ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Денисов Н. Н. Срочно в номер

Денисов Николай Николаевич
Срочно в номер

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Денисов Н. Н. Срочно в номер. — М.: Воениздат, 1978.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/denisov_nn/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/memo/russian/denisov_nn/ill.html
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Денисов Н. Н. Срочно в номер. — М.: Воениздат, 1978. — 270 с. Тираж 65000 экз.

Аннотация издательства: Н. Н. Денисов долгое время работал на журналистском поприще. Вначале — как военкор из войск, а затем — сотрудник газет «Красная звезда» и «Правда». В годы войны был фронтовым корреспондентом «Красной звезды». В послевоенные годы работал в «Правде», возглавлял военный отдел. Совершил первое плавание на атомоходе «Ленин», как корреспондент освещал работу съездов партии, рекордные полеты советских летчиков, космонавтов. О всем виденном и пережитом он и рассказывает в своей книге.

Содержание

С полигонов и аэродромов [3]
С фронтов Великой Отечественной [37]
Из полков и с кораблей [97]
С космодрома, из Звездного городка [125]
С ближних и дальних меридианов [192]
С рубежей боевой славы и ратной страды [232]

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

С полигонов и аэродромов

В залах Зимнего. 221-я, с уклоном. По буденновскому принципу. Литографские скрижали. Командарм и военкоры. Мы — краскомы! Праздник юношества

Военкор... С этим коротким, но удивительно емким словом я впервые познакомился еще в мальчишескую пору, когда мы, василеостровские подростки, — уж не помню, по какому такому поводу, — забрели однажды с дальних гаванских улочек в настуженные залы Зимнего дворца. И не пожалели об этом: здесь как раз была развернута выставка армейских и флотских стенных газет.

В высокие, с надтреснутыми стеклами окна с заснеженной Невы задувал холоднющий ветер; он громко шуршал листами ватмана, а то и просто кусками оберточной бумаги или обоев, разукрашенных цветными заголовками и незамысловатыми рисунками. Заинтересованные, мы, несмотря на холод, переходили от одной газеты к другой и наперебой прочитывали заметки, далеко не всегда написанные с соблюдением орфографических правил. Их авторы — бойцы, краскомы и комиссары — писали больше всего о том, что особенно волновало тогда красноармейцев и краснофлотцев: как Красная Армия била врагов революции — белогвардейцев и иностранных интервентов, — а сейчас, в мирные дни, помогает рабочим и крестьянам на трудовом фронте, зорко стоит на страже революционных завоеваний народа. Тут были газеты полков и дивизий, еще совсем недавно громивших Юденича и Колчака, Деникина и Врангеля, конармейские, флотские газеты — своеобразная летопись отгремевшей гражданской войны.

Увиденное в Зимнем запечатлелось в памяти, вызвало желание так же броско, выразительно делать и свою стенную газету — орган комсомольского бюро и школьного совета. В нашей 221-й совтрудшколе, на 22-й линии Васильевского острова, учились преимущественно дети судостроителей [4] Балтийского завода, рабочих кожевенной фабрики, портовых мастеровых. Директивой районного наробраза ей был придан так называемый художественно-промышленный уклон — в старших классах часть учебного времени отводилась черчению, рисованию, лепке. Кроме того, на этих занятиях набрасывались и эскизы этикеток для коробок с конфетами и печеньем, обложек книг, образцов расцветок тканей: предполагалось, что 221-я школа своими выпускниками будет пополнять кадры художников — специалистов для полиграфической и текстильной промышленности.

Не знаю, как в другое время, но из нашего выпуска — двадцать шестого года — мало кто оправдал надежды наробраза. Многие из моих школьных друзей, с которыми вместе работал в комсомольской ячейке, заседал в школьном совете, выпускал стенную газету, пошли по жизни совсем иным путем. Вася Рябов, например, стал судостроителем, Толя Королев — моряком, Нюра Сакович — доктором, Петя Васильев — педагогом. А я пошел по военной стезе. Правда, не совсем по той, о которой мечталось с детских лет: вместо военно-морского инженерного училища поступил во 2-ю Ленинградскую артиллерийскую школу — ныне Коломенское высшее артиллерийское командное училище имени Октябрьской революции. Здесь, кстати, и началась моя военкоровская деятельность: курсантская газета вскоре поместила первую заметку насчет дневальства у коновязи.

В ту пору почти вся артиллерия находилась на конной тяге. Вот почему мы, курсанты, много времени отдавали уходу за лошадьми. Трижды на день нам приходилось вышагивать от главного корпуса школы, что широким четырехугольником раскинулся у Литейного моста, к глуховатому Ломанскому переулку, где находились конюшни, манеж, орудийный парк. Всякий раз следовало вывести коней из станков на водопой, почистить их скребницами и щетками, засыпать в кормушки овса, положить сена. Одним словом, школьный распорядок дня строился тогда по испытанному буденновскому принципу — сначала накорми и напои коня, а после подумай о себе.

Зимой в просторном манеже, остро пахнувшем свежими опилками, или на открытом всем ветрам плацу, а летом на площадках за палаточным городком часто проводились занятия по сменной верховой езде, вольтижировке, [5] рубке лозы, барьерным скачкам. Конное дело вырабатывало сноровку, лихость в действиях, окрашивало курсантскую жизнь в романтические тона. А как любили мы воскресные «проминки», когда, в ладно подогнанных шинелях и высоких буденовках, строем, слегка горяча застоявшихся лошадей, повзводно или всей батареей отправлялись по улицам, заполненным праздничным людом, с Выборгской стороны на Острова или проводили конно-лыжные прогулки по замерзшей Неве! А конкур-иппики, джигитовка, гладкие скачки!..

Но, разумеется, все это хотя и было весьма существенным, но отнюдь не самым главным в подготовке будущих командиров артиллерии. Баллистика, внутренняя и внешняя, тактика, топография, метеорология, теоретические обоснования правил стрельбы и другие дисциплины, вкупе с освоением артиллерийских систем составляли основу занятий по специальности. Курсанты изучали также основы марксизма-ленинизма, методику партийно-политической работы, знакомились с клубным делом: школа готовила не только командиров-специалистов, но и воспитателей.

Все это многообразие — напряженные занятия, кипучая комсомольская работа, спортивные состязания, коллективные походы в театры, встречи с шефами — и составляло тематику для регулярно выходившей школьной газеты «Пушка». Мы выпускали ее на литографском камне тиражом в несколько экземпляров — по одному на взвод. Писалась газета специальными, липкими, чернилами на особой бумаге. Затем оригинал под прессом накладывался на зеркально отшлифованный литографский камень, переводился на его поверхность. И лишь потом с этой скрижали печатался тираж.

Что публиковалось в нашей «Пушке» и в другом школьном издании — рукописном журнале «Огонь»? Кроме заметок о повседневной курсантской жизни на их страницах находили место короткие фельетоны, маленькие новеллы, дружеские шаржи. Особенно часто печатались стихи старшекурсника Евгения Евстигнеева. Среднего роста, рыжеватый, подвижный парень, лирик в душе, он слагал довольно звучные строки об учебных стрельбах, лагерной страде. Товарищи шутливо прозвали его менестрелем Бабьих скок — так значились на картах и слыли в обиходе песчаные высоты Струго-Красненского полигона, [6] на гребнях которых нередко оборудовались наблюдательные пункты стреляющих батарей.

Курсантское творчество вскоре заинтересовало нашу окружную газету «Красная звезда», которую тогда, отличая от начавшей выходить в Москве центральной «Красной звезды», мы ласково называли «Звездочкой». Ее коллектив много и трудолюбиво работал с нами, военкорами, обстоятельно разбирая достоинства и недостатки наших статей и заметок. Из редакции присылали письма с практическими советами, тематические планы, так что мы, военкоры, всегда знали, какой вопрос в то или иное время больше всего интересует газету, и старались писать прежде всего именно об этом.

Кроме того, тогда, в конце двадцатых годов, по инициативе редакции окружной газеты, поддержанной политуправлением военного округа, нередко проводились специальные сборы военкоров. Коротко расскажу об одном из них, проходившем в течение нескольких дней в Доме Красной Армии. Им руководил командующий войсками округа командарм 1 ранга М. Н. Тухачевский, впоследствии ставший одним из первых Маршалов Советского Союза. На сбор были вызваны военкоры из многих частей. В нашу курсантскую группу вошли товарищи из пехотной школы, будущие политруки, учившиеся в здании бывшего кадетского корпуса на Васильевском острове, военкоры из братской 1-й артшколы, курсанты-кавалеристы, топографы с Петроградской стороны и саперы из Инженерного замка.

Все мы, естественно, гадали, с чего же начнутся занятия на сборах. Сошлись на общем мнении: конечно же с лекций о журналистском мастерстве, задачах военкоров. И каково же было удивление, когда нам вдруг предложили... решить несколько тактических задач: наступательные и оборонительные действия мелких подразделений. Каждому вручили крупномасштабную карту, усадили возле рельефных макетов местности и ящиков с песком. Затем начался — по группам — проигрыш тактической задачи с постановкой вводных, требовавших быстроты и точности мышления, хорошего знания уставных положений.

— Ваше решение? — обращаясь к тому или другому военкору, то и дело спрашивал руководитель группы.

Словом, поначалу все происходило примерно так, как на привычных занятиях по тактике. Но как только отработка [7] вводных закончилась, всем участникам этого своеобразного «боя» было дано задание в ограниченное время написать о нем заметку, статью или репортаж, излагая события так, словно бы они развертывались на реальной местности, в реальных условиях погоды и времени суток. Причем главное внимание при оценке работы военкора обращалось не только на то, чтобы написанное им выглядело литературно грамотным, но и, в первую очередь, не грешило тактическими и техническими несуразностями.

А на следующий день работники из штаба округа и журналисты из «Звездочки» сделали обстоятельный разбор нашего творчества. Речь шла об умении авторов выделить в избранной теме главное, поучительное, о точности описания обстановки и о стиле изложения. Это был строгий, профессиональный разговор, ведущийся с двух позиций — командира и военного журналиста. Признаться, далеко не все военкоры, приглашенные на тактическую летучку, в полной мере справились с ее довольно сложными заданиями. Но мы, артиллеристы, не подкачали: наши корреспонденции оказались в числе лучших.

Уместно напомнить, что описанный мною сбор проходил в двадцатых годах, в пору завершения военной реформы, проводимой партией в Советских Вооруженных Силах. На базе индустриализации страны возникла возможность их коренного переоснащения совершенной боевой техникой. Именно об этом и говорил тогда в беседе с нами командующий войсками округа М. Н. Тухачевский.

— Наша армия, — подчеркнул командарм, — должна быть сильнее возможного противника по решающим видам вооружения — самолетам, артиллерии, танкам. Поэтому одна из первоочередных задач военной печати — призвать весь личный состав армии и флота активно включиться в соревнование за быстрейшее и качественное овладение новым оружием и боевой техникой. Ваша же задача как военкоров всемерно пропагандировать опыт передовиков, широко освещать ход социалистического соревнования среди бойцов и командиров всех родов войск...

Сфотографировавшись на память вместе с командующим, мы обступили его со всех сторон. Еще бы! Кто знает, когда доведется вновь побыть рядом со столь высоким начальством — командармом 1 ранга! Прощаясь, М. Н. Тухачевский крепко пожал нам руки, сказал теплое напутственное слово. [8]

А через несколько месяцев, после стажировки на терсборах, где нам, двадцатилетним юнцам, зачастую выпадало командовать бойцами, вдвое старшими по возрасту, после горячки экзаменационных стрельб на полигоне, настали радостные предвыпускные дни. Что и говорить, трудно было в такое время поддерживать в жилых отсеках батареи строгий уставной порядок. В настежь раскрытые окна врывался густой августовский воздух, сдобренный прохладой Невы. На кроватях, на тумбочках и даже на подоконниках — чемоданы, свертки с покупками. Тут и там шла примерка командирского обмундирования. То и дело «курсантский вестник» приносил очередную новость о предстоящих назначениях и вакантных местах в гарнизонах, попасть куда желали бы все или, наоборот, оказаться в которых не хотелось никому. Шумно, весело и в то же время грустно. Ведь три года прожито одной дружной семьей. И вот приходится расставаться. Что-то ждет каждого из нас впереди?

И вот наконец наступает торжественный день прощания со школой. Оружие и кони уже переданы младшекурсникам. Получены отпускные документы и денежное содержание. Зачитан приказ о назначениях. Все, кого военная судьба разводит по разным местам, обмениваются адресами. Высказаны слова искренней благодарности командирам и преподавателям, воспитывавшим и обучавшим нас; выслушаны их дружеские пожелания. Мы впервые выходим на улицы Ленинграда в командирских френчах, в защитного цвета фуражках с пятиконечными звездами на околышах. На черных петлицах у каждого — по рубиновому кубику. Чуточку поскрипывают ремни новенького походного снаряжения, мерно позванивают шпоры. Глядите, идут молодые командиры-артиллеристы!

Наш выпуск как раз совпал с празднованием Международного юношеского дня. В полдень мы, молодые краскомы, дружно прошагали по Дворцовой площади в рядах шумной, песенной манифестации. И в эти минуты припомнилось: здесь, возле Зимнего, мы громко произносили слова военной присяги на верность народу, Отчизне; тут, на парадах, печатали шаг в торжественном пешем марше, побатарейно проносились в конном строю. И вот теперь опять с этой же легендарной площади как бы делаем первые шаги в новую, еще не совсем знакомую нам жизнь. Жизнь краскомов... [9]

К месту службы. Принято согласно описи. Десятки глаз, десятки судеб. Совет комиссара. Дружеский шарж. Меняю профессию

...Перед распределением, толкуя меж собой о вариантах назначений на службу, каждый из выпускников, естественно, прикидывал, в каком бы гарнизоне она подошла ему больше всего. Одних манило очутиться поближе к родным местам — где-либо в Белоруссии или на Украине, других прельщала перспектива остаться в полюбившемся Ленинграде или попасть в столичный, Московский военный округ. Немало было и таких, кого увлекала романтика малообжитого Крайнего Севера, Дальнего Востока или, например, Кушки — самой южной точки страны. Среди последних был и я — всерьез хотелось начать свой творческий путь с преодоления трудностей. И в том числе таких, как жизнь в краях, удаленных от крупных центров. Но вакансий в Кушку для 2 ЛАШ, к сожалению, не было, и нас, «романтиков», распределили по другим гарнизонам. Меня, к примеру, направили под Ленинград, в Детское Село, ныне город Пушкин.

Итак, Детское Село, его тенистые парки, подернутые рябью озерца, пышные дворцы. По соседству с этим великолепием, с многими памятными пушкинскими местами, в Софии — бывших монастырских каменных покоях, перестроенных на армейский лад, — и квартировал тот 101-й артиллерийский полк, в котором мне надлежало вступить в командование огневым взводом 6-й батареи. Вначале все тут показалось знакомым: те же, что и в артшколе, 152-миллиметровые гаубицы с широкими — в две ладони — ободьями кованных железом колес; такая же щедро смазанная и до блеска надраенная кирпичом амуниция орудийных запряжек; кони все в масть — буланые. Прицельные панорамы, буссоль с треногой, набор шанцевого инструмента...

— А теперь сразу и, конечно, поглубже ознакомьтесь с людьми, — посоветовал мне командир батареи в ответ на доклад о том, что материальная часть, имущество и конский состав приняты согласно описи. [10]

По три кубика в петлицах, крупная, сократовская, голова, рыжеватые волосы, несколько сутуловатая фигура, насупленный взгляд — таков был комбатр 6, человек лет тридцати, на первый взгляд показавшийся излишне сухим и официальным. Но это первое и поверхностное впечатление вскоре рассеялось. Комбатр Степан Любавин оказался хотя и требовательным, но весьма душевным командиром; многое удалось перенять у него. И прежде всего правильный подход к каждому бойцу.

Первый его совет — пообстоятельнее узнать подчиненных — был весьма кстати. Ведь именно они — командиры орудий, наводчики, замковые, заряжающие, правильные и другие номера расчетов, входящие во взвод, каждый со своей судьбой, характером, наклонностями, уровнем знаний, степенью опыта, — и были тем новым и малоизведанным, с чем на первых порах пришлось столкнуться мне, начинающему взводному. Да, думаю, и каждому из выпускников нашей артшколы.

Первые занятия по огневой службе и конному делу. Чувствую на себе десятки глаз, внимательно следящих за каждым движением, строго оценивающих, на что же, мол, способен наш молодой командир. Стараюсь делать все так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил. И все же иной раз становлюсь в туник от вроде бы простецких, но задаваемых с эдакой солдатской хитринкой вопросов по устройству артиллерийских систем или статьям воинского устава. Их обычно подбрасывал кто-либо из старослужащих, и, честно говоря, немало времени утекло, прежде чем пришло умение шутливо, вызывая довольный смешок, парировать подобные подковырки.

Немало нового не только для меня, но и для всех пришедших в полк молодых взводных принесло и руководство политзанятиями. Без преувеличения скажу, что при подготовке к ним и в их проведении мне все-таки в немалой степени помогла уже начавшая складываться военкоровская привычка как-то по-своему читать газеты и журналы, подмечать в обилии информации наиболее существенное, главное. Кроме того, сказались и навыки, приобретенные в Василеостровской совтрудшколе, когда, готовя к выпуску очередной номер стенгазеты, приходилось выступать как в роли редактора заметок, так и художника. Поэтому мне не составляло особого труда готовить красочные плакаты, схемы, поясняющие излагаемое, [11] — в ту пору с наглядными пособиями было трудновато.

Однажды в казарму нашей батареи заглянул комиссар полка К. К. Пиетаринен — в прошлом латышский стрелок, охранявший в Кремле В. И. Ленина. Присев на краешек солдатской койки — политзанятия шли в одном из уголков жилого помещения, — комиссар стал внимательно вслушиваться в ответы красноармейцев, в разъяснения руководителя. По его спокойному, несколько даже замкнутому лицу трудно было понять, как он относится к происходящему. Удалось лишь уловить заинтересованность прикрепленной к стене географической картой, на которой разноцветной тушью были выполнены схемы — рост безработицы и забастовочного движения в капиталистических странах: и Европу, и Западное полушарие тогда охватил жесточайший экономический кризис.

Политзанятие закончилось, бойцы направились в орудийный парк, а в канцелярии батареи прозвучал такой диалог.

— Карту разрисовали сами? — спросил комиссар.

— Так точно!

— А для других тем?

— Тоже готовлю диаграммы, рисунки. А также монтаж из журнальных фотографий...

— Товарищам показывали?

— Да нет... Порвал...

— А это вовсе не похвально!

Словом, за хорошее проведение политзанятий — поощрение, а за ненужную скромность — порицание. Затем, откуда-то прознав о моем недавнем военкорстве в «Звездочке», К. К. Пиетаринен посоветовал продолжать, как он выразился, «это нужное и благородное дело». Правда, теперь уже на иной — командирской основе.

Комиссар полка был прав — прежняя, довольно тесная связь с редакцией окружной газеты за последние месяцы несколько нарушилась: не хватало времени. Трудовой день у меня начинался в шесть утра. Пока бойцы под наблюдением старшин занимались физзарядкой и туалетом, у командиров взводов и батарей — ежедневная верховая езда в полковом манеже. После завтрака — занятия с орудийными расчетами, с разведчиками и связистами, с ездовыми; затем командирская учеба — лекции, семинары, тактические, летучки, артиллерийско-стрелковая подготовка [12] на миниатюр-полигоне. Вечером — общественно-массовая работа, выполнение комсомольских поручений. К этому еще прибавлялась подготовка к очередным занятиям, караульная служба, дежурства, учебные тревоги, командировки. Тут не только корреспонденцию в газету, но и, образно говоря, письмо любимой девушке написать некогда.

Честно говоря, времени недоставало по одной простой причине — не умел организовать свой повседневный труд. Совет комиссара полка и был как раз тем самым толчком, который заставил критически отнестись к самому себе, четче спланировать время, найти-таки свободный час-другой для военкоровской деятельности. А тут еще подвернулась и командировка на опытный артполигон, во время которой удалось заглянуть в окружную редакцию.

Поднявшись на второй этаж, я прошел в отдел боевой подготовки.

— Глядите-ка, нашлась наконец пропавшая грамота, — радушно пошутили редакционные товарищи. — Скорее выкладывайте новости.

Какие там новости! Неужели, подумалось, нехитрая, монотонная работа, которую приходилось выполнять на полигоне, может заинтересовать газету? Но сотрудники редакции придерживались иного мнения. Они тут же подсказали мне несколько тем. «Звездочка» давно ничего не публиковала с опытного полигона. Попутно договорились и о сроках присылки двух-трех корреспонденций, раскрывающих особенности труда испытателей артиллерийской техники. Было определено задание и на ту пору, когда последует возвращение в полк. Так редакция дала мне еще один предметный урок — если уж взялся за военкоровскую работу, не забывай о ней, находи и в буднях свежие темы для корреспонденции, интересное и полезное для читателей газеты.

А писать действительно было о чем. На полигоне что ни день — то стрельбы. Масса отличившихся, о каждом почти артиллеристе хоть очерк пиши. И писал. Со знанием дела, ибо сам был участником всего происходящего.

Из многих стрельб мне почему-то особенно полюбилась та, что корректировалась с борта самолета. Кстати, наша 6-я батарея эти стрельбы проводила лучше других, не раз получала благодарности от начальства. [13]

Помнится, в стенгазете дивизиона был однажды помещен шутливый рисунок, изображавший меня в кабине самолета-корректировщика. Дружеский шарж оказался пророческим — в конце лета последовал вызов в штаб полка. Там мне сказали:

— Вы направляетесь в Ленинград, на медицинскую комиссию.

Какая комиссия и зачем — уточнять не стал. Приказ есть приказ. Да и кто откажется от нежданно выпавшей перспективы съездить из лагерей в Ленинград? Ну а зачем... Правда, в штабе что-то намекнули насчет набора в авиацию, но в это не верилось. Ведь туда требуются здоровяки, люди плечистые, физически развитые, а я — худощавый, роста среднего и отнюдь не спортсмен. Куда уж с такими данными думать об авиации!

На Петроградской стороне, в здании известной летчикам тех лет «Тёрки» — авиашколы теоретического обучения, строгие доктора покрутили меня на вращающемся стуле, проверили зрение, слух, легкие, сердце. И вынесли неожиданное, круто изменившее всю мою армейскую жизнь заключение: «Годен!»

III

Воздушная ладья. Оренбургская летная. Тираж 1000 экземпляров. Грузовик «Контакта». Аэродром № 4

...И вот настал день первого знакомства с небом. Командир звена Сергей Ларюшкин поднял меня на фанерном Р-1, любовно прозванном летчиками «ладьей», к пухлым, кучевым облакам. Чего только не выделывал он в пилотажной зоне! За мелкими виражами и боевыми разворотами шли глубокие виражи, крутые пикирования, горки, мертвые петли и, наконец, штопор. Казалось, наш биплан, искусно собранный из дерева и проволоки, обтянутых перкалем, вот-вот не выдержит напряжения и рассыплется. [14] В иные секунды, признаться, от бешеной круговерти, от бьющих в лицо тугих потоков воздуха, становилось не по себе. Хотелось зажмурить глаза и поскорее ощутить под ногами не зыбкий пол фюзеляжа, а твердую почву аэродрома.

Но Р-1, послушный рукам пилота, взревев мотором, вновь и вновь круто шел вверх или, затихнув и только посвистывая расчалками, ниспадал вниз. Наконец Ларюшкин, выкрикнув что-то озорное, повел машину на посадку. Приземлившись у расстеленного на траве полотняного «Т» и зарулив на стоянку, он помог мне, слегка все-таки оглушенному полетом, выбраться из кабины. Сняв с головы шлем и привычно прилаживая его вместе с летными очками и перчатками к поясному ремню, он одобрительно заметил:

— Годишься...

Итак, воздушное испытание тоже закончено. А вскоре подоспел и приказ: откомандировать взводного 101-го артполка Денисова в город Оренбург, в 3-ю военную школу летчиков и летчиков-наблюдателей.

Уже сбросивший зеленое убранство пышных бульваров и садов, по-осеннему нахохлившийся Оренбург встретил нас, приехавших из многих уголков страны, первыми и довольно сильными заморозками. По утрам крыши приземистых домиков Форштадта — бывшего казачьего предместья, где на частных квартирах, пользуясь своим командирским правом, жили почти все слушатели, — искрились пушистым инеем, а под ногами ломко похрустывал ледок, затянувший лужицы. Внизу, под обрывистым берегом, в холодном воздухе клубился парок от прозрачных вод быстрого Урала. Из окон толстостенного здания бывшего кадетского корпуса, где находились штаб и курсантские общежития, хорошо просматривался один из школьных аэродромов, над которым кружили легкокрылые учебные самолеты. Глядя на них, невольно думалось: «Скорее бы в небо!»

Но до полетов еще далеко. Прежде — теория: основы аэродинамики, материальная часть, метеорология, аэронавигация, воздушно-стрелковое дело, бомбометание, связь, воздушная тактика и другие специальные дисциплины. Нам пояснили: зимой, когда морозно-ветреное Оренбуржье запуржит обильными снегопадами, учеба в воздухе будет не столь уж частой. Но как только придет весна и степные [15] аэродромы подсохнут — налетаетесь: программа обширная, а сроки обучения сокращены до предела.

В школе продолжил и свою военкоровскую деятельность. Лишь только в нашей слушательской группе установился определенный распорядок, а в комнатке, снимаемой на Форштадте, из чемоданов и пары досок возникло некое сооружение, похожее на письменный стол, мне удалось заглянуть в редакцию многотиражной газеты «Контакт» — органа бюро школьной партийной организации. Располагалась она в подвальном помещении массивного трехэтажного учебного корпуса — бывшей духовной семинарии. Набор газеты производился вручную, тираж был невелик, всего 1000 экземпляров. Редактировал ее на общественных началах преподаватель социально-экономического цикла Б. Я. Коссов — человек небольшого роста, с бледным лицом, наполовину прикрытым большими очками в широкой алюминиевой оправе. В петлицах — по две шпалы; на ногах — ярко начищенные сапоги с непомерно высокими каблуками: в руках — гранки и толстенный, вроде плотницкого, карандаш с мягким графитом — таким обычно, спустившись в вечерний час по узенькой лестничке в самый низ учебного корпуса, видели военкоры редактора «Контакта».

Знакомство мое с ним началось с небольшой стычки. В ту пору я помимо всего прочего немного грешил стихосложением. И вот однажды собрался было «осчастливить» газету парой десятков рифмованных строк. Но Б. Я. Коссов, пробежав их глазами, резко черкнул по первой строфе своим огромным карандашом, довольно едко заметив:

— Вирши будто и стоящие, да не в ладах со временем. Пятилетка в разгаре, а тут — «страна молчит, мозоли отдыхают»...

Вспыхнув, я запальчиво возразил, что, мол, в стихах каждому видится свое, и попытался забрать листок обратно. Но в душе все же, пожалуй, согласился с редактором: в первой строфе, живописуя ночной пейзаж, очевидно, несколько увлекся его мнимой тишиной и покоем.

Разгореться спору не дал и оказавшийся тут же ответственный секретарь редакции Николай Бархов — человек спокойный, уравновешенный.

— Лирикам, Борис Яковлевич, — примирительно сказал он, обращаясь к редактору, — свойственны порой подобные [16] просмотры. Но ничего. Если позволите, то мы с автором подработаем начало...

И мы действительно тут же написали новую строфу, внесли исправления и в другие строки; стихи мои пошли в следующем же номере многотиражки. Кстати, редактор заверстал их на первой полосе, колонкой справа. На этом месте потом стали публиковаться стихи и других авторов — курсанта Константина Малахова и врача Леонида Попова. И дело было вовсе не в каких-то особых поэтических достоинствах подобных военкоровских выступлений, а прежде всего в созвучии тому, чем жил весь состав, все подразделения авиашколы. Некоторые строчки из таких немудрящих стишат «Контакт» использовал и при издании плакатов-листовок, которые вывешивались потом на стенах ангаров, в помещениях, где перед полетами собирался летный и технический состав, курсанты, слушатели.

И надо заметить, иные из них запоминались надолго. В этой связи хочется рассказать о таком случае. Жарким августовским днем 1942 года журналистская фронтовая тропа привела меня на полевой аэродром под Сталинград, где базировалась авиагруппа, которой командовал подполковник И. С. Полбин. В разговоре выяснилось, что мы с подполковником в один и тот же год закончили Оренбургскую авиашколу; он учился в первой курсантской бригаде, а я — во второй, слушательской. Как водится в таких случаях, припомнили некоторых преподавателей и летчиков-инструкторов, аэродромы, с которых летали. И «Контакт», разумеется. И вдруг Полбин процитировал:

Технику нашу не
старьте
Авосем-небосем нудным —
Быть непременно на старте
С точностью до секунды!

Что и говорить, было несказанно приятно услышать в приволжской степи, грохотавшей ожесточенными боями, эти незамысловатые строки, когда-то, на заре летной юности, коллективно рожденные нами, школьными военкорами. Важно было и то, что «контактовские» строки и по сей день находятся у летчиков на вооружении.

Но вернемся снова к «Контакту». Его редакторский [17] коллектив внимательно работал с авторским активом. «Каждый ударник — военкор; каждый военкор — ударник» — такой девиз был золотыми буквами начертан на первой странице именных — с личными фотографиями — блокнотах, подаренных редакцией многотиражки тем, кто зарекомендовал себя на ее страницах дельными выступлениями, нашедшими живой отклик у читателей. Раз, а то и дважды в месяц Б. Я. Коссов собирал нас, актив газеты, чтобы сообща обсудить уже напечатанное, рассказать. о планах следующих номеров, посоветоваться о новых темах и тех вопросах, которые следовало бы поднять «Контакту». Иногда на подобных летучках разгорались жаркие дебаты, и это, думается, служило лучшим доказательством того, сколь близко к сердцу принимал каждый из военкоров повседневную работу газеты.

Подчас эта работа даже несколько выходила за обычные рамки. Тридцать первый год, как известно, для нашего Воздушного Флота был примечателен тем, что над ним взял шефство Ленинский комсомол. По всей стране прокатился тогда боевой клич: «Комсомолец, на самолет!» И вот, помнится, военкоровский актив «Контакта» предложил провести в первомайский праздник никогда еще раньше не практиковавшийся устный выпуск многотиражки, как бы вынести ее на улицы Оренбурга, к молодежи города. Командование и школьное партийное бюро поддержали нашу инициативу. Для этой цели «Контакту» даже выделили грузовик. Обклеив его борта экземплярами праздничного номера газеты, мы, военкоры, весь день разъезжали по Оренбургу, его бульварам и паркам — там, где собралась молодежь, — и хором провозглашали стихотворные призывы поступать в авиационные школы, любить советский Воздушный Флот.

Вслед за Первомаем пришло лето, и начались те интенсивные — от зари до зари — полеты, о которых нам говорили еще прошлой осенью. Все учебные бригады выехали на аэродромы; в город люди, да и то далеко не все, попадали редко — раз в две-три недели. А как же с «Контактом»? Он по-прежнему выходил регулярно, и даже увеличенным тиражом. Материал для газеты военкоры направляли служебной почтой, оказиями, или же отдавали прямо в руки редактору — Б. Я. Коссов обязательно хоть раз в неделю, но приезжал на полевые аэродромы, встречался с авторами многотиражки. [18]

Наш, слушательский, курс располагался на Четверке — полевой площадке № 4. До города — два десятка километров. Вокруг, куда ни кинь взгляд, — степь. И среди этой голой равнины — самолетная стоянка да несколько продуваемых ветром бараков, навес, где поочередно, в зависимости от плановой таблицы полетов, мы завтракали, обедали и ужинали; палатки обслуживающего подразделения и караула — вот и вся Четверка. Воду для нас привозили в автоцистернах с Донгуза и в бочках из ближайших степных колодцев.

Подъем — в три ноль-ноль. К пяти утра, когда стартовали, солнце уже начинало припекать, да так, что сквозь накинутый на тело легкий комбинезон тебя словно бы прокалывало тысячами раскаленных иголок. Одно спасение — поскорее взлететь. Там, на высоте в две-три тысячи метров, прохладно. Уходили по маршрутам, в зоны воздушных стрельб, на полигон. Примерно с полудня на Четверке все затихало: в самую жару, а она в иной день доходила до 35–40 градусов, не летали. К вечеру же на самолетной стоянке вновь вскипали звуки запускаемых моторов. А когда потухающий диск солнца закатывался за горизонт и на землю по-южному быстро спускалась темнота, звучал сигнал отбоя. И хотя далеко не всегда хватало этих нескольких часов душной ночи для полного отдыха — в три ноль-ноль подъем; у курсантов снова начинался очередной напряжённейший летный день, И так каждый раз.

В августе 1931 года наша авиашкола торжественно отметила свой десятилетний юбилей, ставший праздником для всего города. Он усилил то приподнятое настроение, которое жило в душе каждого из нас — уже близким был выпуск, присвоение летного звания и новые назначения на службу. Пошивочные мастерские Оренбурга едва справлялись с заказами: всем выпускникам — и курсантам, и слушателям — шили новое обмундирование. Скоро, надев белые рубашки с галстуками, синие френчи с голубыми петлицами и «воронами» на левых рукавах, мы, бывшие взводные и ротные командиры — пехотинцы, артиллеристы, саперы, кавалеристы, связисты, — станем летчиками-наблюдателями и разлетимся по авиационным гарнизонам, как разлетятся и наши однополчане — курсанты первой бригады, получившие квалификацию военных летчиков. [19]

Мы — красноуральцы. Публикация в «Залпе». Литературная группа. Перебазируемся под Лугу. Связь с центральной прессой. «Кадры, овладевшие техникой, решают все!»

В приказе о назначениях по Военно-Воздушным Силам молодых летчиков и летнабов против моей фамилии значилось: «2-й отдельный Красноуральский авиационный отряд». Где он базируется? Ответ напрашивался сам собой: конечно же в Уральском военном округе. А это совсем неплохо: Урал — край хотя и суровый, но в то же время и интересный. Да и будущее у него, судя по всему, большое.

Однако на проверку оказалось, что ехать мне надо под Ленинград, в знакомую уже Гатчину. А Красноуральским отряд назывался потому, что его самолеты построили на свои средства шефы — рабочие только что вступившего в строй неподалеку от знаменитой горы Благодать крупного центра цветной металлургии города Красноуральска.

Главным предназначением 2-го отдельного Красноуральского авиаотряда являлась корректировка артиллерийского огня. А из этого вытекало, что первая моя военная специальность командира-артиллериста получит дальнейшее развитие на новой, уже авиационной основе. Подумалось: «Что ж, кадровики поступили разумно, направив меня именно в этот отряд. Ведь выполнять подобную работу — держать связь с артиллерией — должен прежде всего артиллерист».

По боевому расчету меня включили в экипаж командира звена Федора Хатминского — худощавого, подвижного человека с выразительным лицом, очень похожего на цыгана. Поговаривали, что так оно и есть. К тому же и нрава Хатминский был веселого, озорного. Понадобилось, к примеру, немало времени для того, чтобы привыкнуть хотя бы к его манере привлекать внимание в воздухе пронзительным свистом, перекрывавшим даже рокот мотора. Но при всем том комзвена был исключительно сердечным человеком; вводил в строй молодых авиаторов умело, последовательно, тактично разбирая ошибки, терпеливо разъясняя причины их появления.

В один из пасмурных, нелетных дней комиссар отряда [20] разрешил мне съездить в Ленинград, побывать в «Звездочке». Как потом выяснилось, он тоже нет-нет да и пописывал в окружную или бригадную газету. Поэтому ему было понятно мое желание восстановить в свое время прерванные стечением обстоятельств связи с этой редакцией. К тому времени прошло уже года полтора с момента моего последнего посещения редакции «Звездочки». В ней появилось немало новых сотрудников. Но и прежние отнюдь не сразу признали в бродившем по прокуренным комнаткам авиаторе того курсанта-артиллериста, что приходил сюда в своей длинной шинели, остро пахнувшей конским потом. А узнав, торжественно повели к редактору. Тот, встав из-за стола, пожал руку, поздравил с новой армейской специальностью. Сразу же заметил:

— Авиации в нашем округе становится все больше. Вот почему мы весьма довольны, что с этого дня в таком крупном авиагарнизоне, как Гатчинский, будет служить уже знакомый нам, некогда очень активный наш военкор.

Тут же определились первые задания, были намечены темы, требующие своей разработки. Попутно редактор поделился и новостью: начал выходить литературный журнал «Залп» — орган Ленинградского отделения литературного объединения Красной Армии и Флота. Его весьма интересуют авторы из войск.

— Поэтов там с избытком, — посетовал он, — а вот на прозаиков — голод. Не попробовать ли вам написать для «Залпа» очерк или даже рассказ?

Что ж, попытка не пытка. Взялся за рассказ. Написал за две ночи. Назвал коротко — «Воля». Речь в нем шла о самообладании авиатехника, с честью вышедшего из почти безвыходного трагического положения, создавшегося во время полета. К удивлению, «Залп» напечатал это отнюдь не блиставшее литературными достоинствами произведение. Видимо, просто редакционный портфель его был действительно не богат.

Этот номер журнала читали всем отрядом. В персонажах рассказа некоторые подмечали черточки, присущие многим из тех, кто находился рядом, — командиру отряда Владимиру Аладинскому, человеку требовательному, несколько суховатому, но в то же время и доброму; Филарету Богданову — начальнику штаба, отлично знающему штурманское дело; добродушному, покладистому командиру звена Николаю Оленеву и другим авиаторам. А в главном [21] герое многим виделся Виктор Баюков — техник звена, человек смелый и находчивый.

Разубедить товарищей в том, что это не совсем так, оказалось трудно, ибо действительно рассказ густо населяли люди, которых я писал, что называется, с натуры, правда подчас додумывая: а как бы они поступили, попав в обстановку, схожую с сюжетной канвой рассказа? Это было и хорошо и плохо: с одной стороны, удалось достичь определенной достоверности в написанном, но, с другой, вероятно, следовало бы придать рассказу большие литературные обобщения.

Но как бы там ни было, увидеть эту работу опубликованной на страницах журнала, а затем и в небольшом сборнике «Военлеты» оказалось весьма приятно. Окрепла вера в свои силы и возможности.

Нас, военкоров гатчинской авиабригады, объединяла не только общая влюбленность в нелегкое дело журналистики, но и сплачивала организованная по инициативе редактора бригадной многотиражки старшего политрука В. П. Московского гарнизонным Домом Красной Армии литературная группа. Кстати, попасть в нее было далеко не просто: от каждого вступающего требовалось помимо заметок, корреспонденции, стихов или новелл представить служебную характеристику, где отмечалось, насколько ее владелец успевает в летном деле, как у него обстоит дело с выполнением партийных или комсомольских поручений. Занятия в группе проводились по вечерам, два раза в неделю. Разбирали творчество каждого придирчиво, строго. Но советы — дельные, доброжелательные — помогали. Мы перенимали опыт, учились друг у друга.

Как-то раз на суд группы, собравшейся, как обычно, в комнате на втором этаже возле гарнизонной библиотеки, поступил и мой очерк об одном из авиаторов бригады — Дмитрии Мухине, человеке интересной судьбы. Сын донецкого шахтера, в годы гражданской войны он был воспитанником буденновского полка, в эскадрилье считался передовым воином. В Оренбургской авиашколе мы учились на одном курсе, но в разных отделениях. Вместе приехали в Гатчину, одновременно входили в строй. Очерк группе понравился, хотя в мой адрес и был высказан целый ряд замечаний. Учтя их при переработке, я послал его в редакцию окружной газеты. Через несколько дней очерк появился на ее страницах. [22]

Наряду с публикациями в многотиражной и окружной газетах я в ту пору начал предпринимать робкие попытки наладить связь с центральной военной прессой. Так, когда наш авиаотряд перебазировался с Гатчинского аэродрома под Лугу, мною были направлены несколько материалов в журнал «Вестник Воздушного Флота» и в «Артиллерийский журнал». Тема их — корректировка артиллерийской стрельбы с воздуха. К великой моей радости, они были опубликованы. Осмелев, я обратил свой взор и на столичную «Красную звезду».

Отдел боевой подготовки этого центрального органа, начав получать корреспонденции с полевого аэродрома из-под Луги, быстро установил связь с новым военкором. Тем более что тот давал материалы, публиковавшиеся газетой и по другим отделам: очерки о передовых летчиках, коротенькие рассказы на авиационную тему. Примерно раз в полтора-два месяца из Москвы в нашу сельскую местность начал приходить объемистый пакет: «Красная звезда» присылала мне отпечатанный на ротаторе тематический план с пометками на полях о желании получить такой материал именно от адресата.

В ту пору основное внимание газета уделяла вопросам овладения техникой, углубления военно-технических знаний бойцов и командиров всех родов войск, и в первую очередь бронетанковых и авиации. «Красная звезда» широко информировала своих читателей о новых образцах вооружения, рассказывала о проблемах военного искусства в эпоху современных войн. Широко пропагандировался опыт овладения техникой передовыми воинами. «Считать секунды», «Каждый снаряд — в цель», «Шире и глубже личный показ», «С новой техникой работать по-новому» — таковы были заголовки статей в газете. Лозунг партии: «Кадры, овладевшие техникой, решают все!» — стал в то время ведущим, определяющим деятельность командиров всех степеней, политработников, партийных и комсомольских организаций. «Красная звезда» повседневно раскрывала его сущность, рассказывала, как он претворяется в жизнь. Редакция нацеливала своих военкоров на то, чтобы они центральными фигурами своих корреспонденции выставляли бойцов, командиров и политработников, всесторонне подготовленных, знающих технику и умеющих обращаться с ней в любой обстановке.

Обычно, получив подобное задание от редакции, я, как [23] правило, тут же шел к секретарю партийного бюро Петру Лаврову посоветоваться, как лучше реализовать намеченное, о ком из авиаторов следовало бы написать в газету. И надо сказать, что на протяжении всей своей военкоровской деятельности — а она до перехода на штатную журналистскую работу в общей сложности длилась около полутора десятков лет — я встречал поддержку как со стороны командования и партийных организаций, так и от однополчан. Раскрыв свежий номер газеты и увидев заметку, подписанную знакомой им фамилией, они вместе с автором радовались или, напротив, огорчались, если по каким-либо причинам корреспонденция, посланная в редакцию, оказывалась не напечатанной. Товарищи охотно подсказывали мне новые темы, давали советы, а если что-либо из написанного им не нравилось — говорили о том прямо, без обиняков. Так жизнь учила: военкор всегда на виду, авторитет его выступлений в печати высок лишь тогда, когда сам он во всем является примером.

Припоминая ту пору — тридцатые годы, 2-й Красноуральский авиаотряд, — без ложной скромности хочется отметить, что военкоровские успехи мои самым непосредственным образом сочетались с успехами в летной службе. Да и как можно было писать в газету о том, чего как следует не знаешь; как можно оценивать в печати успехи других, рассказывать об их опыте, не умея добиваться того сам! Вот и приходилось, что называется, работать за двоих. Друзья, бывало, в свободные часы отправлялись на рыбалку — благо неподалеку от аэродрома были прекрасные озера — на охоту или по грибы — лес-то рядышком, — а я садился за письменный стол, чтобы еще раз проштудировать какой-нибудь вопрос по специальности. И так всякий раз, даже в праздники и во время отпуска.

На Р-5. Первый прыжок с парашютом. Грамота политуправления ВВС. Встреча на Красной площади. Как воздух!

...Тридцатые годы для нас, авиаторов, были удивительно интересными — отечественный воздушный флот рос и совершенствовался с каждым днем. В небе становилось все [24] больше невиданных доселе самолетов: двухмоторных ТБ-1 и Р-6, четырехмоторных ТБ-3. Огромные, цельнометаллические, они нередко проплывали и мимо нашего аэродрома, направляясь в свои многочасовые полеты по дальним маршрутам. На летно-тактических учениях мы видели и новые легкие бомбардировщики, штурмовики. А летчики-истребители стали летать на более скоростных и маневренных машинах И-5.

Перевооружился и наш 2-й Красноуральский авиаотряд — нас укомплектовали самолетами Р-5. Первую такую машину с одного из авиазаводов мы привели вместе с новым командиром отряда Михаилом Котельниковым — коренастым, крепко сбитым человеком, с чуточку косящими крупными карими глазами. Дело происходило весной, шли на высоте около трех тысяч метров. Видимость прекрасная — внизу нежно зеленели поля и леса, кое-где прорезаемые извилинами речушек. В открытую, ниже плеч, кабину врывались встречные потоки тугого воздуха, приятно холодившие лицо.

До сих пор на Р-1 мы летали без парашютов. Теперь же их полагалось иметь с собой всегда. И вовсе не потому, что новые самолеты были менее надежными. Обязательное включение парашютов в летное снаряжение являлось одним из наглядных примеров постоянной заботы нашей партии, всего народа о кадрах Воздушного Флота.

Но, признаться, на первых порах, пока к парашютам еще не привыкли, у некоторых авиаторов подчас возникала повышенная настороженность к любой мелочи, случающейся в воздухе. Чихнет, к примеру, в полете раз-другой мотор, а излишне нервный пилот уже начинает думать: не пора ли покидать машину? Попадет самолет в облако — и обманчивые чувства потери пространственной ориентировки вновь приводят его мысли к спасительному парашюту. Но подобная неуверенность — и далеко, разумеется, не у всех — длилась недолго, к парашюту скоро привыкли, а начав выполнять учебные прыжки, и вовсе полюбили его, как друга.

Первые прыжки с парашютом! Мы, красноуральцы, проводили их под руководством Николая Евдокимова — специально прилетевшего на наш аэродром широко известного в ту пору парашютиста-рекордсмена. Высокий, плечистый, со светлыми, словно бы пшеничными волосами, [25] он перед посадкой в самолет тщательно проверял каждого: как застегнул карабины, на месте ли резинки, стягивающие клапаны ранца, правильно ли лежит в своем гнезде вытяжное кольцо. Один за другим поднимались с ним товарищи по отряду и, оставив самолет над аэродромом, плавно опускались с километровой высоты на соседнее поле, поросшее душистым клевером. Приземлившись, возвращались оттуда на санитарной машине возбужденные, счастливые...

И все же холодок волнения пронизал всего меня, когда подошла очередь надеть два ранца с парашютами — основным и запасным — и направиться к самолету. Придирчиво оглядев мое снаряжение, Николай Евдокимов удовлетворенно кивнул — марш в кабину. Забравшись в У-2, вдруг вспомнил, что ведь хотел же спросить, как при прыжке нужно браться за вытяжное кольцо: положив руку под лямку запасного парашюта или, наоборот, держа ее сверху? Однако самолет, застрекотав мотором, уже устремился на взлет. И пока шел набор высоты, в мозгу все время гнездилась одна-единственная мысль: как поступить с лямкой, куда руку — на нее или под нее?

Когда наступил момент прыгать, я по сигналу инструктора осторожно вылез из кабины, встал на крыло. И тут только вспомнил то, чему учили: удобнее, разумеется, держать руку под лямкой. Так и сделал. Взялся за кольцо. Глянул вниз. Батюшки, какая высота! Невольно сделал шаг назад, к кабине. Это не укрылось от инструктора.

— Пошел! — убирая газ, ободряюще дотронулся он до моего плеча.

Разжав левую руку, оттолкнулся от борта машины и навзничь упал в пустоту. Досчитав до трех, сильно дернул за вытяжное кольцо. Проваливаясь все дальше в тугую пустоту, почувствовал страх: почему парашют не раскрывается? Рука непроизвольно стала шарить по ранцу запасного. И тут сильный динамический рывок поставил все на свои места. Свист ветра в ушах прекратился, наступила тишина. И в ней гулко, казалось, слышное повсюду, колотилось сердце, еще не оправившееся от напряжения. Захотелось петь. Покачиваясь в теплом вечернем воздухе под широко надувшимся шелковым куполом и действительно распевая какую-то песенку, я плавно опускался на то же самое клеверное поле. [26]

Многое из подмеченного и перечувствованного на первых прыжках вошло затем в корреспонденции для «Красной звезды» и в очерки, опубликованные «Залпом».

А вскоре меня вызвали в Москву, в политуправление Военно-Воздушных Сил, получать Почетную грамоту за активную военкоровскую работу. Политуправление ВВС размещалось в ту пору на улице Степана Разина. Пришлось долго бродить по его узеньким коридорам и лестничкам, пока не нашел нужную комнату. Там мне вручили фотоаппарат с треногой и отпечатанную в несколько красок грамоту. Что и говорить, приятно было получить все это, да еще в день, совпавший с торжественной встречей участников челюскинской эпопеи.

Сердце взыграло: как же так, быть рядом и не попасть на это торжество, к тому же связанное с авиацией? С грамотой, свернутой в трубочку, и премиальным фотоаппаратом мне всеми правдами и неправдами все-таки удалось пройти через строгие милицейские кордоны на Красную площадь. И еще удача: в момент движения кортежа увитых цветами машин почти рядом со мной проехал открытый автомобиль, в котором находился О. Ю. Шмидт. Слева от него сидел председатель правительственной комиссии по спасению челюскинцев В. В. Куйбышев, а справа — Николай Каманин, армейский летчик с Дальнего Востока, участник спасения экспедиции.

И сколько было расспросов, когда, возвратившись из Москвы, я поведал товарищам о встрече героев-челюскинцев! О митинге на Красной площади, о том, как над Кремлем величественно проплыл восьмимоторный самолет-гигант «Максим Горький» и с его борта донеслась мелодия авиационного марша «Все выше и выше»...

Да, техническая оснащенность авиации росла. Росли и ее люди. Это ощущалось даже в нашем 2-м Красноуральском. Ушли с большим повышением по службе В. Аладинский и М. Котельников, отряд возглавил Н. Науменко. Новые обязанности пришлось исполнять и мне — назначили начальником штаба. Свободного времени становилось меньше, выкраивать из него часы для военкоровской работы было все сложнее. Но оставить любимое увлечение было уже невозможно — оно прочно вошло в плоть и кровь, стало повседневной потребностью, второй жизнью, столь же необходимой, как полеты, как воздух! [27]

Самолеты — лебеди. Дон — Байкал — Уссури. Встреча с «Контактом». Пишу в «Тревогу». Новое назначение. У озера Хасан. Доверие коммунистов

...38-я скоростная бомбардировочная авиационная эскадрилья — так называлась часть, куда привело меня новое назначение. Все тут оказалось внове: похожие на лебедей красавцы самолеты СБ; простиравшиеся до горизонта неоглядные донские степи; старый казачий город с золотоглавым кафедральным собором на горе, у подножия которой и раскинулся аэродром. Яркое солнце, по-южному теплая погода, пышная зелень настраивали на благодушный лад — гарнизон отличный, не чета тому, лесисто-болотистому, из которого приехал, Надо поскорее устраиваться с жильем и браться за дело.

— Думаю, начальник штаба, квартирный вопрос пока отложим, — сказал в ответ на мое представление комэск Вячеслав Мамаков, — поживете у меня, а там видно будет...

Внешне командир 38-й напоминал Федора Хатминского из 2-го Красноуральского. Примерно такие же смоляные вьющиеся волосы, смугловатое открытое лицо с живыми глазами. Только ростом комэск пониже Хатминского да в плечах пошире. Он быстро ввел в курс: эскадрилья заканчивает получение на авиационном заводе новых самолетов; через неделю-полторы поэшелонно должен начаться перелет на Дальний Восток, в Приморье. Какой уж тут квартирный вопрос!

Дни заполнились непрерывными хлопотами. С раннего утра — тренировочные полеты перед дальним маршрутом. Ведь придется покрыть расстояние примерно в десять тысяч километров! Поэтому экипажам просто необходимо слетаться в походном строю. С полудня до вечера — работа в штабе, решение десятков вопросов, связанных с перебазированием. А вечерами — комплектование летных эшелонов в зависимости от степени выучки экипажей, состояния материальной части. На отдых, вернее, на чуткий, беспокойный сон — всего пять-шесть часов.

С вполне понятным волнением отправлялся я в первый тренировочный полет на СБ. В то время эти самолеты [28] представляли собой один из лучших образцов отечественной авиационной техники: двухмоторные, цельнометаллические, с тремя кабинами, прикрытыми от потоков воздуха прозрачными «фонарями», — для летчика, штурмана и стрелка-радиста. Окрашенные в светлую — под цвет белокипенных облаков — краску, в полете эти машины с убранным шасси и широко распростертыми крыльями очень походили на лебедей, свободно парящих в синем небе.

Подошло время прокладывать предстоящий маршрут на картах. Каждый авиатор превратился в эдакого портного, выкраивающего из тщательно склеенных десятикилометровок длиннющие полосы. После разметки предстоящего пути — контрольных ориентиров, времени полета, компасных курсов, аэродромов, запасных посадочных площадок — полосы эти, длиной до двух десятков метров, тщательно укладывались. Да так, чтобы пользоваться ими в полете было удобно.

Работу эту экипажи выполняли под наблюдением инспекторов-штурманов Героя Советского Союза Г. М. Прокофьева, недавно удостоенного этого высокого звания за подвиг в испанском небе, и И. П. Селиванова — моего однокашника по Оренбургской авиашколе, тоже вскоре награжденного Золотой Звездой Героя за такие же заслуги. Нужно ли говорить, с каким старанием мы выполняли все их советы и рекомендации!

Весь маршрут с берегов Дона до Приморья разбили на этапы с таким расчетом, чтобы каждый из них преодолевать лишь с одной-двумя посадками для дозаправки горючим. И — в путь.

Летели быстро. Первое приземление — на одном из приволжских аэродромов. Вторая посадка — в Оренбурге, на хорошо знакомом мне школьном летном поле. И до чего же было приятно оглядеться вокруг, пока из крутобоких автозаправщиков в опустевшие самолетные баки перекачивалось горючее!

Хотелось, конечно, проехать в город, повидать прежних знакомых. Но, едва перекусив, экипажи разошлись по машинам — за оставшееся светлое время следовало, обогнув Уральский хребет, достичь заданного района, где намечалась ночевка. Единственно, с чем удалось соприкоснуться за эти короткие часы, и совсем нежданно, — с «Контактом». Да-да, на витрине, в тамбуре летной столовой, [29] висели, правда не свежие, а еще августовские, номера этой дорогой мне многотиражки.

На первой полосе одного из них был напечатан портрет В. П. Чкалова, а рядом, под крупно набранным заголовком: «Учитесь отлично, учите и воспитывайте отличных летчиков», — его письмо-обращение к курсантам и преподавателям Оренбургской авиашколы, написанное им после перелета через Северный полюс в Америку. В другом номере «Контакт» опубликовал подобное же письмо М. М. Громова — командира экипажа еще одного АНТ-25, выполнившего перелет в США через Арктику.

«Контакт» — четырехполоска небольшая; удалось, оставив чуть раньше других обеденный стол, прочитать оба номера, статьи которых рассказывали о повседневной жизни школы. Со страниц многотиражки как бы пахнуло тем, что было пережито в свое время. И невольно подумалось: не будь наш перелет окружен таинственностью — «никому ни слова», как предупреждал комэск, — следовало бы написать в «Контакт» заметку о том, как наша эскадрилья, в которой служат бывшие курсанты школы, осваивает новую технику.

...Итак, вот он, конечный пункт нашего маршрута. Вокруг — густо поросшие лесами вершины горного массива Сихотэ-Алиня. До железнодорожной магистрали на Владивосток по грунтовке, вьющейся среди сопок и распадков, — свыше сотни километров; до Тихоокеанского побережья — полчаса лёта над горным безлюдьем. Гарнизон нашей эскадрильи, как и других частей формируемого авиасоединения, еще продолжал строиться. На первых порах мы разместились в двух больших палатках. Но вот-вот должно было похолодать, поэтому все свободное от полетов время у нас поглощали субботники и воскресники по завершению строительства казармы и жилых домов.

Работая дружно, споро, мы до холодов и снегопадов успели сделать все — оборудовали самолетные стоянки, возвели возле них щитовые домики для летного и технического состава, завершили строительство казармы и нескольких двухэтажных домов для семей авиаторов. Словом, обстроились и приступили к повседневной летной учебе.

И вот тут заскучавшее военкоровское перо потянулось к бумаге. Но возник вопрос; куда писать? В центральную печать? Но ведь пока письмо дойдет до «Красной звезды [30] «, минет чуть ли не две недели. К тому же если твой материал сразу и напечатают, то газету все равно раньше чем опять-таки через две-три недели не увидишь. Какая же это будет военкоровская оперативность? Значит, остается единственное — корреспондировать в Хабаровск, в окружную газету «Тревога». Так и поступил. Правда, авиационная тематика в окружной газете, как и в других органах красноармейской печати той поры, рассчитанных прежде всего на рядовых бойцов и младших командиров, считалась не слишком актуальной. Поэтому мои материалы публиковались не часто, что, с одной стороны, было не так уж и плохо: к тому времени мне поручили исполнять обязанности начальника оперативного отдела бригады, так что свободные часы стали большой редкостью. А тут еще командир бригады, словно наперед зная о скорых событиях на озере Хасан, в которых мы примем самое непосредственное участие, настоятельно требовал поспешать с боевой подготовкой: проводил летно-тактические учения, проверял групповую слаженность, умение бомбить с применением противозенитного маневра. Разработка же этих учений как раз и входила в сферу деятельности оперативного отдела нашего штаба.

В последний день июля 1938 года в гарнизонах Приморья прозвучал сигнал боевой тревоги — наши сухопутные войска и авиачасти, а также Тихоокеанский флот изготовились к отражению вооруженной провокации японских милитаристов в районе озера Хасан.

Неспокойно на границе в общей сложности было около двух недель — грохотала артиллерия, гудели моторы танков и самолетов. Кульминацией боев стало 6 августа, когда во второй половине дня многочисленные эскадрильи бомбардировщиков, предваряя атаку пехоты и танков, прошли над позициями японских войск. В массированном ударе с воздуха эшелоны ТБ-3 играли роль главной ударной силы, сбрасывая на противника крупные бомбы — весом до тонны. Вскоре захватчики были разгромлены и полностью изгнаны с нашей земли.

В период военного конфликта окружная газета «Тревога» изо дня в день публиковала очерки об отличившихся в боях. Две-три зарисовки об авиаторах, летавших на ТБ-3, послал в редакцию и я.

Печатала материалы о героях Хасана и «Красная звезда». Читая их, я понимал: газета имеет в наших краях [31] своих постоянных корреспондентов. Вот бы повидаться с кем-либо из них! Но там, в Приморье, сделать этого не удалось; перезнакомились мы позднее, в Москве, незадолго до начала Великой Отечественной войны.

Накануне двадцать первой годовщины Великого Октября коммунисты штаба бригады приняли меня кандидатом в члены партии. А примерно через месяц — вызов во Владивосток, на заседание партийной комиссии, которая должна была утвердить первичное решение бригадных коммунистов.

Ехал с вполне понятным волнением. Ведь здесь, во Владивостоке, почти три десятка лет назад я появился на свет. И вот теперь родной город как бы давал мне вторую жизнь — в нем я стану коммунистом.

VII

Перевод «в Европу». У сердца — партийный билет. Вызов на стажировку. Азы журналистики. «Вы нам подходите!»

...Сколько полузабытого, а подчас, казалось, и вовсе стершегося из памяти нахлынуло на меня, когда после заседания партийной комиссии, утвердившей решение коммунистов нашей бригады, я из конца в конец прошагал по бывшей Светланской улице, нашел двухэтажный домишко во флотском городке, где жил до отъезда из Владивостока. На рейде Золотого Рога красовались боевые корабли, но уже иных очертаний, нежели запомнившиеся с детства высокотрубный крейсер «Аскольд» или приземистый миноносец «Стерегущий». И вспомнилось: когда на эскадре вызванивали утренние склянки и экипажи выстраивались на палубах к подъему флага российского флота, белое полотнище с нарисованными на нем по диагонали синим карандашом полосами поднимали на крыше угольного сарая и мы, ребятня нашего двора.

Хотелось побыть в родных местах подольше, но служба требовала скорейшего возвращения в часть. Пообещал себе: в очередной отпуск обязательно заеду сюда на недельку-другую. [32] Но, забегая вперед, скажу, что ничего из этой задумки не получилось. Более того, едва вернувшись в штаб, был тут. же вызван к комбригу С. К. Горюнову.

— О переезде в Европу хлопотали? — спросил тот, держа в руках какие-то бумаги.

В Европу? Не сразу дошло, что так на Дальнем Востоке говорили тогда о воинских гарнизонах, расположенных в европейской части Советского Союза. Ответил, по-прежнему ничего не понимая:

— Никак нет, не хлопотал...

— Жаль расставаться, — сказал командир бригады. — Но приказ есть приказ. Нате-ка читайте.

В одной из бумаг, которые он мне протянул, говорилось о зачислении меня слушателем заочного отделения командного факультета Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского. Другая предписывала убыть к новому месту службы — на Украину, в Мелитопольское авиационное училище на должность старшего преподавателя тактики...

Итак, Мелитополь, новая работа, новые трудности. Припоминая минувшее, невольно удивляешься, как на все хватало тогда времени: далеко не малая почасовая преподавательская нагрузка, интенсивные полеты, общественные обязанности, заочная учеба в академии, да еще и литературные увлечения. Подмечал: военкоровская работа начинает постепенно занимать в жизни все большее место. А тут еще поездка на учебные сборы в академию позволила восстановить прежние связи с редакцией «Красной звезды», завязать новые — с газетой для младшего командного состава «Боевая подготовка», сотрудники которой — экспансивный Илья Пеккерман и педантичный Михаил Черных — часто присылали мне задания на очередную статью, раскрывающую особенности работы младших командиров различных воинских квалификаций; от меня ждали корреспонденции о воздушных стрелках-бомбардирах, механиках и мотористах.

В повседневных служебных трудах и военкоровских заботах время летело быстро. И наступил день, когда в учебно-летном отделе нашего училища состоялось собрание партийной организации, которая, посчитав кандидатский стаж исчерпанным, приняла меня в члены партии. Получая партийный билет из рук комиссара училища В. Широкова, я дал слово достойно пронести через всю [33] жизнь гордое звание коммуниста, быть, как и положено члену ленинской партии, всегда впереди, там, где труднее.

Подошло лето, а вместе с ним и горячая пора — экзаменационная, сессия в училище. Занят, был с утра до вечера, тут уж не до военкоровской работы. И вдруг именно в эти напряженные дни из «Красной звезды» пришло письмо — меня спрашивали, не возникнет ли желание перейти в газету. Предложение обрадовало несказанно. Но и заставило задуматься. А как же академия, полеты? К этому прибавилась и неуверенность: а справлюсь ли? Ведь одно дело быть военкором, а вот штатным работником... Написал о своих колебаниях в редакцию, попросил: надо бы вначале попробовать, а потом уж и решать. Довод, видимо, убедил: через несколько месяцев последовало распоряжение о моей командировке в «Красную звезду» на стажировку. Так поздней осенью 1940 года в уютном трехэтажном домике по улице Чехова появился новый сотрудник.

Встретили меня дружелюбно, разместили в гостинице, познакомили с коллективом редакции. Стажировку проходил в отделе боевой подготовки, который в ту пору возглавлял полковник П. П. Ризин, в прошлом общевойсковой командир. Кроме него в отделе трудились и специалисты других направлений. Так, Иван Хитров, Викентий Дерман, Борис Король и Борис Глебов занимались стрелковыми войсками; Петр Коломейцев и Павел Слесарев вели танковую тему; Сергей Смирнов и Сергей Сапиго поднимали вопросы артиллерии; на долю же Сергея Рыбакова и мою возложили все, связанное с авиацией, с летным делом.

Что приходилось делать в период стажировки? Да все, что входило в обязанность штатного литературного сотрудника, — писать передовые статьи, организовывать и править авторские материалы, ездить в войска, дежурить в секретариате. Вряд ли нужно говорить о том, что далеко не все шло у меня гладко. Сколько огорчений приносили, к примеру, часы, проведенные за одним письменным столом со Львом Ишем — литературным редактором боевого отдела! Подготовишь, бывало, свою или авторскую корреспонденцию, а Павел Петрович Ризин, пробежав ее глазами, всякий раз направляет материал на правку. И вот Лева Иш, молодой, смешливый, но исключительно толковый, [34] литературно одаренный человек, на глазах начинает кромсать эту твою корреспонденцию. Вскипаешь в душе, но тут же воочию убеждаешься, что все по делу; лишние слова — долой, неудачные — заменить другими, более отвечающими смыслу написанного. Попутно Лева еще и поясняет, почему он делает то или другое исправление. Следует сказать, что эти его наглядные «уроки правки» во многом пригодились мне потом, в дальнейшей корреспондентской работе.

Входить в строй военкору-стажеру помогали не только «боевики», но и все краснозвездовцы. После посещения других отделов яснее представилась вся многообразность задач, решаемых газетой. А типография — наборный цех с мерно жужжащими линотипами и блестящими талерами для верстки полос, стереотипный и ротационный цеха — наглядно показывала, как написанная тобою строка преобразуется в металл и, приумноженная в сотни тысяч раз, уходит к читателям. Беседы и встречи с рабочими-полиграфистами, с сотрудниками разных отделов дали возможность более отчетливо уяснить свое место, свою роль в редакционном коллективе, работавшим напряженно, деловито, увлеченно.

В период стажировки мне вместе с разъездным корреспондентом полковым комиссаром А. Амелиным и фотокорреспондентом М. Бернштейном, веселым, добродушным, никогда не унывавшим человеком, пришлось побывать на учениях в столь хорошо знакомом по прежней службе Ленинградском военном округе. Наша задача заключалась в том, чтобы оперативно — в номер — передавать информационные корреспонденции о ходе учений, а затем — отчет о разборе.

Многое дала мне эта поездка. А главное — показала, что военный журналист, а тем более представляющий такой авторитетный в Вооруженных Силах печатный орган, как «Красная звезда», должен в любых условиях не теряться, правильно выбирать свое рабочее место, иметь зоркий глаз, быстро отделять главное от второстепенного, каждую корреспонденцию пронизывать той мыслью, которую прежде всего следует донести до читателей. А. Амелин — высокий, сухощавый, порывистый, признанный мастер оперативного репортажа — строил работу нашей группы так, чтобы в течение дня мы обязательно побывали в тех подразделениях, где определялся успех, [35] а также и на командном пункте, чтобы, как пояснял полковой комиссар, «держать руку на пульсе», знать, что происходит и на других участках учений.

И еще одно уяснил при изучении методов работы полкового комиссара Амелина — никакой скованности в беседах с командирами, политработниками, бойцами. Он быстро находил общий язык со всеми, кто оказывался рядом, обильно заполнял блокнот фактами, именами, цифрами. Правда, когда к вечеру, набегавшись на лыжах за наступавшей пехотой, наездившись на бронемашинах, померзнув на огневых позициях артиллеристов, мы наконец усаживались за очередную корреспонденцию — многое, занесенное в блокнот, оказывалось ненужным. Но вместе с тем из этого обилия вдруг прояснялся именно тот факт, которым следовало подкреплять свои журналистские рассуждения.

Были и другие командировки — в авиачасти, расположенные под Орлом и Витебском, в Латвию, на выборы депутатов в органы Советской власти. Одним словом, поручение следовало за поручением. И все-таки особую творческую радость доставила неожиданная публикация подвального очерка о В. П. Чкалове. Случилось так, что статья, посвященная второй годовщине со дня его безвременной гибели, заказанная редакцией тогдашнему главкому Военно-Воздушных Сил П. В. Рычагову, своевременно не была получена: намеченный автор ее, как стало известно, за день-два до этого улетел из Москвы. Что делать? И тут кто-то припомнил: пребывающий в редакции стажер-авиатор служил в Гатчине, где в свое время летал и В. П. Чкалов.

— Знали героя? — спросили меня в секретариате.

— Знал, как и все в бригаде. Встречал его несколько раз на Центральном аэродроме. Перелеты изучал, как штурман...

Словом, ночь и завтрашнее утро мне отпустили для того, чтобы написать нужный газете материал. В три часа дня рукопись следовало сдать ответственному секретарю старшему батальонному комиссару А. Я. Карпову. Смущало многое, и в том числе столь резкий диапазон: предполагалось ведь выступление главкома, а тут под статьей о крупнейшем советском летчике вдруг появится подпись никому неизвестного капитана. Но, собравшись, как говорится, в кулак, очерк все же написал. Утром перепечатали [36] его на машинке, поправили вместе с Львом Ишем. Перепечатали еще раз и за час до срока положили материал на стол ответственного секретаря. А через день, когда его напечатали подвалом на второй полосе, в редакции раздался телефонный звонок: вдова героя-летчика Ольга Эразмовна благодарила за очерк.

Иными вечерами в тесноватых комнатках «боевиков», как, впрочем, и в других отделах, бывало особенно людно: приходили командиры и политработники — авторский актив газеты. Преимущественно это были участники минувших боев на Халхин-Голе, на Карельском перешейке — «Красная звезда» печатала тогда немало материалов, анализировавших приобретенный боевой опыт, ставила принципиально важные вопросы о характере современного боя. И уж кому-кому, как не командирам — общевойсковикам, танкистам, авиаторам, Героям Советского Союза, орденоносцам, — и следовало прежде всего выступать в газете на эти актуальные темы.

Стажировка завершалась. Следовало принимать решение: оставаться войсковым военкором или окончательно стать на журналистский путь? Первые, правда еще робкие, шаги сделаны, а сколь успешными они будут потом? Сомнения, сомнения, сомнения...

Их развеял ответственный редактор полковник Б. А. Болтин. Вызвав меня на заключительную беседу, он прямо спросил:

— Ну как, решили остаться в газете?

— А я подхожу редакции? — вопросом на вопрос ответил я.

— Подходите. Вполне!

Сказал и тем самым словно бы подвел черту под всеми колебаниями. В жизни открывались новые горизонты — меня ожидал беспокойный, каждодневный журналистский труд. [37]

С фронтов Великой Отечественной...

22 июня, утро... На Южное направление. Урок на всю жизнь. Оправдываю летные петлицы. Главные темы газеты. Вызов в Москву

Как прекрасно было воскресное утро 22 июня 1941 года! Солнце щедро заливало чистые, широкие московские улицы. Несмотря на ранний час, везде полно людей. Слышны шутки, веселый смех. Оно и понятно: выходной день.

И вдруг из репродукторов зазвучало тревожное сообщение: на рассвете коварно, без объявления войны на нашу Родину напала фашистская Германия. Пограничники и передовые части уже ведут с гитлеровскими захватчиками тяжелые бои.

Опустели столичные улицы. Люди, не сговариваясь, направились по своим рабочим местам — на фабрики и заводы, в учреждения. Я тоже поспешил в редакцию. Там уже собрались почти все сотрудники. Сбившись в группки, хмуро делились новостями.

А в это время в кабинете ответственного редактора корпусного комиссара В. Н. Богаткина — он недавно пришел в редакцию, заменив полковника Е. А. Болтина, — шло распределение по фронтам. Добрая половина сотрудников направлялась в войска. На мою долю выпало Южное направление.

Вечером мы, трое специальных корреспондентов «Красной звезды» — Борис Глебов, Александр Бейлинсон и я, уже были на Киевском вокзале. Погрузились в эшелон, который шел в Одессу. Сутки спустя прибыли к месту назначения, В штабе округа нас коротко ввели в обстановку, выделили легковую машину для поездки на передовую.

Тронулись в путь на рассвете. Тирасполь, Бендеры, Кишинев — утопающие в зелени южные города — проезжали, почти не останавливаясь, торопясь на Прут, в войска [38] 9-й армии генерала Я. Т. Черевиченко. Поздней ночью член Военного совета армии А. Н. Тевченков, человек высокорослый, бритоголовый, ознакомил с обстановкой: наметились два основных очага боев — в районе прибрежного села Скуляны, неподалеку от небольшого городка Бельцы, и несколько южнее, под Карпештами. Туда на помощь пограничникам уже спешили танковые и кавалерийские части, выдвигались стрелковые соединения. Мы тоже двинулись в указанные районы.

По прибытии начали работу в частях 2-го кавкорпуса. Пока обстоятельно беседовали с бойцами, командирами и политработниками, в политотдел привезли свежие газеты. Только начали их просматривать, прибежал посыльный из штаба: командир корпуса просит к себе военных корреспондентов.

Генерал П. А. Белов был чем-то явно раздосадован.

— Полюбуйтесь, — сердито сказал он, показывая на одну из развернутых газет.

Под кричащим заголовком газета эта напечатала солидный по размерам материал о лихих буденновских атаках советских кавалеристов на берегах Прута, о сабельных рубках, действиях в конном строю. Назывались и имена отличившихся, в том числе и имя командира эскадрона Степана Нестерова. Это была вполне заслуженная похвала. Мы сами стали свидетелями его умелого руководства подразделением в бою. Одним словом, в материале говорилось о том, что было, но вовсе не так, как было.

— Размахались перьями! — язвительно заметил тем временем П. А. Белов. — Гусары, казаки-разбойники...

Признаться, в тот момент нам было страшно неловко за столь оплошавших авторов публикации. Действительно, вместо того чтобы порадовать и командира корпуса, и всех конников, материал этот вызвал справедливое недовольство, даже насмешки. Ведь никаких атак конной лавой, никакой сабельной рубки на Пруте не было и быть не могло — бои велись в пеших порядках. Видимо, журналисты той газеты, узнав из оперативных сводок об успехах кавалеристов, просто «домыслили» детали и, живописуя бой в эдаких романтических тонах, несколько, мягко говоря, отошли от истины. А нам, начинающим фронтовым корреспондентам, это тоже было добрым уроком: не пиши о том, чего не знаешь, а только о том, что видел своими глазами. Урок этот помнился всю войну. [39]

Конников на нашем участке фронта вскоре сменили стрелковые части. Предстоял фланговый марш. Задача усложнялась: прошли проливные дожди, дороги — сплошная жидкая грязь. Через километр или два машина наша забуксовала — она явно не годилась для размытых дождем полевых дорог. Пришлось впрячь в «эмку» четверку обозных волов. Но и такой темп движения нас устроить не мог. Ведь в блокнотах — масса материала, редакция ждет телеграмм с южного участка фронта, а их везут на волах. Поэтому, кое-как дотянув машину до железнодорожного полустанка, мы погрузили ее на платформу, а сами двинулись дальше пешком.

Корреспонденцию о боях конников мы везли на волах, несли пешком и наконец доставили на узел связи грузовиком. Разумеется, газетной оперативностью тут и не пахло. Следовало, очевидно, как-то перестроить стиль своей работы, не топтаться втроем на одном месте, всерьез подумать о поддержании непрерывной связи с редакцией. Решили: пока двое работают в войсках, одному из нас — естественно, посменно — надо находиться при штабе или политотделе армии. Это даст возможность все время быть в курсе событий, кроме того, пользуясь близостью узла связи, ежедневно передавать в редакцию боевые информации.

Но кому же ехать в части и кому оставаться? Кинули на первый раз жребий. Он выпал Саше Бейлинсону; мы же с Глебычем направились в авиацию — пора оправдать мои голубые петлицы, развернуто напасать о летчиках, так же мужественно сражавшихся с врагом в небе, как отважно сражались на земле пограничники, конники, танкисты, артиллеристы, стрелки, саперы...

В те первые недели Великой Отечественной войны фашистские самолеты вылетали бомбить железнодорожные станции, города и аэродромы большими группами. Авиация как бы находилась на острие вражеских бронированных клиньев, все глубже врезавшихся в оперативное построение наших обороняющихся войск. Именно эти внезапные, массированные удары по приграничным аэродромам и привели к тому, что иным советским летчикам пришлось начинать войну не с воздушного боя, а поездкой на авиационный завод за новой машиной. Но, несмотря на все трудности, число побед, одержанных нашими авиаторами, с каждым днем возрастало. В «Правде», в [40] «Красной звезде» уже появились очерки, рассказывающие о первых в Великую Отечественную войну Героях Советского Союза — Михаиле Жукове, Петре Харитонове и Степане Здоровцеве — ленинградских летчиках, таранивших гитлеровские самолеты. На всю страну прогремел подвиг экипажа Николая Гастелло, направившего свой объятый пламенем бомбардировщик в скопище врага. У нас на юге в те дни особенно прославились истребители дивизии полковника Д. П. Галунова. За две недели они сбили более сотни гитлеровских машин. Мы с Глебовым побывали в полках этой дивизии, написали обширную корреспонденцию, которая была сразу же опубликована нашей газетой.

...Бельцы, Кишинев, Бендеры были оставлены. Отход этот войска 9-й армии вынудила сделать сложная обстановка, создавшаяся на правом крыле Южного фронта. Здесь гитлеровцы, продолжая развивать успех, могли окружить наши части, действовавшие в междуречье Прута и Днестра. Враг продвигался вперед, хотя и ценою больших потерь. Как на многих других участках фронта, так и на Южном направлении, наши войска, стойко вынося тяжесть оборонительных боев, не раз наголову разбивали крупные группировки противника.

Материалов в газету мы передавали много. Но вот «Красную звезду» видел далеко не каждый день — тогда деятельность полевой почты еще как следует не наладилась. И все же, получив газеты сразу за несколько дней, искренне радовались, находя на ее страницах свои фронтовые корреспонденции, помещенные подчас без подписей, с указанием лишь нашего участка фронта. Кроме того, материалы, переданные нами, включались в сводки Совинформбюро.

Вчитываясь в газеты, мы с удовлетворением отмечали: она с каждым днем становится все более содержательной. В те дни одной из главных задач всей нашей прессы являлась широкая пропаганда правоты борьбы советского народа, руководимого Коммунистической партией, за свободу и независимость Родины, показ героизма и самоотверженности советских людей, грудью вставших на защиту социалистического государства. Не выходило ни одного номера «Правды», «Красной звезды», «Известий» или «Комсомольской правды» без корреспонденции с фронтов, рассказывающих о подвигах пехотинцев, артиллеристов, [41] летчиков, танкистов, моряков. А «Красная звезда», помещая на первой полосе фотографии передовых воинов, завела даже специальную рубрику — «Герои Великой Отечественной войны».

Фронтовые корреспонденты часто писали в редакцию о том, что отличившиеся в боях бойцы и командиры горят желанием стать коммунистами. Суммируя их сообщения, «Красная звезда» в передовой статье «В партию идут испытанные в боях советские воины» как-то привела впечатляющие факты: лишь в одном из соединений Северо-Западного фронта за несколько дней было подано около двух тысяч заявлений о приеме в партию; в батальоне, действовавшем на Юго-Западном направлении, за день поступило сто заявлений о приеме в ряды Ленинского комсомола.

Другой важной темой газет тех дней было разоблачение мифа о непобедимости гитлеровских полчищ, звериной сущности фашизма. Мы, фронтовые корреспонденты «Красной звезды», организовывали выступления командиров подразделений и частей, добивавшихся существенных успехов в борьбе с врагом. Газета помещала и письма гитлеровских солдат и офицеров, протоколы допроса пленных и другие документы, раскрывающие моральный облик фашистов.

А обстановка на фронтах тем временем продолжала усугубляться. Части нашего Южного фронта, которым командовал генерал И. В. Тюленев, постепенно отходили к Днепру.

Итак, бои пришли на Днепр. Редакция торопила Глебова и меня — Саша Бейлинсон улетел в Иран — с переездом в район Запорожья, где назревали серьезные события. Но гитлеровцы вдруг усилили свой нажим под Днепропетровском. Мы с Глебычем вскоре оказались там. В предместьях города шли бои, на переправах через Днепр весь поток машин двигался только в одну сторону — на восток. На этот раз несколько корреспонденции о боях, которые вела армия генерала Р. Я. Малиновского, пришлось написать, к сожалению, не по личным впечатлениям, а по рассказам офицеров, выходящих со своими подразделениями на левый берег. Нам поведали о командире ополченческого полка, который несколько суток сдерживал врага на высотах западнее города, о группе танкистов, отважно сражавшихся в пешем строю. В небе над [42] Днепропетровском отличился уже хорошо знакомый нам по боям на Пруте и Днестре капитан Самсон Андреев. Статьей, в которой говорилось о том, как он таранил вражеский бомбардировщик, «Красная звезда» открыла полосу, посвященную традиционному Дню Воздушного Флота, который впервые отмечался в военной обстановке.

В конце августа нашим войскам пришлось оставить и Днепропетровск. Горько было сознавать, что всего лишь за два месяца гитлеровским полчищам удалось продвинуться на 600 километров от западных границ. Но твердо верилось: настанет день и зарвавшийся враг будет остановлен, обескровлен и вышвырнут за пределы нашей Родины. Да и только ли за пределы! Но это было вопросом будущего. Пока же из редакции поступил приказ: Борису Глебову — оставаться на Южном фронте, а мне — немедленно вылететь в Москву.

Неудавшаяся командировка. На Юго-Западном направлении. Задание особой сложности. Успех под Штеповкой. Раздумья. Парад в Воронеже

На попутке добравшись с Внуковского аэродрома в город, я далеко не сразу нашел свою редакцию. Оказалось, что теперь она располагается не на улице Чехова, 16, а в здании Центрального театра Красной Армии.

Главный редактор — тогда он назывался ответственным — дивизионный комиссар Д. И. Ортенберг-Вадимов принял меня уже поздней ночью. Выслушав доклад, удовлетворенно кивнул, сказал:

— Поработали вы неплохо. Теперь недельки две побудете здесь. Надо всерьез заняться авиацией. Ну а потом... Потом видно будет. Не исключено, что придется поехать в район Киева.

В начале второй половины сентября он действительно вызвал меня:

— Собирайтесь. Как уже говорилось, курс — на Киев. Подготовите два-три материала и вернетесь обратно. С вами полетит Петр Олендер... [43]

Однако в Киев попасть не удалось. Утром вылет задержался из-за густого тумана. Целый день просидели на Внуковском аэродроме, ожидая погоду. Но метеорологи так и не дали ее. Мы на все лады ругали их в душе за задержку, не зная еще, что именно в этот день Киев оказался отрезанным — оборонявшую его группировку наших войск обошли крупные гитлеровские соединения, создавшие угрозу оперативного окружения. К тому же серией парашютных десантов противник густо усыпал коммуникации, идущие к городу с востока. Поэтому редактор отменил первоначальное решение: на следующий день вместо Киева пришлось лететь в Харьков, поблизости от которого расположился штаб Юго-Западного направления. Сюда же подтянулся со своего участка фронта и Борис Глебов. Он приехал с Ваней Никоновичем, шофером все той же одесской «эмки». Кстати, нашлась и приписанная к штабу машина Олендера с водителем Григорием Галигузовым. Вот это здорово! У нас оказалось сразу два «коня»!

То на одной, то на другой машине мы ежедневно выскакивали поближе к передовой, на новую линию обороны возле реки Псел. Туда выходили из мешка, образовавшегося восточнее Киева, группы бойцов и командиров, пробившиеся сквозь вражеские заслоны. Так что в материалах недостатка не было.

...Сотый день войны застал нас в Харькове. Из окна холодного номера Центральной гостиницы видно, как на площади бойцы поста воздушного наблюдения разворачивают стрелу из фанеры, показывающую нашим истребителям, в каком направлении находятся вражеские бомбардировщики. Стреляют зенитки, тяжело ухают рвущиеся неподалеку бомбы.

Весь день прошел в обычных корреспондентских хлопотах. А вечером, в абсолютной темноте, добрались до рощи, где располагался фронтовой узел связи. Москва вызывала нас к прямому проводу.

По случайному совпадению получилось так, что рядом с аппаратом, по которому мы вели свои переговоры с редакцией, стоял другой. По нему в то же самое время с командиром одной из стрелковых дивизий, находившихся в районе Богодухова, разговаривал Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко, командующий Юго-Западным направлением. Признаться, мы больше внимания уделяли [44] не разговору с редактором, а тому, что происходило возле аппарата, где были маршал и несколько офицеров его штаба. Ведь по случайной улыбке, скользнувшей по лицу, по нахмуренным бровям или какому-либо другому жесту можно было догадаться о положении на фронте. Но сделать этого не удалось. Завершив разговор и сложив карту, С. К. Тимошенко встал и, взяв с собой телеграфную ленту, направился к выходу из аппаратной. Ничего нельзя было прочитать на его лице — оно оставалось спокойным.

Пока маршал шел к выходу, у нас с Олендером появилась мысль: а, что, если, воспользовавшись случаем, мы подойдем к командующему и представившись, доложим о только что полученном из редакции необычном задании? А необычность его заключалась в том, что газета требовала от нас срочной присылки очерка об отличившемся командире крупного войскового соединения — дивизии или даже корпуса. Что и говорить, задание труднейшее. Без авторитетной консультации на самом высшем фронтовом уровне решить его, прямо скажем, невозможно. Тем более в условиях Юго-Западного фронта, только что пережившего киевскую трагедию.

Готовые уже было шагнуть к маршалу, мы с П. Олендером еще раз переглянулись. И видимо, одинаково сообразили: делать этого здесь, на узле связи, и именно сейчас, не следует. Командующему не до заданий, переданных «Красной звездой» своим корреспондентам, — мысли маршала сейчас наверняка заняты другими, более неотложными делами и заботами. Да и вот так, накоротке, исчерпывающе ответить на вопрос, кого же из военачальников, находившихся на Юго-Западном направлении, взять в качестве героя очерка, он, пожалуй, и не сможет. Значит, нужно искать другие пути. Но какие?

А между тем на телеграфной ленте появилось еще несколько слов: нам предлагалось приступить к выполнению задания незамедлительно и любой ценой передать очерк через несколько дней.

«Повторяю, любой ценой!» — еще раз бесстрастно отстукал аппарат.

Переговоры с редакцией на том и закончились.

Следуя негласному журналистскому правилу — чем сложнее задание, тем большую оперативность следует проявлять, — мы, не откладывая дело на завтра, тут же стали пробиваться к начальнику политуправления бригадному [45] комиссару С. Ф. Галаджеву. И все-таки повидаться с ним удалось лишь под утро: он тоже был загружен работой.

Как всегда, очень внимательно выслушав нас, Сергей Федорович посоветовал несколько повременить с выездом в войска — вот-вот должно было поступить донесение о результатах смелой операции, предпринимаемой на правом крыле фронта мотострелковыми и кавалерийскими частями.

— И тогда, — сказал он, сняв фуражку и задумчиво поглаживая коротко остриженные волосы, — задание газеты можно будет выполнить быстро, и, главное, безошибочно...

Так оно и получилось. Буквально через несколько часов мы уже спешили в кавкорпус генерала П. А. Белова. Пополненный после боев в Молдавии, он действовал теперь на Юго-Западном фронте. Генерал встретил нас радушно, расспросил о товарищах-краснозвездовцах, с которыми познакомился еще на берегах Прута. В хатенке, содрогавшейся от близких орудийных выстрелов, он коротко рассказал об операции под Штеповкой, только что проведенной его корпусом совместно с 1-й гвардейской Московской мотострелковой дивизией полковника А. И. Лизюкова и танкистами полковника А. М. Хасина. В результате нашего контрудара были разгромлены две дивизии врага, он оставил на поле боя около тысячи автомашин, больше сотни орудий. Почти весь захваченный транспорт в исправности.

— Можем поделиться трофеями, — предложил генерал, — некому эвакуировать их в тыл. А там, кстати, есть и легковые машины.

По рассказам командира корпуса, в этой операции особенно отличилась 9-я кавдивизия, которой командовал генерал А. Ф. Бычковский. По утверждению комкора, он и мыслил, и действовал решительно, боем руководил искусно, уверенно. А в нужную минуту даже лично возглавил стремительную сабельную атаку.

— Вот уж тут действительно все происходило по-буденновски, — хитро улыбаясь, заметил П. А. Белов и этим как бы дал понять, что тот корреспондентский промах, о котором шла речь на Пруте, в корпусе еще не забыт.

Мы познакомились с комдивом 9, побывали в полках, побеседовали с командирами и бойцами. И через день передали [46] в редакцию материал о 9-й кавдивизии и ее командире. Его напечатали на второй полосе под крупным заголовком «Генерал». Задание особой сложности было выполнено.

Тем временем, несмотря на некоторые успехи наших войск, подобные операции под Штеповкой, фронт все ближе подступал к Харькову. Мы с П. Олендером покинули город в те часы, когда бои уже шли в районе Холодной горы. Уезжали из Харькова по приказу редакции: нам предписывалось прибыть на Северский Донец и в Оскол — на рубежи, где вражеское наступление сорок первого года было наконец остановлено. В эти дни вновь увиделись с Сашей Бейлинсоном. Он уже вернулся из Ирана, побывал в Москве и сейчас делился с нами последними новостями.

— Многие заводы и учреждения выехали, — рассказывал он, — часть редакции перебазировалась в Куйбышев...

Мы уже кое-что слышали об этом, и все же сообщение из первых уст подействовало особенно удручающе. Да, Москве сейчас очень тяжело, на столицу нашей Родины гитлеровцы ведут свое первое генеральное наступление. От сознания этого хотелось бросить все и, сменив перо на винтовку, вместе с тысячами москвичей-добровольцев стать на ее защиту. Кроме того, ведь я же и артиллерист, и авиатор. А эти армейские специальности ой как нужны сейчас фронту!

Но на эту тему ведь был уже обстоятельный разговор с неожиданно повстречавшимся мне еще до отъезда из Москвы бригадным комиссаром Н. С. Шимановым, бывшим политработником Гатчинской авиабригады. За минувшие десять лет мы с ним почти не виделись, поэтому, естественно, первым делом начали вспоминать наших общих знакомых, в том числе и В. П. Московского, редактора бригадной многотиражки. Н. С. Шиманов, как выяснилось, работал в одном из отделов Центрального Комитета партии. Узнав об этом, я, втайне рассчитывая на его помощь, посетовал на свое нынешнее положение, высказал мысль, что в этот трудный для Родины час благоразумнее было бы вновь переквалифицироваться — уйти на командную или штабную должность. Выслушав меня, бригадный комиссар сказал с усмешкой: [47]

— И поскорее. Не то фашистов без тебя разгромить не сумеют...

Но тут же, перейдя на серьезный тон, Николай Сергеевич довольно убедительно начал разъяснять мне, что в развернувшейся тяжелой войне с таким сильным, технически оснащенным врагом, как гитлеровская армия, нашей военной прессе тоже придется решать немало важных вопросов, стать еще более деятельным помощником партии в воспитании преданных Родине, умелых, отлично владеющих оружием, тактически грамотных воинов. И кому, как не специалистам военного дела, да к тому же еще и владеющим пером, можно поручить выполнение этой почетной задачи? Неужели мне не ясно, что фронтовые материалы «Красной звезды» должны быть тактически грамотными, образно рассказывать о боевом опыте, учить тому, что нужно на войне, как достичь победы?

— Не тягость, а ответственность за порученное партией дело — вот что следует ощущать прежде всего, — завершая разговор, сказал на прощание Н. С. Шиманов.

Это тогда убедило. И вот опять сомнения, сомнения...

В канун 24-й годовщины Великого Октября мы с Петром Олендером прилетели в Воронеж, куда к тому времени перебазировался штаб фронта. Город был затемнен, на улицах — патрули.

На узле связи вместе с телеграммами из редакции мы получили и пригласительные билеты на военный парад. Искренне удивились: военный парад в прифронтовой зоне?

Добрых полночи проговорили с Петром Олендером о предстоящем волнующем событии. А ранним утром направились в центр города. Было холодно и на редкость туманно. Войска выстраивались на площади и прилегающих к ней улицах. Погода была явно не летная, и это радовало собравшихся: гитлеровская авиация не сможет омрачить праздник, сама природа за нас.

Ровно в 11.00 на площадь въехал командующий Юго-Западным направлением Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Поздоровавшись с войсками, он поднялся на трибуну, где уже находились руководители областных партийных и советских организаций. Командующий обратился к воинам с краткой речью, призывая их свято выполнить свой долг в боях с врагом. Затем началось торжественное прохождение войск. Его открыла стрелковая [48] дивизия полковника И. М. Антюфеева. Солдаты шли в новеньких полушубках, подтянутые, рослые. Вслед за пехотой на площадь вступила артиллерия. Затем появились отряды мотоциклистов и броневые машины; на большой скорости площадь пересекли танки.

После военного парада началась демонстрация трудящихся города, в которой приняло участие около ста тысяч человек. Словом, 7 ноября Воронеж провел торжественно, празднично.

По радио мы узнали, что в этот день военные парады и демонстрации состоялись и в других крупнейших городах Советского Союза. В Москве на параде с речью выступил И. В. Сталин.

— Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина! — так напутствовали партия, весь советский народ своих защитников, прямо с Красной площади уходивших на подмосковные боевые рубежи.

III

Куйбышевский филиал. Улица «Правды» — фронт. «Задание выполнено!» «Непобедимые» бегут! Двойные обязанности. Заря всех будущих побед

Было уже изрядно холодно, а мы с Петром Олендером продолжали щеголять в подбитых ветром кожанках. Наконец из редакции поступило распоряжение: П. Олендеру оставаться на фронте, мне — вылететь за зимним обмундированием в Куйбышев. Для двоих.

Сразу же несказанно повезло: туда как раз летел трехмоторный АНТ-9. И вот я уже на его борту. Воодушевленный первой удачей, прикидывал: к обеду буду в Куйбышеве, быстренько получу все необходимое, а утром — обратно. Однако путешествие мое неожиданно затянулось. Примерно на полпути, когда шли в сплошном тумане, послышалось какое-то постукивание по гофрированной обшивке самолета. Как оказалось, обледенение. А постукивали кусочки льда, которые, быстро наращиваясь на плоскостях [49] и шасси, срывались затем потоками воздуха и ударяли по фюзеляжу. Вскоре машину и вовсе начало трясти. Создавалось такое впечатление, будто самолет не летел, а лишь только делал разбег по булыжной мостовой. Пришлось идти на вынужденную посадку.

В селе, поблизости от которого приземлился наш АНТ-9, располагался запасный стрелковый полк. Майор, командир полка, по просьбе пилотов тотчас же выставил к самолету караул, нам отвели избу, снабдили продуктами. Бортмеханик разыскал колхозный трактор, чтобы утром вытащить машину на удобное для взлета место. И все-таки нам пришлось прожить в этом селе несколько дней — мешала нелетная погода.

Наконец мы в Куйбышеве. В ноябре сорок первого года сюда эвакуировалось немало центральных учреждений. Из Москвы переехала значительная часть дипломатического корпуса, многие наркоматы. Здесь же, как уже говорилось, находилась и часть нашей редакции.

Куйбышевский филиал «Красной звезды» размещался в нескольких номерах Центральной гостиницы. Возглавлял его заместитель ответственного редактора полковник Г. Шифрин. И хотя непосредственно здесь газета не выпускалась, уклад жизни сотрудников ничем не отличался от обычного редакционного: стрекотали пишущие машинки, люди правили материалы, готовили их к отправке в Москву.

Зимнее обмундирование получил быстро. На вещевом складе Приволжского военного округа, к которому, как оказалось, были приписаны все офицеры редакции, мне вручили овчинные полушубки, телогрейки, теплые брюки, валенки, шапки-ушанки, шерстяные перчатки. Теперь нам с Олендером мороз не страшен.

Упаковав полученное, позвонил на аэродром насчет попутного рейса. Но их на Юго-Западное направление не предвиделось. Связался с Москвой. Оттуда тоже ответили неопределенно: «Ждите».

Через несколько дней редакция вняла наконец моим настойчивым просьбам и дала согласие на приезд в Москву. Оставив пакет с обмундированием для П. Олендера в Куйбышеве — его обещали переслать ему с первой же оказией, — я сел в поезд, следовавший в столицу.

...С непередаваемым волнением вновь шагаю по знакомым улицам. На перекрестках — редкие пешеходы, у [50] светофоров — полупустые троллейбусы. По Садовому кольцу идет батальон народного ополчения. На многих улицах — ежи и рогатки, брустверы из мешков с землей.

В метро, на эскалаторе, — группа девушек в высоких резиновых сапогах и брезентовых комбинезонах. Ведут оживленный разговор о шахтах, стволах, плывуне. Догадываюсь: они из бригады строителей третьей очереди метро. На душе потеплело. Еще бы! В небе — воздушные бои, совсем рядом гремит орудийная стрельба, а москвичи спокойно спускаются вниз, роют тоннели для будущих линий метро. Нет, такой народ победить нельзя!

Оперативная группа редакции нашей газеты перебазировалась с площади Коммуны на пятый этаж здания «Правды». Кроме редактора и ответственного секретаря А. Я. Карпова в ней трудилось всего несколько человек, в том числе молодой, но уже с обильной сединой Михаил Зотов; уравновешенный, чуточку пригибающий лобастую голову, словно собираясь боднуть собеседника, танкист Петр Коломейцев; суховатый, подтянутый общевойсковик Иван Хитров; подвижный, шумливый Дмитрий Медведовский; исключительно работящий, неразговорчивый Алексей Рубцов; неистощимый шутник Герман Копылев; трудолюбивый Борис Король; бессменный литературный правщик Михаил Головин и еще несколько товарищей. Они не только готовили к печати материалы, присылаемые с фронтов и из Куйбышевского филиала редакции, но и почти ежедневно выезжали в войска. Возвращаясь оттуда, холодные и заиндевевшие, сразу же садились за столы и под грохот зенитных орудий писали передовые статьи и корреспонденции, правили гранки, с тем чтобы назавтра снова уехать на передовую.

Примерно так же работали и наши хозяева — правдисты. В большом, почти неотапливаемом здании редакции их в ту пору тоже было немного. Коллектив возглавляли ответственный редактор П. Н. Поспелов, член редколлегии Е. М. Ярославский и ответственный секретарь Л. Ф. Ильичев. Так же как и краснозвездовцы, сотрудники «Правды» ежедневно выезжали на фронт, на предприятия оборонной промышленности. С некоторыми из них мне уже доводилось встречаться на Юго-Западном направлении, с другими познакомился только сейчас. [51]

Особенно запомнился мне Петр Лидов — неутомимый корреспондент «Правды» по Западному фронту, опубликовавший вскоре свой знаменитый очерк «Таня» — о подвиге Зои Космодемьянской; здесь же мы близко сошлись и с Михаилом Калашниковым — человеком могучего сложения и чистейшей души, фотокорреспондентом высокого класса.

А опасность все еще продолжала нависать над столицей. На севере фашистские войска вышли к каналу Москва — Волга. На юге, остановленные под Тулой, они по-прежнему не оставляли попыток проникнуть, на оперативную глубину.

Однако гитлеровцам так и не удалось достичь главного: хотя нашим частям и пришлось несколько отойти назад, фронт не распался. Более того, северная группировка врага вскоре оказалась в оперативном мешке, а на юге бронетанковый кулак противника фактически разжался. В центре нашим войскам удалось отразить все удары фашистских пехотных группировок. Это говорило о том, что мы уже способны не только остановить врага, но и нанести ему ряд сильных контрударов. В битве под Москвой назревал кризис. По многим признакам угадывалось: вот-вот наступит момент, когда оборонительные бои перерастут в наступательные.

И наконец такой момент настал. Мы поняли это, когда ответственный редактор коротко, не вдаваясь в подробности, распорядился о немедленном выезде на фронт почти всех сотрудников редакции.

Вместе с фотокорреспондентом Олегом Кноррингом мы приехали под Подольск, в авиадивизию, которой командовал Герой Советского Союза И. Д. Антошкин. Прибыли туда ночью, как раз в тот момент, когда летчикам ставилась задача на следующий боевой день. Метеоролог доложил: прогноз неважный. С утра район предстоящих боевых действий займет циклон: низкая облачность, снегопады, туманы.

— И все же стоит пойти на риск, — сказал на это командир. — Используем каждую лазейку. Ну а если все-таки не удастся пройти к цели — выждите, потом снова пробивайтесь...

С первыми проблесками рассвета в набухшее тучами небо взмыли штурмовики. Перед этим мы видели, как готовился [52] к боевому заданию капитан Леонтий Драмарецкий. Заняв могучей фигурой добрую треть землянки, он, склонившись над картой, прикидывал, как лучше в создавшейся обстановке пройти к цели. Все делал неторопливо, вдумчиво. Закончив расчеты, поправил шлем и очки, натянул на руки меховые перчатки и, слегка сутулясь, вышел. Через несколько минут послышался нарастающий гул — «Ильюшин-2» пронесся над землянкой. Мы вышли. Уже шел густой снег. Подумалось: «Драмарецкому все же вряд ли удастся выполнить задание». Но командир-эскадрильи майор Борис Кобрин заверил: капитан, несмотря ни на что, пройдет к цели и накроет ее огнем. Ему это не впервой. Добрую половину своих боевых вылетов Леонтий совершил именно в такую вот погоду. И ни разу — впустую!

Действительно, спустя некоторое время капитан Драмарецкий вошел в землянку, отряхнул снег с унтов и как ни в чем не бывало доложил:

— Задание выполнено.

Именно об этом авиаторе и была наша первая корреспонденция из-под Подольска.

Вскоре мы получили из редакции очередное задание: побывать в одной из стрелковых дивизий. Вылетели туда на связном самолете. Прорезав слой тумана, машина вошла в район хорошей погоды. С высоты отчетливо просматривались дороги, населенные пункты, станции. На шоссе — вереницы окрашенных в белый цвет машин: двигались наши войска. В нескольких местах самолет прошел над колоннами танков. Все двигалось на запад.

Вот и Волоколамское шоссе. За тем рубежом, где совсем недавно проходила линия фронта, шоссе забито вражескими грузовыми машинами, подбитыми танками. Видны огневые позиции тяжелых орудий. Из них фашисты собирались подвергнуть Москву методическому обстрелу. Рядом — аккуратно выложены штабеля ящиков со снарядами. Все было готово к тому, чтобы открыть огонь...

Подобные же картины разгрома гитлеровцев можно было видеть тогда и под Дмитровом, Яхромой, Крюковом и Истрой, Дороховом и Наро-Фоминском; и далее к югу — под Серпуховом, Тарусой, Тулой, Ефремовом, — всюду, где шло контрнаступление войск Западного фронта и его соседей: справа — Калининского, а слева — правого крыла [53] Юго-Западного фронта. Об их успехах было объявлено официально. «Правда», «Известия», «Красная звезда» и другие центральные газеты опубликовали портреты командующего войсками Западного фронта генерала Г. К. Жукова, генералов Д. Д. Лелюшенко, В. И. Кузнецова, К. К. Рокоссовского, Л. А. Говорова, И. В. Болдина, П. А. Белова, Ф. И. Голикова, под руководством которых была одержана блестящая победа под Москвой. Сводки Совинформбюро кратко регистрировали цифры потерь, понесенных врагом. Мне хорошо помнится, с каким волнением мы вчитывались в принесенные из типографии мокрые, остро пахнущие типографский краской оттиски первой полосы «Красной звезды», где были заверстаны эти материалы, какой радостью горели глаза каждого из нас при сообщении о новых и новых подвигах советских воинов.

Сражение под Москвой, где был развеян миф о непобедимости гитлеровской армии, продолжалось. Редакция, идя навстречу моему настойчивому желанию быть в самой гуще боевых действий, разрешила мне на некоторое время соединить корреспондентские обязанности со службой офицера связи при штабе Военно-Воздушных Сил Западного фронта. В студеный зимний день со специальным командировочным предписанием в кармане прибываю в этот штаб. Встретили радушно, хотя и с некоторой настороженностью. Такого еще не было: специальный корреспондент «Красной звезды» и офицер связи — в едином лице.

Вскоре получил первое задание: облет прифронтовых аэродромов, выяснение оперативной обстановки. За ним последовали другие, более сложные. Прежний опыт летной службы, некоторые навыки командирской и штабной работы позволили, как говорится, не ударить в грязь лицом. Окружающие стали смотреть на меня уважительно. Это и понятно. Они воочию убеждались, что военный журналист может не только писать об увиденном, но и выполнять то, что делают герои его корреспонденции. Надо сказать, что служба офицера связи многое дала мне и для повседневной журналистской работы, позволила заполнить блокнот наблюдениями, записями интересных встреч; одним словом, послужила источником целого ряда выступлений в газете. [54]

«Весна в воздухе». «Летчикам прочитать статью в «Красной звезде»!» Командир 2-го истребительного... «Нет, не отлетался!» ТБ-7 № 42066

Чем сильнее разгорались бои на фронтах, тем заметнее менялся характер материалов, публикуемых «Красной звездой». Читатель теперь чаще находил в ней схемы и карты, которыми иллюстрировались оперативные корреспонденции. Редакция уделяла самое серьезное внимание передаче опыта передовых командиров и политработников, разбору хода отдельных боевых операций. Новая линия газеты — активный обмен боевым опытом, рассказ обо всем свежем, рожденном творческой военной мыслью, — разумеется, сказывалась и в передовых статьях. Уже сами их заголовки говорили об этом. «Правильно использовать танки в наступлении», «Задачи авиации в наступлении», «Политрук роты в наступательном бою» — вот далеко не полный их перечень. Несомненно; подготовка таких статей и других подобных материалов требовала немалых усилий, постоянного общения с командирами и политработниками. Кроме того, редакция настоятельно требовала от всех сотрудников поддержания самой тесной связи с командующими, главными управлениями, штабами. Считалось — и не без основания, — что редакция тем самым всегда будет достаточно ориентированной в том, что в данное время является наиболее важным, главным. В итоге газета не только получит возможность идти в ногу с жизнью, но и подчас даже заглядывать вперед.

Именно при активном содействии работников Главного штаба Военно-Воздушных Сил мне удалось подкрепить одну передовую статью, которая была озаглавлена несколько необычно — «Весна в воздухе», — весьма показательной статистикой. Вот как это происходило. По просьбе редакции и работников штаба ВВС командующие авиасоединениями всех фронтов — от Карельского до Южного — передали по военному проводу итоговые данные о наиболее отличившихся летчиках-истребителях. Телеграммы, сохранившиеся и по сей день, свидетельствовали, что к трехсотому дню войны даже эта сравнительно небольшая [55] группа советских асов уничтожила свыше 500 вражеских самолетов. На каждом фронте были свои мастера воздушного боя. На счету, скажем, командира звена 609-го авиаполка В. П. Миронова, сражавшегося на Карельском фронте, числилось 27 сбитых им лично и в групповых боях машин врага; капитан А. В. Чирков, защищавший небо Ленинграда, сжег лично и вместе с товарищами 19 самолетов противника; у заместителя командира 41-го авиаполка С. Н. Смушнякова с Волховского фронта — 23 победы; у летчиков Калининского фронта лейтенанта А. Н. Барабанова — 25, у майора И. И. Клещева — 39. Из телеграмм, кроме того, следовало, что многие из авиаторов, такие, как комэск 428-го авиаполка Северо-Западного фронта Н. К. Макаров или комэски П. С. Середа и В. А. Фигичев, сражавшиеся на юге, совершив за минувшие месяцы войны по 250–300 боевых вылетов, показали себя неуязвимыми воздушными асами, умелыми организаторами боев.

Словом, и присланные с фронтов сведения, и итоги ряда операций, проведенных нашими авиасоединениями в битве под Москвой, наглядно говорили, что советские соколы, к тому времени уже получившие на вооружение современные боевые машины, постепенно перехватывают инициативу в воздухе, наращивают свое превосходство над гитлеровскими летчиками. Поэтому необходимость в такой передовой была бесспорной.

Написана она была в кабинете ответственного редактора. Усадив меня за свой рабочий стол, он, расхаживая из конца в конец по кабинету, диктовал несколько слов, тут же брался за телефон, либо, взяв остро отточенный карандаш, пристраивался к конторке с газетной полосой и, что-то поправив там, снова возвращался к передовой — на чем, мол, мы остановились? Это была его обычная манера — сразу заниматься несколькими одинаково важными и срочными делами. Пока мы писали — через час по фразе, — в кабинет заходили работники секретариата или сотрудники отделов, а то и кто-либо из только что приехавших с фронта или убывавших в командировку. Все это, естественно, отнюдь не убыстряло темпов труда над «Весной в воздухе», К вечеру стало ясно — в номер она не попадет.

— Дописывайте сами, — решил редактор, — а ночью посмотрим вместе еще раз. [56]

И действительно, как только полосы очередного номера газеты были подписаны к печати, меня срочно потребовал редактор. Секретарь Таня Боброва принесла нам по стакану горячего чая. В наброшенной на плечи меховой безрукавке, редактор, чуть ли не засыпая, слушал мое чтение, одновременно пробегая еще раз глазами уже прочитанные страницы, и, изменив или вычеркнув в них слово-другое, ставил в уголке свою визу — «ДО», заканчивавшуюся характерной закорючкой. Так родилась памятная и до сих пор передовая.

После празднования Дня печати мне приказали отправиться на юг, где, как стало известно, случились неприятности. Самолет, на котором летели, был почти полностью загружен ящиками с автоматическим оружием.

От Москвы до Краснодара лету чуть больше пяти часов. Весна в столице стояла тогда поздняя — холодно, слякотно, изредка даже выпадал снежок. Поэтому оделись потеплее. Но чем ближе самолет продвигался к югу, тем становилось теплее — мы сняли кожанки и свитеры. Вскоре внизу показались просторные кубанские поля, покрытые зеленью озимых. Станицы словно в белой пене — всюду уже цветут фруктовые деревья. А вот и дымящий трубами Краснодар под крылом.

На следующий же день выехали на Таманский полуостров. Машина быстро бежала по направлению к морю — в воздухе уже чувствовалось его свежее дыхание. Навстречу двигались воинские колонны, тарахтели повозки, проходили продырявленные осколками машины. И хотя во всем соблюдался строгий порядок, нетрудно было понять: это отход. В Темрюке, небольшом, пропахшем рыбой городке, окончательно убедились: на Керченском полуострове произошло нечто серьезное.

Из бесед с переправившимися через пролив солдатами и офицерами удалось узнать о случившемся. Оказалось, что гитлеровцы, пользуясь безлунной ночью, высадили десант в тылу одной из наших левофланговых дивизий. Здесь сразу же создалась напряженная обстановка. А утром враг поднял в воздух сотни самолетов. Эскадры его бомбардировщиков и истребителей заполнили небо над узким, всего в два десятка километров, перешейком. Они наносили удары по штабам, аэродромам и боевым порядкам наших войск. Заблокированы были и находившиеся на полуострове аэродромы наших истребителей. А те самолеты, [57] что взлетали с Таманского полуострова, не могли вести продолжительных воздушных боев — мало было бензина. Таким образом, фашистам удалось достичь превосходства не только на земле, но и в воздухе. Мне показали карту командира гитлеровской бомбардировочной группы, чья машина была сбита зенитным огнем. Весь Керченский полуостров на ней расчерчен на квадраты, каждый обрабатывался целым отрядом бомбардировщиков. А несколько групп «юнкерсов» и «хейнкелей» наносили удары по нашим плавсредствам, минировали пролив.

На душе стало неспокойно. Неужели начинается еще одно тяжелое военное лето? Ведь на него, лето 1942 года, было столько надежд! А тут еще и с харьковского направления начали поступать тревожные вести.

Едва успев вернуться в редакцию с Тамани, сразу же получил задание вылететь на тот участок фронта. По заведенному обычаю, отправляясь из Москвы, захватил с собой целую пачку свежих номеров «Правды» и «Красной звезды». В нашей газете, кстати, в числе других материалов был напечатан и мой трехколонник о новых тактических приемах гитлеровской авиации — результат наблюдений, сделанных, в частности, и на юге.

Добравшись под Купянск, до штаба истребительной авиадивизии, отдал газеты работникам политотдела. Наутро, пробираясь леском к самолетным стоянкам, случайно подслушал, как командир одного из полков — А. И. Грисенко, завершая дачу указаний комэскам на боевой день, сказал:

— Вчера привезли газету «Красную звезду». Пусть летчики в свободное время прочитают в ней статью о воздушной тактике. Это пригодится...

Что и говорить, приятно было услышать такой отзыв о своей работе: он еще раз дал понять — труд военного журналиста очень ответствен, ему надо постоянно стремиться к тому, чтобы все им написанное как можно лучше отвечало интересам фронтовиков.

В этой связи в памяти всплыл один из случаев, происшедший со мной. Как-то, узнав, что редактор снял с полосы мою корреспонденцию об авиаторах, я, насколько это позволяла воинская субординация, запротестовал. Сгоряча даже выпалил:

— Если мои материалы не подходят для публикации, то лучше откомандируйте меня в войска, на фронт. [58]

— Бескрылый вы человек, — едко возразил на это редактор, — если при первой же неудаче опускаете руки. Корреспонденцию напечатать можно, но погоды она не сделает. Надо стараться писать так, чтобы авиаторы искали газеты с вашими статьями...

Замечание подстегнуло, заставило более самокритично относиться к дальнейшей журналистской работе. И вот один из результатов — совет командира полка летчикам прочитать мою статью. Значит, кое-чему уже научился.

Когда комэски разошлись, мы познакомились с А. И. Грисенко. Небольшого роста, подвижный, с гладко выбритой головой и мечтательными, умными глазами, полковник вступил в разговор охотно, рассказал о летчиках полка. Поведал и о себе. Он — уроженец Ростова-на-Дону, бывший рабочий. В гражданскую войну добровольцем сражался против Врангеля, в авиации с тридцать третьего года. В тридцать восьмом — снова добровольцем — воевал с японскими милитаристами в небе Китая. Память о том — вышедшая незадолго до Великой Отечественной войны небольшая книга в серии «Красная звезда»: «Записки военного летчика», автор — капитан Ван-Си (читай: Александр Грисенко). В работе над ними ему помогал сотрудник «Комсомольской правды» Юрий Жуков. На фронте полковник с первых часов войны. В сентябре сорок первого наша газета напечатала о 2-м истребительном заметку: «Летчики части Грисенко громят вражеские колонны» — это о боях за Киев.

Наша встреча с командиром 2-го истребительного полка оказалась не последней. Правда, в конце лета 1942 года я узнал, что в одном из воздушных боев под Сталинградом самолет полковника сбили, сам он, тяжело раненный, выпрыгнул с парашютом. В госпитале ему ампутировали ногу.

— Больше летать не сможет, — говорили о нем знакомые авиаторы.

Но... Весной сорок четвертого, приземлившись на полевом аэродроме возле Прута — нашей государственной границы, куда через тысячу дней после начала войны вернулись советские войска, — мы, краснозвездовцы, залюбовались виртуозным полетом какого-то истребителя. Машина приземлилась, подрулила к капониру. Выключив мотор и расстегнув карабины парашютных лямок, из кабины, осторожно перенеся ногу через борт, выбрался летчик. [59] Встав на крыло, он снял шлем. Я узнал А. И. Грисенко.

Весь вечер прошел за беседой. Полковник рассказал, как еще в госпитале вынимал из-под ампутированной ноги специальную подушку и, преодолевая боль, держал ее так, чтобы мускулы и сухожилия растягивались, как потом учился ходить на протезе. Это был упорный труд, преследовавший одну цель — летать, драться с врагом. Выписавшись, он уже за воротами госпиталя выбросил трость, которой его снабдили врачи, и, стараясь держаться на протезе как можно прямее, явился в штаб Военно-Воздушных Сил к генералу Ф. Я. Фалалееву, под командованием которого воевал еще на Юго-Западном направлении. Просьба была одна — стать в строй. Вместе они пошли к главкому. После обстоятельного разговора тот согласился со всеми их доводами и назначил А. И. Грисенко командиром истребительной дивизии.

— Молодые летчики зовут меня «деревянной ногой», — шутливо заметил тогда полковник.

Но вернемся снова к 1942 году. Весной, примерно в те дни, когда на Юго-Западном направлении шли ожесточенные бои, в Лондоне был подписан договор между СССР и Великобританией о союзе в борьбе против фашистской Германии. А чуть позже радио и газеты сообщили о совещании в Вашингтоне представителей Советского Союза с президентом США. В итоге было выработано соглашение о принципах взаимной помощи в ведении войны против агрессора. 14 июня 1942 года объявили Днем Объединенных Наций.

Мне посчастливилось некоторым образом стать причастным к этим знаменательным событиям. Дело в том, что представители Советского Союза летали в Англию и Америку на четырехмоторном самолете ТБ-7 конструкции В. М. Петлякова. Маршрут воздушного корабля пролегал над Германией, где несли патрульную службу гитлеровские самолеты. В нашей редакции решили опубликовать рассказ экипажа об одном из этих дальних полетов.

На аэродром бомбардировочной дивизии, входившей в состав только что созданной АДД — авиации дальнего действия, которой в то время командовал А. Е. Голованов, ставший впоследствии главным маршалом авиации, — мы отправились втроем: Константин Симонов, фотокорреспондент Виктор Темин и я. Прибыли туда в то время, [60] когда бомбардировщик № 42066 еще только готовился к очередному полету. Машина, прикрытая маскировочной сеткой, стояла на опушке леса. Возле самолета — фугасные бомбы; техники и механики еще и еще раз проверяют все системы огромного ТБ-7. Познакомились с экипажем. Их тринадцать человек. Костяк составляли командир корабля Э. К. Пусеп и два штурмана — А. П. Штепенко и С. М. Романов.

Э. К. Пусеп родом из Сибири. Вскоре оказалось, что он всего лишь на год раньше меня окончил Оренбургскую авиашколу. В свое время, летая в северных широтах, участвовал в поисках экипажа Сигизмунда Леваневского, без вести пропавшего при полете через Северный полюс. Воевать начал в июле сорок первого, на счету около сорока боевых вылетов, в том числе бомбардировки военных объектов в Берлине, Данциге, Кенигсберге.

Обязанности главного штурмана корабля исполнял А. П. Штепенко, уроженец Днепропетровщины. В мирное время летал штурманом на самолетах полярной авиации, принимал участие в рейдах ледоколов «Садко» и «Красин». Начало войны застало его в воздухе. В тот день завершался двадцатипятичасовой полет на ледовую разведку, а спустя два месяца А. П. Штепенко был уже ведущим штурманом группы бомбардировщиков, державшей курс на Берлин.

Второй штурман — С. М. Романов — москвич, бывший «фабзаяц» и слесарь мытищинского завода. У меня с ним быстро нашелся общий язык: службу в армии Романов начинал, как и я, артиллеристом; завершив на год позже меня учебу в Оренбурге, стал летнабом-корректировщиком, потом перешел в бомбардировочную авиацию. Затем — учеба в академии на штурманском факультете. На счету — двадцать пять боевых вылетов.

Виктор Темин, сняв на пленку экипаж, самолет и все, что было надо, умчался в редакцию, а мы, журналисты, принялись беседовать с остальными членами экипажа.

Статью написали быстро, скрепили подписями командира корабля и штурманов, показали руководству авиацией дальнего действия. Там внесли несколько мелких поправок, и статья под названием «СССР — Англия — США — СССР» — о дальнем перелете на советском бомбардировщике — была заверстана. Однако по не зависящим от редакции причинам она так и не увидела свет. [61]

Пришлось утешиться тем; что мы все-таки познакомились с интересными людьми, скромно делающими сверхопасное государственной важности дело.

Документы, подписанные во время рейсов ТБ-7 № 42066 представителями СССР, США и Англии о совместной борьбе с гитлеровцами, радовали. Но, продолжая ожесточенно сражаться с врагом, советские люди с нетерпением ждали того часа, когда англичане и американцы приступят к военным действиям на Западе. До этого, как показала жизнь, было еще далеко. Нашим войскам долго еще пришлось в одиночестве выносить всю тяжесть боев с врагом. И пока что в самое ближайшее время нас ждали ожесточенные бои под Воронежем, сражение на Северном Кавказе, легендарная Сталинградская битва...

Приказ № 227. Передовая с переднего края. «Красноносые». Вниз по Волге. Такие не уйдут!

...Жаркий день. Мы идем бреющим. Под крылом проплывают берега Волги. Возникают и остаются сзади пароходы, буксиры, плоты. Фронт близок. За это говорят бесконечные колонны машин и другой боевой техники, идущие на юг, к Сталинграду.

В знойном мареве впереди возникают дымы заводских труб. Сталинград! Это к нему движется военная беда на меченных крестами панцирных чудовищах, летит на самолетах со свастикой, приближается в грохоте рвущихся бомб и россыпях автоматных очередей...

Здесь, на берегу Волги, снова встречаюсь с Петром Олендером. Вытирая платком пот, он тихо произносит: — Дальше, кажется, некуда...

Молча смотрим на спокойную могучую Волгу. Да, это край отступления. Дальше уходить нельзя. Коротко делимся последними впечатлениями: Петр Олендер — о боях в излучине Дона, я — о сражении за Воронеж. Рассказываю, что на той площади, где в ноябре прошлого года проходил военный парад, теперь зияют бомбовые воронки. [62]

Олендер достает из полевой сумки небольшой листок — приказ Наркома обороны СССР № 227. «...Пора кончить отступление, — говорится в нем. — Ни шагу назад! Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».

Вылетая из Москвы в Сталинград, я прихватил номер нашей газеты с передовой статьей «Стойко защищать родную землю». Она как раз написана в ключе этого приказа. «Победа или смерть!» — вот боевой девиз всех воинов, — говорилось в газетной передовой. — Как бы ни велики были трудности нашей борьбы, дело, за которое мы боремся, еще более велико. Как бы ни тяжелы были жертвы, которые может потребовать от нас победа, спасение Родины, спасение народа искупит все. Вот почему высший закон защитников Родины в час смертельной опасности, угрожающей Отчизне, — не страшиться опасностей, а смело идти им навстречу, презирая смерть; не избегать схваток с врагом, а искать их, навязывать их врагу... Ни шагу назад! — таково повеление Родины».

Гитлеровцы были еще сравнительно далеко от города. Мы поехали туда, где гремели бои. Машина, вырвавшись из потока городского транспорта, помчалась по пыльной дороге. Обгоняя женщин и подростков, шагающих с лопатами на плечах, завернули на ближайший аэродром. Здесь, в земляных бастиончиках, — «Яковлевы». Коки их винтов и хвостовое оперение тронуты киноварью.

Спустившись в землянку, здороваемся с командиром полка.

— Иван Клещев, — прищурив глаза, называет себя приземистый летчик.

Ему двадцать три года, на счету — сорок восемь побед, одержанных лично и в групповых воздушных боях. На гимнастерке Звезда Героя Советского Союза и три ордена. Сразу припоминаю: имя майора значилось в списке лучших летчиков Калининского фронта, присланном в апреле по просьбе редакции командующим авиацией этого фронта. Теперь И. И. Клещев — командир 434-го авиаполка, входящего во вновь созданную 8-ю воздушную армию молодого, тридцатидвухлетнего, генерала Т. Т. Хрюкина.

434-й полк ежедневно производит по пять — семь боевых [63] вылетов. «Красноносые» за последние дни сбили 36 вражеских машин, не потеряв при этом ни одного своего летчика. Все это тщательно заносим в свои корреспондентские блокноты.

Снова едем по сухой степи. Мысленно прикидываем: местность трудная для организации обороны, но в то же время удобная для танков.

Тысячи женщин роют широкий ров. Желтый песок, перемешанный с глиной, лопатить тяжело. Мокрые от пота лица, загорелые руки. Никто не смотрит по сторонам, все торопятся: сделано еще мало. Дон недалеко, а за ним гитлеровцы.

Навстречу идут колонны автомашин: бензовозы, грузовики, санитарные. Спешат за горючим, боеприпасами, медикаментами.

На закате подъехали к Дону. За противоположный высокий берег уплывало багряное солнце. В прибрежное село доносились глухие раскаты орудийной стрельбы. На центральную улицу вытягивались наши танки Т-34. Сбрасывая с себя маскировку, они выползали из самых неожиданных мест. Как потом выяснилось, весь день танковый полк простоял здесь, укрываясь от воздушных разведчиков. И вот теперь, пройдя за ночь несколько десятков километров, он ударит гитлеровцам во фланг.

Ночью восточная часть неба покрылась красноватыми вспышками. И хотя стрельбы отсюда не было слышно, всем ясно — это зенитчики ставят у Сталинграда заградительный огонь.

Завывая моторами, над нами прошли «юнкерсы». Издалека дохнуло взрывами. Битва на Волге разворачивалась все шире и шире. И никто тогда не знал, даже не мог и предполагать, что она продлится ни много ни мало — двести дней и ночей. Что победа, одержанная нами на Волге, явится огромным вкладом в достижение коренного перелома в Великой Отечественной войне, а стратегическая инициатива после этого прочно и окончательно перейдет в руки Красной Армии.

Все основные события ожесточенного сражения на Волге в нашей газете освещала большая группа журналистов, обладавших определенным фронтовым опытом. Одни — как, скажем, Василий Коротеев, коренной сталинградец, бывший секретарь здешнего обкома комсомола, и Петр Олендер — безотлучно находились в войсках Сталинградского [64] и Донского фронтов; другие, в том числе Леонид Высокоостровский, Петр Коломейцев, Сергей Смирнов и автор этих строк, периодически наезжали на оба фронта, пробирались через Волгу в пылавший боями город, встречались с его защитниками на передовой. Ежедневно редакция получала оперативный материал из частей, сражавшихся на улицах Сталинграда. А однажды с переднего края по прямому проводу была передана передовая статья: «Отстоять Сталинград!» Когда «Красная звезда» с этой статьей прибыла в войска, Военный совет фронта принял решение отпечатать ее отдельной листовкой и разослать во все части и подразделения.

Одну из осенних поездок на сталинградское направление с фотокорреспондентом Федором Левшиным мы начали с Донского фронта. Прибыли в штаб 16-й воздушной армии, к ее командующему генералу С. И. Руденко. В разговоре с нами он высоко оценил только что опубликованную «Красной звездой» передовую статью «Воспитывать советских асов». В ней заострялось внимание на актуальных для того времени вопросах борьбы за господство в воздухе, говорилось о целесообразности создания из летчиков-истребителей, мастеров воздушного боя, специальных ударных групп, появление которых в воздухе в критические моменты могло кардинально менять в нашу пользу неблагоприятно сложившуюся обстановку. Кстати, такие группы на иных фронтах уже создавались. Так, в соседней 8-й воздушной армии из мастеров воздушного боя сформировали целый истребительный авиационный полк, практиковавший перехват вражеских самолетов вылетами из засад и методом «свободной охоты» — то есть полетов, не ограниченных зонами барражирования над линией фронта.

А в 16-й воздушной армии такая роль отводилась тому самому 434-му авиаполку, в котором довелось побывать в самом начале Сталинградского сражения. Только теперь вместо выбывшего по ранению майора И. И. Клещева им командовал Герой Советского Союза подполковник А. Ф. Семенов — участник боев в Испании и войны с белофиннами. По совету командарма-16 мы вновь побывали в этом полку, написали оттуда ряд корреспонденции, отсняли отличившихся в воздушных боях летчиков.

...С донского участка фронта в сражающийся Сталинград добирались кружным путем. Вначале переправлялись [65] на паромчике на левый берег Волги, затем долго спускались на юг. Уже под вечер на юркой моторной лодчонке, готовой ежеминутно перевернуться, переплыли часть реки и оказались на небольшой песчаной отмели. От нее до противоположного берега на поплавках проложен штурмовой мостик. По нему — только бегом. Вокруг свистят пули, рвутся снаряды и мины. Наконец ступаем на изрытый воронками правый берег. Отдышавшись в какой-то нише, отправляемся дальше. Федор Левшин — снимать, а я — беседовать с командирами, политработниками, бойцами.

Часа через два попал в батальон, который вел уличный бой. Здесь стал свидетелем беспримерного мужества бойцов и командиров, дравшихся с врагом за каждый этаж, каждую пядь сталинградской земли. Вглядываясь в их серые, покрытые пороховой гарью лица, на которых застыла твердая решимость, невольно подумал: «Да, такие за Волгу не уйдут, у них одна лишь только смерть сможет выбить из рук оружие».

И на нашей улице — праздник! Освобожденный Краснодар. Еду в эскадрилью А. И. Покрышкина. Первый трижды Герой

«Будет и на нашей улице праздник!» — эта крылатая фраза, произнесенная во время празднования 25-й годовщины Великого Октября Верховным Главнокомандующим И. В. Сталиным, внушала непоколебимую веру — да, будет! И он действительно наступил, этот праздник, когда ноябрьским вечером 1942 года в редакции, перебравшейся к тому времени опять в старое помещение на улице Чехова, стало известно — под Сталинградом началось контрнаступление наших войск. А в самом начале 1943 года, одновременно с боями по ликвидации окруженных там дивизий противника, развернулось наступление и на Кавказе. Мне, находящемуся в то время в Москве, было приказано срочно вылететь на южное крыло советско-германского фронта. [66]

Прибыл в Сухуми. Здесь ко мне присоединился наш фотокорреспондент Виктор Темин. В черной флотской шинели, в фуражке с «крабом» он больше походил на заправского моряка-черноморца, нежели на сотрудника «Красной звезды», И лишь перекинутая через плечо кожаная сумка с запасными кассетами да видавшая виды «лейка», висевшая на груди, указывали на его принадлежность к армейской печати.

Как не похож был на себя курортный Сухуми в зиму 1943-го! Гостиницы, все многоэтажные дома — в пепельно-сером камуфляже. На рейде, за сеткой проливного дождя, угадываются силуэты танкеров, пароходов, тральщиков. Под широколистыми пальмами — ящики с крупнокалиберными бомбами.

В Сухуми долго не задержались. Уже на следующее утро на попутной санитарной машине двинулись дальше. Дорога неблизкая, наш конечный пункт — Новороссийск...

От Туапсе до Кабардинского перевала вьется горное шоссе. На иных его участках по три десятка поворотов на каждом километре. Местами шоссе обледенело. Машины здесь идут осторожно, то и дело соскальзывая к краям крутых обрывов.

Кабардинский перевал — левое крыло всего советско-германского фронта. Дует хлесткий, сваливающий с ног норд-ост. Выйдя из машины, идем по замерзшей земле, сопротивляясь ветру. Рядом, осторожно ступая по каменистой тропе, медленно передвигаются низкорослые лошаденки. На каждой — вьюки с патронами, сухарями, медикаментами.

На вершине Кабардинской горы неожиданно встретились с Иваном Ефимовичем Петровым — командующим Черноморской группой войск. Он стоял, широко расставив ноги, наблюдая в бинокль Новороссийск, бухту, горные дороги.

Присев на камни, немного побеседовали о положении на фронте. Генерал рассказал, что утром наша авиация штурмовала вражеские укрепления, расположенные на подступах к Новороссийску. Там идут тяжелые бои. Постепенно развивается наступление и на других участках фронта, в том числе и на краснодарском направлении.

— Советую побывать там, — сказал на прощание командующий, — повидаете много интересного...

Решили при первой же возможности последовать его [67] совету. Ну а пока... Пока побывали в только что освобожденных от врага селах, где впервые увидели своими глазами то, что кроется за пресловутым «новым порядком», насаждавшимся гитлеровцами. Все это нашло свое отражение в наших очередных корреспонденциях с фронта.

С берегов Волги сюда, на Кавказ, вскоре пришла радостная весть — в Сталинграде пушки больше не стреляют, вражеская группировка, оказавшаяся в кольце, разгромлена, пленены многие тысячи вражеских солдат и офицеров, в том числе немало генералов во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Мы узнаем эту новость в одной из только что освобожденных станиц под Краснодаром. Вокруг оживленно: возле каждого дома — казачки, зовут зайти в хату перекусить. На здании станичного Совета — красный флаг. Как-то не верится, что еще утром тут были гитлеровцы. Но об этом свидетельствует все: пленные, которых проводят по улице; расклеенные на заборах приказы бывшего коменданта; полусожженные автомашины и даже парное мясо — на рассвете убегающие на запад фашисты ходили по дворам и убивали скот. В каждой хате — коровьи туши. Казачки варят борщ, жарят котлеты, кормят проходящих бойцов, снабжают съестным про запас.

Через несколько дней вместе с нашими войсками входим в Краснодар. Все окраинные улицы в дыму. Он стелется желтыми волнами, окутывая остовы поваленных трамваев. Горят дома. Саперы ставят дощечки, предупреждающие о минах.

Направляемся в центр города. На главной улице — Красной — полно народу. У всех взволнованные, радостные лица — наши пришли!

Здесь, на Красной улице, встречаемся с Константином Симоновым и Павлом Трояновским, прибывшими в Краснодар из-под Ростова-на-Дону. Вместе заходим в местную типографию. Возле наборных касс проводим «корреспондентский совет». Выносится решение: репортаж об освобождении Краснодара писать Константину Симонову, его подкрепят фотоснимки Виктора Темина и приехавшего сюда другого нашего фотокорреспондента — Якова Халипа.

У меня персональное задание: написать несколько очерков об отличившихся в боях летчиках. Еду на один [68] из авиационных командных пунктов. Там встречаюсь с генералом Н. Ф. Науменко, с которым знаком еще по мирному времени — вместе служили во 2-м Красноуральском авиаотряде.

— Все дерутся отменно, — сказал он, отвечая на вопрос, в какой, по его мнению, части следовало бы прежде всего встретиться с летчиками. И тут же посоветовал: — Сначала, пожалуй, поезжайте в 16-й истребительный, в эскадрилью Александра Покрышкина...

...Итак, капитан Александр Покрышкин. Плечистый, с несколько, как оказалось, замкнутым характером, он к тому времени был уже достаточно зрелым командиром, имевшим за плечами свыше 350 боевых вылетов и почти два десятка сбитых самолетов врага, счет которым открыл еще в июне сорок первого на Пруте. Человек высокой культуры, новатор и экспериментатор, он слыл ярым противником всякого шаблона. Еще в Качинском училище летчиков, куда его, авиатехника, закончившего Краснодарский аэроклуб, направили после настойчивых просьб, Александр Покрышкин завел записную книжку, в которую заносил высказывания выдающихся авиаторов, зарисовывал схемы фигур высшего пилотажа. Позднее, уже на берегах Вислы, я видел эту записную книжку. С пожелтевших листков дохнуло своеобразной историей летного дела. Многое в ней могло показаться наивным — ведь воздушная тактика поры первой мировой и гражданской войн находилась в младенческом состоянии. Но как бы то ни было, она тоже наложила определенный отпечаток на всю последующую летную службу Александра Покрышкина. Его книжка со временем превратилась в своеобразный альбом полетов, который велся им изо дня в день.

В ней, между прочим, можно было найти интересные записи, касавшиеся проведенных на фронте испытаний в воздухе трофейного «мессершмитта». Пилотируя его в зоне, Александр Покрышкин действовал как бы за двоих: за себя, советского летчика, и за вражеского пилота. К любой фигуре пилотажа он относился с предельным вниманием. Его интересовала не только чистота их выполнения «мессером», но и его боевые возможности. Переводя самолет из виража в вираж, испытывая его в вертикальном маневре, летчик мысленно представлял рядом с трофейной машиной советский истребитель. Вечерами, [69] положив рядом летные характеристики нашей и вражеской машин, он внимательно сличал графики их поведения на различных режимах полета. После всестороннего изучения этого истребителя ему стало легче строить новые тактические приемы, лучше использовать коллективно выработанную советскими авиаторами своеобразную формулу воздушного боя: высота — скорость — маневр — огонь.

Мне довелось увидеть один из воздушных боев, проведенный эскадрильей Покрышкина. К линии фронта он привел свою группу на значительной высоте. Чтобы при длительном барражировании скорость у наших истребителей не падала, командир применил форму волнообразного полета. Это сводилось к следующему. Придерживаясь определенной высоты, летчики эскадрильи все время набирали необходимый запас скорости небольшими последовательными снижениями. Со стороны их полет напоминал качание маятника.

Барражируя подобным образом, Александр Покрышкин увидел десяток «мессершмиттов», идущих в нашу сторону. Советский воздушный патруль имел преимущество в высоте. Это дало возможность включить в действие третий элемент формулы — маневр.

— В атаку! — подал команду Покрышкин.

Краснозвездные истребители, круто пикируя, свалились на вражеские самолеты. Их удар сопровождался точным огнем с близкой дистанции. Задымил один «мессер», второй, третий... Остальные трусливо повернули назад.

Александр Покрышкин на личном примере показал и преимущества другого, ступенчатого, эшелонированного по высоте и достаточно широкого по фронту боевого порядка групп истребителей. Каждая ступенька «кубанской этажерки» — так летчики называли этот боевой порядок — выполняла свою, строго определенную роль. Идя в подобном построении, наши истребители как бы выметали противника с поля боя.

— Если вражеским самолетам и удавалось уйти из-под удара одной ступеньки «этажерки», — делился со мной в разговоре Александр Покрышкин, — они немедленно попадали под убийственный огонь другой, затем третьей.

Новаторство в организации воздушного боя способствовало росту мастерства этого летчика, его боевым успехам. Весной 1943 года там, в небе Кубани, счет одержанных [70] им побед возрос более чем на двадцать сбитых самолетов врага; комэску Александру Покрышкину было присвоено звание Героя Советского Союза. В августе этого же года он вторично удостоился высшей награды Родины, стал дважды Героем. А в 1944 году в польскую деревушку Мокшишув, что под Тарнобжегом, в которой располагался штаб 9-й гвардейской авиадивизии, военным проводом от командующего 2-й воздушной армией генерала С. А. Красовского поступила поздравительная телеграмма: бывший комэск, а к тому времени уже командир дивизии А. И. Покрышкин Указом Президиума Верховного Совета СССР награжден третьей медалью «Золотая Звезда». Когда через несколько дней по заданию нового ответственного редактора «Красной звезды» генерала Н. А. Таленского мы с Борисом Галиным прикатили сюда, на Вислу, чтобы помочь первому в стране трижды Герою Советского Союза подготовить к публикации серию подвальных статей «Крылья истребителя», он, вспоминая о кубанских воздушных схватках, заметил:

— Для меня, сибиряка, Кубань — вторая родина. Там я начал летать, там страна назвала меня своим героем...

Да, те места, где обретаешь крылья, не забываются.

VII

Весна 1943-го... Курская дуга. В освобожденном Белгороде. Три встречи

Весна 1943-го, не в пример минувшему году, действительно была для нашей авиации весной в воздухе. Бои в небе Кубани, успешная борьба с массированными налетами врага на Курск, удары по его аэродромной сети, во время которых в общей сложности было уничтожено более тысячи фашистских самолетов, и, наконец, интенсивные операции наших дальних бомбардировщиков по глубокому тылу гитлеровцев наглядно говорили о значительно возросшей мощи наших Военно-Воздушных Сил, заметном повышении их активности.

Но если всю весну в воздухе было весьма оживленно, то наземная обстановка преимущественно характеризовалась [71] довольно сухой фразой сводок Совинформбюро: «На фронтах существенных изменений не произошло». Но каждый чувствовал — это ненадолго, вот-вот начнутся крупные события.

И наше предчувствие оправдалось: в один из июльских дней Совинформбюро сообщило о крупных боях, разыгравшихся на белгородско-курском и орловско-курском направлениях. Мы, группа краснозвездовцев из трех человек, сразу же вылетели в район боев — на Курскую дугу.

Здесь мне снова пришлось оправдывать цвет своих петлиц — писать в основном о летчиках, отличившихся в воздушных боях. А они над Курской дугой были массовыми, напряженными. С рассвета до глубоких сумерек небо над линией фронта рассекалось трассами пулеметных и пушечных очередей. Свистели бомбы. То там, то тут вспыхивало голубоватое пламя, и сбитый самолет огненным клубком падал на землю. За первую неделю сражения летчики только 16-й и 2-й воздушных армий сбили более 800 вражеских машин. В небе над Курской дугой начал блистательный счет своих воздушных побед будущий трижды Герой Советского Союза Иван Кожедуб. Здесь летчик-истребитель Александр Горовец в одном бою сбил девять фашистских бомбардировщиков. Тут продолжил свой легендарный подвиг Алексей Маресьев, отличился будущий Космонавт-Двенадцать летчик-штурмовик Георгий Береговой и многие другие авиаторы. Одним словом, недостатка в героях для своих очерков я не испытывал.

Были и другие встречи, не менее приятные. Помнится, уже под вечер мы прибыли на один из наших аэродромов. Как оказалось, здесь базировался полк воздушных разведчиков. Прошли к командиру. И вдруг приятная неожиданность: в коренастом, смуглом, черноволосом подполковнике узнаю Виктора Татулова, сослуживца еще по Дальнему Востоку. Надо ли говорить, как мы обрадовались этой нечаянной встрече! Просидели чуть ли не до утра, вспоминая и перелет с берегов Дона, и бывших однополчан.

С рассветом — снова в путь, в часть, которой командовал кавалер ордена Александра Невского майор Д. Л. Ломовцев. Прибыли на полевой аэродром штурмовиков как раз в то время, когда летчики только что вернулись с очередного задания. По их разгоряченным лицам было нетрудно [72] догадаться — полет прошел удачно. «Ильюшины» уже третий раз обрушивали удары на фашистские танки. Они били по ним из пушек, забрасывали бомбами необычайной силы. Нам показали одну из них. Кумулятивного действия, небольшая — ее боевая часть свободно умещалась на ладони, — она тем не менее прожигала танковую броню, даже такую, как у «тигра».

Блокноты у каждого из членов нашей оперативной группы буквально распухли от многочисленных записей. Пора было уже возвращаться в редакцию, чтобы с предельной оперативностью описать все увиденное и услышанное. На легкомоторном, но довольно вместительном Як-6 вылетели в Москву. Очень хотелось вновь вернуться сюда. Но редакционные дела задержали. К тому же вскоре стало известно, что на Курской дуге наши войска перешли в наступление и в течение нескольких дней по всему фронту — на северном и южном фасах Курского выступа — восстановили прежнее положение.

Тем временем на орловском направлении войска Брянского и левого крыла Западного фронтов приступили к операции «Кутузов», в которую вскоре включились и соединения Центрального фронта. И совершенно естественно, что именно туда, под Орел, и направила редакция очередную группу своих сотрудников, включив в нее кроме автора этих строк писателя Бориса Галина и фотокорреспондента Сергея Лоскутова.

Кстати, именно с тех дней и началась наша довольно длительная совместная работа с Галиным. Втроем — иногда, правда, менялись фотокорреспонденты — мы совершили немало поездок на основные участки наступления наших войск. Случалось, что, утром вылетев из Москвы, мы в тот же день были в одном из освобожденных городов, собирали материал, тут же снова садились в самолет и к вечеру возвращались в редакцию. Написав корреспонденцию, с рассветом опять поднимались в воздух, направляясь туда, где происходили наиболее важные события.

Борис Галин, невысокий, хрупкий на вид, оказался весьма выносливым человеком. Его работоспособности можно было позавидовать. Сойдя с самолета и поговорив с людьми, он мог тут же сесть за очерк и сдать его через несколько часов в набор. Писал на небольших, величиной с ладонь, листочках бумаги, объясняя это тем, что так, [73] дескать, удобнее вычеркивать лишнее. А вычеркивал он немало, пока не останавливался на наиболее яркой фразе. И еще один штрих: задумав корреспонденцию, Борис Галин тщательно подбирал материал, стремился непременно побывать в тех местах, где действовали герои его будущего очерка.

...Итак, наша группа прибыла на аэродром под Орел. Он находился сравнительно далеко от города. Раздобыв полуторку, ночью, ориентируясь только по придорожным табличкам, добрались до передовой.

Воздух был полон дыма от пожарищ в Орле, вплотную к которому еще сутки назад подошли части 5, 129, 380-й стрелковых дивизий и 17-я гвардейская танковая бригада. Сейчас они завершали уличные бои, а к городу подтягивались вторые эшелоны наступающих соединений.

От раненых и от одного из армейских политработников узнали некоторые подробности битвы за город. Первым в него ворвался батальон майора В. Д. Денисова из 190-го стрелкового полка. Записывая это в блокнот, подумал: «Неплохо бы найти своего однофамильца, порасспросить с точки зрения непосредственного очевидца». Но где его найдешь в такой круговерти? К тому же и время поджимало — следовало еще до вечера возвратиться в Москву, да не с пустыми руками, а с материалами, нужными газете.

Пока Сергей Лоскутов запечатлевал на пленку все увиденное, мы беседовали с бойцами и командирами, записывали подробности сорокачасового боя на улицах Орла, имена особенно отличившихся. Один из героев дня — майор П. М. Плотников, командир 1260-го стрелкового полка, водрузивший красный флаг на самом высоком из сохранившихся зданий города. О нем я собрал материал на целый очерк. Теперь можно и возвращаться в редакцию. С превеликим трудом добираемся до знакомого уже аэродрома. Взлетаем.

Уже в редакции, сдав материалы в номер: Борис Галин — оперативную корреспонденцию об увиденном в Орле, Сергей Лоскутов — снимки, а я — статью о действиях летчиков в боях за этот город, — мы узнали о приказе Верховного Главнокомандующего о том, что, в ознаменование одержанной победы дивизиям, первыми ворвавшимся в Орел и Белгород, присваиваются наименования Орловских и Белгородских. [74]

А ровно в полночь в столице загремели пушки. Десятки тысяч москвичей, выйдя на улицы, радостно приветствовали каждый залп этого первого победного салюта, вошедшего в героическую летопись Советского Союза как рождение традиции всенародного признания доблести наших славных Вооруженных Сил.

А на следующее утро после салюта я уже снова был в воздухе. На сей раз приданный редакции Як-6 взял курс на Белгород, освобожденный, как и Орел, 5 августа 1943 года.

Город в сплошных развалинах. С деревьев, искромсанных снарядами, свисают листы кровельного железа, какие-то тряпки, обрывки проводов. Белгород словно бы онемел, превратился в пустыню. Угнетающую тишину еще больше подчеркивал гул далекой артиллерийской канонады. Где же все-таки жители? Как удалось узнать от случайно повстречавшегося старика, гитлеровцы угнали оставшихся в живых после расстрелов белгородчан по Харьковскому шоссе на запад.

Далеко не сразу нашли мы штаб 89-й гвардейской стрелковой дивизии полковника М. П. Серюгина, которая первой ворвалась в Белгород. Он расположился в обгоревшем домике в центре города. Комдив, высокий плечистый офицер, душевно поблагодарил нас за подарок — за свежие номера «Правды» и «Красной звезды», в которых опубликован приказ Верховного Главнокомандующего о присвоении 89-й гвардейской и взаимодействовавшей с нею 305-й стрелковой дивизиям почетного наименования Белгородских.

В полдень наступил волнующий момент. Комдив громким голосом зачитал выстроившимся частям соединения приказ Верховного Главнокомандующего. Затем гвардейцы поклялись оправдать высокое доверие Родины новыми победами над врагом. Фотокорреспондент запечатлел на пленку эту торжественную церемонию. Репортаж о ней был помещен в ближайшем номере «Красной звезды».

Помнится, прощаясь с М. П. Серюгиным, мы высказали пожелание когда-нибудь вновь встретиться с ним.

— А почему бы и нет, — ответил комдив. — Обязательно встретимся! И надеюсь, в скором будущем.

— Где же?

— Конечно в Харькове.

Его слова оказались пророческими. В следующий раз [75] мы действительно повстречались в только что освобожденном Харькове, на Холодной горе. Кстати, за боевые успехи, достигнутые в этих боях, дивизия стала уже именоваться Белгородско-Харьковской.

Но и эта встреча не была последней. Когда началось сражение за Берлин, дивизия одной из первых ворвалась в фашистскую столицу. На объятых огнем берлинских улицах мы и увидели в третий раз рослую фигуру комдива, теперь уже генерала, М. П. Серюгина, командовавшего гвардейцами. Они, герои первого салюта, стали затем героями и тысячеорудийного салюта Победы.

VIII

Невский, 2. Пушкин, Павловск, Гатчина. Салют на Неве. 1009-й день войны. Севастополь освобожден!

...Трудно передать то волнующее чувство, с которым ранним январским утром 1944 года ступил я на ленинградскую землю. Ведь здесь прошла едва ли не половина моей жизни! Кроме того, за два с лишним года войны как-то уж так получалось, что ни одна командировка не приводила в Ленинград. Был в Харькове и Киеве, в Новороссийске и Тамани, на Кубани и Днепре, А вот здесь...

Прямо с вокзала — ехал поездом по ветке, проложенной по лесам и болотам, широкопутная Октябрьская дорога еще не действовала, — направился к знакомому с курсантской поры дому № 2 по Невскому проспекту. Здесь располагалась редакция бывшей окружной «Звездочки», а ныне газеты Ленинградского фронта «На страже Родины». Поднявшись на второй этаж, быстро нашел корпункт «Красной звезды». Меня встретил Иван Гаглов — здешний фронтовой собкор нашей газеты. Приземистый, круглолицый, подвижный, он чуть ли не с порога начал вводить в курс событий: дела на всех участках фронта идут отлично, мы наступаем; и это очень хорошо, что нас теперь двое: легче будет корреспондировать в газету [76] — редакция каждый день требует оперативный материал. Это и понятно: начавшаяся операция войск Ленинградского, Волховского и 2-го Прибалтийского фронтов с участием моряков Балтики, авиаторов и партизан требует своего всестороннего освещения. Одному тут действительно не успеть за ходом событий. Наскоро устроившись в просторном, но весьма холодном номере «Астории» — когда-то одной из самых фешенебельных ленинградских гостиниц, — мы с Гагловым сразу же поспешили туда, где гремело сражение, — за Пулковские высоты: вечером надо передать в редакцию корреспонденцию в двести — двести пятьдесят строк.

Справа и слева от шоссе, по которому едем, на железнодорожных ветках, подведенных к бывшему переднему краю, — бронепоезда. Они ведут беглый огонь, вплетая гром своих орудий в канонаду полевой артиллерии. Ее позиции везде — возле разрушенного поселка, в открытом всем ветрам поле, в кустарнике. Всюду вспыхивают огоньки выстрелов, проносятся красноватые молнии — залпы гвардейских минометов.

Некоторые батареи спешно меняют позиции и, обгоняя пехоту, уходят вперед. Там, окутываясь голубоватой дымовой завесой, расчеты снова устанавливают орудия, как правило, на прямую наводку, связисты тянут провода, и снова точный огонь обрушивается на врага. Тут и там движется по полю царица полей — пехота. Бойцы волочат За собой лодчонки с пулеметами и боеприпасами и, обходя минные поля, просачиваются в глубину вражеской обороны, расчленяют, окружают части противника.

Здесь наступает 42-я армия генерала И. И. Масленникова, а правее, с ораниенбаумского пятачка, — 2-я ударная генерала И. И. Федюнинского. Левее, под Мгой, действуют соединения 67-й армии генерала В. П. Свиридова. Мы постарались побывать в частях всех этих армий, в меру сил рассказать на страницах газеты о наиболее отличившихся офицерах и солдатах.

Вскоре узнаем: смелым заходом с фланга, перерезав дороги, ведущие в тыл из Пушкина и Павловска, превращенных гитлеровцами в настоящие крепости, наши войска разгромили пушкинско-павловскую группировку врага. А ведь его оборона здесь состояла из сложной системы траншей, дотов и дзотов. И это не считая проволочных заграждений в несколько рядов кольев, дополняющих [77] минные поля, спотыкачей, спиралей Бруно. Кроме того, подступы к Пушкину опоясывали противотанковые рвы, а перекрестки улиц в самом городе были перегорожены бревенчатыми щитами, дерево-земляными валами. Вот почему разгром находящихся тут пехотных дивизий и артиллерийской группировки противника явился одним из наиболее значительных событий второго этапа ликвидации блокады Ленинграда. Он как бы венчал все предыдущие усилия наших войск.

Еще слышна совсем близкая россыпь автоматных очередей, а мы — Иван Гаглов, правдист Михаил Сиволобов и я — уже входим в Пушкин. Узнаю среди развалин дом на улице Красной Звезды, в котором когда-то жил, Софийский монастырь, где квартировал 101-й артполк. В нем начиналась моя командирская служба.

Дорога на Гатчину. Лязгая гусеницами, по ней движутся танки, идут колонны пехоты, артиллерия. Низко над землей проносятся самолеты. Вскоре все это обрушится на врага там, в Гатчине.

Бой за нее начался глубокой ночью. У гитлеровцев осталась одна отдушина — дорога на юг. Закрыть ее было поручено 543-му стрелковому полку под командованием Ф. И. Галиева — участника трех войн. Совершив стремительный марш, эта часть с честью выполнила свою задачу. Гитлеровцы заметались в кольце окружения. Наши подразделения тем временем вышли к дворцу, овладели кладбищем возле Варшавского вокзала и завязали бой в развалинах депо. Вскоре они очистили от врага Пролетарскую слободу, аэродром, на котором в свое время базировался родной мне 2-й Красноуральский авиаотряд.

С рассветом все было закончено. Я поспешил в Ленинград, чтобы передать очередную корреспонденцию в Москву об освобождении Гатчины. Здесь узнал: завтра на берегах Невы прогремит салют в честь побед, одержанных войсками Ленинградского фронта.

Надо было заранее подготовиться к передаче корреспонденции — теперь уже о салюте, — набросать хотя бы черновик, сговориться с редакцией, чтобы вечером не я, а они вызвали меня по телефону. Ведь в Ленинграде кроме нас, краснозвездовцев, есть корреспонденты и из других газет. Они тоже будут непременно передавать в свои редакции этот поистине сенсационный материал: вражеская блокада города на Неве окончательно разбита! А это [78] значит, что все каналы связи отсюда окажутся перегруженными.

Одним словом, до вечера была сделана своеобразная заготовка. В ней упоминалось, что более двухсот лет назад в северной столице России на месте Петропавловской крепости был дан первый салют — в ознаменование победы под Полтавой. На следующий год он повторился, теперь уже по поводу овладения Выборгом. А спустя еще несколько лет в устье Невы вошли корабли, одержавшие победу у Гангута. Под гром пушечного салюта они вели за собой плененные суда. И вот теперь Ленинград салютует в честь войск, одержавших у его стен замечательную победу.

Ровно в 20.00 27 января раздались первые залпы. Небо затемненного по-фронтовому Ленинграда озарилось цветастыми огнями, лучами прожекторов. Улицы заполнили толпы счастливых ленинградцев. Слышны здравицы в честь нашей партии, славных Вооруженных Сил, люди обнимают друг друга, целуются. У многих на глазах слезы радости.

Полный впечатлений от увиденного, перепрыгивая сразу через две ступеньки, взлетел я по широкой лестнице «Астории» в свой настуженный номер. И в ту же минуту требовательно зазвонил телефон — вызывала Москва. Тут же, что называется, с голоса взволнованно продиктовал несколько абзацев обо всем, только что происшедшем на ленинградских улицах и площадях. Затем, чуточку успокоившись, прочитал редакционной стенографистке сделанную еще днем заготовку — как начало репортажа. Слышимость была неважная, и иные слова приходилось повторять несколько раз.

— Все, — наконец сказал я Москве, — постарайтесь побыстрее расшифровать, материал ведь в номер.

— Знаем, — ответили мне, и тут же предупредили: — Завтра встречайте Бориса Галина. Он едет с Волховского фронта...

Мой боевой напарник действительно прибыл утром. Вместе с ним и Иваном Гагловым, остановившись возле уличного репродуктора на Невском, мы прослушали трансляцию из Москвы. Передавался как раз опубликованный нашей газетой репортаж «Ленинград салютует!».

Мы объездили многие места недавних сражений. Побывали на ораниенбаумском пятачке и Пулковских высотах, [79] в Красном Селе и на Вороньей горе, под Ропшей и в Гатчине. А потом, забравшись в кузов «пикапа», устремились по занесенным снегом проселкам к частям, двигавшимся туда, куда на оперативных картах простерлись стрелы дальнейшего наступлений, — к Луге и Чудскому озеру, под Кингисепп, на Нарву.

Словом, изъездили немало, В Москву вернулись с массой впечатлений. Едва отписавшись, получил новое задание — вылетать в район Правобережной Украины. Там, под Корсунь-Шевченковским, гитлеровцам был устроен второй Сталинград. Затем там же, на Украине, последовали новые удары — под Уманью, на Южном Буге и Днестре. Мне в те дни пришлось побывать во всех районах этих боев, в том числе и в тех, между Днепром и Бугом, где была вторично разгромлена 6-я армия врага, которую он пытался воссоздать после ее уничтожения на берегах Волги.

Наши войска продолжали развивать стремительное наступление. В тысячу девятый день войны части 2-го Украинского фронта Маршала Советского Союза И. С. Конева вышли на реку Прут. Советские войска вернулись на государственную границу. Они вернулись сюда через 1009 дней и ночей. Теперь отчетливо представлялся окончательный разгром гитлеровских полчищ. Именно об этом писал в нашей газете Иван Агибалов — первый из краснозвездовцев, вместе с войсками перешагнувший государственную границу. На его глазах советские пограничники, которые мужественно оборонялись в этих местах в тяжелом 1941 году, установили на берегу Прута новые пограничные столбы с далеко видными крупными буквами: «СССР».

А через несколько дней довелось вернуться туда, где я услышал первые выстрелы Великой Отечественной войны, увидел первый вражеский самолет, — в Одессу, освобожденную войсками генерала Р. Я. Малиновского. Это случилось в солнечное утро 10 апреля.

Вместе с Сашей Боровским, нашим фотокорреспондентом, идем к знаменитому Одесскому оперному театру. На его здании — красный флаг, Его водрузили бойцы из 248-й стрелковой дивизии. Выходим на бульвар, останавливаемся возле известной всему миру по кинофильму «Броненосец Потемкин» одесской лестницы. Внизу продолжают гореть портовые сооружения. Словоохотливые [80] одесситы жадно расспрашивают о Москве и Ленинграде. Делятся горестями, наперебой рассказывают о подлостях гитлеровцев, ведут на Ямскую улицу, в дом № 84, где помещалась префектура.

Страшная картина! Из подвального этажа выбивается дым. По залитым кровью ступеням спускаемся вниз. Саша Боровский карманным фонариком освещает груды трупов — не меньше двухсот. Люди выносят казненных из подвала. Раздается пронзительный крик: одна из женщин узнает своего мужа — слесаря Николая Мазуркевича. Другая — брата, Михаила Георгиева. И снова горестный возглас — опознан плотник Петр Вивчаренко...

Весь день, проведенный в Одессе, был полон встречами. Наплывают сумерки. Добравшись до самолета, взлетаем. На улицах толпятся жители, наблюдая, как в город вливаются новые колонны войск. На юго-западе вспыхивают зарницы выстрелов: наши части подходят к Днестровскому лиману.

А нам не повезло: уже пролетев добрых три четверти маршрута, между Орлом и Тулой попали в сильный снегопад. Видимость — нулевая. Израсходовав горючее, кое-как приземлились на косогоре возле какой-то деревушки. Правда, при этом скапотировали и сломали самолетный винт. Пришлось добираться до редакции на перекладных: материал, собранный в Одессе, опоздал, газета уже жила новыми событиями — боями в Крыму, на Перекопе, Сиваше и Керченском полуострове. Снимки Саши Боровского, правда, были напечатаны, а моя корреспонденция увидела свет позднее, и не в «Красной звезде», а на страницах журнала «Знамя». Ничего не поделаешь, газетный закон неумолим: оперативный материал должен идти в номер. Но если ты опоздал — по любой причине, — пеняй на себя!

Пока мы добирались до Москвы, войска 4-го Украинского фронта генерала Ф. И. Толбухина и Отдельной Приморской армии генерала А. И. Еременко вместе с моряками-черноморцами и азовцами развернули операцию по освобождению Крыма. Через несколько дней мы, краснозвездовцы, оказались там, где наносился так называемый третий удар 1944 года.

Главный удар генерал Ф. И. Толбухин наносил вовсе не там, где ожидали гитлеровцы, — не на перекопском, а на сивашском направлении. И лишь потом повернул [81] часть сил на Перекоп. Это-то и ввело фашистское командование в заблуждение, позволило нашим войскам уже на первом этапе сражения добиться значительного успеха.

Прорыв на Сиваше и успех на Перекопе ускорили события. В прорубленные артиллерией и пехотой ворота лавиной двинулись подразделения 19-го танкового корпуса. Мы догнали танкистов уже на подступах к Севастополю, возле Сапун-горы. Вокруг рвались бризантные снаряды. Базальтовые осколки, повизгивая, ударяли в борта танков, укрытых в кустарнике.

Наш собеседник — начштаба 19-го танкового корпуса полковник И. А. Поцелуев. Коренастый, с обгоревшим на солнце лицом, он, разговаривая с нами, цветными карандашами размечал на карте пройденный путь:

— Вот Сиваш, Тут мы и начали. Потом Джанкой, Симферополь, Бахчисарай, Кача...

Неудержимый рейд! За несколько дней танки, пройдя сотни километров, раскололи надвое крымскую группировку врага.

Энергично развивала успех и Приморская армия, наступавшая на Керченском полуострове. Овладев Керчью, ее соединения взломали несколько промежуточных оборонительных рубежей гитлеровцев, освободили Феодосию и Судак, изгнали фашистов из Алушты, Ялты, Алупки.

В течение нескольких дней противник был изгнан почти со всей территории Крыма. Гитлеровцы оборонялись лишь в обводах Севастопольского укрепленного района. И вот пришло время решительного штурма. Эскадрильи бомбардировщиков и штурмовиков обрушили на него тысячи бомб. Белая пыль, смешанная с дымом, встала над высотами, закрывавшими Севастополь. В грохот рвущихся бомб вплетались залпы сотен орудий. 9 мая, за год до победы, наши войска с нескольких сторон ворвались на улицы Севастополя...

Операция «Багратион». Встреча с И. Д. Черняховским. Партизанская республика. На Вильнюс! Отец и сын шагнули в Европу

Первый день четвертого года Великой Отечественной войны начался громом орудий — войска четырех фронтов, [82] осуществляя операцию «Багратион», развернули наступление на полях Белоруссии. В журналистской поездке по полям этого сражения я оказался спутником специального корреспондента нашей газеты писателя Ильи Эренбурга. Несколько недель мы провели вместе, почти не вылезая из «виллиса». Подчас садились в машину на рассвете и выходили из нее лишь только в глубоких сумерках. Нередко случались и ночные поездки. События тогда развивались стремительно, тратить время на отдых было попросту жалко.

В первый же день, выехав из Москвы, мы преодолели не менее полутысячи километров Минской автострады. Сумерки застигли нас около опустошенного гитлеровцами Борисова. Город дымился. Всюду виднелись следы недавнего боя. Саперы торопливо стучали топорами, наводя переправу через Березину.

Перебравшись на тот берег, помчались дальше. Хотелось поскорее найти штаб любого крупного соединения, чтобы сориентироваться в обстановке. Встречные офицеры называли нам то один, то другой пункт. Но, добравшись туда, мы узнавали, что несколько часов назад этот штаб перекочевал «на новую квартиру», А там заставали ту же картину — связисты сматывали провода, грузили на машину аппаратуру. Весь 3-й Белорусский фронт, которым командовал генерал И. Д. Черняховский, находился в движении.

Лишь глубокой ночью наткнулись на аэродром. Здесь узнали, что нашими войсками освобождена столица Белоруссии — город Минск.

— Быстрее туда!

Но быстро попасть в Минск оказалось делом весьма трудным. Автостраду заполнял густой поток машин. Придерживаясь края дороги, ежеминутно рискуя съехать в кювет, наш «виллис» медленно обгонял машины, груженные боеприпасами, продовольствием, автоцистерны.

Наконец потянуло гарью, и вот уже с холма открылся вид на Минск — многострадальный город, переживший тысячу сто дней гитлеровской оккупации.

Каких только встреч не было в окутанном дымом, горящем Минске! Мы подолгу беседовали с местными жителями, рассказывавшими о зверствах гитлеровцев; с нашими солдатами и командирами, первыми ворвавшимися в город; с партизанами, пришедшими из ближайших лесов, [83] и даже с пленными из местного гарнизона. Наши блокноты вскоре оказались исписанными полностью. А нам все рассказывали, рассказывали...

В Минске еще слышались взрывы, саперы продолжали обезвреживать фашистские мины, а первые эшелоны наших войск уже ушли далеко на запад. Они стремительно продвигались вперед, подчас не обращая внимания на гитлеровцев, оставшихся сзади. А довольно крупные их группировки, пытаясь вырваться из окружения, действовали дерзко, и частям, находившимся во вторых и третьих эшелонах, приходилось затрачивать немало труда, чтобы ликвидировать угрозу с тыла. Нам неоднократно доводилось быть свидетелями подобных, неожиданно возникавших боев.

Помнится, в конце одного из наших рабочих дней, после поездки на приемный пункт военнопленных, мы прибыли на командный пункт дивизии, находившийся в лесочке юго-восточнее Минска. Там встретили нас радушно: накормили, предложили остаться переночевать. Мы охотно согласились. И вдруг среди ночи в лесу вспыхнула ожесточенная стрельба. Тревога! Заурчали моторы штабных машин. Поступил приказ командующего 31-й армией генерала В. В. Глаголева: немедленно оставить лесок, так как именно через него пытается прорваться крупная группа гитлеровцев.

Под пулями штабные машины выскакивали прямо на ржаное поле, устремляясь к находившемуся неподалеку аэродрому. Там недавно прилетевшие истребители организовывали оборону: техники и мотористы с винтовками и ручными пулеметами бежали к краю летного поля, где вот-вот должны были появиться цепи атакующего противника. А на другом конце аэродрома летчики срочно приподнимали на козелки хвосты своих самолетов, чтобы можно было вести огонь из бортового оружия.

Нас, корреспондентов, комдив попросил уехать, дорога на Минск была еще свободна. Мы так и поступили.

В темноте долго разыскивали комендатуру. Она оказалась в одном из полуразрушенных домов почти в центре Минска. Здесь узнали, что на юго-восточных подступах к городу создалось довольно-таки серьезное положение. Хотя знакомые уже нам авиаторы с помощью подоспевшего стрелкового полка и остановили гитлеровцев, их крупная группировка, обойдя аэродром стороной, не оставляет [84] попыток ворваться в город, стремясь во что бы то ни стало овладеть складами с боеприпасами и продовольствием.

Положение усугублялось еще и тем, что у этой группировки, видимо, была какая-то связь со своим вышестоящим командованием. Ибо как иначе было объяснить то обстоятельство, что одновременно с попыткой их прорыва над Минском появились фашистские ночные бомбардировщики. Развесив гирлянды осветительных ракет, они принялись ожесточенно бомбить город. Всю ночь на окраинах гремел бой. Но гитлеровской группировке все же не удалось прорваться — она была частью уничтожена, частью рассеяна. Было взято много пленных. Мы подробно описали этот бой в одной из своих очередных корреспонденции.

А потом у нас состоялась встреча с командующим 3-м Белорусским фронтом генералом И. Д. Черняховским. Оказалось, что с Ильей Эренбургом они давно уже знакомы, еще по Брянщине, где Черняховский командовал дивизией. Илья Григорьевич бывал там, писал о воинах этого соединения, и в частности о комдиве, человеке смелых решений, активных действий. И. Д. Черняховский подробно ввел нас в обстановку на фронте, подсказал, куда необходимо было бы съездить в первую очередь. При этом предупредил: отыскать названные части не так-то просто, на 3-м Белорусском, как, впрочем, и на соседних фронтах, сейчас все устремлено вперед, только вперед!

...Белоруссию справедливо называли партизанской республикой. В дни ее освобождения народные мстители активно помогали нашим регулярным войскам громить врага. На улицах Минска мы как-то разговорились с командиром одного из партизанских отрядов, вошедшим в город вместе с танкистами. Коренастый, крепко сбитый человек, он, стоя на исковерканном снарядами тротуаре, следил за тем, как его отряд втягивался на центральную улицу. Рота за ротой проходили люди в штатском, вооруженные трофейными автоматами и пулеметами.

— Взяли в боях, — пояснил командир.

В ротах немало женщин. У многих партизан на груди ордена и медали. Отряд замыкает артиллерийская батарея. А за следовавшим в хвосте колонны трофейным танком, с прикрепленным к башне красным флажком, понуро шагает сотня пленных гитлеровцев. Командир рассказывает: [85] последний бой отряд вел в районе Червени. Там-то, не выдержав яростной рукопашной схватки, эти «завоеватели мира» и сдались в плен. Среди них оказался и генерал — командир разбитой фашистской дивизии. Партизаны схватили его возле полевой радиостанции.

Через несколько дней после освобождения Минска мы уже спешили к Вильнюсу. Там, сосредоточив довольно крупные силы, гитлеровцы пытались организовать серьезное сопротивление нашим войскам. На командном пункте одной из дивизий ее командир полковник А. А. Донец показал нам захваченный у врага план круговой обороны города, построенный по всем правилам инженерного дела. Гитлеровцы укрепили и Вильнюс: пробили амбразуры в стенах его старинных зданий, установили на площадях артиллерию.

Под Вильнюсом мы заночевали на полевом аэродроме, с которого наши истребители вылетали на штурмовку приграничных городков Германии. До сих пор над ней появлялись только бомбардировщики. А вот теперь настала пора и «Яковлевых». Надо было видеть возбужденные лица пилотов, возвращавшихся из таких полетов: они были над Восточной Пруссией! Они били гитлеровцев на их же земле!

А тем временем наши войска, прорвав внешний оборонительный обвод, уже ворвались в город. Советские воины выбивали фашистов с улиц и площадей Вильнюса, из его крепости. Наконец дождливым утром вражеский гарнизон капитулировал. Мы направились по городу к его западной окраине. Здесь еще шел бой. Наши бойцы добивали последние группки гитлеровцев, не пожелавших сдаться в плен.

Во время бесед с героями боев за Вильнюс мы услышали не совсем обычную фамилию — Закаблук.

— Повторите-ка ее еще раз, — попросил Илья Эренбург нашего собеседника, что-то помечая на папиросной коробке. Ему, видимо, чем-то понравилась фамилия.

Не знаю, отнести ли это за счет интуиции писателя, но фамилия Закаблук приглянулась ему, как оказалось позднее, не случайно. Уже вернувшись в Москву, мы вновь встретили ее в одной из корреспонденции, переданных нашими товарищами с 3-го Белорусского фронта. А затем новая встреча — уже на страницах «Правды». Там был опубликован большой снимок: группа воинов, [86] сфотографированных при развернутом Знамени полка. Они первыми вышли на государственную границу с фашистской Германией. На правом фланге группы — опять тот же Виктор Закаблук, командир отделения 4-й роты 2-го батальона 297-го стрелкового полка 184-й стрелковой дивизии 5-й армии. Помнится, показав этот снимок Илье Григорьевичу, я добавил некоторые подробности, почерпнутые из корреспонденции наших товарищей: Виктор Закаблук за день до того боя получил письмо от отца — Михаила Никифоровича, сражавшегося на 2-м Украинском фронте. В нем Закаблук-старший описывая, как еще весной преодолевал приграничную реку Прут.

— Выходит, они оба, отец и сын, шагнули за наши пограничные рубежи, — как бы уточняя, задумчиво сказал писатель. — И теперь направились освобождать Европу...

На 1-й Украинский... «Темп, темп, темп!» Окно в Верхнюю Силезию. «Одерский четырехугольник». «Ведем бой на Одере, вблизи Берлина!»

Новый, 1945-й — последний год Великой Отечественной войны — нам очень хотелось встретить дома, в кругу своих родных и близких. Еще за трое суток до новогодней ночи мы, трое краснозвездовцев, закончив работу в войсках 2-го Украинского фронта, вылетели из Бухареста — первой увиденной нами столицы освобожденного Советской Армией зарубежного государства — в Москву. Поначалу все на том же, уже знакомом читателю Як-6, с которым все никак не могли расстаться. Но снежные бури, бушевавшие в Трансильванских Альпах почти всю вторую половину декабря, заставили нас изменить маршрут. Пришлось приземляться в Констанце, затем — в Одессе. Там пересели на Ли-2, более приспособленный к непогодным условиям. Но и он, дойдя до Киева, из-за обнаружившихся неполадок в моторе лететь дальше не смог. Начали снова, как уже случалось не раз, искать перекладные. [87]

Словом, приземлились на Внуковском аэродроме 31 декабря, когда, совсем стемнело. Правда, успели добраться до своих квартир еще до того, как пробили Кремлевские куранты, известившие о том, что пришел 1945 год. А с ним, естественно, появились и новые заботы, фронтовые поездки, новые корреспонденции.

Первая такая поездка с моим частым спутником Борисом Галиным состоялась на 1-й Украинский фронт. Там как раз начались события, положившие начало великому зимнему наступлению наших войск, которые в считанные дни освободили Польшу, вступили на территорию гитлеровской Германии и стали неотвратимо приближаться к Берлину.

Командующего 1-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза И. С. Конева мы застали в небольшой деревушке под Крайцбургом. Накинув на плечи синюю кавалерийскую венгерку, припушенную серым каракулем, он прохаживался во дворе крестьянского дома, прислушиваясь к звукам недалекой канонады. Войска фронта рвались к Одеру.

— Идемте, — коротко сказал маршал, выслушав доклад о цели нашего приезда. Провел в свою рабочую комнату.

Все здесь продолжало дышать прежним благополучием. Полотенца с нравоучительными надписями, пуховые подушки на дубовой кровати, коврик. Но, как видно, командующий всем этим не пользуется. У окна — походная раскладушка, на столе, свисая краями на пол, — оперативная карта. Никаких излишеств.

Вместо обещанных для беседы десяти — пятнадцати минут И. С. Конев уделил нам около двух часов. Увлекшись, энергичными штрихами он набросал несколько схем, поясняющих последний маневр соединений. Суть его сводилась к следующему: прорубить окно в Верхнюю Силезию, нанести удар там, откуда гитлеровцы меньше всего его ожидают.

Что представлял собой Верхне-Силезский промышленный район? Лабиринты его городов и предприятий составляли естественную крепость, раскинувшуюся на десятки километров. После Рура это была важнейшая военно-экономическая база гитлеровцев, которую они прикрыли поясом оборонительных сооружений. Окруженный лесами, заполненный большим количеством войск — в общей сложности [88] здесь находилось более десяти дивизий, — Верхне-Силезский промышленный район был крепким орешком. Чтобы расколоть его, было решено глубоким обходом танковыми соединениями — во взаимодействии с общевойсковыми армиями, наступавшими на Силезию, — принудить фашистскую группировку под угрозой окружения выйти в открытое поле. И там разгромить ее.

С этой целью 3-я гвардейская танковая армия и некоторые другие танковые соединения, действовавшие севернее, были круто повернуты на юго-восток, вдоль Одера. От Оппельна они устремились на Глейвиц, Гинденбург и Баутен — центральные города промышленного района. Командующий беспрестанно требовал: темп, темп, темп! Танкисты развивали его, не опасаясь за фланги и тылы. А чтобы сделать удар решающим, И. С. Конев подкрепил его маневром общевойсковых соединений.

24 января одновременно пали Глейвиц и Хжанув, отстоящие друг от друга более чем на пятьдесят километров. Стремительное движение наших танков помешало гитлеровским саперам взорвать предприятия Верхне-Силезского бассейна. Города этого района начали один за другим вывешивать белые флаги.

Итак, за Одером первыми в нашем зимнем наступлении оказались войска 1-го Украинского фронта, и в частности 4-я танковая армия дважды Героя Советского Союза Д. Д. Лелюшенко. Танки были душой наступления и на 1-м Белорусском фронте. Мы побывали в 1-й и 2-й гвардейских танковых армиях этого фронта, стальными клиньями врезавшихся в оперативное построение вражеских войск. В каждой из них были свои герои, свои острые моменты.

На пути 1-й гвардейской оказался, например, так называемый «одерский четырехугольник» — стратегический укрепленный район. Возле города Мезеритца мы осмотрели один из участков этих укреплений, прикрывавших берлинское направление. Первое, что сразу бросилось в глаза, — это восемь рядов бетонных надолб, протянувшихся вправо и влево на многие километры. Перед ними — глубокий противотанковый ров, бруствер которого маскировал эти «зубы дракона», установленные на металлических основаниях. Ближайший холм опутан колючей проволокой, на вершине — бронированные колпаки; толщина их — тридцать-сорок сантиметров. [89]

Спустившись по западному склону холма, подошли к двери, ведущей в подземелье. Справа и слева — пулеметные амбразуры. За бронированной дверью — узкий коридорчик и снова амбразуры. В верхнем этаже подземелья — жилые казематы. Они оборудованы системой сигнализации, вентиляторами, электричеством, телефонами.

По крутой железобетонной лестнице спускаемся вниз. Через три пролета она упиралась в площадку — пятнадцать метров от поверхности земли. Отсюда проложены коридоры в служебные помещения, в склад боеприпасов, в подсобные мастерские. Еще ниже — подземная галерея с узкоколейной железной дорогой. Через каждые триста метров — разъезды. На стенах — стрелы и цифры, показывающие, к какому доту ведет ветка. Полоса подобных сложных сооружений прикрывалась к тому же еще и водными препятствиями. Используя систему озер, мелких рек и каналов, гитлеровцы в короткий срок могли затопить большую территорию.

Почти все фортификационные сооружения «одерского четырехугольника» были целы. Почему так случилось? Успешному овладению укрепленным районом способствовали смелые действия танкистов генерала М. Е. Катукова. Мы застали его ночью в Циленциге.

Командующий 1-й гвардейской танковой армией отдыхал, на нем были свитер и мягкие туфли. За чаем он рассказал нам о боях за «одерский четырехугольник».

...Головной шла 44-я гвардейская танковая бригада под командованием ныне дважды Героя Советского Союза И. И. Гусаковского. Она опережала главные силы на два ходовых часа. Когда в смотровых щелях показались «зубы дракона», командир отдал приказ:

— Идти вперед!

В этом решении еще раз сказалось то главное, что пронизывало мысли каждого танкиста: не давать гитлеровцам опомниться.

Бронированные машины под огнем врага, выискивая не закрытые еще проходы, сдвигая надолбы, пошли вперед. Справа и слева, куда ни кинь взгляд, — доты, замаскированные под охотничьи домики, сараи и стога сена. Гитлеровцы, видимо, торжествовали: добыча сама шла к ним в руки.

Едва замыкающие машины оказались за «зубами дракона», враг взорвал мосты, заминировал пройденный танкистами [90] путь. Русские в ловушке! И в какой — из железобетона и стали!

Вскоре к проходам, уже закрытым гитлеровцами, приблизилась еще одна группа советских танков. Казалось, все идет так, как мыслилось фашистскому командованию: русские, чтобы выручить свой попавший в окружение головной отряд, постараются пробить путь именно здесь. Поэтому гитлеровцы и сосредоточили на данном участке все свое внимание. Но в это время огонь нашей артиллерии прорубил новые проходы гораздо южнее. В эту брешь и устремились главные силы.

И. И. Гусаковский шел дальше. Его танки встречали фашистов, спешивших из-за Одера, поливали их огнем, давили гусеницами. И на вторые сутки в Циленциге, в том самом городке, где теперь мы пили чай, главные силы соединились с его передовым отрядом. «Одерский четырехугольник» как единая система стратегического прикрытия берлинского направления перестал существовать.

К концу нашей беседы раздался телефонный звонок. М. Е. Катуков взял трубку. Его подвижное лицо стало сосредоточенным.

— Да, — сказал он, — понимаю. Будет выполнено! — Быстро накинув на плечи китель, он приказал адъютанту: — Командиров частей ко мне! Маршал Жуков требует идти вперед.

Это происходило в те дни, когда гитлеровское командование начало перебрасывать навстречу войскам 1-го Белорусского фронта свежие силы. Для прикрытия берлинского направления враг выставил дивизии с такими громкими наименованиями, как «Гросс-адмирал Дениц», «Дебериц», «Берлин». С Западного фронта сюда же спешили танковые и моторизованные части. Все усилия гитлеровского генерального штаба были направлены на то, чтобы фланговым контрударом с севера, из Померании, остановить натиск наших войск. Вот почему для успеха последующих сражений нам было крайне важно быстрее достичь нижнего течения Одера, захватить плацдармы на его левобережье.

Утром наши танкисты увидели Одер. Над рекой клубился туман. Машины шли с открытыми люками, ведя огонь с ходу. Командир бригады И. И. Гусаковский доложил по рации:

— Ведем бой на Одере, вблизи Берлина! [91]

Весна 1945-го... Ключи от Берлина. Знамя над рейхстагом. Парад Победы

И вот наступили дни завершающего сражения в Великой Отечественной войне — Берлинского. Накануне редакция значительно усилила корреспондентские группы на фронтах, принимавших участие в этой грандиозной операции. И особенно на 1-м Белорусском, непосредственно нацеленном на столицу фашистской Германии.

Мы выехали туда из Москвы с Евгением Габриловичем на генштабовском «виллисе». Приподнятое настроение не покидало нас всю дорогу. В Смоленске, Минске и других опаленных войной городах, через которые мы проезжали по дороге на фронт, уже видны были леса новостроек. Первые глубокие вздохи делала и истерзанная фашистами Варшава, оживали Лодзь и Познань. Весна, все настойчивее вступавшая в свои права, радовала сознанием того, что долгожданная, выстраданная нашим народом победа близка.

В районе боевых действий, куда мы добрались после многосуточной изнурительной езды, было уже немало краснозвездовцев. Здесь же и корреспонденты «Правды», «Известий», «Комсомольской правды», Совинформбюро, ТАСС.

Некоторым из наших коллег, прибывшим раньше, уже посчастливилось стать свидетелями самого начала операции; мы же несколько запоздали, приехали сюда в то время, когда первые линии вражеской обороны были прорваны и бои приближались непосредственно к Берлину.

Кюстрин. Мюнхеберг. Штраусберг... Всюду следы жестоких боев: орудия, укрытые за толстыми стенами острокрыших домов, извилистые траншеи, сотни окопчиков для фаустников. Каждый клочок земли основательно обработан артиллерией и авиацией, разрыт гусеницами танков, пройден пехотой. Всюду — в почерневших от дыма лесах, на улицах городков, на асфальтированных дорогах и даже на загородных виллах — гитлеровцы сопротивлялись упорно, с отчаянием смертников. И все же несколько поясов берлинской обороны уже пройдено нашими войсками. [92]

К столице фашистского рейха, а точнее, к ее пригороду мы подъехали в сумерках. Вначале нам попадались отдельные дома. Это — окраина Берлина!

В темноте виден освещенный проем двери небольшого коттеджа. Подъезжаем к нему. Тут разместились артиллеристы.

— Какая армия?

— Пятая ударная, генерала Берзарина...

— А дивизия?

— Восемьдесят девятая, гвардейская...

— Белгородско-Харьковская?

— Она самая!

Один из офицеров ведет нас на чердак соседнего дома — на наблюдательный пункт полка. Отсюда хотя и неясно, но все же видны очертания города: из темноты проступают силуэты башен и шпилей. Но вот в небе вспыхивают сотни багровых звезд. Это наши бомбардировщики сбрасывают над Берлином осветительные бомбы. Теперь среди гигантских теней отчетливо видно море крыш. Глухо рвутся бомбы, часто стреляют зенитки.

В штабе артполка непрерывно зуммерят телефоны, снуют связные. Над картой Берлина склонились офицеры. Сейчас бой идет за полотно окружной железной дороги. В донесениях пестрят названия берлинских улиц.

С каждым часом кольцо окружения вокруг Берлина, образованное войсками 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, сжимается все сильнее. Наши танки уже подошли к Потсдаму. Но берлинский гарнизон продолжает упорно сопротивляться. Бои идут, что называется, на «трех этажах»: в метро, на улицах, на чердаках полуразрушенных домов.

На окраинах — поток берлинцев, покидающих город. Многие из них толкают перед собой ручные повозки с домашним скарбом. Над каждой группой — белый флаг. Наши автоматчики конвоируют пленных. А вот движется группа берлинских чиновников — почтовых, железнодорожных, государственных. Они — в зеленой, черной и синей форме, на головах — фуражки с высокими тульями.

А мы, краснозвездовцы, пробираемся к Шпрее. Здесь многие здания уже заняты нашими подразделениями.

На верхнем этаже одного из полусохранившихся домов расположились авианаводчики 16-й воздушной армии. Поднимаемся к ним. Отсюда хорошо видна центральная [93] часть города. Сверяясь с картой, Евгений Габрилович показывает: вон императорский замок, вон главный берлинский собор — у него снесен снарядами купол, а там район Альткельна, остроконечный шпиль Петеркирхе...

Примостившись в сторонке, беседуем со знакомыми офицерами из штаба 16-й воздушной армии. Они рассказывают о том, как осуществлялось взаимодействие с наземными войсками в первые дни операции. Записываю такую любопытную деталь: в разгар боев по прорыву вражеской обороны авиаторы сбросили на парашютах в боевые порядки 8-й гвардейской армии четыре больших ключа, к каждому из которых была прикреплена дощечка с надписью: «Гвардейцы, друзья, вперед к победе! Шлем вам ключи от берлинских ворот!» Записываю имена отличившихся летчиков. Среди них называют и Ивана Кожедуба, одержавшего над Берлином свою 62-ю воздушную победу.

Долго разговаривать с журналистами у авианаводчиков нет времени — вылет наших самолетов следует один за другим. Поэтому, поблагодарив их за интересную информацию, едем из восточной части Берлина в северную. Здесь наступают дивизии 3-й ударной армии генерала В. И. Кузнецова. Положение на этом участке осложнилось близостью метро. Пользуясь тоннелями и замаскированными выходами из них, гитлеровцы непрерывно контратакуют наши части. Ходить даже по уже занятым кварталам небезопасно. До сих пор специальные патрули, прочесывая улицы, вылавливают фашистских солдат, переодетых в штатскую одежду.

Вместе с артиллерийским наблюдателем поднимаемся на аэростате. Темнеет. Сумерки разрывают вспышки орудийных выстрелов, отблески пожаров. Видим: разрывы снарядов ложатся все ближе и ближе к центру — там, где рейхстаг, где имперская канцелярия. Гитлеровское логово уже плотно обложено нашими войсками.

Нас, краснозвездовцев, в охваченном боями Берлине собралось сразу человек пятнадцать. И все мы, разумеется, хотели передать в редакцию как можно больше оперативных материалов. Но такое обилие корреспонденции фронтовой узел связи, естественно, своевременно обрабатывать был не в силах. Да к тому же в таком количестве они редакции просто и не нужны. Поэтому решили: оперативные корреспонденции будут передавать в основном [94] П. Трояновский и Л. Высокоостровский. А к ним по мере надобности подключатся специалисты родов войск — общевойсковики, артиллеристы, танкисты, авиаторы. Пока же их задача — накапливать впечатления, находясь в готовности номер один для написания развернутых публицистических и очерковых выступлений по первому требованию редакции. Но если кто-нибудь из нас в своих поисках находил что-либо особенно важное, нужное газете, оно тут же — помимо ежедневных оперативных телеграмм тех двоих наших товарищей — немедленно передавалось в редакцию.

Непрерывным потоком шли туда и фотографии, сделанные на улицах и площадях Берлина. Кассеты с отснятыми пленками наши фотокорреспонденты отвозили на посадочную площадку, где их ожидал безотказный авиатор М. Степченко. В любую погоду он поднимал в небо свой По-2 и брал курс на базовый аэродром, откуда регулярно уходили на Москву скоростные самолеты.

В ночь на 1-е мая над рейхстагом взвилось Знамя Победы. Его водрузили воины 150-й стрелковой дивизии Героя Советского Союза генерала В. М. Шатилова. Но бои тем не менее продолжались: наши войска отбивали последние попытки остатков берлинского гарнизона вырваться из кольца.

Утро 1-го мая выдалось ясное, солнечное. Во все подразделения был доставлен напечатанный во фронтовой и армейских газетах первомайский приказ Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина. Его читали автоматчики в развалинах домов, артиллеристы — возле пушек на площадях, танкисты, готовящиеся к атаке. В приказе говорилось о Знамени Победы, водруженном над Берлином.

Красное полотнище, взметнувшееся над куполом рейхстага было видно отовсюду. Возле моста кольцевой железной дороги — огромная толпа. Передвижная радиоустановка транслирует московский парад. Сюда, в Берлин, доносятся звуки оркестров, играющих на Красной площади, перезвон Кремлевских курантов — привет Родины бойцам, прошедшим тысячи фронтовых километров...

Уже под вечер мы приехали на командный пункт 5-й ударной армии. Вместе с генералом Н. Э. Берзариным долго прислушивались к шуму все еще не затихающих боев. [95]

— Они, — сказал генерал, — предлагают перемирие. Мы говорим: полная капитуляция!

Бои продолжались всю ночь. Но к утру сопротивление врага почти прекратилось. Тысячи гитлеровцев стали сдаваться в плен. Берлин вывесил белые флаги. Понурые, подавленные, шли бесконечные колонны «завоевателей мира» под охраной наших конвоиров. Их сопровождал насмешливый свист освобожденных советскими войсками иностранных рабочих — французов, итальянцев, испанцев...

Никогда не забыть мне той ночи в Берлине, когда была подписана капитуляция фашистской Германии. Я, как впрочем и многие другие корреспонденты, к сожалению, не попал тогда в двухэтажное здание столовой военно-инженерного училища в Карлсхорсте, где происходило это историческое событие; из краснозвездовцев там находились лишь Леонид Высокоостровский, Павел Трояновский, Константин Симонов и Александр Кривицкий. Мы же, проведя весь вечер в городе, уже за полночь возвращались в Штраусберг, где продолжали квартировать. И вдруг в погруженном в ночную темноту Берлине начало твориться что-то невообразимое. В небо взметнулись тысячи осветительных и сигнальных ракет, раздавались автоматные очереди, заговорили даже зенитные пушки. Что случилось? Неужели вылазка недобитых гитлеровцев?

На всякий случай расстегнули кобуры, поставили пистолеты на боевой взвод. Настороженно озираясь по сторонам — ехали-то на открытом «виллисе», — подкатили к двум регулировщикам, стоявшим возле мостика над какой-то железнодорожной веткой.

— В чем дело? — спросили мы.

— Победа, товарищи, победа! — буквально захлебываясь, прокричал нам один из них.

— Конец!!! Войне конец! — добавил другой.

* * *

...Июньское утро 1945 года, Москва, Красная площадь. Парад Победы. На трибуне Мавзолея В. И. Ленина — Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин, члены Политбюро Центрального Комитета партии, руководители Советского правительства. [96]

Мимо торжественным маршем идут войска. Во главе сводных полков десяти фронтов — командующие, начальники штабов, политработники.

Вот на мокрую, блестящую от дождя брусчатку Красной площади после сводного полка Военно-Морского Флота выходит так называемый особый батальон — двести солдат. Все они в касках, на мундирах — ордена и медали. В руках у каждого — опущенные вниз, к земле, трофейные знамена и штандарты частей гитлеровского вермахта. Повернувшись направо, строй — десять шеренг, по двадцать человек в каждой, — вплотную приближается к Мавзолею, и солдаты швыряют на камни площади эти символы разгромленной фашистской армии, словно повергая их к ногам народа-победителя. [97]

Из полков и с кораблей

Иные, мирные заботы. «Добро» на учебу. «Атомные» серии. Реактивная авиация. «В два пера». Март 1953-го

Красная площадь еще, казалось, продолжала хранить в своей брусчатке эхо исторического Парада Победы, а на страницах газет вновь замелькали фронтовые сводки. Верное союзническому долгу, в интересах скорейшего завершения второй мировой войны Советское государство вступило на Дальнем Востоке в войну с японскими милитаристами. В «Красной звезде» тоже появились боевые корреспонденции о бомбовых ударах и стремительных атаках, о новых подвигах советских воинов. Туда, в войска Забайкальского, 1-го и 2-го Дальневосточных фронтов, на Тихоокеанский флот и Амурскую военную флотилию, выехали многие краснозвездовцы. Мне тоже не терпелось попасть в дважды родные края: ведь во Владивостоке, как уже говорил выше, я родился; там был принят кандидатом в члены партии.

— Не спешите! — останавливал меня редактор И. Я. Фомиченко. — Вот выпустим номер ко Дню авиации, потом и решим с командировкой...

Этот праздничный номер мы, естественно, выпустили, а вот моя поездка на Дальний Восток так и не состоялась. 19 августа 1945 года, когда страна отмечала День авиации, нашими войсками были заняты Мукден, Чанчунь, Гирин, Харбин и другие города — опорные пункты японской Квантунской армии, А через несколько дней эта армия была вынуждена полностью прекратить боевые действия: 2 сентября 1945 года в Токийском заливе на борту американского линкора «Миссури» представители Японии подписали Акт о капитуляции.

Наконец-то наступили по-настоящему мирные дни, а с ними пришли и новые заботы. Перед коллективом «Красной звезды» встали серьезные задачи по переходу с тематики [98] войны на показ послевоенного развития страны и ее Вооруженных Сил. Что и говорить, делом это оказалось далеко не таким простым, как могло показаться поначалу некоторым из нас. Мирная обстановка потребовала большей глубины от многих наших статей и корреспонденции. То есть если совсем недавно в них порой преобладала информационность, событийность, то теперь во главу угла ставились иные критерии, и в первую очередь проблемность, всестороннее раскрытие поднимаемых вопросов. И вот тут-то на первый план выдвинулся вопрос о необходимости подкрепления практики, приобретенного за годы войны опыта глубокими теоретическими знаниями.

Выше уже говорилось, что еще до перехода на штатную журналистскую работу я был зачислен слушателем заочного факультета авиационной академии, даже проучился там два курса. Великая Отечественная война, естественно, прервала эту учебу. Но вот узнаю: Краснознаменная Военно-воздушная академия возобновляет занятия на заочном факультете, объявлен прием на первый курс. Начинать все сначала? А почему бы и нет? Ведь война внесла существенные изменения во все то, что мною изучалось когда-то. За четыре фронтовых года в военном деле, в технике, а тем более в авиации, появилось много нового, и это новое надо познавать едва ли не с самых азов.

Правда, некоторые товарищи, узнав о моем намерении, недоуменно пожимали плечами: «А стоит ли закабалять себя на несколько лет заочной учебой?» Другие просто сомневались: зачем, мол, журналисту командный факультет? Но мою идею неожиданно поддержал В. П. Московский, в то время возглавлявший краснозвездовский коллектив.

— Если уверены в силах — решайтесь! — одобрительно сказал он, направляя по команде мой рапорт со своим ходатайством.

Кстати, это был тот самый В. П. Московский, которого довелось впервые повстречать еще в пору моей летной молодости, протекавшей в Гатчинской авиабригаде. Он тогда помогал мне делать первые шаги на военкоровском поприще, а вот теперь наши дороги вновь сошлись уже в редакции «Красной звезды». Эрудированный, дальновидный редактор, он обладал к тому же и солидным фронтовым опытом, отменными организаторскими способностями. [99] Краснозвездовцы искренне полюбили его за сердечность и душевную отзывчивость, сочетаемые с высокой требовательностью. «Прошел школу Московского» — это со временем стало одной из лучших характеристик для военного журналиста. Да и только ли для военного? Ведь впоследствии В. П. Московский, немало потрудившийся на партийной, советской и дипломатической работе, несколько лет редактировал газету «Советская Россия», воспитав и там немало талантливых газетчиков.

...Итак, «добро» на учебу дано. Слов нет, сочетать ее с повседневной работой в редакции было нелегко. Но зато эта двойная нагрузка дала возможность, как говорится, постоянно идти в ногу со временем, особенно тогда, когда наша армия начала интенсивно переоснащаться более совершенной техникой и оружием. Упоминается же здесь об этом с единственной целью — еще раз подчеркнуть важность непрерывного обогащения знаниями для каждого журналиста, и прежде всего именно в той области, в которой лежат основные, главные темы его творческой деятельности.

Все четыре года учебы в академии нам, заочникам, «покой лишь только снился». Мы даже завидовали очникам. У них служебных забот нет, только учеба. И все же наступил день, когда нам вручили дипломы. У меня он — № 251069, с отличием. Прощай, академия! И — спасибо! В твоих стенах мы не только подкрепили свой прежний опыт прочными знаниями, но и значительно расширили общий кругозор.

Все это очень скоро пригодилось. Особенно тогда, когда наш авиационный отдел начал готовить крупные статьи о проблемах использования атомной энергии, атомном оружии, противоатомной защите. Мысль о подобных публикациях зародилась у нас после просмотра учебного фильма на одну из этих тем. Командование редакции одобрило нашу задумку, посоветовало всесторонне продумать форму подачи. Вместе с работавшим тогда в отделе Петром Асташенковым разработали план «атомных» статей, наметили кандидатуры авторов. Первыми выступили на эту новую и весьма актуальную тогда тему профессор Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского генерал Г. И. Покровский, преподаватели этой же академии кандидаты технических наук М. П. Архипов и А. И. Седов. Затем круг авторов расширился. Спрос на подобные [100] материалы был велик — они шли сериями, почти ежедневно. По просьбе читателей мы даже выпустили несколько сборников таких статей массовым тиражом в удобном, карманного формата, издании.

Как авиатор, я, естественно, внимательно следил и за развитием отечественной авиации. В послевоенные годы наши Военно-Воздушные Силы оснащались совершенно новыми самолетами — скоростными, реактивными, всепогодными. Помнится, уже через год после победы, на традиционном празднике Дня Воздушного Флота, были продемонстрированы поистине безграничные, как, во всяком случае, тогда казалось, возможности первых образцов реактивных машин. А с каждым годом в авиационных частях и подразделениях их становилось все больше. Вполне понятно, что «Красная звезда» не могла обойти стороной и этот вопрос. Более того, проходящий в войсках ВВС процесс освоения новой техники как-то сам собой вызвал приток в газету новых авторов — людей, которые делились с читателями «Красной звезды» своими раздумьями о том, как лучше сочетать приобретенный фронтовой опыт с возможностями более современного оружия. В частности, одними из первых таких авторов стали летчик-истребитель Георгий Лобов, сбивший на войне более двух десятков вражеских самолетов, а теперь в целой серии статей рассказавший об. опыте освоения скоростной машины; летчик-испытатель Петр Стефановский, парашютист Василий Романюк, которому мы помогли выступить в газете с интересными записками о тысячах выполненных им прыжков и многие-многие другие.

На страницах газеты появились и очерки о новых героях армии и флота. Нередко мы писали их вдвоем с Марком Карповичем — военным журналистом, всю войну передававшим свои корреспонденции с Ленинградского фронта. В редакционной многотиражке «Красная звездочка» как-то даже поместили дружеский шарж: рисунок изображал нас вдвоем, парящими над газетной полосой. Подпись гласила: «Они то рвутся к небесам, то, устремившись к полосам, готовы приземлиться у подвала». Действительно, мы написали вместе не один газетный подвал, немало поездив вдвоем в части разных военных округов. И тут по ходу дела хочется заметить: подобная корреспондентская работа в два пера имеет свои явные преимущества. В особенности, когда речь идет о подготовке [101] серии статей или очерков, объединенных одной темой. Во-первых, при такой практике более удобно разговаривать с людьми — один расспрашивает, другой в это время делает пометки в блокноте; беседа с героем будущего очерка получается живой, непринужденной. Во-вторых, при работе вдвоем появляется возможность посмотреть на все происходящее еще одной парой внимательных глаз, оценить увиденное как бы дважды. Кроме того, работая над темой вдвоем, можно поспорить с напарником, а значит, выявить в споре те ее грани, которые иной раз остаются для тебя как бы за кадром.

Пятидесятые годы... В тот период пришлось пережить немало крутых событий, резких жизненных поворотов. Одним из них явилась кончина И. В. Сталина. Советские люди ощутили тогда неподдельное горе. Да разве могло быть иначе? Ведь во главе с ним, соратником В. И. Ленина, страна прошла более четверти века. И каких четверть века! Ознаменованных созиданием первых пятилеток, индустриализацией и коллективизацией, построением социализма, победой в Великой Отечественной войне, восстановлением разрушенного ею народного хозяйства. На этом пути, конечно, были и недочеты, и партия со всей принципиальностью подчеркнула это в решениях, принятых на XX съезде. Но, как бы там ни было, наш народ тогда, в марте 1953-го, с глубокой скорбью хоронил одного из своих виднейших партийных и государственных деятелей, жизнь которого была тесно связана с осуществлением социалистических преобразований в стране.

Переданное по радио первое сообщение об угрожающем состоянии здоровья И. В. Сталина застало меня на Балтике, в одной из флотских авиачастей. Командировка подошла к завершению, и в тот же вечер я выехал в Ленинград. Из нашего корпункта на Невском позвонил в редакцию, чтобы уточнить: возвращаться в Москву или оставаться пока в Ленинграде?

— Поступай как знаешь, — ответил мне заместитель редактора А. Я. Баев. По его отрешенному тону можно было понять: вот-вот случится то, чего все опасались.

И это случилось. Тяжелыми были часы, пока «Красная стрела» почти безостановочно мчалась к столице. Люди, многие не скрывая слез, всю ночь горестно толпясь в проходах, печально переговаривались об ушедшем из жизни, как об особенно близком человеке. Кто-то припоминал: [102] видел его на Тушинском аэродроме во время авиационного праздника; кто-то рассказывал: в 1941-м с парада у стен Кремля ушел на боевые рубежи, унося в сердце напутствие, высказанное И. В. Сталиным с трибуны Мавзолея от имени партии: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!» А вот сравнительно молодой еще мужчина с протезом вместо левой руки, достав из бумажника бережно хранимые фронтовые извещения о том, что ему, солдату, в числе воинов та-кого-то соединения, отличившегося в боях, приказом Верховного Главнокомандующего объявляется благодарность, и показывая их соседям, говорил взволнованно:

— Это — за Днепр... За Варшаву... За Прагу...

В нескончаемых воспоминаниях в общем-то совсем незнакомых друг другу людей как бы листались, невольно подумалось мне тогда, страницы истории нашего государства, в которую собеседники вместе с только что навсегда ушедшим тоже ведь вписали и свои посильные строки.

Слияние трех газет. Оперативно, глубоко, доходчиво. Отдел всех видов и родов... Секретариат — боевой штаб редакции. Мастера версток и переверсток. Приглашение в «Правду»

Как известно, в 1953-м, да и в последующие несколько лет, происходило немало изменений как в руководстве нашей партией, страной, так и в руководстве Вооруженными Силами.

Словом, во многом шла серьезная перестройка. Коснулась она и нас — военных журналистов: вскоре стало известно о прекращении выпуска центральной авиационной и военно-морской газет и о передаче их функций «Красной звезде», ставшей единой центральной газетой армии и флота.

Это слияние, естественно, вызвало значительные изменения в краснозвездовском коллективе. Во-первых, оно совпало с уходом В. П. Московского на работу в аппарат [103] Центрального Комитета партии; главным редактором был назначен В. И. Штырляев, а одним из его заместителей стал бывший редактор «Красного флота» С. С. Зенушкин. Во-вторых, в редакции и на местах в качестве постоянных корреспондентов появилось немало журналистов из упраздненных редакций. Секретариат возглавили бывший редактор авиационной газеты Сергей Устинов и Петр Синцов — корреспондент «Красного флота». Капитан 1 ранга Иван Золин, в дни сражения за Берлин представлявший на 1-м Белорусском фронте газету «Правда», стал командовать мощным военно-морским отделом «Красной звезды», в который влились пришедшие тоже из «Красного флота» Николай Ланин, Андрей Кудрявцев, Михаил Величко. Пришли хорошо известные читателям «Красной звезды» своими неоднократными выступлениями на ее страницах морской летчик Павел Старостин, знаток аэроклубной жизни Сергей Кудрявцев, специальные корреспонденты Геннадий Семенихин, Николай Камбулов, Борис Дубровин, Борис Никитин и другие. Одним словом, наш коллектив пополнился опытными журналистами.

А задач, требующих своего решения, в ту пору было немало. В пятидесятые годы в теории военного дела, в оснащении войск и флота более совершенной техникой, в обучении и воспитании воинов происходили серьезные перемены. Создавался совершенно новый вид Вооруженных Сил — Ракетные войска стратегического назначения. Глубокие качественные сдвиги происходили в соединениях и частях Сухопутных войск. Претерпевала перестройку система противовоздушной обороны страны; она оснащалась принципиально новым видом оружия — зенитными ракетами. Бурно прогрессировала авиация. Военно-Морской Флот, получив современные энергетические установки, в том числе и атомные, выходил на просторы Мирового океана.

Все это, вкупе с существенными изменениями в самой организации войск, в процессе их боевого обучения, выдвигало перед газетой немало проблем. Руководство редакции, ее партийная организация прилагали немало усилий к тому, чтобы творческий коллектив «Красной звезды» стоял на уровне возросших требований как в вопросах военно-научной и военно-технической пропаганды, так и в вопросах морально-политической подготовки воинов. На редакционных летучках и тематических совещаниях, на [104] сборах постоянных корреспондентов, работавших в военных округах и на флотах, обстоятельно осмысливались новые тенденции в военной теории и практике, шли настойчивые поиски таких форм, которые бы позволяли решать возникающие задачи в самых различных газетных жанрах, и притом оперативно, глубоко, доходчиво.

Немало сотен номеров «Красной звезды» выпустил наш объединенный коллектив. А тут опять перестройка: большинство моряков и авиаторов ушло во вновь возрождаемые «Советский флот» и «Советскую авиацию». А в нашей редакции в связи с этим провели такой эксперимент: журналистов, занимавшихся вопросами обучения войск, объединили в один крупный отдел — боевой подготовки всех видов Вооруженных Сил и родов войск. Руководство им возложили на меня.

С одной стороны, это вроде было и удобно — все проблемы овладения техникой, совершенствования воинского мастерства, командирской учебы, повседневной службы в частях, военных училищах и академиях решаются на страницах газеты по единой задумке, единому плану, одной группой журналистов. И действительно, на первых порах дело пошло довольно споро. Это и понятно, ведь в коллектив «боевиков» вошли опытные журналисты, отлично знающие определенный род войск. Так, скажем, Евгений Смотрицкий был настоящим эрудитом в вопросах противовоздушной обороны, Иван Федосеев по праву считался своим у мотострелков, Виктор Кононенко и Николай Личак — у артиллеристов, а в ведении Александра Лебедева были саперы и связисты. В редакции осталось немало специалистов и по авиации, флоту — Федор Лушников, Михаил Новиков и другие товарищи. Танковую же тематику вел Владимир Локшин — журналист еще довоенной поры.

Объединенный отдел боевой подготовки, правда, просуществовал недолго — со временем стала ощущаться некоторая его громоздкость. Словом, опять произошла частичная перестройка, деление объединенного отдела боевой подготовки на несколько-самостоятельных. Отдел родных мне ВВС возглавил Федор Лушников, с которым через несколько лет пришлось, сопровождая космонавтов, немало попутешествовать по белому свету, вместе побывать в ряде стран Восточного и Западного полушарий планеты. Во главе отдела Сухопутных войск поначалу стал [105] Иван Вакуров, а затем — Семен Алешин, бывший дальневосточник, военный журналист с многолетним стажем, пришедший в «Красную звезду» сразу же после окончания войны. На автора же этих строк возложили совершенно новые, несколько даже неожиданные обязанности — ответственного секретаря редакции.

Газетчики хорошо знают, сколь хлопотна и беспокойна эта должность, требующая немалой энергии и журналистской поворотливости как при планировании, так и выпуске каждого номера газеты. Ответственный секретарь редакции — это своего рода начальник штаба. Ему даны особые полномочия, он решает самый широкий круг вопросов. Признаться, на первых порах трудновато было отрешиться от прежних, местнических интересов одного отдела. Потребовалось время — и не малое, — чтобы с действенной помощью главного редактора Н. И. Макеева, всей редколлегии научиться по-секретарски видеть весь номер, располагать материалы по степени важности, нужности и читательской заинтересованности, соблюдая при этом и должную «географию» статей и корреспонденций.

Каждый день после планерки, на которой скрещивались шпаги интересов всех отделов за место на газетных полосах, начиналось едва ли не самое многотрудное — макетирование и верстка очередного номера «Красной звезды». Мастером этого дела заслуженно считался мой заместитель Валентин Старицын. На шести колонках — а тогда полосы верстались гранками, набранными на три с половиной квадрата, — не очень-то разгуляешься. Но, поколдовав часок-другой над планом номера, Старицын обычно вырисовывал весьма оригинальный макет, причем — и это особенно нравилось редакторам отделов — почти не требовавший сокращения материалов.

Нередко, правда, случались и переверстки. Они возникали в самое, казалось бы, неподходящее время. Вот, бывало, на специальных табло в редакции уже загораются световые сигналы, означающие, что такая-то полоса пошла с талера под пресс для снятия матрицы, а тут вдруг начинают тревожно стучать притихшие по-ночному телетайпы, передавая новый, обязательный для публикации материал ТАСС. Что и говорить, в эти минуты группе выпуска особенно доставалось. И вот тут газету нередко выручала сметка и находчивость другого моего заместителя, мастера переверсток Виктора Щеголева и посменно [106] работавших в секретариате Павла Гвоздкова и Ивана Мазуркина. Им, чтобы высвободить место для пришедшего сообщения, нужно было что-то снимать из номера, что-то заменять, — одним словом, нарушать тот его облик и «географию», которые столь умело представлял старицынский макет, вычерченный со вкусом, с некоторым даже, если можно так сказать, «газетным» шиком. Тут многое зависело также от слаженного труда верстальщиков и наших выпускающих — Бориса Нарушевича и Евгения Толкачева. Ведь все перестановки следовало сделать в считанные минуты — любое отклонение от установленного срока грозило опозданием доставки матриц и части тиража на рейсовые самолеты и на поезда, а значит, и тем, что читатель не получит газету вовремя.

Составление очередных номеров, организация работы всех редакционных служб, обеспечивающих своевременный выход газеты в свет, — только часть, правда весьма значительная, повседневных забот секретариата. Другая, не менее важная, — разработка творческих планов, координирование взаимодействия всех сил редакции при решении задач, стоящих перед газетой. И здесь уместно вновь провести своеобразную параллель с работой штаба соединения — как тот перед выполнением боевой задачи помогает командиру найти наиболее оптимальные варианты ее решения, так и секретариат заблаговременно совместно с отделами планирует основные направления предстоящего номера газеты, сосредоточивает на главных тематических направлениях определенные литературные силы.

При необходимости же оперативно и на высоком уровне решить неожиданно поставленную задачу секретариат нередко обращался к своей «дальнобойной артиллерии» — группе специальных корреспондентов, в которую входили подлинные мастера своего дела. Мы, например, знали, что любимыми героями очерков Николая Прокофьева и Александра Сгибнева были молодые командиры; Борис Мясников больше довлел к острым выступлениям в области партийной жизни; Михаил Маковеев, бывший гудковец и, может быть, в силу этого большой любитель странствий, выразительно писал о боевых традициях, воинском воспитании. Но все они тем не менее умели быстро переключаться именно на то, что вдруг срочно потребовалось редакции, тотчас мобилизовать все свои способности на решение новых тем. [107]

Секретарские заботы... Помнится, назначенный на эту должность, я всерьез подумывал: «А за свое ли дело взялся, справлюсь ли?» Но прошло время, и сомнения исчезли. Более того, в этой, на первый взгляд, только организаторско-технической работе начал находить свою прелесть, удовлетворение. Одним словом, втянулся. Но тут вдруг в моей журналистской судьбе произошел новый, прямо скажем, неожиданный поворот. А все началось с того, что однажды вечером — дело было где-то в первые же дни после празднования 40-й годовщины Великого Октября — мне позвонил тогдашний главный редактор «Правды» П. А. Сатюков. Попросил заехать к нему на десяток минут. После выпуска номера, за полночь, я добрался до улицы «Правды» и по знакомой еще с времен войны лестнице поднялся на четвертый этаж.

— Центральный Комитет партии, — начал без предисловий П. А. Сатюков, — решил восстановить в «Правде» военный отдел. На должность его редактора мы собираемся предложить вашу кандидатуру. Как смотрите на это?

Признаться, в первую минуту я не знал, что и ответить. Ведь «Правда» для каждого журналиста всегда была и будет своеобразным эталоном исключительной организованности, предельной точности, высокой принципиальности. Работать в центральном органе партии, в газете, основанной В. И. Лениным, почетно, но в то же время и очень ответственно. На моей памяти военным отделом «Правды» последовательно руководили полковник И. Г. Лазарев, генерал М. Р. Галактионов, полковник П. П. Яхлаков — люди широкого политического и военного кругозора. Окажусь ли достаточно способным продолжателем их дела я, сумею ли оправдать столь высокое доверие? Стараясь держать себя возможно спокойнее, поинтересовался:

— Кто еще, если не секрет, может войти в состав отдела?

— Наш правдист Сергей Борзенко, и вторым думаем пригласить из «Советского флота» Тимура Гайдара...

Я дал согласие на переход. А за несколько дней до 40-й годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота, после семнадцатилетней бессменной работы в «Красной звезде», впервые вошел в здание «Правды» как ее штатный сотрудник. [108]

III

На ошибках учатся... Что же нужно для «Правды»? И если бы не помощь, взаимопонимание... Журналист с большой буквы. А разве можно жить иначе?

И надо же случиться такому совпадению! Семнадцать лет назад на штатную работу в «Красную звезду» меня определял тогдашний ее ответственный редактор полковник Е. А. Болтин. Теперь, в феврале 1958-го, когда пришел в «Правду», — новая встреча: под первой же отредактированной мною по военному отделу статьей стояла подпись генерала Е. А. Болтина. Он выступил тогда на тему о 40-й годовщине наших Вооруженных Сил.

Так, сразу, без всякой подготовки, началась моя работа над предпраздничными и праздничными номерами газеты. И тут, между прочим, не обошлось без конфуза. О нем хочется рассказать подробнее.

Основной крупной военной публикацией в номере на 23 февраля планировался отчет с торжественного заседания, посвященного годовщине армии и флота, доклад на нем министра обороны. Все — по ТАССу. Пришло время, и курьеры стали приносить в отдел восковки с текстом доклада и даже мелкими поправками к нему. Наскоро читая все это, чтобы в общих чертах представлять, о чем идет речь и каков примерно может оказаться объем материала, я складывал затем «тассовки» в отдельную папку, ожидая, что вот-вот принесут и полосы с набранной речью маршала Р. Я. Малиновского и с отчетом о заседании.

Время от времени из секретариата деликатно интересовались, получены ли восковки за такими-то номерами. Судя по голосам, люди осведомлялись о том разные — я тогда, в первые дни, скорее даже часы, работы в «Правде», еще толком не разобрался, кто есть кто.

А время шло. Сергей Борзенко привез наконец из гостиницы «Москва» подписанные Михаилом Шолоховым гранки его статьи, тоже идущей в праздничный номер. Но где же полосы — их, по крайней мере, должно было быть две — с докладом? И только я протянул руку к телефону, чтобы несмело узнать об этом, как раздался встречный звонок ответственного секретаря: [109]

— Мы, люди штатские, привыкли, — с легкой насмешинкой в голосе сказал С. И. Селюк, — что у военных точность на первом месте, они никогда и никуда не опаздывают. Так?

— Так, — подтвердил я, еще не совсем понимая, куда клонит собеседник.

— А почему же тогда вы до столь позднего часа не сдали в набор отчет и доклад? Торжественное-то заседание уже закончилось.

Давно мне не приходилось чувствовать себя так неуютно, как в те минуты. Понадеявшись, что порядок внутриредакционного прохождения всех статей и заметок, в том числе и сообщений ТАСС, в «Правде» такой же, как и в «Красной звезде» — а там последние после просмотра в секретариате и главным редактором автоматически направлялись в наборный цех, — я в течение нескольких часов промариновал основной материал номера. А ведь лежавшие у меня восковки следовало еще разметить — «поднять» прописные буквы, расставить абзацы, исключить телетайповские повторы, внести в текст поправки. В «Красной звезде» это делала корректура. В «Правде» же, оказывается, ничего не может быть сдано в набор, а тем более поставлено в номер газеты без ведома редактора соответствующего отдела, его визы.

В тот вечер — большой для меня урок! — общими усилиями с секретариатом мы все-таки вышли из затруднительного положения, создавшегося по моей вине: газета с подписью ее к выходу в свет не опоздала. Были на первых порах и некоторые другие огрехи подобного организационно-технического характера. Больше же беспокоило иное: что и как из военной тематики должно публиковаться на страницах «Правды»? Ведь та же «Красная звезда», другие органы армейской и флотской печати располагали кругом читателей, преимущественно живших теми же интересами, что и Вооруженные Силы; но, разумеется, далеко не все, что считалось бы для них важным, первоочередным, обязательным, могло в равной степени интересовать и «Правду» — центральный орган партии, газету общеполитическую, которую читают миллионы людей. И конечно же далеко не сразу наш военный отдел нашел на ее страницах свое должное место, сколотил солидный авторский актив, приобрел определенное значение.

Первым шагам да и дальнейшему становлению отдела [110] как нельзя лучше способствовала искренняя благожелательность, с которой партийная организация, весь редакционный коллектив встретили свое, как они называли, «воинское подразделение». По-доброму относились к нашим заявкам на публикацию материалов и ответственные секретари Сергей Селюк и Георгий Объедков, их заместители Ирина Кириллова и Александр Земцов. Быстро установилось взаимопонимание также с сотрудниками тех отделов, тематика которых иной раз входила в тесное соприкосновение с военными статьями и корреспонденциями: отдела пропаганды, руководимого Василием Степановым; партийной жизни, возглавляемого известным публицистом Лазарем Слеповым; литературы и искусства, редактируемого очень эрудированным в этой области Николаем Абалкиным. Всегда готовы были дать добрый совет, помочь, что называется, словом и делом один из старейших правдистов Атык Азизян, Николай Козев, Василий Поляков, Николай Воробьев, Ульян Жуковин, Михаил Шишмарев, Сергей Соколов и другие правдисты. Среди сотрудников «Правды», как в самой редакции, так и в многочисленном отряде собкоров газеты по стране и за рубежом, насчитывалось немало участников Великой Отечественной войны. И это тоже способствовало более быстрому вхождению коллектива военного отдела в многогранную деятельность центрального органа нашей партии.

Одним из самых близких людей во время работы в «Правде» стал для меня Сергей Борзенко. Он — первый из всех журналистов, удостоенный звания Героя Советского Союза, — пришел в «Правду» фронтовым корреспондентом еще в 1944 году, то есть за четырнадцать лет до начала нашей совместной работы. И ровно столько же — день в день, от кануна 40-й годовщины до кануна 54-й годовщины наших Вооруженных Сил, — мне довелось пройти по журналистскому пути плечом к плечу с этим обаятельным, сердечным, очень отзывчивым человеком. Мы с ним были, как говорят в армии, годки: родились с разницей в несколько месяцев. Но случилось так, что в Великую Отечественную войну ни разу и не повстречались, хотя наши маршруты нередко пролегали совсем рядом — и на Южном, и на 1-м Украинском, и на других фронтах. Как оказалось позднее, иные из героев боев были героями и наших фронтовых корреспонденции, написанных, естественно, порознь. Не довелось повстречаться [111] нам и у поверженного фашистского рейхстага, хотя оба видели, как над ним развевалось Знамя Победы.

В 1958 году мы начали трудиться вместе, и пережитое на фронте быстро сблизило нас не только принадлежностью к армии, но и созвучными творческими устремлениями. И дело было не только в том, что мы вместе ездили в войска и на флот, вместе рассказывали читателям «Правды» о полевых учениях или маневрах. Главное — мы научились одинаково мыслить, аналогично оценивать происходящее. Сколько раз случалось, что один из нас еще только подумает о чем-либо, а другой уже высказывает это вслух. Такое единомыслие как нельзя лучше помогало в те часы, когда приходилось садиться за очередную корреспонденцию.

Особенно сблизила нас с Сергеем Борзенко работа над очерками о космонавтах, литературная запись их рассказов о звездном океане, зарубежные поездки с Юрием Гагариным, Германом Титовым и другими космическими богатырями. Все они с глубоким уважением относились к нему, журналисту-правдисту, за воинский подвиг в десанте под Керчью удостоенному Золотой Звезды Героя.

Всему тому, что печаталось им на страницах «Правды», а затем и своим книгам Сергей Борзенко всегда стремился придать нужную партийную направленность, старался выразительной, запоминающейся деталью подчеркнуть, что всем успехам на пути социализма наш народ обязан прежде всего КПСС, ее вдохновляющей воле. Став коммунистом на фронте в суровом 1942 году, он тридцать лет жизни отдал верному служению ленинской партии. Скромный, непритязательный, безотказный Борзенко всегда старался брать на себя самое трудное. Может быть, это о нем, человеке пытливом, постоянно находившемся в поисках нового, весь жар сердца отдававшего газетной полосе, написано:

Если ты пошел в
газетчики —
Навсегда забудь о покое:
Мы за все на земле
ответчики —
За хорошее и за плохое!..

И здесь, думается, будет уместным коротко рассказать о его жизненном пути. Он, кстати, типичен для многих [112] тысяч людей его поколения, в мальчишечьих руках которых Великий Октябрь перевернул первые страницы букварей. Родился Сергей Борзенко на Украине, в семье ветеринарного фельдшера и учительницы. Подростком пошел в фабзавуч, приобрел квалификацию слесаря; затем работал и учился в вечернем электротехническом институте. Первой пробой его пера были рабкоровские заметки в заводской многотиражке, а чуть позже — и на страницах областной газеты. Там вскоре заметили его, пригласили в штат. С этого и начался журналистский путь Сергея Борзенко.

Великая Отечественная война застала его в Харькове. Не дописав корреспонденции из командировки на Днепрогэсу он уехал на фронт с редакцией армейской газеты «Знамя Родины». Сугубо штатский человек, Борзенко каждую свою встречу с бойцами, командирами и политработниками — героями боев и его корреспонденции — стремился использовать для приобретения военных знаний. Саперы научили разбираться в минах-ловушках, пехотинцы — стрелять и бросать гранаты, артиллеристы — работать возле орудия. А когда попал во время одной из командировок в соединение кубанских казаков, попросил обучить его сабельной рубке и верховой езде. Овладев определенными навыками в этом деле, вместе с казаками ходил в разведку, даже участвовал в атаках. У него было твердое правило: никогда не писать о том, чего не знаешь, что не прошло через твое сознание и руки.

А война между тем продолжала бушевать. С каждым днем усложнялись редакционные задания. После разгрома гитлеровцев на Волге их группировка, находившаяся на Северном Кавказе, отошла за оборонительные сооружения Голубой линии Таманского полуострова. Части 18-й армии вместе с морской пехотой предприняли десантную операцию и захватили под Новороссийском плацдарм — Малую землю. Там, в боевом строю с солдатами и офицерами, находились и сотрудники армейской газеты. На долю Сергея Борзенко достался едва ли не самый опасный участок — поселок Станичка. Более полугода провел он там, описывая в газете подвиги защитников плацдарма, а в минуты боевого затишья работая над документальной повестью о воинах Малой земли. Листки рукописи своей будущей книги «Повинуясь законам Отечества» носил за пазухой полевой гимнастерки. [113]

Боевой дух малоземельцев, вспоминал позже Борзенко, был исключительно высоким. Каждый из них жил здесь в обстановке массового героизма своих боевых товарищей. Атмосферу повседневной готовности к подвигу создавали прежде всего коммунисты и комсомольцы, политработники частей. Их работу среди воинов умело направлял политотдел 18-й армии, которым руководил полковник Л. И. Брежнев. Сергей Борзенко рассказывал правдистам, что Леонид Ильич нередко бывал на Малой земле, и, как правило, в самое критическое время, когда обстановка становилась сложной, а бои достигали наивысшего накала. А ведь прибыть на Малую землю тогда можно было только морем. И редко какому-либо катеру или мотоботу удавалось дойти до нее или возвратиться обратно, не будучи обстрелянным, торпедированным или подвергнутым ударам с воздуха. При одном из таких переходов, например, сейнер, на котором находился начпоарм-18, наскочил на мину и подорвался. Л. И. Брежнева взрывной волной выбросило в море. И только чудом, в бессознательном состоянии, он был спасен моряками. Но даже и после таких испытаний малоземельны всегда видели Леонида Ильича подтянутым, бодрым, жизнерадостным; его личное мужество и стойкость, глубокая идейная убежденность служили для всех примером партийности и воинской доблести.

Сергею Борзенко не раз приходилось встречаться с Л. И. Брежневым на Малой земле. Он потом рассказывал нам, что начпоарм-18 был желанным везде: в штабе и подразделениях, в блиндажах и окопах, среди солдат и офицеров; в каждый приезд он успевал побывать всюду, под влиянием его оптимизма, энергии и бодрости люди невольно подтягивались, расправляли шире плечи.

После освобождения Новороссийска и ударов 18-й армии на Анапу и Темрюк, в последних числах октября 1943 года, редактор газеты «Знамя Родины» вызвал к себе всех сотрудников.

— Все подготовлено к форсированию Керченского пролива, — сказал он. — Кто хочет отправиться с десантом?

Вызвался Сергей Борзенко. И уже на следующее утро вместе с другим корреспондентом армейской газеты Иваном Семиохиным выехал под Тамань, в части 318-й Новороссийской стрелковой дивизии. [114]

В первый эшелон десанта командир дивизии назначил батальон морской пехоты, Борзенко попросился пойти с этим подразделением. Комдив разрешил. В ночь на 1 ноября десантники погрузились на мотоботы и бронекатера. Несколько часов двигались по темным волнам пролива. На минном поле подорвалось несколько наших судов. Но. все ближе укрепленный врагом берег Крыма, небо над которым разрезают голубоватые кинжалы прожекторов.

Море буквально кипит от разрывов снарядов. В мотобот, где находится и Сергей Борзенко, уперлась огненная струя: крупнокалиберный фашистский пулемет бил трассирующими пулями. Люди на палубе теснились плечом к плечу. «Даже убитые, — писал потом Борзенко, — продолжали стоять с лицами, обращенными к врагу».

Но вот горящий мотобот врезается носовой частью в прибрежный песок. Вместе с морскими пехотинцами журналист прыгает на берег, где осатанело крутится метелица пулеметных очередей. Действуя стремительно и смело, десант выбивает гитлеровцев из берегового поселка.

Светало, когда Сергей Борзенко, вбежав в первый попавшийся домик и, закинув за спину автомат, набросал свою первую корреспонденцию в пятьдесят строк с захваченного плацдарма. Знал, очередной номер «Знамени Родины» не будет печататься до тех пор, пока редакция не получит вот этой заметки. Армия ждет сведений об успехе десанта.

Семнадцать огненных суток провел Борзенко среди десантников. Затем был отозван на Тамань, в редакцию. Здесь А. Путин, товарищ по газете, протянул ему еще мокрую, только что оттиснутую гранку свежего набора. В ней сообщалось, что за проявленные отвагу и героизм при овладении плацдармом на Керченском полуострове группе воинов присваивалось звание Героя Советского Союза. Пятым в этом списке значился майор Борзенко Сергей Александрович.

Вскоре редакция газеты «Знамя Родины» вместе с частями 18-й армии была переброшена под Киев. Там, на 1-м Украинском фронте, Сергею Борзенко пришлось расстаться с товарищами — его вначале перевели во фронтовую газету «За честь Родины», а несколькими месяцами позже взяли в «Правду».

После победы Сергей Александрович, как и другие правдисты, переключился на мирную тематику. Родина [115] залечивала раны, нанесенные ей войной, укрепляла государственные отношения о зарубежными странами. «Правда» под рубрикой «От нашего специального корреспондента» публиковала в это время его очерки из Югославии, Монголии, Индии, Италии, Египта, Сирии, Ливана, Англии и других стран. А когда в начале пятидесятых годов в КНДР разразились военные действия между свободолюбивым корейским народом и полчищами империалистических захватчиков, Сергей Борзенко, этот журналист переднего края, немедленно помчался туда. Все, что увидел и пережил за двухлетний срок этой фронтовой командировки, он описал в своих оперативных корреспонденциях, а также в сборнике очерков «Народ, отстоявший свободу».

И снова он в кипении повседневного творчества — командировки от «Правды» на металлургические комбинаты и шахты, на целину, а потом, с 1958 года, когда был воссоздан военный отдел, — в войска и на флоты.

Год 1962-й. Пятидесятилетний юбилей «Правды». В канун этого праздника нас, правдистов, в Кремле награждали орденами и медалями. Когда назвали фамилию Борзенко и он, статный, подтянутый, вышел к столу, Л. И. Брежнев, вручавший награды, произнес немало добрых слов в адрес журналиста — своего фронтового товарища.

— Мне особенно приятно, — примерно так сказал тогда в заключение Леонид Ильич, — что сегодня к ратным отличиям Сергея Александровича Борзенко прибавляется награда мирная — орден Трудового Красного Знамени. Пусть и впредь его журналистское перо будет таким же боевым, как и в годы сражений за Родину.

Именно таким — кипучим, подтянутым, стремительным — навсегда останется в памяти правдистов Сергей Борзенко. И по сей день иной раз кажется, что вот-вот он бодро взбежит по ступенькам подъезда «Правды» и, пройдя в машбюро, продиктует очередную корреспонденцию то ли с войсковых учений, то ли с космодрома, а может быть, и с хлебных полей или из заводских цехов.

Ярко, мужественно прожил Сергей Александрович свою богатейшую жизнь. Отважно, по-солдатски принял и неизбежный уход из нее. За три недели до трагического часа, источенный болезнью, слабый телом, но все еще сильный духом, Сергей Борзенко появился в редакции [116] чисто выбритым, в новенькой офицерской форме. Побеседовали, поделились планами, пошутили. Уходил он из редакции с доброй улыбкой. А уже потом, после похорон, на его письменном столе мы обнаружили оставленный им в тот же день ключ от кабинета: тогда Сергей Александрович, оказывается, уже знал то, чего мы еще не знали, да и боялись знать, — сюда он больше не вернется. Это был его последний, прощальный, приход в родную «Правду»...

В первый год работы военного отдела мы опубликовали не так уж много материалов — до полусотни статей и корреспонденции да чуть побольше мелких информационных заметок. В последующем эта цифра все возрастала, доходя в среднем до полутора сот корреспонденции, очерков, статей. Иными словами, через день-два в газете шел материал, подготовленный военным отделом.

Но вскоре в отделе произошли некоторые изменения: Тимур Гайдар по заданию редакции отбыл на Кубу и надолго остался там, а потом перебрался в Югославию — и тоже надолго. Таким образом, добрый десяток лет всю поклажу правдистского военного «возка» пришлось нам с Сергеем Борзенко тянуть вдвоем. И хотя нагрузка на одну «журналистскую силу» получалась солидная, мы были довольны: разве можно жить в газете без ежедневного кипучего труда?

Стапели Адмиралтейского завода. На капитанском мостике «Ленина». Пулковский меридиан. «Сами идем, товарищи!!!» Четверо отважных. В конференц-зале «Правды»

Осенью 1959 года редакция неожиданно направила меня в Ленинград — в первое плавание только что сошедшего со стапелей атомохода «Ленин». Что и говорить, командировка обещала быть интереснейшей. Это понимали и мои коллеги — известинец Николай Ермолович, корреспондент «Советской России» Иван Фролов, представитель «Комсомолки» Павел Барашев, спецкор «Труда» Геннадий Проценко, флотский журналист Леонид Черноусько и другие газетчики, тоже съехавшиеся в Ленинград на пробные [117] испытания этого чудо-корабля. Хорошо запомнились те волнующие дни, пронизанные чувством огромной гордости за успех, достигнутый нашим народом на пути мирного использования гигантских сил ядерной энергии.

Еще до выхода «Ленина» в море мы досконально ознакомились с его техническими данными. В наших блокнотах появилось немало цифр, заметок. Сюда же были занесены и короткие интервью с капитаном атомохода — шестидесятитрехлетним полярником, потомком архангельских поморов П. А. Пономаревым, главным строителем корабля В. И. Червяковым — человеком с виду суровым, но с лирической душой; трюмным машинистом Н. А. Молчановым, проплававшим в арктическом флоте почти всю свою жизнь, с другими судостроителями и моряками.

Строительство первенца мирного советского атомного флота было поручено коллективу одного из старейших предприятий страны — рабочим и инженерам Адмиралтейского завода. Двести пятьдесят лет назад здесь, на берегах Невы, строились галеры и фрегаты российского флота. Теперь энергией атома советские люди задумали направить в море один из самых современнейших кораблей.

Необычное задание Родины увлекло адмиралтейцев. Да и только ли их! В заводоуправлении мы видели стенд с электрифицированной картой — на ней загорались лампочки, обозначая промышленные центры, принимавшие участие в строительстве атомохода. С Урала и Дальнего Востока, с Украины и Белоруссии, из Прибалтийских и Среднеазиатских республик на берега Невы шел поток металла, машин, арматуры, приборов. Первый в мире надводный атомный корабль снаряжала вся страна.

Каждый день, направляясь к «атомному» стапелю, а затем и к пирсу, когда судно уже спустили на воду, люди проходили мимо установленного на заводском дворе памятника В. И. Ленину. Мемориальная доска на нем гласила, что Владимир Ильич выступал здесь, призывая питерский пролетариат стать хозяином новой жизни, открыть дорогу в лучший мир. Среди полутора тысяч рабочих, трудившихся на строительстве атомного корабля, были и ветераны, которые слушали эту речь вождя, встречались с ним в дни Октября. И теперь они, да и молодое поколение судостроителей, радостно сознавали, что их руками создан корабль, на борту которого буквы гордого и высокого имени — «Ленин». [118]

Быстро шло время. Завершалась работа по оснащению стального корпуса механизмами и оборудованием. Вокруг атомных реакторов возвели стену биологической защиты, установили носовые и кормовые турбогенераторы, смонтировали гребные винты. На переборках поста энергетики и живучести, в ходовой рубке, на центральном дозиметрическом посту появились окрашенные в светлые тона коробки различных приборов. Стали принимать жилой вид каюты, рассчитанные на одного-двух членов экипажа; в кают-компании и матросской столовой установили мебель. Одним словом, все на корабле стало таким, каким должно быть в предстоящем плавании.

С раннего утра, как только начиналась смена, на причаленный к заводскому пирсу атомоход поднимался Павел Акимович Пономарев. Вместе со своими близкими товарищами по полярным плаваниям — старшим механиком А. В. Неупокоевым, боцманом А. И. Мишиным и другими ветеранами арктического флота — он увлеченно знакомился с устройством нового корабля, вникал в принципы работы всех механизмов и, самое главное, в действие его атомной установки. А здесь было чему удивляться и что изучать старым мореходам. Вместо привычного пышащего жаром котельного отделения с топками, пожирающими за сутки тонны угля или жидкого топлива, на «Ленине» установлен совершенно иной «котел» — атомный. Суточный запас горючего, необходимого для сжигания в нем, весит меньше пятидесяти граммов, он может свободно уместиться даже в спичечном коробке.

Вместе со старыми моряками-полярниками на судно пришли и новые флотские специалисты. В каюте № 100, поближе к посту энергетики и живучести, поселился главный инженер атомной установки Н. Р. Гурко. С Черного моря приехал главный инженер-механик А. К. Следзюк. Появилась группа инженеров-операторов и специалистов дозиметрической службы.

Попутно с достроечными работами на «Ленине» развернулась учеба членов экипажа — с зачетами и экзаменами. У многих корабельных специалистов их принимал знаток атомной физики и техники, ныне трижды Герой Социалистического Труда, академик А. П. Александров. Это при его непосредственном участии была сконструирована, а затем и смонтирована на атомоходе ядерная установка. Массивную фигуру А. П. Александрова можно [119] было часто видеть то возле атомной установки, то в помещении центрального дозиметрического поста, то на посту энергетики и живучести. Там, на рабочих местах, моряки и отчитывались перед ним в своих теоретических познаниях.

И вот настал торжественный день — «Ленин» отчалил от заводского пирса. Находясь на капитанском мостике, мы наблюдали, как опытнейший ленинградский лоцман С. Г. Курочкин бережно вел атомный гигант вверх по Неве, к тому месту, где в штурмовую октябрьскую ночь легендарная «Аврора» выстрелом из носового орудия возвестила о начале новой эры в истории человечества. «Атомный ледокол «Ленин» — на Неве!» — под такой шапкой пошла в «Правде» целая полоса, посвященная этому событию. Ее мы подготовили тогда вдвоем с ленинградским собкором нашей газеты Анатолием Введенским.

В тот же день, когда «Ленин» встал на якорь на Неве, произошло и еще одно, не менее важное событие. На далеком космодроме стартовала к Луне советская ракета, чтобы доставить на ее поверхность вымпел с Государственным гербом СССР.

Вечером мы, несколько журналистов, поехали в Пулковскую астрономическую обсерваторию. Несмотря на поздний час, нас любезно принял член-корреспондент Академии наук СССР А. А. Михайлов. Разговор происходил в его кабинете.

— Это событие огромного значения, — оценивая полет нашей космической ракеты, говорил ученый. — И мы с вами, вероятно, скоро станем свидетелями еще более грандиозных...

Через каких-нибудь полтора года мне снова припомнились его слова, когда в московском Доме ученых проходила первая пресс-конференция с Юрием Гагариным. Рядом с ним, рассказывающим о своем полете на «Востоке», сидел тогда и А. А. Михайлов. «Вот и свершилось», — подумалось мне при виде того неподдельного интереса, с которым поседевший пулковский астроном вглядывался в молодое, открытое, улыбчивое лицо первого космонавта Земли, вслушивался в его рассказ об увиденном и пережитом в космосе.

А тогда, в 1959 году, ветреным сентябрьским днем, палубная команда «Ленина» выбрала якоря, и наш атомоход, увлекаемый буксирами, тихо тронулся по невскому [120] фарватеру на Большой Кронштадтский рейд. Там приняли на борт запасы питьевой воды, оборудование к машинам. Затем еще небольшой переход — пока также с помощью буксиров — на более глубокую и широкую воду Красногорской бухты.

На следующий день за завтраком академик А. П. Александров, намазывая на хлеб, масло, как бы между прочим спросил главного инженера атомной установки Н. Р. Гурко:

— А что, не начать ли нам сегодня подрабатывать?

— По плану это предусмотрено на завтра, — ответил тот.

— Э-э, батенька, планы-то мы сами пишем, — пробасил академик. — Сами и коррективы в них внести сможем. Так как, согласны? Тогда передайте капитану: пора, мол, начинать...

Атомный ледокол «Ленин» в то утро должно было повести к острову Гогланд крупное буксирное судно «Профессор Попов». Там-то и намечалось включить гребные электродвигатели, попробовать подработать буксиру своими винтами.

Увлекаемый «Профессором Поповым», атомоход двинулся вперед. Спустя некоторое время капитан П. А. Пономарев и главный строитель корабля В. И. Червяков решили дать обороты гребным винтам. Все, кто находился на верхнем мостике, подошли поближе к стойке машинного телеграфа.

Капитан, взволнованно поправив на голове фуражку, вопросительно посмотрел на Червякова.

— Давайте, Павел Акимович! — подбадривающе сказал тот.

П. А. Пономарев двинул рукоятку машинного телеграфа к надписи: «Вперед». Громко отозвался зуммер. Он звучал до тех пор, пока стрелка прибора не достигла метки заданного числа оборотов. В это время сдаточный механик Б. А. Немченок, находившийся внизу, на посту энергетики и живучести, дал оттуда совет:

— Вначале попробуем правый, а потом уж и левый...

Рука капитана снова передвигает рычаги машинного телеграфа, задавая гребным винтам нужное число оборотов. А в это время вахтенный штурман Геннадий Перелыгин скупо регистрирует в судовом журнале: «Начали подрабатывать своими машинами». [121]

На мостике тихо. Каждый молча переживает значимость этих мгновений. И тут, как бы снимая общее оцепенение, чей-то звонкий голос возвестил:

— Идем! Сами идем, товарищи!!!

Да, «Ленин» шел сам! Буксирный трос, связывавший атомоход с «Профессором Поповым», провис, чуть ли не касаясь воды. Значит, скорость хода нашего корабля, подрабатывающего атомным двигателем, не только уравнялась со скоростью движения буксира, но и, может быть, где-то на пол-узла и превысила ее. Трудно описать, что творилось в эти минуты на палубах атомохода. Люди поздравляли друг друга, обнимались.

И настал момент, когда, обогнув остановившийся буксир и просигналив ему световым телеграфом, атомоход «Ленин» самостоятельно пошел навстречу ветру и вскипающим волнам. Первый помощник капитана Георгий Шлёнов, зайдя в ходовую рубку, взволнованно передал по спикеру поздравление экипажу исудостроителям:

— Сегодня, девятнадцатого сентября, в девять часов двадцать минут, — разносило по всем отсекам и палубам корабельное радио его ликующий голос, — ледокол «Ленин» дал ход тремя гребными винтами и впервые начал самостоятельное движение от атомной энергии!

Радостное настроение царило на палубах и в отсеках «Ленина». А наш корреспондентский отряд в это время осаждал рубку корабельной радиостанции — каждому хотелось как можно скорее передать информацию в свою газету. А тут еще стало известно, что у одного из рабочих-судостроителей, участвующих в ходовых испытаниях корабля, родился сын.

— Когда советские корабли ходили с визитом дружбы в одну из стран Азии, — заметил в этой связи корреспондент «Советского флота» Леонид Черноусько, — местный житель дал родившимся у него близнецам имена Вдумчивый и Вразумительный — по названиям наших эскадренных миноносцев.

Мысль его была тут же подхвачена.

— Мират! Мирный атом — вот каким должно быть имя новорожденного! — единодушно решила наша корреспондентская группа, собравшаяся на шлюпочной палубе. Тут же к счастливому отцу были отряжены делегаты. После некоторого раздумья, с опаской насчет мнения жены, тот согласился в своем поздравлении ей упомянуть [122] об этом необычном имени для сына. Надо ли говорить, что после этого большинство посылаемых нами с борта корабля радиокорреспонденций было дополнено словами о младенце Мирате.

Но... Через несколько часов в каюту № 31, где мы расположились, постучали. Это пришел отец новорожденного. Молча протянул нам листок радиограммы, отправляемой роженице. В ней он просил назвать сына в честь первого похода «Ленина» именем вождя — Владимиром. Выходит, с дополнением в корреспонденции мы явно поспешили. Пришлось отрабатывать «задний ход».

Через полгода после работы над «атомной» серией корреспонденции, переданных с борта ледокола «Ленин», новая серия — теперь уже о четырех советских солдатах, их подвиге в Тихом океане. Ежедневно в течение двух недель «Правда» и другие газеты публиковали крупные материалы — вплоть до полос — о том, какую великую твердость духа проявили попавшие в стихийную беду солдаты-дальневосточники Асхат Зиганшин, Филипп Поплавский, Анатолий Крючковский и Иван Федотов. Напомню кратко, что же произошло тогда, в начале шестидесятого года.

...Сильнейший циклон, бушевавший на Тихом океане, приблизился к Курильским островам. Бешеный порыв ветра сорвал со швартовых самоходную баржу «Т-36», на которой несли службу четверо солдат, и погнал ее из бухты. Ударом волны сбило бочку с топливом для двигателей, вскоре они заглохли. Замолчала и рация. Люди на утлом суденышке, с ничтожным запасом продовольствия, без связи, остались одни в ревущем штормовом океане.

Их долго, но тщетно искали береговые патрули, пограничные катера, рыбацкие сейнеры, вертолеты и самолеты. Никаких следов, никаких вестей ни о самой «тридцатьшестой», ни о ее экипаже.

А они, четверо стойких, продолжали отважно бороться с океаном, голодом. Через сорок девять суток более чем в тысяче миль от Курил, примерно на полпути к атоллу Мидуэй, советскую баржу обнаружили моряки авианосца военно-морских сил США. Взяли их на борт, доставили в Сан-Франциско. Оттуда солдаты-герои перелетели в Нью-Йорк, а затем на лайнере «Куин Мэри» через Атлантику приплыли во французский порт Шербур. Из Парижа «Ту-104» перенес их через всю Европу в Москву. [123]

А уже отсюда, завершая свое необычное кругосветное путешествие, воины возвратились на Дальний Восток — продолжать ратную службу Родине.

И здесь, думается, будет уместно вкратце рассказать о том, как правдисты вели публикацию материалов, связанных с этим подвигом.

Отчетливо помнится тот, заполненный обычной редакционной суматохой, мартовский вечер, когда телетайпы передали сообщение: американский авианосец подобрал в Тихом океане потерпевших бедствие четверых советских солдат. А вскоре поступило и телефото с авианосца — обросшие волосами люди, каждый из них похож на Робинзона Крузо. Именно такими вертолет поднял их с наполовину затопленной баржи и перенес на палубу «Кирсарджа».

Материал поставили в номер, и тут же, ночью, начались телефонные переговоры по двум направлениям — с командованием наших войск на Дальнем Востоке и с собкором «Правды» в США Борисом Стрельниковым. Нужны были подробности случившегося, причины, факты, имена. Ибо следующий номер газеты не мог выйти без связного рассказа о событии.

Усилий затратили много, но они окупились сторицей — редакция стала располагать краткими данными о четырех воинах, составлявших экипаж «Т-36».

Как только были получены эти сведения, корреспондентам «Правды» на местах редакция дала задания: побывать у родителей солдат и в тех коллективах, где они трудились до армейской службы. С Курил из воинской части нам передали приветственное письмо героям-однополчанам, командир написал о них небольшую статью. Тем временем отлично, как, впрочем, и всегда, выполнил задание Борис Стрельников: ему удалось связаться по радиотелефону с авианосцем, державшим курс на Сан-Франциско, и переброситься несколькими фразами с Асхатом Зиганшиным и Иваном Федотовым. Голос корреспондента «Правды» был первым голосом советского человека, услышанным ими после семинедельного бедствия в океане.

«Радиотелефонный разговор с американским авианосцем «Кирсардж» продолжался всего несколько минут, — так заключал свою корреспонденцию Борис Стрельников, — но даже за это короткое время можно было многое [124] перечувствовать и многое понять. Прежде всего — доброе отношение американского народа и американских моряков к советским людям, попавшим в беду. И главное — героизм советских людей, скромную, но непоколебимую гордость советских юношей за свою великую страну, за Советскую Родину».

Уже на следующий же день после первых публикаций об экипаже баржи «Т-36» в редакцию со всех концов страны хлынул поток телеграмм и писем — советские люди восторгались мужественным поведением наших солдат. Пришли корреспонденции из родных мест воинов, письма от их близких. Они прислали в них и фотографии. Все самое интересное, важное, нужное — немедленно публиковалось. Печатались и короткие рассказы самих героев О пережитом во время вынужденного дрейфа по просторам Тихого океана. Их передавал из Нью-Йорка Борис Стрельников. Каждый из этих рассказов «Правда» публиковала на первой полосе с портретом автора, выполненным художником Владимиром Добровольским. Во всех номерах газеты за вторую половину марта печатались и другие материалы, связанные с подвигом четырех. В том числе и многочисленные зарубежные отклики, стержневой нитью в которых проходило утверждение о том, что мир до сих пор не знал ничего подобного, что советские парни показали человечеству, сколь выносливыми, стойкими, мужественными могут быть люди, выросшие и воспитанные в социалистическом государстве.

И вот четверо отважных воинов, награжденных орденами Красной Звезды, — среди правдистов. В переполненном конференц-зале каждый из них получил скромный журналистский подарок — альбом-подшивку газет со всеми материалами, посвященными экипажу «Т-36», и по объемистому пакету писем, присланных на их имя из всех уголков страны и многих зарубежных государств.

В конце теплой, задушевной беседы из наборного цеха принесли остро пахнущую типографской краской верстку небольшого сборника документов, очерков, корреспонденции, писем и телеграмм о беспримерном мужестве четырех советских воинов — «Подвиг в океане». И каждому из гостей мы вручили на память по экземпляру этой верстки. А ночью эту книгу уже подписали к печати... [125]

С космодрома, из Звездного городка...

Командировочное предписание № 1919. Утро космической эры. Первое гагаринское интервью. Москва встречает героя. «Дорога в космос». Мальчишки у газетных киосков. Будет жить вечно!

В Звездном городке — Центре подготовки космонавтов имени Ю. А. Гагарина, под кронами высоких мачтовых сосен возвышается величественная гранитная стела. На ней золотыми буквами начертаны имена советских космонавтов, названия космических кораблей, даты их полетов в просторы Вселенной — своеобразный звездный дневник Страны Советов. Читаешь его, и в груди поднимается чувство гордости за свою причастность, пусть хотя бы и в журналистском плане, к этим победам Родины.

А все началось совершенно неожиданно. Ведь о таком интересном задании, как полет в район приземления первого пилотируемого советского космического корабля, можно было только мечтать. И какое же волнение пришлось испытать, когда главный редактор «Правды» П. А. Сатюков именно для этой цели вручил мне командировочное удостоверение № 1919.

Командировка-то командировкой, а вот каких-либо подробностей о ней, признаться, долго не знал ни я, ни мой собрат по перу — журналист «Известий» Георгий Остроумов. Просто однажды апрельским утром 1961 года мы прибыли с ним на один из подмосковных аэродромов, сели в самолет, взлетели. Куда? Наши спутники Сергей Николаевич и Михаил Петрович, специалисты определенных областей техники, коротко пояснили: на берега Волги. Вот и вся информация..

Аэродром, куда прилетел наш Ил-14, встретил мокрым снегом, крутой, липнущей к ногам грязью. Сразу же подумалось: вряд ли встреча с космонавтом, вернувшимся из полета, произойдет на асфальте. Скорее всего, на таком же вот поле, размытом весенней распутицей. А раз так, нужно срочно запастись соответствующей обувью. Занялись решением этой проблемы. И по сей день [126] в качестве одного из первых «космических» сувениров у нас с Остроумовым бережно хранится по паре высоких резиновых сапог.

Но экипировка — это только один из важных вопросов, которые необходимо было решить. И главный из них — выбор рабочего места. Гадали: откуда же будет лучше всего наблюдать за ходом событий? С борта Ил-14 № 24, пилотируемого летчиком Л. Н. Лебедевым, или с какого-либо другого самолета, который будет барражировать в районе приземления космического корабля? А может, попроситься на вертолет, экипажу которого определяется готовность номер один к вылету за космонавтом?

Одним словом, треволнений было немало. Больше всего мы с Георгием Остроумовым боялись, что к месту приземления «Востока» первым придет не «двадцатьчетверка», а другой самолет. В конце концов сошлись на том, что суетиться все-таки не следует, надо вести себя спокойно, находиться на командном пункте начальника группы встречи. Ну а потом... Потом уже действовать по ходу событий.

Настало утро 12 апреля, памятного дня старта космического корабля «Восток» с первым человеком, дерзнувшим подняться в космос. Утро космической эры. Уже по тому, как на рассвете в окна домика, где мы провели довольно беспокойную от волнении ночь, весело и свежо брызнули лучи весеннего солнца, поверилось: день должен быть удачным. Вооружившись блокнотами и фотоаппаратами, поспешили на командный пункт руководителя группы встречи — веселого, общительного, очень живого человека. Здесь царило рабочее оживление: еще раз проверялись средства связи, готовность экипажей самолетов и вертолетов. А возле планшетов с воздушной обстановкой, у большой карты, которую пересекала широкая красная черта оси будущего полета «Востока», деловито колдовали дежурные.

Приближалось время, назначенное для старта космического корабля. И с каждой минутой нарастало волнение. Все, кто находился на командном пункте, мысленно были там, в казахской степи, на космодроме Байконур, где в готовящийся к старту «Восток» уже вошел космонавт.

— Старт дан! — вдруг громко доложил радист. Все присутствующие на командном пункте затаили дыхание. [127]

Каждый старался не шевелиться. Взглянув на часы, я торопливо записал в блокнот первые за этот день данные: «9 часов 07 минут». В наступившей тишине слышалось только биение наших сердец.

— Наверное, волнуемся больше, чем космонавт, — наклонившись ко мне, шепнул Георгий Остроумов.

Еще бы не волноваться! Ведь время уж начало отсчет исторических минут первого в мире полета человека в космос. И кого! Нашего, советского человека!

— Вижу Землю, покрытую дымкой. Красота-то какая! — передали только что принятые радиостанцией слова космонавта.

Из соседней комнаты сразу же послышались мелодичные позывные Москвы. И диктор Юрий Левитан четко зачитал сообщение о полете: шесть могучих двигателей многоступенчатой ракеты-носителя — их суммарная мощность двадцать миллионов лошадиных сил! — придали кораблю «Восток» первую космическую скорость; отделившись от последней ступени ракеты, он вышел на орбиту, находившуюся на высоте более трехсот километров. На борту «Востока» — пилот-космонавт, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, коммунист майор Гагарин Юрий Алексеевич.

— Гагарин? Юрий?! — возбужденно воскликнул один из присутствующих, слушая радиопередачу. — Неужели это наш бывший курсант?

Все на командном пункте сразу повернулись к нему. А мы, журналисты, тут же начали расспросы. Оказалось, что он в свое время был преподавателем в Оренбургском авиационном училище и хорошо помнит Юрия Гагарина — смышленого, развитого юношу.

То, что рассказывал нам бывший оренбуржец, было очень интересным. К тому же для нас тогда это являлось своего рода первоисточником пусть далеко не полных, отрывочных, но все же каких-то сведений о том, кто находился в космосе. Мы, например, узнали, что Юрию Алексеевичу Гагарину двадцать семь лет, родом он из-под Гжатска, со Смоленщины. Женат на девушке из Оренбурга — Вале.

А специалисты по часто передаваемым засечкам тем временем отмечали на карте местонахождение космического корабля. Всего несколько минут назад он прошел над Сибирью, над дальневосточной тайгой. Взяв в руки глобус, [128] мы попытались с помощью спичечной коробки наглядно представить путь «Востока». В наших блокнотах множилась колонка цифр — координаты его движения.

Сведения, поступавшие из разных мест, подтверждали: полет космического корабля проходит нормально, по графику. Только что он находился над Южной Америкой, а на стол руководителю дежурные уже положили бланк очередного сообщения: «Восток» — над Африкой; космонавт радирует: состояние невесомости переносится хорошо. Невесомость... Совсем новое понятие!

Хронометры отсчитывали время. Оно, казалось, приобрело ту же скорость — 28 000 километров в час! — с которой «Восток» прорезал подзвездное пространство. И уже был близок момент, когда за тысячи километров от нас придут в действие двигатели, обеспечивающие торможение космического корабля, и он, сойдя с орбиты, направится к земле, в район, намеченный для посадки. Какими точнейшими должны быть расчеты! Малейшее отклонение, всего на полсекунды, на полградуса, может привести к существенным ошибкам. Космическая навигация — новейшая область штурманского дела — невозможна без четкой работы аппаратуры, исключительно точного обращения с нею.

— В десять часов двадцать пять минут на «Востоке» включена тормозная установка, — доложил радист.

Руководитель командного пункта был по-прежнему спокоен, непрерывно шутил; его неистощимый оптимизм передавался как нам, так и всем специалистам, несшим службу у карт и радиоаппаратуры. Они оживленно переглядывались: все замечательно! Поступили уточненные координаты приземления «Востока», они в пределах красной линии — оси космического полета.

Все звенья группы встречи получили последние распоряжения. Несколько самолетов и вертолетов, поднявшись в воздух, направились в тот район, где ожидалась посадка «Востока». Улетел и Ил-14. А мы, журналисты, пока остались на командном пункте. Не надо мельтешить — таков был разумный совет руководителя. Совет-то разумный, а внутри все же точил червячок сомнения: не опоздать бы с информацией в газету!

Наступали самые волнующие минуты — график, полета исчерпан. Все притихло на командном пункте. Это не тревога за Юрия Гагарина, за судьбу «Востока», нет. [129]

Всем было ясно — полет удался. Просто каждый внутренне переживал особую, неповторимую торжественность момента: ведь такого еще никогда не было! Человек облетел в космосе земной шар и скоро — теперь совсем скоро! — расскажет обо всем, что видел, что пережил там, на орбите.

И вот раздался заливистый телефонный звонок. Руководитель командного пункта торопливо взял трубку. Мы напряженно следили за его вспыхнувшим радостью лицом. Хорошо слышно, как чей-то густой голос, захлебываясь, кричал в трубке:

— Гагарин у нас! Буду соединять его с Москвой...

Это докладывал специалист, находившийся в непосредственной близости от места, где только что приземлился «Восток» — на вспаханном под зябь поле колхоза «Ленинский путь», в двух десятках километров юго-западнее города Энгельса. Теперь скорее увидеть космонавта. Подхватив свои немудрящие журналистские принадлежности, мы с Остроумовым поспешили к машине. В голове уже складывались строки первой оперативной корреспонденции, которую ждали в «Правде».

...Приземлившись на берегах Волги через 108 минут после старта, Юрий Гагарин не стал ждать, пока за ним прилетят специалисты из группы встречи. Чувствуя себя преотлично, он, как был в ярко-оранжевом скафандре и белом гермошлеме с крупно выведенными на нем буквами «СССР», так прямо и зашагал к бежавшим к нему колхозным механизаторам. Возвращение именно на это место было для него радостным вдвойне: ведь здесь, под Саратовом, несколько лет назад он впервые поднялся в небо!

Наконец добрались к нему и мы с Георгием Остроумовым. Так вот каков он, наш герой, — веселый, жизнерадостный, какой-то особенно симпатичный. Трудно передать чувства, с которыми мы, обгоняя друг друга, спешили к космонавту. Растолкав людей, окруживших его, — какие уж тут церемонии! — я крепко обнял ставшего дорогим и близким всем человека, крепко расцеловал его от имени читателей «Правды».

На молодом, красивом лице Юрия Гагарина совсем не видно было усталости. Мы жадно всматривались в его глаза, вспыхивавшие задорным огоньком. Казалось, в [130] их зрачках навсегда остался какой-то особый — космический, что ли? — блеск.

Вопрос за вопросом сыпались на космонавта. Всем хотелось услышать его первые впечатления о звездном мире. Но все происходило как-то суматошно. Да это и понятно. Ведь мы впервые встречали человека, возвратившегося из космоса.

И тут решительно вмешались врачи. Хотя Юрий Гагарин и выглядел бодро, они настоятельно потребовали: пора на отдых в небольшой домик, стоящий на берегу Волги. Ему необходимы душ, обед и сон.

А у нас с Георгием Остроумовым начинался едва ли не самый тяжелый момент. Где найти свободный телефон? Линии заняты: районом, где мы находились, интересовалась сейчас вся страна. Но нам-то передавать материал в редакцию надо немедленно! Наконец в каком-то чрезвычайно тесном и шумном служебном помещении нашли свободный аппарат, Вызвали Москву — «Правду» и «Известия» сразу.

— Только что целовался с Юрием Гагариным, — торопливо сказал я стенографистке М. Н. Козловой. — Принимайте корреспонденцию!..

Писать ее, конечно, времени не было, диктовал, что называется, с голоса. А затем так же по-быстрому в фотолабораторию местной газеты — проявить пленку, передать по бильду в Москву первые снимки космонавта после его возвращения на землю.

На следующий день, хорошо отдохнув, Юрий Гагарин после доклада о полете Государственной комиссии пришел побеседовать с нами, журналистами. Первое космическое интервью! Готовясь к нему, мы с Георгием Остроумовым набросали десятка два вопросов, на которые, как казалось, читателям «Правды» и «Известий» было бы интересно услышать ответы космонавта.

...Он сидел перед нами, улыбчивый, энергичный. На офицерском кителе — значки: крылатый — летчика первого класса, другой — парашютиста-инструктора. Под левым лацканом тужурки скромно алела ленточка единственной пока еще медали.

Космонавт был настроен отлично. Поэтому-то и вся беседа проходила в жизнерадостно-полушутливом тоне. Но когда это было нужно, Юрий Гагарин сразу становился серьезным, говорил уверенно, весомо — чувствовалось [131] незаурядное знание космической техники, солидная теоретическая подготовка.

Думается, не стоит приводить все содержание этой беседы, увлекательной, совершенно необычной, хотя речь шла не только о биографии Ю. А. Гагарина, его прежнем жизненном пути, но и о впечатлениях человека, впервые побывавшего в космосе. Она уже достаточно описана в различных изданиях на эту тему. Хочется лишь заметить, что весь наш разговор оказался каким-то очень доверительным, его пронизывала врожденная гагаринская застенчивость, скромность.

Когда интервью подошло к концу, мы спросили Юрия Гагарина:

— Что передать через газеты родным и близким?

В ответ услышали теплые слова об отце — столяре Алексее Ивановиче, и матери — Анне Тимофеевне, о братьях — Борисе и Валентине, о сестре Зое, живущих и работающих в Гжатске, о жене Вале и маленьких дочурках. Взрослым Юрий Гагарин пожелал здоровья и успехов в труде, а ребятам обещал привезти космические сувениры.

— Вырастут, — пошутил он, — будут летать на космических кораблях, как говорит академик Сергей Павлович Королев, по туристским путевкам.

В заключение беседы космонавт написал в моем блокноте несколько приветственных слов читателям «Правды». Воспользовавшись этим моментом, я сделал ему предложение: наша газета хотела бы опубликовать его автобиографические записки.

— Ну какой же из меня литератор, — смущенно сказал космонавт. — Да и биография короткая...

И все же через несколько дней после его торжественной встречи в Москве, работа над этими записками началась. А тогда, на берегу Волги, завершив первое космическое интервью, мы с Георгием Остроумовым поспешили к телефонам — передавать корреспонденцию в редакции. Каждый построил ее по-своему: в «Известиях», из-за того что мало времени оставалось до выхода газеты в свет, были напечатаны лишь ответы космонавта на наши вопросы; мне же удалось тематически несколько сгруппировать их, в меру сил прокомментировать. Словом, передать довольно крупный репортаж. Он, как и корреспонденция [132] Георгия Остроумова, завершался фразой: «Завтра — в Москву!»

...На аэродроме Юрия Гагарина уже ждал специально прилетевший за ним из Москвы Ил-18 № 75717. Едва самолет оторвался от земли, как его радиостанция начала работать с предельной нагрузкой. На борт шли и шли поздравления в адрес Юрия Гагарина. А он, подсев к иллюминатору, еще и еще раз рассказывал нам, журналистам, которых стало побольше — тут кроме нас с Георгием Остроумовым и прилетевшие вчера сотрудники «Комсомольской правды» Павел Барашев и Василий Песков, фотокорреспонденты, кинооператоры, — о космическом полете.

— Видите вон ту нежно-голубую дымку над горизонтом? Примерно так же выглядела она и с орбиты... Словно ореол окружает всю нашу планету...

Прильнув к иллюминаторам, мы старались хоть чуточку представить себе эту картину. А за бортом Ил-18 все дальше оставался тот район Поволжья, где приземлился «Восток». Подумалось: эти места навсегда войдут в историю и, наверное, там, близ Волги, будет воздвигнут обелиск с выгравированными на нем гордыми словами о том, что именно здесь утром 12 апреля 1961 года ступил на Землю вернувшийся из космоса первый человек, дерзнувший подняться в подзвездное пространство.

Время за беседой текло быстро. Вот и подошла пора готовиться к посадке. Экипаж повел самолет со снижением, под кромку пухлых, весенних облаков. Справа и слева к Ил-18 пристроился почетный эскорт — эскадрилья «мигов». Позднее, позвонив дежурному по Главному штабу Военно-Воздушных Сил, узнал: вел ее подполковник А. Ардатьев. Истребители прижимались совсем близко к нашему лайнеру, в иллюминаторы даже были видны лица летчиков, белозубо сверкали их приветственные улыбки.

Тень Ил-18 пересекла сероватую трассу кольцевой автострады, промелькнул взметнувшийся ввысь золотистый шпиль университета на Ленинских горах, проплыла лента Москвы-реки. Совсем близко — казалось, их можно было достать рукой — алели звезды Кремля, к которому по улицам столицы текли человеческие реки. Всюду — флаги и плакаты. Мы посмотрели на Юрия Гагарина. Губы его плотно сжаты, голубые глаза приобрели стальной [133] отблеск. Он весь как-то враз подобрался, — наверное, вот таким и был там, в космосе.

— О такой счастливой минуте, — вдруг вырвалось у него, — никогда не думал...

Все мы, находившиеся тогда в самолете, летевшем над праздничной Москвой, волновались. А вместе с нами, естественно, и Юрий Гагарин. Но огромным усилием воли он сдерживал свои чувства, старался быть спокойным.

Машина, мягко коснувшись бетонных плит посадочной полосы Внуковского аэродрома, подрулила к полыхавшей кумачом и цветами правительственной трибуне. Юрий Гагарин неторопливо надел светло-серую шинель и парадную фуражку, поправил белый шарф и, бросив взгляд в зеркало, спросил генерала Н. П. Каманина:

— Все в порядке?

— Хорош!

К самолету, остановившемуся против трибуны, окруженной москвичами, подали трап. В машину ворвались звуки старого, хорошо знакомого еще с тридцатых годов авиационного марша «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Глубоко вздохнув, Юрий Гагарин ступил на трап и, быстро спустившись с него, начал печатать шаг по ковровой дорожке. И тут случилось то, чего никто не заметил: на его ботинке развязался шнурок. Позже Юрий Алексеевич с присущим ему юморком рассказывал:

— Шел и думал: вот-вот наступлю на него и при всем честном народе растянусь. То-то было бы конфузу...

Но колоссальная выдержка и на этот раз не подвела космонавта. На виду у тысяч москвичей, на виду у всего мира — передача с Внуковского аэродрома широко транслировалась и по радио, и по телевидению — Гагарин размеренно дошагал до правительственной трибуны, громким, чистым голосом отдал рапорт Центральному Комитету партии, Советскому правительству, всему нашему народу о величайшем свершении века.

Вместе с руководителями партии и правительства Юрий Алексеевич Гагарин уехал на Красную площадь, где был назначен многолюдный митинг, а мы, журналисты, отправились по своим редакциям. Репортаж о перелете в Москву из района приземления «Востока» был уже почти готов, но его нужно еще продиктовать машинистке и сдать в набор для очередного номера «Правды». [134]

Ночью, когда полоса с этим репортажем ушла под пресс, редколлегия утвердила дальнейший порядок работы над новой для газеты «космической» темой. Кроме текущей информации и откликов на это выдающееся свершение решено было, во-первых, опубликовать развернутый очерк о Ю. А. Гагарине и его полете на «Востоке», во-вторых, как и предполагалось, главный редактор дал «добро» на подготовку серии его записок о жизненном пути и товарищах по работе, с раздумьями об уже сделанном и будущем отечественной космонавтики. Это по решению редколлегии возлагалось на нас с Сергеем Борзенко.

Работа над записками Ю. А. Гагарина началась сразу же после пресс-конференции для зарубежных и советских журналистов, устроенной в Доме ученых по случаю осуществления первого в мире полета человека в космос. Там я познакомил Юрия Алексеевича с Сергеем Борзенко, и, надо сказать, они быстро нашли общий язык.

Поскольку наш герой, к сожалению, раньше дневника не вел, договорились так: он будет последовательно вспоминать обо всем интересном, происходившем в жизни, а мы уже литературно подготовим рассказанное к печати. И как только врачи, которым надо было детально исследовать организм космонавта, направили его в госпиталь, мы с редакционной стенографисткой Вероникой Ивановой начали приезжать к нему и обстоятельно беседовать — по полтора-два часа в день. Времени этого, разумеется, было мало, но неумолимые медики строго следили за обусловленными сроками свиданий. И как только они истекали, вежливо, но настойчиво отбирали у нас белые халаты.

Чтобы несколько восполнить пробелы, возникавшие в изустной передаче Юрием Гагариным своего жизнеописания, мы старались сочетать эти беседы со встречами с теми, кто близко знал его по работе и в быту. Прежде всего, разумеется, с женой Валентиной Ивановной, уроженкой Оренбурга, где она и познакомилась с Юрием, тогда еще курсантом авиационного училища. Повидались и с его родителями Алексеем Ивановичем и Анной Тимофеевной — милыми людьми, жившими в небольшом домике на одной из тихих улочек Гжатска, куда семья Гагариных после войны перебралась из села Клушино. Разговаривали с сестрой космонавта Зоей, его братьями Валентином [135] и Борисом, рассматривали семейные фотографии. Так, шаг за шагом, все четче вырисовывался интересный и поучительный жизненный путь нашего молодого современника, а сам он все больше представал перед нами как душевный, сердечный, полный внутреннего обаяния человек. Именно таким мы и постарались показать Юрия Алексеевича в развернутом очерке — на целую полосу и с крупным портретом космонавта работы художника А. Яр-Кравченко, который «Правда» вскоре опубликовала.

Трудились, что называется, без устали. Каждый день, вернувшись с очередной беседы — то ли с самим Юрием Гагариным, то ли с его близкими или «космическими» однополчанами, — тут же садились писать очередную главу. Это была напряженная, но вместе с тем и весьма увлекательная работа. Мы понимали, чем быстрее завершим ее, тем скорее «Правда» начнёт публиковать записки Юрия Гагарина, которые так нужны были читателям.

Следует отметить, что наш собеседник-автор старался во всем быть предельно точным, достоверным. С одинаковой внимательностью он относился к деталям, встречавшимся как в рассказах о детстве, так и в записях бесед с академиком С. П. Королевым. Помнится, при описании одного из его полетов в Заполярье, где он служил сразу же после окончания Оренбургского авиационного училища, в подготовленной к печати главе было сказано: «Сделав левый разворот, пошел на посадку». Прочитав в гранках это место, Юрий Алексеевич исправил: «левый» на «правый».

— Понимаю, это совсем не существенно, — будто извиняясь, заметил он, — но в тот день мы все-таки летали над аэродромом не с левым, а с правым кругом...

В этом замечании весь он, Юрий Гагарин, — человек, не терпевший никакого вымысла, литературного «приглаживания» и вместе с тем умевший мыслить образно, рассказывать обо всем сочно и ярко, с меткими сравнениями.

— Лучи солнца просеивались через земную атмосферу, — так описал он увиденное в один из моментов своего полета, — окоем стал ярко-оранжевым, постепенно переходящим во все цвета радуги: в голубой, синий, фиолетовый, черный. Неописуемая цветовая гамма! — И, внося заключительный аккорд, добавил: — Как на полотнах Николая Рериха! [136]

Готовя гагаринские записки, мы с Сергеем Борзенко считали своим долгом как можно подробнее рассказать в печати и о тех людях, кто был непосредственно причастен к полету «Востока» и всем предшествовавшим ему занятиям и тренировкам Юрия Гагарина. Но даже по самым скромным подсчетам их и то оказалось несколько десятков. Как же быть? Назвать одних лишь заглавных лиц? А остальных? Без рассказа об их участии записки выглядели бы не только бледно, но и были бы недостаточно правдивыми: ведь полет человека в космос — результат творческого труда большого коллектива специалистов. И несомненно, о некоторых из них автор должен был сказать свое слово.

Не найдя выхода, обратились, за помощью к Юрию Алексеевичу. Подумав, он, правда, не без некоторого колебания, но все же остановился всего лишь на трех кандидатурах, без которых конечно же не обойтись. Это прежде всего академик Сергей Павлович Королев — Главный конструктор; Мстислав Всеволодович Келдыш — Теоретик космонавтики; дублер Юрия Гагарина по полету на «Востоке» Герман Титов, которого мы назвали Космонавтом-Два. Он и стал им, совершив суточный полет в космосе на «Востоке-2».

«Правда» начала публиковать записки Юрия Гагарина «Дорога в космос» в канун Первомая, через две недели после легендарного полета «Востока». И это стало предметом профессиональной гордости правдистов — читателям сделан своеобразный праздничный подарок. Появившись на страницах газеты, записки сразу же вызвали широкий интерес. «Даже мальчишки стоят у киосков в очереди за свежей «Правдой», — радовался Сергей Борзенко. А многие зарубежные корреспонденты, аккредитованные в Москве, специально приезжали в редакцию за гранками очередной главы для того, чтобы успеть перевести ее текст на язык своей страны и передать затем агентствам печати хотя бы в день выхода «Правды».

Публикация «Дороги в космос» в газете завершилась — такое уж получилось совпадение — в тот день, когда на ее страницах было напечатано сообщение о том, что за успехи, достигнутые в развитии ракетной промышленности, науки и техники, за успешное, осуществление первого в мире полета советского человека в космос более семи тысяч рабочих, конструкторов, ученых награждены орденами и медалями. Среди них семь человек были удостоены [137] второй медали «Серп и Молот», а девяносто пять — звания Героя Социалистического Труда. Накануне вечером, когда это сообщение еще только было поставлено в номер, нашей первой мыслью было — а что думает об этом указе Юрий Гагарин? Тут же позвонили ему домой. Валентина Ивановна ответила:

— А он уехал к родителям в Гжатск...

Вот незадача! Время-то позднее, через два часа газета должна печататься. И тут резкий звонок — на проводе Гжатск. В телефонной трубке — знакомый голос:

— Только что услышал по радио приятную новость. Если не поздно, давайте напишем заметку в газету!

— Еще не поздно, диктуйте...

И Юрий Гагарин тут же продиктовал идущие от сердца слова товарищеского поздравления награжденным. Надо ли говорить, как приятно было сдавать в срочный набор эту душевную заметку.

Заканчивая телефонный разговор, Юрий Алексеевич пригласил нас в свои родные края. Уже светало, когда, сняв с ротации сотню экземпляров только что вышедшего номера «Правды», мы с Сергеем Борзенко покатили по старой Смоленской дороге в Гжатск. Вот он, зеленый разлив полей, окруженная метелками камыша прохладная Гжать. На ней шла веселая рыбалка, и Юрий Гагарин, в трусах и майке, хлопотал у костра над ухой.

— Газету привезли?

Раскрыв «Правду», он вслух прочитал собравшимся указ о награждении исследователей просторов Вселенной и создателей космической техники. Лицо его в этот момент озарила довольная улыбка — ведь многих из них он знал, встречался с ними на тренировках, в лабораториях, на космодроме. И хотя список награжденных не был опубликован полностью, мы знали: в нем значится и лаборантка Звездного городка — Валентина Ивановна Гагарина, удостоенная ордена Ленина.

— Жаль, нет ее здесь, — смущенно говорил Юрий Гагарин, — расцеловал бы от души...

Уха сварилась. Всем налили по миске отдающего дымком, остро сдобренного луком кушанья, всех оделили ломтями ржаного хлеба. Весь день на реке было весело. Ловили рыбу, купались. Под вечер мы с Юрием Гагариным отправились побродить вдоль реки. Он был доволен днем, проведенным в родных местах. [138]

— Твой полет, Юра, собрал большой урожай, — заметил Сергей Борзенко. — Семь тысяч наград!

— Что вы! — замахал руками Юрий Гагарин, — Это семь тысяч человек своим трудом добыли мою Золотую Звезду...

По дороге он нарвал охапку полевых цветов, перевязал стеблями повилики и отдал их нам:

— Наверное, раньше увидите Валю, передайте букет от меня...

Еще продолжая печатать главы «Дороги в космос», правдисты стали готовить издание гагаринских записок отдельной книгой. Художник Николай Захаржевский сделал для нее обложку и суперобложку, снабдил все главы рисунками, фотокорреспонденты Александр Устинов, Александр Пахомов, Тимофей Мельник и другие проиллюстрировали их снимками. Обращал на себя внимание читателей снимок Павла Барашева, сделанный на моих глазах в Болгарии, — Юрий Гагарин с голубем. Предисловие написал редактор книги Н. П. Каманин.

В первое, выпущенное стотысячным тиражом издание «Дороги в космос» мы успели включить несколько страничек впечатлений автора о только что совершенных им зарубежных поездках: в Чехословакию и Болгарию. Сигнальный томик от имени всех правдистов, работавших над его записками, торжественно вручили Юрию Алексеевичу в День Воздушного Флота на Тушинском аэродроме.

Работа над книгой на этом не закончилась. Во-первых, ее тут же перевели на английский, французский, испанский, немецкий, итальянский и другие иностранные языки. А также на ряд языков народов братских республик нашей страны. Во-вторых, в течение нескольких лет при последующих переизданиях «Дорога в космос» дополнялась новыми главами. Темами их стали многочисленные зарубежные поездки, новые космические полеты еще пяти «Востоков», двух «Восходов» и, наконец, «Союза-1», где Юрий Гагарин был дублером Владимира Комарова.

Продолжая рассказывать читателям «Правды» о новых космонавтах, передавая репортажи из, районов приземления, мы с Сергеем Борзенко по-прежнему помогали автору записок «Дорога в космос» дополнять их новыми подробностями. Совсем незадолго до своей гибели, весной 1968 года, Юрий Гагарин приезжал в «Правду» — привез со своими замечаниями заключительную главу последнего [139] издания «Дороги в космос» — о выходе Алексея Леонова в открытое космическое пространство. Главу эту газета напечатала в День Космонавтики, который наш народ впервые отмечал уже без первопроходца звездных трасс. Но он, наш Юрий Гагарин, продолжает жить в каждом из полетов советских космонавтов. Живет и будет жить вечно!

700 000 километров в космосе. Жетон № 470. «Вижу твой корабль!» На связи — Земля. Командир «Союза-14»

6 августа 1961 г, в звездный океан стартовал «Восток-2». На его борту — гражданин СССР Герман Титов. Весть об этом застала нас, сопровождающих Юрия Гагарина в его заграничной поездке, в Канаде. Хорошо помнится, как теплой ночью — сказалась разница во времени между меридианами Байконура и Галифакса — на берегу лесного озера, в бревенчатом загородном доме американского промышленника и общественного деятеля Сайруса Итона, в гостях у которого остановилась наша группа, захлопали двери, раздались громкие голоса, повторявшие имя Германа Титова.

Первой мыслью Юрия Алексеевича было — передать телеграмму в Москву с приветственными словами по случаю новой победы советской науки и техники. Сообща она была составлена и тут же, несмотря на неважную слышимость, продиктована по телефону в «Правду». После этого Юрий Гагарин принялся за радиограмму уже в адрес Титова.

«Дорогой Герман, — быстро писал Юрий Алексеевич, — всем сердцем с тобой! Обнимаю тебя, дружище! Крепко целую. Уверен в успешном завершении твоего полета, который еще раз прославит нашу Родину, наш советский народ. До скорого свидания».

Как стало потом известно, на борт «Востока-2» радиограмма, пройдя полсвета, пришла в то время, когда Герман Титов находился на шестом витке вокруг Земли. [140]

Мы заторопились с вылетом на Родину. Канадские друзья, хорошо все понимая, приняли меры к тому, чтобы побыстрее организовать старт нашего Ил-18. Пилот Иван Груба, несмотря на крайне плохую погоду, поднял лайнер в воздух и, пробив облака, взял курс домой.

Летя над Атлантикой, мы помимо воли то и дело вглядывались через иллюминаторы в синее небо, словно бы в нем можно было увидеть «Восток-2». Весь маршрут от берегов Канады до Исландии, а затем над Северным морем и Скандинавией прошел в беседах о новом космическом полете, обсуждении сообщений московского радио.

В пассажирском салоне нашего Ил-18 была снята часть кресел, вместо них бортмеханики настелили несколько чехлов. Полулежа на них, мы долго разговаривали с Юрием Гагариным о задании, поставленном перед командиром «Востока-2». Оно в немалой степени отличалось от того, которое было выполнено 12 апреля. Сложность второго полета состояла прежде всего в увеличении времени пребывания в космосе — более суток. Помимо этого, перед Германом Титовым ставились и другие задачи, в частности опробование систем ручного управления кораблем.

— Никогда не думал, — доверительно сказал Юрий Гагарин, — что можно так волноваться за товарища.

...Пробыв на орбите свыше 25 часов — иными словами, совершив первый в мире суточный космический полет, — «Восток-2» приземлился примерно в тех же местах, куда в апреле вернулся Юрий Гагарин. Наш Ил-18 достиг Внуковского аэродрома почти в это же самое время. Пока самолет заправлялся горючим, я позвонил в редакцию: лететь ли на берега Волги? Мне ответили: там находятся Сергей Борзенко и Владимир Орлов, вероятно, будет более полезным остаться здесь, в Москве. Надо готовить к печати материалы, поступившие из района приземления «Востока-2».

Через несколько дней после торжественной встречи в Москве, митинга на Красной площади, правительственного приема в Большом Кремлевском дворце и пресс-конференции в белоколонном зале Московского государственного университета на Ленинских горах Германа Титова взяли под свою опеку врачи. Как и в минувшем апреле, мы с Сергеем Борзенко добились-таки разрешения на его посещения в госпитале — ведь читатели «Правды» ждали [141] появления рассказов Космонавта-Два о суточном пребывании в звездном океане.

Работа над ними протекала примерно так же, как и над записками Юрия Гагарина. Мы приезжали в госпиталь со стенографисткой. Герман Степанович диктовал свои впечатления. Через день-другой, вычитав уже литературно обработанный текст, снова приступал к диктовке. Вскоре «Правда» опубликовала серию трехколонников: «700000 километров в космосе». Позднее, дополненные автобиографическими главами и рассказом о первых зарубежных поездках, записки Г. С. Титова вышли отдельной книгой.

На одной из цветных фотографий, помещенных в книге «700 000 километров в космосе», можно было увидеть двух космонавтов, направляющихся к автобусу на стартовую площадку. Первый из них — Герман Титов, а сзади него дублер, Андриян Николаев. Автор записок сердечно сказал о нем: «Это среднего роста молодой человек, удивительно спокойный, неторопливый, скромный, умеющий мыслить самостоятельно, чем-то похожий на летчика Алексея Маресьева. Многим из нас, космонавтов, пришелся по душе этот добродушный, умный и волевой летчик, способный быстро принимать решения, последовательно мыслить. С таким можно работать целый век».

Думается, это одна из самых точных характеристик Андрияна Николаева — человека сильной натуры, отзывчивого сердца. В августе 1962 года ему выпало совершить рекордный по продолжительности — четверо суток! — полет на «Востоке-3», осуществить с Павлом Поповичем — командиром «Востока-4» — первый в мире длительный групповой полет. А через семь лет на борту «Союза-9» он вместе с бортинженером Виталием Севастьяновым вновь отправился в космический рейс, провел на орбите более 18 суток.

Мне и Сергею Борзенко не раз доводилось встречаться с Андрияном Николаевым еще задолго до первого гагаринского, космического, полета. Встречи эти происходили в различной обстановке. Случались они и в редакции «Правды», куда он приезжал по нашей просьбе. У меня по сей день хранятся записи тех бесед. Признаться, вести их было нелегко: Андриян Григорьевич по складу характера человек не очень-то разговорчивый, а тут надо было рассказывать о самом себе. Но как ни [142] был скуп на слова наш собеседник, все же удавалось его разговорить. Хорошо помнится зимний вечер, проведенный за стаканом крепкого чая, когда, всегда сдержанный, будущий Космонавт-Три с большой внутренней теплотой заговорил о своей матери — чувашской крестьянке, вырастившей в далеком селе Шоршелы своих детей.

— Вы, конечно, не поедете туда, — сказал Андриян Николаев, — трудно добираться, особенно в бездорожье...

Но мы — Сергей Борзенко, фотокорреспондент Анатолий Григорьев, еще один наш молодой журналист и я — все-таки поехали. Это было летом 1962 года, незадолго до стартов «Востока-3» и «Востока-4». В Чебоксарах нашли младшую сестру космонавта Зину, медицинского работника, раздобыли в редакции местной газеты ходкий газик и отправились на реку Цивиль. Ехали через колхозные поля и луга, пересекали леса и плантации хмеля, который выращивается в здешних местах. В Шоршелы, что означает Светлые Ключи, надо было въезжать через деревянные ворота. На Чувашии так заведено — все село живет как бы одним двором.

Подъехали к маленькой избушке. Вот в этом-то неказистом домишке и родился Андриян Николаев. Нас встретила его мать — Анна Алексеевна. Приветливо пригласила к столу, на котором сразу появилось угощение.

Поначалу несколько встревоженная неожиданным нашествием журналистов, она все же быстро нашлась, рассказала о семье. Говорила на чувашском языке, вкрапливая в разговор русские слова. Переводила младшая дочь Зина. Из этой беседы мы многое узнали о человеке, которому было суждено третьим из наших космонавтов бросить дерзкий вызов межзвездным далям.

Солнечным августовским утром мы, четверо журналистов — тассовец Александр Романов, известинец Георгий Остроумов, краснозвездовец Николай Мельников и я, — прилетели в Байконур. Готовился старт «Востока-3».

Утро 11 августа. Мы вместе с членами Государственной комиссии находимся в домике, неподалеку от стартовой площадки. За распахнутым окном видны ажурные фермы, прикрывавшие устремленный в небо корпус ракеты. Легкий ветерок доносит голоса стартовой команды, заканчивающей предполетные работы.

В назначенное время председатель Государственной комиссии открывает заседание. Сначала — доклады специалистов. [143] Первым отрапортовал о готовности начальник стартовой команды, за ним — инженеры различных систем ракеты и космического корабля. То и дело слышится; «Подтверждаю готовность агрегатов к работе». Наконец, как бы подытоживая все сказанное, звучит чуточку глуховатый голос академика С. П. Королева; «Замечаний нет. Ракета-носитель и космический корабль «Восток-3» к полету готовы!»

То и дело в репродукторе раздается голос дежурного, объявляющего оперативное время — часы и минуты, оставшиеся до старта. Солнце уже поднялось высоко, из степи повеяло горячим ветром. Вскоре он донес до нас мотив бодрой песни, которая вырывалась из окон автобуса, подкатившего к стартовой площадке. Поддерживаемый товарищами, из передней его дверцы выходит Андриян Николаев. Он — в оранжевом скафандре и белом гермошлеме. Чуточку неуклюже ступая по бетону площадки, космонавт приближается к председателю Государственной комиссии, отдает ему рапорт о готовности к полету. Наступают волнующие минуты. Юрий Гагарин и Герман Титов крепко, по-мужски, целуют Космонавта-Три. Последним обнимает его Павел Попович.

— До встречи на орбите! — весело говорит он.

— До встречи! — откликается Андриян Николаев.

Карие глаза его блестят. Всегда очень спокойный, он сейчас кажется чуточку взволнованным.

Проследив, как Андриян Николаев вошел в люк корабля, мы заинтересовались: а где же дублер? Он, оказывается, в автобусе. На нем такой же скафандр и гермошлем. Валерий Быковский полностью готов в любую минуту, если это потребуется, заменить Андрияна.

Забежал в автобус и Павел Попович. Как всегда, оживленный. Вместе с Валерием он угостил нас вишневым соком. Поочередно прикладываясь губами к тубе, распиваем космический напиток за здоровье Космонавта-Три.

— Вроде как бы посошок на дорожку! — пошутил Павел Попович.

На следующий день ему тоже в космос, вслед за Николаевым.

Цвет наших нарукавных повязок — а он у всех разный, означающий разрешение находиться возле ракеты до строго определенного времени, — напомнил: пора покидать стартовую площадку. У ворот, выводящих на шоссе, [144] — щиты с жетонами, на которых значатся номера, присвоенные каждому специалисту. Пришел — повесь жетон на поле того цвета, что и твоя нарукавная повязка; уходишь — сними его и водвори обратно на общую табельную доску. Делается это для того, чтобы дежурные знали, кто из специалистов находится на стартовой площадке.

У ракеты осталось немного людей, у них нарукавные повязки красного цвета. Вот почему на щите с красным полем — считанные жетоны. Нам пояснили: когда стартовая готовность станет исчисляться всего несколькими минутами и все уйдут в укрытие, на поле останется всего один жетон.

— Чей?

— Андрияна Николаева, — ответил дежурный. — «Космический».

— Это какой же?

— Вот этот... Номер четыреста семьдесят.

На память о стартующем в просторы Вселенной дежурный уже написал на жетоне: «Андриян Николаев. 11 августа 1962 года».

Звучат последние, предстартовые, короткие, как выстрелы, команды. Под могучим корпусом ракеты вспыхивает пламя. Ракета медленно приподнимается над стартовым устройством, на какое-то мгновение как бы зависает и, набирая скорость, устремляется ввысь. Словно огненный кинжал, она вспарывает небо, уходя все выше и выше. Незабываемое зрелище!

Радио ведет отсчет первых десятков секунд полета. А с борта «Востока-3» уже слышится серьезный голос Андрияна Николаева:

— Я — «Сокол»! Все идет нормально!

В синеве неба окончательно растаяло легкое облачко инверсионного следа, оставленного ракетой. «Сокол» сообщил: он видит землю, у него все в порядке, корабль вышел на орбиту. Новый космический полет начался! А у нас, журналистов, сразу возникла уйма дел. Надо написать и как можно быстрее передать в редакции оперативные корреспонденции. К кратким сообщениям ТАСС следует добавить живые черточки впечатлений. А их много. Стараясь отобрать главное, быстро пишем оперативки, спешим кто к телеграфным аппаратам, кто к телефону. Но все линии связи заняты. Нервничая в ожидании очереди, стараемся убедить начальство в необходимости как [145] можно быстрее передать в Москву наши корреспонденции. Наконец все улажено, первые материалы отправлены, и надо спешить на новую встречу стартовиков — теперь уже с командиром «Востока-4» Павлом Поповичем.

Утро старта «Востока-4» началось тоже с заседания Государственной комиссии. Снова прозвучали краткие доклады о готовности систем ракеты и корабля, снова Технический руководитель полета — а им был академик С. П. Королев — сообщил, что никаких замечаний нет.

К назначенному времени на стартовую площадку подкатил голубой автобус. Космонавт-Четыре, сопровождаемый Германом Титовым, которому он как члену партбюро на время полета в космос передал свои обязанности секретаря партийной организации, мешковато переступая в космическом облачении, приблизился к председателю Государственной комиссии, отрапортовал. И снова начались минуты предстартового ожидания...

Следя за последними приготовлениями ракеты к пуску, мы одновременно внимательно вслушивались в звучащий из репродуктора голос Юрия Гагарина. Он давал по радио деловые советы Павлу Поповичу. Ответы «Беркута» — таков был позывной командира «Востока-4» — звучали весело: чувствовалось, что он весь объят радостью приближающегося старта.

И вот в вихре пламени ракета врезалась в синее небо; подобно тысячеорудийному салюту, прогрохотали ее могучие двигатели.

Никто не уходил со смотровой площадки: все ждали — вот-вот поступит сообщение о встрече «Востока-3» и «Востока-4». И она произошла именно так, как было задумано. «Сокол» и «Беркут», оказавшись на близких друг к другу орбитах, немедленно установили между собой связь. Причем Павел Попович, видимо, от радости, отбросив в сторону правила радиопередачи, зашумел «Соколу»:

— Андрюша! Я здесь, рядом с тобой. Вижу твой корабль!

«Восток-3» и «Восток-4» шли в космосе на расстоянии всего лишь шести с половиной километров друг от друга. «Сокол» и «Беркут» в иллюминаторы видели космические корабли, выглядевшие словно маленькие сверкающие луны. Вернувшись на Землю, они рассказывали, какое это замечательное чувство — лететь рядом с товарищем [146] в звездном океане, где, кроме них, ни одной живой души.

Не только мы на космодроме, но и миллионы телезрителей в Советском Союзе, во многих зарубежных странах в те минуты, когда с бортов кораблей велись телевизионные передачи, могли наблюдать, как около космонавтов плавали в воздухе бортовые журналы, карандаши и другие предметы. Космонавты быстро привыкли к явлениям невесомости, делали резкие движения и при этом, к радости медиков и биологов, не ощущали неприятных симптомов.

Андриян Николаев и Павел Попович в общей сложности более 112 раз обогнули земной шар, преодолели более 4500 000 километров космического пути, выполнили научную и исследовательскую работу большого объема.

На этот раз приземление кораблей с «временной вилкой» в шесть минут произошло не на берегах Волги, а в другом, заранее заданном районе — несколько южнее Караганды. После небольшого отдыха и доклада Государственной комиссии, «звездные братья» из района приземления направились в Москву, Мы вылетели вместе с ними.

Еще в районе приземления «Востока-3» и «Востока-4» мы договорились с их командирами о том, что они выступят в «Правде» с рассказом об этом групповом полете. Через пять дней после их возвращения в Москву в газете уже появился первый материал из серии «В звездном океане».

Записки Андрияна Николаева и Павла Поповича, по мнению читателей «Правды» получились удачными. После их опубликования на страницах газеты они вошли в специальный сборник, который был выпущен в 1963 году накануне Дня космонавтики. Сигнальный экземпляр этого объемистого, богато иллюстрированного издания — «В космосе Николаев и Попович» — от имени правдистов был вручен «звездным братьям» во время предпраздничной телевизионной передачи, когда они только что возвратились из поездки в Африку и Южную Америку.

Тогда, в первые месяцы после своего полета, командиры «Востока-3» и «Востока-4» в выступлениях перед молодежью не раз говорили о том, что мечтают еще подняться в космос. Первым осуществить это желание довелось Андрияну Николаеву. В год столетия со дня рождения В. И. Ленина он вместе с бортинженером Виталием Севастьяновым [147] выполнил на корабле «Союз-9» длительный орбитальный полет. Почти три недели мы пристально следили, как этот экипаж, работая на орбите по шестнадцать часов в сутки, последовательно выполнял задания, определенные обширной программой. Самочувствие у командира и бортинженера в период всего полета было хорошим. Это подтверждали и ежедневные медико-биологические наблюдения; ровные результаты их в какой-то мере даже удивляли врачей.

Вслушиваясь во время передач с борта корабля в спокойный голос Андрияна Николаева, я невольно припомнил эпизод, случившийся в день приземления «Востока-2». Тогда кто-то сказал, что семнадцать витков вокруг планеты, сделанных Германом Титовым, — предел человеческой выносливости. Но Андриян Николаев в ответ на это убежденно заметил:

— Нет предела человеческим возможностям! Будут летать еще и пять, и десять, и пятнадцать суток. И наверное, еще больше. Все впереди!..

Отлично работавшая радио — и телевизионная связь давала возможность экипажу «Союза-9» не только сообщать на командный пункт итоги проделанного в космосе, но и вести телерепортажи, отвечать на вопросы журналистов, играть в шахматы с товарищами, находившимися на Земле, разговаривать с родными. Были и граничащие с фантастикой минуты, когда в день своего шестилетия дочь командира «Союза-9» Аленка неокрепшим детским голоском говорила по радио с отцом, видя его изображение на огромном телеэкране. Земля и космос оживленно, словно в обычной телефонной беседе, обменялись домашними новостями. И нельзя было в этот момент не подумать о том, сколь далеко шагнули вперед наша наука и техника.

На 224 витке корабля вокруг Земли микрофон взял в руки Главный конструктор «Союзов».

— Еще никто не находился в космическом полете так долго, — сказал он, поздравляя Андрияна Николаева и Виталия Севастьянова с новым достижением.

В тот день был побит рекорд продолжительности космического полета.

А рейс продолжался. На газетных полосах запестрели впечатляющие цифры: экипаж находится в космосе 350 часов... 375 часов... 400 часов... И наконец на 287 витке [148] с Земли была подана команда на сход корабля с орбиты и его посадку. Он приземлился на вспаханном поле, неподалеку от села Интумак, в 75 километрах к западу от Караганды.

Тогда, в июне 1970 года, Павел Попович, находясь на пункте управления полетом, не раз разговаривал по радио с командиром «Союза-9». Андриян Николаев сразу по голосу узнавал «Беркута», рядом с которым в августе 1962 года провел в космосе трое суток. А затем пришло время, когда они поменялись ролями: теперь уже Николаев находился на Земле, а Попович — на орбите, вначале. в кабине корабля «Союз-14», а затем и на борту пилотируемой орбитальной станции «Салют-3».

После того памятного, в 1962 году, группового полета с Андрияном Николаевым Павел Попович шестнадцать раз провожал на орбиты друзей по Звездному городку, которые успешно решали новые задачи в освоении космического пространства. Ему, человеку кипучему, тоже не терпелось внести свой вклад в эти исследования. Но, хорошо усвоив совет, высказанный как-то академиком С. П. Королевым о том, что «космос не терпит торопливости, а поэтому космонавт должен терпеливо ждать своего часа», он старался направить все силы и энергию на то, чтобы поддерживать в себе должную «космическую» форму.

Когда в 1972 году в Звездный городок вместе с Генеральным секретарем ЦК КПСС товарищем Л. И. Брежневым приезжали Первый секретарь ЦК Компартии Кубы Фидель Кастро и другие кубинские партийные и государственные деятели, в числе встречающих их был и он — командир «Востока-4». Многие кубинские товарищи хорошо знали его по поездке на остров Свободы — тогда он привез туда в подарок пахнущую хвоей русскую елку. Вот почему во время обеда они живо интересовались жизнью Павла Поповича, его семьей, планами.

— Четыре года назад я завершил учебу в Военно-воздушной инженерной академии, — рассказывал он. — Жена Марина летает на «антеях», ставит рекорды. У нашей дочери Наташи появилась маленькая сестренка — Оксана...

— А скоро ли опять в космос?

— Дывлюсь я на небо, та й думку гадаю, когда ж к дальним звездам энов я слитаю, — певучим украинским [149] говорком, перефразируя любимую песню, ответил Павел Попович.

Его сразу заблестевшие глаза подтвердили: да, он готов к новым стартам, с нетерпением ждет своего часа.

И этот день настал. Вечером 3 июля 1974 года Павел Попович поднялся в космос на «Союзе-14». Это был двадцать первый старт советских исследователей в звездный океан. Но для сидевшего в кабине рядом с командиром «Союза-14» бортинженера Юрия Артюхина — первый.

Поднявшись на орбиту, космонавты оказались примерно в трех с половиной тысячах километров от уже находившейся в космосе орбитальной научной станции «Салют-3». Умело управляя кораблем, экипаж сократил расстояние до нее на прямую видимость. А в ста метрах от станции Павел Попович отключил автоматику, взял управление в свои руки. «Союз-14» причалил к «Салюту», накрепко состыковался с ним. Космонавты перешли в этот стокубометровый «звездный дом».

Космическая система «Салют» — «Союз» полмесяца летала над планетой. За эти пятнадцать суток экипажем была проделана большая научно-исследовательская работа. Каждый день миллионы телезрителей вместе с космонавтами обживали рабочий, научный и бытовой отсеки «Салюта», видели, как Попович и Артюхин ведут наблюдения, работают с научной аппаратурой, отдыхают. На борту «Салюта» все время царили бодрый настрой, уверенность экипажа в своих силах. «Беркут» — таким вновь был позывной командира — ласково назвал ракету, выведшую корабль в космос, «Ласточкой», а орбитальную станцию — «Красавицей». Созданная умом советских конструкторов, сработанная руками инженеров и рабочих, она была поистине прекрасна и снаружи, блистающая в солнечных лучах, с крупно выведенными на борту буквами: «СССР», и внутри, щедро оснащенная уникальной научной аппаратурой. Весом более 25 тонн, объемом примерно в две железнодорожные цистерны, станция с причаленным к ней транспортным кораблем виток за витком облетала планету. А в это время экипажем последовательно выполнялась обширная программа научно-технических и медико-биологических исследований, экспериментов. Многие из них проводились впервые и дали немало новых сведений, необходимых для дальнейшего развития космонавтики. [150]

За сутки до того как «Союз-14» «отчалил» от орбитальной станции, с экипажем разговаривал по радио председатель Государственной комиссии.

— Действовали отлично, — сказал он космонавтам, — научные, народнохозяйственные эксперименты выполнены полностью.

А далее все пошло так, как и было намечено. Расстыковавшись с «Салютом-3», экипаж повел корабль к Земле. В нужный момент сработала тормозная двигательная установка. Пробыв в полете 378 часов, «Союз-14» приземлился возле Джезказгана. Туда, в казахские степи, пришло поздравление товарищей Л. И. Брежнева, Н. В. Подгорного и А. Н. Косыгина экипажу, всему коллективу, участвовавшему в подготовке и осуществлении полета орбитальной научной станции «Салют-3» и транспортного корабля «Союз-14».

«Советской наукой и техникой, героическими космонавтами, — говорилось в нем, — сделан еще один важный шаг в освоении космического пространства. Создание орбитальных научных станций и транспортных кораблей для их обслуживания открывает широкие перспективы в изучении космоса и практическом использовании полученных результатов...»

III

На орбите — в ряды партии. «Наша «Чайка». Нет, не отвыкли рабочие руки. «Космическая» свадьба

В моем журналистском архиве до сих пор хранится торопливо набросанный черновик корреспонденции «Задание выполню, как коммунист!» Она была напечатана в «Правде» 15 июня 1963 года — на следующий же день после старта космического корабля «Восток-5», а написана на смотровой площадке космодрома в те минуты, когда ракета, оглушительно расколов степную тишину рокотом могучих двигателей, пошла ввысь, выводя на орбиту корабль с Космонавтом-Пять — Валерием Быковским.

Наша журналистская группа прилетела тогда на космодром за несколько часов до заседания Государственной [151] комиссии, В просторном помещении собрались ученые, конструкторы, медики. Здесь же сидят и космонавты, среди них — посерьезневшие Валерий Быковский и его дублер — Борис Волынов.

Председатель Государственной комиссии — коренастый, крепко сбитый человек — объявляет повестку дня. В ней — два вопроса. По первому — слово Техническому руководителю полета. Второй докладчик — генерал Н. П. Каманин. Охарактеризовав подготовленность космонавтов, он говорит в заключение:

— Командиром космического корабля «ВосТок-5» предлагается назначить майора Быковского Валерия Федоровича.

Нам, сидящим напротив, хорошо видно, как загорелое лицо Валерия чуточку бледнеет. Оно и понятно. То, к чему он так долго себя готовил, близко к осуществлению. И когда председатель Государственной комиссии предоставляет ему слово, твердо заверяет:

— Я — комсомолец, но задание постараюсь выполнить, как коммунист!

Именно этими словами мы с Сергеем Борзенко и озаглавили свой очерк о Валерии Быковском.

Кто же он, этот Космонавт-Пять? Родился в августе тридцать четвертого года в Подмосковье. Впервые познакомился с небом, став учлетом 1-го Московского аэроклуба. А оттуда после окончания средней школы поступил в старейшее в нашей стране Качинское авиационное училище.

После окончания училища молодой летчик-истребитель был назначен в авиаполк, которым командовал бывший ведомый А. И. Покрышкина — Герой Советского Союза Георгий Голубев. Одним из первых среди молодых авиаторов части стал первоклассным специалистом. И когда ему предложили войти в группу космонавтов, с радостью согласился. С головой ушел в сложные тренировки, усердно занимался на лопинге и батуде, на «качающемся столе» и «бегущей дорожке»; испытал, что такое центрифуга, сурдокамера. За участие в подготовке гагаринского рейса Валерий Быковский был награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.

И вот настало 14 июня 1963 года, Валерий Быковский поверх голубовато-серого теплозащитного костюма, украшенного красочной эмблемой — в золотых лучах белый [152] голубь, а ниже красные буквы: «СССР», — надевает скафандр, а затем ярко-оранжевый комбинезон. На его голове — белый шлемофон и термошлем, на руках — гермоперчатки, на ногах — высокие, со шнуровкой, ботинки; поверх них — пластиковые белые чехлы. В этом космическом одеянии он кажется более рослым, крупным.

И вот наконец в репродукторах громко звучит его голос уже с борта корабля: все в порядке, самочувствие отличное. Технический руководитель полета объявляет пятнадцатиминутную готовность, потом десятиминутную, пятиминутную...

— К старту готов! — снова докладывает Валерий Быковский. — Гермошлем закрыт, перчатки надеты... Занял исходное положение...

Фермы обслуживания, словно лепестки огромного цветка, раскрываются, обнажая серебристый корпус ракеты. Рокочут мощные двигатели, устремляя ее ввысь, в голубую синь неба. И уже оттуда донесся ликующий голос космонавта:

— Все идет отлично!

Вечер и ночь, а потом и почти весь следующий день после старта мы, журналисты, провели на пункте управления полетом, где ни на минуту не прекращалась напряженная работа. Поддерживалась непрерывная связь с «Ястребом» — таков был позывной Валерия Быковского, — с Москвой и многочисленными пунктами наблюдения за полетом «Востока-5». Дежурство на пункте управления происходило посменно. Каждая группа ученых, инженеров, медиков, космонавтов возглавлялась членом Государственной комиссии. Непрерывно звонили телефоны, велась расшифровка радиограмм, графики заполнялись новыми цифрами. Они говорили об одном: все системы корабля работают нормально, самочувствие космонавта отличное.

Первые итоги полета «Востока-5» радовали. Всех нас взволновало и полученное на космодроме сообщение об открывшемся в Москве Пленуме Центрального Комитета КПСС. В нем, в частности, говорилось, что председательствующий на пленуме товарищ Л. И. Брежнев довел до его участников радиограмму, полученную с борта «Востока-5»: космонавт Быковский просит ЦК КПСС о приеме его в ряды партии. Рассмотрев эту просьбу, Центральный Комитет постановил: принять товарища Быковского в [153] члены Коммунистической партии. Надо ли говорить о том, что все мы, журналисты, в своих очередных корреспонденциях с космодрома приводили слова Космонавта-Пять, переданные им с орбиты:

— От всего сердца благодарю родную Коммунистическую партию за высокое доверие — прием меня в ряды КПСС. Я оправдаю это доверие. Задание Родины и партии будет выполнено!

Во время старта «Востока-5» не было, пожалуй, на смотровой площадке более внимательного наблюдателя, чем сидевшая рядом с нами, возле стереотрубы, стройная девушка в цветастом платьице. Вслушиваясь в звучание репродуктора, она старалась не пропустить ни слова из тех лаконичных фраз, которыми обменивались Юрий Гагарин с командного пункта и Валерий Быковский с борта космического корабля. Запрокинув голову, она дольше всех вглядывалась в синеву неба, где таял инверсионный след ракеты. Это была Валентина Терешкова, будущий командир «Востока-6».

Первое наше знакомство с ней состоялось на вечере в клубе Звездного городка. Юрий Гагарин подвел тогда нас к группе девушек, представил: «Наши небесные сестры». Одной из них и была она, Валентина.

Имя Валентины Терешковой — дочери колхозного тракториста и доярки из небольшой деревушки Масленниково, что на Ярославщине, — ставшей летчиком-космонавтом СССР, членом Центрального Комитета партии и председателем Комитета советских женщин, ныне известно всему миру. Тогда же, готовя для «Правды» о ней очерк, а затем и ее автобиографические записки, изданные книгой «Вселенная — открытый океан!», мы с Сергеем Борзенко побывали и в Масленникове, раскинувшемся на косогоре возле небольшой речушки, и на Ярославском шинном заводе, и на комбинате «Красный Перекоп», где девушка, переехав из деревни в город, работала в свое время браслетчицей и ткачихой. Были и в аэроклубе, где она выполняла свои первые прыжки с парашютом; в техникуме, который закончила; прошлись по тихой улочке 8 Марта к домику, где жила будущая космонавтка.

...Валерий Быковский находился в космосе, когда специалисты начали готовить к старту следующий корабль — «Восток-6». Его и должна была пилотировать Валентина Терешкова. [154]

На этот раз возле стартовой площадки собралось особенно много людей. Их привело сюда вполне естественное желание увидеть перед стартом первую в мире женщину-космонавта.

Наконец появилась и она со своим дублером. На Валентине Терешковой — праздничное голубое платье, белые туфли на высоких каблуках: Дублер — в платье кораллового цвета и модных черных туфельках. Глядя на элегантно одетых девушек, трудно было поверить, что они, такие хрупкие, почти воздушные, наравне с мужчинами проходили испытания на центрифугах и сурдокамерах и вот сейчас в полной мере обладают теми качествами, которых требует полет в космос.

Вся обстановка на стартовой площадке была какой-то особенной. И цветов вроде бы было больше, и теплых слов, обращенных к первой женщине, уходящей в космос, стартовики произносили несравненно больше, чем когда улетали мужчины. От всей души благодаря партию, весь народ за оказанное ей доверие, Валентина Терешкова сказала сердечные слова в адрес ученых, конструкторов, инженеров и рабочих, создавших ракету и космический корабль. Трогательным был и жест, когда она вручила букет цветов академику С. П. Королеву.

А затем девушки, быстренько переодевшись в спортивные костюмы, вместе со специалистами поднялись к вершине ракеты, чтобы еще раз заглянуть в корабль, проверить, все ли на месте в кабине, посидеть на пилотском кресле перед завтрашним стартом...

Еще утром, встретив нас, журналистов, возле гостиницы, Валя попросила, чтобы мы переписали для нее текст шуточной песенки, которая на днях хором распевалась на волейбольной площадке. Куплеты, сочиненные на мотив известной песенки «Городок наш — ничего...», понравились космонавтам и многим специалистам. В них упоминались известные всем факты из жизни на космодроме, назывались конкретные имена. Единожды исполненная, песенка быстро завоевала популярность, обрастая новыми куплетами, Так, когда Валерий Быковский ушел в космос, в нее добавились такие строки:

Валя крутит бигуди:
«Ты, Валера, не грусти —
Наша встреча на орбите,
Чует сердце, впереди...» [155]

Эти и другие незамысловатые куплеты, переписанные на листок бумаги, Валентина Терешкова взяла в кабину «Востока-6» и в свободное время напела их по радио Валерию Быковскому. Именно тогда с одной из станций наблюдения за полетом космического корабля и пришло сообщение, что в космосе слышится песня; мотив знакомый, а текст, мол, какой-то странный...

Но вернемся к солнечному утру 16 июня 1963 года — дню первого старта в космос женщины. Как волнительно было присутствовать при таком памятном событии, сообщать о нем миллионам читателей «Правды»! Пока на стартовой площадке шла заправка ракеты топливом, командир «Востока-6» и ее дублер облачились в космические одежды. Под конец этой процедуры к «гардеробной» подъехал академик С. П. Королев. Пройдя к девушкам, обживавшим свои костюмы в специальных креслах — точных копиях пилотских, — он рассказал им несколько шуточных историй и снова умчался на стартовую площадку. Удивительнейшим человеком был Сергей Павлович. Всегда предельно внимательный к людям, свою высокую требовательность он сочетал с мягкой добротой, умением вызвать у каждого хорошее настроение.

Подошло время отъезда на стартовую площадку. Командир «Востока-6» поднялась в автобус. Следом за нею — дублер. Они уселись во вращающиеся кресла, разделенные столиком.

Почти последним в автобус прыгнул и я. В нем шумно. Примостившись поближе к девушкам, Алексей Леонов включил магнитофон; Валентина Терешкова развернула свое кресло так, чтобы видеть всех: и дублера, и товарищей-космонавтов, и врачей. Кто-то затянул песню. Громко, хором пели о том, что придет время, когда «на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы...». Но вот показалась устремленная в небо ракета...

— Пора прощаться, — сказал Герман Титов.

Первыми, конечно, распрощались девушки: коснулись гермошлемами. Затем к командиру «Востока-6» подошли сопровождающие специалисты.

Выйдя из автобуса и отрапортовав председателю Государственной комиссии о готовности к полету, Валентина Терешкова через несколько минут оказалась в лифте, унесшем ее к кораблю. И через выносное радиоустройство мы вскоре услышали ее громкий голос: [156]

— На корабле все в порядке, настроение бодрое...

Она столь четко вела предстартовую связь, что даже скуповатый на похвалы генерал Н. П. Каманин, взяв микрофон, похвалил «Чайку» — таким был позывной командира «Востока-6», — пожелал ей быть столь же бодрой и в космосе.

Пятиминутная готовность. Минутная...

— Ключ на старт!

Напряжение возрастало, словно перегрузки, испытываемые космонавтами.

— Пуск!

Никто на космодроме не смог удержаться от аплодисментов. Под них и одобрительные возгласы ракета устремилась ввысь. С огромной высоты донеслось:

— Я — «Чайка»! Настроение бодрое, самочувствие отличное! Вижу горизонт. Голубая, синяя полоса. Это Земля! Какая она красивая!

Земля, голосом Юрия Гагарина, подтвердила:

— Согласен, красивая. Машина идет отлично... Траектория расчетная...

Через несколько часов, сменившись с дежурства на командном пункте, в космодромовскую гостиницу приехал Юрий Гагарин. Переполненный впечатлениями, возбужденный...

— Как «Чайка»?

Вместо ответа Юрий Алексеевич поочередно крепко обнял нас, и мы расцеловались так же душевно, как и апрельским днем 1961 года, когда он только что возвратился с орбиты. И пожалуй, этот мужской поцелуй красноречивее всего говорил о той гордости, которая охватила тогда всех: ведь впервые в космос отправилась женщина — наша, советская!

Все дни совместного полета «Востока-5» и «Востока-6» на бортах кораблей дела обстояли хорошо, настроение у Валентины Терешковой и Валерия Быковского было отличное, сон крепкий, программа научно-технических наблюдений выполнялась строго по графику. Особенно были довольны Юрий Гагарин — как замечательно держится в космосе Валентина Терешкова, которую он опекал в предстартовые дни! — и Андриян Николаев, всей душой переживавший не только за своего дублера по «Востоку-3», но и за девушку, ставшую близкой его сердцу. Сама же она тоже была в восторге от полета. Думается, лучше всего [157] ее состояние передаст хотя бы одна страничка из записок «Вселенная — открытый океан!», где говорится:

«Подходило время отдыха. Я сообщила об этом на Землю, вызвала «Ястреба», пожелала ему спокойной ночи и поудобнее устроилась в кресле. Чтобы руки не всплывали кверху, засунула их под привязные ремни. Освещение в кабине было выключено, жалюзи иллюминаторов закрыты, и в полной темноте только слабо фосфоресцировали циферблаты приборов. Закрыв глаза, подвела итоги трудового дня. Начался он ранним утром в «домике космонавтов» на Байконуре и закончился поздним вечером на огромной высоте, что называется, рядом со звездами. Никогда еще за день я не преодолевала такого пути — 300 000 километров, да еще где — в космосе! Сколько пришлось увидеть, пережить и прочувствовать за этот день!..

Спала крепко, и ничего мне не приснилось. Глубокий сон освежил. Проснулась в положенный расписанием срок: когда «Восток-6» подходил к Камчатке. Уперлась в чашу кресла, потянулась и сразу начала физзарядку. Старательно проделанный комплекс упражнений даже заставил меня немного вспотеть. Затем умылась салфеткой, смоченной освежающей жидкостью, доложила Земле о своем самочувствии, о состоянии корабля и приступила к завтраку.

Подошел час очередного сеанса связи с космодромом. В предстоящем разговоре с Сергеем Павловичем Королевым должен был решиться вопрос о продолжении моего полета до трех суток. Ведь еще на Земле мы договорились с ним, что, если мое физическое и моральное состояние будет хорошим, длительность полета «Востока-6» можно увеличить в три раза. И сейчас я подбирала веские аргументы, которые могли бы убедить Землю в правильности предложения продолжать полет. А вдруг медики запротестуют, ссылаясь на слабость женского организма, вмешается еще кто-либо: хватит, мол, ей и одних суток. И вот слышу знакомый голос:

— «Чайка», «Чайка»! Как чувствуешь себя? У нас все в порядке...

Мне хотелось сказать в ответ многое, но я спросила о главном:

— Будем летать, как договорились?..

— Вот и хорошо, «Чаечка», — ответил Сергей Павлович. [158]

На душе сразу стало спокойно: значит, наверное, пойду на трое суток! И Земля вскоре подтвердила:

— Согласны на продолжение полета».

Да, так это и было. Государственная комиссия решила продлить полет «Востока-6» до трех суток.

Вместе с учеными, конструкторами, космонавтами мы слышали голос Валентины Терешковой и Валерия Быковского, видели их на экранах телевизоров, разговаривали с ними по радио. А в один из вечеров довелось пережить волнующие минуты, когда среди множества звезд, усыпавших небосвод, вдруг появилась еще одна. На огромной высоте она стремительно двигалась над космодромом. Это был «Восток-6». Серебристо вспыхивая лучами отраженного солнечного света, космический корабль светлым пунктиром прочертил на темном небе гигантскую трассу. Завороженно следили мы, как «Восток-6» величественно проплывал на фоне ковша Большой Медведицы; когда его трасса стала приближаться к горизонту, люди закричали:

— Счастливого пути, Валюша!

А через сутки мы улетели в район приземления «Востока-6». На командном пункте группы встречи — хорошо знакомая уже по прежним полетам деловая обстановка. Над картой-планшетом склонились специалисты. Радисты, вслушиваясь в эфир, то и дело выдают новые данные: на «Востоке-6» включена тормозная двигательная установка, космический корабль идет к Земле по расчетной траектории. И вот радостная весть: Валя Терешкова приземлилась! И вновь на командном пункте все приходит в движение. На очереди — «Восток-5». Корабль приземляется на той же параллели. И оттуда добрые вести: все в порядке! Из репродуктора слышится ликующий голос диктора — Москва оповещает о новой победе советской науки и техники.

Наконец мы крепко жмем руки Вале Терешковой. Она еще живет только что закончившимся полетом. Мы ни о чем не расспрашиваем ее, делаем только несколько фотоснимков — первых после космического рейса. Хотелось бы, конечно, сразу повидаться с Валерием Быковским, но этого, пожалуй, сделать не удастся. Он только что звонил по телефону сюда, в Караганду, поздравлял «небесную сестру», Там с ним — другая группа журналистов, возглавляемая Сергеем Борзенко, который уже передал [159] в «Правду» по бильдаппарату несколько слов, написанных Космонавтом-Пять — его своеобразный автограф по возвращении из пятисуточного космического полета.

Утром вместе с отдохнувшей «Чайкой» летим из гостеприимной Караганды на берега Волги. Туда же с целинных земель спешит Валерий Быковский. И вот они уже обнимают друг друга. Волнующий момент, Но тут в свои права вступают неумолимые медики. Они полностью завладевают вернувшимися с орбиты, строго расписывают каждый их час. Но все же для нас, журналистов, находится небольшое «окошечко», и, приехав в светлый коттедж, мы дружески беседуем с космонавтами.

В этом зале давал свое первое космическое интервью Юрий Гагарин; тут беседовал с журналистами Герман Титов; десять месяцев назад здесь же рассказывали о своем полете Андриян Николаев и Павел Попович. Теперь мы встречаемся с Валей Терешковой и Валерием Быковским.

Ведущий беседу генерал Н. П. Каманин первое слово предоставляет корреспонденту «Правды». Что и говорить, почетная обязанность от имени советских журналистов приветствовать героев космоса с новым свершением, от всего сердца поздравить Валерия Быковского с таким событием, как принятие его Центральным Комитетом КПСС в члены партии.

А на следующий день — это было 22 июня — на Ил-18 наша журналистская группа вместе с космонавтами вылетела в Москву.

Посадка во Внуково, Воздушный лайнер подруливает к новому зданию аэропорта. Валерий Быковский взволнованно делает несколько шагов по салону самолета. Валентина Терешкова в последний раз поправляет прическу. Она — в темном костюме и белых туфельках.

— Хороша, как невеста, — в один голос одобряют журналисты.

А Сергей Борзенко, намекая на казус, случившийся с Юрием Гагариным, спрашивает Космонавта-Пять: как, мол, обстоит дело со шнурками? Тот, хитровато подмигнув, показывает ногу, обутую в закрытый ботинок на глухой резинке. Опыт, как говорится, учит, история со шнурками не повторится...

Во время послеполетных медицинских исследований Валя Терешкова рвалась в родные места — в привольные [160] ярославские края. Ей хотелось увидеться с земляками, побывать там, где прошли детство и юность. И вот мы вместе с нею на Ярославщине. Сколько встреч! Сильное впечатление произвело на нас посещение шинного завода, где Валя начала свой трудовой путь. Теперь у ее станка работала другая браслетчица — молоденькая черноволосая девушка. Валя, передав работнице один из подаренных букетов, сказала:

— Дай-ка попробую, не забыла ли, как делают браслеты... — и, не боясь измазать горячей резиной нарядное платье, встала к станку, ловко проделала несколько операций.

Первая рабочая специальность не забылась: браслет получился на славу.

После этого — на «Красный Перекоп». Знакомым путем, по гулкой металлической лестнице, Валя поднялась на второй этаж, в ленторовничный цех. Встретилась со своей бывшей сменщицей — Верой Бузляновой. Они обнялись. Потом Валя накинула синий халатик, подобрала волосы и встала к своим бывшим машинам. Она так увлеклась работой, что через несколько минут первую женщину-космонавта уже нельзя было отличить от других работниц. Глядя на ее уверенные движения, на ловкие руки, проворно управлявшиеся с сотнями веретен, подумалось: как прекрасна наша действительность! Ведь у этих машин — истоки славы Вали Терешковой. Отсюда, из этого мерно гудящего цеха, начался ее путь в космос. Сюда с подзвездной орбиты она вернулась, как в родное гнездовье.

Шумно было в Ярославле в период пребывания там Валентины Терешковой. Митинги, праздничный фейерверк на берегах Волги. Весь город желал «Чайке» новых космических взлетов. И самое главное — счастья в жизни. Проявлялось это по-разному. Мы, например, обратили внимание на то, что ветровые стекла большинства ярославских автомашин почему-то украшены двумя цветными фотографиями — Вали Терешковой и... Андрияна Николаева. Земляки словно в воду глядели. Через несколько месяцев в московском Дворце бракосочетаний состоялась первая «космическая» свадьба: Валя Терешкова вышла замуж за Андрияна Николаева.

Помогая Валентине Владимировне Николаевой-Терешковой в работе над автобиографическими записками, мы [161] довольно часто бывали у нее дома — в хорошо знакомой квартире, где до женитьбы жил Андриян Николаев. Здесь почти все осталось по-прежнему: и шкафы, заполненные книгами, и обеденный стол, на котором Андриян Григорьевич выполнял чертежи академических заданий. Прибавились только сувениры из разных стран, да в комнатах появился стойкий запах духов и цветов. Расположившись в рабочем кабинете, мы прочитывали уже написанное, кое-что вычеркивали, что-то добавляли. Много спорили. Валя настойчиво отстаивала каждую свою фразу, каждое слово.

И вот в апреле 1964 года, накануне Дня космонавтики, мы привезли Валентине Владимировне несколько экземпляров только что вышедшей из печати книги «Вселенная — открытый океан!». Она очень этому обрадовалась, тут же сделала на титульных листах сердечные надписи, адресованные С. П. Королеву, своим друзьям и нам с Сергеем Борзенко. Космонавты в тот же вечер нагрянули в дом Николаевых. Поздравляя с книгой, они, подметив некоторые изменения в Валиной фигуре, одновремен желали: кто мальчика, кто девочку.

Родилась девочка. В честь матери Вали — Елены Федоровны — ее назвали Леночкой.

В космосе — летчик, ученый, врач. «Прекрасных много есть чудес на свете...» Страничка леоновского дневника. «Пешком» над планетой. «Союз» — «Аполлон»

Прошло совсем немного времени после полетов «Востока-5» и «Востока-6», а в журналистских кругах уже начали поговаривать о том, что в Звездном городке развернулась подготовка к выполнению нового задания. Предположений рождалось немало, но все они, как оказалось, были далеки от действительности. Ибо то, с чем мы вскоре встретились, прилетев в начале октября 1964 года на космодром, намного превосходило даже самые смелые наши предположения: предстояло стать свидетелями первого [162] в мире полета космического корабля с экипажем из трех человек. В него входили летчик, ученый и врач. Такой полет, естественно, должен был вписать новую, наиболее яркую страницу в летопись космонавтики.

В этой командировке неожиданности подстерегали нас на каждом шагу. Например появившись на космодроме, мы, как это делалось и раньше, составили план своей работы. В числе прочих пунктов записали и такой: побывать в «костюмерной», где происходит облачение космонавтов в их доспехи. Но присутствовавший при этом специалист усмехнулся. Пояснил: зря намечаете, ваши наметки вряд ли осуществятся. И он оказался прав. Как вскоре выяснилось, скафандров и гермошлемов у космонавтов на сей раз не будет; они полетят... в земной одежде.

Признаться, поверить в такое было трудно. Но в предстартовый день возле ракеты мы действительно увидели экипаж, одетый в синие поролоновые куртки и шерстяные серые брюки.

А наутро в такой же свободной одежде космонавты поднялись к вершине ракеты и заняли там свои рабочие места.

Члены экипажа вошли в него так, словно бы собирались не совершать многократный космический облет земного шара, а просто попутешествовать на борту комфортабельного воздушного лайнера.

Готовящийся к старту корабль получил звучное наименование «Восход». Академик С. П. Королев подробно познакомил нас с его устройством и ракетой-носителем; сначала — в похожем на храм монтажно-испытательном корпусе, а затем — уже на стартовой площадке.

Когда мы вошли в просторное здание, ракета вместе с кораблем покоилась на специальном сооружении — установщике. Возле них хлопотали специалисты. Ракета поражала своими размерами, тщательной выделкой деталей. Особенно впечатляла ее донная часть, где располагалась силовая установка первой ступени. Впадины крупных сопел наглядно подтверждали гигантскую мощность двигателей.

Сергей Павлович Королев, как всегда, уравновешенный, спокойный, внимательно выслушивал доклады специалистов. Пользуясь небольшими паузами, он коротко [163] рассказал нам о ракете. Это была увлекательнейшая лекция. Академик чуточку глуховатым голосом подробно объяснил, как работают ее основные агрегаты. Говоря, он все время окидывал влюбленными глазами махину ракеты, рождению которой отдано столько раздумий, труда, творческого горения!

А тем временем установщик, увлекаемый мотовозом, двинулся к широко распахнутым воротам — к стартовому устройству.

— В добрый путь, — задумчиво произнес Сергей Павлович. И нам: — Седьмую «дочь» провожаю.

Да, эта ракета — седьмая, на которой советские люди выйдут в космос. И если шесть из них поднимали на орбиту по одному космонавту, то эта выведет на звездную трассу сразу троих!

Пока буксировали ракету с кораблем «Восходом» на стартовую площадку, мы повели с Сергеем Павловичем неторопливый разговор о рабочих днях, об отдыхе. Как он нам рассказал, его трудовой день начинается рано.

За завтраком — просмотр газет, затем — в конструкторское бюро. Каждая минута на счету, все ее шестьдесят секунд — делу.

— А в праздники?

— Немного физической работы, — ответил Сергей Павлович. — В основном орудую лопатой: зимой расчищаю от снега дорожки, а весной и осенью копаюсь в садике. До обеда. Ну а после — книги. Вечером — телевизор или театр...

Нам с Сергеем Борзенко доводилось уже бывать в гостях у Сергея Павловича. И сейчас на космодроме я явственно представил себе небольшой садик с несколькими яблоньками и кустами смородины возле дома, в котором жил ученый. И конечно же кабинет. Он у С. П. Королева обставлен просто и строго. Наполненные книгами шкафы, несколько удобных кресел. Над массивным бюро, заменяющим письменный стол, — портрет молодого К. Э. Циолковского, фотографии ближайших помощников Сергея Павловича. А у входа в кабинет панно размером в полстены — фотографии обоих полушарий Луны. Их прислали ученому делегаты Международного конгресса астронавтов...

А «Восход» между тем уже подвезли к стартовому устройству. Умные механизмы установщика плавно подняли [164] ракету. Могучее сооружение обхватили фермы обслуживания, и по ним, словно марсовые по вантам старинного фрегата, начали подниматься специалисты. Начались последние перед заправкой топливом работы.

В конце дня Сергей Павлович, обращаясь ко мне и корреспонденту ТАСС Александру Романову, неожиданно предложил:

— Вынимайте все из карманов и — марш на корабль!

Надо ли говорить о том, что в считанные секунды мы выбросили из карманов все — блокноты, авторучки, сигареты. Отлично понимали: никакой, пусть самый безобидный, предмет, будучи случайно оброненным, не должен остаться в кабине корабля. Затерявшись, он может потом доставить немало неприятностей в полете.

Войдя в лифт, быстро достигли верхней площадки. Теперь по крутому трапу — еще немного вверх. Тут крепко посвистывал прохладный ветерок. Саша Романов чуть ли не на уши нахлобучил свой берет, а я опустил под подбородок ремешок фуражки.

Корреспондентский глаз наметан, сразу подмечает все. И сейчас мысленно фиксируем деталь: раньше, когда стартовали «Востоки», космонавт, выйдя из лифта, сразу же оказывался перед люком космического корабля. Теперь же к «Восходу» надо взбираться еще и по трапу.

— Прибыли? — искрясь белозубой улыбкой, встретил нас наверху Юрий Гагарин.

Сразу же взяв на себя роль эдакого экскурсовода, он толково рассказал об основных агрегатах кабины корабля. Что первое бросилось в глаза? Стерильная белизна поролоновой обшивки, удобство кресел космонавтов, выполненных по форме тела каждого из них. Рационально размещены и другие многочисленные предметы, которыми экипаж будет пользоваться в полете. Конструкторы немало потрудились, чтобы создать наибольшие удобства для работы и отдыха космонавтов. Это и понятно. Ведь если раньше требовалось обеспечить нужные условия для жизнедеятельности одного человека, то теперь для троих. То, что экипаж отправлялся в полет без скафандров, предъявляло, в свою очередь, жесткие требования к герметизации кабины. Принципиально по-новому сработали конструкторы и все то, что необходимо для последующего приземления корабля: оснастили «Восход» системой мягкой посадки. [165]

Внимательно слушали мы рассказ Юрия Гагарина. Записывать было нечем и не на чем, надо все запоминать. Вон то, крайнее, у дальнего борта, кресло — для врача, на среднем расположится ученый, а возле входного люка — место командира корабля. Тут же и ручка управления. Рядом — продолговатый пульт с тумблерами, приводящими в действие системы корабля. В центре видна приборная доска с «глобусом» — миниатюрным земным шаром, по которому в любую минуту можно определить, над какой точкой планеты находится корабль, сколько витков проложено вокруг Земли. Продуманно расположены контейнеры для пищи и запасов воды; по стенам — пазы для киноаппарата, фотоаппарата, аптечки, медицинской аппаратуры. Одним словом, каждый сантиметр внутрикорабельного пространства занят чем-либо нужным экипажу.

Внизу, у подножия ракеты, уже нетерпеливо толпились товарищи. А нам хотелось еще и еще раз осмотреть кабину «Восхода», во всех деталях представить, как будет работать экипаж. Но, к сожалению, пора вниз — лифт уже вознес к верхней площадке еще одну группу коллег по перу.

Итак, в космос полетят трое — летчик, ученый, врач. Мы уже многое знаем о них. Во всяком случае, жизненный путь каждого. С командиром «Востока» — Владимиром Комаровым я, например, познакомился еще в 1962 году, когда он был дублером Космонавта-Четыре и, одетый в скафандр, был готов в любую минуту заменить в кабине корабля товарища. Он родился в 1927 году в Москве. Простой рабочий человек Михаил Яковлевич Комаров и его жена Ксения Игнатьевна дали сыну образование, привили любовь к труду. Когда грянула Великая Отечественная война, отец ушел на фронт, а Владимир поступил в 1-ю Московскую авиационную спецшколу, которая вскоре эвакуировалась за Урал. В 1945 году, после победы, он стал уже курсантом авиационного училища. Закончив его, прослужил несколько лет летчиком-истребителем, затем пошел учиться в Военно-воздушную инженерную академию имени Н. Е. Жуковского. Преподаватели не раз отмечали этого слушателя — человека настойчивого, обладающего аналитическим умом и широким кругозором; прочили ему адъюнктуру. И это сбылось. Правда, не сразу. Владимира, овладевшего инженерными знаниями, влекла [166] за собой страсть неизведанного, нового. Он стал летчиком-испытателем, а чуть позже пришел в группу космонавтов.

Константин Феоктистов, в то время еще кандидат технических наук, был годом старше Владимира Комарова. Но уже имел ряд научных работ, а за участие в запуске первого в мире искусственного спутника Земли и обеспечение полета космического корабля «Восток» награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени. Родом он из Воронежа. Великая Отечественная война застала Константина на школьной скамье. Но когда летом сорок второго года волны фашистского нашествия подкатили к его родному городу, подросток вместе со сверстниками стал добровольцем-разведчиком. Десять раз переходил он линию фронта, добывая ценные сведения о расположении вражеских укреплений, артиллерии и танков. В одной из таких вылазок юноша получил тяжелое ранение.

После войны Константин Феоктистов поступил в Высшее техническое училище имени Н. Э. Баумана. Став инженером, некоторое время работал на одном из уральских заводов, а затем, перейдя в научно-исследовательский институт, приобщился к миру экспериментов. Стремление к познанию нового привело его к энтузиастам, разрабатывавшим космическую технику.

Мне не раз доводилось видеть Константина Петровича на космодроме — то на стартовой площадке, то на командном пункте. И я убедился, что он всего себя отдавал любимому делу. Недаром товарищи называли его «одержимым». И это было довольно точным определением характера Феоктистова.

Когда же он включился в предполетные тренировки, в Звездном городке некоторые недоуменно пожимали плечами. Как же, мол, так, человек, не имеющий летных навыков, собрался в космос? Однако и самые ретивые скептики вскоре признали — ученый стойко переносит перегрузки на центрифуге, разреженность воздуха в барокамере, преуспевает в полетах на скоростной машине, в парашютных прыжках.

Третье кресло в кабине многоместного корабля для молодого врача — Бориса Егорова. На космодроме мне приятно было узнать в нем одного из тех специалистов, которые в апреле 1961 года находились в районе приземления «Востока», первыми встретили Юрия Гагарина. [167]

Правда, тогда он был еще студентом-медиком. Но, закончив институт, Борис всецело посвятил себя проблемам космической медицины — принимал участие в подготовке космонавтов к их рейсам, в обработке медико-биологических данных, полученных в процессе полетов. Особое внимание он обращал на все то, что было связано с работой вестибулярного аппарата человека. Именно этот вопрос стал темой его уже почти готовой кандидатской диссертации «Полиэффекторная оценка функционального состояния рецепторов вестибулярного аппарата». За сухими терминами отнюдь не поэтического названия угадывалась серьезная научная работа. А в полете Борис Егоров готовился собрать материал для завершающей главы диссертации о собственных ощущениях и наблюдениях, о пребывании человека в состоянии невесомости.

На космодроме во время предполетной беседы с экипажем «Восхода» мы, правдисты, передали космонавтам сувениры — портреты Карла Маркса и В. И. Ленина, а также алый бант со знамени последней баррикады Парижской коммуны. На одном из снимков — В. И. Ленин с «Правдой» в руках, сфотографированный в рабочем кабинете в канун первой годовщины Великого Октября. Портрет Карла Маркса, хранящийся в Институте марксизма-ленинизма, в свое время принадлежал В. И. Ленину; на обратной стороне фотографии рукой Ильича написаны основные даты жизни этого великого человека. Космонавты внимательно всматривались в надпись, сделанную В. И. Лениным, и в автограф Карла Маркса: «Привет и братство. Лондон. 27 июня 1880 г.».

Бережно вложив сувениры в бортжурнал «Восхода», Владимир Комаров, выражая чувства всего экипажа, сказал тогда:

— Наш корабль пронесет эти реликвии над планетой как символ великих идей марксизма-ленинизма, братства, дружбы и мира всех народов.

Забегая вперед, хочется сказать, что, заканчивая свой полет, космонавты поставили на этих фотографиях и свои автографы: «В. Комаров, К. Феоктистов, Б. Егоров. 13.Х.64. 9 час. 15 мин. Борт корабля «Восход».

Итак, ровно через три с половиной года после гагаринского полета, день в день, — 12 октября 1964 года — «Восход» стартовал. Все двадцать четыре часа, пока он виток за витком облетал планету, на борту шла напряженная [168] работа. И мы, журналисты, эти сутки провели далеко не праздно. Ведь надо было успевать на телеграф и к телефонам, чтобы передавать оперативные репортажи; бывать на командном пункте; побеседовать с председателем Государственной комиссии, со специалистами. Но никто из нас не жаловался на усталость. Да и как было жаловаться, когда на глазах происходило так много интересного! Разве, например, не глубоко волнующими были переговоры по радио с экипажем, которые вел академик С. П. Королев? Тогда его, помнится, Константин Феоктистов упрашивал дать разрешение на продолжение полета. В моем блокноте до сих пор сохранилась запись этого радиообмена между «Зарей» — командным пунктом космодрома — и «Рубином» — таков был позывной «Восхода». Привожу его дословно.

«Заря. Готовы ли к выполнению заключительной части программы?

Рубин. Экипаж готов. Хотели бы продолжить полет.

Заря. Вас понял. Но у нас не было такой договоренности...

Рубин. Увидели много интересного. Хочется расширить наблюдения.

Заря (сначала шутливо, строчкой из Шекспира). Прекрасных много есть чудес на свете, о друг Горацио! (А затем серьезно.) И все же будем выполнять программу...»

По выражению лица С. П. Королева можно было понять — ему как ученому по душе пришлась настойчивость своего коллеги, находящегося в космосе. Но решение Государственной комиссии — строго следовать программе полета — никто не имел права нарушить. И командиру корабля пришлось включить тормозную двигательную установку: «Восход» пошел к Земле.

По пеленгам, передаваемым с пунктов наблюдения, было ясно: траектория снижения корабля соответствует расчетной. А через несколько часов мы встретили экипаж «Восхода».

Наутро — первая обстоятельная беседа с космонавтами. Они пришли на нее в тех же костюмах, что были на них и в корабле, — стального цвета шерстяные рубашки и брюки; на ногах — мягкие тапочки. Все трое веселы, общительны и вместе с тем серьезны: каждому предстоял напряженный труд по обобщению сделанных наблюдений.

Разговор начался с расспросов о том, что произвело [169] на них наибольшее впечатление на первом же витке. Все сошлись на одном: запомнилась красота просторов нашей Родины — Советского Союза. Дополняя друг друга, космонавты рассказывали и о том, какими видятся на орбите звезды, Луна, Солнце. Рассказывали, как ориентировались по Большой Медведице, по созвездиям Орион, Лира, Волопас, по Юпитеру. В Южном полушарии дважды наблюдали полярное сияние — его золотистые лучи, подобно зубцам гигантской короны, разливались по всему горизонту.

Каждому члену экипажа «Восхода» программа полета определяла конкретный объем работ — на орбите надо было не только любоваться феерическими пейзажами. Константин Феоктистов, например, дорожа каждой минутой, отрабатывал способы ориентировки корабля по звездам, производил измерения их высот над видимым горизонтом. Бортврач Борис Егоров брал для исследования у товарищей анализы, измерял кровяное давление во время работы и отдыха, делал вестибулярные пробы, записывал биотоки головного мозга, определял параметры, характеризующие координацию движений. А Владимиру Комарову несколько раз пришлось браться за ручку управления кораблем, ориентируя его то по Земле, то по звездам, горизонту и Солнцу.

Хотелось расспрашивать экипаж бесконечно. Но суровые медики и на этот раз уже через несколько часов наложили на космонавтов «домашний арест». И мы их понимали — у каждого свои задачи.

Медицинские наблюдения за состоянием здоровья членов экипажа «Восхода» велись на космодроме почти целую неделю. И вот, наконец вылет в Москву. Вместе с космонавтами мы с невольной грустинкой провожали в иллюминаторы уплывающий пейзаж космодрома, обсаженный тополями «домик космонавтов», площадку возле гостиницы, где посадкой трех молодых карагачей Владимир Комаров, Константин Феоктистов и Борис Егоров заложили «аллею космонавтов».

А через несколько часов Москва в пятый раз раскрыла свои объятия героям космоса.

Приближалась 47-я годовщина Великого Октября. В канун всенародного праздника мы снова встретились с экипажем «Восхода». Владимир Комаров, Константин Феоктистов и Борис Егоров присутствовали тогда на открытии [170] памятника К. Э. Циолковскому и обелиска в честь покорителей космоса. Вместе с ними в группе товарищей по Звездному городку стояли Павел Беляев и Алексей Леонов. И никто тогда не знал, что эти двое вскоре составят экипаж корабля «Восход-2», совершат новый беспримерный подвиг в космосе.

Во время старта «Восхода» ни Павла Беляева, ни Алексея Леонова на космодроме не было. Они, как потом стало известно, были в это время заняты сложными тренировками. С согласия Алексея Леонова приведу здесь несколько записей из его дневника, которые раскроют нам суть этих тренировок.

«...Ездили в конструкторское бюро для ознакомления с новым кораблем. О нем мы уже кое-что слышали и довольно хорошо представляли себе его схему. Будет осуществляться новое задание. И это поручат кому-то из нас.

Собралась большая комиссия. Сергей Павлович Королев рассказал о задачах полета, а затем предложил мне выйти из кабины через шлюзовое устройство. Как это понимать? Как заявка на будущее? Долго надевал скафандр, занял место в корабле и по команде произвел шлюзование. Очень волновался: за мной наблюдали десятки внимательных глаз членов комиссии и моих товарищей. Волновался еще и потому, что после опробования надо было дать грамотное заключение о возможности выполнения задуманного. А задумано грандиозное: выход человека в открытый космос. Даже дух захватывает!»

* * *

«...Сформировали экипаж «Восхода-2»; командир — Павел Беляев, я — на выход. Очень рад такому сочетанию: Павел Иванович старше меня на десяток лет. Но это и хорошо — командир должен быть более опытным человеком. А кроме того, мы люди разных характеров — он молчалив, а я более общителен. Но у нас есть общее, главное — цель, и мы сделаем все, чтобы ее достичь».

* * *

«...Опять в конструкторском бюро. Вместе с Павлом Беляевым показывали процесс шлюзования членам Государственной комиссии. По одобрительной улыбке Сергея [171] Павловича можно было понять: всем понравилась схема предполагаемого опыта».

* * *

«...Прилетели на космодром, Через несколько дней — старт».

* * *

Так, еще задолго до полета, Павел Беляев и Алексей Леонов обживали свой космический корабль. Каждому из них пришлось на этом пути одолеть немало трудностей. Но сила воли и труд, самозабвенный, настойчивый, поддержка товарищей и партийной организации помогали идти к цели.

Бывало и более чем трудно. Какой же огромной верой в свои силы надо было обладать, чтобы столь стойко воспринять, например, удар судьбы, который постиг Павла Беляева уже в самом начале его тренировок. И не только воспринять, но и выстоять, выйти победителем из трагического положения. А случилось следующее.

...Выполнялись прыжки с парашютом. И вдруг в момент приземления шквальный порыв ветра швырнул одного из тренирующихся, ударил его о землю, поволок. Товарищи бросились на помощь; кто-то кинулся на купол, погасил его. Но парашютист — это был Павел Беляев — не поднялся...

Врач определил: двойной перелом левой ноги. Все в Звездном городке искренне переживали за Беляева, который и годами был постарше многих из космонавтов — родился в 1925 году — и поопытнее — как-никак бывший комэск, одиннадцать лет прослуживший на Дальнем Востоке!

Сорок суток пролежал Павел на госпитальной койке. Сколько было передумано за это томительное время! Естественно, вспоминал и свое детство, прошедшее в Челищеве — деревушке, затерявшейся в вологодских лесах, и покойного отца Ивана Парменовича — фельдшера, которому не раз приходилось сращивать вот такие же сломанные кости у деревенских пациентов. Припомнились и его советы: побольше нагрузок на больное место, это стимулирует заживление. И когда Павла Беляева выписали из [172] госпиталя домой — долечиваться, он начал потихоньку нагружать сраставшуюся кость.

— Стану, бывало, как цапля, на одну ногу, — вспоминал космонавт в разговоре, — а на плечи — гантельку. Сначала полегче, а затем и двухпудовик...

Почувствовав себя окрепшим, снова пришел в госпиталь. Сделали рентген — все срослось. Но лечение продолжалось: массажи, водные процедуры, целебные грязи. И только после этого включился в тренировки.

Своим поистине нечеловеческим упорством, железной волей в достижении намеченного Павел Беляев заслужил еще больший авторитет у товарищей. И совсем не случайно они избрали его секретарем партийной организации, которую до этого возглавлял Павел Попович.

Всеобщим любимцем в Звездном городке слыл и Алексей Леонов — бессменный редактор стенной газеты космонавтов «Нептун». Впервые мы, правдисты, познакомились с ним — отзывчивым, веселым, умным — весной 1961 года. Приехав к Юрию Гагарину с гранками главы записок «Дорога в космос», застали у него молодого человека в спортивном костюме. Юрий Алексеевич, прищурив глаза, рассматривал как раз выполненное маслом полотно; агатово-черное пространство, которое, в окружении ярких звезд, прорезал таинственный по очертаниям летательный аппарат. А внизу, в голубовато-оранжевой дымке, виднелись синие моря и зеленоватая суша. Так кисть приятеля-художника запечатлела на полотне гагаринский рассказ о полете на корабле «Восток».

Вскоре этот рисунок был опубликован в «Правде». С него, пожалуй, и началось знакомство читателей газеты с Алексеем Леоновым — будущим космонавтом, отдающим свое свободное время живописи.

«Необыкновенные пейзажи, увиденные космонавтами и переданные в рисунках, — писал о его работах Юрий Гагарин, — имеют не только познавательное, научное или эстетическое, но и глубокое философское значение. Они показывают, как необычайно многообразна и ярка природа, как расширяются наши представления о Вселенной...»

Тяга к живописи появилась у Алексея Леонова, родившегося в Сибири, в многодетной семье, еще с детства. В школе белые грибы среди зеленой травы у вихрастого Алеши получались словно живые. На его рисунки вскоре [173] обратили внимание педагоги; пристрастие мальчика к штриху, к кисти заметили и дома. Отец — бывший шахтер Архип Алексеевич, и мать — колхозница Евдокия Минаевна, подарили сыну акварель, тюбики масляной краски, альбом для рисования. С этого все и началось.

Перед окончанием средней школы две страсти боролись в душе юноши — живопись и небо. И все же тяга к авиации возобладала: Алексей поступил в летное училище, расположенное, кстати сказать, на родине великого художника Ильи Репина, чья книга «Далекое близкое» научила в свое время деревенского мальчишку разбираться в живописи.

Службу летчика-истребителя Алексей Леонов начал в ту пору, когда на орбиту был выведен первый советский искусственный спутник Земли. А спустя некоторое время молодой авиатор оказался уже в группе космонавтов.

День старта «Востока» он провел на пункте слежения, находившегося у берегов Тихого океана. Стояла солнечная погода. В радионаушниках, охвативших лобастую голову Алексея Леонова, вдруг послышался жизнерадостный гагаринский голос:

— «Заря»! Я — «Кедр»! Какова моя дорожка?

— Отличная дорожка, — отозвался Алексей Леонов, — все нормально, все в порядке...

С того дня прошло почти четыре года. И вот, в марте 1965 года мы снова прилетели на космодром, чтобы проводить в дальний путь Павла Беляева и Алексея Леонова — экипаж еще одного корабля — «Восхода-2». В предстартовый день, поднявшись на лифте к вершине ракеты, осмотрели, как и у «Восхода», его кабину. Подметили новую деталь — панель с приборами управления шлюзовым устройством.

Специалисты разъяснили: намечается выход человека в открытое космическое пространство. Он может осуществляться двояко: методом шлюзования, когда в кабине корабля сохраняется постоянство среды обитания, и путем открытия люка непосредственно в космос. В последнем случае после возвращения космонавтов в корабль надо вновь создавать условия обитания, необходимые экипажу. Способ же шлюзования хотя конструктивно и сложнее, но более перспективен. Вот почему ученые и конструкторы снабдили «Восход-2» именно шлюзовым устройством. Они же создали и новый тип скафандра, способного [174] надежно защитить человека в открытом космосе от воздействия низкого барометрического давления, перегрева или охлаждения, от действия радиации.

Именно в таких одеждах и появились Павел Беляев и Алексей Леонов на стартовой площадке. Их ослепительно белые скафандры, повитые красновато-оранжевым кантом, голубоватые шнурованные сапоги, светло-серые гермоперчатки, белые гермошлемы как нельзя лучше гармонировали со снежком, припорошившим степь. Космонавты походили на вылепленных детворой и словно бы оживших снеговиков. Будто близнецы, прошагали они по бетонным плитам, доложили председателю Государственной комиссии о готовности к полету и, поднявшись к кораблю, заняли в нем свои рабочие места.

А работа, как мы уже знали, предстояла необычная. В предстартовый день, беседуя с нами, журналистами, академик С. П. Королев сказал:

— Подобно тому как моряки, отправляясь в океанский поход, должны уметь плавать, так и космонавтам надо обладать прочными навыками свободного передвижения в звездном море. Эти навыки могут пригодиться им во многих случаях. Например, при сближении кораблей, когда вышедшие в космос люди произведут контроль стыковки или же поменяются местами. Кроме того, при дальнейшем развитии космонавтики не исключена возможность производства силами экипажа наружных ремонтных работ или выход для оказания помощи экипажу другого корабля, терпящего бедствие...

После старта «Восхода-2» мы поспешили на командный пункт. Сюда непрерывно поступала информация с борта корабля. Вскоре нам сказали: покинув рабочее место, Алексей Леонов уже «вплыл» в шлюзовую камеру. На командном пункте были четко слышны переговоры космонавтов.

— Я — «Алмаз-2», — звучал голос Алексея Леонова, — место в шлюзе занял...

— Люк шлюзовой камеры открыт. Приготовиться к выходу! — распорядился командир «Восхода-2».

— К выходу готов, — ответил Леонов. — Я — «Алмаз-2». Нахожусь на обрезе шлюза. Самочувствие отличное. Под собой вижу облачность. Море...

— «Алмаз-2», я — «Заря-1»! Что наблюдаешь? — не выдержав, вмешался в переговоры Юрий Гагарин. [175]

— Кавказ! Кавказ вижу! — немедленно откликнулся космос. — Начинаю отход...

И тут все находившиеся на командном пункте услышали то, ради чего снаряжался «Восход-2», во что было вложено столько творческих усилий! Внятно прозвучал рапорт Павла Беляева:

— Я — «Алмаз»! Человек вышел в космическое пространство! Человек вышел в космическое пространство!..

Сгрудившись возле телевизионного устройства, мы увидели, как Алексей Леонов работал в космическом океане, отталкивался от корабля, парил, раскинув руки. Это было похоже на сказку. Затаив дыхание, все следили за уверенными движениями космонавта. Выйдя из корабля над Черным морем, он как бы «прошагал» над страной и вернулся в кабину, когда «Восход-2» находился уже над Сахалином. Такое переживалось впервые. Мы были свидетелями подвига, по своей значимости предельно близкого к подвигу Юрия Гагарина. И если паренек из Гжатска первым доказал, что человек может жить и работать в космическом корабле, то другой, из Листвянки, тоже первым из землян наглядно показал — не только в корабле, но и в открытом космосе!

А на следующий день мы уже встречали на Земле героев космоса. И главный вопрос конечно же был к Алексею Леонову — о впечатлениях, вынесенных им из небывалого эксперимента — выхода в открытое космическое пространство.

— Впечатления? — задумался Алексей. — Их уйма, словами даже и передать трудно... Знаете-ка что. Вот подождите немного, и я изображу на полотне этот водопад неземных красок, яркие восходы и закаты, ослепительный кокошник Солнца, черный бархат неба с брошенными на него алмазами созвездий...

И такие картины были написаны. Изобразил Леонов и свой «космический автопортрет» — в белом скафандре, с ярко-красными буквами «СССР» на гермошлеме парит он в черном космосе над зеленеющими черноморскими берегами.

Тогда трудно было представить, что пройдет всего десять лет и мы станем свидетелями еще одного подвига Алексея Леонова. В июле 1975 года он с бортинженером Валерием Кубасовым, тоже вторично поднявшимся в космос, блестяще выполнят новое ответственное задание [176] Родины — совершат первый в мире совместный полет советского и американского космических кораблей — «Союз» и «Аполлон». Миллионы людей на всех континентах Земли увидят на экранах своих телевизоров, как, встретившись на орбите, корабли двух стран состыкуются друг с другом, а их экипажи — Алексей Леонов и Валерий Кубасов, Томас Стаффорд, Вэнс Бранд и Дональд Слейтон, — переходя из отсека в отсек, в течение нескольких суток будут плодотворно трудиться, сообща решать сложные научно-технические задачи во имя мира, во имя нашей красавицы Земли.

И тут космонавт-художник останется верен самому себе. Еще на орбите Алексей Леонов подарит своим зарубежным коллегам их портреты, выполненные в космосе. А после возвращения на Землю он запечатлит на полотне это новое, международное свершение в просторах Вселенной.

Журналистская «конвенция». Кто такой профессор К. Сергеев? «625-й! Отвечайте!» Мечту несут крылатые Икары

В командировках на космодром у нас постепенно сложился отличный от других журналистских поездок стиль работы. Возникли даже своего рода традиции. И главной из них было, пожалуй, твердо установившееся правило — все трудятся вместе, как бы в общую «копилку» информационного материала, из которой потом каждый берет то, что нужно для его очередной корреспонденции. «Мы с самого начала, — писал позднее об этом спецкор «Известий» Георгий Остроумов, — заключили между собой эдакую своеобразную «конвенцию», по которой строго запрещалось утаивание информации или наблюдений, индивидуальное их использование. Все понимали, что в противном случае наша журналистская группа будет пребывать в постоянной лихорадке. И такой «партизанский отряд» станет немалой помехой для всех, кому на космодроме придется иметь с нами дело. Короче, всю информацию — [177] в общий котел, а как с ней обращаться — дело каждого. И если судить по тому, что напечатано в газетах, такой способ не привел к стандартизации корреспонденции».

А писать каждую из них приходилось в крайне сжатые сроки, оперативно, как бы в унисон со всем происходившим на космодроме. Но это, безусловно, была самая что ни на есть журналистская работа — живая, стремительная, на газетную полосу, — работа, требовавшая корреспондентской расторопности, точной оценки обстановки, умения из обилия впечатлений выделить главное, основное и немедленно рассказать об этом читателям газеты толково, технически грамотно и так же увлекательно, как увлекательно проходил каждый новый полет. Были при этом, разумеется, и трудности — ведь всякий раз общая схема событий повторялась: предстартовый церемониал с заседанием Государственной комиссии и встречей космонавтов со специалистами возле ракеты; старт, полет, приземление, послеполетная беседа с космонавтами. И всякий раз эту схему следовало заполнить иным, нежели прежде, содержанием, найти свежие, сочные краски для описания новых событий. Повторяться ведь не пристало. Вот и приходилось семь раз подумать, прежде чем написать. Да так, чтобы не было похоже на то, что передаст в свою газету твой коллега.

Нам с Сергеем Борзенко — да и только ли нам! — в работе над материалами с космодрома в немалой степени способствовала та доброжелательность, с которой все специалисты, включая и академика С. П. Королева, относились к журналистскому труду. Сергей Павлович, например, не раз мягко, тактично советовал обратить внимание на то, что, по его мнению, было особенно важным в данном полете, в действиях космонавтов. Нередко, но опять же с большим тактом исправлял встречающиеся в черновиках корреспонденции технические погрешности, помогал развить недостаточно четко выраженную мысль. Но это отнюдь не означает, что мы теребили Сергея Павловича по любому поводу; мы обращались к нему только по принципиальным вопросам, да и сам академик высказывал свои советы по главным, коренным разделам событий.

В работе на космодроме нам, правдистам, деятельно помогал и Юрий Гагарин, в течение пяти лет провожавший в космос экипажи «Востоков» и «Восходов». Он, хорошо [178] понимая корреспондентские нужды, при любых обстоятельствах организовывал стартовые и послеполетные встречи с космонавтами, щедро делился необходимой информацией о ходе полетов, помогал проводить накоротке беседы со специалистами, охотно консультировал по вопросам, связанным с космической техникой и навигацией. Более того, «Правда» наряду с оперативными корреспонденциями своих спецкоров, нередко публиковала и присланный с космодрома довольно пространный гагаринский комментарий о товарищах, приступивших к работе на орбите. Эти его выступления, несомненно, придавали «космическим» материалам в нашей газете определенное своеобразие, выгодно отличали их от материалов, публикуемых в других изданиях.

«Правда» регулярно печатала и новогодние статьи о космонавтике за подписью профессора К. Сергеева — таков был псевдоним академика Сергея Павловича Королева. Подводя итоги минувшего года в области изучения и освоения звездного океана, статьи эти выдвигали задачи и на ближайшее будущее. Последняя из них была напечатана «Правдой» 1 января 1966 года, буквально за несколько дней до безвременной кончины этого выдающегося конструктора нашей ракетной техники, талантливого строителя межзвездных кораблей, замечательного организатора многих космических свершений Родины. «Каждый космический год, — говорилось в этой его статье, — новый шаг вперед отечественной науки по пути познания сокровенных тайн природы. Наш великий соотечественник К. Э. Циолковский писал: «Невозможное сегодня становится возможным завтра». Вся история развития космонавтики подтверждает правоту этих слов. То, что казалось несбыточным на протяжении веков, что еще вчера было лишь дерзновенной мечтой, сегодня становится реальной задачей, а завтра — свершением. Нет преград человеческой мысли!»

Когда в дни полета «Восхода-2» Сергей Павлович, беседуя на космодроме с нами, журналистами, упоминал о перспективах развития космонавтики, он, несомненно, имел в виду и те новые решения, которые уже созревали у конструкторов. Ведь С. П. Королев никогда не говорил ради красного словца, каждое высказанное им положение основывалось на прочном теоретическом фундаменте, более того, нередко было уже близко к осуществлению. Тогда, [179] помнится, академик мельком упомянул о том, что исследователи космоса в недалеком будущем станут располагать еще более усовершенствованными, чем «Восходы», многоместными кораблями. И они получили их. К сожалению, ему самому не довелось проводить на орбиту новое детище нашей космической индустрии. Возвратившись как-то из Байконура в столицу, Сергей Павлович занемог, пришлось лечь в больницу. Недуг оказался неизлечимым. И в январе 1966 года С. П. Королев ушел из жизни.

В увитом траурным крепом Колонном зале Дома Союзов у праха Сергея Павловича в почетном карауле стояли его соратники — ученые, конструкторы, инженеры, техники и рабочие. Траурную вахту несли и те, кого он лично выпустил в просторы Вселенной, — Юрий Гагарин, Герман Титов, Андриян Николаев, Павел Попович, Валерий Быковский, Валентина Николаева-Терешкова, Владимир Комаров, Константин Феоктистов, Борис Егоров, Павел Беляев, Алексей Леонов. Здесь были и те, кому еще только предстояло подняться в космос, чтобы приумножить достигнутое первопроходцами. И никто тогда, естественно, не мог себе даже и представить, что всего лишь год спустя трагическая случайность вырвет из семьи советских космонавтов одного из тех, к кому С. П. Королев относился с особым расположением, — Владимира Комарова.

А это случилось в апреле 1967 года. Тогда, приехав на космодром, мы узнали: предстоит испытательный полет на новом корабле «Союз-1», его поручено выполнить Герою Советского Союза Владимиру Комарову.

Что представлял собой этот экспериментальный корабль? Во-первых, он был почти на две тонны тяжелее, чем «Восток» — первенец полетов человека в космос. И размеры его оказались значительно большими: кроме приборно-агрегатного отсека он располагал еще орбитальным — для научных исследований и отдыха экипажа — и сообщающейся с ним рабочей кабиной космонавтов. Общий объем этой «двухкомнатной космической квартиры» достигал девяти кубических метров. Облаченный в теплозащитное покрытие, спускаемый аппарат «Союза» тоже имел иную, чем у «Востока», форму. Обладая аэродинамическим качеством, он обеспечивал управляемое снижение с орбиты на Землю. Корабль был снабжен несколькими ракетными двигателями. А система ориентации [180] и управления движением корабля, способная работать автоматически и вручную, позволяла проводить сближение с другими космическими аппаратами и даже стыковку с ними.

Владимир Комаров к этому полету подготовился всесторонне, детально изучил корабль, который предстояло испытать в космосе. В предстартовый день состоялась его беседа с журналистами. Он пришел на нее одетым по-домашнему — в синий тренировочный костюм. Выразительное лицо дышало уверенностью. Мне удалось сфотографировать Владимира Комарова во время беседы — этот последний его прижизненный снимок был потом опубликован «Правдой».

Вопросов, как всегда, у журналистов накопилось много. И на все космонавт отвечал с присущей ему вдумчивостью. Талантливый и смелый человек, он был готов отдать все силы выполнению задания.

В ночь на 23 апреля все, кто был на Байконуре, провожали Владимира Комарова в дальний рейс. Юрий Гагарин — кстати сказать, дублер Владимира Комарова — вместе с ним поднялся на верхнюю площадку ферм обслуживания, к люку корабля. Там они по-братски расцеловались. Перед тем как занять рабочее место в кабине, командир «Союза-1» подошел к перильцам ограждения и, озаренный прожекторным лучом, поднял руку в прощальном приветствии. А затем, сомкнув ладони, потряс ими над головой. Таким он и запомнился навсегда...

Шел обычный отсчет оперативного времени. Все больше светлело ночное небо, подернутое высокими облаками. Подуло предутренним ветерком. И тут раздалась короткая, как выстрел, команда.

— Пуск!

Стартовая площадка озарилась багровым светом. Еще несколько мгновений, и ракета, набирая скорость, ринулась в серый небосвод.

На борту корабля началась работа космонавта-испытателя. Спокойным голосом Владимир Комаров отвечал на запросы Земли, давал характеристики работе систем, сообщал свои наблюдения. Он маневрировал на орбите, вел научные эксперименты. На Землю поступали данные регистрирующей аппаратуры. Они свидетельствовали об отличном самочувствии командира «Союза-1», о нормальном [181] функционировании всего оборудования. В моем блокноте сохранилось несколько таких записей:

«8.00. 23.4. Частота пульса В. Комарова — 82, частота дыхания — 20.

10.00. 23.4. Температура в кабине «Союза-1» плюс 16, давление 750.

22.00. 23.4. В. Комаров сообщил: самочувствие отличное. Параметры кабины — в норме.

4.30. 24.4. Самочувствие и здоровье хорошие. Параметры в кабине: давление 800, температура плюс 17».

Когда программа испытаний подошла к концу, с командного пункта на «Союз-1» пошло распоряжение: совершить посадку. На девятнадцатом витке, над Африкой, были сделаны нужные приготовления — ориентировка корабля, включение тормозной двигательной установки.

— Все идет отлично, — послышался спокойный голос Владимира Комарова.

Он сообщил, как отработала тормозная двигательная установка, как произошло отделение приборного отсека. Это был его последний доклад...

Беда, как известно, не приходит одна. 29 марта 1968 года «Правда» вышла с большим портретом Юрия Гагарина в траурной рамке. В партийно-правительственном сообщении говорилось, что в результате авиационной катастрофы при выполнении тренировочного полета трагически погиб первый в мире покоритель космоса, прославленный летчик-космонавт СССР, член КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Герой Советского Союза полковник Гагарин Юрий Алексеевич.

Какие горькие дни! Просто не укладывалось в сознании, не верилось, что нашего Юрия, того первого человека Земли, бросившего дерзкий вызов Вселенной, нет и больше не будет. Что мы никогда уже не увидим его неповторимой улыбки, не услышим бодрого, жизнерадостного голоса.

Что же случилось в тот трагический мартовский день?

...Шли обычные, плановые, учебно-тренировочные полеты — чтобы поддерживать нужную форму, каждый космонавт должен был летать. И уж кто-кто, а Юрий Гагарин не пропускал ни одного из них — все годы, прошедшие после старта «Востока», он непрерывно мечтал о том, чтобы вновь подняться в звездный океан. После трагической гибели Комарова он не раз говорил нам с Сергеем [182] Борзенко, что обязательно добьется разрешения на следующий полет, доведет до конца начатое Владимиром дело. В тот день, 27 марта, согласно плановой таблице Юрий Алексеевич должен был выполнить два учебных полета на МиГ-15 — так называемой спарке. Первый — провозной, с инструктором заслуженным летчиком-испытателем В. С. Серегиным; а второй — уже самостоятельно. В назначенный час машина вошла в пилотажную зону. Когда задание было выполнено, Юрий Гагарин сообщил на командно-диспетчерский пункт:

— Работу закончили. Беру курс 320 градусов.

С этим курсом полагалось выходить из зоны для следования к аэродрому.

Прошло несколько минут. Руководитель полетов, ожидавший появления над аэродромом самолета с Ю. А. Гагариным и В. С. Серегиным, запросил по радио:

— 625-й! Где находитесь?

Ответа не последовало. Запрос повторили:

— 625-й! Отвечайте для связи...

Но 625-й молчал. Тревожное беспокойство нарастало. Погода в районе полета несложная, топлива в баках достаточно, пилоты — люди опытные. Тогда почему же они молчат? По всем правилам летной службы, если что-либо случилось — отказ двигателя, потеря управления или еще какая беда, — экипаж должен обязательно сообщить об этом на землю. А ведь последний доклад, произнесенный звонким голосом Юрия Гагарина: «Работу закончил. Беру курс 320 градусов» — не предвещал никакой неприятности. И никто, разумеется, даже подумать не мог, что это были последние, услышанные на Земле слова Юрия Алексеевича...

Когда вышли все сроки возвращения самолета на свой аэродром, начались поиски. Запросили соседние площадки, не приземлился ли там по какой-либо причине МиГ-15. Нет, не приземлялся. Наконец почти над центром пилотажной зоны, в лесу, обнаружили большую воронку, образованную упавшей машиной, нашли ее искореженные обломки и останки летчиков...

Добрая половина номера «Правды» от 29 марта 1968 года была посвящена этой трагедии, взбудоражившей всю планету. Здесь и некрологи, подписанные руководителями Коммунистической партии и Советского правительства, учеными, полководцами, конструкторами, космонавтами. [183] И соболезнования коллективов трудящихся. И посмертная статья Юрия Гагарина — «Космическая дорога Родины». Публиковались зарубежные телеграммы с выражением скорби о погибших. И так — несколько дней, вплоть до похорон на Красной площади, у Кремлевской стены. Буквально со слезами на глазах писали в те дни» мы с Сергеем Борзенко свое слово ушедшему из жизни другу: «Для всех, кто знал Юрия Гагарина — а знало его превеликое множество людей, — он был не только первым космонавтом в мире, но и самым жизнерадостным человеком на Земле. Он любил жизнь. И, отправляясь в свой легендарный полет, на стартовой площадке, перед тем как войти в космический корабль, взглянув на жемчужно-светящиеся перистые облака, освещенные первыми лучами восходящего светила, воскликнул: «Какое жизнерадостное солнце!»

Трудно передать то горестное чувство, с которым отдавали мы последний долг Юрию Гагарину и Владимиру Серегину, неся почетный караул возле урн с их прахом, установленных в Краснознаменном зале ЦДСА имени М. В. Фрунзе. Казалось, вся Москва пришла сюда, чтобы попрощаться с погибшими. Нескончаемым потоком текла и текла человеческая река.

Похороны на Красной площади. А потом родные, близкие, товарищи собрались на устроенные по русскому обычаю поминки. Здесь вновь было сказано много добрых, идущих от сердца слов о Юрии Гагарине, его неповторимом вкладе в отечественную космонавтику, о том, какие свершения ожидают советских исследователей подзвездных просторов. И, как клятва, прозвучали стихи:

Икары гибнут на лету,
Но через гибель и удары
Все дальше дерзкую мечту
Несут крылатые Икары...

И годы — не помеха. Первая экспериментальная, орбитальная... «Звездная эскадрилья». Все цветы — Юрию Гагарину

Случилось так, что в тот день почтения памяти Ю. А. Гагарина наши места находились неподалеку от [184] тех его товарищей по работе, имена которых еще не были известны, но именно им в недалеком будущем предстояло продолжить космическую трассу Родины. Среди них энергичной фигурой и выразительным лицом выделялся уже немолодой полковник с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди. Это был Георгий Береговой, с которым нас Юрий Гагарин познакомил в Звездном городке. Ничего не объясняя, он подвел однажды к нам, правдистам, этого рослого летчика и, сверкнув своей белозубой улыбкой, представил:

— Наша новая сила...

— И, как видите, — могучая, — располагающе добавил оказавшийся тут же Владимир Комаров.

Это и был будущий командир космического корабля «Союз-3». Знакомясь, мы с особым вниманием вглядывались в его загорелое, обветренное лицо. В умных, с искринкой глазах Берегового угадывалась острота мышления. С первых минут беседы он удивил нас какой-то прямо-таки одержимостью к космосу. В моем блокноте сохранились сделанные тогда рукой Георгия Берегового наброски одного из предполагаемых космических экспериментов: рядом с четкими линиями — цифры. Много цифр. Это и понятно. Ведь без математики нет летного дела, нет космонавтики.

Новый знакомый обрадовался, узнав, что Сергею Борзенко и мне приходилось бывать и на Полтавщине, где он родился; и там, где провел детство и юность — в Енакиеве и Луганске; где сражался в годы Великой Отечественной войны — на Курской дуге, на Днепре и Висле, в Румынии, Венгрии и Чехословакии. А нам, кстати, припомнилось, что во фронтовых записных книжках среди отличившихся в боях летчиков у нас значится и его имя. Он в то время сражался в авиакорпусе генерала Н. П. Каманина. И еще одно подсказала память: в номере «Правды», вышедшем незадолго до гагаринского полета, была напечатана небольшая статья, в которой рассказывалось о буднях летчиков-испытателей. Автором ее был тот же самый Георгий Береговой, вошедший в семью этих мужественных людей вскоре после победы.

Опасная и увлекательная работа летчика-испытателя всецело владела тогда будущим космонавтом. Отлично понимая, что этот вид летной службы требует особенно глубоких знаний, он поступил на заочный факультет Военно-воздушной академии, [185] который и окончил в 1956 году. Через пять лет, в марте 1961 года, Георгию Береговому было присвоено звание заслуженного летчика-испытателя.

Все, казалось, шло хорошо. Но, узнав о полете Юрия Гагарина в космос, он буквально потерял покой. Более того, у него даже возникли некоторые идеи, связанные с управлением космическими кораблями. Летчику-испытателю удалось встретиться с академиком С. П. Королевым. Тот живо заинтересовался его предположениями и в конце беседы предложил перейти в отряд космонавтов. Береговой засомневался: не поздно ли, ведь годы...

— А они не помеха, — рассеял Сергей Павлович его сомнения о возрасте. — В космонавтике, как и всюду, нужно сочетание молодой энергии с солидным опытом...

Так Георгий Береговой стал космонавтом.

...Всякий раз, бывая в Звездном городке, мы обязательно интересовались, как идут дела у Берегового. И неизменно слышали в ответ короткое: «Нормально!»

Немногословен при встречах был и он. Нам, естественно, не терпелось узнать, скоро ли придет тот «красный день», когда ракета поднимет на орбиту и его корабль? Но, взглянув в глубоко сидящие под густыми бровями глаза космонавта, сдерживали готовый вырваться вопрос, понимая: он тоже нетерпеливо ждет своего часа.

И такой час настал. Пасмурным, осенним днем 1968 года Сергей Борзенко на Байконуре обменялся с Георгием Береговым предстартовым рукопожатием. А в праздник Великого Октября на Красной площади в Москве я так же крепко обнял его, возвратившегося из четырехсуточного полета.

Родина высоко оценила подвиг командира «Союза-3», наградив его второй Золотой Звездой и присвоив звание генерал-майора авиации.

Необычность задания, поставленного на сей раз перед космонавтом, кроме того, что ему выпало первым пойти в космос после трагедии, случившейся с Владимиром Комаровым, заключалась еще и в том, что наравне с продолжением испытаний всех систем нового корабля следовало выполнить и своеобразный «космический пилотаж» — сблизиться с беспилотным «Союзом-2». И Георгий Береговой с честью выполнил эту трудную задачу!

Наступили январские дни 1969 года. Снова командировка на Байконур. Правда, на этот раз туда отправился [186] от «Правды» один Сергей Борзенко; на мою же долю выпала суматошная редакционная горячка, неизбежная в дни подготовки к космическим полетам.

Утром 14 января, за несколько минут до заседания редколлегии, по радио и телевизорам зазвучали знакомые уже позывные а на экранах появились кадры репортажа, передаваемого с космодрома. Так страна с первых же минут нового космического полета не только услышала имя командира корабля «Союз-4» Владимира Шаталова, но и узнала в нем того, о ком, как о своем дублере, совсем недавно тепло писал Георгий Береговой на страницах нашей газеты: «Высокий, золотоволосый и синеглазый, при первой встрече он чем-то напомнил мне Сергея Есенина — такое же открытое русское лицо с чуть застенчивой улыбкой. Он великолепно знает и любит космическую технику, толково разбирается во всех ее деталях».

Командир «Союза-4» Владимир Шаталов — сибиряк, родился в степном городе Петропавловске. Юность провел в Ленинграде. Учился в спецшколе Военно-Воздушных Сил. Летом 1945 года поступил в Качинское авиационное училище и провел на его аэродромах — сначала курсантом, а затем летчиком-инструктором — восемь лет. В Звездном городке появился в ту пору, когда к совместному полету готовились Валерий Быковский и Валентина Терешкова; июньские дни 1963 года, когда стартовали «Восток-5» и «Восток-6», провел на станции слежения, принимал с их бортов научно-техническую информацию. Подобной же работой занимался и во время полетов экипажей «Восходов».

И вот теперь Владимир Шаталов стартовал сам. С космодрома пришел репортаж о выходе на орбиту «Союза-4». На газетную полосу поставили и материал из координационно-вычислительного центра.

Зная дальнейшую программу полета «Союза-4» и то, что вслед за ним поднимется «Союз-5» и будет произведена их стыковка, с последующим переходом космонавтов из одного корабля на другой, мы решили сделать приятное Владимиру Шаталову — доставить в космос свежую «Правду». Но для этого не мешало бы в номере газеты, впервые направляемом «космической почтой», опубликовать несколько слов от его семьи. Тут же в Звездный помчался один из журналистов — Лев Лебедев. Он застал семью Шаталовых у телевизора. Мать — Зоя Владимировна [187] и отец — Герой Социалистического Труда Александр Борисович как раз приехали из Ленинграда погостить к сыну. Известие о полете «Союза-4» застало их, как говорится, врасплох.

— Жаль, не пришлось сказать несколько слов Владимиру, — посетовал старший Шаталов. — Но уверен, он справится с заданием! Не подведет!

Заметку с этим отцовским напутствием мы успели заверстать в том же номере газеты, где публиковались материалы о старте «Союза-4». Здесь же был напечатан и очерк о жизненном пути Владимира Шаталова. Экземпляр «Правды», отправленный ночью самолетом на космодром, Сергей Борзенко вручил экипажу «Союза-5». Это был беспрецедентный случай — газета пересылалась по адресу: Земля — космос!

...Если на «Союзе-4» был один космонавт, то «Союз-5» поднял на орбиту экипаж из трех человек — командира Бориса Волынова, бортинженера Алексея Елисеева и инженера-исследователя Евгения Хрунова.

Борис Волынов... Он тоже сибиряк, уроженец Иркутска. Детство и юность провел в городе шахтеров Прокопьевске. После окончания десятилетки поступил в авиационное училище. И бывают же такие совпадения: Борис Волынов — ровесник Юрия Гагарина, земляк Алексея Леонова, однокашник по летной школе Германа Титова, служил летчиком-истребителем на берегах Волги, в тех местах, где родилась Валентина Терешкова.

Командир «Союза-5» больше чем кто-либо другой ожидал «своей орбиты». Хотя и был одним из кандидатов на первый космический полет. Затем — дублером командиров «Востока-5», «Восхода» и «Союза-3»...

Инженер-исследователь Евгений Хрунов пришел в отряд космонавтов одновременно с Борисом Волыновым. Он был годом постарше его, родился в деревне, раскинувшейся неподалеку от знаменитого Куликова поля. Всю жизнь учился: школа-семилетка, техникум, авиационное училище, вечерний университет марксизма-ленинизма, приобщение к инженерным знаниям в академии имени Н. Е. Жуковского. А уже после полета получил диплом об окончании еще одного высшего учебного заведения — Военно-политической академии имени В. И. Ленина. [188]

Бортинженер «Союза-5» Алексей Елисеев в какой-то мере даже земляк К. Э. Циолковского. Родился неподалеку от Калуги — в Жиздре. Потом стал москвичом. Здесь учился в средней школе, а затем — в МВТУ имени Н. Э. Баумана. Когда молодой инженер, сразу же после выпуска начавший трудиться в области космонавтики, появился в Звездном городке, там быстро убедились в его твердом намерении подготовиться к полетам. И хотя он не был летчиком, все же успешно прошел полный курс специальных тренировок. В юбилейном, 1967 году его приняли в ряды партии, 50-летие Великого Октября Алексей Елисеев встретил кандидатом технических наук...

Кульминационный момент в групповом полете «Союз-4» и «Союз-5» наступил около полудня 16 января. Миллионы людей планеты могли наблюдать на экранах своих телевизоров, как проходил этот небывалый эксперимент. Корабли, управляемые Владимиром Шаталовым и Борисом Волыновым, сблизились — «причалили» друг к другу — и, жестко состыковавшись, образовали первую в мире экспериментальную орбитальную станцию. А затем Евгений Хрунов и Алексей Елисеев, надев скафандры, вышли из своего корабля в открытый космос и, проделав наружные работы, перешли на борт «Союза-4».

Экспериментальная орбитальная станция летала над планетой в течение четырех с половиной часов. После этого корабли разошлись по своим маршрутам.

Такого еще не было в космонавтике. Взлетев один, Владимир Шаталов возвратился с орбиты втроем — с Алексеем Елисеевым и Евгением Хруновым! Борис Волынов, напротив, поднявшись на орбиту втроем, приземлился один. Такое тоже произошло впервые.

Еще в тот день, когда только начался групповой полет «Союза-4» и «Союза-5», у правдистов родилась мысль издать к моменту возвращения космонавтов в Москву небольшую книгу о них. Сроки сжатые — всего несколько дней. Следовало, не прекращая текущей редакционной работы, сгруппировать и хорошо проиллюстрировать все, что публиковала «Правда» об этом полете: информационные сообщения, репортажи и очерки о космонавтах, письма, полученные от трудящихся, статьи ученых, выступления писателей, зарубежные отклики. Хлопот множество. Но [189] все трудились охотно, готовя своеобразный журналистский и рабочий подарок героям космоса.

22 января на Внуковском аэродроме в восьмой раз расстелили ковровую дорожку, по которой, направляясь с докладом к правительственной трибуне, четко прошагали Владимир Шаталов, Борис Волынов, Евгений Хрунов и Алексей Елисеев. А после этого — торжественное собрание в Кремлевском Дворце съездов. В зале — представители трудящихся столицы, инженеры и конструкторы, космонавты, их родные и близкие. В одном из рядов вижу смуглое лицо председателя Государственной комиссии. Улыбаясь, он показывает мне голубой томик только что вышедшей в свет книги «Встреча над планетой». Такие же томики в руках у многих: работа правдистов поспела ко времени!

Через несколько месяцев в Звездном городке наши космонавты тепло принимали американского астронавта Фрэнка Бормана, облетевшего на корабле «Аполлон-8» вокруг Луны. Беседа с заокеанским гостем проходила в клубе, украшенном большим панно с изображением Юрия Гагарина. Оно как бы подчеркивало: полет «Востока» проложил путь всем другим кораблям — и нашим, и зарубежным. Это, кстати, в первых же фразах своего выступления отметил и Фрэнк Борман. Он держался непринужденно, охотно рассказывал о себе:

— Я преподавал в академии, когда вы запустили первый искусственный спутник Земли. Он заставил меня задуматься о космосе. Это было за одиннадцать лет до полета «Аполлона-8». Хотелось, чтобы на сложном пути изучения космического пространства мы сотрудничали как можно крепче...

Космонавты провели гостя в свой музей, экспозиция которого заканчивалась тогда стендом о полете Владимира Шаталова, Бориса Волынова, Евгения Хрунова и Алексея Елисеева.

— А там, — показывая на еще не заполненные витрины, заметил Герман Титов, — разместим экспонаты о новых полетах.

При этом он бросил взгляд на стоявших поодаль нескольких, еще не летавших космонавтов. Фрэнк Борман, перехватив его взгляд, улыбнулся — он от души желает успеха тем, кто будет продолжать космические трассы. И думается, после того как в октябре 1969 года американские [190] газеты опубликовали портреты новых советских героев космоса, он наверняка узнал среди них тех, с кем встречался в Звездном городке.

А их было семеро — экипажи трех кораблей: «Союза-6», «Союза-7», «Союза-8», Немало пришлось нам, правдистам, потрудиться, чтобы заблаговременно подготовить о них Очерки. Некоторых космонавтов, входивших в состав экипажей, — Георгия Шонина, Виктора Горбатко, Анатолия Филипченко — мы, правда, знали давно, по прежним встречам на космодроме и в Звездном городке. В наших блокнотах сохранилось немало записей о них, сделанных, как говорится, в свое время впрок. О Владимире Шаталове и Алексее Елисееве, вторично уходящих в космос на «Союзе-8», писалось в газете совсем недавно. А вот бортинженеры Валерий Кубасов и Владислав Волков нам были знакомы меньше. Новых встреч с ними не предвиделось, а времени для готовности очерков к печати оставалось мало — журналистов уже предупредили о скором отъезде на космодром.

Что делать? И тут кто-то вспомнил: ведь оба бортинженера — выпускники Московского авиационного института имени Серго Орджоникидзе. А не поискать ли там те детали из их биографий, которые могут оказаться нужными? И они, конечно, нашлись — на стеллажах с бережно хранимыми студенческими зачетными книжками, учебными работами, отзывами педагогов. С иными из последних удалось осторожно, не называя, разумеется, истинных причин журналистской заинтересованности, поговорить об их бывших воспитанниках, узнать немало дополнительных подробностей. Словом, в день старта первого из кораблей «звездной эскадрильи» в номер «Правды», сообщавшей об этом, секретариат смог заверстать и наш очерк о командире «Союза-6» Георгии Шонине и бортинженере Валерии Кубасове.

А через сутки в космос пошел «Союз-7»; на его борту трое — командир Анатолий Филипченко, бортинженер Владислав Волков и инженер-исследователь Виктор Горбатко. И снова рядом с корреспонденцией из Байконура в газете появился очерк об экипаже корабля.

Старт «Союза-8». Он, управляемый Владимиром Шаталовым и Алексеем Елисеевым, был флагманом всей группы. Об этом экипаже «Правда» тоже опубликовала обширный материал. Мы постарались насытить его фактами [191] и событиями, происшедшими в жизни космонавтов после их первого полета: работа в Звездном городке, встречи с американскими астронавтами, поездка во Францию на Международный авиационный салон, поездка в Калугу, где в домике над Окой много лет жил и трудился теоретик космоплавания К. Э. Циолковский...

Перед стартом Владимир Шаталов от имени космонавтов, принимавших участие в новом эксперименте, передал заявление о том, что их групповой полет посвящается предстоящему 100-летнему юбилею со дня рождения Владимира Ильича Ленина. И небывалая звездная эстафета началась. Впервые в космосе одновременно оказалось три пилотируемых корабля, на орбитах согласованно трудился целый коллектив.

Три дня созвездие «Союзов» находилось в групповом полете. В число многих заданий их программы входило взаимное маневрирование на орбитах. В общей сложности они выполнили более трех десятков маневров. Корабли то сближались до визуальной видимости, то подходили друг к другу на расстояние нескольких сот метров. Это был своеобразный высший пилотаж в космосе, имеющий большое значение для решения дальнейших задач космонавтики, связанных с созданием пилотируемых орбитальных станций. Кроме того, Валерий Кубасов исследовал возможность сварки различных металлов в условиях вакуума. Вторично подобные опыты были проведены им уже вместе с американскими коллегами во время полета первой в мире международной космической системы «Союз» — «Аполлон» в июле 1975 года.

И снова встреча на Земле, радостные улыбки, море живых цветов. Торжественное собрание в Кремлевском Дворце съездов. А вот уже и родной Звездный городок. Здесь космонавты обязательно идут к памятнику Юрию Гагарину, возлагают алые цветы к его подножию, И кажется, он, первым открывший дорогу в космос, словно бы и теперь широко шагает со своими товарищами по звездному пути... [192]

С ближних и дальних меридианов

Тридцать маршрутов, Самый надежный талисман. Встречает Злата Прага. Герой ЧССР

На стене над моим письменным столом прикреплен металлический диск, на котором изображены все материки нашей планеты. От пятиконечной звездочки — Москвы — к миниатюрным флажкам, символизирующим три десятка иностранных государств, тянутся тоненькие красные линии — маршруты зарубежных журналистских командировок. Добираться туда приходилось самолетами, поездами, на кораблях. Каждая из этих поездок оставила свой неповторимый след в памяти, обогатила массой впечатлений, которые так и просятся на бумагу.

Мне посчастливилось принять участие в дружественных визитах отрядов военных кораблей дважды Краснознаменного Балтийского флота, возглавляемых адмиралами Н. М. Харламовым, В. Н. Алексеевым и В. В. Михайлиным, в Финляндию и Швецию, вместе с советскими моряками посетить там исторические ленинские места. А сколько новых друзей дали поездки в составе журналистских групп в Войско Польское и Национальную народную армию ГДР! Там, например, мы впервые познакомились с известным польским военным писателем Янушем Пшимановским и молодым немецким военным журналистом Дитмаром Яммером. Оба они с гордостью знакомили нас с достижениями своих республик. Один показал новостройки Варшавы, древний Краков и гордость Польши — металлургическую Новую Гуту; с другим кроме Берлина мы объездили чуть ли не все города ГДР, осмотрели знаменитую Дрезденскую галерею, посетили мрачный Заксенхаузен, полюбовались красотами Саксонии с башен старинного Кенигсштайна.

Был и первый сверхдальний перелет по трассе протяженностью более чем в одиннадцать тысяч километров. [193]

Тогда на Ту-114, управляемом сменными экипажами под командованием известного летчика Аэрофлота СССР А. Витковского, мы пересекли 120 меридианов и приземлились в Гаване, столице острова Свободы. Этот рейс памятен еще и тем, что тогда мне довелось вручить кубинским друзьям номер «Правды», вышедший в Москве как раз в день нашего прилета. Сказалась громадная разница во времени.

Потом были, и неоднократно, поездки и перелеты в Болгарию, Австрию, Венгрию, Чехословакию. Все они по-своему интересны. И в каждой из них мы как бы представляли наш народ, наше социалистическое государство, как о том точно и верно сказал в одном из своих стихотворений Константин Симонов:

Случается, в стране чужой
Среди людей сидишь,
как свой,
Не важно — ты или другой,
Сидишь, до слез им дорогой
За то, что ты — не просто
ты, —
Есть люди лучше
и умней, —
За то, что есть в тебе черты
Далекой Родины твоей.

Особое место, несомненно, во всех этих путешествиях заняли многочисленные зарубежные поездки с Юрием Гагариным, многодневный перелет с Андрияном Николаевым и Павлом Поповичем в Африку и Южную Америку, поездка в Чехословакию с командиром «Востока-6» Валентиной Терешковой. Хорошо помнится, как во время посещения Египта мы с Юрием Алексеевичем Гагариным поднялись на Каирскую башню. Там нас сразу же обступили журналисты местного радио, телевидения и печатных изданий. Посыпались вопросы. Один из них был, например, таким:

— Скажите, был ли при полете на «Востоке» у вас какой-либо талисман?

— Я — оптимист и в талисманы не верю, — располагающе улыбнулся Юрий Алексеевич. — Но скажу вам, что в кармане моего скафандра лежало удостоверение, гласящее, что командир «Востока» — гражданин Советского Союза. Это, по-моему, самый надежный талисман! [194]

Тут же, на смотровой площадке, откуда открывался замечательный вид на затянутые маревой дымкой пирамиды, журналисты показали Гагарину дружеский шарж, опубликованный на него в местной газете. Художник изобразил нашего космонавта взобравшимся на эту башню с пальмовой ветвью — символом мира в руках. И именно так, как посланца мира, встречали его везде, где бы он ни появлялся. А объездил Юрий Алексеевич немало. Его «вторая орбита», справедливо названная орбитой мира и дружбы, замысловатым узором пролегла по Европе и Западному полушарию, протянулась за Гималаи и Гиндукуш, к берегам Индийского и Тихого океанов, пересекла Африканский континент. И в период каждой такой поездки — множество встреч, масса самых разнообразных впечатлений. О некоторых из них хочется рассказать особо...

* * *

...Теплое предмайское утро. Аэропорт Шереметьево. Рейсовый Ту-104 уже подрулил к аэровокзалу, но пассажиры толпятся у трапа — никому не хочется усаживаться на свое место до тех пор, пока не появится Юрий Гагарин.

Рядом с посадочной площадкой, в небольшой служебной комнате, многолюдно. К Юрию Алексеевичу, имя которого, начиная с памятной среды 12 апреля, уже две недели у всех на устах, подходят и работники аэропорта, и пассажиры. Каждому хочется пожать ему руку, получить автограф. Начальник аэропорта Герой Советского Союза В. Грачев — тот самый Грачев, с которым мы когда-то, еще задолго до войны, вместе перегоняли самолет К-5 из Москвы под Лугу, — озабочен: того и гляди рейс на Прагу, куда по приглашению чехословацкого правительства отправляется в свою первую зарубежную поездку Юрий Гагарин, задержится.

— Пора, пора! — то и дело напоминает он. — Нельзя ломать график.

И вот Ту-104 в воздухе. Юрию Алексеевичу согласно аэрофлотскому билету досталось место № 2»а» по левому борту. Рядом — генерал Н. П. Каманин.

В салоне воздушного лайнера шумно. Соседи — студенты из Сибири — интересуются у космонавта, было ли холодно на орбите. Девушка, направляющаяся в Италию, [195] собирается побывать в редакции газеты «Унита» и хотела бы привезти ее сотрудникам — итальянским коммунистам, несколько слов от Юрия Гагарина. И конечно он тут же пишет на открытке с изображением Кремля теплые, сердечные слова. Получает — при помощи родителей, естественно, — автограф на аэрофлотском билете и самый молодой из семидесяти пассажиров — четырехмесячный Иван Масягин. И, кто знает, не станет ли для младенца с голубыми глазенками этот автограф путевкой в небо?

...Десятками тысяч улыбок встретила нас Злата Прага. На всем пути от Рузинского аэродрома до города сплошной стеной стояли люди, забрасывая машину с Юрием Гагариным букетами сирени. В эту пору она всегда цветет в Праге. Кто-то даже шутливо заметил, что, пожалуй, на первомайские праздники в городе не останется ни одной веточки сирени.

— Не только цветы, — подхватив шутку, сказали чехословацкие друзья, — сердца свои отдали пражане Юрию Гагарину.

...Просторный двор машиностроительного завода «ЧКД» до предела заполнили рабочие. Сюда приехали и делегации других пражских предприятий. На трибуне — Юрий Гагарин. Это его первое зарубежное выступление. Он говорил со свойственным ему юморком, и среди участников митинга то и дело вспыхивают аплодисменты.

Но вот космонавт завершил свое выступление. И тут сквозь стену людей, скандировавших приветствия, протолкалось несколько человек в кожаных фартуках. Они несли что-то тяжелое, прикрытое красной материей. Поднявшись на трибуну, раскрыли сверток. На солнце золотисто сверкнула крупная — в полчеловеческого роста — статуя литейщика. Это чехословацкие металлурги, узнав, что в юности Юрий Алексеевич сам был рабочим-литейщиком, за ночь отлили для него эту статую. С какой взволнованностью Юрий Гагарин благодарил их за этот первый свой зарубежный подарок! Растрогал он его, конечно, еще и потому, что напомнил о начале трудовой жизни.

— Куда бы ни довелось еще полететь на космическом корабле, — дрогнувшим голосом сказал Юрий Алексеевич, — я в душе всегда останусь рабочим...

Старинный, с зубчатыми стенами, Пражский град. Сюда мы приехали из редакции журнала «Проблемы мира [196] и социализма». Сотрудники этого международного издания преподнесли Юрию Гагарину еще пахнущий типографской краской последний номер журнала с автографами представителей многих коммунистических и рабочих партий мира. В ответ он написал: «Полет в космос — это не личный подвиг. Это — достижение коммунизма. Горжусь тем, что я — коммунист!»

...В светлом и высоком Испанском зале собрались представители трудящихся, приехавшие из многих городов ЧССР. Юрий Гагарин сидит в одном ряду с чехословацкими товарищами: шахтером, техником — машиностроителем и членом сельскохозяйственного кооператива.

Под гром аплодисментов в зал входят члены правительства. Юрию Гагарину торжественно вручают Грамоту о присвоении ему звания Героя Социалистического Труда Чехословакии. Озаренный вспышками «блицев» фотосъемки, он стоит лицом к залу. На форменной тужурке — рядом со звездой Героя Советского Союза — пятиконечная звезда Героя Социалистического Труда братской страны. Такой награды гражданин другого государства удостаивается впервые. Весь зал скандирует: «С Советским Союзом — на вечные времена».

Пока идет вручение таких же наград соседям Юрия Гагарина, мы с корреспондентом «Правды» в ЧССР Николаем Новиковым набрасываем текст небольшой статьи для первомайского номера «Руде право». Надо найти такие слова, которые хотя бы в какой-то мере передали те чувства благодарности, которые переполняют сердце. И тут на помощь приходит Юрий Алексеевич.

— Улетая из Чехословакии, так душевно принявшей нас, — вполголоса диктует он, — мне кажется, что я оставляю в ней частичку своего сердца...

Здравствуй, Болгария! С голубем мира. В краю тысяч озер. «Будешь моим десятым сыном...»

В конце мая 1961 года мы целую неделю провели в солнечной Болгарии. Как самого дорогого гостя встречали советского космонавта жители Софии, Пловдива, Плевена, [197] Варны, Стары Загоры и других городов. Они устилали перед ним дорогу лепестками роз, поливали ее из шлангов ароматной розовой водой.

У подножия Шипки кооператоры Казанлыкской долины передали нам листок из тетради в косую линейку, на котором было написано: «Мы смотрим на вас и радуемся, что по дороге, где много лет назад прошли русские богатыри и разгромили врагов болгарского народа, теперь идет советский человек, сокол коммунизма, совершивший самый большой подвиг нашего времени».

В Болгарии великое множество памятников русским солдатам-освободителям. В Пловдиве, на поросшем дубками холме Освободителей, возвышается гранитная фигура советского воина. Скульпторы изобразили его в накинутой на плечи плащ-палатке, с автоматом в руках. Вся Болгария ласково называет его «Алешей», возле него всегда много цветов.

Поднявшись на зеленый холм, Юрий Гагарин, до этого получивший звание почетного гражданина Пловдива, тоже положил к подножию памятника венок из красных роз. И, показалось: в чертах каменного «Алеши», который, словно часовой, окидывал орлиным взором освещенную солнцем долину, и нашего жизнерадостного Юрия очень много общего, роднящего их.

— Теперь у пловдивчан, — сказал сопровождавший нас старый коммунист и партизан Димитр Грыбчев, — двое почетных сограждан — «Алеша» и Юрий.

Димитр Грыбчев в свое время был заточен в плевенскую тюрьму. Когда мы, прилетев в Плевен, проезжали мимо этого мрачного здания, превращенного ныне в склад, он, кивнув на одно из окон, обвитое решеткой, заметил:

— Там я впервые узнал о ракетах, о космосе...

Как так? Оказалось, что политзаключенные плевенской тюрьмы создали в ней подпольную библиотеку. Здесь были работы В. И. Ленина, Георгия Димитрова и другие книги. Они хранились в камере, под плитами пола. Однажды Димитр Грыбчев нашел в этой библиотечке тоненькую книжечку. Имя автора запечатлелось в памяти — Циолковский. В ней увлекательно говорилось о путешествиях к звездам.

— Разве я мог думать тогда, — светясь улыбкой, говорил нам старый болгарский коммунист, — о таком необычном совпадении, что именно здесь, в Плевене, мне [198] доведется быть вместе с первым человеком, побывавшим в космосе...

Правительство Болгарии удостоило Юрия Гагарина звания Героя Социалистического Труда, наградило орденом Георгия Димитрова. На следующий день после вручения ему этих наград сотни тысяч жителей Софии вышли на красочную демонстрацию, посвященную традиционному празднику «Кириллице» — Дню просвещения, культуры и славянской письменности. Над трибуной Мавзолея Георгия Димитрова вились стайки голубей, выпускаемые, из колонн демонстрантов. Это и навело на мысль одного из коллег-журналистов — Павла Барашева — сделать оригинальный снимок.

После демонстрации он и тогдашний собкор «Правды» в Болгарии Василий Тесленко подвели к Юрию Гагарину нескольких болгарских пионеров. В руках у них — белые голуби. Юрий Алексеевич взял одну из птиц.

— Люблю голубей, — признался он. — В Клушине многие парнишки разводили их...

Птица, прижатая к его груди, широко раскрыла крылья. Так Павел Барашев и сфотографировал космонавта. Снимок был опубликован в «Правде», а затем размножен на открытках, обошедших чуть ли не весь мир. Мы, например, видели ее в газетных киосках Индии, Японии, на острове Кипр, в Австрии и многих других странах.

Вечером накануне отлета на Родину мы решили пройтись по Софии. Юрий Алексеевич переоделся в штатское, на глаза надел темные очки, — словом, вышел в город инкогнито. На тихом бульваре мы обогнали молодую пару. Девушка шумно и недовольно что-то выговаривала своему спутнику. Прислушались, потому что в ее речи проскользнуло: «Гагарин». И вот что услышали:

— Гагарин завтра уже улетает, а мы так и не смогли обнять его, — недовольно говорила болгарка. — Надо было смелее проталкиваться вперед...

Юрий Алексеевич замедлил шаг, и когда пара поравнялась с ним, достав из кармана свою фотографию с автографом, тихо произнес:

— Другари! Это от Гагарина...

Парень и девушка в замешательстве остановились, всматривались в космонавта, узнавая и не узнавая его. А Юрий Алексеевич, сняв очки, пошутил:

— А теперь сделаем то, что не удалось раньше... [199]

Первым нашелся парень. Он крепко обнял Гатарина, и они трижды поцеловались. Потом, вся вспыхнув от смущения, его расцеловала и девушка. И дальше, конечно, весело смеясь, пошли все вместе, окружив Юрия Гагарина, подхватившего юношу и девушку под руки...

...В край тысячи озер, красивой, но суровой природы — Суоми — Юрия Гагарина пригласило общество «Финляндия — СССР». Но, по сути дела, он сразу стал гостем всего финского народа, радушно принявшего его в Хельсинки, Тайпэре, Кеми, Турку и других городах.

Финны — люди молчаливые, и, признаться, на первых порах кое-кому из нас, сопровождавших космонавта, их природная сдержанность показалась странноватой.

— Погодите, — говорили те, кому ранее довелось побывать в Финляндии, — сердца людей раскроются...

И они раскрылись! Широко, как и сердца народов других стран. Это, пожалуй, лучше всего почувствовалось в момент вручения Юрию Гагарину первого подарка финских рабочих — пары «тоссут», национальной обуви, сплетенной из бересты. Наш собкор по Скандинавии Стефан Смирнов тут же пояснил: по финским преданиям, в такой обуви в древние времена люди ходили далеко-далеко, за тридевять земель.

— Когда снова полетите к звездам, — сказали финские друзья, — возьмите их с собой.

Поблагодарив за подарок, Юрий Алексеевич серьезно ответил:

— На советском ракетном ковре-самолете, да еще в таких чудесных «тоссут», можно добраться до любых планет...

А в заполярной Кеми участники молодежного праздника дружбы, встретив космонавта на вокзале, подняли его на руки и, как говорят в этом случае финны, в «золотом стуле» долго несли его под звуки девичьего хора. «Золотой стул» — одна из высших народных почестей, оказываемых иностранному гостю.

Многие из нас обратили внимание там, в Кеми, на далеко не молодую женщину, одетую в яркий, хотя а грубошерстный костюм. Усевшись поближе к раковине — летней сцене, оборудованной среди скал, она не сводила глаз с Юрия Гагарина. Когда же он начал рассказ о космосе, изрезанное крупными морщинами и сильно обветренное лицо женщины посветлело, озарилось улыбкой. [200]

Это была восьмидесятитрехлетняя лапландка, проскакавшая на оленях чуть ли не две сотни километров, чтобы повидать советского человека, совершившего космический подвиг. Приметил ее и зоркий глаз Юрия Гагарина. Когда все речи были произнесены, он подошел к ней, пожал руку и подарил свою фотографию.

— Будешь моим десятым сыном, — сказала ему лапландка, показывая на окруживших ее рослых мужчин-оленеводов с такими же суровыми, как и у нее, лицами.

И те чинно поклонились, принимая советского космонавта в свою семью.

III

В Лондоне. «Вместе мы отольем лучший мир». Прием у королевы. Карлу Марксу — от Юрия Гагарина

С открытым сердцем, доброй улыбкой встретила Юрия Гагарина Англия. В Лондон мы прилетели на рейсовом Ту-104 в середине июля 1961 года. Интерес к советскому космонавту здесь был столь велик, что лондонцы всех возрастов и сословий, отбросив в сторону присущие англичанам условности «хорошего тона», все дни толпились на тротуарах улиц, по которым в сопровождении мотоциклистов проезжала машина с номером «ЮГ-1», что означало: «Юрий Гагарин — первый космонавт». Они энергично штурмовали и здание промышленной выставки, где Юрий Алексеевич выступал перед учащейся молодежью, встречался с общественными и политическими деятелями, проводил пресс-конференцию для двух тысяч журналистов. Жители британской столицы буквально осадили крепостные стены Тауэра в тот день, когда космонавт осматривал хранящиеся здесь исторические ценности. Чуть ли не круглыми сутками неподалеку от Гайд-парка, возле здания советского посольства, собирались тысячи людей, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на Юрия Гагарина, а если повезет, то и дотронуться до него рукой. По местному поверью, человек, прикоснувшийся к знаменитости, как бы берет себе частичку его успехов. [201]

Замечали мы, правдисты — наш тогдашний собкор в Англии Иван Филиппов, приехавший на промышленную выставку Вадим Некрасов, да и я, впервые оказавшийся в Лондоне, — и нечто другое. Всюду на улицах много рослых «бобби» — полицейских в черных мундирах и касках, опущенные ремешки которых плотно обхватывали их невозмутимые лица. Люди, одетые победнее, опасливо оглядываясь на констэблей, махали Юрию Гагарину красными платочками, шарфиками, красными зонтиками. Несколько раз над людской толпой даже вспыхивали полотнища красных флагов. Но, едва машина с космонавтом уходила вперед, эти флаги мгновенно сворачивались и, передаваемые из рук в руки, пропадали из вида. Подобное ведь мы знали только по книгам да кинокартинам.

...Мощеный двор машиностроительного завода «Метро-Виккерс» в Манчестере. Тысячи людей обступили грузовик с опущенными бортами. На эту импровизированную трибуну легко вспрыгнул советский космонавт. На его кителе рядом со звездой Героя Советского Союза блестит большая медаль. Ее только что вручили ему руководители профсоюза манчестерских литейщиков. Рисунок на медали изображает руки, сплетенные в крепком пожатии, а по краю вычеканено: «Вместе мы отольем лучший мир».

Какая поднялась овация, когда перед собравшимися появился Юрий Гагарин! Люди пришли сюда из цехов во время обеденного перерыва. Нам объяснили: другого времени для встречи с советским космонавтом администрация завода, на котором трудится более двадцати тысяч человек, предоставить не смогла. Или, может быть, не захотела? Разумеется, в подобной ситуации ни о каких длинных выступлениях не могло быть и речи. Хорошо понимая это, Юрий Алексеевич сказал зарубежным товарищам по классу именно то, что переполняло наши сердца. Он говорил легко, свободно. Пожалуй, это была одна из его коротких, но самых ярких речей. Тысячи машиностроителей внимательно вслушивались в звонкий голос космонавта, будто старались без переводчика уловить смысл его слов. Во взглядах рабочих можно было увидеть неподдельную приветливость. И, видимо ощущая то же самое чувство, Юрий Алексеевич закончил выступление так:

— Мне бесконечно радостно пожать здесь, в Манчестере, ваши мозолистые руки, которые, как и во всех странах, создают все самое прекрасное на земле! [202]

Встречи, встречи, встречи. В министерстве авиации, в адмиралтействе, в академии наук. Вчера — о рабочими-машиностроителями, литейщиками и текстильщиками, а завтра — с королевой Елизаветой II. Ее приглашение, не входившее в программу, означало, что правительственные круги, увидев, как душевно принял народ Англии советского космонавта, постарались не остаться в стороне и тем самым как бы подчеркнуть, что в этом активно участвуют и они.

— Ну что ж, к королеве так к королеве! — узнав о приглашении, согласился Юрий Алексеевич. — Придется задержаться на денек...

Сказано это было так, словно вихрастый паренек из-под Гжатска чуть ли не ежедневно ездит в королевские семьи. Вместе с тем его замечание было полно достоинства советского человека, который хорошо понимал, что предстоящий визит нужен для еще большего утверждения успехов отечественной космонавтики.

Завтрак был назначен в Букингемском дворце. На него приглашены четверо — Юрий Гагарин, генерал Н. П. Каманин, советский посол А. А. Солдатов и корреспондент «Правды».

Когда мы на «Чайке», с прикрепленным к ней красным флажком, подъехали к дворцу, часовые в высоких шапках из медвежьего меха взяли оружие «на караул». Королевская гвардия Англии салютовала советскому космонавту!

В приемном зале, устланном ковром, с окнами, выходящими в парк, подстриженный на английский манер, нас уже ждало десятка два джентльменов и дам. Через несколько минут дворецкий, больше похожий на министра, широко распахнув боковую дверь, торжественно провозгласил:

— Ее величество королева Англии!

Все притихли. Легкой походкой в зал в сопровождении мужа вошла Елизавета II, еще сравнительно молодая женщина в скромном платье. Поздоровавшись с каждым за руку, она стала шутить, расспрашивать Юрия Алексеевича о его жене и дочерях.

— Как вам понравились жители Лондона? — спросила королева у советских гостей.

— До сих пор об англичанах мы судили по романам Диккенса и Голсуорси, — ответил Гагарин. — Они представлялись [203] нам замкнутыми и невозмутимыми. А встретили мы людей с открытыми улыбками, горячими сердцами...

— Да, — заметила королева, — Форсайтов у нас становится все меньше. Другие времена — другие нравы...

С первых минут визита в зале создалась непринужденная обстановка. Одной из главных причин тому было умение Юрия Алексеевича Гагарина свободно держаться в любых условиях. Эта непринужденность царила и за столом, накрытым в Белом зале.

Вместе с советскими гостями на званом обеде было шестнадцать человек. Юрий Алексеевич сидел рядом с королевой, напротив — ее муж, дюк Филипп Эдинбургский, как оказалось, большой знаток авиации — до сих пор еще лично летающий на самолетах. Он быстро нашел с Юрием Гагариным общий, профессиональный язык. Другие тоже приняли участие в их оживленной беседе.

Правда, говорили не только об авиации и космосе. Затрагивались и вопросы политики, литературы, искусства, спорта. Вспоминали прошлое, высказывались и о будущем наших стран. Называли имена выдающихся ученых — Михаила Ломоносова и Исаака Ньютона. Здесь Юрий Алексеевич Гагарин заметил, что ученые Королевского общества — британской академии наук — преподнесли ему в подарок два, в кожаных переплетах, тома научной переписки Исаака Ньютона.

— Мне они особенно дороги, — сказал он, — потому что полет в космос совершался по законам земного тяготения, впервые открытым корифеем британской науки...

...Снова «Эрлз-корт» — помещение промышленной выставки. Отсюда одна из британских телевизионных компаний организовала передачу беседы Юрия Гагарина с лондонскими журналистами. Словно судьи, восседали они за столиками с табличками, на которых были написаны названия газет, и вели, что называется, перекрестный «допрос» нашего космонавта:

— Какие впечатления остались от посещения Букингемского дворца?

— Сколько весит корабль «Восток»?

— Понравилась ли наша королева?

— Что труднее, полет в космос или зарубежные визиты?

— Какие платья носит ваша жена? Мини или макси? [204]

Такие, примерно, вопросы задавали корреспонденты Юрию Алексеевичу, зачастую явно рассчитанные на то, чтобы получить от него ответ, который, по понятиям иных западноевропейских журналистов, мог бы оказаться сенсационным. Да и метод передачи на экраны изображения интервьюируемого преследовал ту же цель — операторы старались давать Ю. А. Гагарина крупным планом, чтобы зрители видели каждую черточку его лица, могли приметить напряжение мысли у отвечающего. Но... вечером мы просмотрели повторную телепередачу этой беседы и еще раз убедились, с какой непринужденностью парировал Юрий Алексеевич иные из «вопросиков». Общий смех — и там, в операторской, и теперь — вызвал, например, его ответ о том, какие подарки приобретены им в Лондоне для жены?

— Каждый из них — это сюрприз. Но каким же сюрпризом станут они для нее, если все будет рассказано здесь, перед объективами кинокамер?

Об этом метком ответе назавтра говорили между собой почти все лондонцы.

* * *

...Когда программа встреч, поездок, пресс-конференций была уже исчерпана, мы несколько часов посвятили посещению Хайгейтского кладбища, где покоится прах основателя научного коммунизма — Карла Маркса. Дорога туда пролегает через рабочие кварталы. И хотя поездка эта не значилась ни в каких планах, трудовой народ Лондона понимал: советский космонавт не сможет улететь из британской столицы, не побывав на могиле Карла Маркса. Вот почему в тот день на всех улицах, прилегающих к Хайгейтскому кладбищу, толпились строители, докеры, металлисты, электрики, железнодорожники...

Строгий памятник Карлу Марксу окружили тысячи людей. Проникнутые глубоким чувством классовой солидарности, они молча наблюдали, как первый в истории Земли космонавт-коммунист возлагал на могилу первого коммуниста планеты венок живых цветов с лаконичной надписью на ленте: «От Юрия Гагарина». Весь как-то подобравшись, с пристальным взглядом серо-синих глаз, повидавших беспредельность звездного океана, он, поднеся руку к козырьку фуражки, строго стоял перед гранитным пьедесталом, на котором золотились бессмертные слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» [205]

Возрожденная Варшава. По Силезии. Остров Свободы. Автограф Фиделя Кастро

Мы — в красавице Варшаве. Возрожденная после войны, она широко раскрыла Юрию Гагарину свои объятия.

Иным из нас, в том числе и мне, довелось побывать в польской столице еще в период Великой Отечественной войны, в январе 1945 года, когда части Красной Армии во взаимодействии с Войском Польским изгнали гитлеровцев, хозяйничавших здесь с начала второй мировой войны. И теперь мы показывали Юрию Алексеевичу: вот тут были развалины; того моста не существовало; а там догорало пожарище. А по припорошенным снегом улицам города, похожего на каменную пустыню, брели тогда тысячи людей, возвращавшихся на свои пепелища. Теперь же, глядя на заполненные жизнерадостными людьми бульвары и площади, на сверкающие витринами магазины, на непрерывный поток автомобилей, трудно было поверить, что за каких-нибудь полтора десятка послевоенных лет Варшава смогла так преобразиться.

Юрий Гагарин побывал во многих ее районах — в высотном здании Дворца науки, сооруженном советскими строителями в дар польскому народу; в Старом Мясте — кварталах, где сохранена средневековая архитектура зданий; в Муранове, застраиваемом современными домами; полюбовался мостами, перекинувшимися через Вислу, проехал по таким центральным магистралям, как Маршалковская улица и Новы Свят. И повсюду — восторженно приветствовавшие его варшавяне. Неподалеку от Бельведера, где советскому космонавту только что был вручен орден Грюнвальдского креста, группа рослых юношей, подбежав к машине, в которой он ехал, хотела поднять ее на руки и пронести по улице.

— Они так решительно атаковали наш автомобиль, — шутил потом Юрий Алексеевич, — что показалось: мы на «качающемся столе» — тренажере, где все космонавты проходят тренировки...

Силезский промышленный район. Стокилометровая трасса, пролегавшая через Катовице, Хожув, Свентохловице, [206] Руда Шленска, Забже, Бытом, — в флагах и транспарантах. Чуть ли не на каждом километре гремят шахтерские оркестры, трубачи которых облачены в шитые золотом и серебром мундиры, в форменные шапки с разноцветными султанами.

У шахт и заводов — летучие митинги. Много искусно изготовленных моделей шахтерских лампочек, угольных комбайнов и старинных обушков вручено на них советскому космонавту. А он в ответ дарит польским друзьям значки с изображением В. И. Ленина, Москвы, Кремля, искусственных спутников Земли. Позже в своей книге «Дорога в космос» Юрий Алексеевич так писал об этом дне: «Польские журналисты, сопровождавшие нашу группу, говорили, что более миллиона жителей Силезии вышли на улицы городов и рабочих поселков. Временами небо хмурили тучи и накрапывал дождь. Но люди не уходили, и я, конечно, тоже не прятался. Мы ехали в открытом автомобиле, и что из того, что наши костюмы промокли; главное было ведь в том, чтобы повидаться с возможно большим числом польских друзей, пожать как можно больше мозолистых, трудовых рук шахтеров, доменщиков, самоотверженно строящих новую жизнь...»

...А после посещения Польши новый перелет — теперь уже в Западное полушарие.

В апрельские дни 1961 года, когда «Восток» только что совершил свой легендарный полет, героический народ Кубы успешно отразил вооруженное нападение контрреволюционеров. Помнится, проходя послеполетные медицинские исследования, Юрий Гагарин то и дело нетерпеливо спрашивал нас с Сергеем Борзенко, приезжавших к нему в госпиталь:

— Как там, на Плайя-Хирон?

И вот, спустя сто дней после тех событий — его дружеский визит на Кубу. Хотя она и далеко от Москвы, революционное дело ее народа близко сердцу советских людей.

Все долгие часы перелета через Данию и Исландию, на виду у ледниковой Гренландии и поросших хвойным лесом берегов Канады, на борту нашего Ил-18 нет-нет да и возникали разговоры об истории Кубы, о подвигах ее народа. И вот синяя гладь Атлантического океана сменилась зеленоватыми водами Карибского моря. Под крыльями показалась красноватая земля, покрытая пальмовыми [207] рощами и плантациями сахарного тростника. Остров Свободы!

Из переданной на борт лайнера метеосводки явствовало — в Гаване свыше тридцати градусов тепла. Все стали переодеваться по-летнему. Юрий Алексеевич Гагарин и генерал Н. П. Каманин облачились в белоснежную форму, специально сшитую в предвидении поездки в Латинскую Америку. Оглядев их отлично выутюженные кителя и брюки, светлую обувь и легкие фуражки с голубыми околышами и белым верхом, мы решили, что вид у них блестящий.

— Страшной силы! — пошутил Юрий Алексеевич.

За приготовлениями и не заметили, что к Гаване подплывала грозовая туча, закрывшая чуть ли не полгоризонта. И едва Ил-18, подрулив вдоль почетного строя голубоблузых «милисианос», остановился около здания аэропорта — грянули раскаты грома, засверкали молнии. Тропический ливень низвергся с потемневшего неба. В открытую дверцу самолета было видно, что собравшиеся для встречи советского космонавта — и члены правительства Республики Кубы, и дипломатический корпус, и многотысячная толпа гаванцев, — несмотря на разбушевавшуюся стихию, спокойно ждут под потоками дождя появления Юрия Гагарина. А как же его форма «страшной силы»? Под таким бешеным ливнем она в момент потеряет всю свою свежесть и красоту.

— Пошли! — решительно, словно перед прыжком с парашютом, сказал Юрий Алексеевич, шагнув к дверце самолета.

Вслед за ним спустились по трапу на кубинскую землю и мы. Теплый ливень хлестал по лицам. В считанные секунды мы промокли, что называется, до нитки. Так, громом небесной артиллерии, вспышками молний, от которых клич тысяч гаванцев «Вива, Гагарин!» казался еще более могучим, встретила нас Куба.

— Само небо салютует! — поблескивая голубоватыми глазами, говорил Фидель Кастро, знакомя Юрия Гагарина со своими соратниками.

Наш приезд как раз совпал с торжествами, проводимыми по случаю праздника 26 июля, — очередной годовщиной нападения группы революционеров, возглавляемых Фиделем Кастро, на казарму Монкадо — один из оплотов старого режима. Этим нападением было поднято знамя [208] народного восстания, а через несколько лет революционные кубинцы одержали историческую победу.

Дважды в дни торжеств мы побывали на залитой людским морем площади Революции, где, словно гигантская ракета, возвышается обелиск национальному герою Кубы — Хосе Марти. Один раз — на спортивном празднике, в другой — на многолюдном митинге, где присутствовало более миллиона трудящихся Гаваны и соседних провинций. Еще ни разу Юрию Гагарину не приходилось выступать на таком многолюдье. Как никогда, он был взволнован всем происходящим. К тому же мы только что вернулись со встречи с ранеными участниками боев на Плайя-Хирон, которых от имени советского народа поздравили с праздником, пожелали им скорейшего выздоровления. Юрий Гагарин обошел все палаты, побеседовал с бойцами кубинской армии и народной милиции, вручил им московские сувениры. И вот теперь на площади Революции под гул приветственных возгласов миллионного митинга к груди советского космонавта прикрепляется орден «Плайя-Хирон». Юрий Гагарин — его первый кавалер. А затем на площади воцаряется тишина. И в ней — звонкий голос нашего космонавта. Кубинцы внимательно слушают его взволнованную речь.

— Весь многомиллионный советский народ, — горячо восклицает в заключение Юрий Алексеевич, — ваши искренние и преданные друзья!

На Кубе все было необычно. И палящий зной, и массовые митинги, езда по Гаване с бешеной скоростью, звучная «пачанга», которую танцуют все — от премьер-министра до продавца газет. Помнится, выступая на митингах, Фидель Кастро дважды или трижды делал перерывы в своих многочасовых речах, чтобы дать передышку слушателям. И тогда оркестр играл «пачангу», а все, приплясывая, подхватывали ее, в том числе и сам оратор, А потом его зажигательная речь продолжалась.

Во время одной из дружеских бесед мы поинтересовались у Фиделя, чем объяснить столь большую продолжительность его выступлений. Ведь они, да еще произносимые столь темпераментно, требуют немалого напряжения сил и нервов.

— Верно! — согласился он, пряча лукавую усмешку в бороду. — Мне и самому хотелось бы говорить покороче. Но ведь в нашей стране пока еще есть неграмотные. Прочитать [209] изложение речи они не смогут. А радио и телевизоры — повсюду. Не сможет кто-либо послушать сейчас, послушает чуть позже. Ведь выступление-то продолжается...

— Значит, и мне надо говорить так же долго? — полушутливо спросил у него Юрий Алексеевич.

— Нет-нет! — протестующе взмахнул рукой Фидель Кастро. — Говори коротко, но почаще. Пусть советского космонавта послушает побольше людей...

Каждый день нашего пребывания на Кубе был заполнен до предела. Гавана, Матансас, Варадеро. Лекции о космонавтике в кубинской академии наук. Вечер вопросов и ответов в гаванском университете. Беседы с портовыми рабочими, электриками и слесарями в профсоюзном центре. Просто разговоры с кубинцами на перекрестках дорог, возле бензоколонок, у тележек мороженщиков...

В ночь перед отлетом в Южную Америку к дому, где мы остановились, пришло около ста кубинцев. Тихо наигрывая на национальных музыкальных инструментах, они потребовали, чтобы к ним вышел Юрий Гагарин.

— Мы были у Фиделя, — объяснил предводитель этой группы, седой старик с красным, наподобие пионерского, галстуком. Фидель разрешил нам: «Пойдите спойте советскому космонавту».

Словом, пришедшие проводили нас на аэродром так любимой кубинцами «пачангой».

А там, возле Ил-18, уже ждал Фидель Кастро. Фуражка советского летчика, подаренная Юрием Гагариным, удивительно хорошо сидела на его крупной голове, покрытой густыми, вьющимися волосами. Интересуясь каждой мелочью, Фидель обошел самолет, посидел в пилотской кабине, даже осмотрел грузовой отсек. А потом лично распределил среди членов экипажа подарки: пилотам и нам, журналистам, — сигары, стюардессам — конфеты. А Юрию Гагарину — армейский берет.

Увозил с Кубы своеобразный сувенир и я: накануне отлета попросил Фиделя Кастро скрепить последнюю страничку «кубинского» блокнота своим автографом. Весело поблескивая выразительными глазами, Фидель тут же написал несколько слов. В переводе с испанского, который тут же сделал собкор «Правды» на Кубе Виталий Боровский, они звучат примерно так: «Я не знаю, что тут записано, но, наверное, тут хорошие слова. Кубинский [210] народ будет рад этому и надеется, что советские люди узнают о нем от корреспондента «Правды» много интересных подробностей».

— Мучча грасиас, Фидель! Большое спасибо! — искренне поблагодарили мы его за сердечность и радушие, с которыми были встречены на кубинской земле.

— Салют, компаньерос! — приветственно поднимая руки, сказал на прощание Фидель Кастро.

Таким и запомнился он — высокий, в защитной гимнастерке, с пистолетом на боку, в сдвинутой набок бело-голубой фуражке. Мужественный, пламенный человек...

Бразильцы встречают Гагарина. «Заплатите после...» «Как у нас, на Смоленщине...» Гимн коммунистов на канадской земле

Пройдя на высоте десять тысяч метров над полноводной Амазонкой, джунглями и пампасами Северной Бразилии, наш самолет пересек экватор. По этому поводу на его борту мы устроили шутливое торжество. Роль Нептуна, разумеется, предоставили Юрию Гагарину — он уже пересекал экватор на «Востоке». Составили акт: такого-то года, такого-то числа, во столько-то времени был пройден экватор; все получили по копии этой записи, скрепленной размашистой росписью — «Гагарин».

Вскоре зашло солнце, небо потемнело. Внизу россыпью красных, синих, зеленых, желтых и фиолетовых огней засветился Рио-де-Жанейро. Сели. На аэродроме Ил-18 встречали тысячи горожан. Ими были запружены и все улицы. Машины двигались в сплошной толпе. Кое-где полиция даже вынуждена была пробивать им путь пожарными брандспойтами. Но это ни в коей степени не охлаждало праздничного настроения. В темное небо то и дело взлетали петарды — так по традиции бразильцы приветствовали Юрия Гагарина.

Рио-де-Жанейро — один из красивейших городов Латинской Америки. Мы провели в нем более двух суток. [211]

Каждый час строго расписан. Визиты местным властям, пресс-конференции, беседы с учеными, встречи с представителями общественных организаций.

Исключительно горячий прием Юрию Гагарину устроили несколько тысяч бразильских студентов в своем клубе. А когда после выступления он появился на балконе, выходящем на прибрежный бульвар Флая-Фламинго, вспыхнула бурная овация.

Еще более восторженной, пожалуй, была встреча в рабочем клубе металлургов, прямо с которой мы приехали в многоэтажное здание ассоциации бразильских издательств. Там, в просторном холле, собралось около двухсот журналистов. Юрий Гагарин, переполненный впечатлениями от встречи с металлургами, даже не сразу начал свою пресс-конференцию. Но потом взял себя в руки, начал рассказывать о полете, о семье, о себе, товарищах по Звездному городку.

На любой вопрос Юрий Алексеевич отвечал четко, точно и, когда это было нужно, даже с юморком. В зале то и дело возникал одобрительный смех. Одним из последних взял слово ветеран бразильской журналистики де Итараи, седой человек, с тонкими чертами выразительного лица.

— Я не знаю, — сказал он, — какой еще вопрос поставить перед сеньором Гагариным. На все у него находятся блестящие ответы...

В Бразилии тогда еще не было ни советского посольства, ни наших корреспондентских пунктов, которые могли бы помочь нам в передаче оперативных материалов. А получить связь в Рио-де-Жанейро с Москвой — дело, прямо скажем, почти бесполезное. За дальностью расстояния и множества промежуточных переключений телефон отпадал. Радиотелеграф? Но там требовали, чтобы текст был отпечатан на машинке так называемым «клером» — русские слова латинскими буквами. Подготовка подобной депеши сама по себе грозила занять немало времени, да и где найти машинистку? А каждая минута на счету: встречи Юрия Гагарина с бразильцами следовали одна за другой — и каждая была по-своему интересна.

Положение усугублялось еще и тем, что для всех своих расходов мы располагали только долларами, которые нужно было менять в банке на бразильские крузейро. Банк же, в свою очередь, производил валютные операции [212] только в определенные часы. Одним словом, задержка за задержкой...

Что же делать? Неужели из-за этих трудностей нам придется вообще отказаться от передачи оперативных корреспонденции? Но ведь это значит — мы не выполним своих журналистских обязанностей, не сообщим читателям, как радушно народ самой крупной в Южной Америке страны встречает советского космонавта. И вот, воспользовавшись временем, отведенным на обед и короткий отдых, мы с тогдашним корреспондентом «Комсомольской правды» Павлом Барашевым ринулись на Копакабану, в одно из отделений радиотелеграфа. На какой-то тарабарской смеси португальского, английского и русского языков объяснили хозяину — большинство почтово-телеграфных отделений в Бразилии частные, — что мы — советские журналисты и нам нужно передать корреспонденции в Москву.

— Ай эм джорналист ньюс пейпа «Правда», — медленно выговаривая слова, сказал я бразильцу, — а май фрейнд из джорналист «Комсомольская правда»...

— О! «Правда»! «Комсомол»! — уважительно произнес хозяин, всем своим видом выражая готовность помочь нам всем, чем может.

— Аус группен Юрий Гагарин, — вмешался в «разговор» и Павел Барашев, — мистер Гагарин из наш фрейнд...

— О! Гагарин! — восхищенно отозвался бразилец.

Словом, мы все же нашли с ним общий язык. Присев за столик, тут же под шум недалекого прибоя написали «клером» — латинскими буквами — свои корреспонденции. Владелец почтового отделения тут же брал у нас листок за листком и немедленно отдавал сотруднику на пуншировку — перенос текста на специальную ленту условными радиотелеграфными знаками. Запуншированные депеши затем были вставлены в машинку и в течение двух-трех минут переданы. Проделав путь из Рио-де-Жанейро в США, а затем в Англию, они через два часа должны были попасть в Москву. Встал вопрос об оплате. Мы вынули доллары.

— Крузейро? — вопросительно поднял брови бразилец.

И опять возник долгий и бестолковый разговор на португало-англо-русском языке насчет обмена долларов. Доверие к советским людям было столь велико, что в конце [213] концов мы договорились, что оплата за радиограммы будет произведена тогда, когда найдется время посетить банк. Забегая вперед, скажу, что таким образом мы трижды передавали свои корреспонденции в Москву, заплатив за телеграфные услуги только перед самым отъездом. Кстати, все наши материалы дошли до редакций и были опубликованы.

Не только в Рио-де-Жанейро, но и в других городах, в том числе и в трехмиллионном Сан-Паулу, в застраиваемой административной столице страны — Бразилиа, приезд Юрия Гагарина усилил и ранее возрастающий интерес широких слоев населения к Советскому Союзу. В печати и радиопередачах, на официальных приемах и митингах все сильнее звучали пожелания о скорейшем восстановлении дипломатических отношений между Бразилией и СССР. Трудовой народ этой страны хотел услышать от Юрия Алексеевича рассказы не только о космосе, но и о его Родине, строящей социализм.

В Сан-Паулу местные журналисты устроили завтрак в честь советских гостей. Блюда подавались обыкновенные, но каждое имело «космическое» наименование: салат — «Восток», суп — «ракетный», жаркое — «орбита», а на сладкое — торт «Гагарин» и мороженое «Юрий». Но главное, конечно, было в непринужденной беседе, в ходе ее представители бразильской прессы интересовались буквально всем, что делается в Советском Союзе. И Юрий Алексеевич Гагарин, да и все мы старались дать им самые исчерпывающие ответы. Потом по возвращении на Родину, просматривая бразильские газеты и журналы, не раз находили в их статьях фактические сведения о нашей стране и прямые ссылки на слова, сказанные на том, «космическом», завтраке...

— Как у нас, на Смоленщине, — заметил Юрий Гагарин, разглядывая из окон автомашины типичный для Канады пейзаж: хвойные леса, березовые рощи, поросшие осокой речушки, поля со снопами сжатого хлеба.

Сюда, на восточное побережье Канады, он прибыл по приглашению видного американского промышленника и финансиста — лауреата Ленинской премии «За укрепление мира между народами» — Сайруса Итона. К нему в местечко Пагуош, находящееся в двухстах километрах от Галифакса, мы выехали сразу же, как только Ил-18 приземлился на местном аэродроме. Там, в Пагуоше, в «доме [214] мыслителей» — так здесь называют стоящий на пригорке, в окружении разлапистых дубов старый дом Сайруса Итона, в котором несколько лет назад проходила Первая Пагуошская конференция сторонников запрещения ядерного оружия и всеобщего разоружения, — советских гостей ожидали многочисленные представители общественности. Они встретили нас канадским гимном. А затем любительский духовой оркестр заиграл «Интернационал». Это было так неожиданно, что Юрий Гагарин тут же оглянулся, в чем, мол, дело. Ведь все, что происходило на залитой солнцем лужайке возле обшитого досками «дома мыслителей», транслировалось по местному радио и телевидению. И вдруг — «Интернационал»... Но тут же, видимо, подумав, что это совсем неплохо — пусть канадские радиослушатели и телезрители услышат гимн коммунистов, стоящих в первых рядах борцов за мир, — вытянулся построевому, поднес руку к козырьку фуражки...

На берегах голубого Дуная. «Беру себе в пример Ленина». Через Гималаи. На земле Индии и Цейлона. Космонавта встречает Афганистан

Август 1961 года. Немногим более недели назад вернулся из полета в космос на «Востоке-2» Герман Титов. И естественно, все выступления Юрия Алексеевича Гагарина в новой зарубежной поездке — в Венгерскую Народную Республику — пронизывали рассказы об этом новом достижении советских исследователей космоса.

На берега голубого Дуная он вылетел на этот раз почти всей семьей — с женой Валентиной Ивановной и младшей дочуркой Галей. Дома осталась только старшая — Леночка. И это придало поездке какую-то особую теплоту. С первых же минут пребывания в Будапеште, да и в других городах страны, Гагариных окружили исключительным вниманием. Да и мы, сопровождающие их, честно говоря, любовались ими. Гагарины держались скромно и вместе с тем с достоинством, присущим советским [215] людям. По всему чувствовалось, что это по душе и венгерским товарищам.

После выступления Юрия Алексеевича перед жителями венгерской столицы, заполнившими площадь Героев, на трибуну поднялись... будапештские почтальоны. Они извлекли из кожаных сумок пачки писем и телеграмм, пришедших на имя советского космонавта, и попросили Гагариных расписаться в своих разносных книгах. Понятная формальность. Но, соблюдая ее, работники почты заполучили вместе с тем такие автографы, каких ни у кого не было, — «двойные». Юрий Алексеевич, разгадав их наивную хитрость, расписался в каждой книге по нескольку раз, да еще в придачу подарил почтальонам по фотографии, на которой был запечатлен вместе с Германом Титовым. Такие же снимки получили и девушки, стайкой взбежавшие на трибуну. Под одобрительный гул площади они буквально засыпали Гагариных букетами цветов, а затем расцеловали их в щеки — таков народный обычай.

Всего три дня пробыли мы в братской Венгрии. Но за это время успели осмотреть красавец Будапешт с возвышающейся на горе Геллерт статуей Свободы, сооруженной в честь советских воинов-освободителей, здание парламента, где в Куполовом зале Юрию Гагарину был вручен орден Знамени Венгерской Народной Республики, побывали на заводах «Красного Чепеля», в молодом шахтерском городке Комло: отпраздновали День первого хлеба в одном из венгерских селений, совершили поездку по Дунаю на принадлежавшем некогда императору Францу Иосифу, а теперь экскурсионном пароходике с медной трубой «Сабадшаге». Да разве можно перечислить все встречи, все впечатления?!

В кают-компании «Сабадшага» Юрия Алексеевича взяли в плотное кольцо венгерские журналисты.

— Сейчас, — сказал один из них, — в «Правде» публикуются очерки о героях наших дней — передовиках производства и сельского хозяйства, о видных ученых, конструкторах, изобретателях. Вы и Герман Титов — герои наших дней. А кого из героев сами берете себе в пример?

Юрий Алексеевич, когда ему перевели на русский язык этот вопрос, задумался. Потом он рассказал, что в тот момент перед ним как бы возникли фигуры многих советских [216] людей, чья жизнь составляет славу и гордость нашего народа: Василий Чапаев, ведущий в бой свою легендарную дивизию; Валерий Чкалов над Северным полюсом; Александр Матросов, закрывший собой амбразуру дзота; Валентина Гаганова у ткацкого станка; Николай Мамай в забое; Хамракул Турсункулов на хлопковом поле. Припомнились и выразительные лица Главного конструктора, Теоретика космонавтики и других ученых, инженеров и рабочих, создавших «Восток»; Германа Титова и других друзей-космонавтов. А тогда, на «Сабадшаге», он сказал венгерским товарищам:

— Все советские люди, где бы они ни трудились, учатся жить и работать, следуя заветам самого первого героя наших дней — Владимира Ильича Ленина, создавшего Коммунистическую партию, основавшего наше социалистическое государство. Его-то я и беру себе в пример.

...Солнечным декабрьским днем Ил-18, борт которого мы, сопровождающие космонавта журналисты, уже стали шутя называть своим родным домом, перевалив заснеженные вершины Гималаев, приземлился на аэродроме столицы Индии. Этим начался очередной тур зарубежных поездок Юрия Гагарина — по странам Азии. А вместе с ним — и новые встречи с жителями Дели, Лакнау, Бомбея, Калькутты, Хайдарабада, Коломбо, Джафны, Кабула и других городов Индии, Цейлона, Афганистана.

...Рамлила-граунд — просторная площадь в Дели, неподалеку от Красного форта, — сплошное людское море. После митинга, когда Юрий Алексеевич стал спускаться с трибуны, его атаковали тысячи людей — всем хотелось сказать ему доброе слово. Запомнился седобородый старик в чалме с девочкой на руках. Он пришел сюда издалека и принес для космонавта сплетенную дома гирлянду цветов. Заметив его, Юрий Гагарин направился к нему, почтительно склонив голову, принял цветы. Это вызвало живейшее одобрение — в Индии к престарелым людям относятся уважительно, и то, что советский гость первым приветствовал старика, делийцам пришлось по душе.

А через час-другой мы поехали осматривать промышленную выставку. У входа в советский павильон — электрифицированный макет ракеты. Возле него девушка в красном сари, протолкавшись к Юрию Гагарину, надела ему на руку сплетенный из мишуры браслет. И тут же, застеснявшись, скрылась. Нам пояснили: по народному [217] обычаю, девушка, надевшая браслет на руку молодого мужчины, как бы называет его своим братом...

Весь 5000-километровый маршрут по Индии проходил под девизом дружбы. В студенческом Лакнау Юрию Гагарину вручили диплом, на котором причудливой вязью восточного алфавита написано, что он избран пожизненным членом университетского клуба исследователей космоса. В Бомбее нам свое необычное искусство показали сухощавые, гибкие, смуглотелые воспитанники школы йогов. «Кое-какие из их упражнений, — заметил Юрий Алексеевич, — стоит, пожалуй, использовать в процессе космических тренировок».

Рабочая Калькутта поразила нас массовыми демонстрациями, красными флагами на морских судах, стоявших возле портовых причалов на реке Хугли. А Хайдарабад, поблизости от которого находятся развалины Голконды, удивил музеем с уникальнейшими экспонатами многовековой истории народов Индии.

Один из вечеров наша группа провела на бомбейской киностудии. В иллюминированном здании собрались ведущие актеры, режиссеры, художники, операторы, композиторы, технический персонал. Все выглядело празднично. Завладев Валентиной Ивановной, актрисы украсили ее лоб национальным «бинди», переодели в сари, а Юрию Алексеевичу надели на голову белоснежное «топи». После выступлений, в том числе и его, в котором прозвучало пожелание звездам индийского кино светиться столь же ярко, как светят звезды в космическом океане, начался импровизированный концерт. Тут были и выступления певиц, исполнявших мелодичные песни, зажигательные пляски танцовщиц, показ мастерства акробатов, удивительно ловко лазавших по бамбуковым шестам и джутовым канатам.

С хорошим настроением возвращались мы с этого блестящего вечера. Юрий Алексеевич, как всегда, смеялся, шутил. И вдруг — мы ехали с ним в одной машине — он посуровел.

— Смотрите-смотрите! — взволнованно воскликнул космонавт, показывая на тротуар.

На широких панелях у стен многоэтажных домов укладывались на ночлег бедняки, не имеющие никакого пристанища. Их были десятки, сотни. Все их имущество — ветхое сари или халат да заплечный мешок. Молча [218] миновали мы это поистине страшное место. Молча добрались до гостиницы и так же молча стали расходиться по номерам. Контрасты! Да, в Индии, недавно ставшей на путь самостоятельного развития, еще много нерешенных проблем. Но верилось: они будут решены!

...»Красный ковер — Гагарину!» — с такими заголовками вышли цейлонские газеты, описывавшие приезд советского космонавта в столицу нынешней республики Шри Ланка — Коломбо. И действительно, весь остров оделся в красные флаги и транспаранты. Когда наутро мы выехали в южную провинцию — Галле, по дороге, пролегшей вдоль океана, нескончаемо стояли жители рыбацких поселков. Всюду — в Панадуре, Калутаре, Алутгаме, Амбалангоде, Галле, Велигаме, Матаре, Дондре, Тангалле и других городах — летучие митинги. За один только день Юрий Гагарин выступил на них в общей сложности более пятнадцати раз. Солидная нагрузка!

Ослепительным было солнце Цейлона, ослепительна изумрудная зелень этой жемчужины Индийского океана. И еще более ослепительны улыбки тысяч и тысяч сингалов, кандийцев и тамилов, душевно принявших советского космонавта. Все было удивительным — люди, с черными как смоль волосами, одетые в саранги и сари; пальмы, вплотную подступающие к береговой кромке океана; рыбачьи катамараны, мерно покачивавшиеся на волнах; бритоголовые, в желтых одеждах, монахи; рабочие слоны, переносящие бревна; запах выжигаемых кокосовых орехов и, самое главное, по-детски застенчивая непосредственность, с которой люди встречали Юрия Гагарина и на побережье, и в горных районах страны, славящихся чайными плантациями, ботаническим садом Перадения, искусственным озером — обиталищем черепах.

А затем полет на небольших четырехмоторных «Неронах» в Джафну — на север острова, и в Анурадхапуру — древнюю столицу Цейлона, основанную еще две тысячи лет назад. В ней сохранилось много старинных храмов, возле них — огни. Тут растет дерево, под которым когда-то, согласно преданию, обдумывал свое учение сам Будда.

Монахи, облаченные в желтые одежды, окропили Юрия Гагарина «священной» водой, вручили цветок лотоса. А он подарил им книгу о космонавтике.

Совсем близко отсюда, на городской площади, — море [219] людей. Над ними — макет ракеты: из сопла выбивается «пламя» — букеты розовато-белых цветов. Подумать только, в двух шагах от Будды такой символ устремленности в будущее! И как созвучны этому были заключительные слова выступления Юрия Алексеевича.

— Придет время, и кто-нибудь из молодых цейлонцев, сменив саронг на скафандр, полетит в звездный океан...

...Перенесясь с экваториальных широт к Гиндукушу, попав в разреженную атмосферу высокогорного Кабула — столицы Афганистана, иные из нас почувствовали себя неважно: не хватало воздуха. Но Юрий Гагарин со своим закаленным организмом, приученным к резким температурным колебаниям и изменениям давления, вроде бы даже и не ощущал перемен. Как всегда, он общителен, весел, жизнедеятелен и с готовностью выполняет программу поездок по городу, встреч с представителями афганской общественности.

Видимо, потому, что первый в мире космонавт — офицер Советских Вооруженных Сил, его пригласили побывать в военной академии. Пару учебных часов мы провели в классе, где слушатели решали тактическую задачу. Юрий Алексеевич внимательно следил, как они реагировали на вводные преподавателя, потом сам задал им несколько вопросов. Оказалось, что он, авиатор, неплохо разбирается в вопросах общевойскового боя. Так неожиданно сверкнула еще одна грань его незаурядных знаний.

А потом в конференц-зале, украшенном восточными орнаментами, Юрий Алексеевич Гагарин сам прочитал своеобразную лекцию, на которую пришли и военные, и студенты гражданских учебных заведений. Он увлекся и проговорил около полутора часов. Рассказав о постановке дела высшего образования в Советском Союзе, логически перешел к подготовке кадров для такой области науки и техники, как космонавтика. Говоря об этом, остановился на законах космического полета, проиллюстрировал их примерами из опыта, почерпнутого из рейсов «Востока» и «Востока-2». Свое выступление Юрий Гагарин закончил призывом к афганской молодежи, как можно глубже осваивать те области знаний, которые они избрали.

— В знаниях, — сказал он, — сила молодого поколения всего человечества. Сила, необходимая для плодотворной борьбы за мир, за укрепление дружбы между народами... [220]

VII

Там, где пролегала орбита. «Гагарин, такой же, как мы?» В Гане и Либерии. Почетный вождь племени

В памятную среду 12 апреля 1961 года орбита «Востока» пролегала как раз над Африкой. Именно над ее пустынями включилась тормозная двигательная установка, и корабль начал снижаться. Тогда Юрий Гагарин видел Африку с высоты своего полета. А в конце января 1962 года ему представилась возможность ступить ногой на африканский континент, провести в ряде его государств немало дней, познакомиться с бытом, национальной культурой и нравом их народов.

Первая страна на новом маршруте дружбы — Египет. Вылетев из Москвы морозным утром и пройдя над двумя морями — Черным и Средиземным, мы наконец над ним.

С воздуха Египет кажется безжизненной пустыней, в которой если что и есть, так только затянутые дымкой пирамиды. Лишь вдоль Нила тянется зеленая полоса рисовых чеков и хлопковых плантаций. Но и она по сравнению с желто-коричневым океаном простирающихся вокруг песков представляется нам всего лишь узенькой ленточкой. Самолет закрывает ее почти всю своим фюзеляжем. А под крыльями — пески, пески...

Полетать над ними нам довелось немало. Сначала из Каира в Бильбейс, где расположен авиаколледж. Там на воздушном параде египетские авиаторы крыльями своих самолетов вписали в небо инициалы нашего космонавта: «Ю. Г.» Буквы, составленные истребителями, летевшими в плотном строю, проплыли над аэродромом и скрылись в голубоватой дали. Юрий Гагарин был явно смущен: такого знака внимания он не ожидал.

А из Бильбейса — в Александрию, в Порт-Саид, на Суэцкий канал. На берегу канала во время обеда с работниками порта было произнесено немало тостов. В них, обращенных к советскому гостю, на все лады варьировалось слово «лоцман», соседствуя с пышными дополнениями: «звездных дорог», «океанов Вселенной» и т. д. Выслушав их, Юрий Алексеевич предложил: [221]

— Давайте, друзья, поднимем бокалы за самого лучшего лоцмана жизни — за народ!

А затем — на юг страны, в Луксор, в один из старинных городов Верхнего Египта, изобилующий древнейшими нубийскими памятниками, знаменитой «Долиной фараонов», где археологи производили раскопки гробницы фараона Тутанхамона и Сетти Первого. Отсюда — на строительство Асуанской плотины. Там всюду, у экскаваторов, возле колонн самосвалов, около бульдозеров, у Юрия Гагарина с рабочими — советскими специалистами и вчерашними феллахами — завязывались беседы, оживленные, содержательные, душевные.

Когда, утомленные зноем, полные впечатлений от увиденного, мы возвращались на аэродром, на песчаном бархане приметили фигуру человека, ведущего в поводу навьюченного верблюда. Завидев наши машины, он, высоко подняв руки, побежал к шоссе.

— Гагарин! Гагарин! — доносил ветер ликующий голос одинокого путника.

Юрий Алексеевич попросил остановить машину и, выйдя из нее, пожал руку подбежавшему арабу. Так еще раз сказались и огромная популярность советского космонавта — о его приезде знал любой феллах, — и прекрасная черта характера Юрия Гагарина: уважительно относиться к каждому человеку, приветствующему достижения нашей Родины.

Первая текстильщица, с которой Юрий Алексеевич Гагарин был близко знаком, — Валентина Терешкова. А первое текстильное предприятие, посещенное им, — Хелуанская государственная фабрика в Египте.

Обходя ее цеха, беседуя с рабочими, мы справедливо восхищались необычными расцветками вырабатываемых тут тканей. Директор фабрики сказал, что они делаются по эскизам молодых художников, и повел нас на второй этаж. Там, в просторном помещении, за длинными столами, они и трудились. Юрий Гагарин остановился у рабочего места одной девушки. Перед нею — несколько листов ватманской бумаги с замысловатыми рисунками, выполненными цветной тушью и акварелью.

— Хуррия — выпускница факультета изобразительного искусства, — представил нам художницу директор. — Ее первая самостоятельная работа — ткань «Космос». [222]

Взяв в руки один из набросков, Юрий Алексеевич внимательно рассмотрел рисунок.

— Удачно схвачено, — одобрил он, — только фиолетовый тон должен быть темнее, гуще...

Хуррия, застенчиво потупив миндалевидные глаза, протянула космонавту кисточку и тюбик с краской. Юрий Алексеевич, несколько растерявшись, взял их — он ведь не художник, — но тут же нашелся и с помощью девушки добился нужного сочетания оттенков. Хуррия примерила к себе рисунок, словно это была готовая ткань, и все в мастерской зааплодировали. Директор попросил Юрия Гагарина расписаться на рисунке. Успех новой ткани обеспечен.

В канун нашего отлета каирские газеты вышли с заголовком: «Гагарин избирается в Советское правительство». Ниже публиковалось сообщение, что земляки космонавта, труженики Смоленщины, выдвинули его кандидатуру для выборов в депутаты Верховного Совета СССР. Естественно, что об этом не мог не зайти разговор на очередной встрече с каирскими учеными, писателями, инженерами, врачами, педагогами, происходившей в украшенном гирляндами цветов Советском культурном центре.

— В нашей стране, — отвечая на поздравления, сказал Юрий Алексеевич, — депутат советского парламента — слуга народа. Я постараюсь оправдать доверие земляков и отдам все силы борьбе за мир, труд, свободу, равенство, братство и счастье народов нашей планеты.

Снова ему были вручены сувениры. В числе их — папирус со стихами, только что сложенными одним арабским поэтом. В переводе на русский они звучали примерно так: «В моей деревне спросили: «Гагарин такой же, как мы? Да, такой же, как все люди, — с двумя руками, с двумя ногами и хорошей улыбкой на открытом лице. Он такой же, как мы, но только храбрости у него хватает на два мира — на нашу Землю и на всю Вселенную...»

...Гигантским прыжком Ил-18 с короткой остановкой в Триполи пересек африканский континент. Встречные ветры Сахары несколько нарушили график полета. В Аккре — столице Ганы — мы приземлились затемно и сразу оказались в центре большого праздника.

Над городом блистала иллюминация — сотни пятиконечных звезд. Во влажном, тропическом воздухе мерцали [223] тысячи огоньков — почти каждый, кто стоял вдоль пути, где ехал Юрий Гагарин, держал в руках зажженную свечу: таков здешний народный обычай — освещать гостям дорогу. А на перекрестках девушки и гоноши исполняли национальные танцы. На главной площади в свете прожекторов выделялся плакат, на нем русскими буквами написано: «Ура! Человек из космоса среди нас!»

...Так же сердечно встретили Юрия Гагарина и в Либерии, одной из старейших независимых африканских стран, населенной местными племенами и потомками негров, в свое время вернувшихся сюда из Америки.

И столица страны — Монровия, и другие либерийские города и села полны контрастов. Возле ультрасовременных зданий — хижины рыбаков, рядом с шоссе, заполненным скоростными автомашинами, — деревушки, где население трудится в условиях, подобных крепостническому строю. Но самым интересным было то, что о достижениях советской космонавтики знали здесь не только жители столицы, но и тысячи людей, работающих в гористых джунглях, на рудниках и каучуковых плантациях.

Побывав на горнорудных разработках в Нимбе, весь следующий день мы провели на каучуковых плантациях, представляющих основное богатство страны. Рощи гевеи, деревьев-каучуконосов, простираются тут на многие мили. На каждом дереве — чашечка, в которую из надрезов стекает каучуковое молоко. Она опорожняется сборщиком, и в коре дерева делается новый надрез. Операция несложная, но требует системы, значительного количества людей. Труд их оплачивается весьма своеобразно. На плантации Вильяма Денниса, местного капиталиста, щеголявшего в пробковом шлеме, мы увидели, как это делается. Один за другим на приемный пункт — в крытый пальмовыми листьями сарай — приходили рабочие с ведрами, наполненными каучуковой массой. Каждое ведро взвешивалось, и принесший его сразу же получал латунный кружочек с дыркой, по краям его надпись: «В. Деннис. Плантатор». Рядом, в каптерке, этот кружочек можно было обменять на пару сушеных рыбин или полмиски крупы.

— Сдал ведерко каучука — получай рыбину! — едко пошутил Юрий Алексеевич. [224]

Рабочие, их жены и дети, узнав в приехавшем человеке «побывавшего выше всех в небе», организовали праздник с ритуальными песнями и плясками под барабаны, обтянутые кожей. Мы раздали молодым африканцам несколько экземпляров иллюстрированного сборника «К звездам», изданного на нескольких языках. И надо было видеть, с каким интересом люди рассматривали фотографии, узнавая на них Юрия Гагарина и Германа Титова.

Многих привлек снимок, изображавший Юрия Алексеевича в ту пору, когда он, еще юношей, работал в литейном цехе Люберецкого завода.

— О! — уважительно говорили они. — Рашен спейс из уоркер! — Русский космонавт — рабочий!

В одной из центральных провинций страны — Гбарнгбе Юрия Гагарина торжественно, под звуки барабанов, встретил совет вождей племени кпелле. Нам тут же сообщили, что племя избрало советского космонавта своим почетным вождем. Ему вручили копье и мантию из легкой, в полоску, материи. В этом диковатом крае довелось еще раз убедиться, что вести об успехах нашего народа в освоении космоса интересуют всех от мала до велика.

Когда торжества в честь Юрия Гагарина чуточку поутихли, на добрый час им завладел восьмидесятилетний Басси Памба — старейший вождь племени. Он потребовал рассказа об устройстве «Востока». Беседа, в которой Юрий Алексеевич старался популярно объяснить, что такое орбита, как ракета выводит на нее космический корабль, почему возникает состояние невесомости, в чем заключаются трудности полета, — шла на трех языках: русском, английском и на одном из двадцати восьми наречий, существующих в Либерии, на котором говорит племя кпелле.

Мы внимательно следили за этим разговором. Когда Басси Памбе было что-либо непонятно, он тут же перебивал переводчика и снова задавал вопросы. Кстати, работники Монровийской радиостудии записали всю эту беседу на магнитофонную ленту, чтобы потом перевести ее на другие наречия и организовать радиопередачи для всех либерийских племен.

— Голос Гагарина, — говорили они, — будет звучать в нашей стране и после его отлета на Родину. [225]

VIII

«Из варяг в греки». Под крылом — Кипр. Беседа с австрийским рабочим. В Маутхаузене

— Вот мы и попали, что называется, «из варяг в греки», — припомнив «Слово о полку Игореве», пошутил Юрий Гагарин, когда шасси нашего Ил-18 коснулось бетонной полосы аэродрома под Афинами.

Улицы столицы Греции являли собой кипящее людское море. Отовсюду доносились возгласы:

— Филия! Ирини!

— Дружба! Мир! — тут же переводил наш собкор в Греции Николай Брагин.

Бросалась в глаза деталь: слишком уж много дюжих полицейских в черных фуражках с высокими тульями. Они всюду — на улицах, возле Акрополя, на набережной, ведущей к Пирею, на площади рядом с муниципалитетом, где Юрию Алексеевичу вручался диплом почетного жителя столицы Эллады. Словом, получалось своеобразное раздвоение. С одной стороны, радушие греческого народа, искренне желающего проявить свои дружеские чувства к нашей стране, а с другой — настороженность полиции, искусственное ограничение поездок, даже в соседний с Афинами портовый Пирей нам нельзя!

...На прием, устроенный Греко-советским обществом дружбы, пришло около трех тысяч человек. Выстроившись длинной очередью, они подходили к Юрию Алексеевичу Гагарину, чтобы пожать ему руку, обменяться приветствиями. Иные делали это дважды, трижды. И достаточно было лишь взглянуть в их горящие глаза, услышать сбивчивые фразы, чтобы понять — это не простое любопытство, а идущее от сердца желание выразить свои дружеские чувства.

Что и говорить, несколько тысяч рукопожатий за вечер — нагрузка солидная. Поэтому мы вскоре предложили сделать небольшой перерыв и увели Юрия Алексеевича в соседний полутемный зал, заставленный стульями. Но через несколько минут и сюда стали проникать люди. Среди них особенно выделялся один — сухопарый человек, с засученными рукавами рубашки. Протянув космонавту [226] какую-то бумажку, он попросил его написать на ней автограф. Движением, ставшим привычным, Юрий Алексеевич достал авторучку. Но, присмотревшись к тому, что дал ему мужчина, отрицательно покачал головой:

— Нет, на этом я оставлять автограф не буду. Это же деньги...

Кстати сказать, многие иностранцы и раньше не раз просили Юрия Гагарина расписываться на их документах, на деньгах. Но он никогда этого не делал. И вот сейчас тоже подобная ситуация.

Мужчина, как потом выяснилось, австралиец, все же настаивал. Тогда Юрий Алексеевич, вырвав из своей записной книжки листочек, размашисто расписался на нем, поставил дату и молча, вместе со стодолларовой купюрой отдал просителю. Тот с сожалением посмотрел на Юрия Гагарина, который, по его мнению, не понимал, что могли бы представить для их владельца сто долларов с «космическим» автографом, спрятал деньги в бумажник и направился к выходу.

А навстречу ему сквозь кордон распорядителей уже протискивалась очередная группа — студенты университета, с которыми у Юрия Алексеевича тут же завязалась непринужденная беседа...

* * *

...Молодая Республика Кипр была еще одним островным государством, в котором нам довелось побывать. Киприоты с первого же взгляда чем-то напомнили пламенных кубинцев, сердечных сингалов и тамилов с пышнозеленого Цейлона — такие же открытые улыбки, горячие сердца.

Весь десятикилометровый путь от аэродрома до Никозии колонну наших медленно двигавшихся машин эскортировали сотни юношей на мотоциклах и мотороллерах. А при въезде в город человеческая река как бы подхватила автомобиль с Юрием Гагариным и неудержимо понесла его на центральную площадь, где, казалось, собралась вся столица республики. В лучах прожекторов — дело было уже поздним вечером — вились стайки голубей, колыхались плакаты со словами о мире. Оркестр исполнял Гимн Советского Союза.

...Каждый кипрский город встречал нас по-своему: в Фамагусте, где сохранился замок Отелло, в парк эвкалиптовых [227] деревьев пришло все его население. Было приятно увидеть в целой галерее портретов Юрия Гагарина и репродукцию с фотографии, сделанной Павлом Барашевым в Болгарии, — Юрий Алексеевич с голубем.

В Ларнаке многолюдный митинг проходил прямо на берегу моря, при свете прожекторов.

На Кипре Юрия Гагарина называли Икаром космоса. Так же сказал о нем и мэр Лимасолы — прибрежного городка, возле которого, по преданию, из морской пены вышла богиня красоты Афродита. Девушки — среди них каждая могла смело поспорить с мифологической красавицей — вручили Юрию Алексеевичу ключи от города как почетному гражданину Лимасолы. Благодаря и за это, и за сравнение с мифологическим героем, первым дерзнувшим подняться в небо, космонавт заметил:

— У Икара были крылья, слепленные из воска — материала не очень-то прочного. Космические же корабли делаются из крепчайших материалов, которые производятся руками наших рабочих и инженеров. Советский народ — вот кого по праву надо называть Икаром космоса.

...Вскоре после празднования первого Дня космонавтики мы вылетели с Юрием Гагариным в Австрию. Красавица Вена, «железоград» Линц, горный Грац, десятки других городов оказали нам сердечное гостеприимство. Встречи с рабочими, учеными, студентами, крестьянами...

Металлургический комбинат на берегу Дуная — в Линце. Юрию Алексеевичу, как бывшему литейщику, интересно побывать в цехах. Возле мартенов нас окружила группа рабочих в круглых, похожих на солдатские каски, защитных головных уборах. Завязалась беседа. Особенно долго Юрий Алексеевич разговаривал с пожилым литейщиком Гуго Кисслером — отцом четверых детей.

Гагарин. Давно работаете на заводе?

Кисслер. Пятнадцать лет.

Гагарин. Преклоняюсь перед вашим трудом.

Кисслер. Что вы, геноссе Гагарин! Это я преклоняюсь перед вами, героем мира.

Гагарин. Спасибо. Но это сказано слишком громко. Вы знакомы с жизнью людей нашей страны? [228]

Кисслер. Раньше для меня она представлялась, видимо, так же, как для вас космос перед полетом. Теперь знаю больше: слышал кое-что от товарищей, которые были у вас, и кое-что сам читал в книгах, журналах.

Гагарин. Придет время, и из вашей стали будут делать космические корабли.

Кисслер. Наша сталь, видимо, подойдет для них. Она хорошей марки. Мы, австрийские рабочие, мечтаем вместе с вашими металлургами отливать мирные корабли.

И он, и его товарищи еще долго пожимали Юрию Алексеевичу руку, звали к себе домой в гости, обещали прийти на его лекцию в зал народной школы. Мы уже отъехали от цеха, а металлурги все еще приветливо махали нам вслед руками. И невольно подумалось: как един в своих устремлениях рабочий класс!

...Обсаженная фруктовыми деревьями дорога привела нас в небольшой городок Маутхаузен. На холме, в мрачное время гитлеризма находился фашистский застенок — «лагерь смерти».

На лужайке — памятники замученным советским людям, полякам, чехословакам, венграм, испанцам, французам, югославам, итальянцам. У подножий обелисков — венки из живых цветов. Мы тоже возложили венок к памятнику жертв фашизма.

Надо иметь крепкие нервы, чтобы осматривать эти места. Молча, стиснув зубы, мы обходили один цех убийства за другим, внутренне содрогаясь от всего увиденного. Делясь потом впечатлениями, Юрий Алексеевич рассказывал, что в эти минуты ему невольно припомнились те дни, когда он, еще совсем мальчонка, оказался на территории, временно захваченной гитлеровцами.

Семья Гагариных, как и другие советские семьи, оказавшиеся в подобном же положении, немало натерпелась от гитлеровцев. Но то, что мы увидели в Маутхаузене, потрясло всех до глубины души. И невольно подумалось: какое счастье, что советский народ выстоял в смертельной борьбе с врагами человечества и, наголову разгромив фашистов, дал возможность молодому поколению жить богатой, творческой жизнью, летать в космос...

И именно об этом не раз говорил потом Юрий Гагарин в своих выступлениях во многих зарубежных странах. [229]

«Хорошо, хорошо, Гагарин!» По стране Восходящего Солнца. Письмо из тюремной камеры. Его слышала вся планета

Как рассказал нам Юрий Алексеевич, первой зарубежной страной, которую довелось ему увидеть с борта «Востока», была Япония. Ее зеленые острова на какое-то время показались сквозь разрывы облаков и тут же скрылись, — двигаясь по орбите, «Восток» пошел дальше над синеватыми водами Тихого океана. Может быть, именно поэтому мы с особенным интересом, подлетая к Токио в мае 1962 года, любовались панорамой острова Хонсю, окаймленного кружевом океанского прибоя, искали снеговую шапку Фудзиямы.

С первых же минут приземления Ил-18 на аэродроме Ханеда, где встретить дорогих советских гостей собралось около десяти тысяч представителей японской общественности, Юрий и Валентина Гагарины, все мы, сопровождавшие их, были в буквальном смысле этого слова захвачены мощным цунами народного энтузиазма. Полуторанедельное пребывание в японских городах и селах неизменно сопровождалось мелодичной песней с трогательно звучащим началом каждой строфы, выговариваемым по-русски: «Хорошо, хорошо, Гагарин!» Песня — плод коллективного творчества молодежных хоров. В дословном переводе с японского она звучала примерно так:

Хорошо, хорошо, Гагарин!
Прибыл сюда наш друг,
Показавший будущее мира,
Открывший славный путь в космос.
Пусть расцветают цветы мира
На зеленой, щедрой земле!

Как и во время поездок в другие страны, каждый день пребывания в Японии строго регламентировался обширной программой встреч, митингов, выступлений по телевидению, бесед с учеными, пресс-конференциями. Запомнился один из разговоров Юрия Гагарина с учеными за завтраком, устроенным в традиционном национальном стиле.

В домике, устланном циновками, все сидели на полу за низенькими столиками, уставленными мисочками с яствами чисто японской кухни. Берясь за гладко выструганные деревянные палочки, заменявшие здесь и ложку, и нож, и вилку, Юрий Алексеевич пошутил: [230]

— Вот самое лучшее оружие в мире!

Шутка послужила своеобразным эпиграфом для беседы, затронувшей ряд проблем использования достижений науки и техники в созидательных целях, и те задачи, которые стоят сегодня перед молодым поколением.

— В нашем народе, — сказал один из японских ученых, — приняты напутствия отцов своим детям. Какие заповеди, Юрий Алексеевич, вы, побывавший там, где еще никто не был, выскажете своим дочерям, когда они подрастут?

Юрий Гагарин на минуту задумался.

— Таких заповедей, — ответил он, — может быть много. Пожалуй, три из них — главнейшие. Во-первых, пусть мои дети будут активными борцами за мир. Во-вторых, надо, чтобы они выросли людьми честными, самоотверженными, любящими свою Родину. И в-третьих, пусть станут хорошими коммунистами. Ибо коммунизм — самое прогрессивное учение на Земле!

...На самолетах, на скоростных поездах-экспрессах, на автомобилях гагаринская группа, которой руководил Герой Советского Союза генерал Л. И. Горегляд — с ним впервые нам, правдистам, довелось познакомиться еще в 1944 году на Сандомирском плацдарме в дивизии А. И. Покрышкина, — пересекла всю страну. Токио, Осака, Киото, Нагойя, Титосе, Саппоро — каждый из городов по-своему чествовал советского космонавта. Но всюду — многотысячные митинги и гирлянды цветов, дружелюбие.

Около суток провели мы на Хоккайдо — северном острове Японии. Здесь, в Саппоро, народное ликование, вызванное приездом советского космонавта, пожалуй, достигло своей наибольшей высоты. Сотни тысяч людей вышли на улицу. На всем пути от окраин города до центра наши машины медленно, поистине с черепашьей скоростью, двигались в сплошной толпе. Впереди шел оркестр, игравший то государственный Гимн Советского Союза, то известную авиационную песню «Все выше, и выше, и выше...», то «Хорошо, хорошо, Гагарин!». Из окон домов, с балконов сыпались узорчато вырезанные кусочки цветной глянцевитой бумаги — японское конфетти. Над толпой колыхались связки воздушных шаров, плакаты, флаги. Вились стайки голубей. Триумфальная встреча!

Так прошел и многотысячный митинг, организованный местным филиалом общества «Япония — СССР». Гостеприимству, [231] казалось, не будет конца. Еще речи, еще цветы, еще памятные подарки.

Вечером в гостиницу, выдержанную в национальном стиле — циновки, маленькие очаги, на которых греется зеленый чай, постели, разложенные на полу, принесли пачку писем. В них, так же как и в письмах, переданных Юрию Алексеевичу Гагарину в других городах, говорилось о борьбе за мир. Особенно взволновало нас письмо томящегося в тюрьме японского коммуниста Кунидзи Мураками. Собкор «Правды» в Японии Игорь Латышев рассказал, что его автора около десяти лет назад схватили по нелепому подозрению в нарушении правопорядка.

К листку, написанному прямо в тюремной камере, Мураками приложил фотографию своей восьмидесятилетней матери. Поздравляя Юрия Гагарина с приездом в Японию, коммунист писал, что когда год назад в своей камере № 10 он узнал о полете «Востока», то сразу же подумал: «Это — начало новой эры».

Взволнованное послание заканчивалось так: «Да здравствует CCCPI Да здравствует советский космический корабль! Да здравствует мир!»

Немало дней провел Юрий Алексеевич Гагарин в зарубежных поездках. Его восторженно встречали в Германской Демократической Республике, во Франции и Дании, в Швеции и Норвегии, в Соединенных Штатах Америки, в Мексике. Жители десяткой Городов Европы, Азии, Африки, Южной и Северной Америки в его лице горячо приветствовали замечательнейшие успехи Советского Союза. Миллионы людей видели Юрий Гагарина, слышали его рассказы о полете в космос, о труде советских людей, строящих коммунизм. В зарубежных поездках им было налетано во много раз больше километров, чем на борту «Востока». Он выступил более чем на ста массовых митингах, прочитал десятки лекций, провел свыше пятидесяти пресс-конференций, побывал на многих заводах и рудниках, на строительных площадках и сельскохозяйственных участках. Неоднократно беседовал с видными государственными и общественными деятелями, учеными, писателями, рабочими, крестьянами, студентами, школьниками. Каждую его поездку наполнял напряженный труд, каждая зарубежная встреча ярко раскрывала все новые и новые черты замечательного характера Юрия Алексеевича Гагарина — патриота социалистической Родины. [232]

С рубежей боевой славы и ратной страды

Во всем — преемственность. Элемент личного присутствия. Фонд писем о войне. За столом встреч «Правды». Анкеты вечного хранения. У легендарного маршала

Тема космоса — его освоение, подготовка исследователей звездного океана, их популярные рассказы о научно-технических, физических и биологических процессах, протекающих во время полетов пилотируемых кораблей и автоматических станций, — заняла прочное место как на страницах «Правды», так и во всей нашей прессе. У нас, как, впрочем, и во многих других изданиях, ведущую роль в организации подобных материалов играли отделы науки и техники. Но на первых порах — так уж получилось — нам с Сергеем Борзенко пришлось немало потрудиться на «космическом поприще». Добрый десяток лет газета публиковала наши очерки о командирах космических кораблей, репортажи с космодрома об их стартах и из районов приземления, рассказы экипажей об увиденном и проделанном в космосе.

Мы давали оперативные корреспонденции из зарубежных поездок с космонавтами, рецензии на документальные и научно-популярные кинофильмы, посвященные космическим полетам. Постепенно в эту многообъемную работу стали включаться и другие правдисты, которым мы постарались передать все самое главное из приобретенного опыта.

Космонавтика — малоизведанная область приложения человеческих знаний и навыков, таящая в себе немало неожиданностей. Причем все, что делается исследователями космоса, как нигде, взаимосвязано. Успех одного сопутствует достижениям других; неудачи, постигшие первых, предостерегают их последователей. Поэтому, думается, журналисту, занятому описанием всего происходящего в звездном океане, надо стараться как можно глубже вникнуть во все, что достигнуто здесь ранее, чтобы [233] раскрытое им могло сопутствовать новому свершению. Одним словом, быть в курсе дела, хорошо изучить как непосредственно область космических исследований, так и занимающихся этим людей. Без непосредственного же соприкосновения с ними желаемого не достигнешь. Значит, и в «космической» журналистике должен соблюдаться принцип преемственности, взаимосвязанности — оперативно заниматься ею, видимо, следует давать далеко не каждому, хотя бы и владеющему бойким пером. И поручать вести эту тему не «одноразово», а на более длительные сроки.

Так, кстати, и практикуется в ряде центральных газет. Подобно тому как в Звездном городке первая сравнительно небольшая группа космонавтов еще гагаринского набора постепенно пополнялась новыми исследователями космоса, так и вслед за пионерами «космической» журналистики и в редакциях появились их преемники. В «Известиях», например, на смену Георгию Остроумову в освещении космической тематики пришел Борис Коновалов, в «Комсомольской правде» — Владимир Губарев, в «Красной звезде» — Лев Нечаюк. В «Правде» нас с Сергеем Борзенко сменили Вадим Смирнов, Юрий Апенченко и Анатолий Покровский. И надо сказать, что они довольно успешно развивали традиции, заложенные в период подготовки первых корреспонденции с космодрома и из районов приземления звездных кораблей.

А нам с Борзенко, при всей вполне понятной увлеченности отечественной космонавтикой, ее широкими шагами вперед, все к новым и новым победам, никак не следовало забывать о главной теме нашего отдела — военной. На страницах «Правды» нельзя было допускать каких-либо пробелов в освещении жизни и боевой учебы Вооруженных Сил, работы армейских и флотских партийных организаций, в пропаганде боевых традиций советского народа.

Оперативные корреспонденции из войск мы получали от армейских и флотских военкоров, от журналистов, работающих в газетах военных округов и флотов, в центральной военной печати. В практику «Правды» прочно вошли и специальные командировки писателей в армейские и флотские гарнизоны. Каждая из них, как правило, завершалась публикацией одного-двух очерков, рассказывавших о советских воинах, их службе Родине. Разумеется, [234] регулярно выезжали в воинские части и работники нашего военного отдела, к этому мы нередко подключали и собственных корреспондентов «Правды» на местах.

Но здесь следует заметить, что иные из авторов пытались при этом устраивать некую погоню за экзотикой армейской жизни. Уж если писать на военную тему, рассуждали они, то только из ракетной части или с борта подводной лодки. Притом непременно с атомной. Слов нет, в наших Вооруженных Силах непрерывно происходили и происходят преобразования, вызванные научно-технической революцией, и тяга иных газетчиков ко всему новому, и в том числе к ракетным войскам, ракетоносной авиации и атомному подводному флоту, совершенно естественна. Но ведь советские воины доблестно несут службу в мотопехоте и в танковых частях; в артиллерии и в саперных подразделениях; на тральщиках и эсминцах; на радиолокационных постах и пограничных заставах; даже в походных хлебопекарнях, ремонтных и медицинских подразделениях. Да мало ли в армии и на флоте воинских специальностей, может быть, и не столь экзотичных, но совершенно необходимых! И думается, самое-то главное заключается в том, чтобы отыскать эту самую экзотику в, казалось бы, будничном, красочно, как-то по-новому показать повседневный труд солдат, матросов, сержантов, старшин и офицеров, мастерски владеющих современной военной техникой и оружием. Именно на это мы и нацеливали постоянно как наш авторский актив, так и правдистов, берущихся писать на военную тему.

Мы всячески поддерживали стремление иных журналистов внести в свои военные корреспонденции элемент личного присутствия. Он, несомненно, привносит в репортажи такие штрихи, которые позволяют читателю глубже проникнуть в описываемое. Но при этом советовали авторам не увлекаться описанием собственных переживаний или восторгов, вызванных пребыванием в кабине самолета или корабельном отсеке, сводить до минимума перечень команд, подаваемых героями корреспонденции. Это может затушевать, подменить главное — рассказ о высоком мастерстве воинов, их духовном богатстве. Ведь советские люди, велением долга надевшие военную форму, не только сидят за рычагами управления танков и стоят у ракет, стойко переносят тяготы и лишения походной жизни. Они [235] любят музыку и литературу, занимаются живописью, растят детей. У каждого из них обширный круг и других интересов. Значит, военному журналисту, военкору надо писать и об этом.

Другой неотъемлемой частью армейской тематики на страницах «Правды» стали регулярные публикации о героизме и мужестве, проявленных советскими людьми при защите Родины на фронтах гражданской и Великой Отечественной войн. Тут нашли свое место различные жанры — воспоминания бойцов, командиров и политработников, писательские выступления, публикации военных историков.

Особенно широким оказался круг наших авторов, писавших о событиях Великой Отечественной войны, ее героях. Маршалы Советского Союза С. М. Буденный, И. X. Баграмян, С. С. Бирюзов, А. М. Василевский, А. А. Гречко, Ф. И. Голиков, Г. К. Жуков, М. В. Захаров, А. И. Еременко, И. С. Конев, Н. И. Крылов, К. С. Москаленко, К. К. Рокоссовский, В. Д. Соколовский, В. И. Чуйков, И. И. Якубовский, Адмирал Флота Советского Союза С. Г. Горшков, Главный маршал авиации К. А. Вершинин, Главный маршал бронетанковых войск П. А. Ротмистров, многие другие генералы и адмиралы — командующие видами Вооруженных Сил, командующие военными округами и флотами, руководители фронтовых и армейских политорганов, начальники штабов фронтов и армий, командиры и политработники соединений — выступали в «Правде» с крупными статьями, посвященными годовщинам важнейших сражений Великой Отечественной войны.

Неоднократно газета черпала интереснейший материал для публикаций и из созданного в редакции «Фонда писем о войне». Их за послевоенные годы пришло в «Правду» превеликое множество. Естественно, что всю эту обильную почту воспоминаний фронтовой поры довести до газетных страниц просто физически невозможно. Но все наиболее содержательное, выразительное, яркое тут же берется на заметку и время от времени находит свое место в специальных подборках писем — к памятным датам войны, к традиционным праздникам авиаторов, моряков, танкистов, артиллеристов и ракетчиков, воинов противовоздушной обороны, к другим армейским и флотским годовщинам. [236]

Разнообразя жанры своих выступлений, посвященных Великой Отечественной войне, «Правда» ввела в практику встречи в редакции с ветеранами минувших сражений. Их проведено много, и каждая имеет отличительные особенности. Так, например, перед двадцатилетием Победы серия таких встреч прошла с воинами различных родов войск: общевойсковиками, артиллеристами, танкистами, авиаторами, моряками и т. д. Репортажи о них публиковались уже на следующий же день. А когда страна готовилась отметить 25-летие Победы над фашизмом, эта форма массовой работы несколько изменилась. Теперь за столом «Правды» последовательно собирались кавалеры ордена Отечественной войны, партийные работники тыла и фронта, партизаны и подпольщики, труженики индустрии и сельского хозяйства военной поры, герои завершающих сражений — за Берлин и Прагу. На страницах газеты все это публиковалось под рубрикой: «Победе — четверть века». Она, эта рубрика, велась почти четыре года, впервые появившись в июне 1966 года над материалом, посвященным двадцатипятилетию контрудара, нанесенного врагу Красной Армией в начальные дни войны под Перемышлем.

В дальнейшем, продолжая совершенствовать формы массовой работы с читателями, мы, с одобрения М. В. Зимянина, возглавлявшего наш правдинский коллектив, решили встречи за столом «Правды» собирать уже не в редакции, а непосредственно на рубежах главнейших сражений Великой Отечественной войны — в приграничье, на Смоленщине, в городах-героях Одессе и Севастополе, Ленинграде и Киеве, Волгограде, Новороссийске, Керчи, Минске, на Северном Кавказе и Таманском полуострове, на Днепре и Правобережной Украине, на берегах Прута, в Прибалтике и Заполярье. В организации каждой из более чем двух десятков таких встреч активное участие принимали и многие собкоры «Правды». Некоторым из них, как, скажем, Александру Богме, Олегу Гусеву, Юрию Захарову и Ивану Лукину, пришлось делать это по нескольку раз. Как правило, встречи ветеранов открывали секретари Центральных Комитетов компартий союзных республик, секретари крайкомов, обкомов и райкомов партии. К слову сказать, иные из них тоже были не только участниками Великой Отечественной войны, но и именно [237] тех сражений, по случаю годовщины которых и собирались за круглым столом фронтовики.

Вместе с постоянным соавтором по репортажам с рубежей боевой славы Борисом Котельниковым мы разработали краткие анкеты, которые заполняли все приглашаемые «Правдой» участники боев. Было принято решение хранить эти ответы в редакции вечно. Ибо в них убедительно показывалось, что всюду, на любом участке фронта, плечом к плечу нашу социалистическую Родину отстаивали русские и украинцы, белорусы и казахи, азербайджанцы и латыши — сыны и дочери всех народов Советского государства. И еще один примечательный штрих к коллективному облику защитников Родины просматривался в заполненных анкетах: многие фронтовики, сняв армейские и флотские шинели, стали героями мирных будней — к их ратным наградам добавились отличия за вдохновенный труд на всех участках послевоенных пятилеток.

А однажды в партком «Правды» пришло письмо из Молдавии. Бывший разведчик 4-й гвардейской стрелковой дивизии, а ныне инженер-строитель В. Н. Князев рассказывал в нем о самых памятных событиях в его жизни. Перечень этот завершался описанием его участия во встрече за столом «Правды» ветеранов Ясско-Кишиневской операции.

«Солдатское спасибо вам, товарищи, за ее организацию, — писал бывший воин. — Она надолго сохранится в памяти фронтовиков...»

И подобных встреч нами, правдистами, было проведено немало. О некоторых из них хочется рассказать более подробно...

* * *

...Теплый июньский день. В тени деревьев, что высажены на пограничной заставе имени Героя Советского Союза Алексея Лопатина, идет оживленная беседа участников первых боев Великой Отечественной. Каждый рассказывает о своем, лично пережитом. Одни вспоминают о схватках с фашистами на скалистых берегах Баренцева моря, Другие — на Буге под Брестом, на Пруте или совсем неподалеку отсюда — возле Владимир-Волынского.

— Не одну боевую задачу мы, пограничники, решали тогда вместе со стрелковыми частями, авиаторами и танкистами, [238] — говорит бывший начальник 5-й заставы Кагульского погранотряда В. М. Тужлов.

Коренастый, плечистый, он, живо жестикулируя, рассказывает о боях на берегах Прута. В частности, о том, как пограничники взаимодействовали с подошедшими к ним на помощь эскадронами 2-го кавкорпуса.

В рассказе Тужлова слышу знакомые названия населенных пунктов — ведь одна из моих первых фронтовых корреспонденции была отправлена именно с этого участка фронта.

Помнится, тогда мы, совсем еще не обстрелянные краснозвездовцы, оказались свидетелями того, как возле молдавского села Карпешты вражеская пехота хлынула на мост через Прут. А навстречу ей вырвался вперед и с ходу развернулся конно-артиллерийский дивизион. Картечным огнем он смел с моста противника, а затем поджег его.

После этого гитлеровцы попытались форсировать реку на надувных лодках. И здесь отличились бойцы эскадрона, которым командовал приземистый, крутолобый лейтенант. Вместе с пограничниками они бесшумно окружили высадившегося противника и в рукопашной схватке уничтожили его. И вот теперь, три десятилетия спустя...

Признаться, стоило больших усилий дослушать до конца рассказ В. М. Тужлова об эпизоде, который некогда послужил стержнем для моей первой оперативной корреспонденции. И лишь потом, вроде бы уточняя детали, спросить:

— А впоследствии с лейтенантом Нестеровым вам не приходилось видеться?

Тужлов удивленно поднимает брови. Да, фамилия командира эскадрона, плечом к плечу с которым ему довелось сражаться на Пруте, — Нестеров. Но откуда это известно мне? Пришлось коротко пояснить, да к тому же еще кое-что и добавить к рассказу бывшего начальника заставы, о чем он, видимо, из скромности, умолчал. И надо ли говорить, что мы тут же восстановили во всех подробностях тот бой, еще раз добрым словом вспомнили Степана Нестерова, который, оказывается, погиб позднее в конной атаке под городом Балтой.

* * *

...Киевщина. После посещения Голосеевского леса — здесь в 1941 году, проходили оборонительные позиции частей [239] 37-й армии — ветераны выехали на другие рубежи киевской обороны.

Возле села Юровки путь фашистам преграждал дот № 205. И сейчас двое из шестнадцати бойцов его гарнизона, полторы недели отважно сражавшегося с врагом, — помощник коменданта И. П. Музыченко и пулеметчик А. И. Квартич — участники этой встречи. Они принесли с собой пожелтевшую от времени вырезку из «Красной звезды» — репортаж, опубликованный в те дни, когда они еще вели неравный бой с наседавшим противником.

С гарнизоном «Двести пятого» тогда по телефону связались наши корреспонденты Саша Огин и Сергей Сапиго. Это была их последняя корреспонденция с фронта, ибо вскоре они оба погибли в боях на Украине. Сначала Саша Огин был сражен вражеской пулей непосредственно в солдатской цепи 33-й стрелковой дивизии, поднявшейся в контратаку. А несколько позже, на Полтавщине, пал смертью храбрых и Сергей Сапиго. Его, организатора партизанского отряда, зверски замучили на допросах гестаповцы.

И вот теперь, слушая взволнованный рассказ ветеранов о том, как они, стоя по пояс в воде, залившей казематы «Двести пятого», косили из пулеметов атакующих гитлеровцев, мы невольно думали: бережно сохраненная ими вырезка газетной заметки, напечатанной тридцать лет назад — это жест признания вклада военных журналистов в героическую оборону города на Днепре.

...Сорок первый километр от Москвы. На постаменте, словно готовый к атаке, стоит прославленный танк Т-34. Надпись с гранита гласит: «Здесь 30 ноября 1941 года доблестные воины 16-й армии и московского народного ополчения остановили врага. С этих рубежей 6 декабря 1941 года они начали разгром немецко-фашистских захватчиков».

Вплотную к автомагистрали подступает молодой город Зеленоград. За его светлыми зданиями пролегает железная дорога со станцией Крюково. Видны колхозные поля. Вдали — светлые березовые рощи.

Такими предстали эти места нам. А наши спутники помнят их изрезанными окопами, истерзанными разрывами бомб и снарядов. Многие из ветеранов, собравшихся [240] за столом «Правды», мужественно бились с врагом именно на этом или соседних рубежах.

Генерал К. Ф. Телегин — бывший тогда членом Военного совета Московской зоны обороны — рассказывает о том, как защитников столицы звали на подвиги примеры мужества и стойкости воинов-панфиловцев, стоявших насмерть возле Дубосекова.

А Герой Советского Союза П. А. Кузовков, говоря о работе штаба Западного фронта, называет дачный поселок Перхушково. И тот час же наяву видится желтый домик на берегу лесного озера. Там, снежным вечером мне, сочетавшему журналистские обязанности со службой офицера связи, была поставлена задача провести отряд воздушных кораблей в район Вязьмы, где по тылам врага рейдировали наши гвардейские части. Сложность задания состояла в том, что гитлеровцы, разжигая костры, иногда обманывали экипажи наших самолетов, заставляя их сбрасывать грузы над своими позициями. Теперь же надо было во что бы то ни стало не попасться на вражескую уловку.

И вот наш отряд из четырех ТБ-3 под командованием будущего Героя Советского Союза Н. А. Бобина — в воздухе. Взлетели при свете прожекторов с Внуковского аэродрома, откуда сейчас во все концы страны стартуют пассажирские лайнеры. Под огнем врага пересекли линию фронта. Нашли выложенные на снегу нужные световые сигналы. Далеко заполночь снова вернулись во Внуково. И как же вкусна была горячая картошка, поданная в летной столовой на поздний ужин! Каким ароматным казался нам, промерзшим в воздухе, круто заваренный чай! А тут еще принесли радостную для всех нас радиограмму: «Боеприпасы получены. Генерал Белов».

* * *

...В моем рабочем кабинете на полке с книгами стоит бронзовая фигурка — копия величественной скульптуры победившей матери-Родины, что венчает приволжский Мамаев курган. Это — память о встрече с ветеранами Сталинградской битвы.

Сколько воспоминаний навеяла она тогда! Виделось: вот тут, возле опаленного боями остова мельницы, мы с Петром Олендером, погибшим потом под Житомиром, писали одну из первых корреспонденции о воздушных боях на подступах к Сталинграду. Там, неподалеку от легендарного [241] «Дома Павлова», повстречали правдистов Дмитрия Акульшина, и Василия Куприна. А вон — «остров Людникова», вот «пятачок» у завода «Баррикады». Да, кому выпало пережить тут хотя бы несколько из тех двухсот огневых суток, которые завершились разгромом огромной группировки вражеских войск, не забыть те дни никогда!

Далеко видно все окрест с Мамаева кургана. Серебристо искрится величавая Волга. Красивы проспекты и площади города-героя, возрожденного народным трудом. Неоглядны приволжские дали. Негасимо горит факел Вечного огня в Зале воинской славы грандиозного-мемориала, сооруженного в честь подвигов защитников советской земли. Отблески этого священного пламени, словно зарницы, пробегают по каменным скрижалям с именами погибших в том историческом сражении Великой Отечественной. Каждый из ветеранов с волнением находит среди них своих однополчан. Нахожу и я имена тех, с кем довелось встретиться тогда — летчиков-истребителей Михаила Баранова и Бориса Гомолко, летчиков-штурмовиков Виктора Рогальского, Ивана Веденина, других воздушных бойцов и авиационных командиров. И это к ним обращены слова, которые вписали затем ветераны в Памятную книгу:

«Низко склоняем головы перед вашими подвигами, герои-сталинградцы! Считаем вас участниками встречи за столом «Правды», посвященной тридцатилетию Сталинградской битвы. Память народная о ваших боевых делах вечна!»

* * *

...Каменистый берег Цемесской бухты — в шрамах войны. Теперь это — заповедное место, в центре которого высится монумент защитникам и освободителям города-героя Новороссийска.

В дорожной сумке фотокорреспондента Анатолия Григорьева — участника боев на Малой земле — снимки той поры. Ветераны, разглядывая их, вспоминают знакомые эпизоды, узнают однополчан. И мы как бы тоже видим на месте выросших ныне светлых зданий приземистые домишки рыбацкого поселка Станички. В нем, разделенном линией фронта, вместе с бойцами переднего края делил боевые невзгоды и наш товарищ по перу Сергей Борзенко. [242]

Неподалеку от горы Колдун, из-за которой в те огненные дни то и дело накатывались на десантников волны вражеских бомбардировщиков, — крытая светлой крейдой лаборатория совхоза «Малая земля». Возле кованного железом входа в ее подвал висит табличка: «1943 год. Здесь находился штаб 83-й дважды Краснознаменной бригады морской пехоты». В дни боев начпоарм-18 полковник Л. И. Брежнев вручал здесь партийные билеты молодым воинам-коммунистам.

А на проспекте В. И. Ленина есть и еще одно памятное место. В сорок третьем здесь проходил передний край новороссийского плацдарма, обозначенный ныне впечатляющим мемориалом — матрос с гранатой в руке, устремленный в атаку. Вместе с ним и сфотографировались все участники встречи, словно еще раз объединившись в подвиге, свершенном в Новороссийске.

* * *

...На скалистом островке возвышаются зубчатые башни старинного замка. В сводчатых залах — оружие, знамена, документы, оперативные карты, фотографии военных лет. Здесь, в Музее истории Косунь-Шевченковской битвы, за столом «Правды» собрались многие из тех, о ком рассказывают эти экспонаты. Вот почему почти каждый приехавший в этот тихий украинский городок через три десятка лет после того, как тут отгремело сражение, находит среди них те, что относятся или непосредственно к нему, или к его боевым друзьям.

Узнает себя и брата Ивана на увеличенном кадре кинохроники бронебойщик 41-й стрелковой дивизии А. В. Добычин. А вот высокий артиллерист командует расчетом. Это — стоящий рядом с нами Герой Советского Союза А. Е. Харитонов, бывший воин 483-го истребительно-противотанкового полка. Снимок боевой машины с десантом на броне привлекают внимание комсорга батальона 233-й танковой бригады В. К. Плехановой. Среди автоматчиков на этом фото и она — семнадцатилетняя.

Среди подписей под фотографиями бросаются в глаза вроде бы знакомые имена — Сидорчук, Оглезнев... Ну точно! Это же они, те десантники, которые действовали в начале сорок четвертого на Черкассщине, и о которых довелось написать целую серию очерков. А вот и один из этих очерков — под стеклом одного из стендов музея. [243]

Что и говорить, приятная встреча. И невольно подумалось: ошибаются те, кто считает, что газета живет только одним днем...

* * *

...На 680-м километре автомагистрали Москва — Минск возвышается Курган Славы. Над ним — четыре штыка, символ боевого содружества 1, 2, 3-го Белорусских и 1-го Прибалтийского фронтов, принесших этой земле освобождение от фашистских поработителей.

Вместе с участниками тех боев поднимаемся на Курган Славы, возлагаем венок на Хатыньском мемориале, едем в партизанскую зону. А затем ходим по Минску, вновь отстроенные улицы которого напоминают строки боевой летописи этого города-героя. Ибо в памяти они видятся такими, какими предстали в первые часы освобождения Минска, пережившего 1100 дней фашистской оккупации.

Помнится, на площади, где сейчас установлено панно со стрелами битвы за Беларусь, тогда, в сорок четвертом, мне повстречались корреспонденты «Правды» Мартын Мержанов, Иван Золин, Яков Макаренко и Вадим Кожевников. В запыленных гимнастерках, с покрасневшими от бессонных ночей глазами, усталые, но полные внутренней энергии, они собирали материал для газеты. А во второй половине дня — новая встреча. Но теперь уже со своим коллегой-краснозвездовцем Петром Павленко. Худощавый, подтянутый, с биноклем на груди, он оживленно поделился впечатлениями:

— Видел подбитые танки с пометками мелом. На одном написано: «Младший лейтенант Исаенко». А потом: «Тоже Исаенко», «То же самое — я». И наконец: «Все четыре — моя работа». Силен младший лейтенант! Говорят, он — из «тацинцев»?

И вот теперь, через три десятка лет, участники встречи за столом «Правды» — ветераны из 2-го гвардейского Тацинского танкового корпуса — в один голос подтверждают: «Да, Николай Исаенко, Герой Советского Союза, — «тацинец». А в других наших собеседниках — А. М. Кулагине и В. Е. Крючкове — тоже Героях Советского Союза, было приятно узнать летчиков из той 229-й истребительной дивизии, об успехах которой довелось писать еще в пору знаменитого кубанского воздушного сражения. [244]

И в Минске, и в других белорусских городах, в селах почти все, кому пошел пятый десяток лет и постарше, сражались либо в партизанских отрядах, либо в рядах армии и флота. И вполне естественным был наш вопрос секретарю ЦК КП Белоруссии А. Н. Аксенову — в каких войсках и где ему пришлось воевать?

— Пехота, — сказал он. — Взводным под Сталинградом, ротным в Донбассе. Там на одной высотке меня тяжело ранило...

И тут в памяти вдруг возник осенний день сорок третьего, когда, перебравшись через поросшую ивняком реку Миус, мы поднялись на холмы, покрытые седой мятой. В только что завершившихся боях за эти высоты, как нам сказали, отличилась рота старшего лейтенанта Аксенова.

— Помнится, — говорю товарищам, — мы тогда писали о ней, называли имя ее командира — Аксенова, хотя повидаться с ним и не пришлось: его перед нашим прибытием отправили в госпиталь.

— Да нет, — засмущался наш собеседник, — никто обо мне не писал. Да и о чем? Такое ведь случалось часто...

А память вновь подсказала — в книге моих записок «1418 дней фронтового корреспондента» тоже приводится этот эпизод. Словом, через день на завершающую беседу ветеранов я пришел с этой книгой — товарищи из редакции прислали ее в Минск вместе с матрицами газеты. И когда беседа закончилась, из нее были зачитаны абзацы о боях за ту высоту.

Надо было видеть, как волновался А. Н. Аксенов! Еще бы! Через тридцать лет во всех деталях вернуться в тот бой, который омыт твоей кровью!

* * *

И вот — завершающая рубрику «Рубежи боевой славы» встреча: с участниками стодневного сражения между Неманом и Вислой, с героями штурма города-крепости Кенигсберг. Один из нас, газетчиков, Борис Котельников — бывший воин 3-го Белорусского фронта, громившего врага в этих местах. Ему тут памятно многое. И то, что к югу от нынешнего города Багратионовска располагалась редакция их армейской газеты, что вот эти форты блокировали полки гвардейской дивизии, в которой он когда-то служил. [245]

У него, кстати, сохранилась любопытная фотография, сделанная в только что капитулировавшем городе-крепости. Возле полуразрушенного здания с характерной куполообразной башенкой — журналисты армейской газеты. Слева, в пилотке, с планшеткой на боку — он, капитан Котельников.

Выкроив свободный час, едем по вновь отстроенному городу, ищем то место, тот дом. И, представьте, находим! Теперь в нем размещается цех, вырабатывающий рыболовные снасти для калининградских моряков. А мы, сличив снимок с местностью, удостоверяем: он сделан действительно возле этого здания, за месяц до Победы...

* * *

На книжных полках военного отдела «Правды» немало мемуаров с дарственными надписями авторов — военачальников, создателей военной техники и оружия, рядовых участников сражений, партизан. Среди них — три тома воспоминаний одного из легендарных полководцев нашей Родины — Семена Михайловича Буденного, народного героя. Правдисты не раз приглашали автора этих увлекательных записок — «Пройденный путь» — в редакцию. Семен Михайлович, как член Президиума Верховного Совета СССР, вручал нам юбилейные медали, выступал перед журналистами с рассказами о пережитом в годы гражданской и Великой Отечественной войн. Мы с Сергеем Борзенко, работая над книгой о С. М. Буденном, не раз бывали у него дома, встречались в других местах. Израненный вражьими шашками и пулями, но по-прежнему крепкий телом, сильный духом, он прожил долгую и интересную жизнь. В канун его девяностолетия мне и фотокорреспонденту Анатолию Григорьеву снова довелось побывать в гостях у легендарного маршала.

...Теплым апрельским утром 1973 года мы приехали в подмосковный дачный поселок, в небольшой светлый домик, стоящий среди разлапистых елей и молодых березок. Тут, поближе к природе, к свежему воздуху, полный творческих устремлений, и жил человек неповторимой судьбы, которого в народе с ласковой почтительностью называли «наш Буденный».

Дружеский, сердечный разговор с ним протекал в небольшом кабинете. Все здесь располагало к раздумьям и труду. На письменном столе ничего лишнего: подставка [246] для авторучек, часы, календарь с деловыми пометками, крупнографитный карандаш — подарок донбасских горняков — да уральский самоцвет с миниатюрным изображением В. И. Ленина. Во всю стену — книжный шкаф. В разноцветье обложек — книги по истории партии, военная литература, произведения советских и зарубежных писателей, мемуары бывалых людей. На отдельной полке — экземпляры автобиографических записок Семена Михайловича «Пройденный путь». Только что здесь появился сигнальный экземпляр третьего тома мемуаров. К дню рождения его преподнес автору коллектив Военного издательства.

В углу, на рояле, — большой фотоснимок. Объектив запечатлел Семена Михайловича в дружеском объятии с К. Е. Ворошиловым. Бывший луганский слесарь и бывший станичный батрак плечом к плечу стояли у колыбели рабоче-крестьянской армии. Сколько раз в лихолетье гражданской войны, стремя к стремени, они — командир и комиссар — увлекали в атаки конармейские лавы, добывали победы под Царицыном и Воронежем, на Дону и Кубани, на Украине, в Таврии и Крыму. Там, на фронте, К. Е. Ворошилов, вместе с И. В. Сталиным и Е. А. Щаденко, дал рекомендацию командарму 1-й Конной С. М. Буденному для вступления в ряды партии большевиков.

На фотографии боевые друзья — в маршальских мундирах. Звание Маршалов Советского Союза им было присвоено в один и тот же день.

В непринужденной беседе выяснилось, что у Семена Михайловича — бывшего рядового 5-й пограничной сотни, а затем 46-го Донского казачьего полка, — семь десятков лет назад надевшего солдатскую гимнастерку, сохранилась привычка строго, по-армейски, соблюдать распорядок дня. Он начинался ранним утром посильной по возрасту, но довольно энергичной физзарядкой. Затем туалет с ежедневным бритьем, завтрак. Подышав свежим воздухом, маршал со своими помощниками брался за работу: его ждали сотни писем, доставляемых из разных уголков нашей страны и из зарубежных государств; документы, приходившие к нему как к кандидату в члены Центрального Комитета партии, депутату и члену Президиума Верховного Совета СССР, члену президиума ЦК ДОСААФ; гранки и рукописи военных мемуаров. А после обеда — [247] небольшой отдых; прогулка; в вечерние часы — чтение, телевизор.

По праздникам на дачу наезжали дети: Сергей — авиатор; Нина — журналистка, младший Михаил — инженер. И тогда на даче становилось особенно оживленно, а Семен Михайлович радостно улыбался в свои по-прежнему пышные усы.

За несколько недель до нашего приезда в жизни маршала произошло волнующее событие — Семену Михайловичу, ставшему коммунистом на фронте более полувека назад, теперь был вручен партийный билет нового образца №01780011. Бережно раскрыв его крепкими, привыкшими к оружию руками, Семен Михайлович долго смотрел на столь близкий сердцу портрет В. И. Ленина. Вспоминал.

...Впервые он услышал об Ильиче в пору первой русской революции, неся службу на Дальнем Востоке. В огневом семнадцатом, став солдатским вожаком Кавказской кавалерийской дивизии, квартировавшей в Белоруссии, узнал от М. В. Фрунзе, от местных большевиков много нового о В. И. Ленине, всей душой проникся идеями социалистической революции. А после Великого Октября, не раздумывая, стал на защиту завоеваний трудового народа. Красному командиру довелось потом не раз видеться с Ильичем, докладывать ему по прямому проводу о боевых успехах, писать письма с фронта.

Хорошо известно, как высоко ценил В. И. Ленин боевые и революционные качества командира конников. «Наш Буденный сейчас, — сказал однажды Владимир Ильич, — наверное, должен считаться самым блестящим кавалерийским начальником в мире... Он обладает замечательным стратегическим инстинктом. Он отважен до сумасбродства, до безумной дерзости. Он разделяет со своими кавалеристами все самые жестокие лишения и самые тяжелые опасности».

Напротив письменного стола, за которым обычно трудился Семен Михайлович, крупная, писанная маслом картина: на пастбище конного завода табуны тонконогих строевых лошадей. Знакомое полотно, мы уже видели его в московской квартире Буденного. Полное солнца и света, оно как бы передавало пряные запахи родных маршалу сельских степей, радовало глаз заядлого конника стройными [248] силуэтами замечательных скакунов терской породы. А рядом искусно изваянная гордая голова «Цилиндра» — одного из любимцев Семена Михайловича.

С этой скульптурой, как бы олицетворяющей роль кавалерии — ударной силы в гражданской войне, соседствовали макеты современного оружия: стрелокрылые самолеты, крутобашенные танки, дельфинотелые подлодки, чаши радиолокаторов, точеных форм ракеты. Уловив мой взгляд, маршал с искоркой в глазах заметил:

— Раньше побеждали клинки да тачанки. А теперь у нас — ракеты и танки!

Из школы возвратились внучата: в пионерском галстуке семиклассник Алеша и ученица третьего класса Маша. Младшенький — Семен — еще дошкольник.

Детвора есть детвора: не прошло и пяти минут, как они уже притащили проигрыватель и пластинку, подаренную композитором, бывшим конармейцем, Дмитрием Покрассом. На пластинке — песни, написанные полвека назад, об отважных буденновцах.

— Сколько врагов порубал, а с возрастом совладать трудновато, — слушая песню, шутливо сокрушался Семен Михайлович.

Быстро пролетело несколько удивительных, приятных часов. Пора было прощаться. Сфотографировались на память. На вопрос: «Что передать читателям «Правды»?», Семен Михайлович пожелал:

— Тем, кто трудится в городах и на селе, успехов в социалистическом соревновании, вдохновенного выполнения задач, поставленных нашей партией... Воинам армии и флота — честной службы народу... Комсомольцам, всей нашей молодежи — свято хранить традиции отцов и дедов, быть верными патриотами Отчизны...

...Уже уходя, я заметил на вешалке походную плащ-палатку, а рядом с парадной маршальской фуражкой — полевую, цвета хаки.

— Чья?

— Семена Михайловича...

И тут припомнилось: когда в Кремле товарищ Л. И. Брежнев, горячо поздравляя маршала, вручал ему высокую награду Родины, Семен Михайлович взволнованно сказал:

— Пока бьется сердце, оно принадлежит партии, народу, армии! [249]

Как и у каждого советского воина, у него все было наготове. Казалось, прозвучи призывный сигнал горниста — и легендарный маршал, трижды Герой Советского Союза, тотчас с полной боевой выкладкой встанет в строй защитников Родины.

Он и теперь незримо всегда среди них. На правом фланге... Смерть не в силах стереть из памяти таких людей...

Имени Красного Октября. На огневых директрисах. Однополчане Ивана Кожедуба. Неделя солдатской страды. Союз сердец и оружия. «Океан». Военкор из войск

Любая журналистская командировка в войска или на флот по-своему интересна. Но с особым чувством я все-таки ездил в артиллерийские части. Здесь, несомненно, сказывалось то обстоятельство, что начинал-то свою армейскую службу именно в этом роде войск. А кому не приятно, а тем более в зрелом возраст», съездить, образно выражаясь, на встречу с юностью? Побываешь среди артиллеристов, на занятиях в орудийном парке или во время стрельб на полигоне, и как будто сам становишься таким же молодым, сильным и ловким, как твои новые знакомые — солдаты и офицеры могучей артиллерии наших дней.

Именно такое чувство возникло у меня, когда однажды оказался на том самом полигоне, где когда-то батарейцем-разведчиком не раз скакал на коне по песчаным холмам с треногой буссоли за спиной.

Как и тогда, вдали глухо погромыхивали орудия. Неподалеку натужно ревели моторами мощные тягачи артиллерийской колонны.

Густо усыпанная хвоей дорожка, обежав лесное озеро, привела нас к рядам палаток. Под лагерными «грибками» стояли дневальные. Мы — в подразделении молодых курсантов, вчерашних рабочих, колхозников, школьников, только-только надевших солдатские гимнастерки. [250]

И начальник училища Герой Советского Союза Яков Сергеевич Семченко, и многие преподаватели, командиры подразделений довольны: пришло доброе пополнение. Познакомиться с юношами, посвящающими жизнь воинской службе, было интересно. В беседе с ними мне невольно припомнились те далекие дни, когда в таком же юношеском возрасте тоже довелось впервые познавать военное дело.

У каждого паренька, сразу повзрослевшего, как только он надел курсантскую форму, — своя хотя и короткая, но примечательная жизнь. Я записал несколько имен — кто знает, не блеснет ли кто-нибудь из них в свое время ратными подвигами, достойными подвигов своих отцов, героев Великой Отечественной войны?

...Валерий Воронцов, как оказалось, еще и раньше много узнал об артиллерии — его отец, Андрей Александрович, был командиром батареи противотанковых орудий, а мать, Ольга Федоровна, батарейная санитарка, дошла до Берлина. Сам Валерий впервые услышал орудийную стрельбу в тот день, когда под артиллерийский салют в предместьях Орши открывался памятник ракетчикам легендарной батареи капитана И. А. Флерова. В средней школе, которую окончил юноша, он вместе с другими красными следопытами собирал экспонаты для уголка славы, посвященного батарее «катюш». И даже тему вступительного экзаменационного сочинения избрал близкую сердцу — «Почему решил стать артиллеристом?».

...Юрий Полозюк пришел сюда на смену своему брату Владимиру, с отличием окончившему это же училище. Анатолий Цветков, сын гатчинского рабочего, с детства мечтал стать офицером-артиллеристом.

Семнадцатилетний Юрий Чумаков — тоже из рабочей семьи. С гордостью рассказывал он об отце и матери — передовых производственниках, о знаменитом доме, гдо жил в Ленинграде — на Карповке, 32/1, где находится ленинская квартира-музей. Здесь в октябре 1917 года под руководством В. И. Ленина проходило заседание Центрального Комитета партии, решавшее вопрос о вооруженном восстании. И вот теперь Октябрьская линия продолжается в жизни ленинградского юноши — он стал курсантом училища имени Красного Октября.

И еще одно имя записано в моем корреспондентском блокноте — Петр Ельфин, младший сержант. Он пришел [251] в училище из артиллерийского полка и вот теперь вместе с другими командирами отделений, понюхавших, как говорится, пороху ещё на солдатской службе, обучает молодежь премудростям армейского быта, как носить пилотку, быстро заправлять койку, нести дежурство.

Здравствуй, полигон! Здравствуй, старый дружище! Сколько же лет с рассветов, напоенных хвойными запахами ельника, до глубокой ночи здесь громыхают орудия: выстрел — разрыв, выстрел — разрыв... Песчаные бугры, перелески, болотца, открытые ветрам поляны с пожухлой травой изрыты воронками. И неизвестно, чего тут больше, сыпучей земли или осколков от снарядов и мин.

— Как на Мамаевом кургане в дни Сталинградской битвы, — заметил один из «старожилов» полигона.

Проезжая по извилистым дорогам, взбираясь на пригорки или преодолевая неглубокие овражки, то и дело узнаю знакомые места: на той полянке когда-то располагались огневые позиции нашей третьей батареи, а на холме, поросшем ельником, был оборудован наблюдательный пункт. Многое приходило на память. В том числе и то, как позднее приходилось, летая на самолете-корректировщике, именно на этом полигоне управлять с воздуха огнем нескольких батарей...

Мы на том участке полигона, где огневую задачу решает подразделение противотанковых управляемых реактивных снарядов. С наблюдательной вышки, где расположился маршал артиллерии К. П. Казаков, хорошо видно, как подразделение выдвигается на рубеж. Командир с разведчиками стремительной перебежкой устремляется на высотку. Отсюда, из неглубокого окопчика, ему будет удобнее наблюдать всю картину боевых действий.

Доносятся негромкие команды. В ответ — радиодоклады о занятии огневых позиций. Теперь замаскированные машины с противотанковыми управляемыми реактивными снарядами даже в бинокль трудно обнаружить.

На поле «боя» напряженная тишина. Вот-вот появятся цели. Где? Возле поросшего осокой озерца? Или около темного перелеска? Артиллеристы внимательно осматривают каждую складку местности. И вдруг километрах в двух от нас возникает дымок — имитируется выстрел танковой пушки. В туманной сетке дождя глаз улавливает движение в кустарнике — выдвигаются танки «противника». [252]

— Огонь!

Сверху нам видно, как, срываясь с направляющих, реактивные снаряды настильными траекториями устремляются к целям. Проходят считанные секунды, и теперь даже невооруженным глазом отчетливо видно, как огненные стрелы упираются в мишени.

— Расчет стрелял отлично! — довольно констатирует маршал.

Наглядного, убедительного результата добились артиллеристы! Но сколько в это вложено труда! Специалисты подсказали: оператору нужно провести великое множество тренировок, чтобы приобрести должную точность глаза, твердость руки и крепкую выдержку для уверенного поражения движущихся целей.

Командир противотанкового подразделения покидает наблюдательный пункт. Получена новая задача — надо выдвигаться на следующий огневой рубеж. И я со своим спутником Героем Советского Союза Я. С. Семченко тоже перебираюсь на другой огневой участок.

Вот и песчаная высотка — новый наблюдательный пункт. Солдаты и офицеры — в пятнистых маскировочных костюмах. В окопе устанавливаются буссоли, дальномеры, раскрываются планшеты, в руках у воинов — измерительные линейки и угломеры. Высокий, сухощавый командир гаубичного дивизиона, прильнув к стереотрубе, вглядывается в поле «боя».

Вот в секторе наблюдения, возле рыжеватого кустарника, мелькают вспышки — это ведут огонь пушки «противника». Почти мгновенно следует доклад дальномерщика: дистанция такая-то... Командир решает подавить ее огнем гаубиц.

Над головами, шелестя, проносится первый снаряд. За едва различимыми в бинокль макетами замаскированных орудий «противника» встает сероватый султан разрыва.

— Плюс, — негромко замечает командир дивизиона.

Снова шелестит снаряд. И опять возле рыжеватых кустов возникает дым, теперь закрывающий цель.

— Минус... Вилка!

Это. значит, что выпущенные при одном и том же прицеле снаряды ложатся впереди и позади мишеней. Иными словами, цели накрыты эллипсом рассеивания — площадью, на которой по закону вероятности расположатся все, при данной установке прицела, снаряды. [253]

Получив вилку, командир переходит на поражение: весь фронт целей — под беглым огнем. Над мишенями густо клубится дым разрывов.

А когда на полигон спустилась ночь, далеко на горизонте вновь сверкнули вспышки выстрелов. Дивизион выполнял завершающую задачу учебных суток...

Ракетчики и мотострелки, танкисты и моряки, пограничники и саперы, воины всех родов и видов войск — герои повседневных репортажей, публикуемых нашей газетой под рубрикой «Служим Советскому Союзу!». И если журналистские командировки к артиллеристам вызывают чувство сопричастности к пережитому на заре армейской службы, то любое пребывание среди авиаторов, а тем более подъемы в воздух возрождают в душе счастливое ощущение необыкновенной свежести неба, которое десятки лет назад охватило меня при первом в жизни полёте на фанерном Р-1. И хотя с той поры налетаны тысячи часов на боевых машинах и пассажирских лайнерах, оно остается таким же, как прежде.

...Мы, правдисты, стоим на краю летного поля. Густые травы, окаймляющие полосу взлетной бетонки, искрятся капельками росы. А над нами — небо, синее, чистое.

Возле аэродромных построек, где поблескивают металлом крутокрылые истребители, вскипают звуки запускаемых турбин. Ветер доносит запахи авиационного топлива и смазочных масел. А чуть позже стремительные машины одна за другой уходят в небесную даль, расчерчивая ее кометными следами стратосферной инверсии. Эскадрилья пошла в зоны, на маршруты, на учебные бои.

Всматриваешься в прозрачную синеву, и в памяти невольно возникает грозовое, изрезанное трассами огня небо, в котором десятки лет назад, подвывая моторами, шастали «юнкерсы» и «хейнкели», рыскали хищные «мессеры». А навстречу им с отвагой, заставлявшей сжиматься сердце, устремлялись наши, похожие на сжатый кулак «ястребки»...

В дружной семье авиаторов, несущих службу на этом аэродроме, участников минувших боев можно перечесть по пальцам. Но память о подвигах героев войны, их славные традиции оберегаются здесь свято. Иные прославленные однополчане, и в том числе трижды Герой Советского Союза Иван Никитович Кожедуб, часто присылают сюда [254] письма, а то нет-нет да и заглянут на аэродром справиться: хорошо ли летают их сменщики-гвардейцы?

А летают они отлично! Вот подобно ракетам, крыло к крылу, проносится над нами пара истребителей. Мгновение — и, почти вертикально идя вверх, они скрываются в бездонной голубизне. Оттуда приходит раскат грома — преодолен звуковой барьер.

Многое на аэродроме напоминало то, что приходилось уже видеть на Байконуре. Словно космонавты, несколько неуклюжие в своих высотных доспехах и гермошлемах, летчики взбирались по стремянкам в кабины самолетов; так же громоподобен, как и у ракет, взлет истребителей, легко вздымающихся в стратосферу, где небо, как говорят летчики, окрашено не в синие, а лиловые тона. Именно таким почти в каждом полете видят его молодые летчики-инженеры Анатолий Васильев, Валерий Степанчонок и Валерий Бравов. Мы беседовали с каждым из них, видели их и на самолетной стоянке, и в воздухе. Можно было только удивляться, как уверенно ориентировались они в кабинах своих истребителей, где на приборных досках и по бортам расположены десятки «точек внимания» — пилотажных и навигационных приборов, тумблеров, кнопок и сигнальных лампочек. Такими красавицами машинами, представляющими современную авиатехнику — реактивную, ракетоносную, сверхзвуковую и всепогодную, — способны управлять только высокообразованные люди.

И в самом деле, беседуя с ними, можно было убедиться, сколь широк кругозор, объемны интересы наших современников, посвятивших свою жизнь небу.

Три однополчанина, три судьбы, три мечты. Когда эти пилоты-истребители еще только родились, их отцы уже сражались за Родину: сержант А. В. Васильев — в орудийном расчете; партийный работник В. П. Бравов — в рядах народного ополчения; а летчик-испытатель В. А. Степанчонок — в воздухе. Теперь сыновья пришли охранять то, что отстояли их отцы. С нескрываемой гордостью рассказывали они о том, как успешно сдали экзамены, были зачислены в авиационное училище. Там, обретая крылья, стали коммунистами.

— А планы на будущее?

Перспектив много. Ближайшие — научиться летать с еще большей зазвуковой скоростью, уметь пилотировать машину в любых условиях погоды. Затем к инженерному [255] добавить второе высшее военное образование. Валерий Бравов собирается поступать в Военно-политическую академию имени В. И. Ленина; Анатолий Васильев — на командный факультет Военно-воздушной академии; Валерий Степанчонок, как и его отец, мечтает о летно-испытательной службе.

Я смотрю на него, любуясь лицом, фигурой, манерами: сын очень похож на отца — тот же орлиный профиль и голубовато-серые глаза, такие же уверенные, точные движения. Ведь старший Степанчонок мне тоже знаком...

...Как ни интересны и поучительны систематические журналистские наезды в воинские гарнизоны, на стрельбища, танкодромы или пограничные заставы, но все же во весь свой богатырский рост любой род войск, его люди предстают на полевых учениях и маневрах. На них мы, правдисты, выезжаем небольшими корреспондентскими бригадами: двое или трое пишущих, один или двое фотографирующих, словом, полное взаимодействие.

Каждая такая поездка, где герои наших корреспонденции и фотоснимков оказываются в условиях, близких к обстановке современного боя, вдвойне интересна. Ведь все происходящее здесь воспринимается исключительно остро, словно на войне. И, как на войне, всесторонне раскрываются и люди.

В этой связи, думается, будет уместно привести несколько страничек из своего дневника, в которых запечатлены некоторые эпизоды с одного из крупных общевойсковых учений...

Пятница

Теплая, сухая осень. День и ночь на грейдерных дорогах и кочковатых проселках гудит стальное половодье — идут машины на колесном и гусеничном ходу, танки, пушки, понтонные парки, радиостанции, ракетные установки. Трудно успевать за войсками на нашей редакционной машине. Да это и понятно. В армии-то уже нет стрелков-пехотинцев минувшего времени. Солдаты современной пехоты, вооруженные автоматами, пулеметами и гранатометами, приближаются к месту «боя» на машинах или по воздуху на самолетах.

В район учений движемся то с одной, то с другой колонной. То и дело доводится видеть, сколь восторженно [256] встречает население местных городков и сел воинов, одетых в полевую форму. На привалах и дневках пожилые люди с орденскими планками на пиджаках, словно родных сыновей, обнимают молодых солдат. А те смущенно поблескивают глазами из-под касок.

В старших офицерах и генералах, перетянутых ремнями походного снаряжения, многие подчас узнают своих командиров еще времен Великой Отечественной войны. Дважды в ту суровую пору над здешними холмами, оврагами и лесами гремели сражения: все тяжкое время фашистской оккупации не затухал тут огонь партизанской борьбы. Щедро полита многострадальная земля кровью мужественных сынов и дочерей нашего народа; братские могилы и памятники напоминают о вечной славе павших.

На любовно ухоженные могильные холмики и к скромным обелискам солдаты кладут цветы. Громко звучат проникновенные слова о нерушимом единстве народа и армии, о священном долге советских людей мужественно защищать Отечество.

Достигая заданных районов, части словно бы растворяются в лесах и перелесках. Въезжаем в один из таких районов сосредоточения. Вокруг покачиваются высокие сосны. Тишина. Ничто не выдает присутствия большой массы людей и техники. Только в кустарнике, обступившем полевую дорожку, поблескивают сигнальные огни на груди солдата-регулировщика.

Проверка документов, еще несколько зигзагов по лесу — и глаза уже различают башни и длинные стволы орудий замаскированных танков. Это — батальон офицера Ивана Вертелко. Весь вечер проводим среди танкистов. Знакомимся с полученной ими задачей, ужинаем по-походному — из котелков. При свете луны беседуем с солдатами возле пахнущих дизельным топливом и смазкой боевых машин. Разговор идет о том, что было вчера и сегодня, и о том, что предстоит сделать завтра, в ближайшие дни.

Луна освещает молодые, безусые лица. Они разные. Но на всех можно прочесть одно стремление: любой ценой достичь успеха, показать на что способен советский воин — наследник славы отцов и дедов.

А нам все в этом лесу напоминает фронтовые годы. И лязг металла, и запахи боевых машин, и приглушенные голоса, и та особая настороженность, которой пронизывались [257] боевые будни, когда никто не ведал, что будет через день, что случится через час...

Вместе с командиром еще раз обходим расположение батальона. Солдаты отдыхают в палатках, и только часовые остаются у машин, да на опушке леса маячат дозорные.

Суббота

Пользуясь паузой, образовавшейся до начала «боевых» действий, идем к притоку полноводной реки. Там идут занятия подразделений инженерных войск. Задача: переправить на противоположный берег железнодорожные эшелоны, автоколонны, танки. Наводку переправы поручено выполнить воинам-железнодорожникам.

На широком фронте к песчаному урезу, поросшему лозой, выходят саморазгружающиеся понтоновозы. Проходит несколько минут — и понтоны уже качаются на подернутой рябью воде. Так же быстро и слаженно собираются паромы — крупные звенья наплавного железнодорожного моста.

Первыми работу заканчивают солдаты, действующие на левом фланге. Слышно, как по радио поступают доклады о готовности и из других подразделений. Комендант переправы доволен: чуть ли не вдвое перекрыты нормы, установленные для этой работы.

Теперь наступает едва ли не самый ответственный момент — стыковка паромов. Неподалеку от нас стоит рослый солдат с блестящими глазами на загорелом лице. Он выпускает в подернутое облаками небо красную ракету. И сразу из укрытых излучин реки моторные «толкачи» повели паромы к месту сборки. Все происходит без команд — каждый солдат, сержант и офицер хорошо знает, что надо делать в этой трудоемкой операции.

С крутого берега хорошо видно, как ловко работают воины. Нам называют тех, кто отличился; записываем в блокноты имена воинов, задающих тон в сложной, требующей особой сноровки работе. Когда она завершится, постараемся побеседовать с каждым, расскажем о них в своей очередной корреспонденции.

Паромы, вытягиваясь в стальную ленту, накрепко соединяют оба берега. Стоящие рядом офицеры поглядывают на часы: вот-вот должен подойти эшелон с боеприпасами, а затем — автоколонна и танки. Отдаленный гул [258] их движения уже доносится из-за соснового лесочка. И словно бы в ответ на свисток паровоза над понтонным мостом расцветают брызги зеленой ракеты — переправа готова.

Из-за поворота на только что проложенном солдатами железнодорожном полотне показывается длинный состав товарных вагонов и платформ. Слегка замедлив ход, эшелон входит на наплавной мост. Усатый машинист, высунувшись из окошка локомотива, приветственно машет понтонерам. И как, наверное, удивился он, когда на середине моста состав стала обгонять колонна автомашин, а за ними — танки. Да, этот мост может одновременно пропускать и железнодорожные эшелоны, и боевую технику, и людей. Такого в годы минувшей войны не было.

«Нет преград для советских войск! Реки, болота, лесные массивы — все способна преодолеть наша современная военная техника!» — такими словами мы с Сергеем Борзенко закончили свою корреспонденцию с этого учения на реке.

Воскресенье

Знакомая по войне обстановка крупного войскового штаба. Машины с радиостанциями, замаскированные телеграфные и телефонные провода. Везде — часовые, придирчиво проверяющие служебные пропуска у запыленных командиров и политработников, прибывших из частей на газиках и вертолетах.

Находим генерала, чье имя хорошо известно еще по сражениям на полях Подмосковья и на Курской дуге, по операциям при форсировании Днепра, Вислы и Одера. Его рабочий стол почти полностью закрыт картой, с нанесенной на ней оперативной обстановкой.

Одного взгляда достаточно, чтобы представить размах учений. Генерал говорит об особенностях задач, которые должны решить командиры, политработники, воины всех родов войск. При этом его усталые глаза загораются, становятся молодыми, и под их прищуренным взором карта как бы превращается в местность, вздыбившуюся высотами, ощетинившуюся лесами, прорезанную оврагами. На квадратах за флажками видятся командные пункты; ромбики — расположение танковых частей; парашютики — местонахождение воздушно-десантных подразделений. [259]

Каждый условный знак — мотопехота, артиллерия, авиация, ракетные подразделения, тылы...

Как ни был увлечен генерал рассказом о ближайшей операции, он нет-нет да и бросал взгляд на часы: штаб уже на колесах. Прощаясь, посоветовал направиться в одну из мотострелковых дивизий, которая скоро окажется на главном направлении «боевых» действий.

Несколько часов езды по проселочным дорогам — и по вертолетам, приземлившимся у опушки леса, мы угадываем штаб этой дивизии. На первый взгляд здесь совсем мирная картина. Рядом с винтокрылыми аппаратами даже пасутся колхозные кони. Но стоит углубиться в лес, как сразу же окажешься совсем в другой обстановке. Среди деревьев — вместительные штабные автобусы, радиостанции, вездеходы, бронетранспортеры.

Находим начальника штаба дивизии. Его коренастая фигура перетянута ремнями походного снаряжения, в планшете — крупномасштабная карта. Предельно точным языком начштадив излагает свои соображения о полученной задаче, о решении командира дивизии. Нашу беседу то и дело прерывают телефонные звонки или доклады офицеров штаба, прибывающих из поездок в части. По всему видно, что дивизия, вот-вот оставив тронутые осенью леса, устремится к исходному рубежу. И нам, журналистам, разумеется, еще до того как тысячи людей и лавина машин, орудий, танков придут в движение, надо бы заскочить хотя бы в некоторые подразделения, побеседовать с людьми.

Направляемся к ракетчикам. Хотя они расположены довольно близко, найти их трудно — настолько искусно замаскирована техника. Добираемся к ним как раз в то время, когда неподалеку от обвалованных землей и накрытых масксетями ракетных систем открывается партийное собрание.

Первым вопросом в повестке дня собрания — прием кандидатом в члены партии одного из солдат-наводчиков, светловолосого парня, родом из Прибалтики. О нем как об отличном воине тепло отзываются офицеры, душевно говорят солдаты и сержанты — товарищи по службе.

Примерно вот так же на фронте — в окопах, на аэродромах и огневых позициях — перед каждым боем тысячи и тысячи людей вступали в ряды партии...

Взволнованно поднимается тот, кого принимают кандидатом [260] в члены КПСС. Сняв каску и твердо глядя в глаза товарищам, он говорит:

— Верный воинской присяге, я готов выполнить любое задание Родины...

Что-то очень трогательное и волнующее в этих чистых словах, идущих из самой глубины сердца. Возле боевой техники во всей красоте раскрылся человек со всеми его помыслами. Глядя на сосредоточенные лица воинов, я понял, что то же самое, наверное, думают и они — юноши в солдатских гимнастерках. Для них близко и понятно стремление однополчанина в такие вот трудные дни полевых учений приобщиться к партии. На всю жизнь!

Когда завечерело, дивизия получила приказ о выходе на исходный рубеж. Солдаты спешно сворачивали палатки, гулко урчали машины. В подразделениях повторялось: «Озимых не мять, деревьев не ломать». В селах погасили огни. Но лесные и полевые дороги продолжали жить — всю ночь катились по ним стальные волны дивизии.

А справа и слева параллельными путями двигались другие части. Только к рассвету войска достигли заданных районов. Солдаты, достав шанцевый инструмент, быстро окопались, укрыли технику. Впереди — «противник»...

Понедельник

В военном лексиконе есть короткое определение: «Ч» — время атаки. Еще задолго до «Ч» в той наступательной операции, о которой рассказывал нам знакомый генерал, журналисты многих газет приехали на командный пункт руководства учениями.

Слоистый туман постепенно рассеивался, и с прилегающей к полю «боя» высоты, поросшей кустарником, довольно отчетливо была видна лежащая впереди местность с ее оврагами, перелесками, населенными пунктами. А в бинокль можно различить и фортификационные сооружения «противника», глубоко закопавшегося в землю.

К командной вышке подходят Министр обороны СССР, начальник Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота, другие военачальники. Вместе с ними — генералы и офицеры братских армий социалистических стран. [261]

...Короткий артиллерийский налет возвещает о начале «боя». Над обороной «противника» встают облака дыма: по ней «бьют» пушки, гаубицы, минометы, а с воздуха «штурмуют» самолеты. Из ближайшего лесочка, словно сорванные порывом ветра листья, взмывают стаи потревоженных птиц.

Картина артиллерийской подготовки потрясающа. Каждый, видя ее, не может не подумать: «А что станется с любой обороной, когда на нее обрушится подобная лавина огня?»

Затем на какое-то мгновение наступает тишина. И вот уже над полем «боя» слышится россыпь пулеметных и автоматных очередей, нарастающий гул моторов бронетранспортеров и танков. Многоголосое «ура!» перекрывает звуки стрельбы — мотопехота врывается в траншеи «противника»...

На учениях решаются и реальные огневые задачи. Через несколько часов мы оказываемся на одном из полигонов. Здесь по всем правилам военно-инженерного дела оборудована глубоко эшелонированная оборона. Наступающим предстоит прорвать ее, используя всю силу огня, которым они располагают.

Тишина полигона напоминает предгрозье в знойный летний день. Все замерло там, на песчаных холмах, поросших редким кустарником. Воздух неподвижен. И вдруг эту тишину разорвал грохот взрывов — по артиллерийским позициям «противника» ракетами класса «воздух — земля» наносит удар авиация. Видно, как из-под стреловидных крыльев самолетов, подобно молниям, срываются огненные стрелы и устремляются к целям.

Потом заговорили пушки и гаубицы. И еще удар — теперь уже бомбовый — с неба. Через узкую амбразуру железобетонного блиндажа к нам проникают отблески яркого зарева, вырывая из полумрака напряженные лица командиров-артиллеристов.

На мишенном поле все — в клокочущей лаве дыма и огня. Массивные стены блиндажа мелко подрагивают.

Многие из нас, находящихся здесь, хорошо помнят, каким адским грохотом орудий началось контрнаступление советских войск под Сталинградом, ознаменовавшее собой коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны. Одни из этих вот офицеров-артиллеристов были еще и участниками разгрома танковых полчищ врага на [262] Курской дуге; другие огнем орудий большой мощности раскалывали форты Кенигсбергской крепости; третьи огневыми валами прокладывали дорогу пехоте и танкам сквозь оборонительные обводы Берлина, били прямой наводкой по рейхстагу.

— Этот бы огонь да тогда, — негромко, словно примеряя вчерашнее к сегодняшнему, произнес офицер с рядами орденских колодок на груди.

— Когда перед войной начинал службу, вес артиллерийско-минометного залпа нашей дивизии составлял чуть больше полутора тысяч килограммов. А теперь он перевалил далеко за полсотни тонн, — подхватил его мысль генерал с двумя академическими ромбиками на кителе.

А там, за бетонными стенами блиндажа, в это время продолжали стремительно развиваться новые события. Ведя пулеметный и автоматный огонь, на «противника» устремились бронетранспортеры...

На позициях дальнобойных пушек и гаубиц так же жарко, как и на вспаханном снарядами поле. Солдаты орудийных расчетов, скинув гимнастерки и нательные рубахи, трудятся, что называется, до седьмого пота. Загар мускулистых тел как бы соперничает с золотистым блеском гильз. Приятно было видеть командиров огневых взводов, которые то и дело командуют:

— Огонь! Огонь! Огонь!..

Но вот в могучий оркестр канонады вплетаются новые звуки — свист реактивных снарядов сорокаствольных «катюш». Хвостатые молнии прорезают клубящиеся облака черного дыма, и все, что накрыто ими на опаленной земле, захлебывается в море огня. Горе тому, кто попадет под такой смерч!

...К исходу дня на картах появляются новые данные об обстановке. «Противник» начал отход за реку. Перед наступающими встала новая, еще более сложная задача — форсировать водную преграду с ходу. Пропыленные, охваченные жаждой успеха, солдаты устремляются к серебристым водам реки, уже проглядывающей сквозь стволы сосен прибрежного бора...

Вторник

Пожалуй, ни одна армия в мире не имеет такого богатого опыта по стремительному форсированию водных преград, как советские войска. В годы Великой Отечественной [263] войны им приходилось преодолевать немало больших и малых рек. Одной из самых крупнейших операций в этом плане по праву считается битва за Днепр.

Хорошо помнится, с каким энтузиазмом рвались тогда, в сентябре 1943 года, наши солдаты на Правобережье, пылавшее огнем партизанской борьбы. Одни — вплавь, другие — на рыбачьих челнах, третьи — на самодельных плотах. Немало смельчаков под огнем врага перебралось на правый берег Днепра еще задолго до того, как понтонеры навели первые переправы...

Но совсем иная картина развертывается сейчас перед нашими глазами. Еще на марше, когда войска только двигались в районы сосредоточения, мы не могли не обратить внимания на обилие в колоннах различных переправочных средств — от гусеничных самоходных паромов до понтонов, — на большое количество плавающей броневой техники.

...Когда разведчики одной из мотострелковых дивизий вышли к реке, над водой еще клубился утренний туман, словно дымовой завесой скрывая их от «противника». Командир дивизии, находившийся в передовых подразделениях, быстро сопоставив данные воздушной и наземной разведок, избрал для переправы узкое место реки с небольшим песчаным островком на середине.

Начался огневой «бой». Первыми нанесли удары по «противнику» на той стороне реки бомбардировщики. И вот в воду ринулись первые эшелоны мотострелковых батальонов. Гладь реки буквально заполнили плывущие бронетранспортеры.

Водную преграду форсирует батальон офицера Василия Самоделова. В ходе учения нам уже довелось побывать в этом подразделении, познакомиться с его воинами и командирами.

По крупно выписанным на борту цифрам «525» узнаю машину, которой управляет механик-водитель Марат. Среди десантников на ней — смуглолицый стрелок Лаврентий Лукьянов. Оба эти воина уроженцы Гомеля; один — сын кузнеца, у другого мать работает медсестрой. В тот день, когда мы познакомились с ними, почта, отлично работающая и на учениях, доставила им письма. Лаврентию писала сестра: «Будь хорошим солдатом, чтобы мама гордилась тобой...» Примерно такое же пожелание и в письме Марату. [264]

В батальоне — сотни таких орлов, как эти двое с пятьсот двадцать пятой. Ведя огонь из пулеметов и автоматов, поддерживаемые артиллерией и авиацией, они, форсировав реку, сбили «противника» с прибрежной кромки и устремились вперед. А над ними прошли группы вертолетов. Нам видно, как на том берегу винтокрылые машины высаживают свой десант, который тут же вступает в «бой».

А тем временем саперы спешно наводят наплавные мосты. И вскоре по ним неудержимым потоком потекла через реку другая река — стальная: танки, орудия, ракетные установки.

Среда

С каждым днем учения приобретают все больший размах, и нам, журналистам, становится труднее. Главные события развертываются то в одном, то в другом месте обширного «театра военных действий». Работаем, что называется, на пределе, стремясь не отстать от наступающих подразделений.

Едва успев написать и передать по телеграфу корреспонденцию о том, как броневая волна наступающих перехлестнула многоводную реку, снова пускаемся вдогонку за войсками. Оказываемся свидетелями захватывающего встречного «боя».

С наблюдательного пункта руководителя учений, расположенного на пологой высотке, видна вся картина «боя». Первыми его начинают разведывательные подразделения. Из лесов, находящихся справа и слева от наблюдательной вышки, дозорные машины выходят на широкое поле, окаймленное рощами и населенными пунктами. В сознании невольно мелькает сравнение: словно бы поединок богатырей Пересвета и Челибея, предшествовавший битве на Куликовом поле. Только тогда, почти шестьсот лет назад, звенели мечи, а сейчас БРДМы еще издали открывают пулеметный огонь. То же самое происходит и в воздухе, где на встречных курсах проносятся разведывательные самолеты обеих сторон.

Вслед за столкновением разведок завязывается быстротечный «бой» авангардов. Его ведут устремившиеся навстречу друг другу части мотострелковой и танковой дивизий. [265]

На первый взгляд все вроде бы ясно: вот-вот танки протаранят и сомнут боевые порядки мотопехоты. Однако умелое маневрирование подразделений, искусное использование рельефа местности, выдвижение в боевые порядки противотанковых средств дают возможность авангарду мотострелковой дивизии не дрогнуть, сдержать натиск «противника» до подхода своих главных сил.

Но тут во фланг подошедшим мотострелковым частям из-за покрытых кустарником песчаных холмов наносят удар и главные силы танковой дивизий. Поначалу неторопливо, как бы беря разгон, все ближе сходятся железные лавины. Затем движение начинает убыстряться. Приземистые танки мчатся среди разрывов артиллерийских снарядов — опять работает пиротехника — на залегшую мотопехоту. Боевые порядки перемешиваются. Центр встречного «боя» перемещается то в одно, то в другое направление. Со стороны трудно разобраться в происходящем. Тем более что «потери» сторон зрительно определить нельзя — это дело посредников.

На какое-то время фланговый контрудар танков дает перевес: им удается частично расчленить боевые порядки мотострелков. Но своевременный ввод в «бой» новых сил приносит успех теперь уже другой стороне.

Учения вступают в новую фазу...

Четверг

Львиная доля трудностей, преодолеваемых воинами на учениях, выпадает на десантников. Стремительно продвигаясь вперед, наступающие одновременно выбрасывают в тыл «противнику» несколько воздушных десантов. В свои корреспонденции о них мы вкрапливаем некоторые факты из истории развития наших славных Вооруженных Сил. Так, например, напоминаем читателям, что еще в 1935 году на маневрах Киевского военного округа впервые в мировой практике нами была применена крупная высадка воздушного десанта. А в ходе битвы на заснеженных полях Подмосковья в районе Вязьмы десантировались части 4-го воздушно-десантного корпуса. Осенью 1943 года во время боев за Днепр на его правый берег высадились 3-я и 5-я воздушно-десантные бригады, захватили плацдармы... [266]

Однако все то, чему выпало быть свидетелем в предвоенные и военные годы, не шло ни в какое сравнение с тем, что пришлось увидеть теперь. Нас, журналистов, естественно, интересуют действия обеих сторон. Вот почему мы решили побывать в глубоком тылу обороняющихся. Там — мирная тишина. И вдруг, словно снег на голову, с розоватого, предзакатного неба посыпались... парашютисты. Через несколько минут в мирном тылу обороняющейся стороны оказались сотни солдат наступающей группировки.

Почти рядом с нашей машиной, остановившейся на дороге, опускается лейтенант с красивым, почти девичьим лицом. Пока он сбрасывает лямки парашюта, мы записываем его имя — Александр Малюков. Невдалеке приземляются и его подчиненные. Через две минуты — мы следим по часам — десантники освобождают свою, также опустившуюся с парашютом передвижную радиостанцию: следует как можно быстрее связаться с соседями, обеспечить командиру управление первой волной десантировавшихся.

В небо то и дело взлетают разноцветные ракеты, звучат свистки — язык десантных приказов. На поле, покрытом золотистым жнивьем, словно в страдную пору, работают люди в защитного цвета комбинезонах. Но это не уборка урожая, а нелегкий солдатский труд.

Вот спустившиеся с неба подразделения, принимая боевой порядок, устремляются к селу, намеченному для захвата. В паузу скоротечного «боя» беседуем с сильными, возбужденными парнями. Они только что пролетели огромное расстояние, с полной выкладкой спустились с подоблачной высоты, быстро привели в боевую готовность технику и вот теперь захватили нужный им населенный пункт в глубоком тылу «противника».

А тем временем из-за горизонта накатываются все новые и новые волны воздушных кораблей. Из их объемистых фюзеляжей сыплются платформы с пушками, минометами, самоходными орудиями. Плавно снижаясь, качаются белые гроздья их грузовых парашютов. Захватывающая картина.

Любое из войсковых учений, на которых пришлось побывать правдистам, отличалось своими особенностями. Если, скажем, «Днепр», «Двина», «Юг» и некоторые другие проходили на территории Советского Союза, то иные, где участвовали и войска братских армий, развертывались на [267] территории стран социалистического содружества. И тогда, естественно, кроме работников военного отдела «Правды» в них включались и собкоры газеты, находящиеся в ГДР, Польше, Венгрии или Чехословакии.

Корреспондируя о том, как в ходе учений совершенствуется мастерство воинов, укрепляется союз сердец и оружия народов социалистических государств, правдистам приходилось преодолевать на самолетах, вертолетах, автомашинах или катерах немалые расстояния.

А однажды на какое-то время наши редакционные кабинеты превратились в своеобразный морской штаб. Стены покрылись разномасштабными картами обоих полушарий Земли, на столы легли увесистые тома Морского атласа, открытые так, чтобы в любую минуту можно было взглянуть на очертания акваторий Тихого и Атлантического океанов, Балтики и Средиземноморья. Из стенографического бюро непрерывно поступали сообщения, пришедшие от корреспондентов «Правды» с берегов Дальнего Востока и Черного моря, Балтики и Заполярья. А из Главного штаба Военно-Морского Флота в редакцию привозили радиограммы, переданные военкорами непосредственно с бортов кораблей. Шли крупнейшие морские маневры — «Океан», и газета ежедневно публиковала репортажи о том, как сноровисто и умело действуют военные моряки в условиях дальних походов, с каким знанием дела решают они возложенные на них задачи.

На сей раз работа была организована так, что основную роль в освещении всех событий учений играли местные журналисты на флотах и военкоры, находившиеся в дальних походах на бортах флагманов отрядов или эскадрилий боевых самолетов. Иные репортажи передавались в Москву с аэродромов ракетоносной авиации, из подразделений морской пехоты.

Маневры «Океан», как, впрочем, и многие другие войсковые или авиационные учения, наглядно показали, что добрая традиция журналистской взаимовыручки, столь ярко проявлявшаяся в годы Великой Отечественной войны, не только жива, но и приобретает новые черты. Ведь сколько раз в ту огневую пору военные корреспонденты дивизионных и армейских газет, фронтовой и центральной печати щедро делились друг с другом свежими новостями, местом в попутной машине или последней банкой консервов! Так и теперь, и в особенности на учениях и [268] маневрах, она, эта добрая традиция взаимопомощи, взаимовыручки, журналистского братства проступала всюду — в дружной работе специальных корреспондентов центральной прессы и окружных военных газет, в том, что многие командиры, политработники, солдаты и матросы вливались в состав славной военкоровской гвардии.

С одним из них — старшим лейтенантом Владимиром Шевченко нам довелось познакомиться в «прифронтовом» лесу во время общевойсковых учений. Ладно скроенный, смуглолицый офицер с гордостью показывал журналистам богатейшую технику, которой оснащено его подразделение, знакомил с солдатами — молодыми, жизнерадостными юношами. А потом в походной палатке мы увидели рукописный боевой листок. Среди других заметок в нем была и статья, подписанная старшим лейтенантом В. Шевченко.

— Ваша?

— Моя, — подтвердил офицер и тут же застенчиво признался, что часто пишет в дивизионную многотиражку, в окружную газету.

— А почему бы вам не написать в «Правду»?

Тут же договорились: когда закончатся учения, он пришлет нам очерк о лучшем воине подразделения. Вернувшись в Москву, мы вскоре действительно получили от него большой пакет — старший лейтенант сдержал обещание. Через несколько дней мы направили ему гранки его очерка о солдатском труде, о романтике воинской службы. И было радостно: ряды военкоров «Правды» пополнились еще одним автором — из войск...

* * *

Итак, перевернута заключительная страничка записок о том, как рождались строки корреспонденции с полигонов и аэродромов, с фронтов Великой Отечественной войны, из полков и с кораблей, из Звездного городка и с космодрома, с ближних и дальних меридианов, с рубежей боевой славы и повседневной ратной страды воинов армии, флота. Эта работа была предпринята с единственной целью — оказать посильную помощь тем, молодым, полным сил и энергии, кто, сменяя ветеранов, становится сегодня в строй армейских и флотских журналистов. Им [269] идти дальше, славить наши доблестные Вооруженные Силы, верную ратную службу Родине новых поколений воинов, бдительно охраняющих созидательный труд советских людей, мир на планете. И буду счастлив, если в моих записках они найдут то, что поможет им в многотрудной работе военного журналиста.