Свежий сквознячок тянул в запыленную приоткрытую форточку казармы, доносил запах талого снега. Когда удалялся стук колес проходящего трамвая, слышалось обалделое воробьиное чириканье. Солнечный лучик пробился в полутемное помещение казармы и упал на лицо. Зажмурившись, вбираю в себя эту нежную теплую ласковость. На сердце стало томительно и грустно, и на какой-то миг меня перенесло в довоенное отрочество. Словно нет войны, бомбежек, артобстрелов, голода, и ты вовсе не краснофлотец, а просто ленинградский мальчишка-оголец, как называли мы себя.

— Э-э-э, так негоже! Ты что спишь, что ли? Не тяни резину! Давай, давай, шуруй быстрее, корешок! Ну, прибавь оборотиков! — подгоняет меня Радлов.

«Куда он торопится?» — подумалось мне. Расправил суконку, подтянул ремень. Нарочно не спеша, начинаю складывать в вещмешок свое обмундирование: робу, гюйс — синий воротничок, тельняшку, носки — все, что положено краснофлотцу-новобранцу. Радлов не краснофлотец, он младший командир — старшина 1-й статьи. В экипаж попал после госпиталя. Здесь, как говорят, «на переформировке», а пока его назначили нашим командиром отделения. Нас, новобранцев, немного было — всего шесть человек. Всех расписали по разным кораблям. Теперь очередь за мной.

Радлова все очень уважали и гордились, что у нас такой боевой старшина. Не очень рослый, но коренастый моряк; он напоминал мне Артема Балашова из кинофильма «Мы из Кронштадта». На груди две медали «За отвагу» и полоски за ранения — желтая и красная — убедительно говорили сами за себя. Разве такого не зауважаешь? Ранен он был где-то под Невской Дубровкой. Отлежал в госпитале на Суворовском проспекте. Мне знаком этот госпиталь, там работала моя мать.

«Теперь вот после госпиталя, говорят, опять на родной корабль — крейсер «Киров». Все, отвоевался на сухопутье. Будем фрица с моря бить!» — с удовольствием говорил он, радуясь возвращению на корабль. [5]

Сегодня у меня радостный день. Вот сложу свои вещи, и доставит меня Радлов на мой корабль. «Доставит» — это слишком громко звучит, просто отведет. Дело в том, что «Комсомолец», куда меня направляют, стоит на Неве у моста лейтенанта Шмидта, а это совсем рядом.

Радлов торопится, ему, видно, хочется быстрее выполнить задание и выкроить часок-другой для себя, потому что увольнения как таковые были отменены. Мне тоже не терпится скорее на свой корабль, но одна причина заставляет медлить, тянуть время. Надо дождаться Левку, сказать ему на прощанье пару слов, оставить адрес, ведь мы не знали номера полевой почты «Комсомольца» до того» пока Радлов не взял мои документы.

* * *

Мы с Левкой познакомились и сдружились в тяжелую блокадную пору. Встретились в мастерских треста «Ленгороформление», где писали лозунги, плакаты. Числились живописцами, а работу выполняли самую разную. Культурная жизнь в городе не прекращалась. В кинотеатрах демонстрировались кинофильмы, даже в Александринском театре — теперь театр имени Пушкина — шли оперетты «Сильва», «Марица», «Раскинулось море широко»... Рекламные щиты заказывались в нашей мастерской. Нам надо было не только написать их, но и привезти на санках к театру и прикрепить. За это мы с Левкой получали контрамарки почти на все спектакли театра Музкомедии. Приходилось выполнять работу и потяжелее. Разбирали на дрова деревянные дома на Выборгской стороне.

Свободное время проводили тоже вдвоем. Вместе бегали в булочную выкупать по карточкам хлеб. Одну пайку оставляли, а другую обменивали на соевое молоко, которое тетки продавали на Кузнечном рынке. На вкус это молоко не похоже на натуральное, но зато питательное. Из молока и хлеба мы варили кашу. Тогда казалось, что лучше этой тюри ничего на свете нет. Наконец, нам даже девушки нравились одни и те же. Мы вздыхали сначала по сотруднице райкома комсомола, потом влюбились в продавщицу булочной, затем в работницу нашей мастерской. Мы писали стихи, соревновались, кто лучше нарисует «ЕЕ» силуэт по памяти. Почти всегда побеждал Левка. У него и стихи были лучше, и силуэт более похожий. Надо сказать, рисовал Левка здорово. Однажды для кинотеатра «Аврора» он написал — «сотворил», как сказал начальник цеха, — такую рекламу к кинофильму «Моя любовь», что [6] наши сотрудницы ахнули. «До чего же Лидочка Смирнова у Левушки получилась, как живая! Ах, Левушка, ну и молодец!» Левка только краснел, смущенно отворачивался.

К Левке относились всегда как-то особенно приветливо и даже нежно все, с кем ему приходилось работать или просто встречаться. И в Балтийском флотском экипаже, куда нас направил горком комсомола, мне показалось, его встретили тоже очень тепло.

«Лев Николаевич? — немного кокетничая, сказала девушка-краснофлотец, заполнявшая графы в личном деле Левки. — У вас как у Толстого и имя и отчество». Левка в ответ улыбнулся и опять покраснел.

«Везет же Левке!» — с завистью подумалось тогда. Теперь, вспоминая себя в ту пору, каюсь: плохо это, нехорошо завидовать, тем более другу. А вышло так: Леве Петрову не повезло на медкомиссии. Он был признан непригодным к строевой службе из-за плохого зрения. Даже во время войны, когда, казалось бы, небольшие физические изъяны не должны были столь строго учитываться, в плавсостав все равно отбирали физически здоровых. Сочувствуя ему, сожалел, что наши флотские дороги расходятся. После медкомиссии он целый день горевал, ходил из угла в угол казармы, засунув руки в карманы, и молчал. Только к вечеру как-то отмяк, видно, смирился. Уже перед сном, свесив голову с верхней койки, с грустью сказал:

— Понимаешь, самое обидное, что я все прекрасно вижу. Я даже вижу маленькую звездочку у Большой Медведицы. Знаешь, ту, которой проверяли остроту зрения в Спарте. А там разбирались в здоровье не хуже их...

Поддакивая ему, соглашался с ним, чтобы как-то утешить. На утро мы узнали, что Левку зачислили в кадровую команду флотского экипажа. Замполит, узнав, что Левка рисует, да еще играет на трубе, очень обрадовался и сразу направил его в оркестр.

Меня определили в плавсостав, и моя судьба сложилась так, как мечтал Левка, — служба на кораблях, плавания по морям и океанам.

* * *

...Затянув лямку вещмешка, в последний раз оглянулся на дверь: Левка так и не пришел. «Ничего, адрес флотского экипажа знаю, напишу ему письмо, сообщу свой адрес». [7]

— Ну наконец-то! Собрался, товарищ краснофлотец? — с ехидцей заметил Радлов. — Давай-ка, ремень поправлю, надо его за хлястик... Вот так.

Он стал перед зеркалом, надел свою фуражку — старшине она была положена, расправил складки шинели, ворчливо заметил:

— Не люблю я шинель. То ли дело бушлатик! Пора бы форму четыре объявить. Комендант поди мерзнет, а уже весна на дворе.

Глядел на его отражение в зеркале, и стало жаль расставаться с этим славным, симпатичным человеком, с ним было как-то легко, спокойно. В непривычной флотской атмосфере, когда не знаешь, что надо делать и как — такое чувство испытывают, наверное, все новобранцы, — Радлов всегда своевременно и быстро приходил на помощь. За это его очень уважал. Да и остальные относились с почтением. Со всеми он держался ровно, с достоинством, хотя непрочь был побалагурить, пошутить. Позже увидел в нем расторопного заботливого старшину. И до сих пор считаю, что он много сделал для меня доброго. Наверное, сам того не ведая, он преподнес очень важные жизненные уроки. Один из них мне запомнился на всю жизнь. А было так.

В числе других краснофлотцев меня назначили в наряд, рабочим по камбузу. Тогда считалось: попасть на камбуз — это очень здорово! Здесь всегда что-нибудь перепадет. Пусть работа нелегкая — таскать грязные ведра, мыть посуду, чистить рыбу, носить тяжелые мешки и постоянно делать приборку, но все равно мы знали: здесь покормят. «Что-нибудь на зуб попадет», — говаривали бывалые моряки. Работали мы весьма усердно. Но наши надежды постепенно угасали. Даже расстроились. А один высокий и какой-то нескладный пехотинец, которого почему-то звали уменьшительно, словно в насмешку, Гариком, во время позднего перекура заныл: «Тоже мне мореманы, моряки... флот, а традиции флота не знают. Надо дать порубать корешкам, а потом вкалывать». Хоть и говорил он это тонким противным голосом, но мы, глотая слюни, соглашались. «Чего там порубать, хоть бы червячка заморить», — уныло поддержал кто-то. В этот момент, словно волшебник, в дверях появился наш старшина Радлов. Он нес полный бачок ячневой каши.

Мы впились глазами в этот бачок, еще не веря, что это все нам. [8]

«Ну вот, это другое дело, это правильно, сейчас порубаем, — хихикнул Гарик. Он протянул руки: — Давай, разделю по закону».

Радлов сердито взглянул на него: «Убери клешни! — хмуря брови, пристально посмотрел на этого верзилу. Повернувшись ко мне, коротко приказал: — Неси миски!»

Радлов сам ловко разделил кашу. Мне досталась полная миска! Даже усомнился: сумею ли ее одолеть. Молча, сосредоточенно ели мы, кто стоя у окна, кто присев на корточки у батареи. Ложка за ложкой — так незаметно добрался до дна и тут почувствовал тяжесть в желудке. С трудом перевел дух, поднял глаза и увидел смеющегося Радлова. «А ты орел, однако! У тебя котел, как на крейсере», — он ткнул меня пальцем в живот.

Гарик тут как тут: «Неужто слопал все?! Ну, шкет, тебя легче похоронить, чем прокормить».

Что им было ответить? Как оправдать свое неуемное желание все время что-нибудь жевать, например, макароны, крупу? А причиной тому были последствия голода и дистрофии.

Радлов уловил, как больно задевают меня эти слова, скомандовал: «Ну что, орелики, порубали? Теперь давайте будем закругляться. Завтра рано вставать. Выставим вахту. А ты, корешок, — обратился он ко мне, — заступишь первым. Вахта здесь нетрудная. Стой вон там, у входа, и никого не пускай. Камбуз флотский — это важный объект!»

Вручая мне винтовку, Радлов с сомнением спросил: «Обращаться с ней умеешь?» — «Еще бы, ведь в осоавиахимовском кружке обучался и стрелял хорошо», — ответил ему. «Ну-ну, тогда заступай, стрелять тут не придется. Патронов тебе не дадим, а вот штыком действуй, если супостат попытается проникнуть», — широко улыбнулся он.

Мне было понятно, что никакой враг не будет проникать на камбуз, но пост есть пост. Постепенно все стихает. Где-то в последний раз хлопнула дверь. Монотонно гудит вентилятор да доносятся раскаты артиллерийской канонады: корабли давят орудия гитлеровцев, обстреливающие город. Взяв винтовку на плечо, стал вышагивать по небольшому коридорчику, где мне определено нести вахту. Утихла артиллерийская стрельба. Надоело шагать. Веки тяжелеют. Надо стряхнуть сонливость.

Вот винтовка — боевое оружие. Держу ее в руках. Она какая-то такая... убедительная, тяжеленькая. Серьезное оружие! Вот зря не сказал Радлову всю правду. Боевой, [9] настоящей трехлинейки и в руках-то не держал. Но инструктор в кружке нам очень увлеченно рассказывал о талантливом изобретателе русской трехлинейной винтовки. В 1891 году поручик Сергей Иванович Мосин представил русской армии сконструированную им пятизарядную винтовку с неотъемным магазином. С тех пор она прожила долгую жизнь, отслужив верой и правдой русской армии в первой мировой войне! «Вот эта малокалиберная винтовка очень похожа на боевую, научитесь из нее стрелять — будете неплохими бойцами Красной Армии», — говорил тогда инструктор. В кружке Осоавиахима неплохо владел «мелкашкой». Боевая трехлинейка похожа на мелкашку. Затвор с круглой рукояткой, прицельная рамка, мушка — все ладно, все к месту. Только у мелкашки не было штыка. Вспомнилось, как мы перед войной подростками играли в чапаевцев, гоняли с деревянными саблями. Из досок делали и винтовки. Отрабатывали приемы: «Штыком коли, прикладом бей, винтовкой защищайся!» — приговаривали мы, схватываясь врукопашную. Чтобы освободиться от дремоты, проделал приемы: выпад вперед, удар назад, винтовка вверх — защита от сабли... Проделал все это раз, другой, третий — сон вроде пропал, а сам думал: «Который час? Часов нет. Трудно с непривычки ночью не спать. Надо было у Радлова попросить часы...» Чтобы развлечься, придумал новое занятие. Поставил винтовку прикладом на пол и сел на подоконник — винтовка передо мной. Она, балансируя, стоит вертикально — чуть колыхнулась, стала падать, ловлю ее. Надо только найти на полу ровное место. Поставил — стоит. Здорово! Вот качнулась. Нет, не дать ей упасть! Подхватываю, снова, покачиваясь, стоит...

Не заметил, как веки мои сами собой сомкнулись. И вот, как наяву, вижу Левку. Он в форме стал похож на Радлова. Нас только постригли. Мы стали какие-то носатые, лопоухие. Парикмахерша экипажа, пожилая женщина, все охала и сокрушалась, какая шевелюра, какие волосы! Но вот, выйдя из парикмахерской, опешил. Смотрю на Левку: у него после стрижки прическа как прическа. Он смеется, хохочет и говорит: «Видишь, я постоянный состав, меня по-свойски подстригли, а ты — переменный, тебя под Котовского, нулевочкой». Подошел к зеркалу и обомлел: будто не постригла меня парикмахерша, а побрила. Открыл глаза: тускло светит лампочка в коридоре. Спрыгнул с подоконника, испуганно осмотрелся по сторонам. Уснул на вахте! Позор! Хорошо, что никто не видел! А где же [10] винтовка?! Душа у меня обмерла, будто что-то оборвалось внутри. Что теперь будет?! За утерю оружия — под суд военного трибунала! Вот тебе и корабль, вот тебе и флот... Забегал по коридорчику, заглянул за дверь, за уголок, в туалет. Включив свет, чуть не вскрикнул от радости: винтовка стояла здесь, прислоненная к стенке. «Ну все, ну хватит», — повторял, ругая себя за разболтанность. А душа ликовала. И когда меня пришел менять заспанный Гарик, на радостях сказал ему: «Смотри не усни, здесь тепло и тихо». Это мое предупреждение словно пробудило его. «Ладно, рули в кубрик», — недовольно прогнусавил он...

* * *

Целый день меня мучили догадки: кто же сыграл со мной злую шутку? Но никто ничего не говорил, и на душе у меня стало поспокойнее. Только на другой день Радлов, выбрав минуту перед сном, как бы между прочим затеял разговор об оружии, сказал: «Главное, никогда не выпускай винтовки из рук! Чтобы с тобой ни случилось. Пока есть силы, хватка, цепляйся за оружие, не отдавай никому! Меня еще до войны тоже проучили, не так, как тебя сегодня. С тобой политбеседу сейчас провожу, а меня чуть под трибунал не упекли. Рад был, что десять суток с рашпилем знакомство вел».

Это после узнал, что «рашпилем» звали старшину на ленинградской гауптвахте.

После этого случая с винтовкой Радлов все время, пока мы были вместе, ко мне относился как-то особенно, словно старший брат.

* * *

...А сегодня вот мы расстанемся. От этого мне сделалось грустно, да и будущая незнакомая жизнь немножко пугала своей неизвестностью. Забросив на плечо тяжелый вещмешок, пошел следом за старшиной.

Выйдя из ворот, мы остановились. Хорошо на улицах родного города, и ты не просто как какой-то там гражданский парень, а моряк, самый настоящий моряк!

Здесь на улицах идет своя жизнь. Трамваи, автомашины. Торопятся пешеходы. В проезжавшем трамвае встретился глазами с девушкой, улыбнулся ей, кивнул головой, она помахала рукой. Радлов удивился:

— Что, знакомая?

Помешкав, небрежно ответил:

— Да, одна из моих девчонок...

Радлов усмехнулся и с иронией спросил: [11]

— А много их у тебя?

Почувствовал, что краснею:

— Да нет, только эта...

Пройдя вдоль угрюмого, красного кирпичного здания экипажа, мы вышли на Площадь Труда. Здесь — трамвайная остановка. На ней немало народа. Мне казалось, что все только и смотрят на меня. Вот бы заявиться в форме к сестренке Жене или, еще лучше, к сотрудницам из мастерских, потому с надеждой спросил:

— А может, до Невского проедем? А, товарищ старшина? Здесь ведь рядом на трамвае.

Радлов покачал головой:

— Невский — хорошо, а Международный проспект еще лучше. Понял? Мне туда надо. Но это уже после тебя и без тебя. Туда вдвоем не ходят, — с назиданием пояснил он, как объясняют слишком любопытным детям.

Меня это не обидело. «Ладно, обойдемся без провожатых», — самоуверенно успокоил сам себя, надеясь, что будет случай выбраться в город. А сейчас идем к набережной Невы.

На мне новенькая, с иголочки форма, она чуть великовата, но все равно в ней так приятно идти. Шагаю твердо, постукивая тяжелыми рабочими флотскими ботинками. Они тупоносые, с двумя металлическими заклепками, шнурок — ремешок из сыромятной кожи. Тельняшка плотно обхватывает грудь. Она еще ни разу не стирана, поэтому чуть покалывает, но этого не замечаю.

День выдался яркий, солнечный. С Невы потягивало холодком, еще не прошел ладожский лед, но в затишье тепло, потому и вспотел: ведь надел на себя все, что положено, в том числе белые рубашку и кальсоны с завязками, такие никогда до этого не носил.

Скоро мы достигли цели. Прямо на нас смотрел огромный корабль. Три большие трубы, высокие мачты, шлюпбалки — все это сразу захватило, взволновало. Но сразу не обратил внимания на то, что на палубе не видно людей.

Пройдя мимо часового, мы поднялись по трапу на ют.

— Ну вот он, твой корабль, будь здоров, — сказал на прощание Радлов. — Может, увидимся: флот — служба большая. А придешь на «Киров», покажу тебе настоящий крейсер. — Он подмигнул мне, проходя мимо флага, козырнул и быстро застучал по трапу, вышел на гранитную набережную.

— Видишь, как положено входить и сходить с корабля. Честь флагу надо отдавать, салажонок, — сказал мне [12] вахтенный, Был он высок ростом и уже немолодой, хотя по званию всего краснофлотец, а, судя по новенькой форме, тоже, видать, недавно стал моряком. Дежурный по кораблю главный старшина заметил:

— Правильно, товарищ Зайцев, с первых шагов надо товарищей учить. Только на вахте не отвлекаются, а следят за порядком. Вон буксир подходит, а вы болтовней занимаетесь.

Зайцев побежал на другой борт, принимать швартовы буксира, а рассыльный повел меня в кубрик. Начиналась новая жизнь со всякими неожиданностями и трудностями. Много разных людей встретил я здесь, в команде, познал законы флотской службы, словом, начал выполнять свой конституционный долг защитника Родины.

* * *

Первые впечатления всегда сильные и запоминаются надолго. На смену радости, что сбылась мечта стать моряком, пришло некоторое разочарование. Мне грезились крейсеры и эсминцы, грозные орудия, торпедные аппараты, стремительные атаки. А на корабле, куда меня назначили, не было ни одного орудия. Стояли две сорокапятимиллиметровые пушки, да и те снимают — толку, говорят, от них мало. Экипаж на этом огромном корабле совсем небольшой. Многие из личного состава ушли на сухопутный фронт, они, как и Радлов, кто в Сенявинских болотах, а кто на Ораниенбаумском пятачке защищают Ленинград от наседающих фашистов. На корабле молодых ребят почти не было. Одни пожилые матросы. Машины и механизмы почти все законсервированы. На спардеках насыпан шлак, чтобы от попадания зажигательных бомб деревянная палуба не загорелась. Холодные пустынные кубрики, скучные длинные коридоры. С грустью вспомнил Радлова и боевой крейсер «Киров», который продолжает громить фашистов, посылая снаряды далеко за город, заставляя замолчать гитлеровские орудия.

«Вот там боевое дело, там настоящая военно-морская служба!» — думалось мне.

— Этот кубрик БЧ-пять называется, здесь живет почти вся наша команда, — рассказывает мне небольшого роста старший краснофлотец, знакомя меня с кораблем. Делает он это обстоятельно, не спеша, серьезно. — Вот твои рундуки. Здесь должно быть заправлено вот так, — он открыл дверцы шкафчиков. В одном было аккуратно сложенное обмундирование, синий воротничок с полосками сверху. [13]

Стопочка книг — в другом. Здесь же фотокарточка в затейливой рамке, на снимке миловидная женщина, улыбаясь, глядит на нас...

— А спальное белье надо получить у Козлова. Пойдешь в баталерку, ее найти поможет Архипов. И все, — резюмировал он. — Фамилия моя Егерев, звать будешь «товарищ старший краснофлотец». Устав требует либо по званию, либо по должности. Когда будем одни, можешь просто Константин Иванович. Но это, повторяю, когда будем одни. Понял? Ну все... Да, чуть не забыл, специальность флотскую мы тебе определим позже, когда осмотришься, — сказал он на прощанье.

Так началась моя корабельная жизнь. Много удивительного и непонятного встретилось мне. Не ожидал, что спать буду в брезентовом гамаке на пробковом матраце. Этот гамак и назывался койкой.

Брать койку можно только после вечерней поверки. Каждый день перед отходом ко сну по списку идет перекличка. Старшина команды называет фамилию, а ты должен громко крикнуть: «Есть!» Если кто болен или в наряде — об этом за него говорит командир отделения. Стоишь в строю, откликнешься на свою фамилию «есть!» и ждешь команды: «Койки брать!» Тогда бежишь на верхнюю палубу: там в специальном ящике хранятся койки. Найти свою не просто. Все они одинаковые. Находишь по боевому номеру. Боевой номер говорит о многом. Так, например, мой номер 5–35–2. Что значило, как гласил корабельный устав ВМФ 1939 года, что ты принадлежишь к пятой боевой части, нести вахту должен в третьей боевой смене, по списку пятый и обслуживаешь второй боевой пост. Вот какую информацию дает о моряке боевой номер!

Взяв койку, бежишь в кубрик, быстренько расшнуровываешь ее, надеваешь на гаки (крюки) кольца, ложишься и мгновенно засыпаешь.

Все на корабле имеет особое название: потолок — подволок, пол — палуба, скамейка — банка, труба — магистраль, выключатель — пакетник. Вот только стол, так столом и зовется. Сначала я не очень понимал, что к чему, и, конечно, не обошлось без розыгрыша. А потом довольно быстро привык к флотской жизни, распорядку дня. Мне даже понравилось: здесь не надо ничего придумывать, изобретать — все тебе определено, расписано, положено. Но особенно радовал регулярный прием пищи. Завтрак, обед, ужин и даже вечерний чай — все предусмотрено. Завтрак бачковые получают в баталерке — хлеб, сахар, [14] масло. Все это делится на равные порции. Из огромного медного чайника наливает каждый в свою кружку горячий крепкий чай.

На обед три блюда: первое, второе и обязательно компот. На ужин тоже и первое, и второе. Хочешь еще, иди «в пике» — значит, попроси добавки у Ивана Ивановича. Он не жадный — добавит. Если, конечно, это не макароны. Они приварка не дают, их всегда в обрез. Хороший человек Иван Иванович! Поработал подсобником на камбузе и узнал о коках много интересного. Мне казалось, что Иван Иванович — грубоватый, угрюмый, сердитый. Он редко улыбался. Был немногословным. А Витька Теплов и улыбался и шутил — вроде простой, приветливый. Но со временем понял, почему моряки больше к Ван Ванычу идут, а не к Витьке Теплову. Иван Иванович был добрым, сердечным. Добавку, если есть, всегда даст. Любил он песни и сам пел. Пел он тихонько, словно для себя, пел и так, что слышали мы, рабочие по камбузу. Не бубнил, скажем, один и тот же куплет, а всю песню пел. Песни у него все больше старинные русские, заунывные.

Другим был Теплов. Он хоть и улыбался, вроде рубаха-парень, но его недолюбливали за пакостный характер. Ему бы лишь унизить, посмеяться над человеком. То макароны заставит продувать, дескать, чтобы там гвозди или тараканы не оказались. То в щелчки давай сыграем, и лупит по голове, словно молотком, так, что искры летят из глаз. А добавку никогда просто так не даст. Обязательно что-нибудь ехидное отпустит или какую-нибудь грязную работу придумает.

«Нет, Ван Ваныч не такой!» — говорил Лешка Зайцев. Вскоре сам убедился, что Лешка прав, и никогда не ходил к Теплову.

* * *

Быстро летело время. Но еще не определилось, на кого учиться: кем стать? Боцманом, трюмным или электриком? Пока раздумывал, мой начальник, Егерев, словно понимая, что в этом деле не должно быть давления, терпеливо ждал несколько дней. Правда, он как бы исподволь похваливал специальность машиниста. «Это не то что духи — кочегары, там интеллекта немного надо — шуруй уголь, бросай в топку, да не упусти воду... Дело нехитрое. А машина — это умная вещь». Он часто брал меня с собой в машинное отделение, заставляя делать уборку или помогать ему в работе. Трудно передать мои чувства, когда впервые [15] оказался в этом огромном помещении с двумя гигантскими паровыми машинами. Стальные шатуны, литые мотыли, кулисы, манометры, вакуумметры поражали. Здесь, как нигде в другом месте на корабле, чувствовалась мощь техники. Хотя механизмы бездействовали, но общий порядок в машинном отделении, надраенные медяшки, чистота — все это словно подчеркивало, что машина исправна, она временно остановлена и вот-вот заработает. Думаю, внимательное и доброе отношение Константина Егерева, к которому быстро привязался, как к хорошему, большому другу, было главным, почему стал машинистом.

В моих глазах Егерев был авторитетнейшим человеком, потому относился к нему, старшему краснофлотцу, командиру отделения машинистов, с почтением, хотя лет ему было немного — примерно двадцать пять. Кстати, был он весьма эрудированным. Много читал и понимал толк в литературе. Кроме того, он неплохо рисовал, что нас особенно сблизило. Ко мне относился строго, но душевно. Он и заронил в мою душу те зерна, которые проросли, породив привязанность к флоту, любовь к его традициям, и определили мою судьбу кадрового военного.

Время вносило коррективы. Если, скажем, сначала был очень разочарован, попав на учебный корабль «Комсомолец», то впоследствии, благодаря именно Константину Егереву, был доволен тем, что начал флотскую биографию на этом корабле. Именно «Комсомольцу» выпала честь быть первым советским кораблем, совершившим дальнее плавание. Обучая меня специальности машиниста, Егерев с увлечением рассказывал об истории нашего корабля. Много лет прошло с той поры, а в моей памяти сохранились подробности его рассказов о корабле-ветеране. Построенный по заказу царского правительства на верфях Круппа в Германии, корабль с 1903 года был в составе русского флота под названием «Океан». Во время империалистической войны он использовался как госпитальное судно. В 1922 году в честь принятия комсомолом шефства над флотом «Океан» обрел новое имя — «Комсомолец».

В революционную летопись моряков Балтики немало ярких страниц вписал корабль-ветеран. Здесь после окончания курсов машинных унтер-офицеров в Кронштадте летом 1916 года проходил корабельную практику Анатолий Железняков. Он вел на корабле революционную агитацию. Более трехсот матросов с этого корабля участвовали в демонстрации 3–4 июля 1917 года. В дни Октябрьского вооруженного восстания весь экипаж (на корабле [16] остались только больные) с оружием в руках на минном заградителе «Амур» отправился в Петроград в распоряжение военно-революционного комитета. 25 октября моряки с «Океана» принимали участие в штурме Зимнего. В годы гражданской войны они сражались на многочисленных фронтах, защищали колыбель Октября — Петроград.

Как-то вечером Егерев принес вырезку из газеты «Красный Балтийский флот».

— Вот послушай, что писал Леонид Соболев о нашем корабле. Он служил на нем старшим штурманом и был курсантом первого после гражданской войны похода корабля за границу в 1924 году. — Егерев начал читать: — «Удивительно изящный его силуэт с тремя наклонными назад могучими трубами, с высокими мачтами, с безупречной линией надстроек, его корма, подобранная над водой в готовности мягко и властно отбить удар любой догоняющей волны, его стремительный форштевень, наклоненный вперед как бы в нетерпеливом порыве к движению».

Эти слова писателя заставили меня по-новому взглянуть на корабль, его кубрики, внешний вид. Впоследствии во время покраски корабля мне поручалось подправлять герб и надпись на «подобранной» корме, я всегда вспоминал замечательного писателя-мариниста Леонида Соболева и гордился своим кораблем, носящим великолепное молодое имя «Комсомолец».

Многие видные адмиралы Советского Военно-Морского Флота проходили морскую практику на этом корабле — драили торцем его тиковую палубу, наводили блеск на кнехты с отлитым славянской вязью именем «Океан» или грузили уголь.

Корабль-ветеран дал надежную путевку в жизнь многим поколениям советских моряков.

Флотская жизнь с ее боевой учебой, занятиями, тренировками, работой у механизмов обогащала нас знаниями, помогала стать настоящими моряками. Незаметно мы мужали, и нас уже не называли «салажатами». Но особенно уверенно почувствовал себя, когда к нам на корабль прибыло молодое пополнение. Еще бы! Сознание того, что ты не самый молодой, не новичок, прибавило уверенности. Ведь есть люди, для которых все корабельные порядки [17] в диковинку, так что мы с некоторым превосходством смотрели на молодых матросов, занимавшихся строевой подготовкой на набережной Невы у корабля. Вид у них был довольно смешной. Бескозырки без ленточек. Белые, еще не обмявшиеся робы, мешковато сидели на мальчишках. Они усердно топали ботинками по асфальту, нет-нет да и сбивая ногу.

Говорили, что к нам в команду машинистов направят молодого матроса. Подумал: «Хорошо! Теперь-то уж есть помоложе меня!» Даже представил себе, как буду ему помогать, подсказывать, что делать и как. Однако получилось все не так, как предполагал.

Впервые увидел Пашку Борисова в кузнице. Кузница — небольшое помещение с верстаками, наковальней, говорят, был и горн. Здесь мы хранили инструменты, выполняли различные слесарные работы. Мне надо было подшабрить золотник к циркуляционной помпе — мощному циркуляционному насосу, который был в моем заведовании. Выполнить довольно сложную работу с золотником можно было только в кузнице.

Открыв тяжелую металлическую дверь, увидел у верстака незнакомого моряка. Он стоял ко мне спиной, невольно уставился на его стриженый затылок и розовые уши, просвечиваемые солнечным лучом, проникающим через стекло иллюминатора. Тихо подошел к нему. На верстаке разложен инструмент: напильники, ручники, наждачная бумага. Взгляд невольно остановился на металлическом рундучке, в котором Егерев бережно хранил инструмент. Это, пожалуй, был единственный рундук на корабле, не считая сейфа, с оружием, который находился под замком.

У меня сразу шевельнулась недобрая ревность к этому парню: ведь почти год работал с Егеревым, но он мне стал доверять ключ от рундука совсем недавно. А этот только пришел, и ему уже дверь нараспашку — на вот, бери инструмент, цветной плексиглас для мундштуков...

— Привет! — бросил не очень дружелюбно. Он молча кивнул головой, продолжая надфилем точить какую-то втулку. Думал, что он, как молодой, прекратит работу, поздоровается, да и этот кивок мне показался оскорбительным, потому решил показать свое старшинство.

— Ну-ка, перейди, пожалуйста, к тому верстаку. Все знают — это мое место, — сказал как можно спокойнее.

Эта смесь повелительного «ну-ка» и вежливого «пожалуйста», видимо, сбила парня с толку. Он перестал пилить, [18] вынул из тисков деталь. Обратил внимание, что зажата она грамотно, в прокладки из красной меди, чтобы не смять бронзу стальными губками тисков.

Ничего не сказав, он перешел на край верстака, снова взялся за работу. Мне же надо было шабрить зеркало золотника. Работа эта не простая, она требует большого терпения и навыка. Мы молчали, не найдя общего языка.

Но когда Борисов увидел на верстаке золотник, он на него покосился и, видно, оценив, что это работа не для новичка, стал посматривать в мою сторону несколько дружелюбнее. Было ясно, что он приглядывается ко мне, сравнивает свою и мою работу.

Насвистывая, не спеша в шахматном порядке снимал шабером синьку, оставшуюся на зеркале золотника. Все меньше и меньше становятся точки, все ближе и ближе конец работы.

Увлекшись, не заметил, как пришел Егерев. Вначале подошел к Борисову.

— Молодец, толково, — похвалил он новичка.

Насупившись и пользуясь тем, что Егерев невелик ростом, нарочно спиной закрыл свои тиски. Но Константин Егерев, видать, угадал мое настроение.

— Ну-ка, товарищ дорогой, убери свое могучее плечо, дай взглянуть, — потребовал он.

Положив шабер, отошел. Егерев, ничего не сказав, взял золотник, поставил его на шабровочную плиту, плавно потер и, рассматривая пятнышки, прищурился.

— К обеду закончишь, будем ставить на место, — сказал он, не похвалив и никак не выразив своего отношения к моей работе.

В тот же день произошла наша первая стычка с новичком. Все из-за того же ключа к рундуку. Борисов и после обеда продолжал работу с бронзовой деталью. Как после узнал, это был фигурный фланец к масляной системе, который был поврежден осколком снаряда, попавшим в машину в самом начале блокады. Деталь сложная, но, видно, Пашка уже прослыл знающим слесарем, раз дали ему эту ответственную работу.

Судя по всему, и сам тоже неплохо справился с заданием. Меня похвалил старшина команды мичман Поляков Леонид Васильевич. Но вот правильно поставить золотник — дело трудное. Мичман, улыбаясь, показывал, как это делается, и вспоминал:

— Когда я до войны служил на буксире, там мастеровые держали в секрете эту работу. Придет, бывало, такой [19] хитренький старикан. Всех выпроводит из машины и еще рядном или брезентом накроется, чтобы никто не видел, иначе потеряешь монополию, а с ней и заработок... Так и ходит от одного судна к другому... А вас, видите, сразу учим... А золотник вы хорошо пришабрили...

* * *

Мы уважали мичмана Полякова. Он всегда обращался к подчиненным на «вы». Никогда не кричал. Бывало и сердился, но по-своему: насупится и молчит. От этого становилось неуютно всей команде машинистов. Но сердился он редко, и мы очень любили нашего мичмана.

К концу дня Поляков дал мне последнее задание — притереть два клапана. Дело это нехитрое. Тем более, если на седле гнезда и на самом клапане нет глубоких раковин. С помощью стеклянного порошка потрешь полчасика — и готово...

Воодушевленный похвалой мичмана, направился в кузницу за стеклянным порошком. Борисов попался мне навстречу. В руках он держал ключ от рундука с инструментом. Ключ обыкновенный, с небольшим брелком-якорьком — работа умелых рук Егерева. Не каждому доверялся этот ключ! А Борисов небрежно крутит его на пальце, словно личную собственность.

— Дай-ка ключ!

Борисов, словно не заметив мою протянутую руку, уклонился, юркнул в дверь и, явно издеваясь, усмехнулся:

— Ишь чего захотел! Ключ ему дай!

Разозлившись окончательно, кинулся за ним.

— Ах ты, губошлеп, салага!

Но он тут же нашелся:

— Сам-то ты кто? Вытри сопли, мореман! — при этом грязно выругался и скорчил противную рожу.

Вот так с первой встречи мы стали чуть ли не врагами, хотя каких-либо серьезных поводов для этого не было. Наши натянутые отношения не остались незамеченными в команде. Знал о них и Егерев. Он старался не посылать нас вместе на одну и ту же работу. Но когда это случалось, между нами снова происходили мелкие стычки.

Между тем видел, что старшие товарищи относились к Пашке снисходительно, и не понимал почему. Борисов был запанибрата с краснофлотцами много старше его. Подойдет, скажем, к старшему краснофлотцу Косте Архипову (тот ему в отцы годится) и говорит с ухмылочкой: [20] «Дай-ка, старина, кусочек бумажки и твоего табачку, а то я спички дома оставил».

А Архипов ничего, поведет белесой бровью, не спеша лезет за кисетом с махоркой. Стоят... Курят...

Наконец понял, что главный козырь Пашки в его профессиональном мастерстве. Слесарь он был первоклассный. Даже Володя Василевский (он до войны слесарем-лекальщиком работал на «Судомехе»), понимающий толк в слесарном деле, и то мне назидательно сказал: «Пашка — артист своего дела...» И действительно, ему удавалось легко и просто выполнить такое задание, которое требовало, скажем, от меня значительно больших усилий. Егерев поручал наиболее тонкую и ответственную слесарную работу Борисову. Помню, долго подступались мы к рефрижераторной машине. Надо было ее ремонтировать и вводить в строй. Мичман Поляков возился с чертежами, задумчиво перебирая заводские синьки. А после выразил сомнение — сможем ли мы без помощи завода? Борисов и здесь влез: «Сделаем, мичман, как надо!» Сказал таким тоном, что меня аж покоробило, и не «товарищ мичман», а как-то панибратски «мичман»... и все.

Удивительное дело! Леонид Васильевич словно не обратил внимания на эту вольность. Улыбнулся так, чуть грустно, и сказал:

— Надо, надо сделать, товарищ Борисов! Вот вы и сделаете.

И ведь сделал! Машина заработала, а в специальном приказе командира корабля говорилось, что Борисову объявлена благодарность, его наградили почетной грамотой.

Получив первое поощрение, Пашка и вовсе задрал нос. Ко мне он стал цепляться в открытую, не пропускал случая, чтобы как-нибудь съязвить.

Стал размышлять, отчего все это: «Может быть, я сам виноват? Чего взъелся на него? Вроде ничего он плохого мне не делал».

Однажды завел разговор с Гришкой Леоновым, тоже машинистом, что он думает о Борисове.

— Да ничего, — Гришка, не задумываясь, легко и просто выпалил, — жуковатый парень. Но ничего.

— Честно говоря, тоже думаю, что он с хитрецой, а в чем — не пойму.

И тут Гришка рассказал мне про один случай.

— Помнишь, у нас вышло из строя турбодинамо? А на чьей вахте? [21]

Да, было: подплавился подшипник, и мы добрых пять суток днем и ночью вводили механизм в строй. Но на чьей вахте случилось, не помнил, мне было не до этого.

— Не помнишь? — Гришка будто с упреком и удивлением смотрел на меня. — На Пашкиной! И я тебе скажу: проспал он турбину... Сам отвертелся, а я точно знаю... Только жалел его, не говорил никому. Да и ты не говори.

— А ты откуда знаешь?

Он многозначительно хмыкнул:

— Одну Пашкину хитрость раскрыл. Ты когда-нибудь сменял его в турбодинамо?

— Ну сменял.

— Вот у тебя дверь из машины в агрегатную всегда открыта? У меня тоже. А Пашка ночью, особенно, когда «собаку» стоит, дверь всегда закрывает. Потому что наловчился спать на вахте. Сядет около агрегата прямо на палубу, положит перед собой кусок ветоши, а около дверей ставит ведро пустое с разным железным хламом. Кто войдет, дверью сбивает ведро, оно падает, гремит. Пашка, не оглядываясь, начинает палубу тереть, вроде приборку делает... Я давно понял его хитрость. Один раз вошел, а он и не услышал — ведро не упало, а отодвинулось. Турбина шумит к тому же. Пашка и прозевал... Ты бы видел, как он юлил! Упросил меня не докладывать. Я никому — тебе вот первому... А когда авария произошла, он мне клялся, что не спал. Кто его знает? Может, и не спал... Мичман Поляков говорил, что вины личного состава не было...

Узнав про Пашкины проделки, подумал, что при случае подловлю его. Но мне не пришлось этого делать. Между нами произошла новая стычка, и совершенно неожиданно.

Дело было так: мы вырубали прокладки из красной меди. Они нужны были для ремонта паропровода. В кузнице звенят два молотка — мы с Пашкой соревнуемся негласно, молча. Он видит, что у меня получается медленнее, менее ловко, и усмешка не сходит с его лица. Он улыбается и сильно бьет по зубилу, за один удар острое жало рассекает мягкую медь, и, главное, не смотрит на головку зубила, совсем не смотрит!

Мне никак не хочется уступать, сдаваться. Хотя и тороплюсь, но не могу рубить быстрее. Дело в том, что опасаюсь ударить по руке. Мои глаза словно прикованы к головке зубила. Это и снижает производительность труда. У Пашки уже около десятка деталей, а у меня и пятая не [22] готова. Попробовал, приноровился было так же, как Пашка, рубить не глядя, и понял, что так быстрее. Однако не имея сноровки, потерял бдительность, промахнулся и ударил молотком по руке. Словно искры со слезами полетели из глаз. На руке чернотой наливалась и пухла ранка. Бросив молоток и зубило, стал усиленно дуть на руку. Боль словно утихла. Притих и Пашка. И тут услышал какой-то звук. Взглянул туда, где работая Борисов, и мгновенно забыл о руке. Пашка закатывался от хохота. Не помня себя от злости, одним прыжком подскочил к нему, схватил его за грудки и почувствовал, насколько он легок, тщедушен. Пашка до того растерялся, что побледнел. И тогда отпустил его.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в это время не вошел Егерев. Он сразу понял, в чем дело.

Посадив нас друг против друга, Егерев с гневом отчитал обоих. Он говорил о нашем мальчишестве, которое перешло рамки нормальных человеческих отношений, а устава тем более. «Воинский долг», «честь советского человека», «дружба», «морское братство» — все эти слова были произнесены им в разных интонациях. Мне было стыдно, готов был повиниться, но упрямство и самолюбие брали верх. Хотелось, чтобы Борисов первым признал свою вину, но тот, опустив голову, молчал. Наконец он подавленно пробормотал:

— А чего там! Не надо нас воспитывать, сами разберемся, не будет больше этого, старшина.

Борисов снова взялся за молоток и зубило. Меня обрадовало, что Пашка повинился первым, и поддержал его:

— Правильно, не дело это! Надо злость на фашиста беречь, а мы тут мелочимся! — И тоже взялся за работу.

— Ну, смотрите мне, — уже не столь строго сказал Егерев, — верю в ваши разумные слова.

С тех пор Борисов будто не замечал меня. А тут еще война напомнила о себе: не до распрей.

В этот день гитлеровцы вели сильный артиллерийский огонь по городу. Но жизнь на корабле даже во время артобстрела шла своим чередом. После обеда — «адмиральский час» — время, когда полагается отдых. Только мы расположились полежать, как раздался страшный грохот и скрежет, нас словно ветром снесло с коек, банок. Вскочив, увидел, как, пригнувшись, помчался куда-то Егерев. Мы за ним. Пашка Борисов, как сидел на банке, так и замер с полуоткрытым ртом и округленными глазами. Потом, спохватившись, начал бегать по кубрику. Затем все [23] молча, оцепенело смотрели друг на друга. К счастью, никто не пострадал.

— Видишь, как мы близко были от гибели. Фриц чуть-чуть не угодил в наш кубрик, — говорил Егерев. — Есть вещи, неподвластные воле человека. Вот страх — чувство врожденное, заложенное в каждую живую душу, его, брат, никуда не спрячешь, — продолжал он философствовать, словно оправдывая свое поспешное бегство.

Как с ним не согласишься? Ведь сам познал деморализующую силу страха. Когда Ленинград бомбили или начинался артобстрел, моя мать мгновенно становилась невменяемой. Если бомбы падали близко, ее начинала колотить мелкая дрожь, она пряталась за дверь и начинала креститься, хотя была довольно образованной женщиной и никогда не верила в бога.

Но мы после этого разрыва снаряда стали собраннее, особенно молодежь. И, должно быть, каждый не раз подумал с тревогой о своих родных, близких, друзьях, которые были еще ближе к опасности там, на фронте. С Борисовым на эту тему не говорил, но один день перевернул мое отношение к Пашке. Лишь только вошел в кубрик, сразу понял: у него что-то случилось. Пашка сидел сгорбившись, в руках лист бумаги, а глаза полны слез. Он плакал, плакал не стесняясь, тихо, без всхлипов: так плачут, наверное, только мужчины, когда у них большое горе. Его худощавое лицо выражало такую скорбь, что мне стало не по себе.

— Паша, ты чего? — спросил я, в испуге уставившись на него.

Едва шевеля губами, он ответил:

— Отца убили, вот сеструха написала — похоронка пришла... Пал смертью храбрых...

Он опустил голову: ему трудно было говорить сейчас об этом. Мы знали, что матери у него давно нет — умерла еще до войны, остался он с отцом и сестрой.

Но вот и отца у него нет. Осиротел Пашка.

Как мог, стал утешать его, сказал, что сам остался один, что мать умерла от дистрофии.

Пашка молчал. Не знаю, слушал он меня или нет. Должно быть, он думал об отце, о своем доме. Но заметил, что мои слова его успокаивают, и на душе у него становится легче.

— Вот сегодня мы сами чуть-чуть не «пали смертью храбрых»... Соображаешь? Трудный день. Тяжелый день... [24]

Расстроганный моим сочувствием, он зашмыгал носом, вяло улыбнулся.

В те минуты мне так хотелось, чтобы с Пашкой у нас наладились добрые товарищеские отношения. Ведь в одном отделении, на одном корабле служим! Моряки же мы! А моряки всегда и во всем едины, дружны.

Однако Пашка долго держался замкнуто, со мной почти не разговаривал, а то и дерзил. Время понемногу заврачевало его горе. Еще на Пашку, видимо, повлияли какая-то схожесть в наших судьбах, совместная работа и служба, так что мы постепенно притерлись.

А главное, конечно, было в нашем командире — Егереве. Он делал все, чтобы воспитать нас настоящими моряками.

Кубрик БЧ-5 самое теплое и уютное место на корабле. Это и есть наш дом.

В былые времена, когда на корабль прибывали курсанты военно-морских училищ для прохождения практики, все помещения были заняты людьми. А сейчас училища эвакуированы, на корабле остался небольшой экипаж, который поддерживает его жизнь. Занято всего три небольших помещения. Большинство личного состава — это моряки из БЧ-5. Все мы живем в самом просторном помещении. По правому борту разместились котельные машинисты — кочегары. У них всегда шумно, многолюдно, особенно вечером после работы. По левому борту расположились остальные специалисты БЧ-5 — электрики, трюмные, мотористы. И мы — машинисты. Здесь наши рундуки, куда мы складываем свое обмундирование, личные вещи, туалетные принадлежности и всякую мелочь. На ночь мы подвешиваем свои койки-гамаки. Хотя кубрик общий, территориально он все равно как бы поделен между личным составом.

Кочегаров никогда не привлекали к другим вахтам, кроме специальной. Это, наверное, потому, что у них была самая трудная вахта, требующая большого физического напряжения.

Все кочегары были значительно старше нас и потому относились к остальным специалистам покровительственно, сами держались обособленно. Работу свою они выполняли добросовестно, строго следили за порядком в кубрике, [25] и не один дневальный получил от них нагоняй, скажем, за перегоревшую лампочку.

Мы на них не обижались — понимали, что им труднее, чем нам.

Это были простые работящие люди, в годах. Призвали их в войну из «очень далекого запаса», как невесело шутили сами кочегары. Придя на флот, они принесли и свой житейский опыт, и отношение к людям. Одни были покладистыми, добрыми, другие отличались подозрительностью, угрюмым характером. С одним из таких людей меня свел случай, который доставил немало неприятных минут.

В тот день стоял дневальным по кубрику. Настроение у меня было отличное. Радовался неожиданной возможности пройтись на нашем небольшом буксире в порт. Вместо заболевшего машиниста посылают меня. Это моя первая самостоятельная вахта.

Горнист только что подал сигнал на обед. Кубрик быстро наполнился людьми. Весело позванивают ложки, гремят алюминиевые миски. Бачковые побежали на камбуз.

— Дневальный! Дневальный! — раздался голос Корчагина, самого сварливого из кочегаров. Мы его даже побаивались.

Когда подошел к нему, Корчагин стоял около своего рундука. Было видно, что он что-то искал, привычного порядка около него не было: вразброс лежали его вещи — несколько книг, письма, коробочка из-под папирос «Северная Пальмира». Лицо Корчагина было хмурым, неприветливым. Верхняя губа со шрамиком под носом слегка подергивалась.

— Дневальный, здесь был мой портсигар с табаком... Может, кто приходил в кубрик на твоем дневальстве? — спросил он.

Еще не понимая, в чем моя вина, спокойно ответил:

— Никто не приходил за вашим портсигаром... кому он нужен, — повернулся и пошел обратно.

— Обожди, — властно скомандовал Корчагин. Обернувшись, увидел его маленькие злые глаза, глубоко спрятанные под белесые брови. — Ты Ваньку-то не валяй, не строй из себя дурачка! Говори, куда делся портсигар?!

Меня обступили и другие кочегары. Кое-кто подтрунивал над Корчагиным. Случай произошел из ряда вон: раньше никаких пропаж никогда в команде не было. Почувствовал, что покраснел до кончиков ушей. Уж такая у меня слабость — чуть-что — сразу бросает в краску.

Кочегары по-своему истолковали мое смущение. [26]

— Ишь, краснеет, значит, виноват, — заметил один из них.

— Да что вы в самом деле? Какой портсигар? Где он у вас был? — несвязно пробормотал в ответ, а у самого слезы навертывались на глаза. Круто повернулся и убежал на свой пост к столику дневального.

К счастью, в это время в кубрике оказался наш старшина Константин Егерев. Увидев, что меня чем-то крепко расстроили, он сразу направился к кочегарам. Не знаю, о чем он говорил с ними, но страсти вскоре улеглись.

Больше всего в этой истории меня возмутило то, что Корчагин даже не пытался разобраться, не спросил, курю я или нет, а сразу оскорбил подозрением. Обидно было: ведь за свою недолгую жизнь никогда не притрагивался к чужому, в детстве даже не брал чужих игрушек. И вот на службе узнал, как почитаются на флоте традиции — честность, прямота, дружба.

Еще в Балтийском флотском экипаже Радлов учил меня: «Подпиши свой аттестат, — под аттестатом он понимал все обмундирование, — сделай это толково, разборчиво — бескозырку с правой стороны, фланельку на подоле, брюки на клапане...» — «Это чтобы не свиснули», — простодушно пошутил тогда. Радлов словно не понял шутки, жестко посмотрел на меня и сказал так, что его слова врезались в память на всю жизнь: «Запомни, на флоте ничего не воруют и ничего не пропадает, а подписывать надо для порядка. Форма-то у всех одинаковая. Если ротозей какой забудет свою шмутку, так чтобы она его сама нашла...»

* * *

Прошло несколько дней. Корчагин больше не вспоминал о пропаже. Спрашивать, нашелся портсигар или нет, мне было неудобно. Кочегары словно забыли об этом инциденте. Однако я испытывал такое чувство, будто меня молча осуждают за постыдный поступок. А может, причиной тому была мнительность?

Совершенно неожиданно счастливая случайность сняла с моей души тяжесть. Корабельный баталер — главный старшина Козлов — нередко обращался к нам, молодым морякам, помочь ему в баталерке. Человек пожилой, он на сверхсрочную службу остался задолго до войны, ему трудно было поднимать и переставлять тяжелые ящики с мылом или мешки с ветошью.

К Сергею Осиповичу Козлову относился как к отцу, с большим доверием. Он вообще умел расположить к себе [27] людей, вызвать на откровенность, посочувствовать, дать добрый совет.

Мы видели, что офицеры тоже очень уважают его. Козлов был еще и членом бюро партийной организации. Он не упускал случая, чтобы не поговорить с молодыми матросами о самых разных проблемах жизни, службы, отношении к девушкам. Однажды, когда работал у него в баталерке, он заставил меня рассказать о себе, как я попал на флот. Слушал Козлов внимательно, репликами и замечаниями умел поддержать разговор. После таких бесед меня тянуло побыть с Сергеем Осиповичем. Он мог просто ответить на самые трудные вопросы.

Когда произошла эта история с портсигаром, первым долгом подумал о Сергее Осиповиче, но он был в командировке.

Узнав о его возвращении, поспешил к Козлову.

* * *

В баталерке стойко держался свой запах: пахло новым обмундированием, немного мылом и одеколоном, которым пользовался Сергей Осипович. Увидев меня, он обрадовался:

— Ну что, малец (так он меня звал, когда был в хорошем настроении), наш Ленинград теперь воспрянет духом. Посмотрел я, сколько продуктов привезено через Ладогу — теперь с голоду уже никто не умрет! Даже мандарины и яблоки привезли. Вот тебе гостинец, давно, наверное, не пробовал? — сказал он, подавая мне два оранжевых мандарина.

— Спасибо, после, — поблагодарил я. И вдруг мой взгляд остановился на зеленоватом предмете, лежавшем рядом с книжками на полочке.

— Ты чего там усмотрел? — спросил Козлов.

— Вы же не курите, Сергей Осипович! Откуда у вас этот портсигар? — взял с полочки зеленый пластмассовый портсигар, открыл его. Табаку совсем немного. Тут же аккуратно нарезанные листочки газеты.

Козлов забрал у меня портсигар, усмехнулся:

— Две закрутки — целое состояние для курильщика.

— Откуда он у вас? Чей?

— Не знаю, — пожал плечами Козлов. — За ящиком с мылом нашел, кто-то обронил.

— Может, это Корчагина портсигар?

— Почему Корчагина? — не понял Козлов, — тут вся команда бывает. Я мыло раздавал. [28]

— Посмотрите по ведомости, был Корчагин, получал он мыло? — И рассказал все, как было.

Сергей Осипович слушал внимательно, иронически усмехался, глядя, как я изображаю Корчагина и других кочегаров.

— Возьми и вручи ему сейчас же, — сказал Козлов.

Положив портсигар в нагрудный карман робы, пошел разыскивать Корчагина. Мне не терпелось увидеть, как он отнесется к находке.

В котельном отделении всегда полумрак. После дневного света глаза не сразу привыкают. Кочегары меня не видели, занятые чисткой котлов. Был конец вахты. Перед сдачей смены всегда хлопотно.

Стоял и ждал, пока не закончится трудная работа, наблюдал, как Корчагин, освещенный красным светом остывающего шлака, орудует тяжелым скребком. Дождавшись, когда он освободится, подошел и протянул портсигар.

— Вот, смотрите, ваш?

На морщинистом потном лице кочегара возникло подобие улыбки. Он просто взял портсигар и сказал:

— Мой, иди, не мешайся, видишь — некогда.

И все, больше ни слова, ни «спасибо», ни «прости». Обескураженный таким оборотом, вышел из котельной.

* * *

Прошло несколько дней и, словно нарочно, нос к носу столкнулся с Корчагиным в библиотеке корабля. Библиотекарь убежал за почтой, попросив меня заменить его ненадолго. В это время и вошел Корчагин. Увидев его, отвернулся, сделал вид, что читаю интересную книгу. Помолчав, Корчагин заговорил первым:

— Слушай, тебя как зовут-то? — спросил он полушепотом.

Ничего не ответил ему, прикинулся обиженным.

— Не серчай ты на меня, винюсь, моя промашка. Плохо о тебе подумал.

Взглянул на него. Он улыбался, улыбался хорошо, и лицо его было сейчас простодушным. Он усмехнулся:

— Озорные вы, ребята... Ну, ладно, — миролюбиво добавил Корчагин. — Не серчай ты на меня, — еще раз сказал он и вышел.

«Не серчай!» — повторил про себя и рассмеялся. Стало так легко на душе, словно ничего и не было между нами. [29]

Большая приборка на корабле начиналась рано утром, сразу после завтрака. Приборщики, получив соду, ветошь, мыло, расходятся по кораблю. Каждому определен свой участок — кому в кубрике, кому на боевых постах, а нам в машине — там боевой пост.

«Хорошо радистам, — думалось мне, оттирая ржавчину, убирая грязь из-под паелов в машинном отделении, — у них чистенько — белой тряпочкой тронешь здесь, проведешь там и все!» А тут, куда ни сунься — везде непорядок. Много в трюме воды и масла, ржавчины. Егерев говорит, это в блокаду подзапустили корабль. Надо приводить его в порядок.

Целый день всей командой мы драим медяшку, где надо, освежаем краской. Сейчас-то уже знаю, как надо делать приборку! Не то, что в первый раз. Тогда долго и усердно драил наждачной бумагой поручни, протирал ступеньки трапа. С гордостью оглядывая помещение машинного отделения, ждал Егерева, вот, думаю, какой блеск навел! Командир отделения будет доволен. Но получилось наоборот. Константин Егерев, окинув взглядом блестящие поверхности металла, усмехнулся и сказал:

— Ну-ка, давай посмотрим, как у нас дела наверху.

Он полез за цилиндры, кожухи, магистрали и стал выбрасывать на чистый металл настила грязные тряпки, крошку асбеста.

— А это что? А это зачем? — приговаривал он, выкидывая разный хлам.

Весь мой труд пошел насмарку. Тем временем Егерев спустился вниз, взял меня за руку, тихонько подтолкнул к мусору и сказал:

— Работал, вижу, ты много и усердно, но запомни раз и навсегда: приборку на корабле надо делать сверху вниз. Сначала убирают весь мусор из закутков, затем моют переборки и только после этого берутся за палубу, за настил.

Сегодня наверху за блоком цилиндров наводит блеск Борисов, меня Егерев направил на более грязную работу — под паелы. Все правильно, справедливо: в прошлый раз в трюме был Борисов.

Примерно через час ко мне заглянул Егерев, скомандовал:

— Заканчивай работу, закрывай еслани, мойся и к мичману Полякову, в старшинскую, быстро, — и посмотрел на меня как-то значительно. [30]

Это было для меня неожиданно, потому что до конца приборки оставалось много времени. Думал, зачем это понадобился, принялся сматывать переноску, убирать ветошь и плотно подгонять рифленые листы еланей, закрывающих трюм машинного отделения.

Мичман Поляков сидел за столом и заполнял какой-то технический журнал. Выслушав мой доклад, он велел обождать. Наблюдая за ним, старался угадать, почему меня сняли с приборки, размышлял: «Может, ведомость какую заполнять? У меня почерк ничего, все лучше, чем в трюме».

Мичман, закончив писать, извинился — такой уж он вежливый, интеллигентный человек — и спросил, умею ли обращаться с винтовкой. Вспомнив про старый конфуз, покраснел, но ответил, что владею и стреляю неплохо: к этому времени я действительно изучил винтовку. Даже призы получал за то, что мог с завязанными глазами разобрать и собрать затвор.

— Хорошо, получите у дежурного винтовку, патроны, подсумок и ждите в кубрике. После обеда вас вызовут.

Еще не зная, в чем дело, понял — предстоит серьезное задание, и бодро ответил: «Есть!»

Мичман не дал договорить, добавил:

— Оденьтесь потеплее, морозно сегодня.

Одетый ждал и час, и другой, но никаких распоряжений не было. Тогда разделся, стал читать книгу и незаметно, разморенный теплом, задремал. Очнулся, глянул на иллюминатор, понял, что уже вечер, и с сожалением подумал: «Видно, не состоится это важное дело».

Однако, когда совсем разуверился, был вызван в рубку дежурного по кораблю. Здесь увидел незнакомого капитана 3 ранга, с пистолетом на ремне, в руках он держал небольшой чемоданчик.

— Вот ваш сопровождающий, а машина у трапа, водитель все знает, — сказал дежурный офицеру.

От таких слов даже сердце замерло: мне поручено охранять этого офицера. Видно, что-то важное везет, если я с винтовкой, да он с пистолетом!

Водитель, Петр Петрович Силин, пожилой, немножко угрюмый краснофлотец, отдал честь офицеру — можно ехать.

Оглядев меня, Силин сказал:

— Лезь в кузов, там тулуп, накройся, — пожевав губами, молча взял мою винтовку, проверил, стоит ли затвор на предохранителе, кивнул головой — дескать лезь. Забравшись в кузов, устроился у кабины. [31]

— Ну как тебе тут, удобно, не замерзнешь? — став на подножку, спросил капитан 3 ранга и улыбнулся.

— Нет, что вы, здесь отлично, мороз-то не сильный.

Конечно, от усердия и радости, что доверено такое необычное задание, как-то не заметил, что мороз был не маленький.

Машина тронулась, за Невой догорала студеная заря. На востоке уже высыпали звезды. Мы проезжали знакомыми мне улицами.

Вот площадь Льва Толстого. Отсюда недалеко и мединститут, он же госпиталь, где я пролежал около месяца. Вот Крестовый остров. Здесь до войны в бараке жили родственники моего товарища Бориса Чижова, мы приезжали сюда играть. Сейчас многие бараки опустели, другие разобраны на дрова. Город затемнен, нигде ни огонька в окнах, даже жутко. Миновали лесной массив — это Серафимовское кладбище. Город остался позади.

С залива потянул колючий ветер, тулуп уже не казался таким тяжелым. Пряча лицо в густую овчину, с благодарностью подумал о «бате»: так звали Петра Петровича Силина все, кроме командира. Говорили, что он уже вторую войну шоферит. В прошлом году водил машину через Ладогу, имеет медаль «За отвагу», а после легкого ранения его назначили водителем к нам, на «Комсомолец».

* * *

На шоссе было пустынно. Редко-редко встречались одна-две автомашины с фарами-щелочками. «Куда мы едем? Уж не в Кронштадт ли?» — думалось мне, так как знал, что от Лисьего Носа до Кронштадта есть дорога по льду. Попасть на остров Котлин другим путем, через пробитый во льду фарватер, невозможно. Гитлеровцы, заняв Петергоф и Дудергофские высоты, простреливали морскую дорогу. До Лисьего Носа, видимо, вражеская дальнобойная артиллерия не доставала.

Поглядывал в сторону залива, где там, на западе, еще светлела полоска зари, там Кронштадт. В хорошую погоду с Кировских островов можно было увидеть трубы морзавода и огромный Морской собор, что стоит на Якорной площади. Левее через залив — Ораниенбаум, там вцепились в землю наши, а ближе к Ленинграду — Петергоф, там уже фашисты. Нет-нет да и всколыхнет заревом небо от орудийного залпа. Идет напряженная борьба. Не хватило [32] фашисту сил взять штурмом город, выдохся гад! Окопался, зарылся в землю, ждет подкрепления, ждет тепла...

Машина подъехала к поселку. Развернулась возле станции. «Лисий Нос» — читаю вывеску на большом доме у дороги — это вокзал. Мы свернули на заснеженную улочку и остановились. Ого! Да здесь полно народу. Впереди дорога забита машинами, санями...

— Ну как, орел, замерз поди? — спросил, открыв дверцу, капитан 3 ранга. — Придется ждать, а ты пока слезь, погрейся.

Спрыгнул и ног не чувствую, совсем одеревенели. Стал топтаться на месте. Люди вокруг в белых полушубках, в валенках — им легче, чем мне в черной флотской шинельке и матросских ботинках. Портянок намотал изрядно, да все равно — это же не валенки!

Побегал, погрелся, вроде бы и дальше ехать можно, да некуда, впереди пробка.

Подошел капитан 3 ранга, сказал вполголоса:

— Здесь до утра простоишь, а мне надо быстрее, может, оказия какая будет, — и добавил: — Иди за мной.

Мы пошли. Колонне, казалось, не будет конца. Приглушенно урчали моторы танков, самоходок, грузовиков.

— Сколько же техники! — вырвалось у меня. — Куда ее, в Кронштадт?

— Не шуми, — остановил меня офицер, — в Кронштадт, да не в Кронштадт! — он взял меня за руку, отвел в сторону и тихо сказал: — Ты вот что, хлопчик: что сейчас видишь и что мы с тобой тут делали — никому ни слова, понял? Это самая настоящая тайна, военная тайна, — сделал он ударение на слове «военная». — Ты понимаешь, что неспроста вся эта техника здесь... Вот и держи язык за зубами. Шофера я предупредил, и ты теперь знаешь...

Он отвернулся, прикурил и, подтолкнув меня вперед, пошел следом. Мы обходили танки, самоходки и вышли наконец к берегу. Насколько хватало глаз, тянулась вереница людей, машин. Они пока стояли, хотя где-то впереди угадывалось движение. Меня поразила осторожность, которую соблюдали люди, только фыркали лошади: их раздражали выхлопные газы дизелей.

Мы немного постояли. Видимо, капитан 3 ранга был озадачен: наша машина осталась далеко в поселке, а здесь можно рассчитывать только на лошадь.

— Постой-ка тут, я сейчас, — сказал он мне и побежал [33] вперед, смешался с людьми, которые стояли на льду рядом с колонной.

Изрядно промерзнув, я снова стал приплясывать. Меня осветили фонариком.

— Ты давай, морячок, в присядку, мы тебе подыграем, — раздалось с башни самоходки.

— Тише вы, прекратите дурацкие шутки, сколько говорить можно! — тут же раздался сердитый голос. Бойцы умолкли.

Наконец вернулся капитан 3 ранга.

— Ну все, теперь я без тебя обойдусь. Доложи своему начальству, дескать все сделано, спасибо им скажи. Возвращайся с Петром Петровичем в город. Найдешь машину? — усомнился он.

— Найду!

— Ну добро, — он взял в свои теплые ладони мои окоченевшие пальцы, крепко сжал их. — Счастливо тебе! Может, еще вспомнишь эту морозную ночь. Скоро многое переменится! Но помни, что я тебе сказал: об этом никому!

Забросил винтовку за спину и быстро пошел обратно в поселок. Сейчас главное — найти свою машину. Пока мы ходили, колонна несколько раз продвигалась, и меня беспокоило, сумею ли найти ее в потемках.

Нашел! Обрадовался, что Силин чуть съехал с дороги и имел возможность развернуться. Забрался в теплую кабину, и мы помчались в Ленинград. Петр Петрович молчал всю дорогу. Мне тоже не хотелось говорить, но на всякий случай сказал ему:

— Он просил передать, что все, что мы видели, — это секрет!

Силин усмехнулся и отрезал:

— Это он болтунам дал наказ, ты им и скажи...

* * *

Утром встал с радостным чувством, потому что знал то, что никто кроме меня и Силина не знал на нашем корабле! Скоро, очень скоро начнут наши войска громить немцев под Ленинградом! Мне очень хотелось поделиться своей радостью, рассказать кому-нибудь, ну хоть бы Егереву, о секретном задании, о том, что видел в Лисьем Носе. Но помня строгое предупреждение офицера о сохранении тайны и слова Петра Петровича Силина: «Это болтунам скажи...», никому ничего не сказал.

Но это не долго оставалось тайной. Вскоре все моряки нашего корабля и всего флота, вся страна узнала о разгроме фашистских войск под Ленинградом! [34]

В машинном отделении всегда тепло, здесь душновато, пахло машинным маслом, керосином и металлом. Наконец-то мы, машинисты, занялись своим делом — вводим в строй после консервации главную машину. Все возбуждены, радует мысль, что скоро будем плавать. Поэтому мы работали в машине с особым удовольствием. Ведь раньше чаще приходилось грузить уголь, дрова, помогать соседнему домоуправлению восстанавливать водопровод...

— Никто не спорит — дело нужное, — ворчал в таких случаях Пашка Борисов. — Но надо же и своим делом заниматься!

Теперь вот занимаемся! Керосином смываем черное, густое цилиндровое масло, которым покрыты самые важные части машины — поршни, цилиндры, золотники. У нас машины огромные — в одном цилиндре низкого давления человек пять-шесть может стать по кругу. Одна гайка, крепящая шток к поршню, килограммов сто весит! Много надо керосина, много надо сил приложить, чтобы привести механизмы в рабочее состояние.

— Ну все, перекур, — объявляет Егерев, глядя на часы.

Тщательно обтираю концами руки. Пашка — тот раз-два и за махру. Собрался было в кубрик, но меня остановил Егерев:

— Ты что, опять за свое? — и, не дождавшись ответа, с иронией добавил: — Ну-ну, иди.

Снова пришлось покраснеть: не скажешь ведь ему, что, пользуясь случаем, тороплюсь в кубрик, чтобы отщипнуть кусочек хлеба от своей нормы, которую получил утром на весь день. Там и так уж поубавилось, на ужин совсем небольшой кусочек остался, зато с корочкой, она-то и тянула меня.

Поднимаясь по трапу из машинного отделения, услышал грохот орудийной канонады: «Наши бьют! — подумалось. — Здорово дают фашистам».

В кубрике никого не было. Один дневальный скучал у столика.

— Слышишь, как наши кроют, а? — сказал он.

Посмотрев на него, кивнул и поспешил к своему рундуку. Отщипнув кусочек подсохшей корочки, подумал: «Остался один мякиш — опять Егерев будет ругаться...» Положив корочку в рот, стал ее смаковать: самый настоящий хлеб, что может быть вкуснее! [35]

Возвращаясь в машину, уже в который раз за блокаду, вспомнился предвоенный случай с хлебом. Тогда незнакомая пожилая женщина предсказала мне, мальчишке, такое, во что невозможно было поверить: «Будешь низко кланяться хлебушку, да его не будет!»

В тот теплый солнечный день летом сорок первого года я ехал на трамвае на Васильевский остров в кинотеатр «Темп». Выйдя на площадку (а тогда площадки были открытыми), я увидел оброненный кем-то большой кусок хлеба. И, видимо, из озорства сильно поддал ботинком этот ломоть, и он полетел через перила прямо в Неву. И тут на площадку вышла та самая женщина. Она и напустилась на меня так. На мои дерзкие слова: «Какое, мол, ваше дело!» — она и прокричала вдогонку сердито: «Погоди, еще не раз вспомнишь хлебушко, низко поклонишься ему. да его не будет!»

— Ну что, перекурил? — пытливо посматривая на меня, спросил Егерев.

Пришлось промолчать, делая вид, что не расслышал...

— Там наши артподготовку ведут, слышите? — сказал я, чтобы замять неловкость.

В машине действительно было плохо слышно, ведь мы находились под ватерлинией, в самой нижней части корабля.

Вечером, во время чистки картофеля, подошла очередь нашей команде выполнять эту нудную работу, — снова начались разговоры о том, что скоро, пожалуй, и здесь, под Ленинградом, начнется наше наступление.

Чистка картофеля само по себе занятие не интересное. Но на флоте в то время это делала не машина, как сейчас, а матросские руки. Усевшись вокруг огромной кучи картошки, два десятка моряков ведут разговоры. Каких только рассказов не услышишь! Интересные раздумья о жизни! Кто-то расскажет о прочитанной книжке.

В тот вечер говорили о положении на фронтах. Заметно было, что орудийный огонь наших боевых кораблей настораживал всех.

— Вона, как фрицу прикурить дают, — задумчиво говорит кочегар Корчагин. — Попрут его от Ленинграда, как от Москвы. Кажись, братцы, наступление будет!

Его слова вызвали оживление. Заспорили, каждый со своей догадкой.

— А знаете, куда наши лупят? — спросил вдруг Костя Архипов. — Они бьют по скоплению фрицевских буеров. Разведка, говорят, раскрыла хитрый замысел немцев — [36] ворваться в Ленинград через Финский залив по льду на буерах. В районе Петергофа собралось этих буеров с парусами сотни, наши и лупят туда!

Здесь начались споры: возможно это или нет?! А я знал чуть-чуть больше, чем мои товарищи-краснофлотцы.

«Никакие ни буера, а началось самое настоящее наступление», — меня так и распирало рассказать о секретном задании, о всем, что видел в Лисьем Носе, но слово, данное капитану 3 ранга, тому симпатичному офицеру, держал крепко.

Тоненькой лушпакой — острым ножичком снимаю с картофелины кожуру, и мысли уносятся опять в довоенное время, когда впервые отведал печеной картошки. На лето наша семья выезжала в пригород на станцию Тайцы, где дружил с местными ребятами. Мы ходили в ночное, пасли колхозных лошадей и пекли в костре картошку, которую подкапывали здесь же на поле.

Лето сорок первого было теплое. Мы хорошо загорели. И, казалось, безмятежной жизни конца не будет! Так хорошо, беззаботно проходили летние каникулы. Однако взрослые почему-то не радовались. По их настороженным, серьезным разговорам мы чувствовали приближение чего-то недоброго. Но слово «война» было нами воспринято без особого беспокойства. Нам казалось, что она пройдет мимо. Без нас громили врага на Хасане, Халхин-Голе. Без нас взломали линию Маннергейма. Вот и теперь в два счета разобьют фашистов...

* * *

Между тем события развивались не так, как представляли себе не только мы, подростки, но и взрослые. В начале августа мы были еще на даче, когда в первый раз увидели фашистские бомбардировщики, идущие на Ленинград. В гуле их моторов было что-то высокомерное, торжествующее. Нами овладела смутная тревога, но опасность для мальчишек еще не встала во всех реальных масштабах. «Наша страна вон какая огромная! Пусть лезут, все равно разгромим фашистов!» — самоуверенно, с каким-то ожесточением говорили взрослые. Мы слышали эти разговоры и горевали — нам не достанется повоевать. Не придется, видно, из настоящего пистолета пострелять. Вскоре мальчишеские представления о войне переменились. Это случилось там же, в Тайцах. [37]

Все чаще и чаще стали появляться самолеты с крестами на крыльях. Тревожные вести о последствиях бомбежек приходили из Ленинграда. «А чего же их пускают?! Почему не разделаются с этими гадами наши «ястребки»?» — с недоумением спрашивали друг у друга не только ребята, но и взрослые.

А однажды мы и сами увидели, как это непросто «разделаться!»

С лесной поляны мы, мальчишки, наблюдали воздушный бой. Самолеты, завывая на виражах, стрекотали пулеметами. Эти выстрелы были словно невзаправдашние, и мы весело болтали, не понимая, где наши, где чужие.

Но вдруг мы поняли, что в воздухе идет не игра, не учебный бой. Задымился, круто пошел на снижение один самолет, вспыхнул другой. Через минуту они грохнулись далеко за лесом. А в небе появились два беленьких купола парашютов. «Сейчас этих немцев возьмут в плен! Побежали смотреть, вон около деревни они спустятся!» — крикнул кто-то.

Вдруг, вынырнув из тучи, самолет устремился к одному парашюту. Короткая очередь — парашют гаснет, летчик падает на поле. Когда мы добежали до места, куда упал летчик, возле него уже хлопотали взрослые. Из-под пилотских очков смотрели широко открытые неживые глаза. Комбинезон расстегнут, на гимнастерке орден Красного Знамени, по три кубика на петлицах.

И сейчас без труда вспомнил его фамилию: Новокрещенский Иван. Мне кажется, несмотря на все другие ужасы войны и блокадного голода, все же наиболее четко запомнил этот эпизод самого начала войны.

Прислушиваясь к гулу орудийной канонады, мы думали каждый о своем. Незаметно таяла гора картофеля. Мы заканчивали нашу вечернюю работу. Должно быть, никто не знал, что началось освобождение Ленинграда. Не поделиться этим, оставить до утра и нести в себе было выше моих сил.

Перед самым отбоем отозвал Егерева и под большим секретом рассказал, что видел тогда в Лисьем Носу.

— Это действительно здорово, — тихо сказал Егерев. — Только, я думаю, здесь уже секрета нет. Наступление Красной Армии началось. Об этом и по радио передавали. Ты что, не слышал? — удивленно спросил он. — Так что фашистам капут.

В течение нескольких дней только и разговоров было о нашей победе. [38]

27 января 1944 года мы всей командой, одевшись потеплее, стояли на верхней палубе и ждали, когда прогремит салют.

Ракеты взметнулись в хмурое январское небо, подсвечивая плотные низкие облака и белизну снега на Неве и крышах домов. С высокого борта корабля мы видели цепочки людей, стоявших кто на льду, кто на набережной. Темные промоины на середине реки отражали разноцветье ракетных огней. Сердце у меня учащенно билось, спазмы подкатились. Как скрыть волнение? Тихонько отойдя от группы товарищей, стоял в стороне и вытирал слезы. На смену радости пришла грусть. Остро почувствовал, что нет рядом родного человека — матери, которая была так уверена в победе над фашистами. Не дожила она до победы! В страшном марте сорок второго года дистрофия — голодная болезнь — погасила ее жизнь. Мы тогда знали, что много погибло от голода, но только после войны демографы-статистики назовут страшную цифру: в годы блокады в Ленинграде погибло 641 803 человека! На Пескаревском кладбище-мемориале в единой братской могиле лежат мужественные ленинградцы.

Там на большом квадратном возвышении-могиле, где значится март 1942 года, возлагаю цветы...

* * *

После салюта мы грелись в уютной библиотеке корабля, оживленно обсуждая не столько красоту зрелища, сколько само событие освобождения Ленинграда от проклятого фашистского кольца.

Хорошо в библиотеке, здесь всегда тепло, мне нравился заведующий библиотекой старший краснофлотец Володя Реданский. Он был ненамного старше нас, но к нему мы относились как к начальству. Наверное, потому, что, являясь секретарем комсомольской организации корабля, он довольно часто бывал у замполита или командира корабля. Для нашего ума это было просто непостижимо: вот так просто взять и постучать в каюту командира. К тому же Володя носил сильные очки, которые делали его лицо серьезным, немного даже суровым, начальственным. Быстрая, стремительная походка, уверенный голос как бы дополняли его портрет — человека авторитетного, твердого, хорошо знающего, чего он хочет. Надо сказать, Володю уважали не только мы, молодые моряки, но и те, кто был постарше годами и званием. [39]

Сегодня Володя ликовал. Он шутил, потирая синеватые, плохо выбритые щеки, похохатывал.

— Вот радость-то какая, ребята, а?! Вот и на нашей улице праздник. Помните, не зря говорил товарищ Сталин, а? Знаете, в какой речи?!

Мы кивали головами, улыбались, но не очень помнили, из какой речи эта фраза. Смущенно отводили глаза, но то, что и на нашей улице будет праздник и что он уже есть, — было фактом, было реальностью!

— А знаете что? Вот как мы это сделаем, — рассуждал вслух Володя. — Завтра будет митинг, нам нужно хорошее выступление от молодежи, от коренных ленинградцев. Давай-ка ты, Семенов, готовься, ты ведь ленинградец.

Колька Семенов, рулевой-сигнальщик, рыжеватый веснушчатый парень, покраснел, засмущался, но все же ему льстило это предложение. На всякий случай он стал отговариваться.

— Што я, без меня што ли некому?

Почему-то подумал, что Володя не очень удачно выбрал выступающего: у Семенова не было переднего зуба, и поэтому он шепелявил. У него получалось не Семенов, а Шеменов. За это его звали Шурупшик.

— Давай, давай, впрягай его в актив, Шурупшик все сумеет, он тебе такую речугу закатит — замполит ахнет, — смеялся Лешка Зайцев.

Не выдержав, сам вмешался в разговор (такой уж характер — сначала сделаешь, потом думаешь!).

— Да какой же он, Володя, ленинградец? Он из-под Ленинграда, из Токсово. Есть такая станция по Финляндской дороге. Поручи ты это дело Лешке Зайцеву — он сделает лучшим образом!

Лешка захохотал:

— Правильно! Давай я!

Володя несколько растерялся, снял очки, стал протирать стекла, лицо его сразу изменилось, стало каким-то растерянным. Но стоило ему надеть очки, как снова перед нами был деловой Володя, комсомольский секретарь.

— Ну хватит, ребята! У меня такая мысль: выступить мы поручим тебе, — повернувшись ко мне, сказал Володя.

— Правильно, пусть не лезет со своими предложениями. — продолжал дурачиться Зайцев. — Забыл флотское правило: не высовывайся с инициативой, тебе же и поручат ее провести в жизнь! [40]

— Да нет, я совсем не то хотел сказать... А если у меня не получится как надо?

— Это почему? — удивился Володя. — Справишься, не волнуйся.

Велика же была общая радость, если она заслонила все мои опасения. Еще бы! Ленинград освобожден от блокады. Конец голоду, конец беспрестанному страху оказаться под артобстрелом фашистских дальнобойных орудий, которые прямо с Пулковских высот посылали снаряд за снарядом на город. Сколько же здесь было выстрадано, сколько горя принесла эта проклятая варварская блокада! Рассказать людям об этом, чего же проще? «Может, записать на бумажку, ведь никогда не приходилось выступать перед людьми». Но как-то забыл о шпаргалке. И вот митинг.

* * *

Весь экипаж собрался на коммунальной палубе — так называлось самое большое помещение на корабле. Здесь всегда демонстрировались кинофильмы и нередко выступали артисты. Вот недавно был Леонид Утесов.

Митинг открыл командир корабля, за ним выступил секретарь партбюро Иван Маланичев.

Дают мне слово. Поднялся на небольшое возвышение, где была трибуна, увидел взволнованные лица товарищей и сразу растерялся. Все мысли мгновенно вылетели из головы. С запозданием вспомнил совет Володи Реданского — составить короткий план выступления. Нет, не было у меня спасительной бумажки! И еще Володя наставлял! «Говори, как было».

И стал рассказывать, как страдал от голода, как умирала мать, как на Владимирской площади мы с Левкой под разрывами снарядов затаскивали в подъезд грузную раненую женщину. За нею тянулся кровавый след. Рассказал, как завернутые в простыни трупы отвозили на детских санках в сторону кладбища, а когда не хватало сил, оставляли прямо на улице.

Голос мой дрожал, во рту стало сухо, и потому поспешил закончить. Мне аплодировали.

После были еще желающие выступить. Говорили от души, взволнованно.

Нас объединяло огромное сильное чувство гордости за нашу армию и флот, сокрушивших врага у стен Ленинграда. [41]

Вахты бывают разные. Вахта на юте, у трапа корабля, на сигнальном мостике — это так называемая верхняя вахта.

Есть вахты, которые несешь с удовольствием, даже с гордостью. Вахта в машинном отделении — вахта по специальности — всегда была святым делом, и несли ее прилежно. Дневальство в кубрике — тоже ничего. Хуже стоять у трапа. И уж вовсе не романтично нести гарнизонные наряды — где-то в караулах, патрулями по городу, или, скажем, на проходной завода. Мы, молодежь, не радовались, когда попадали в такой наряд. Беспокойное и хлопотное дело. На той же проходной надо постоянно проверять пропуска у рабочих завода и военнослужащих; открывая ворота автомашинам, сверять путевой лист с накладной, выяснять, кто сопровождает... Все куда-то торопятся, никто не любит, чтобы документы тщательно проверяли. Начинаются подначки, остроты: «Что, своих не узнаешь?», «Давай, давай быстрее! — высунувшись из кабины, подгоняет иной мичман. — Видишь торопимся!»

А мне-то что?! Положено проверить, вот и проверяю. Как требует инструкция. Старший наряда строго спрашивает за притупление бдительности. Сам два раза попадал в наряд на проходную, знал, что это такое. Поэтому, когда Егерев мне объявил, что придется пойти еще разок, я просто взвился!

— А почему это все меня? Что, других нет? Только на прошлой неделе там отстоял! — от обиды даже покраснел. Но в тайне все же надеялся, что Егерев отменит свое решение.

Он не ожидал такой реакции с моей стороны и несколько растерялся, но тут же, овладев собой, нахмурился: «Прекратить болтовню!» — баском ответил Егерев на мое возмущение, но все же полез за записной книжкой. Полистал, подумал, а потом спокойно, совсем миролюбиво сказал: «Сходишь последний раз — и все! Менять поздно, я уже твою фамилию в приказ дал. Готовься лучше: пуговицы, бляху надрай, ботинки гуталином...»

Напутствия Егерева меня еще больше раздосадовали, хотя и видел, что строгость напускает специально, старается как-то уйти от неприятного разговора, который состоялся между нами. Егерев, видно, понял, что в своих командирских решениях допустил оплошность, обошелся со [42] мной не совсем справедливо. В конце концов утешился тем, что заступаю в наряд у проходной последний раз.

Кстати, о самом заводе. Когда-то он назывался судостроительным, а теперь, как и все предприятия Ленинграда, работал для фронта. Здесь ремонтировались подводные лодки и надводные корабли, получившие повреждения в боях. У стенки завода стоял и наш «Комсомолец». Многое уже было сделано. Восстановлены дизельдинамо, шахта вентиляции, заделана большая пробоина от попадания вражеского снаряда в кубрик БЧ-5. Постепенно наш корабль возвращался к жизни.

Осенний день выдался холодным, дождливым и ветреным. Машины то въезжали, то выезжали с территории, и надо успевать поворачиваться у ворот.

Посматривая на электрические часы на здании цеха, ждал, когда поменяюсь со своим напарником, который проверял пропуска в проходной, и переберусь от ворот в более теплое место, под крышу.

Подняв воротник бушлата и засунув руки в карманы, приплясывал у ворот, и тут же снаружи раздался стук, а затем и голос: «Вахтенный, пропусти строй!» Сразу же бросился открывать железные створки ворот. Человек десять моряков в бушлатах, с гвардейскими лентами на бескозырках направились на заводскую территорию. На лица не глядел; ленты больше привлекали мое внимание своей оранжево-черной яркостью. Ленты очень четко выделялись на фоне бушлатов и черных бескозырок.

И вот, когда уже закрывал ворота, то вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд одного из моряков, а потом услышал очень знакомый, чуть хрипловатый голос:

— Что, Петька, не узнаешь Чапая!

От неожиданности меня даже в жар бросило. В строю увидел Борьку Чижова, закадычного друга детства; с ним крепко дружил много лет.

Жили мы на одном этаже, вместе играли в чапаевцев. Вообще-то дружили втроем: Вася Соломатин, Борис Чижов и я. Старшим среди нас был Вася Соломатин, Борис чуть моложе. Тем не менее заправилой был Чижов. И мы признавали его авторитет в нашей троице. Борька отличался острым умом. Был он коренастым, ловким, сильным и смелым. По крышам сараев, что стояли на заднем дворе, он носился изо всех сил, перепрыгивал такие расстояния, что мне становилось жутко. Борис нравился девчонкам, он был симпатичным, и улыбка у него была приятная, черноволосый, с широкими бровями — есть на что заглядеться. [43] С ребятами Чижов сходился быстро. Характер имел ровный. За это его и уважали. В наших играх Борьке всегда выпадала ведущая роль. Меня великодушно брал на роль чапаевского Петьки, ну а Васю Соломатина определял начальником разведки. Так было до самого последнего дня, пока на наш город не упали фашистские бомбы. Война разбросала нас, определив каждому свое место.

Первым призвали Васю Соломатина. Он как ушел в военкомат, так его больше и не видел. Говорили, забежал домой проститься с матерью перед отправкой на фронт. Больше никаких вестей о Васе не было. Бориса тоже потерял из виду. Знал, что многие мальчишки, которые сломя голову носились по крышам сараев, умерли от голода. Только единицы моих сверстников остались в городе. И вот такая встреча!

— Я сейчас отпрошусь у мичмана, приду к тебе, — скороговоркой сказал Борис и побежал догонять строй.

Взволнованный смотрел ему вслед и еще не думал о том, какими путями прошел наш Чапай, прежде чем стать гвардейцем. Первое, что испытал, — гордость за друга.

Но ждать мне пришлось долго. А так нетерпелось узнать, где служит Борис и вообще, как у него сложилась военная судьба. Сначала подумал, что он с гвардейского минзага «Марти», который стоял недалеко от нас в заводе, тоже на ремонте. Вот, думал, как хорошо: теперь станет Борис в гости ходить, а друг-то у меня какой?! — гвардеец!

Борис пришел уже под вечер, когда их команда возвращалась с завода в свою казарму. Забежал он буквально на несколько минут. Коротко сообщил, что их торпедные катера стоят недалеко от причалов. Еще Борис сказал, что при удобном случае непременно придет ко мне на корабль. С тем и расстались.

Но для меня ожидать чего-то — настоящая пытка. А дни тянулись очень медленно. Я стал даже загадывать часы, в какие Борис может придти. А вдруг его не пропустят к нам на корабль?! Каждый день предупреждал и просил дежурного по кораблю, чтобы матросу с гвардейской лентой не чинили препятствий, мол, он вроде брата мне.

* * *

Прошла целая неделя после нашей встречи, и как-то смирился с мыслью, что Борис не придет. Ведь мало ли [44] что могло произойти: срочно перевели на другой катер, в другую часть. Война, она много неожиданностей преподносит.

В тот вечер после ужина, удобно устроившись в ленинской комнате, рисовал заголовок для стенгазеты. Егерев, как редактор, хлопотал тут же, переписывал заметки. Почерк у него четкий, красивый. Егерев мурлыкал свою любимую песенку «Шаланды полные кефали...», покрякивал от удовольствия — заголовок ему нравился, сам чувствовал это и тоже радовался. Кому ни приятно, когда твоей работой довольны? А уж если меня похвалят, стараюсь сделать еще лучше. Егерев был скуп на похвалу, однако, разглядывая вприщур заголовок, сказал мне: «А ничего, толково у тебя получилось...» Приятно слышать похвалу, но чтобы скрыть довольную улыбку, нарочно уронил кисточку и полез за ней под стол. В это время в ленинскую комнату кто-то вошел, и мне были видны только флотские хромовые ботинки и черные брюки.

Выбравшись из-под стола, даже растерялся от неожиданности. Посреди комнаты стоял Борис, а рядом с ним рассыльный, которому дежурный по кораблю поручил проводить гостя ко мне. Борис был без бушлата, в «форме три», на груди два ордена — Отечественной войны и Красной Звезды. Борька выглядел великолепно. Мы шагнули навстречу друг другу, обнялись. Он познакомился и с Константином Егеревым, который сразу нашел с Борисом общий язык, словно давно был с ним знаком.

Постепенно в ленинскую комнату стали собираться наши ребята. Заглянул мичман Поляков и тоже остался. Всем хотелось услышать рассказ о боевых делах балтийских катерников. Оказывается, Борис служит в дивизионе торпедных катеров под командованием Героя Советского Союза Гуманенко, участвовал в высадке десанта на остров Даго. Во многих опасных переделках побывал мой друг и ни разу не был ранен. Сейчас их катер в ремонте.

Мои товарищи-сослуживцы с большим вниманием слушали Бориса. Да это и понятно. Ведь о действиях боевых кораблей, скажем, таких, как линкоры «Марат», «Октябрьская Революция» или крейсеров «Киров», «Максим Горький», нам не надо было рассказывать. Мы сами слышали и видели их громоподобные артиллерийские залпы, а в сводках Совинформбюро сообщалось о понесенных противником потерях. Хорошо знали мы и о героических делах подводников. Рядом с нашим кораблем швартовались подводные лодки, приходившие в ремонт. Их экипажи [45] жили на плавбазе «Полярная звезда», что тоже находилась рядом, и мы часто встречались с подводниками, помогали им в ремонте механизмов, приходили они к нам в баню помыться. Словом, отношения у нас были самыми дружескими.

А вот что такое «морская кавалерия», лихие и грозные торпедные катера, мы тогда знали мало. Правда, имена прославленных катерников Г. Г. Олейникова, В. П. Гуманенко встречались во флотской газете. Но печать одно, а тут живой гвардеец-катерник, удостоенный двух орденов. Однако к общему сожалению Борис не был настроен на обстоятельный разговор о боях. Ему, как я понял, хотелось поговорить со мной о том, что нас связывало в довоенные годы, вспомнить юность, наших дворовых ребят.

Видно, поэтому Борис вдруг проявил такой живой интерес к нашему кораблю. Для начала он прочитал историческую справку, которая была вывешена здесь же, в ленинской комнате, а затем попросил показать и сам корабль.

Мичман Поляков кивнул мне: дескать, займись гостем, и мы направились прямо в машинное отделение. Борис увидел машину, присвистнул: «Ничего себе, машинка. Но специальности-то все равно родственные. Оба с БЧ-5. Ты машинист, я — моторист».

Когда включил все освещение и Борис окинул взглядом засверкавшие механизмы, машинное отделение, то даже присвистнул. «Ну и ну! Сюда штук пять наших катеров войдет», — пошутил он. Тогда провел его в котельное и румпельное отделения, поднялись на мостик.

Мы ходили по кораблю, и разговор наш шел как бы кругами, и каждый начинал со слов: «А помнишь?»

— А помнишь, как ночью ходили на Митрофановку? — спросил Борька.

— Еще бы не помнить! — честно говоря, тогда здорово сдрейфил.

Это нашему Чапаю пришла мысль втроем отправиться на Митрофаньевское кладбище. Мы бегали туда играть в казаки-разбойники или в прятки. Среди старинных памятников, полузасыпанных склепов и днем было жутковато. Но когда Борька предложил пойти на кладбище ночью, чтобы проверить свою волю, мы с Васькой Соломатиным порядком струхнули, хотя вида не подали: «Ну и что?! Можно и ночью!» Но надеялся, что Борька забудет о своей затее. Но он не из таких. Васька под каким-то предлогом не пошел, в чем он после признался. Ну а мне хитрить не хотелось, хотя перед началом начитался [46] у Гоголя страшных историй с покойниками. Пока шли по городу, было еще ничего, а как миновали пустырь и оказались на кладбище, мне сделалось не по себе.

Когда мы вошли под мрачный свод деревьев, потихоньку отстал от Борьки, спрятался, а затем что есть силы припустил домой. Слышал, как звал меня Борька, слышал его издевательский смех, но страх был сильнее... Вот и сбежал. Борька не раз потешался над нашим «мужеством». И хотя мне казалось, что сам выглядел в более невыгодном свете, чем Васька, Борька все же больше подкусывал его. Наверное потому, что Соломатин был старше. Конечно, теперь мы смеялись, вспоминая эту историю. Но, чтобы Борька не очень-то воображал, напомнил дружку о его проделках.

— А помнишь, как тебя управдом в милицию водил?

Тогда Борька при всем чапаевском авторитете пустил слезу, просил прощения у управдома, стараясь отвертеться, избежать скандала. А поступок его был вовсе не безобидный. Он решил насолить дворнику дяде Ване за то, что тот из шланга облил его с ног до головы. С этой целью Борька нашел лист жести, наложил сверху то ли алебастру, то ли мелу (в то время один подъезд ремонтировали, и этого добра стоял целый ящик под аркой ворот). Потом пристроил лист над дверью квартиры дяди Вани, а сам затаился этажом выше. Но дверь открыл не дядя Ваня, а управдом, который зачем-то заходил к дворнику. Он был молодым и, видно, сообразительным. Обсыпанный мелом, он тут же бросился на второй этаж и схватил за уши организатора этой «диверсии». Вот тут-то и слетела солидность с нашего командира — он ревел во весь голос и клялся, что больше не будет.

Вспомнив свои приключения, Борька захохотал:

— Да, сорванцы мы были еще те! Я тогда в пятый класс ходил, а ты, кажется, в третий?

— Все было.

Многое из довоенной жизни воскресло в памяти. Мы не заметили, как быстро пролетело время. Наш разговор прервал сигнал: «Команде чай пить». Пригласил и Бориса, но он заторопился к себе в казарму. Прощаясь, сказал:

— Ты завтра выбери днем время, приходи к нам, покажу тебе наш катер.

* * *

На следующий день, получив разрешение своего командира, отправился в тот цех, где стояли катера. Открыл [47] дверь, и уши сразу заложил грохот пневматических молотков, по стенам метались тени от вспышек электросварки, шипел сжатый воздух. Быстро разыскал Бориса. Как и все работавшие моряки, он был в комбинезоне, рукава закатаны, но на голове у каждого бескозырка с оранжево-черной гвардейской лентой. Представив меня своим товарищам как закадычного друга детства, Борис направился прямо к крутому трапу, ведущему на верх строительных лесов, окружавших корпус катера.

Когда ступил на легкую дюралевую палубу, мне показалось, что металл прогибается под моей тяжестью. Катер оказался совсем крохотным — посередине рубка, сзади желоба торпедных аппаратов.

— Пошли вниз, покажу свой боевой пост, — сказал Борис, открывая люк, он первым спустился в отсек. Здесь было светло — горело две переноски. — Вот они, мои моторы, — с гордостью заметил Борис, — работают, как звери, никогда еще не подводили. Теперь смотри сюда, — Борис показывал на борт, в котором зияло отверстие с рваными краями. — Когда мы атаковали вражеский конвой, я и не заметил, как осколком пробило борт. В это время потянулся к дальнему цилиндру, чтобы проверить, не греется ли крышка. А когда сел на место, чувствую, откуда-то поддувает. Так оба борта и прошил осколок.

Присмотревшись, увидел еще несколько разной величины пробоин в корпусе.

— Уж очень из легкого металла ваш катер, надо бы броню, что ли, — наугад вырвалось у меня.

— Что ты! — возразил Борька. — Попробуй одень броней, сразу ход потеряешь. Знаешь, как здорово катер мчится в атаку! Особенно на редане, тут скорость и вовсе шальная. Фашисты страсть нас боятся!

Но мне не поверилось: «Боятся? А вон как изрешетили». Борька, словно прочитал мои мысли, усмехнулся:

— Это ведь за два года боев дырочек нам наделали. А сколько мы фашистов на дно отправили? — Борька немного помолчал. А потом снова заговорил:

— Слышал о нашем бате, Герое Советского Союза Владимире Панкратовиче Гуманенко?

Ответил, что читал о нем в газете.

— Ну так вот, на боевом счету нашего отряда, которым он командует, много побед. В июле сорок первого потоплено два больших транспорта, миноносец и баржи с танками. В августе того же года катера атаковали [48] фашистский конвой, потопили один вражеский корабль и два повредили...

Да, Борька с гордостью говорил о своих катерах, хотя они и из легкого металла.

— Героя наш командир получил в сорок втором. Я тогда только в отряд пришел после электромеханической школы. Толковый он у нас командир! — эти слова Борис произнес с особенной теплотой: в них была вера в человека, который смело ведет людей в бой, зная, что этот бой будет победным!

Слушал друга и с досадой думал о своей службе, все буднично, ничего геройского, работа, вахты — так изо дня в день. С завистью рассматривал маленький катер и старался представить его несущимся в атаку. Борис угадал мое настроение, похлопал по плечу, спросил:

— Что приуныл? А то давай, просись к нам...

Что мог сказать ему в ответ? Мы стали прощаться. Борис проводил меня до выхода из цеха, хлопнул на прощанье еще раз по плечу:

— Пиши, вот адрес, — он дал мне листочек: — Напишешь, я и отвечу, так, глядишь, будем знать, кто где воюет. Сам-то я не очень люблю писать. Ну, будь здоров, может еще и встретимся!

Так мы расстались. Но с перепиской не получилось. Да и не до писем было. Служба закрутила. После этого Бориса не встречал, но — «большое видится на расстояньи»...

Тогда, находясь в осажденном городе, по которому враг наносил удары с воздуха и с суши, истощенные голодом ленинградцы, мои друзья и близкие, не считали, что делают что-то выдающееся. Знали одно: «Фронту тяжело, фронту надо помогать, фронт этого требует». Совсем забывали, что сами-то находятся на фронте, Ленинград был фронтовым городом. Забывали это и моряки нашего «Комсомольца», все рвались на передовую, на действующие корабли. И сам попросился на торпедные катера, но мой рапорт так и остался без ответа. Только Егерев, видно, по поручению командира ответил: «Твой боевой пост здесь, на этом корабле. Он несет Военно-морской флаг и скоро будет выполнять не менее важную задачу, чем торпедные катера».

Так оно и произошло. Со временем сам понял, что подготовка будущих офицеров Военно-Морского Флота, которые проходили морскую практику на нашем «Комсомольце» — дело важное и ответственное. Надо было создать [49] курсантам необходимые условия, чтобы они в совершенстве познали морское дело.

...Наш корабль завершал ремонт, и мы готовились к плаванию.

Выкроишь минутку, поднимешься из душного машинного отделения на верхнюю палубу, вдохнешь полной грудью свежий воздух. Здорово! Рядом шумит родной город! По Неве проплывают остатки ладожского льда. Уже лето вступило в свои права, а свежий ветерок от реки быстро студит голову, забирается под влажный комбинезон. Видишь, как по ажурному мосту Лейтенанта Шмидта ползет трамвай, пробегают редкие автомашины, черными мурашками спешат пешеходы. Совсем как в мирное время!

Но пока еще идет война. Линия фронта неуклонно отодвигается на запад. В нашем кубрике висит карта с красными флажками. Каждый день, слушая последние известия, мы с радостью передвигаем флажки. Они уже за нашей границей.

Жизнь на корабле тоже вошла в новое русло. Машину мы расконсервировали. На заводе восстановили поврежденные снарядами механизмы. Увеличился экипаж. В машинную команду пришли молодые ребята. Теперь и Пашка Борисов имеет дублера, которого должен обучить специальности. Сегодня мы готовимся к плаванию, оно будет первым в моей жизни, как и первый после блокады выход «Комсомольца» в море. Поход будет очень непродолжительным, только до Кронштадта и обратно.

За много часов до выхода мы начали прогревать машину. Здесь, в машинном отделении, духота.

— Терпите, братцы, вентиляторы запустим после первых оборотов, — подбадривал нас Егерев.

Он понимает, что на головных самая высокая температура. Но нам от этого не легче. Поэтому мы используем любой повод, чтобы выбежать на верхнюю палубу, подышать свежим воздухом. Сейчас выскочили под предлогом помочь кочегарам поднять шлак наверх. А это наша обязанность.

Кочегары нагружают шлаком брезентовые мешки, мы поднимаем их ручной лебедкой на палубу. По металлическому рукаву шлак поступает прямо в баржу. [50]

— Смотри-ка, — сказал Пашка, когда мы покончили с разгрузкой мешков. — У каждого корабля баржа. Нельзя, видать, сыпать прямо в воду! Вишь, сколько мороки: подай баржу, уведи баржу, сыпь только в рукав... — он сплюнул сквозь зубы за борт.

— Вот и плевать за борт некультурно, — говорю ему. — Ничего бросать за борт нельзя!

— Ладно, сиди уж, — пробурчал Пашка недовольно и замолчал.

Быстро продрогнув, предложил Пашке вернуться в машинное отделение.

— Скоро начнут проворачивать механизмы, знаешь, как Егерев разозлится, если нас не будет на месте.

Мы снова спустились в машину. После яркого солнца глаза с трудом привыкали к электрическому освещению. Обойдя все масленки, дополнил их маслом, отрегулировал клапана подачи смазки и стал смотреть, как у пульта управления хлопочут наши инженеры-механики. Мы тоже переживали: для меня это первые мили, а начальство, конечно, беспокоилось за машину. Шутка ли сказать: огромные механизмы почти два года бездействовали, и вот теперь они придут в движение, начнут вращать винты, и корабль, наш великан трехтрубный «Комсомолец», своим ходом пойдет в море! Затренькали машинные телеграфы. «Обе машины, прочь от движения!» — раздалась команда вахтенного механика. Медленно, словно нехотя, двинулись шатуны, кулисы... Первый оборот, второй... Пошла машина! «Надо теперь смотреть в оба, чтобы у нас с Пашкой все было в порядке».

Встретился взглядом с Борисовым, он улыбался, показывая мне большой палец. Ему тоже было по душе, что все механизмы работают.

Вахта шла своим чередом. Хотелось хоть на минуту сбегать наверх, чтобы взглянуть, куда идем. В машине ничего не увидишь, да и не чувствуется, что мы движемся.

Так и не пришлось нам взглянуть на порт, Петровский канал. Вахту не бросишь! Только когда пришла смена, мы вышли на верхнюю палубу, но корабль уже стал на Большом Кронштадтском рейде, бросил якорь, все молодые моряки с интересом разглядывали Кронштадт и окружающие его форты, трубы завода, Морской собор, Петровский парк и желто-белое здание, где размещался в годы войны штаб.

«Ну вот, побывал в первом плавании, — подумал я, — первую вахту отстоял у действующей машины». [51]

Теперь уж никто из девчат не назовет нас сухопутными моряками. А ведь недавно на танцах одна сказала Лешке Зайцеву: «Все бы вам служить на суше, да только ленточки носить!» Наконец-то мы начали плавать.

Мы уже знали, что скоро примем на борт курсантов военно-морских училищ, и будут они обучаться морскому делу на нашем корабле. Совсем новая, настоящая морская жизнь ожидала нас.

Июльский день выдался не по-балтийски теплым и солнечным. А с утра было прохладно. Небо затягивала мутная пелена. Казалось, снова набухшие влагой облака стряхнут на залив (уж в который раз!) кратковременный, но обильный и холодный дождь.

Нет, нынче день на редкость хорош! Над Кронштадтским рейдом полный штиль. Чуть-чуть колышется водная гладь.

Сегодня суббота, с утра до обеда мы делали большую приборку. А сейчас свободное время. Солнце нагрело тиковую палубу, так и хочется полежать на ней, зажмурив глаза.

В одних трусах мы разлеглись прямо на теплой ровности палубы и подставили свои бледные, худые телеса ласковому солнцу.

Нас трое: мы с Пашкой Борисовым — машинисты и Лешка Зайцев — боцман. Наши отношения с Пашкой почти совсем выровнялись, мы стали терпимее друг к другу. Меня уже не раздражают его дурные привычки. Да и в Пашке произошла какая-то перемена: он перестал язвить в мой адрес и, как мне казалось, относился ко мне, старшему краснофлотцу, даже с уважением. Звание это получил к Первому мая, чему был немало рад и очень гордился, стараясь, правда, ничем не выказывать своих чувств.

Пашка пока носит погоны без лычек, но, сделав из фольги буквы «БФ», драит их так усердно, словно хочет этим сказать, что не очень-то заинтересован в повышении.

Хитрит! Ведь знаю, что он вовсе не против нацепить лычку на погоны. Но маловато служит.

Вот Лешка — тот достоин быть «старшим». Однако боцман не спешит с представлением его к очередному званию, «зажал» почему-то. Лешка говорит: «За непочтение родителей», видно, опять кому-то нагрубил. Он такой! [52]

Вспыхнет, покраснеет и ни за что не промолчит — хоть боцману, хоть помощнику командира, все скажет в глаза! А всякие пререкания не поощряются. Кстати, Лешка больше все к нам, машинистам, тянется. Хотя всегда выпячивает важность боцманского дела, похваляется, сколь интересная эта специальность, дескать, без боцманов-то и флота бы не было! И в то же время чаще других бывает в кубрике БЧ-5 и отдыхает с нами. Может, потому, что в БЧ-5 у него друзей больше, чем в боцманской команде? А может, по привычке. Он службу начинал в БЧ-5, это его после перевели в боцманскую команду.

Подложил под голову тельник (жестко на досках-то круглому стриженому затылку), Лешка смотрит в синь безоблачного неба. Пашка лежит на пузе. На босу ногу надел огромные, расхлябанные рабочие ботинки. Щиколотки тоненькие, нечистые. Тело бледное, около шеи и по плечам прыщики. Малокровный, что ли? «Цветет, Борисов!» — шутил корабельный врач, когда мы проходили медосмотр.

Перевернулся на спину, прищурился от яркого солнца. Легкими тенями мелькают чайки. Хорошо видны их прижатые розовые лапки и острые клювики. Они жалобно кричат. Мы молчим. Лень шевелиться и даже говорить. Однако Лешка, словно сквозь дрему, тихо, будто сам себе, бормочет:

— Говорят, чайки — это вовсе и не птицы. Это души погибших матросов приняли облик морских птиц. Потому чайка такая легкая, красивая...

Мне известна эта легенда, и теперь стараюсь вспомнить, кто и когда рассказывал о чайках.

Пашка криво усмехнулся:

— Это, что же: в войну этих чаек бывает больше, чем в мирное время? — замечает он, не обращаясь ни ко мне, ни к Лешке.

— А ты посчитай, больше или меньше!.. Шибко вумный! — рассердился Лешка.

В душе и сам согласен с Лешкой: мне тоже не нравится Пашкин рационализм. Сам знаю, что это сказка, старинная легенда, но ведь разве в этом дело? Пускай живет эта красивая сказка. А Пашка и Грина не понимает: «Детские байки... Алые паруса... Чушь все это», — отмахнулся он, узнав, о чем повесть Александра Грина.

Однако сейчас, после войны, когда позади остались ее ужасы, душа особенно тянулась к светлому, красивому, наши сердца наполняла радость победы. Трудным, ох каким [53] трудным был путь Красной Армии от Волги до Шпрее! Всего два с половиной месяца прошло после войны, следы ее видны и в Ленинграде, и в Кронштадте. Сколько надо сил, чтобы восстановить все разрушенное фашистами. Но не вернуть родных и близких, погибших в боях, от голода в блокаду...

Наплывают грустные воспоминания. Но жизнь опять берет верх. Размышляю, как буду жить дальше, строю планы на будущее, когда закончится моя срочная служба.

Пашка не дает ни помечтать, ни подумать, все бурчит:

— Не люблю я стоять на рейде. На стенку не сходишь... с увольнением морока.

Корабль стоит на Большом Кронштадтском рейде. Близко от нас разбитые кирпичные стены круглого форта, говорят, там было хранилище мин, и от прямого попадания бомбы он взорвался. А дальше — Кронштадт, он и рядом и далеко. На катере или буксире хода минут пятнадцать. Офицеры и сверхсрочники, пользуясь оказией, часто бывают на берегу, кто по служебным делам, кто по личным. Нам с увольнением труднее. Накануне надо записаться у командира отделения, затем список идет к старшине команды, от него к командиру БЧ.

Увольняться на берег разрешено три раза в неделю: в среду, субботу и воскресенье. Один раз в неделю имеешь право сходить на берег. Конечно, если нет взыскания. Егерев хорошо помнил, когда и кому взыскание объявил. В таком случае провинившийся остается «без берега». Вот и стараешься, чтобы все было по службе как надо. Уж если разрешили увольнение — держи ухо востро. Не зевай, слушай команды. Опоздаешь в строй или получишь замечание по форме одежды — все, плакало твое увольнение. Кстати, обратно на корабль возвращаться тоже не просто. Скажем, после танцев девушку надо проводить?.. «Да не бегом, это делать надо степенно, моряк должен с достоинством держаться», — говорил Егерев. Вот и держишься сколько можешь, а потом несешься к причалу, чтобы не опоздать на катер, иначе до утра будешь «куковать» на берегу. Случись такая беда, после этого минимум месяц «без берега». Действительно, неприятная эта штука — стоять на рейде. Но мало ли кто чего не любит! И Пашка не к месту бурчит. Он всегда чем-то недоволен.

— Да хватит тебе смолить своей вонючей махрой! — не вытерпев, поворачивается к нему Лешка.

С чего это он на Пашку взъелся? Наверно, не махорочный дым его рассердил, а то, что Пашка не умеет [54] наслаждаться жизнью, той блаженной минутой покоя, которая выпала нам после обеда...

— Эй, на баке! Это я вам говорю, — раздается в мегафон голос старпома. Он на мостике. — Товарищ Зайцев, ко мне.

— Ну попали ему на зуб, — ворчит Лешка. — Надо было за лебедку спрятаться, не дал полежать...

Зайцев медленно собирается, на худое длинное тело надевает белую робу и, ссутулившись (он всегда сутулится, а когда недоволен еще и плечом косит), идет на мостик.

Мы с Пашкой тут же перебрались за тамбур, чтобы с мостика не просматривались: так спокойнее. Пашка снова закурил и ухмыльнулся.

— Видишь, у каждого свой пляж. У нас на баке, у старпома на мостике...

Он не успел договорить, как снова раздался голос старпома:

— Что ты мне принес, разгильдяй?

В ответ Лешка Зайцев забубнил что-то, а что не разберешь.

— Марш вниз! — перебил его старпом.

Стуча тяжелыми ботинками, Лешка скатился по трапу, пулей пробежал через прокладочную, прижался к тамбуру и хохочет, изогнувшись всей своей долговязой фигурой...

Мы смотрим из укрытия и тоже смеемся, еще не зная, что произошло, пока нам просто весело.

Постояв немножко и успокоившись, Лешка идет к нам.

— Правильно сделали, что спрятались, — сдерживая новый приступ хохота, говорит он.

— Чё ты там натворил? — расплылся в улыбке Пашка. Лешку опять затрясло:

— Ох, ребята, и услужил я Льву Петровичу, — вытирая слезы, произнес он. — Старпом вызвал меня на мостик потому, что самому неохота было идти в каюту, а идти надо... А все из-за мегафона, знаете, как он его любит, — пояснил Лешка. — Во время приборки сигнальщики подкрашивали на мостике леера, заодно кто-то заботливо покрасил и мегафон. Старпом, видно, не заметил свежей краски, ну и измазался — руки, губы. Позвал меня, говорит: «Сбегай в каюту. На эту ветошь налей жидкости. Она в шкафчике, в темной бутылочке, и принеси. Только пулей!» — Ну, я «пулей». Прибежал в каюту, а там шкафчиков [55] много: один, другой. Нашел бутылочку, смотрю — темная. Наверно, та. Открыл, понюхал, ничем не пахнет. Подумал — глицерин, он тоже хорошо снимает краску... Налил на тряпочку и — к нему. Он потер губы, руки и уставился на меня: «Что ты мне принес?» — Я говорю: «Глицерин, наверное. Там, в шкафчике...» Он не дал мне закончить, закричал: «Это гуммиарабик — клей!» — Ну и ясное дело: «Разгильдяй, марш вниз...»

Мы долго смеялись, представляя, как старпом клеем отмывал краску... Вообще-то капитан 3 ранга (между собой мы звали его Львом Петровичем) был человеком незлобивым, но невезучим. Говорили, что попадало ему от командира, который требовал пунктуальности, воинского порядка. А старпом был с каким-то «гражданским уклоном»... из запасников.

Мы еще посмеялись. Хорошо было бездельничать, коротая эти немногие минуты матросского досуга.

Меня клонило в сон, Лешка тоже умолк, только неуемный Пашка мурлыкал себе под нос, возился, пришивая к робе пуговицы. Вдруг дрему словно ветром сдуло. Оказывается, Пашка помалкивал не просто так, думал. Обращаясь к Лешке, он сказал:

— Сегодня вашей шлюпке «чижика» сыграют. Лев Петрович припомнит тебе гуммиарабик, вот тогда мы и сквитаемся.

Лешка мигом вскочил.

— Ну уж нет! — вскипел он, глаза его зло сощурились. — Чтобы боцманята проиграли маслопупам?! Это тебе не перетягивание каната, там что: «Сила есть — ума не надо!» А на шлюпке смекалка нужна, умение мозгами шевелить!

Пашка ехидно ухмылялся, а Лешка по-настоящему разозлился. Это был старый спор — соперничество между верхней и нижней командами. БЧ-5 почти всегда побеждала на перетягивании каната, зато боцманская верхняя команда чаще утирала нам нос на шлюпке. Были случаи, когда побеждали и машинисты, тогда боцманской команде приходилось терпеть от злых языков. Даже командир корабля и то не упускал случая, чтобы не поддеть шуткой помощника командира и боцмана, которым и без того было тошно.

О сегодняшних шлюпочных соревнованиях на корабле говорили немало. Их ждали с особым интересом и нетерпением. Это были первые шлюпочные гонки после воины и посвящались они Дню Военно-Морского Флота. [56]

Надо ли говорить, как нам, участникам состязаний, хотелось завоевать первое место!

Пашка не гребец, куда ему: ладони-то у него широкие, а мускулы слабые. Но болельщик он отчаянный, умел так азартно болеть, что заражал всех, и нередко дело доходило до ссор. А для меня гонки — это всегда праздник. Сначала на веслах, затем под парусом мы ходили по Финскому заливу или по Неве, приобретали морскую практику. Так что шлюпку полюбил. Правда, вначале мне было очень трудно. Лешка прав. Здесь требуется не столько физическая сила, сколько навыки, сноровка.

А впервые сел за весла, когда был еще юнгой. Мне с большим трудом удавалось справляться с тяжелыми веслами — силенок было мало. Весла вырывались из набитых мозолями рук, зарывались в воду — ловил «щуку», мешая остальным гребцам.

— Два-а-а — раз, два-а, раз! — монотонно командует старший шлюпки.

Пока он тянет «два-а-а», надо проводить весло, погрузив на одну треть лопасти в воду, одновременно разворачивая его и, откидываясь всем корпусом назад, ложиться на колени сзади сидящего. «Резкое «раз» — это рывок, когда, отталкиваясь от воды, ты весло заносишь назад для нового гребка, а сам наклоняешься вперед. «Два-а-а! раз!», «Два-а-а! раз!» — ловишь команду старшего шлюпки. Он же рулевой.

Постепенно обрел необходимые навыки. Понял и полюбил красоту шлюпочного спорта. Шлюпка несется вперед, журчит вода, омывая борта, а позади на морской дорожке от гребков остаются маленькие водоворотики... Красота! И забываешь, как по первости болели мышцы живота, поясница, руки наливались свинцом. Теперь-то закалился, привык. После хорошей прогулки на веслах чувствуешь прилив бодрости и сил.

...Смотрю на Лешку — он сердито отвернулся — и думаю: «Чем закончатся сегодня гонки? Не обманули бы нас боцманята. Они похитрей. Всегда получше шлюпку подберут, весла подгонят... Они хозяева верхней палубы и шлюпок, сами знают, как это сделать».

Мичман Самойлов, наш боцман, — опытный такелажник и знаток морской практики. А мы, «маслопузы», как нас, машинистов, величали в шутку, не столь уж горазды разбираться в тонкостях. Мы больше на «лошадиных силах» выезжаем. Никаких, конечно, лошадей нет, это так, просто символично. Каждая наша паровая машина — [57] 11 тысяч лошадиных сил. Вот и шутят боцманы: «У вас сил лошадиных до беса!» Мы парируем: «Точно! В этом секрет!» Но тоже стараемся в шлюпочную команду подобрать ребят, кто посильнее, покрепче, а на корму, кого полегче — Егерева. С надеждой думаю, если уж победим — то-то радости будет для всей электромеханической части! Тогда сам командир БЧ-5, как и всегда сияя, забегает по причалу, а когда, дождавшись шлюпку, начнет по плечам похлопывать, пожимать руки каждому, приговаривая: «Ну, орлы, ну, золотые мои, ох и порадовали!»

— Да, Лешенька, сегодня вашу шлюпку старпом не допустит, — говорю Зайцеву, чтобы вывести его из равновесия. — Он тебе вспомнит гуммиарабик...

Дело в том, что Лешка мой соперник. На боцманской шлюпке он загребной, а это, считай, самый главный гребец. Вот и пользуюсь «запрещенным» приемом, поддакиваю Пашке Борисову. К тому же у меня есть некий личный интерес в победе: если мы обойдем боцманят, Егерев простит мою оплошность, допущенную утром, — проспал на подъеме. Думаю, уж если в такой день победим, меня в увольнение пустят. Очень хочется сойти с корабля и просто походить по древнему Кронштадту, Петровскому парку, постоять у памятника Макарову, съесть мороженое (его страсть как люблю), а вечером потанцевать в матросском клубе.

Зайцев, видно, понял нашу хитрость — он парень сообразительный, его не проведешь. Усмехнулся снисходительно и говорит:

— Нет, корешата, сегодня вам нас не обжать, мы не позволим, да и Лев Петрович не допустит. День-то какой, а? Забыли! — он подмигнул и стал одеваться.

— Да, пора! Пошли готовиться. Вон уж оркестр пошел на корму, — засуетился Пашка.

«Комсомолец» на рейде стоит один. Других кораблей не видно. С полубака по обоим бортам свисают два «выстрела» — два длинных бревна со шкентелями и штормтрапами. Мы босиком бежим по этим бревнам и спускаемся, кто по шкентелю с мусингами, кто по балясинам штормтрапа. Надо долго тренироваться, чтобы сноровисто, с шиком даже не спуститься, а просто скользнуть по канату в шлюпку. Быстро усаживаемся, разбираем весла, вставляем уключины. Звучит команда: «Весла!» Это значит, наклонившись вперед, занести весло для гребка и ждать следующей команды: «На воду!» И пошел — раз, ра-аз, два-а-а... Двинулись, пошли на линию старта. [58]

Ближе к юту, где собралось все начальство, толпятся болельщики. Задирая головы, видим на высоком борту знакомые лица. Гремит оркестр, сияют трубы. До чего же хорошо! Настроение — ух ты! Мы делаем сильные гребки, и вот линия старта.

Шесть шлюпок, шесть команд. От БЧ-5 — одна. Но самая сильная, самая грозная — наша. Все шлюпки не спеша выстраиваются. Обстановка пока спокойная. Но, как только взовьется ракета, сразу все изменится: захлебнутся голоса в криках: «Давай! Давай!» Заработают, словно заведенные механизмы, гребцы. Внимание всех будет приковано к нашей шлюпке и боцманят. Вот уже два года у боцманской шлюпки нет других конкурентов.

Старпом в мегафон командует:

— Выровняться, ровней, держитесь пеленгом на бочку... Кому сказал! Самойлов, не хитрите! — это старпом боцману, который чуть-чуть впереди всех.

— Сейчас сам себя обманет, — говорит наш мичман Поляков.

Мы знаем, что он имеет в виду. Если Самойлов начнет сдавать шлюпку назад командой «табань», то, набрав инерцию, шлюпка боцманов вдвойне будет в невыгодном положении: во-первых, она должна будет преодолеть инерцию, что потребует дополнительных сил, а во-вторых, гребцам труднее отладить ритм на обратное движение... Все это понимают. Ведь если старпом сейчас даст команду «Старт!» и выстрелит ракетой, боцманята проиграют наверняка. Волнуясь, мы ждем сигнала... Нет, старпом не подведет своих любимцев. Ждет...

Хлопнул выстрел ракетницы. Мы не видим самой ракеты, но звук всколыхнул, взбудоражил нас.

— Два-а-а!.. Раз!.. — неистово орем мы вместе с мичманом — он командир шлюпки. Вторить ему — это как-то помогает отладить общий ритм, вложить всю силу в первые гребки, самые трудные, требующие слаженности всех гребцов.

— Молодцы, жми! Два-а-а... раз, раз, раз!.. — отчаянно кричит мичман. Азарт, исступленность исказили его лицо. Сейчас он не похож сам на себя. Напрягаясь, отваливаясь полностью, я всю тяжесть гребка передаю на корпус. Дза-а-а... Раз! Шлюпка, рассекая водную гладь, несется, словно торпедный катер. За кормой остаются шесть водоворотов. Вправо не смотрю, загадал: если увижу в своем секторе флаг соседней шлюпки или фигуру мичмана Самойлова, значит мы выиграли. [59]

— Раз, раз!.. Нажми, ребята! Нажми, золотце, — подражая командиру БЧ, азартно кричит наш мичман. По его лицу угадываю, что нам удается вырваться вперед.

Под белой робой по телу стекают ручейки пота. Они сбегают по лбу на кончик носа. Сдуваю их, но едкие соленые капли попадают в глаза. Это хуже, тут не сдуешь! Уж и руки держат весло не так крепко... Левая — на рукоятке, правая — на вальке... Только бы не ошибиться, не имею права работать в полсилы. От загребного зависит успех. На меня равняются остальные гребцы, как на задающего тон всему движению...

— Ну скоро ли?! Ну еще, еще... Нажать, нажать...

Вот оно! Справа каким-то боковым зрением вижу флаг и фигуру мичмана Самойлова. Он весь изогнулся, взмахивает обеими руками, посылая тело в такт гребкам...

В восторге ору:

— «Дав-а-а-ай, дава-а-ай!

Вся команда тоже подхватила эти а-а-а.

— Немножко осталось. Еще сорок гребков. Сильных. Раз! два! Три... — считает мичман.

Мы выкладываемся полностью. Кажется, все — больше нет сил! двадцать пять... «Ох, еще сколько! — проносится в голове. — Только бы не выскользнуло весло». До слуха доносятся звуки оркестра, крики. Они кажутся далекими.

— Весла на валек! — радостно командует мичман.

Вкладывая последние силы, за мной остальные делают последний гребок. Вырвав весла из воды, ставим их перпендикулярно шлюпке, лопастями по движению. Это приветственный ритуал. С весел капает вода на лицо, на руки. Приятно! Оркестр играет туш. На палубе оживление. Нам машут, кричат. Кто-то подбросил в воздух бескозырку. Солнечные блики играют на бортах корабля, окрашенных в шаровый цвет, отражаются в иллюминаторах. Хорошо! Ох и хорошо на душе в эти минуты.

Теперь можно зачерпнуть морской воды, обмыть лицо. «Победа!» Какое это прекрасное и могучее слово!

Из всех авральных работ в нашу пору самая трудная была погрузка угля. Уголь — хлеб корабля, без него — ни шагу. Весь экипаж всегда участвовал в погрузке, привлекались и курсанты училищ.

Сегодня с утра к борту подана баржа с углем. [60]

— Во, «чернослив» подбросили... Опять вкалывать придется, — перебрасываются репликами курсанты.

«Да, — подумалось, — пару дней будет всем работа!» Мне же с первого дня прихода на корабль пришлось выполнять эту тяжелую работу. В период блокады уголек привозили на грузовиках, выгружали на стенке, а после мы насыпали его в плотные брезентовые мешки и носили на корабль. Поднимаешься по крутому трапу с мешком этого «чернослива» к люку ямы, а у самого ноги дрожат. Высыпешь и — за новой ношей. Так одна цепочка идет вверх, другая спускается вниз. А по трансляции музыка задорная: «К нам в Саратов, к нам в Саратов на родимый огонек...»

Тяжело было тогда переносить на себе тонны топлива, дающего жизнь машинам и тепло людям. Курсанты этого не знают. Они считают — сейчас трудно. Да не трудно, а просто работа грязная.

Теперь только в барже да в угольных ямах потяжелее. В барже на выгрузке занята верхняя команда — рулевые, боцманская команда, комендоры, и им добавляют в смену курсантов. В угольных ямах работают кочегары — они знают, как и куда бункеровать уголь. Сверху сыплется сплошным потоком уголь, и его надо отбрасывать в отдаленные уголки, чтобы полнее и равномернее заполнить огромное помещение — оно и называется бункером, или угольной ямой.

Мне предстоит работать на паровой лебедке. Она расположена на полубаке. Работа у меня не трудная. Наполнят ковш, и поднимай его по команде «Вира», высыпай уголь прямо на палубу. Отсюда его в мешках оттаскивают на спардек, где расположены люки угольных ям.

В этот день команда работала с большим подъемом — мы узнали, что корабль готовится к заграничному плаванию. Предстоял поход в порт и столицу Финляндии — Хельсинки.

Вечером, помывшись в бане, мы собрались на полубаке. Потянуло прохладой, сумерки чуть сгустились, но темнее уже не станет — белые ночи. Тихонько напевал себе под нос Егерев, и в мыслях он, похоже, был где-то далеко. Наконец, он нарушил молчание, заговорил вполголоса, задумчиво:

— Вот заправились мы угольком, завтра или послезавтра пойдем в плавание. Знаешь, я почему-то очень волнуюсь, ведь мне не приходилось плавать. Службу начал перед войной, успел закончить электромеханическую школу [61] и все — война. А там блокада... Когда ты пришел, помнить? Мы более или менее ожили, а все не верилось, что корабль когда-нибудь отойдет от стенки.

Он помолчал. Мне эта его манера знакома: если Константин настроен поговорить, его лучше не перебивать, он сам расскажет что-нибудь интересное.

— А ведь ты, наверное, не знаешь, что наш «Комсомолец» был первым советским кораблем, который совершил заграничное плавание, — сказал Егерев.

Промолчав, шмыгнул носом, недоумевая, к чему этот разговор и чем он хочет меня удивить. Ведь в ленинской комнате есть стенд, отражающий историю корабля; весь стенд сделан моими руками. Но Егерев знал историю флота значительно глубже, и ему хотелось рассказать о каких-то неизвестных мне событиях.

В тот вечер он разошелся, обстоятельно поведал о том, как шло восстановление Красного Флота после гражданской войны в двадцатых годах, как комсомол взял шефство над флотом, послал на корабли своих лучших представителей, оттого и имя нашему кораблю дано в честь героического комсомола.

Это было в 1922 году. А летом 1924 года на учебные корабли «Аврора» и «Комсомолец» прибыли курсанты военно-морских учебных заведений. Это были будущие красные командиры советского военного флота.

Долго готовились корабли к первому заграничному плаванию. Грузили продукты, принимали воду. Особенно много сил отнимала погрузка угля.

Егерев усмехнулся:

— Тогда тоже, наверное, не очень-то любили заниматься этим делом. Муторная, грязная работа.

Он поднялся, подошел к леерам, глянул за борт.

— Видишь пустую баржу, буксир потянул ее в Кронштадт. Наши сменщики закончили разгрузку и приборку успеют сделать...

Он словно ждал, что попрошу рассказать о том, что еще известно о первом плавании, и сам заговорил об этом:

— Утром девятого июля двадцать четвертого года экипажи обоих кораблей выстроились по большому сбору. Гремели трубы оркестров. Жители Кронштадта, провожающие собрались на берегу Петровского парка, на набережной. Наконец раздается команда: «По местам стоять, с якоря сниматься». Корабли медленно разворачиваются. Впереди флагман «Аврора», за ним — «Комсомолец [62] «... Представляешь, какая гордость, волнение охватили моряков! Вот уже скрылись родные берега, позади Балтийское море...

* * *

Атлантический океан встретил советских моряков неприветливо. Корабли большие. «Аврора» имела солидное водоизмещение, около семи тысяч тонн, а «Комсомолец» и того больше — одиннадцать тысяч! И все равно эти громадины сильно раскачивало. А на большом корабле качку труднее переносить, чем на малом. Все с нетерпением ждали прихода в порт. На пути в Архангельск предусматривался заход в норвежский порт Берген, а на обратном пути — в Тронхейм. К тому времени многие капиталистические государства уже признали Советский Союз. Признали и скандинавские страны, и предстоящий визит должен был как бы закрепить этот дипломатический акт, показать, что моряки Страны Советов способны плавать и выполнять поставленные задачи.

Утром 15 июля 1924 года «Аврора» и «Комсомолец» стали на якоря в бухте Бергена. Побывав на советских военных кораблях, норвежцы по достоинству оценили чистоту и порядок, приветливость и высокую культуру экипажей. Норвежские коммунисты, выражая настроение жителей города, предложили морякам провести ряд встреч с рабочими предприятий. Такие встречи состоялись. Казалось, весь город вышел на улицы, так было многолюдно в день, когда советские моряки под оркестр прошли по улицам Бергена. Прогулке предшествовал вечер дружбы, который проводился по инициативе норвежских товарищей.

А 18 июля на «Авроре» состоялось совместное собрание советских и норвежских коммунистов. На нем присутствовало более ста пятидесяти человек.

Особенно запомнилась морякам встреча с Александрой Михайловной Коллонтай. Женщина-комиссар, дипломат, соратница В. И. Ленина, она высоко оценила роль и значение этого первого похода кораблей Советской Республики за границу. Будучи послом Советского Союза в Норвегии, она специально приехала в портовый город, чтобы подчеркнуть важность этого визита. Посетив оба корабля, А. М. Коллонтай выступила на митинге с проникновенными, теплыми словами в адрес моряков: «Вы сделали чудо! Через сутки после вашего прибытия даже лютующая буржуазная печать вынуждена писать о прекрасном [63] содержании кораблей Красного Флота и, в отличие от матросов флотов других стран, о безупречном поведении на берегу».

В торжественной обстановке советский посол вручила правительственные награды — ордена — курсантам училищ, предотвратившим взрыв на форте Павел в июле 1923 года.

Рассказав об этом походе, Егерев протянул мне листок бумаги, на котором его красивым почерком было написано: «С великой гордостью и светлой радостью буду вспоминать посещение кораблями нашего революционного флота норвежских вод. Образцовый порядок, дисциплина служебная и крепкая товарищеская спайка комсостава и команды, а также и политсостава делают эту плавучую территорию Союза образцом для коммунистического революционного флота. Каждый моряк должен быть не только моряком-бойцом, но и коммунистом, живущим, работающим и созидающим новую жизнь в духе товарища Ленина». Эти слова принадлежат Коллонтай. Запись она оставила в книге почетных посетителей корабля.

Слушая Константина Егерева, немного завидовал тем морякам и оттого с еще большим восторгом думал о предстоящем походе. И разве мог представить себе тогда, что навсегда свяжу свою жизнь с морем, что на протяжении многолетней службы на флоте у меня будет немало океанских плаваний. О них расскажу в следующих главах. Так же не думал, что много лет спустя мне посчастливится встретиться с участниками первого заграничного похода, о котором услышал от Егерева. В августе 1974 года редакция журнала «Морской сборник» провела встречу с моряками — участниками этого плавания. Многие из них стали прославленными адмиралами, опытными военачальниками. Выступивший тогда на встрече, бывший в то время членом Военного совета, начальник Политического управления Военно-Морского Флота адмирал Гришанов В. М. сказал: «Зерна, брошенные вами, дорогие товарищи, дали добрые всходы. Дальние океанские плавания, дружественные и официальные встречи стали не просто традицией, а нормой, правилом повседневной жизни нашего флота в мирное время. Без этого сейчас немыслима боевая и политическая подготовка. Советских матросов, старшин, мичманов и офицеров называют морскими полпредами социалистической Родины. Наш Военно-Морской Флот вышел на просторы Мирового океана, с честью выполняет дипломатическую и интернациональную миссии, вносит весомый [64] вклад в осуществление внешнеполитической программы нашей партии».

* * *

...Спрятав свой листочек в карман, Егерев сказал:

— Надо на комсомольском собрании напомнить об этих словах Коллонтай. Очень они к месту и не устарели.

Чтоб каждый помнил о своей миссии, о чести советского моряка.

Сигнал колоколов громкого боя прервал мой крепкий сон. Еще не очнувшись окончательно, повернулся на другой бок, но тут до сознания дошло значение этих звонков. Проворно выпрыгнув из своей теплой койки-гамака, стал одеваться.

Мои товарищи также были на ногах, возбужденно переговаривались, чувствовалось, что все они радуются предстоящему походу.

А подготовиться к нему надо основательно: пойдем в загранплавание, в столицу Финляндии — Хельсинки. И хотя плавание будет непродолжительным, но для каждого из нас это событие немалое.

Для корабля поход тоже знаменателен. Для нашего «Комсомольца» кончился период длительной стоянки на Неве. Четыре военных года он неподвижно, как железный остров, стоял у гранитной набережной Невы. Только изредка буксиры переводили его с места на место, оберегая от вражеской авиации и артобстрелов. Но все же несколько снарядов причинили ему серьезные повреждения. Теперь залечены раны корабля-ветерана, снова забилось его стальное сердце, он опять в строю.

Спешу в машинное отделение, на свой боевой пост. Здесь душно и очень тепло. Предыдущая смена уже прогрела машину. По знакомому шуму и дробному стуку угадал, что работает валоповоротная машинка — это значит, что скоро будем давать пробные обороты.

Принял вахту и за работу. Обязанности масленщика на головных подшипниках не сложные. Надо внимательно следить, чтобы все трущиеся части непрерывно получали смазку. Хожу от одной масленки к другой и регулирую клапанами частоту капелек, которые падают в бронзовые трубки и стекают прямо в подшипники. Нельзя допустить, [65] чтобы смазка не поступала — подшипник может подплавиться, и тогда всю машину придется останавливать.

Под рукой у меня еще и небольшое ведерко. В нем черная вязкая жидкость — это цилиндровое масло. Периодически я должен брать на ветошь эту тягучую, как деготь, массу и смазывать ею штоки поршней. Они от пара сильно нагреваются. Егерев учил: «Смотри внимательно на цвет штока. Если появятся цвета побежалости, тогда надо интенсивно охлаждать — смазывать, иначе перегреешь, и шток потеряет прочность».

Наставления Егерева мы с Пашкой помним, вахту несем усердно.

Звонки машинных телеграфов перекрыли шум вентиляторов, и тут же команда старшины вахты:

— Обе машины, прочь от движения!

Маневровщики начали вращать маховики клапанов. Медленно, медленно, словно под сильным ветром стволы деревьев, начали свое движение шатуны, золотниковые тяги — все механизмы. Закрутилась линия вала, заработали гребные винты. Все быстрее и быстрее ритм работ механизмов. Корабль набирает скорость.

На соседнем борту Пашка Борисов возится с масленками. У него что-то не ладится — это видно по тому, как он морщится, помогая себе языком. Глядя на товарища, тихонько смеюсь. Борисов, словно почувствовал, что за ним наблюдают, убрал язык и беспокойно оглянулся. Чтобы не смущать его, отвернулся, сделал вид, что занимаюсь своим делом. Но Пашка, закончив регулировку клапанов масленки, сам подошел ко мне.

— Понимаешь, греется кулисный камень на золотнике высокого давления, еле-еле отрегулировал смазку. А у тебя как?

— У меня нормально, — отвечаю ему, радуясь, что плавание началось.

Впереди нас ожидает много интересного. Какая она, Финляндия?

Вытирая руки ветошью и посматривая на работающие механизмы, Пашка улыбался:

— Пошли, потопали, все крутится!

В его голосе удовлетворение и гордость за все, что «крутится». Это и понятно: ведь когда-то, начиная ремонт, мы не могли полностью осознать всей значимости и необходимости нашей работы.

— Слушай, а как ты думаешь, мы не напоремся на мину? Мне что-то не хочется, — поморщился он. [66]

— Пашка, мне тоже, — отвечаю на его шутку. — Наверняка обойдется. Ведь ты слышал, что вчера командир говорил?

— Нет, меня не было, я ездил на склад за солидолом, — ответил Пашка. — О чем он рассказывал?

Беседу с экипажем проводил сам командир. Мы узнали много интересного о предстоящем походе. Наш корабль должен доставить также и определенные грузы, оборудование. В целях безопасности мы пойдем шхерным фарватером, по которому еще в 1918 году переводились корабли русского флота. Мы немного знали про знаменитый Ледовый поход, который вошел в историю как подвиг моряков-балтийцев, выполнивших директиву В. И. Ленина.

«Самое главное — это бдительное несение вахт как в машине, так и наблюдения за водной поверхностью, — сказал командир, — потому что минная опасность вполне реальна. Об этом обязан помнить каждый. Тральщики добросовестно поработали, но надо быть очень внимательным: могут встретиться плавающие мины, сорванные штормом с якорей. Но и бояться не следует. Этим фарватером уже ходили многие корабли. Тральщики продолжают работу...»

И все же нас больше интересовала не минная опасность, а сам поход и, конечно, иностранное государство. У меня лично мнение об этой стране и народе было какое-то противоречивое. С одной стороны, знал не самих финнов, а их близких родичей, полуфиннов-полуэстонцев.

До войны они продавали на ленинградских рынках молоко, мясо, клюкву, морошку. Знал их еще и потому, что каждое лето наша семья выезжала на дачу в пригород Ленинграда, где жило много финских семей. Они прекрасно говорили по-русски, а мы дружили с их детьми и довольно хорошо понимали финскую речь. Словом, финны были нам чем-то близки. Помню, мать всегда с большим уважением говорила о том, какие наши хозяева работящие, чистоплотные и гостеприимные.

Но с другой стороны: финская кампания, штурм линии Маннергейма. Антисоветская политика реакционного правительства Финляндии, выступление на стороне фашистской Германии против нашей страны. Финские войска участвовали в осаде Ленинграда, принесшей столько бедствий почти каждой ленинградской семье...

Мои товарищи высказывались по этому поводу каждый по-своему. Например, Колька Семенов, недоумевая, говорил: [67] «Ну, ладно: более ста лет Финляндия была составной частью России. Но независимость-то получила из рук Советской власти! Говорят, декрет о признании ее независимости товарищ Ленин подписал в новогоднюю ночь семнадцатого года... Казалось бы, живи да радуйся. Ан нет!» — «Что же ты хочешь, буржуазия есть буржуазия, — рассуждал Корчагин. — Там, в этой самой Финляндии, были свои фашисты, как в Германии. Я-то финскую кампанию прошел, знаю!»

Но теперь, когда война закончилась, когда с Финляндией подписан мирный договор, моряки больше говорили о мирной жизни, интересовались всем, что связано с Финляндией. С большим вниманием выслушали беседу, которую провел секретарь комсомольской организации Володя Реданский. Он рассказал о том, чего мы не читали и не знали.

«Вон как, — удивляются ребята, — значит, они себя «суоми» величают, а финнами мы называем их. Финляндия — слово-то, оказывается, германского происхождения?» — «Да, — отвечал Володя, — но все равно, что Суоми, что Финляндия — смысл один: страна болот.

Засомневавшись, кто-то сказал, что ее называют страной тысячи озер. Володя ответил: «Все верно: тысячи озер, тысячи рек, страна камня и леса — по разному называют, кому как нравится. Но все же сами они называют — Суоми, а официально Финляндия».

* * *

В теплый июльский день так и тянет на верхнюю палубу. После вахты мы забирались на ростры. Здесь было хорошо. Мы дышали свежим воздухом, с любопытством рассматривали чудо-острова, мимо которых проходил корабль. Здесь, в финских шхерах, так называется совокупность больших и малых островков вдоль побережья Финляндии, есть на что посмотреть. Фарватер проложен так, что корабль идет словно по извилистой тропинке, все время виляет, обходя скалы. Перед нами, как в калейдоскопе, постоянно менялись берега: одни были совсем безлесые, голый камень, но встречались и островки словно из сказки, где над суровыми скалами возвышались стройные сосны.

Людей и построек на берегах не видно. Кое-где между островками — рыбацкие шлюпки или мотоботы. Финны заняты своим делом — ловят салаку в стороне от фарватера. [68] Мирная, тихая жизнь. Глядя на рыбаков, почему-то вспомнил Борьку Чижова. Это он рассказывал, как здесь, в шхерах, шли жаркие бои за овладение островами, как высаживались десанты.

Постоянные спутники моряков — чайки парят над кораблем, зорко всматриваются в сбитую винтами дорожку. За кормой тянулся кильватерный след, он далеко, почти до самого горизонта, указывал все наши повороты и галсы. Мы наслаждались воздухом, теплом и возможностью побездельничать после вахты.

— Смотри, смотри, яхты! — толкнул меня в бок Борисов. — Вон еще, еще!

Приподнявшись, увидел, что по курсу нашего корабля острова словно расступились. Море стало просторнее. Впереди угадывался берег, а здесь, около нашего корабля, величаво проплывали белоснежные треугольники парусов, больших и малых. Люди на яхтах были заняты своим делом, не проявляли особого интереса к нашей серой, трехтрубной громадине. Маневрировали они осторожно, не нарушая морских правил, не пересекали наш курс.

Яхты скользили легко, словно чайки, в десятке метров от борта корабля. Нам хорошо были видны лица яхтсменов, их манипуляции со шкотами парусов. Одна из яхт с двумя высоченными мачтами подплыла совсем близко к кораблю и шла параллельно нашему курсу. Мы наблюдали за ее экипажем — тремя загорелыми мужчинами в плавках, у каждого одинаковые голубые шапочки с длинными козырьками. Они смотрели в нашу сторону и о чем-то говорили. На самом носу яхты у кливера, держась за кливершкот, стояла стройная молодая женщина в бело-голубом купальнике.

Далеким, довоенным, чем-то романтическим повеяло от всего этого. Вспомнились «Алые паруса» Грина, милая скромная Ассоль...

Но тут же перед глазами встали суровые видения войны. В памяти возник один случай. Тогда, зимой сорок второго, к нам в мастерские пришла устраиваться на работу женщина. В старушечьем платке и валенках с огромными галошами, она тихо стояла у Левкиного стола, ожидая, когда начальник цеха вернет ей какую-то справку.

Левка, занятый рекламой, сказал ей: «Ну-ка, бабуся, подвинься чуток...»

«Бабуся» вдруг всхлипнула и с обидой сказала: «Сам ты старик! Мне еще и двадцати-то нет...» Вроде бы смешная [69] ситуация, но тогда никто даже не улыбнулся. А Левка покраснел и пробормотал какие-то извинения.

Да, не помнить о всех бедах войны и блокады было невозможно! И мы уже другими глазами смотрели на яхты... Они постепенно отстали, и наше внимание привлекло моторное судно. Это был лоцманский катер. Высадив человека, катер отошел в сторону, а наш корабль, прибавив ход, направился в порт Хельсинки.

* * *

Солнце уже скрылось за горизонтом, окрасив небо и легкие перистые облака в нежно-розовые цвета. Тихий теплый вечер опустился на бухту. Еще хорошо различались дома, деревья парков, двуглавая островерхая кирха, большой купол собора, кое-где загорались огоньки в окнах. Они вспыхивали то в одном, то в другом месте. Обозначились контуры светящихся реклам. Приближение чужого города как-то настораживало.

— Вон там православная церковь, — пояснил Володя Реданский, — собор Святого Николая, к нему ведет гранитная лестница. Будете проходить, взгляните, он стоит на огромном валуне. Вообще-то планировка города и архитектура домов похожи на наши ленинградские, потому что в свое время в Хельсинки из Петербурга был специально направлен архитектор, который и создавал все эти архитектурные ансамбли. Отсюда и схожесть.

Пашка слушал этот рассказ, но спросил о другом:

— Ты лучше скажи, пустят ли нас в увольнение? Говорят, здесь осталось немало гитлеровских прихвостней, врагов советского народа.

— Думаю, что пустят, — помолчав, сказал Володя. — Но надо быть бдительным и вести себя достойно.

Конечно, Володя не начальство, не командир, но мы знали — он зря не скажет. Это обнадеживало.

* * *

Все в порядке! Ура! Мы готовимся к увольнению. У борта уже стоит финский буксир, он доставит нас на берег. Но пока надо тщательно подготовиться, привести свою форму в порядок. Обидно будет, если при осмотре и инструктаже будешь удален из строя. А это, считай, что без увольнения. Никто тебя ждать не станет.

— Посмотрите, все ли так, не придерутся, что лента на бескозырке длиннее? — с беспокойством говорит Пашка. [70]

Порядок, подбадриваю его: «Не суетись, не бойся, все будет хорошо!»

Мы собрались на спардеке и ждали команды, чтобы построиться на юте. Построились в три шеренги. Это значит, что будем ходить по три человека, один из троих назначается старшим. В нашей тройке им будет Володя Реданский. Протирая свои сильные очки, Володя улыбался:

— Я ведь был электриком, стало быть бе-че-пять, так что пойдем вместе.

Вижу, Пашка этим не очень доволен, а мне нравится Володя: он много знает, кое-что расскажет, да и по характеру человек покладистый, добрый, хоть и комсорг корабля, но начальника из себя не строит.

В этот раз увольняемых осматривал сам старпом. Пашка трусил, прятался за мою спину. Но все обошлось. Радостные, мы заспешили по трапу на буксир, прыгали на палубу и, жмурясь от солнца, смотрели наверх, на ют корабля, где, свесив головы, нас с завистью провожали глазами те, кому сегодня не идти в увольнение.

Буксир подошел к стенке. На берегу людей совсем не видно. Был лишь один пожилой мужчина, курносый, с морщинистым лицом, он принял огон буксирного швартова и набросил его на толстый кнехт. Мужчина приветливо улыбался, держа руку у козырька и приговаривал:

— Сдрасьте, сдрасьте, приходите гости!

Мы высыпали на берег, группами направились в сторону города. С любопытством разглядывали портовые сооружения, склады, какие-то ящики, покрытые брезентом, не заметили захламленности, и, что удивило, — нигде не видели разрушений. Похоже, война вовсе не задела порт.

* * *

На территории порта было безлюдно. Даже в самом городе, несмотря на воскресный день, тоже было сравнительно немного народу. Володя Реданский заметил:

— Финны любят природу и в воскресенье стараются выехать за город. Погода-то вон какая. Разве усидишь в четырех стенах.

Хельсинки действительно чем-то напоминают Ленинград. Многоэтажные дома. Улицы вымощены гранитной брусчаткой, много магазинов, но большинство закрыто. [71]

В широких витринах манекены: белокурые красавицы рекламируют косметику, дамские наряды. Матерчатые козырьки оберегают от солнечных лучей товары.

Шагая по улице, мы замечали, что на нас посматривают горожане, правда, ничем не проявляя своих эмоций.

Переводчика у нас нет. А как быть, если вдруг заблудишься? Мы слышим лишь финскую речь. Володя Реданский успокаивает:

— Многие финны говорят по-русски, да здесь немало и эмигрантов из России.

И будто в подтверждение сказанного им, навстречу нам, улыбаясь, как старым знакомым, устремляется женщина лет сорока. Одета хорошо, смотрит на нас дружелюбно.

— Дорогие русские моряки, — с заметным акцентом произнесла она. — Ведь я тоже русская, так давно не видела соотечественников. Что хочу спросить у вас? Вы не продадите кофе, чай или табак?

Мы были обескуражены таким ее наскоком, молчали, не зная, как ей ответить. Только Володя не растерялся: выступив вперед, весьма строго ответил:

— Советские моряки такими вещами не занимаются!

По лицу женщины пробежала тень.

— Простите, я не хотела вас обидеть, — помедлив, сказала она, — просто очень рада встрече с русскими. Честно говоря, соскучилась по настоящему чаю, и кофе натурального нет... всю войну один эрзац.

Мы стояли в замешательстве: повернуться и уйти — тоже было неудобно, все-таки женщина.

А незнакомка снова проявила инициативу. Как ни в чем не бывало взяла Володю и Пашу под руки и, кивнув мне, сказала:

— Идемте, я вас провожу немножко. Хочется поболтать с вами, соскучилась по родине. Да вы ведь и Хельсинки не знаете.

Такая готовность и столь охотное предложение своих услуг гида настораживали, но мы все же пошли с ней. Говорила в основном женщина. Из ее рассказа понял, что она дочь моряка-офицера, который после войны и революции к ним с матерью не вернулся. Так и остались они здесь вдвоем.

Проходя мимо магазина канцелярских товаров подумал, что надо бы купить сувениров, израсходовать эти финские марки, которые нам выдали на корабле. Решился напомнить об этом Реданскому. [72]

— Послушай, Володя, попросим... — Но тут же сам и замялся, не зная, как обратиться к женщине: имя и отчество не спросили, попутчицей тоже не назовешь и, смущаясь, добавил: — попросим гражданочку показать, где можно купить сувениры?

Женщина засмеялась:

— Меня Еленой Викторовной зовут, а финны называют Элен. Правильно — я русская гражданочка... Гражда-ноч-ка, — задумчиво, словно прислушиваясь к своему голосу, повторила она и как бы потеряла к нам всякий интерес. Взглянув на часики, сказала: — Ну что же, пока, как говорят в России... Всего вам доброго.

Володя ответил за всех нас:

— Прощайте.

Она ушла, а мы так и не поняли, что ей надо было от нас, зато почувствовали облегчение. Пашка сразу полез за махоркой. Володя его остановил:

— Идти по улице и курить неприлично. Давайте постоим здесь, если уж так тебе хочется.

Мне же вовсе не хотелось задерживаться, потому запротестовал:

— Пусть потерпит, зачем время терять.

Володя поддержал меня:

— Верно, Павлик, погоди со своим куревом.

Пашке деваться было некуда — нас двое. Он с кислой гримасой спрятал портсигар и кивнул:

— Ладно, пошли за сувенирами.

По дороге Володя рассказал много интересного о Гельсингфорсе — так назывался город до революции.

— Это была главная база флота. Помните, у Леонида Соболева в «Капитальном ремонте» об этом написано?

Пашка промолчал, вероятно, он не читал Соболева.

— А знаете, ребята, — продолжал увлеченно Володя, — ведь здесь в семнадцатом и восемнадцатом годах происходили такие демонстрации революционных рабочих, солдат и матросов, каких, может быть, не было даже в центре России. Здесь был создан революционно-демократический орган — Центробалт. Он возглавил все судовые и местные комитеты моряков. А председателем был избран матрос Павел Ефимович Дыбенко. Большевик, волевой человек, он пользовался непререкаемым авторитетом. Балтийские моряки стали мощной революционной силой, на которую опиралась наша партия в октябрьские дни. О вооруженном [73] восстании пролетариата в Петрограде мы хорошо знаем, но и в Гельсингфорсе события тоже развивались бурно. Где-то у ворот порта был расстрелян командующий балтфлота вице-адмирал Непенин — очень жестокий человек, ярый монархист. За репрессии его и казнили революционные матросы. На Сенатской площади на митинге они сами избрали нового командующего, вице-адмирала Максимова, начальника минной обороны, моряки его очень уважали.

За разговором мы незаметно дошли до магазина. У входа нас встретили миловидные девчата. Они были в голубых халатиках, все как на подбор белокурые, на лицах дежурная вежливая улыбка:

— Что бы хотели купить наши гости? — обратилась одна из них на чистом русском языке.

Володя сказал, что покупатели мы не богатые. Хотели бы приобрести сувениры, что-нибудь национальное, финское...

* * *

Девчата переглянулись, поговорили по-своему, и одна из них пригласила нас в лифт. На этаже, куда привела нас девушка, было полно разных бумажных изделий, Конверты, почтовые наборы, блокноты, салфетки. И тут Пашка потянул меня к другой витрине, его заинтересовали финские ножи. Они лежали, разложенные веером. На деревянных лакированных ручках были нарисованы яркие львы, какие-то замысловатые гербы, красивые ножны с металлическими заклепками выглядели как кожаные. Цена нас вполне устраивала. И мы купили разных — начиная от маленького перочинного, до среднего, увесистого.

— Напрасно, ребята, это ведь оружие, нельзя! — отговаривал нас Володя. — Лучше купите альбом, наборы почтовые, вон какие симпатичные.

Но мы с Пашкой и слушать не хотели нашего комсорга. Меня эти ножи прямо загипнотизировали, да и несолидно казалось возвращать товар продавщице. Что она подумает о таких покупателях? Девушка такая старательная, услужливая, с приветливой улыбкой. Ну просто никак нельзя было отказаться от покупки! Нет, не послушались мы Володю Реданского, хотя после об этом пришлось пожалеть. На оставшиеся деньги купили блокноты, конверты, тетради и отправились бродить по городу. Посидели в сквере, на набережной рассматривали катера и яхты, их было в заливчике такое множество, что не сосчитать. Переполненные [74] впечатлениями, усталые, мы добрались до причала. Здесь уже собрались наши товарищи. Подходили еще тройки. Вечерело. Переменчивая балтийская погода давала о себе знать. Днем было очень тепло, а к вечеру похолодало. Укрывшись за пакгаузом от ветра, мы ожидали буксира, посматривали на рейд. Там на фоне заката четко вырисовывался силуэт нашего «Комсомольца».

Володя Реданский, сняв очки, близоруко щурясь, задумчиво сказал:

— Да, ребята, не думал, что посчастливится побывать в этом замечательном городе. Вот смотрю на наш корабль и представляю, как здесь в феврале семнадцатого года, в этой самой бухте, стояли вмерзшие в лед, словно огромные утюги, линкоры, крейсеры, эсминцы русской эскадры. Проходят митинги, манифестации... А зимой восемнадцатого года в тяжелейший период, когда кайзеровская Германия, нарушив переговоры в Бресте, начала наступление, по указанию Владимира Ильича Ленина корабли перевели в Кронштадт. Уберегли флот, не дали кайзеровским войскам и белофиннам захватить корабли. Это, братцы, был подвиг! Переведено было в три приема шесть линкоров, пять крейсеров, подводные лодки, эсминцы... Более двухсот кораблей! Через тяжелый балтийский лед. Представить трудно!..

* * *

Позже узнал, что в Таллине на горе Маарьямаги установлен 36-метровый обелиск с надписью: «Слава отважным морякам и рабочим — участникам героического Ледового похода кораблей Балтийского флота 11.04.1918 года».

Стало совсем темно, когда мы наконец добрались до родного корабля. Он был нашей Родиной, нашим домом. Ступив на палубу, с радостью ощутил, как здесь все привычно. Кажется, скажи мне сейчас; «Иди в увольнение», — не пошел бы!

* * *

Перед сном еще раз полюбовался самым маленьким ножичком. Другие же спрятал в рундуке подальше за книжки, понимал, что делаю недозволенное и совсем не представлял, зачем они мне. Не картошку же чистить! «Ладно, пусть будут, — подумалось мне. — Может, подарю кому...» [75]

Незаметно пролетели еще несколько дней нашего пребывания в Хельсинки. Выполняли разные работы, были авралы, приборки.

Наконец снимаемся с якоря. Мы собрались на баке попрощаться с городом. Корабль медленно шел на выход. Позади остались крепостные сооружения у входа в бухту — прощай Финляндия!

* * *

Неприятность разразилась неожиданно. Мы с Пашкой мылись в душевой после вахты, когда вдруг прямо в моечную прибежал рассыльный и, громко назвав наши фамилии, скомандовал:

— Быстро одевайтесь и к командиру бе-че-пять!

— Во, какой почет нам! Сам бе-че вызывает, не знаешь зачем? — весело спросил Пашка, натягивая на влажное тело тельняшку.

— Кто его знает, может, что-то отремонтировать надо, — старательно причесывая волосы, тоже без всякого беспокойства, отвечал ему.

Только когда мы, постучав, вошли в каюту нашего командира инженера-механика, мы поняли, зачем нас вызвали. На столе были разложены по порядку — большой, чуть меньше и самый маленький — финские ножи, мои и Пашкины.

— Это ваши покупки? — не то чтобы сердито, но достаточно строго спросил командир.

— Наши, это же сувениры! Это ведь просто так... — вырвалось у меня. Пашка равнодушно молчал, отвернувшись к иллюминатору. Он даже не собирался оправдываться, словно знал, что его не поймут.

Затем состоялся долгий неприятный разговор, который кончился тем, что командир вернул нам самые маленькие ножички, а другие оставил у себя.

— Это вот и есть сувенир, а это — оружие, и его хранить не положено, — в упор посмотрев на нас, сказал командир. — Вы что, пираты? Все сдадим, куда следует.

С тем нас и отпустили. Когда мы вышли из каюты, с облегчением вздохнули: «Хорошо, хоть не наказал». Пашка сквозь зубы проворчал:

— Реданский, наверно, доложил. Не зря он кудахтал в магазине.

«Ну и что? — подумалось мне. — Будь я на месте Володи Реданского, наверно, тоже был бы против такой покупки [76] «. Впрочем и Пашка не долго сокрушался о случившемся. Мы радовались возвращению на Родину и позабыли об этой неприятной истории.

Вроде и недолго длилось наше пребывание в Хельсинки, а все же мы с нетерпением ждали, когда появится знакомый Толбухин маяк. Это значит, что скоро, совсем скоро корабль бросит якорь на Кронштадтском рейде, а там считай, что мы дома!

* * *

Впоследствии за время службы мне неоднократно доводилось участвовать в дальних океанских походах как на надводных кораблях, так и на подводных лодках. Но где бы ни плавал, мне всегда вспоминается мой первый поход, мое первое плавание на корабле-ветеране, носящем замечательное молодое имя «Комсомолец». [77]

Новость была настолько неожиданной, что допоздна не мог уснуть. Еще утром во время осмотра и проворачивания механизмов старпом объявил по трансляции, что командиры боевых частей приглашаются перед обедом в каюту командира в казарме. Береговой кабинет называется каютой, так же как и помещение, где живет личный состав, называют кубриком — такова флотская традиция. Предстоящее совещание было необычным хотя бы потому, что проводить его решили в каюте командира, а не в ленинской комнате, где мы обычно собирали офицерский состав. К тому же никого, ни старпома, ни меня, то есть своих ближайших заместителей, командир не предупредил о том, какой вопрос намерен обсудить с нами.

* * *

Совещание было коротким. Выслушав доклад о состоянии техники по боевым частям, командир помолчал, а потом, намекнув о необходимости сохранения тайны, сказал, что нам предстоит большое и длительное плавание, нужно все продумать, взвесить и приступить к подготовке: «Все, больше пока ничего не могу вам сказать. Личному составу объявите, что лодка примет участие в сложном учении, которое будет продолжительным по срокам и проводиться в удаленных районах океана».

Отпустив офицеров, командир задержал меня в кабинете. Его слова взволновали меня. Оказывается, экипажу поставлена задача — совершить трансокеанское плавание. Командир, понизив голос, сказал:

— О сроках и маршруте перехода будет известно позже. Скажу тебе, что пойдем в составе отряда. Это усложняет задачу. Готовиться надо тщательно. Главное, чтобы каждый матрос, старшина, офицер, — понимаешь, каждый! — отнесся к этой задаче со всей ответственностью.

Вот так задача! Значит, пойдем не на полюс, не в высокие широты под лед, а на юг! Принес политическую карту мира — другой под руками не было, — и мы долго рассматривали океан, рассуждая о предстоящем походе. [79]

К тому времени мы уже знали о кругосветных плаваниях американских лодок и понимали, что для решения подобных задач требуются высокая морская выучка и хорошие надежные корабли. Мы со Столяровым, как и каждый подводник, ждали того дня, когда наши советские атомоходы проложат подводную трассу через глубины Мирового океана. Но не думали, что счастье быть первыми выпадет на долю нашего экипажа.

* * *

Началась работа по подготовке к дальнему походу. Надо заметить, что подводники любят плавать и всегда относятся к подготовке корабля к походу с большой ответственностью. Многое тут нужно сделать каждому члену экипажа, тем более офицеру. Штурман готовит навигационные приборы, карты, лоции. Инженеры-механики — главную энергетическую установку и ее сердце — ядерный реактор, хлопочут о запасных деталях.

У меня, политработника, свои заботы: расстановка коммунистов по боевым сменам, инструктаж активистов, подбор литературы, кинофильмов, проверка ассортимента продуктов, подготовка коков.

В эти дни особенно важно быть всегда с людьми, видеть их в деле, трудиться вместе с ними, особенно во время авралов, таких, как погрузка боеприпаса, топлива, продуктов. Здесь сила личного примера имеет исключительное значение.

Люблю авральные работы. Здесь весь экипаж охвачен подъемом, энтузиазмом. Никого не нужно понукать — все работают с полной отдачей. Но с особой энергией моряки трудятся, когда наравне со всеми на аврале работают командир, старпом, все офицеры. Тогда вроде и нет усталости, и люди не замечают, что идет холодный дождь со снегом.

Вот идет погрузка продуктов. Ящики, банки мешки — все проходит в узкие люки, все аккуратно, заботливо укладывается в провизионных кладовых. Здесь и быстрорастворимый кофе, и специальной сублимационной сушки клубника, и сушеные овощи, и картофель натуральный.

— Русский человек не может без картошки, — смеется командир Лев Николаевич Столяров. — А вот американцы, уходя в дальний поход, берут больше кофе, чем картофеля. [80]

— У каждой нации свои привычки, — поддерживаю разговор.

— Джон Стил в своей книге о плавании «Сидрэгона» неплохо все это описал...

Кстати, книга о плавании американских подводников заняла свое место в нашей походной библиотеке. Кроме политической, географической и военной литературы в библиотеке — художественная проза и поэзия, приключения, сатира и юмор. Чтение станет в океанских глубинах и отдыхом, и разрядкой.

В подготовке к походу немалую помощь оказали нам флагманские специалисты, офицеры политотдела и штаба. Один из них капитан-инженер 2 ранга Иван Федорович Морозов хлопотал с таким энтузиазмом, будто сам был членом нашего экипажа. Секрет весь в том, что совсем недавно Морозов возглавлял электромеханическую боевую часть на нашем атомоходе. С самого рождения корабля, с того момента, когда сформировался экипаж, он руководил замечательным коллективом специалистов по управлению ядерным реактором, сложными системами энергетики и живучести атомной подводной лодки.

* * *

Как-то встретились мы в отсеке — он проверял укомплектованность энергетической установки запасными частями, — побеседовали.

— Откровенно говоря, очень хочется пойти в это плавание, — сказал Иван Федорович. — Когда наша лодка (он всегда говорил «наша») уходит в море даже ненадолго, а я остаюсь на берегу, мне даже на душе нехорошо делается. — Подумав, решительно заявил: — Буду проситься, дойду до большого начальника. Поможете, а?

Мне тоже очень хотелось, чтобы Морозова послали в поход. Мы вместе прошли не одну тысячу миль, по-товарищески сблизились, достигли того уровня взаимопонимания, когда без лишних слов решаются самые сложные задачи. Главное же, конечно, — широкая техническая эрудиция и большой инженерный опыт Ивана Федоровича. Иметь такого человека на борту в трудном плавании — еще одна гарантия успеха. Нетрудно догадаться, сколь радостным было для меня известие о том, что Иван Федорович Морозов пойдет с нами в плавание.

У всех полно забот. Наш корабельный врач Борис Павлович отлично знает состояние здоровья каждого члена [81] экипажа, тем не менее никому спуску не дает — всех направляет в поликлинику на всестороннее диспансерное обследование. На это уходит драгоценное время, и кое-кто склонен миновать того или иного специалиста.

— Уволь от стоматолога, — умоляет лейтенант Петр Харченко и показывает в ослепительной улыбке все свои тридцать два зуба.

— Не уволю! Не пойдешь к стоматологу — не допущу к походу! — Обычно мягкий, добродушный, Борис Павлович проявляет сейчас завидную твердость.

Советую Петру Харченко прислушаться к требованию непреклонного доктора. Вспомнился один из походов: мне пришлось ассистировать доктору при проведении полостной операции, когда лодка шла в подводном положении. После операции Борис Павлович признался:

— Жаловался мне матрос в базе, мол, живот чуть побаливает, а как в море идти — так все зажило. Тогда поверил, а сейчас, во время операции, не раз ругал себя за покладистость.

— Правильно, Борис Павлович, — поддерживаю его, — построже вы с нами. Море любит сильных и здоровых.

— И сытых, — добавляет он, улыбаясь. — Бегу в провизионку. Медконтроль и там нужен.

В хлопотах и напряженной работе незаметно пролетело время.

Как-то вечером в моем береговом кабинете собрались корабельные активисты — секретарь парторганизации Геннадий Мироненко, секретарь комсомольской организации Павел Киливник, члены бюро Ратмир Марочкин, Николай Прокопович и другие моряки. Речь шла об организации политико-воспитательной работы и социалистического соревнования в плавании. В разгар беседы в кабинет вошли офицеры из политотдела. С ними инспектор политуправления флота капитан 2 ранга Виктор Николаевич Харитонов, хорошо известный мне политработник.

— Иду с вами в плавание, — сказал он. — Вижу, разговор идет о том, что считать центром работы с людьми в плавании — подразделение или боевую походную смену. Ну и как порешили?

— А что тут нам решать? Опыт подсказывает: смена — центр.

— Значит, все-таки смена, боевая смена, а не подразделение? — спросил Харитонов и выжидательно замолчал.

В недоумении взглянул на него: дескать, к чему дискуссия, вместе плавали, убедились на практике. [82]

— Так-то оно так, — продолжал инспектор. — Но вот в документах пока еще говорится о подразделении, а не о боевой смене.

Мы помолчали. Потом Харитонов уверенно отрубил:

— Жизнь подскажет — будет и в документе записано как надо.

Беседа наша шла допоздна, а утром мы, старшие офицеры, узнали о дне выхода кораблей из базы.

С утроенной энергией принялись мы за работу. Торопились хорошенько подготовить корабль к плаванию. Все члены экипажа трудились с энтузиазмом, проявляя смекалку и инициативу, и командование не скупилось на поощрения. Но неожиданно одна хорошая затея вылилась, скажу прямо, в скверный поступок.

Расскажу все по порядку.

В нашем гарнизоне при новом Доме офицеров была создана отличная библиотека. Книги удалось подобрать на самые разнообразные темы и на любой вкус. Сам начальник Дома офицеров приложил немало усилий, чтобы здесь, в «оазисе тепла и культуры», можно было с пользой провести время, почитать новые журналы, подготовиться к беседе или занятиям. В читальном зале было тепло, уютно и работалось удивительно хорошо. Офицеры, мичманы и, конечно, их жены сами старались для библиотеки сделать что-нибудь полезное. Кто цветы принесет, кто затейливые полочки сделает, многие считали своим долгом принести в библиотеку какую-нибудь книгу, которая уже дома прочитана. В то время не знали «книжного бума», никто не вкладывал столько азарта в книгособирательство, как это происходит с некоторыми ныне.

Политработники особо заботились о нашей сокровищнице потому, что сами вложили немало труда в ее создание.

Готовясь к дальнему океанскому плаванию, мы взяли из основного фонда достаточно книг для передвижной библиотеки. Но решив, что тех книг из передвижки будет, наверное, маловато, обратился к коммунистам и активу просьбой принести на лодку, что у кого есть поинтереснее. [83]

Народ тут же откликнулся, и в результате книг набралось много. В кают-компании, на полках в каютах — везде полно книг! Читай, подводник, в свободное от вахты время, не скучай!

— Надо бы все же учет выдачи завести, — говорит мне командир. — Материальная ценность, сдавать ведь придется после похода.

Соглашаясь с ним, все же подумал: «В замкнутом объеме лодки, куда может деться книга? Прочитает человек, даст другому».

Итак, книги есть, теперь надо бы подобрать специальный материал для затейничества.

В тот день, по договоренности с заведующей, поручил Павлу Киливнику поработать в библиотеке — выписать из журналов, газет материал: головоломки, викторины, занимательные факты и тому подобное — все, что в какой-то мере могло бы помочь в минуты досуга развлечь моряков, снять морально-психологические нагрузки.

Киливник пошел не один, уговорил еще трех комсомольцев. Они решили так: уж коли удалось выбраться в военный городок, то надо пользоваться случаем — забежать в магазины, купить для личного пользования всякой всячины, которая пригодится в походе. К тому же, узнав, что они едут в городок, почти каждый моряк высказал просьбу: тому часы из ремонта получи, другому конфет купи, третьему — сигарет. Как не выполнить поручения товарищей?!

Как выяснилось потом, они распределили поручения — кто на почту, кто в магазин. Время пролетело быстро. Спохватились, что надо ведь и в библиотеку. Но было поздновато. До закрытия библиотеки оставалось совсем мало времени.

Запыхавшись, они с мороза ввалились прямо к заведующей, заявили, что задание у них срочное.

Выложив перед ними множество подшивок, сотрудница библиотеки занялась своим делом, предупредив ребят быть аккуратными и ни в коем случае не портить журналов.

Но, видно, ее просьбу они пропустили мимо ушей. Поленившись переписывать нужный текст — это ведь сколько времени надо! — мои моряки стали потихоньку вырывать листы и прятать их. Так сделал один, его «инициативу» перенял другой... Словом, справились они очень быстро и довольные, что не задержали библиотекаршу, поблагодарили ее и отправились восвояси. [84]

— Счастливо вам, ребята, плавать, — пожелала чуткая женщина. Жена офицера, она хорошо знала, сколь трудна и опасна служба у подводников.

Вернулись в часть они вовремя, доложили, что мое поручение выполнено. Проверять мне было некогда, поэтому положился на сообразительность Павла Киливника — был уверен, что сделано все как надо.

Однако прошло всего два дня, и разразился скандал.

Очень сожалел, что не проконтролировал, как мои подводники отнеслись к такому поручению.

В тот день, не зная о случившемся, в хорошем настроении быстро шагал в политотдел, полагая, что меня вызвали на последний инструктаж, так как до выхода осталось всего несколько дней.

Политотдел находился в деревянном домике и до него было не близко. После мороза и встречного ветра, колючего снега особенно приятно очутиться в тепле. Отряхнув снег, вошел в помещение, громко поприветствовал работников политотдела. Они молча кивнули в ответ, это меня насторожило. «Что-то тут не так», — подумалось мне.

Пропагандист политотдела Иван Федорович Смирнов, подойдя ко мне, недобро усмехнулся:

— Ну и орлы твои активисты.

Это «активисты» он произнес с явной горечью и такой иронией, что у меня и вовсе стало тревожно на душе.

— Посиди пока здесь, подожди, я сейчас, — сказал он и вышел.

«В чем и кто провинился?» Перебрал в памяти «точки», где могли проштрафиться наши люди. Может, на продскладе поспорили с интендантами: чего греха таить, там бывали неполадки. Но никак не думал, что дело связано с библиотекой.

Смирнов вернулся в кабинет чем-то озадаченный.

— Понимаешь, какое дело... Сейчас Николая Николаевича на твое счастье нет. Ох и бушевал он, вспоминая тебя...

С заместителем начальника политотдела Николаем Николаевичем у меня были хорошие, товарищеские отношения. Знали друг друга давно. Мне был симпатичен этот энергичный, жизнерадостный политработник. Он тоже всегда был рад встречам, внимательно относился ко мне. И сейчас, когда мы готовились к плаванию, он много уделял внимания нашей подводной лодке. Тем досаднее было мне от мысли, что чем-то его огорчил. [85]

— В чем дело, Иван Федорович, не томи душу, — в нетерпении обратился к Смирнову, который рылся в шкафу и сердито шуршал бумагой.

— В чем дело, говоришь? Вот, полюбуйся! — Иван Федорович вынул из шкафа пачку газет и журналов, несколько книг, быстро стал листать. — Что это?.. А это?..

Оказалось, что многие страницы вырваны. Посмотрев испорченные журналы, понял, в чем дело. Значит, Киливник и его товарищи так варварски поступили с подшивками. Вот так сюрприз!

Стараюсь несколько замять свою вину, как можно дружелюбнее обратился к Ивану Федоровичу:

— Конечно, ребята поступили плохо... Наверное, подумали, что подшивки прошлогодние, есть даже более старые...

Смирнов метнул на меня сердитый взгляд:

— Тем хуже! Старые больше ценятся! А вот это уже и не знаю как назвать — форменный вандализм, — и протянул он мне книгу с карикатурами Бидструпа. — Здесь тоже выдраны листы... Ты бы видел, как расстроилась библиотекарша. Она даже заплакала. Сокрушалась: «Какими оказались непорядочными мальчики, а я-то им...»

Представив, как переживает библиотекарша, подумал, что теперь к ним хоть на глаза не показывайся.

— Знаешь, Иван Федорович, дай мне, пожалуйста книгу, ее обязательно надо восстановить. Это ведь единственный экземпляр! Веришь, самому тошно.

Обратно в команду не шел, а летел. Меня буквально распирало негодование. Попадись мне в то время Киливник и его дружки, наверное, сразу отправил бы их на гауптвахту! «Додумались! Активисты!» — с горечью повторял про себя. Постепенно гнев угасал, но что делать? «Надо на этом примере и других поучить. Прямо сей же час собрать комсомольское бюро и строго осудить виновников». Другой голос мне шептал: «Ведь они хотели сделать лучше!!! Но не сумели сделать! Разве за это надо строго спрашивать? Наказать? А хорошо ли моряку идти в столь длительный поход со взысканием?.. Ну, если не наказывать, то хоть дать понять, насколько это плохо, что они натворили?» С этим выводом и вернулся в часть и тут же распорядился:

— Надо срочно собрать комсомольское бюро.

Командир удивился:

— Чего так спешно? [86]

Пришлось коротко рассказать о происшедшем. Он покачал головой:

— Неприятно это. А кто виновник? Может быть, не наши? — с надеждой спросил он.

— Наши! Точно наши. Других моряков в тот день в библиотеке-то не было.

На бюро сразу все стало ясно.

Резал листки из книги Бидструпа бритвочкой Чирков.

— Так ведь не для себя. Мне-то зачем? — обиженно оправдывался он.

— Подняли шум из-за ерунды, кому эти старые журналы нужны, да и писать некогда было, — явно не понимая своей вины, говорил Киливник.

Слушал ребят и едва сдерживал свой гнев, чтобы не испортить дело. Мне казалось, они меня дурачат. Но вскоре понял, что они просто не осознают степень причиненного зла. Особенно меня огорчало то, что Павел Киливник, наш комсомольский секретарь, никак не хочет сдавать своей позиции. Он почему-то медлил. Обычно прямой, резковатый, сейчас гнул свое, что поступил, дескать, правильно. Поспешили, виноваты все.

Чирков молчал, краснел и наконец вспылил:

— Да не все, а Киливпик! Сам сказал: «Времени мало, если переписывать эти викторины — до ночи просидишь!»

— Но я же не говорил резать, рвать, а тем более из этой книги! — взорвался Киливник.

— Из книги не говорил, а дал понять, вот мы и поняли.

Это «поняли» Чирков сказал с иронией, но чувствовалось, что он полностью признает свою вину.

— Поймите вы, головы садовые, что это варварство, это черт знает что! Неужели сейчас не поняли? Опозорили весь экипаж, — с укоризной глядя на активистов, внушал им. — Все восстановить, подклеить аккуратно, перед библиотекаршей извиниться...

— Да это пожалуйста, — заверил Чирков. — Сейчас все сделаю, только пусть штурман мне кальку даст, где я возьму прозрачную бумагу?

— А извиняться придется идти тебе, дорогой товарищ Киливник, ты организатор, тебе и прощения просить, — напомнил нашему секретарю. — Отнесешь заодно и Бидструпа, скажешь — вернемся после похода, может, другую такую же достанем. И еще скажи: наш экипаж поможет библиотеке в любом деле... За нами не пропадет! [87]

Это была, пожалуй, самая крупная неприятность среди больших и малых хлопот при подготовке к длительному океанскому плаванию.

Мне вспомнился этот случай, когда, находясь на большой глубине, мы проводили КВН, и активным его участником был Чирков...

На редкость холодная морозная погода установилась во всем Заполярье. Студеный ветер пронизывал насквозь, казалось, леденил душу. Полярная ночь вступила в свою силу. В полдень чуть забрезжит серый рассвет и снова сгустится темнота. Лишь снега, отражая сполохи северного сияния, дарят скупой свет, позволяющий ориентироваться и отличить дорогу от снежной целины.

Наша уютная бухта, всем на удивление, покрылась коркой льда. Ночью было слышно, как работяга-буксир с тугим хрустом разрушал эту корку, освобождая атомным кораблям дорогу в океан. С высоты ходового мостика подводной лодки видно, как темная поверхность воды с осколками льда лентой тянется вдаль, туда, где мигают то зеленым, то красным светом входные створные огни.

На мостике — мы втроем: командир, старпом и я. Наш командир капитан 2 ранга Лев Николаевич Столяров — опытный моряк. Он долго командовал дизельной подводной лодкой, затем был старпомом на атомной. Много плавал. Сейчас новый поход. Я вижу, он волнуется, поглядывает то в нос корабля, то в корму. На носовой надстройке и в корме видны шеренги матросов — это швартовые команды, они ждут приказания, чтобы убрать последние концы, выбранные с берега.

Среди провожающих на стенке — командующий флотом, члены Военного совета, офицеры политуправления и штаба. Они посматривают то на часы, то на наш мостик.

Несмотря на добротную меховую одежду, по спине пробегает холодок. «Это больше от волнения», — подумалось мне, но я придвинулся ближе к рубочному люку, откуда струился теплый поток воздуха.

— Отдать носовой! — как-то особенно жестко, будто чужим голосом, приказывает командир.

Вздрогнул корпус, постепенно увеличивается расстояние до пирса. Винты, работая враздрай, гонят жутковато-черную, [88] будто деготь, воду. Небольшие льдинки мелодично звенят, стукаясь о корпус подводной лодки.

Затягиваясь терпкой теплотой табачного дыма, подумал: «Как не скоро мы увидим эти суровые, но милые сердцу родные края!»

Еще несколько часов на поверхности, а затем уйдем в глубины океана, с тем чтобы, преодолев огромное расстояние, вернуться на Родину с другой стороны планеты. Уходим на запад, а вернемся с востока... Как много сделано нашим народом, нашей партией, чтобы Военно-Морской Флот, как и все Вооруженные Силы, имел самую современную боевую технику, самое современное оружие!

Так сложилась моя флотская судьба, что в разных должностях мне посчастливилось служить и на надводных кораблях, и на подводных лодках. Начинал я службу на «Комсомольце», затем после училища попал на торпедные катера, а после этого служил на дизель-электрических подводных лодках. Это были отличные подводные корабли. Тем не менее научно-техническая революция властно сказала свое слово. На наших глазах шло коренное обновление флота. Мы видели, как в послевоенном строительстве кораблей стали учитываться новейшие достижения отечественной науки и техники.

Подводники особенно остро почувствовали это, когда овладели ядерной энергетикой. Атомный реактор, как источник энергии, произвел революцию в развитии подводных лодок. Могучая атомная энергия обеспечила высокие скорости движения, позволила решить многие бытовые проблемы, но самое главное — позволила отказаться от аккумуляторных батарей как единственного источника энергии для подводного хода. Теперь атомоходу нет необходимости всплывать на поверхность, чтобы зарядить аккумуляторную батарею; подводная лодка стала настоящим подводным кораблем!

Службой на атомоходах мы очень гордились. И видели в то время свою главную задачу в том, чтобы умело управлять могучей техникой, полностью использовать заложенные в ней огромные возможности. И мы учились... Учились в классах, кабинетах, на тренажерах, в отсеках лодки. Учились все — от командира корабля до кока. Затем мы учились плавать, плавать как можно дальше и дольше, приобретая практические навыки в морской, океанской службе. И научились!

В 1961 году газета «Известия» рассказала всему миру о буднях первой советской атомной подводной лодки, [89] а в 1962 году атомоход «Ленинский комсомол», которым командовал капитан 2 ранга Л. Жильцов, пройдя под панцырем льдов Арктики, успешно достиг Северного полюса. Несколько позже весь мир узнал о том, что плавание подо льдами Северного полюса было выполнено атомной подводной лодкой под командованием капитана 2 ранга Ю. Сысоева, которая всплыла точно на Северном полюсе.

И вот настало время открыть новую страницу в истории освоения атомного подводного флота. Мы должны были совершить не одиночное плавание, а группой кораблей, не вблизи от родных берегов, а на большом удалении, в районах, где у нас нет, как, скажем, у американцев, военно-морских баз. Нам предстояло пройти огромное расстояние — через все климатические зоны нашей планеты, через два великих океана и множество морей!

Мало осуществить плавание. Нам надлежало проверить работу сложнейших установок, систем и механизмов в разных температурных режимах, обобщить многочисленные наблюдения за гидрологической обстановкой на пути движения. И самое главное — отработать взаимодействие, управление, тактические приемы.

Мне особенно запомнился семинар, или, точнее сказать, групповое упражнение, которое провел с нами начальник штаба Северного флота вице-адмирал Г. М. Егоров. В тактическом кабинете были собраны все руководители перехода: командиры, замполиты, командиры боевых частей. Вопросы, вводные — самые неожиданные, но в то же время очень жизненные.

— Вы потеряли связь, что будете делать? — вопрос командиру.

— Ваши действия по уклонению от айсберга... — отвечать должен вахтенный офицер.

— Как будете снимать усталось, морально-психологическую нагрузку? — вопрос мне.

Но больше всего вопросов — командиру отряда контрадмиралу А. И. Сорокину. И меня поражал объем знаний, которым он должен был располагать...

— Ну что, покурим последний разок? — прервал мои раздумья командир. Он предложил мне сигарету, зябко поежился, потер руки. Под козырьком немного теплее, но все равно собачий холод.

Возразил ему шуткой:

— В теплые края идем, эта мысль должна согревать, осталось-то еще часок, не более... [90]

Говоря о пустяках, мы словно хотели отвлечься от главного, а невольно думалось: выдержим ли? Ведь мы — первые. Тогда понял, что и командира одолевают примерно те же мысли, что и меня.

Как бы взвешивая наши возможности, бюджет духовных и физических сил людей, мы стали довольно придирчиво оценивать сильные и слабые стороны боевых частей и экипажа в целом. Помнится, в этом разговоре командир с удовлетворением отметил, что экипаж сплочен, слит воедино каким-то особым духом общности, и ему легко управлять таким коллективом.

Слушая командира, невольно прикинул: сколько же миль с этим экипажем мы уже прошли? Сколько на борту наших коренных подводников-атомников? Большинство! И каждый второй — либо мастер военного дела, либо специалист высокого класса. Полнокровная партийная организация, активно работают комсомольцы.

Как в капле воды отражается мир, так в нашем экипаже отражаются жизнь и успехи нашего народа. Почти все — люди с высшим и средним образованием, представители семи национальностей несут вахту на боевых постах и отсеках.

— Что же получается с расстановкой актива? У нас в каждом отсеке есть коммунист? — полуспрашивая, полуподтверждая, говорит командир.

Треть экипажа — коммунисты, а в каждом отсеке их несколько. Мне подумалось, что наш корабль в этом отношении не исключение, он такой же, как многие другие.

Мы стали ощущать качку: корабль вышел в океан. Теперь можно спуститься в центральный отсек. После леденящего холода особенно остро ощущаешь разлитое по отсекам атомохода тепло.

Здесь по-домашнему уютно. Яркий свет плафонов, теплое дыхание механизмов, их деловитый рокот и негромкое гудение, спокойствие и четкость в докладах вахтенных. Это все создает настроение уверенности и некоторой будничности. Мне было ясно, почему. Нашей подводной лодке в этом году пришлось много плавать, выполняя различные учебно-боевые задачи. Люди привыкли к морю. Но сейчас экипаж еще ничего не знал о тех необычайных задачах, [91] которые нам предстояло выполнить. По понятным соображениям, мы не могли до поры сказать что-либо, кроме того, что пойдем в море далеко и надолго и что надо тщательно готовиться...

Частые каркающие сигналы ревуна возвестили о том, что начинается погружение.

— Задраен верхний рубочный люк! Боцман, погружаться на глубину... — скомандовал командир.

Раздался глухой шум — это забортная вода ворвалась в балластные цистерны. В отсеках постукивание гидравлических машинок клапанов вентиляции, дифферент на нос. Заняли свои места в шахтах выдвижные устройства; развернут за ненадобностью трап, по которому в надводном положении моряки выходят наверх. Стрелка глубиномера ползет вверх, все глужбе и глубже уходят под воду наши корабли. «Начинается наша подводная орбита!» — подумалось мне.

Долгий напряженный день завершился. В календаре перечеркнута одна цифра — первый день плавания. Он был настолько насыщен событиями, делами, что казалось, прошла целая вечность.

Подводная жизнь приобрела свой ритм, свой особенный, свойственный только подводникам, режим. В этот первый день нашей кругосветки я записал в дневнике: «Волнение и суета, связанные с подготовкой к плаванию, закончились только после погружения. Несмотря на неоднократные указания командования последние несколько дней перед выходом в океан больше отдыхать — это у нас не получилось. «Как можно отдыхать, когда идем в плавание?» — говорили подводники. Мы с благодарностью отмечали, что нам помогали в подготовке и другие экипажи и проявлена была трогательная забота со стороны интендантов».

С погружением провели радиомитинг. По трансляции выступил командир, разъяснил задачу. Зачитал обращение главнокомандующего Военно-Морским Флотом. Моряки возбуждены — они только сейчас узнали цель похода и маршрут. В жилых отсеках вывешены карты мира, где дана разметка маршрута. Идут горячие споры, подводники размышляют, спрашивают.

«Вам предстоит пройти по океанам и морям, где более ста лет не ходили русские военные моряки», — эти слова из обращения главкома глубоко взволновали экипаж, наполнили чувством гордости за оказанное доверие.

Мы знаем, какое большое внимание развитию атомного [92] флота и нашему походу уделяет Военный совет Военно-Морского Флота. Вспоминаются совещания, которые проводил главком, приезжая к нам, его внимание ко всем, даже небольшим, проблемам. Ровная спокойная речь, терпеливое заслушивание командиров кораблей, политработников, командиров боевых частей, особенно электромеханических. Нас поражали осведомленность главкома, понимание наших вопросов, умение подсказать пути решения проблемы и здесь же дать указание Главному штабу, командованию флота.

— А что, мы вроде бы магелланы? — спрашивает турбинист Сергей Червоний.

Отвечаю ему:

— Да, магелланы атомного флота, советские мореходы.

— Это ж сколько миль-то намотает лаг! — любопытствует турбинст.

— Тысяч двадцать, если не больше, — сказал штурманский электрик Иван Анцулевич. Но говорит он несколько неуверенно, вопросительно смотрит на меня.

Подтверждаю:

— Длина экватора сорок тысяч километров. Это почти двадцать две тысячи миль. Но не это главное. Нам предстоит и большая исследовательская работа. Необходимо проверить работу механизмов в различных условиях и режимах, обитаемость отсеков.

Затем рассказал морякам о большой напряженной деятельности советского народа по выполнению пятилетнего плана, на цифрах и примерах проиллюстрировал заботу партии о благе народа, об укреплении обороноспособности страны. Особое место в моем рассказе заняла тема подготовки к предстоящему тогда XXIII съезду партии.

— Как вы думаете, если мы соцсоревнование начнем под девизом «XXIII съезду — наша отличная вахта, наша подводная орбита»? — спросил вахтенный инженер-механик второй боевой смены Мироненко.

— Хорошая мысль, — согласился с ним.

Именно такой девиз соревнования мы называли с командиром, когда думали о походе. Мне было очень приятно, что секретарь парторганизации нашего атомохода капитан-лейтенант-инженер Геннадий Михайлович Мироненко сам пришел к такой идее.

— Поговорите об этом на собрании боевой смены, — советую я ему. — Пусть люди сами все продумают, прочувствуют, взвесят... [93]

К вечеру пришел ко мне в каюту Геннадий Михайлович. В руках он держал листок бумаги. Лицо секретаря озабоченно:

— Вот посмотрите, что получилось. Это принято на собрании смены.

Взял в руки листок, но в нем трудно было что-либо разобрать. Он весь исписан, перечеркнут разными чернилами — видно, что над ним основательно поработали.

— Вы, пожалуйста, сами, — предложил я Геннадию Михайловичу.

Он смущенно улыбнулся и прочитал:

«...Все свои дела мы посвящаем родной партии, ее XXIII съезду. Каждый из нас обязуется высоко нести честь и достоинство советского моряка-подводника. Мы обязуемся:

проявлять высочайшую бдительность при несении ходовой вахты;

развернуть борьбу за секунды при выполнении боевых нормативов;

внести 15 рационализаторских предложений;

отработать взаимозаменяемость внутри команд;

освоить смежные специальности...»

В этот же день радиотрансляция возвестила по всему кораблю о почине второй боевой смены. Соревнование началось.

Поход только начинался, впереди многие недели без солнца, без звезд, без дня и ночи, без голубизны неба и зелени трав...

Жизнь под водой определяется не сменой дня и ночи, а четким графиком вахт. Время бежит неторопливо. Улеглись волнения, связанные с началом плавания. Постепенно жизнь вошла в размеренный ритм. Дни стали очень похожи друг на друга. Вахты, занятия, учебные упражнения, отработка слаженности боевых постов и снова вахты...

Если бы вы спросили подводника, чем он занимается, находясь длительное время в прочном корпусе атомохода, он бы, наверное, ответил: «А ничем особенным — вахту несем, учимся, читаем, отдыхаем...»

Действительно, каждому подводнику, согласно боевому расписанию, определена вахта, обязанности. Таков порядок: все, что должен делать каждый член экипажа, [94] записано в Корабельной организации. В этом документе, как в хорошей пьесе, каждому отведена своя роль. В нем с особой флотской предусмотрительностью определены обязанности каждого подводника при различных обстоятельствах, в которых может оказаться подводная лодка, — в бою, при приеме топлива, погрузке боеприпаса, по приборкам, занятиям; каждому матросу определены койка, рундук, бачок... — все продумано, расписано, узаконено.

Весь экипаж разделен на три самостоятельные боевые смены, которые обеспечивают ход корабля, его жизнедеятельность и боеготовность. В каждой смене свое руководство — вахтенный офицер, вахтенный инженер-механик, парторг, комсорг, агитаторы...

Теперь, под водой, жизнь на атомоходе пойдет строго по распорядку дня: вахта, отдых, учеба, тренировки, приборки, занятия... Это многоликая, но в то же время довольно однообразная жизнь. Она идет в спокойном русле, сначала действует умиротворяюще, радует спокойствием, затем начинает кого-то раздражать, у других порождает меланхолию, равнодушие, а у некоторых пессимизм...

Многое сделали наши кораблестроители, чтобы в тесном объеме герметичного отсека человек не очень чувствовал неестественность своего существования. Здесь обилие мягкого дневного света, уютные каюты, современные кондиционеры дают приятную прохладу или тепло. Даже окраска помещений, пультов, отсеков сделана на основе последних достижений науки — подобран такой колер, чтобы цвет способствовал работе, не утомлял глаз.

И все же мы знали, что это не заменит земных условий, к которым привык человек. Ну хотя бы, к примеру, общение с окружающей средой, не только биологической, но и социальной. Как только корабль отходит от берега, сразу сужается круг лиц, с кем имеет связь, контакты моряк. Также сокращается поток информации. Ведь телевидение, печать, радио, кино прочно вошли в наш быт. Они несут обилие информации, которая стала для нас жизненной потребностью, а ограничение этого потока сказывается на психике человека.

И мы, понимая это, стремились как-то компенсировать недостаток внешней информации ежедневными радиогазетами, постоянным общением с людьми, четко продуманной организацией работ, вахт, сна, отдыха. Особое внимание было уделено физической закалке моряков. Приходилось учитывать, что на подводной лодке, при всех ее сравнительно больших размерах, нет места для прогулок, и недостаток [95] физической нагрузки будет сказываться. Поэтому были взяты на вооружение такие спортивные снаряды, как гантели, эспандеры, двухпудовые гири.

Физзарядка стала неотъемлемой частью распорядка дня. Кроме того, врач следил, чтобы каждый подводник регулярно принимал ультрафиолетовое облучение кварцевой лампой. По этому поводу наши шутники даже сочинили стихи:

Физкультура помогала сохранить форму. Надо заметить, что немало смекалки и изобретательности проявили в этом отношении и сами подводники.

В одном из отсеков застал моряка, который почему-то рассыпал по палубе спички. Смотрю, он не собирает их сразу, а по одной складывает в коробочку.

— Это сразу пятьдесят два наклона, — поясняет моряк. — К тому же спички — дерево. Их понюхаешь — лесом пахнет, будто и легче становится. Курить вот бросил перед погружением. Мне почти каждую ночь снится, что курю. Просто наваждение какое-то, — сетует моряк.

Сочувствую ему, но для порядка говорю о вреде курения, о лошади, которую убивает никотин одной сигареты. В то время на атомных подводных лодках не было курительного салона, поэтому с мечтой о сигарете мы расставались всем экипажем, как только над нами смыкались волны.

Забот у меня не убывает. С каждым днем подводная жизнь настойчиво требует решения различных проблем. Выяснилось, что не очень удачно продумана система оценочных баллов в социалистическом соревновании и ее надо дорабатывать, посоветоваться с партийным бюро. Надо усовершенствовать выпуск радиогазеты и, если возможно, рассказывать о морских обитателях, но главное — чем живет тот подзвездный мир, который мы оставили за поверхностью океана. Нужно подготовиться к докладу на партийном собрании, поговорить с командиром, секретарем партбюро. Агитаторам нужно дать новый материал, «подпитать» их цифрами, фактами...

Побывал на камбузе, побеседовал с коками. У них хороший ассортимент продуктов. Готовят вкусно. Моряки довольны. На коках лежит ответственная задача. Если что-то [96] не ладится, скажем, у электрика, то это не всегда чувствуют другие члены экипажа, лишь бы был ход и свет. А вот если у коков что-то не так, это каждый сразу почувствует, едва сядет за стол. А ведь за стол садятся все по нескольку раз в сутки!

Политзанятия... Политинформации... Заботы... Вахты...

Обойти отсеки, повидаться с людьми. Как настроение экипажа, что волнует? Своевременно откликнуться на вопрос, отреагировать на негативное, дать ход новому, полезному.

Завершился очередной день нашего большого плавания. Вернувшись в каюту, по привычке перечеркнул еще одну цифру в календаре — она была уже не однозначная. Разменяли вторую декаду. Сел в кресло и только теперь почувствовал, как сильно устал. Невольно подумалось: если бы каждый член экипажа имел, подобно мне, возможность несколько раз в день проходить по кораблю от носа до кормы и обратно, то, наверное, не пришлось бы психологам говорить о «сенсорном голоде», который угрожает космонавтам, подводникам — людям, действующим в ограниченном объеме.

Чтобы знать настроение экипажа, надо постоянно бывать с людьми, присутствовать на тренировках, посещать боевые посты, камбуз, лазарет... Все это не только занимает немало времени, но и требует физической закалки. Дело в том, что на подводной лодке, которая разделена водонепроницаемыми переборками, не так-то просто пройти из одного отсека в другой. Надо поднять тугой рычаг кремальерного затвора, нажать на ручку защелки, осторожно придерживая массивную стальную дверь, с определенной ловкостью нырнуть в люк. После этого плотно и надежно дверь закрыть. А дверей-то не одна! К исходу дня чувствуешь, как наливаются мышцы тяжестью.

Каждые сутки стараюсь сделать краткую запись своих впечатлений: поход ведь необычный, много из того, что происходит сейчас на атомоходе, наши наблюдения за работой техники, за поведением людей — все это станет материалом для глубокого анализа, пригодится для тех, кто потом пойдет подобной дорогой. Мы на этом пути первые, но, естественно, не последние. [97]

Только сел я подводить итог дня и делать записи в дневник, как ко мне пришел турбинист второй боевой смены Сергей Червоний.

— Что у вас? — спрашиваю, хотя догадываюсь, что его привело ко мне.

Только что закончилась передача радиогазеты, в которой прозвучал довольно едкий фельетон о «позабытом, позаброшенном» масляном насосе, который находился в его, Червония, заведовании. При очередной проверке на масляном насосе была обнаружена пыль, медяшки потускнели, чувствовалось, что рука Червония к нему давненько не прикасалась.

«Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет» — на мотив известной песни беспризорников двадцатых годов пел насос в этом фельетоне и жаловался на свою сиротскую судьбу. Конечно, не мог Червоний этого не слышать, а если сам не услышал, то ему уж наверняка все рассказали в деталях и с интонациями.

— Так что же случилось, товарищ Червоний? — спрашиваю его, стремясь дать разрядку молчанию, которое становилось тягостным.

Он быстро заговорил, загорячился:

— Опозорили по всему кораблю! За весь поход замечаний даже вот такусеньких нэ було. — Показал он на ноготь мизинца, сбиваясь с русского на украинский язык.

Выжидаю: пусть выговорится — легче станет. Но он и сам замолчал, его, видимо, насторожило, что я не возражаю.

— Фельетон правильный. Вы не первый год служите, знаете традицию подводников и крылатую поговорку: «Техника любит ласку, чистоту и смазку». Всей боевой смене баллы сброшены из-за вашего «позабытого».

Убеждать и утешать Червония больше не пришлось. Он ушел, а я был уверен, что моряк отправился в отсек, где будет работать с тройным усердием, чтобы вернуть доброе имя. Самолюбивый парень. Для него этот фельетон сильнее дисциплинарного взыскания.

Кстати, вспомнилось, как два года назад обратил на него внимание.

* * *

Был хмурый осенний день. В Заполярье осень приходит рано. Выстроенные в одну шеренгу, молодые матросы, прибывшие из учебного отряда, зябко поеживались. Около [98] каждого — вещевой мешок, рабочие ботинки, добросовестно стоптанные на строевых занятиях в учебном отряде. Все будто бы одинаковые, незнакомые. Только лица разные и глаза...

* * *

Еще будучи замполитом на дизельных подводных лодках, старался обязательно бывать на приеме молодого пополнения. Этому придавал особое значение: с первого знакомства и впечатления начинаются совместная работа, сложная жизнь подводников, с этого момента берут свое начало процесс воспитания будущих «покорителей глубин океанов», формирование у них тех специфических качеств, которыми должны обладать военные люди, моряки-подводники. Смотришь на них, на будущих членов экипажа, и стремишься угадать, с чем он идет к нам. Будет ли он помощником в сложном и многогранном процессе, который называется службой, или пойдет трудной дорогой ломки гражданских привычек, с недоверием и трудом воспринимая подводную службу с ее спецификой. Разные люди, разные глаза, выражающие свое, особенное: тревогу, озабоченность, настороженность, насмешку, уважение... и многое сложное, непередаваемое. Одни смотрят прямо в лицо, другие куда-то мимо...

Не знаю, чем, но одни, темно-карие, привлекли внимание. Они смотрели как-то особенно доверчиво. Мне захотелось заговорить с парнем. Не успел задать вопрос, как он тут же:

— Матрос Червоний, ученик-турбинист...

Меня поразила эта готовность. Подумалось: «Этот парень будет заметный».

Он действительно был заметным. Нет, не своими выдающимися способностями, не особым каким-то талантом, Его «заметность» была, если так можно выразиться, в неугомонности, в активности, в стремлении сделать что-то важное, значительное. Одних это настораживало: «Лезет везде, все ему надо — выслуживается...» Другие принимали его таким, как он есть: «Старательный, любит корабль, за коллектив готов в огонь и в воду...»

Первый год на лодке для него был трудным. Командир турбинной группы лейтенант Петр Харченко отнесся к нему настороженно: «Говорлив больно, за все хватается, а на самостоятельное управление боевым постом еще не сдал». [99]

Однако время шло, и мнение о Сергее Червоний менялось. «Звезд с неба не хватает, о уж если взялся за дело, то можно не проверять — сделает как надо». «Серьезный парень...» — говорилось о нем на комсомольском собрании перед походом.

Во время бесед с матросом вырисовывалась его жизнь до призыва. Воспитывался Сергей на Украине в селе Грушка Кировоградской области. Семья большая. Отец Порфирий Михайлович не работник: без руки и слепой совсем — таким с войны пришел. Мать Ольга Давыдовна тоже хворая. Вот и помогал Сергей, самый старший в семье, по хозяйству. Пришлось везде успевать: и в школе, и дома. Работы уйма!

С началом нашего кругосветного плавания он всячески стремился принести своей смене дополнительные очки в соревновании. Не без улыбки вспоминаю его усердие. Как-то Червоний пришел ко мне в каюту.

— Вот, на конкурс стихи... — застенчиво краснея, сказал он. — Как, добавится балл нашей смене?

Прочитал стихи. Они были весьма посредственные, но не хотелось его огорчать, и потому сослался на жюри: дескать, оно рассмотрит в конце первого этапа плавания.

На другой день он принес рационализаторское предложение:

— А теперь как, добавят?

— И теперь не знаю, этим вопросом займется инженер-механик.

Предложение его тоже не было оригинальным.

Вот так, видимо, борясь за честь мундира смены, он и забыл про свое заведование, масляный насос..Мне представилось, сколько горьких минут пережил Сергей Червоний!

На другой день во время обхода корабля решил побеседовать с командиром отделения турбинистов старшиной 2-й статьи Александром Смагиным. Фельетон о подчиненном он тоже, наверное, принял без восторга...

— Вот посмотрите, прошу вас. У меня порядок. Насос... — будто только того и ждал, когда я приду, заговорил Червоний.

Рядом с Червонием стоял Смагин. «Проработка состоялась, — подумал я. — Червоний вон до сих пор красный!»

— Ну и как, — задаю вопрос Смагину, — можно давать заметку «Критика помогла»?

— Можно, — ответил Смагин, с укоризной глядя на Червония. [100]

Команда турбинистов — это труженики горячего цеха. Они славились у нас дружбой. И в этом была большая заслуга их командира Петра Харченко.

Вспоминаю начало его службы. Молодой лейтенант еще не прибыл к нам, но мы уже были о нем наслышаны. Как-то пригласил меня к себе заместитель командира по политчасти Иван Иванович и говорит:

— К вам на лодку прибывает молодой офицер. Присмотритесь к нему. Дело не в том, что он усатый и с бакенбардами, — Иван Иванович усмехнулся, — хотя я давненько таких гусаров не видал. На теплоходе я его приметил, когда возвращался с женой из отпуска. Он вел себя не вполне прилично.

Вернувшись, попросил принести мне личное дело Харченко. Через несколько минут рассматривал в красных корочках новенькое личное дело. «Лейтенант-инженер Харченко Петр Федорович», — читал я внимательно. Учился средне. Мать, отец — колхозники. Набор избитых терминов: «усидчив, уставы знает, морские качества хорошие...» Словом, ничего особенного. Типичная аттестация. Смотрю внимательно на фотографию. Усы не были такими вызывающими, как мне представили. Мои раздумья прервал стук в дверь. Лейтенант Харченко вошел смело, строевым шагом. Представился. С любопытством рассматриваю его. Высокого роста. Усы казацкие, саблями. Небольшие бакенбарды. Хорошо отутюженные брюки, белизной сверкает рубашка. Из-под фуражки выбилась прядь русых волос. Тщательно выбрит.

Предлагаю ему сесть, а сам внимательно наблюдаю, как он держится. Когда задал ему вопрос: «Как добрались?» — он опустил голову и долго молчал, чувствуя, что вопрос мной задан неспроста...

Беседа приоткрыла в характере лейтенанта немногое. Скоро Харченко сам проявил себя. Он не очень-то робел перед авторитетами старых подводников, довольно резко ответил одному из уважаемых на корабле специалистов инженеру Петру Смирнову, когда тот пытался что-то подсказать ему. Дескать, нечего меня поучать, сам знаю.

Был и такой случай. Харченко повздорил с дежурным по кораблю. Дежурный не знал, что турбинисты работали ночью и, увидев спящих матросов после подъема, приказал дневальному всех поднять. Турбинисты поднялись, [101] убрали койки и сидели сонные, сердитые, ожидая, когда начальство разберется в несправедливости.

Харченко еще и не ложился, когда услышал шум в кубрике. Он выскочил из каюты и, не стесняясь в выражениях, высказал дежурному много оскорбительных слов. В ответ на это дежурный написал жалобу. Пришлось разбираться. Словом, опять лейтенант стал предметом обсуждения.

И все же мне был симпатичен Харченко, потому что видел его старательность. Команда турбинистов оставалась одной из лучших в экипаже, а случай с дежурным показал и другую сторону — заботу офицера о своих подчиненных. Тем не менее партбюро все же заслушало лейтенанта.

После этого заседания бюро Харченко как-то сник, видно, затаил обиду, но больше не ссорился с офицерами. Он много времени проводил в турбинном отсеке и с личным составом в команде.

Видя это, не торопился вмешиваться. Мне хотелось, чтобы он как следует наладил отношения со старшинами.

В техническом отношении Харченко был подготовлен хорошо, поэтому просить помощи у старшин стеснялся. А сам нередко попадал впросак, что вызывало усмешку у старшин. Со временем молодой лейтенант-инженер понял свои ошибки. Но становление проходило трудно. Пять с лишним лет постигал Харченко премудрость инженерного расчета и боевого использования механизмов. Долго еще он познавал «сопромат» человеческих характеров и «механику» людских душ. И познал. Теперь в походе, встречаясь с ним, я с большой теплотой думал, что не ошиблись мы в нем, увидев за внешними, порой не очень приятными проявлениями главные черты его характера — любовь к службе и высокую ответственность за дело, которому мы служим.

Как-то на досуге мы с ним разговорились о судьбах людских. Он с улыбкой рассказывал:

— Готовился я когда-то на надводные корабли, а попал на нашу лодку. Прикинул: тоже неплохо — техника новая, экипаж сплаванный, легко будет!

Вскинув на меня глаза, задумчиво поглаживая свои казацкие усы, он с улыбкой сказал:

— Было нелегко. Здорово меня взяли в оборот. А уж заседание партбюро, так, наверное, на всю жизнь запомнится! Знаете, я иногда думаю о том времени и на ум приходит мысль, что тогда я был каким-то инородным телом [102] по отношению к экипажу и экипаж меня обратил в свою частицу, как бы освоил, переварил...

Оставалось только согласиться с ним. Разве это не так?

Лаг отсчитывает мили, уже много дней перечеркнуто в моем календаре. По графику сеанс связи. Во время него мы принимаем радиограммы из штаба флота и, если понадобится, докладываем о делах. Эти моменты использую для того, чтобы послушать радио, записать на магнитную пленку последние известия, а потом во время обеда или ужина рассказать о них экипажу. Поэтому спешу в радиорубку.

Здесь не очень-то развернешься. Человек будто сжат со всех сторон приборами. Впрочем, радисты не замечают этого и со сноровкой привычных к тесноте людей делают свое дело. У каждого из них, как и у всех на подводной лодке, свое заведование, свои обязанности и заботы. А в целом радиорубка — их коллективный, или, как считается на кораблях, групповой боевой пост. Особенно мне запомнилась «троица».

Русский Александр Гусаков, литовец Римгаутас Гирчус, абхазец Анатолий Герия — три «Г». Сейчас они все в радиорубке, каждый на своем посту, готовятся к очень важному для нас сеансу радиосвязи. Не спеша, молча, как будто в задумчивости, вращает тумблеры, настраивает контуры мичман Гусаков. Римгаутас Гирчус заранее надел головные телефоны и готовится к работе на передачу.

Гирчус атлетического сложения. Его серые глаза, спрятанные под развитыми надбровными дугами, всегда серьезны. Немногословность и грузность придают моряку особую внушительность. Видимо, поэтому Гирчуса в шутку назвали «грандиозус». Его большие и сильные руки созданы будто для кузнечного дела. Но работает он на ключе, как пианист, — виртуозно, легко выполняя нормативы радиста первого класса. А как преображается суровое лицо этого моряка, когда он смеется! Ясная, несколько застенчивая улыбка делает лицо светлым, приветливым. В этой улыбке весь Римгаутас Гирчус с его добротой, честностью, скромностью.

Осторожно, чтобы не мешать радистам, пробираюсь на приготовленное место и надеваю телефоны. В меня будто врывается целый мир, переполненный звуками музыки, [103] тресками разрядов, писком морзянки. Вращаю ручку настройки, ищу Москву, хочу поймать родной наш «Маяк». Слышно плохо. Невольно мелькает тревожная мысль: пройдет ли наше донесение? Но тут же сосредоточиваюсь. Передается сообщение ТАСС. На Венеру доставлен советский вымпел. Новая победа нашей замечательной науки и техники. Почти все газеты мира уделили этому событию большое внимание.

В Москве закончил работу пленум Союза советских композиторов.

Мурманская область удостоена высокой награды. Ей вручен орден Ленина...

Жизнь родной страны, такой далекой от нас, находящихся в глубинах океана, идет своим чередом.

Стоп! Вот сообщение, которое представляет интерес. Не раз мне задавали вопрос: нашли или нет американцы свои ядерные бомбы, потерянные в январе 1966 года у испанской деревни Паломарес? Как известно, в те годы поборники «холодной войны» всячески пытались запугать народы ядерной мощью США. Вот и доигрались. Один из самолетов В-52 во время заправки взорвался. В ясном небе вспыхнула молния. Четыре бомбы упали с развалившегося на части самолета. Одна из них скрылась в водах Средиземного моря. Общественное мнение протестовало. Собрался Совет Безопасности. Решался вопрос о посылке комиссии в Испанию. Найти одну из бомб не удавалось.

Никто тогда не знал, что только в апреле, почти через три месяца, 20-мегатонное чудовище, длиной около трех с половиной метров, будет доставлено в испанский порт Гарруга на подводной лодке «Пестрел», эскортируемой одиннадцатью военными кораблями.

Но вот постепенно исчез голос диктора. В телефонах шипение. Тишина. Сеанс связи окончен. Снял наушники. Вижу, Гусаков посвистывает, просматривает перфоленту.

— Радио передано, квитанция получена, — говорит Герия, не обращаясь ни к кому, — это он делится радостью, успехом своей работы, своих товарищей.

Мне знакомо это чувство, и заражаясь атмосферой хорошо сделанного дела, спешу в центральный отсек. Короткое общение с внешним миром внесло и сюда оживление. Рассказав командиру о новостях планеты, думаю: «Теперь опять надолго хватит в отсеках разговоров о советских межпланетных станциях, о больших успехах нашей экономики, науки и техники. Новый заряд бодрости внесет этот контакт с внешним миром. Естественно, порадует подводников [104] и тот факт, что теперь, получив наше донесение, там, на Родине, знают: у нас все в порядке!»

Атомоход идет на глубине. Теперь только акустики прослушивают то, что делается на поверхности океана.

Вчера над нами «прошлепал» винтами какой-то сухогруз или танкер. Это было несколько необычно. Вот уже несколько суток акустики пишут в журнал: «Горизонт чист». Более недели они не слышали ничего, кроме мелодичного посвиста дельфинов да какого-то металлического скрежета неизвестного подводного обитателя. Мы ушли в сторону от международных морских дорог.

Глубокая ночь. Мы в кают-компании, то есть в отсеке. Начальник радиотехнической службы Николай Сергеевич Верховых и я отстояли трудную вахту, которая в обиходе называется «собака». Это вахта с нуля до четырех. Добрые люди спят блаженно, видят сны, а на флоте в это время кто-то правит службу. У меня уже прошло желание спать, решил заняться своими дневниковыми записями. Настолько привык к этому, что испытываю укоры совести, когда не сделаю несколько заметок о прожитом дне.

Николай Сергеевич стоял «собаку» вахтенным офицером. Это ответственное дело. Вахтенный офицер руководит всем личным составом смены, отвечает за несение вахты каждым подводником, он обязан четко знать, кто на каком боевом посту стоит, на что способен, какова степень его обученности.

Сейчас он сидит молча, насупившись, старательно начисто заполняет вахтенный журнал — это должен делать каждый вахтенный офицер после смены. Мне кажется, не случайно он пришел именно сюда, в кают-компанию: мог бы заполнять журнал и в своей каюте или в одной из рубок, скажем, в рубке радиометриста (под водой там вахта не несется), но он пришел сюда. Видимо, хотел разрядить обстановку. Сделал вид, что занят своим делом: заполнял дневник, увлекся, вроде бы и позабыл обо всем.

Прошедший день был каким-то суматошным. Сплошные неудачи. Будто мешок с неприятностями развязался, и они как из рога изобилия посыпались одна за другой. Началось это еще утром. Помощник командира грубо, бестактно накричал на коков. Сгорели булочки, которые пеклись ночным коком к завтраку. Конечно, это халатность, это плохо, но зачем же повышать голос? Мне пришлось вмешаться. Он обиделся. «Когда проявишь требовательность — плохо, а на прошлом партсобрании сами же говорили...» Без долгих рассуждений довольно резко сказал [105] помощнику, что он не молодой лейтенант и должен прекрасно понимать, что нет ничего общего между грубостью и требовательностью.

Не успели мы позавтракать, как услышали сигнал ревуна: он означал сброс аварийной защиты реактора. Позже выяснилось, что все в порядке. А сигнал был ложный. Прозвучал он по вине инженера, который, ремонтируя приборы, неосторожно тронул не тот контакт.

В довершение ко всем бедам что-то беспокоило радистов, что очень расстраивало Верховых. Гусаков смотрел Описание какого-то прибора. Командир терпеливо ждал. Наконец и его терпение лопнуло. Он подозвал Верховых и негромко о чем-то с ним поговорил. По тому, как покраснело лицо Николая Сергеевича, было нетрудно догадаться, о чем шел разговор. Надо сказать, что Верховых обладал явно выраженным холерическим типом нервной системы. Он моментально вспыхивал по любому, даже пустяковому поводу. На критику он реагировал болезненно. Но к делу относился всегда с большой ответственностью и очень переживал, если в подчиненной ему службе что-то не клеилось. После того как радисты послали сигнал, они ждут подтверждения, что его приняли на берегу. В обиходе это называют «получить квитанцию». Получили квитанцию, значит, все в порядке, радисты сработали добротно. Нет квитанции — что-то не так.

Вот и тогда мы дольше обычного ждали квитанцию. Поэтому Верховых нервничал, он ходил от одной рубки к другой, хмурился, потирал лоб. В это время появился в центральном посту лейтенант Марочкин. Я знал, зачем он пришел. Он выполнял мое указание: в очередной сеанс связи записать последние известия. Как редактор радиогазеты, он охотно это делал, имея возможность пообщаться с внешним миром, послушать, что принесет радиоволна с Родины. Мне не надо было напоминать Марочкину, чтобы он делал то, ради чего пришел. Тот подошел к окну рубки, просунул в него голову. В это время на него коршуном налетел Верховых. Он взял Марочкина за руку и потянул его от окна. Марочкин, с трудом убрав голову из окошечка, недоуменно посмотрел на Николая Сергеевича. Выслушав раздраженную речь и видя необычный вид Верховых, он обиженно отдернул руку и бросил взгляд в мою сторону. Чтобы погасить ссору, отозвал Верховых в сторону и негромко, но очень серьезно его отчитал. Позднее объявил ему взыскание — выговор за бестактность к младшим, имея в виду Марочкина, и к старшим, имея в виду себя. [106]

Николай Сергеевич пришел к нам с дизельной лодки. Умелый методист, он добился хороших результатов в воспитании личного состава своей службы, которая была одна из самых сложных: в нее входили акустики, радиометристы, радисты. Как говорят, глаза и уши подводной лодки. Все команды у него были отличными, и вся радиотехническая служба по итогам года стала отличной. Акустики имели репутацию лучших на соединении. Радисты неоднократно завоевывали призы в состязаниях на первенство. Радиометристы тоже были впереди. Моряки, его подчиненные, всегда были обеспечены обмундированием, каждый знал, когда ему заступать в наряд, чья очередь чистить картошку. Словом, в большом и малом в его подразделении был порядок.

Да, командир он способный, но характер у него был «взрывной». Он — человек настроения. Временами Верховых — добрый, приветливый и даже застенчиво кроткий человек. Но случаются минуты, подобные той, когда он утром во время сеанса связи разрядился на Марочкина.

Сейчас, сидя в кают-компании, посматривал на него. «Теперь-то ты, голубчик, остыл», — подумал я. А Верховых словно ждал, когда я стану складывать свои тетрадки.

Он подошел к холодильнику:

— Может, салом с чесночком побалуемся? Все равно не на ночь, — предложил он.

Как тут отказаться. Понимал: ему не сало нужно, а повод, чтобы завязать разговор. Охотно приняв бутерброд с салом, предложил:

— А как насчет кофейку?

Верховых быстро разыскал в буфете кофе, сахар. Кают-компания наполнилась ароматом кофе. Когда мы закончили наш поздний ужин, Николай Сергеевич негромко и со смущением заговорил наконец о том, чего я от него ждал.

— Вы извините за мою утреннюю бестактность, так нехорошо получилось. Я сожалею и прошу извинить. Перед Марочкиным я уже извинился...

Помолчав, ответил ему:

— Раз вы прочувствовали свою неправоту, выговор, который я объявил вам утром, снимаю. Но думаю, что главную роль сыграл не выговор, а ваша совесть. Не так ли?

Верховых вздохнул:

— Конечно, совесть! [107]

Несколько дней назад командир объявил экипажу, что наш атомоход пересек Северный тропик. Это вызвало немалое оживление. Повысился интерес к карте, на которой отмечали маршрут плавания. Большинство обычно связывало понятие «тропик» с чем-то непременно африканским: пальмами, джунглями, палящим солнцем, синью высокого неба... Но теперь, по правде говоря, все это представлялось весьма и весьма абстрактно, хотя мы уже и находились в тропиках. Трудно было перенести себя, хотя бы и мысленно, из корпуса атомохода в африканские джунгли. Тем более что микроклимат в отсеках был отрегулирован на славу. Кондиционеры работали надежно, подавая прохладный воздух.

И все же о тропиках мы имели точные данные. Несмотря на довольно солидную толщу воды над кораблем, термометры показывали, что за бортом теплее, чем на сочинских пляжах в самое жаркое время года.

— Наверное, у нас найдутся желающие искупаться в тропиках, — сказал командир. — Надо подготовить душевые, — отдал он распоряжение инженеру-механику.

Энтузиастов попасть под забортную струю набралось немало — пришлось установить очередность. Душевые заработали на полную мощность.

— Пусть купаются, забортной воды не жалко, здесь нечего экономить, — добродушно приговаривал командир электромеханической боевой части.

Это, пожалуй, единственный случай, когда наши инженеры-механики не поскупились на воду. Обычно же от них исходит жесткая требовательность по режиму экономии воды, электроэнергии, моторесурса. Конечно, ядерная энергетика по-новому решила многие проблемы обитаемости. Теперь, скажем, уж нет той суровой необходимости в сбережении каждого литра пресной воды, какая была на дизельных подводных лодках. Однако железный закон моря — иметь резерв на непредвиденный случай — остается в силе. Весьма строгим и беспощадным учителем был много веков для человека океан, и его уроки забывать нельзя.

Не удержался от соблазна встать под струю «натуральной», забортной, воды и я. Надо было видеть моряков в эти минуты! Они весело переговаривались, смеялись, дурачились, подставляя под тропическую воду лицо, фыркая, ловили губами солоновато-горькие капли. [108]

Приняв душ и приладив к синей спецовке новый белый воротничок, поспешил в центральный пост: подходило время встречи Нептуна. Ведь праздник пересечения экватора — это встреча с Нептуном. И надо сделать все для того, чтобы у каждого подводника навсегда остался в памяти этот примечательный факт в биографии, которым так гордятся моряки.

* * *

Готовились мы к празднику основательно, ибо и шутливый ритуал несет немалый эмоциональный заряд, а значит, способствует снятию психологических нагрузок, без которых не обходится долгое и трудное плавание. Мы старались все предусмотреть: кого включить в свиту Нептуна, как поэффектнее организовать его шествие по кораблю. Был даже разработан сценарий: кому и что Нептун должен сказать, в каком порядке он будет вручать грамоты. Кстати, еще когда мы шли вблизи Полярного круга, по кораблю был объявлен конкурс на лучший текст грамоты.

Вот уже несколько дней подряд, собравшись после вахты в кают-компании, группа активистов во главе с секретарем комсомольского бюро Павлом Киливником горячо обсуждала все детали предстоящего праздника. Кажется, обо всем договорились, только один вопрос — кто же возьмет на себя роль Нептуна — оставался открытым. Наверное, каждый из них хотел бы быть в роли главного героя.

После всестороннего обсуждения выбор пал на Петра Смирнова. Старейший член экипажа, капитан-лейтенант Петр Смирнов пользовался большим авторитетом и всеобщей симпатией на подводной лодке. И не только потому, что имел специальность, которая на автомоходе особенно уважаема (он был инженером-управленцем), но прежде всего потому, что обладал отменными душевными качествами, умением расположить к себе человека, найти путь к его сердцу.

На роль Нептуна Петр Смирнов подходил и внешностью. Рослый, крупный, он сохранил румянец, несмотря на длительное пребывание под водой. Курносый широкий нос, голубые глаза, приветливая улыбка делали его лицо обаятельным.

Состав свиты владыки океанов определялся фантазией устроителей праздника. На сей раз свита сложилась быстро: Виночерпий (какой же Нептун без виночериия!), Пережиток [109] — образ хулигана и любителя табачного зелья, Фальсификатор и Очковтиратель — темные носители старого, отмирающего, всего, что отправляется на морское дно к Нептуну. Русалка, пожалуй, была единственным светлым исключением в этой компании. Кстати, пока никто не знал, на кого пал жребий играть принцессу подводного царства.

Первыми об этом узнали подводники, несущие вахту в центральном посту. Командир корабля, посмотрев на часы, обратился к капитан-лейтенанту Петру Омельченко:

— Штурман, ваше слово.

Штурман сообщил по трансляции о том, что настал заветный момент, когда наш атомоход пересекает экватор. После слов штурмана в отсеках на какой-то момент воцарилась тишина. Ее нарушил доклад акустика о том, что он слышит какой-то непонятный шум, звуки марша и пение. «Очевидно, — закончил доклад акустик, — к нам приближается царь Нептун».

Мы с командиром переглянулись. Он кивнул на микрофон, дескать, действуй! Тут же объявили по кораблю, что к нам на борт пожаловал царь морей и океанов Нептун. Дружным «Ура!» ответили моряки, они с нетерпением ждали этого момента.

На подводной лодке все начинается с центрального поста. Это главный командный пункт, мозг корабля, здесь вершится судьба любой задачи, которую решает экипаж. Вот почему Нептун со свитой прибыл прежде всего в центральный пост. Вид морского царя величественно-важный. Роскошная седая борода, косматые брови. Голову украшает блестящая корона. В руках трезубец — символ державной океанской власти. Плащ, на котором изображены морские чудовища, поддерживают живописные слуги — негритосы. Удивила всех Русалка.

— Вот это да! — послышался возглас из штурманской рубки.

— Хороша чертовка! — с восхищением заметил командир.

В стройной, изящной фигуре Русалки мы с трудом угадали главного старшину Владимира Новикова. Длинные волосы, аккуратно подхваченные яркой лентой, чуть подкрашены губы, кокетливые взгляды — настоящая Русалка!

Нептун между тем басовито запел свой гимн:

— подхватила под аккомпанемент аккордеона свита владыки.

Словно по команде пение прекратилось, и воцарилась тишина.

— Здорово отработано! — заметил кто-то с восторгом. Нептун опалил его суровым взглядом, — дескать, помолчи! — и обратился к командиру:

— Чьи вы, люди, будете? Куда путь держите? Ответствуйте, служивый!

Смотрю: Лев Николаевич, командир наш, смутился. Ситуация необычная: от командира (от самого командира!) требуют ответа, да еще столь строго и властно. Но он быстро нашелся и с достоинством доложил, что мы люди советские, мореходы известные, выполняем наказ Родины, по воле партии Ленина совершаем плавание подводное, кругосветное...

Величественно кивнув головой и похвалив командира за бодрый рапорт, Нептун не без ехидства заметил:

— Что-то от тебя, служивый, дымком попахивает, не балуешься ли зельем дьявольским?

Лев Николаевич опять смутился, видно, не ожидал он этого каверзного вопроса.

— Каюсь, грешен, владыка. Вчера у компрессора пару затяжек сделал, — покаянно признался он под общий хохот.

Так началось торжественное шествие Нептуна по отсекам атомохода. Хлебом и солью встречали подводники морского царя. В свою очередь владыка вручал каждому подводнику почетный диплом — свидетельство о переходе экватора.

— Вот, получил аттестат зрелости, — подняв над головой диплом, с восторгом сказал турбинист Александр Смагин.

Оно и действительно так: наше долгое и трудное плавание — это серьезный экзамен на зрелость, духовную и техническую, моральную и психологическую.

Из отсека в отсек степенно шествует Нептун со свитой. Обычно праздник заканчивается всеобщей купелью. Но это возможно лишь на надводном корабле. На подводной лодке — замкнутый объем, здесь строгий режим влажности, химического состава воздуха, в целом обитаемости. Но без купели же нельзя! Вот и ухитряются спутники морского-царя: кому полстакана морской воды за воротник, [111] кому нальют из чайника тихонечко в карман спецовки.

А Нептун серьезно и въедливо ведет разговор, требует ответа на вопросы, которые порой ставят иных в тупик.

— А где это ты, любезный, таким словам пакостным научился, которыми уста нередко оскверняешь? — задал он вопрос любителю крепкого словца.

— Не из-за тебя ли, служивый, всей боевой смене очки по итогам соревнования сброшены? — спрашивает другого.

— А научился ли ты картошку чистить, как коки требуют? — вопрос третьему.

И все это — с вполне определенным прицелом...

Обойдя весь атомоход, Нептун вернулся в центральный пост и произнес прощальную речь:

— Я пропускаю через экватор экипаж доблестный с кораблем вашим атомным. Плывите, други, в полушарие Южное! Буду рад снова встретить вас на экваторе, в океане Великом, чтобы пожать ваши руки крепкие!

И, как старый подводник, владыка пожелал нам, чтобы всегда число погружений было равно числу всплытий.

За праздничным ужином шел оживленный обмен впечатлениями от памятного ритуала. Повторяли остроты Нептуна, вспоминали проделки свиты. Все сходились на том, что этот день никогда не забудется.

Сигнал учебно-аварийной тревоги прозвучал неожиданно. Соскочив с койки, взглянул на часы и понял: сейчас вахта командира, и он решил воплотить в жизнь «испытанное средство», о котором мы условились заранее. Звонки гремят: длинный, короткие. «Аварийная тревога, пробоина в первом отсеке!» — дублирует сигнал голос вахтенного офицера. Но звучит этот голос лениво, буднично, будто со сна...

«Как одной интонацией голоса можно испортить дело: снять нужный настрой, — подумалось с досадой. — Надо на разборе как следует вразумить дежурного».

В «аварийном» отсеке оживленно и людно. Впереди увидел Геннадия Михайловича Мироненко. Он внимательно следил за всем, что здесь происходит, и, хмурясь, делал пометки в записной книжке.

Наблюдая за действиями личного состава, посматривал на Мироненко. Секретарь нашей партийной организации [112] обладал привлекательной внешностью. Хорошо сложен, высокого роста, крупная голова, широкие плечи, большие сильные руки — все это сразу создавало впечатление, что перед вами спортсмен. Он действительно был отличным баскетболистом и в соревнованиях не раз выручал команду нашей лодки, спасая, казалось бы, от неминуемого поражения. Здороваясь с ним, вы не чувствовали большую силу его руки, но этой рукой он мог без особого труда отдать гайку на прикипевшем фланце, которую никак не могли стронуть с места его подчиненные. Светло-серые глаза, родинка на переносице придавали его лицу какую-то кротость и обаяние. Его отличало умение полностью отдаться интересам дела, коллектива, службы. Весь экипаж атомохода, его успехи и неудачи — все это было неотделимо от его жизни.

Геннадий Михайлович Мироненко избран секретарем первичной партийной организации нашего подводного атомохода — это его общественная работа. А в первый отсек он сегодня пришел потому, что должность командира дивизиона живучести обязывает его заниматься подготовкой экипажа к борьбе с водой, паром, пожарами, которые весьма опасны для любого корабля, а для атомной подводной лодки особенно. В его ведении все: водоотливные насосы, помпы, общекорабельные системы погружения, всплытия, огромное хозяйство, обеспечивающее нормальную жизнедеятельность экипажа, кондиционеры, дающие приятную прохладу, система питьевой воды, душевые. Всего и не перечислишь!

Выбрав удобный момент, когда новая вводная увлекла большую часть личного состава в трюм, пробрался к торпедным аппаратам. На мой вопрос, как он оценивает действия подводников, Мироненко ответил:

— А вы сами внимательно присмотритесь, что у них за «фасадом»...

Вначале мне казалось, что моряки действуют хорошо, даже здорово! Громко, с этакой молодецкой лихостью отдаст распоряжения старшина отсека, так и хочется, воздав ему должное, похвалить мичмана. Моряки четко и сноровисто орудуют аварийным инструментом. Только громко, очень громко докладывают: «Есть включить помпу! Дается воздух в отсек!.. Есть, обесточить...» У меня мелькнула мысль: «Зачем так сильно кричат? Да не кричат, а прямо орут! Да и мичман, этот подводный ас, в чем-то фальшивит». [113]

Отдавая команды негромким тенорком, он бросает настороженные взгляды то на Мироненко, то на меня, явно ожидая одобрения. Мне неловко, отвожу глаза.

«Почему же «пробоину» заделываете там, где удобней, где легче подобраться к ней? А если она, эта пробоина, появилась бы, скажем, вот там, где массивный маховик шпилевого устройства? Как туда подберетесь?» — хотелось спросить мичмана. И чем больше наблюдал за происходящим в отсеке, тем очевиднее была наигранность всего учения.

Испытывая чувство неловкости, как человек, понимающий, что ему пускают пыль в глаза, морочат голову, я взглянул на Геннадия Михайловича и представил себе, насколько больно ранит его душу эта разыгранная комедия.

Ему было особенно неприятно еще и потому, что накануне на партийном собрании шла речь об элементах самоуспокоенности, благодушия, которые стали у нас проявляться. Тогда Мироненко высказал мысль, что не следует уж слишком драматизировать, ведь нет грубых ошибок. И вот он сам убедился, что даже в таком важном деле, как борьба за живучесть, и то просматриваются симптомы очень опасной болезни, имя которой — благодушие.

В истории флотов немало примеров, когда моряки дорогой ценой, жестоко расплачивались за свою беспечность в океане. В длительном плавании наступает такой период, когда люди вживаются, входят в нужный ритм. Механизмы и приборы работают стабильно, вахты отлажены. И, кажется, лучшего желать не надо. И кое-кто перестает обращать внимание на «мелкие» огрехи. Грубых ошибок нет, а мелкие не в счет, хотя их набирается немало. Вот почему в графике соревнования только одни красные оценки — высокие проходные баллы. Буквально на днях обходил ночью боевые посты. В одном из отсеков нес вахту молодой матрос, один из комсомольских активистов. Докладывая о режиме работы своего заведования, о показаниях приборов, он никак не мог справиться с собой: в глазах светились плутоватые огоньки, он силился согнать с губ улыбку.

— Что, веселая вахта? Или вспомнили анекдот смешной? — спрашиваю его.

Моряк покраснел.

— Да вспомнил историю одну... — замялся он, а сам все старается рукой незаметно за щит что-то засунуть.

Оказалось, книгу. С обложки глядела невинно-добродушная физиономия бравого Швейка. Серьезно пожурив [114] матроса, с горечью подумал: «Вот уже комсомольские активисты допускают серьезные проступки, а ведь за чтение книги на вахте много очков будет сброшено их боевой смене в графике соревнования».

Сегодняшняя тренировка, на которой мы с Мироненко присутствовали утром, со всей очевидностью подтверждала, что опасения коммунистов имеют под собой реальную почву, и те меры, которые командир принимал, были Совершенно необходимы.

Записывая в дневник все это, заметил: «Вот так, дорогой товарищ секретарь... Драматизировать не нужно, но психологические встряски людям весьма и весьма нужны».

* * *

Собрался было лечь спать, как дверь отворилась и в каюте появился наш командир.

— Не спится, все заметки да планы сочиняем? — сказал он, усаживаясь на диван.

Тут ему и поведал о сегодняшней тренировке и о том, что видел в первом отсеке. Рассказал ему и о Швейке.

— Мне, знаешь ли, очень понравилось последнее партийное собрание. Хорошо Мироненко выступил. Ответственность каждого... Равнодушие страшнее врага... Правильные слова, — задумчиво сказал командир. — Только вот напрасно он в конце выступления пытался снять остроту. Драматизировать, конечно, не следует, — он словно продолжал разговор, начатый на собрании, — но только требовательность, только острота... Учения, тренировки — испытанные средства борьбы с благодушием. — На словах «испытанные средства» он сделал ударение.

— Мне кажется, Мироненко сегодня и сам убедился в этом: жизнь внесла поправку, — заметил я.

— Я не сомневаюсь, Мироненко отличный офицер, думающий, да и секретарь парторганизации довольно толковый. После собрания наши коммунисты сумеют задать нужный настрой. У нас парторганизация сильная.

— И довольно многочисленная. Вот еще двоих будем скоро принимать: турбиниста Смагина да трюмного Прокоповича — подали заявления.

— Это хорошо, — поддержал командир, — но все же многое зависит от руководителя, бюро, секретаря... — Потом, улыбнувшись, Лев Николаевич продолжал: — Недавно мы с Мироненко обсуждали вопрос, как в соревновании избежать субъективизма. Так он мне незаметно шпильку [115] подпустил. Говорит: «Давненько командир наш перед личным составом не выступал». На Ленина сослался, дескать, личные выступления в политике много значат...

Его слова даже рассмешили меня. «В самую точку попал Мироненко, молодец!» (Командир наш действительно не очень-то многоречивый.)

— Вот завершим очередной этап плавания, устраним недостатки, тогда обязательно скажем людям доброе слово, — заключил Лев Николаевич поднимаясь.

Оставшись один, с благодарностью подумал о командире, его умении видеть главное, найти верный путь к решению больших и малых проблем. Как просто он нашел средство в таком, казалось бы, непростом вопросе, как необходимость снять опасный настрой благодушия и беспечности. Система тренировок, учений, жесткая требовательность — вот они, «испытанные средства» командира.

Наши коммунисты — замечательные люди. Средний возраст нашей парторганизации всего-то тридцать лет! Участников Великой Отечественной войны — единицы. Но сколько в этих людях доброй, истинно партийной закваски, высокой нравственности, самоотверженности!

Перебирая фамилии коммунистов, с удовлетворением отмечал массу положительных качеств даже у тех, кто попадал под огонь критики за те или иные промахи по службе. Как-то с Мироненко мы говорили на эту тему, и он высказал интересную мысль: «Наш поход как трудный экзамен, как испытание, — сказал он. — Люди преобразились: хорошие стали лучше, середнячки подтянулись, а плохие... — он помолчал, — а плохих среди нас не оказалось! С любым можно идти в разведку, как говорили в войну, оценивая бойцов». Да, умеет Геннадий Михайлович точно сформулировать главное. Он и руководитель, и инженер отличный. Мне памятны те дни, когда создавался экипаж нашего атомохода. В его составе были в основном лейтенанты — выпускники инженерных училищ. Молодые эрудиты с вдохновением рассуждали об атомной энергетике, радиоэлектронике. Ершистые, категоричные, презирающие слабости человеческие, они до самозабвения работали с утра до позднего вечера. Некоторые из них, не считаясь со временем, приобретали навыки в управлении сложными процессами, происходящими в ядерном реакторе. Мироненко уже тогда был заметен спокойной рассудительностью, зрелостью суждений. Он был как-то взрослее других лейтенантов, хотя они были его ровесниками и тоже коммунистами. [116]

Мне думается, определяющим в его становлении была общественная работа, которую он вел еще в училище. От комсорга роты, затем курса до секретаря партийной организации на старшем курсе. Немалую роль сыграла семья. Он с большой теплотой рассказывал о родном городе Ростове, об отце, Михаиле Митрофановиче, который, как написала газета «Вечерний Ростов», за свою трудовую жизнь четыре раза вокруг земного шара «объехал» на троллейбусе.

Мать, Устинья Федоровна, работала долгое время санитаркой, а сейчас на пенсии. Она очень гордилась Геннадием, способным учеником, — с серебряной медалью сын окончил десятилетку, а теперь инженер, моряк, подводник! Родители привили будущему офицеру замечательные качества советского человека: трудолюбие, внимательность к людям, коллективизм и преданность делу, которому служишь. Он с удовольствием выполнял общественную работу и порой сам высказывал мысль: а не пойти ли в военно-политическую академию и не стать ли политработником?

— Я люблю людей, мне нравится быть в коллективе и не переношу одиночества. Когда я один, меня гложет тоска. Без людей, товарищей по службе, меня просто нет, — говорил он в порыве откровенности.

Он был воинственно непримирим ко всем проявлениям равнодушия и неуважительного отношения к тому, что создано экипажем, всему, что может повредить доброму имени коллектива атомохода. Однажды совершенно случайно сам стал невольным свидетелем разговора Мироненко со своим близким другом. Они не видели меня, сидящего в старшинской каюте, и громко говорили, настолько громко, что невольно все слышал. На брошенную приятелем реплику: «А мне-то что? Пусть они думают... Нам сказали — мы пошли...» — «Как это, они?» — с ноткой гнева в голосе спросил Мироненко.

Собеседник не ожидал такого поворота разговора. Он что-то негромко сказал, видимо, пытался перевести все в шутку, но Мироненко ее не принял: «Нет, голубчик, не юли! Я тебя совершенно правильно понял. Не может быть среди нас таких, чья хата с краю. Такое дело вершится, а ты...» — с упреком закончил он. А мне тогда подумалось: не кончится у них этим разговор, своему другу он так просто такое не простит.

Умел Мироненко точно выразить свою мысль, интересно провести политическое занятие с личным составом. [117]

И все же его авторитет на корабле, мне кажется, определялся именно искренней преданностью интересам дела, нравственной чистотой — качествами, которые люди всегда тонко чувствуют и высоко ценят. Ему все, что делается на подводной лодке, было дорого еще и потому, что во все это были вложены не только труд, но и кусочек сердца, частица самого себя.

Макроцистис. Макроцистис... Это слово вползло в отсеки и стало произноситься везде: на инструктажах вахты, за обедом, во время демонстрации кинофильма. Даже одна из сатирических газет была названа «Макроцистис». Означает это слово — водоросль-великан. Говорят, ее длина достигает более пятидесяти метров, таких растений на суше, пожалуй, не отыщешь.

Растет макроцистис плотной массой. Эти могучие исполины противостоят сильным штормам и даже ураганам. У побережья некоторых континентов они, словно подводные волноломы, предохраняют берега.

Кто-то, начитавшись легенд про макроцистис, пустая по кораблю слух: мол, в таких водорослях может запутаться и подводная лодка. Некоторых молодых моряков это не на шутку взволновало. Пришел ко мне матрос Валерий Ломакин и с тревогой спрашивает:

— Говорят, макроцистисы, отрываясь от земли, огромным комком плывут в океан. Правда это?

Чтобы успокоить матросов, мы рассказали экипажу об этих водорослях. Страсти улеглись, но слово «макроцистис» стало означать что угодно: и заведомую нелепость, и разыгравшуюся фантазию.

Снова будни, вахты, занятия, учеба...

Приняли в комсомол молодого матроса Валерия Ломакина. Теперь весь экипаж комсомольский...

Во время обеда из разговора за столом узнал, что поссорились электрик и турбинист. Как петухи стали ершиться... В чем же дело? Оказывается, электрик делал предобеденную приборку, склонился над мусором, работая щеточкой, а в это время турбинист — человек нетерпеливый и экспансивный — решил через него перешагнуть, да не рассчитал, поскользнулся и... уселся чуть ли не на шею ему. Электрику, понятно, это не понравилось. Он вспылил. Вовремя остановились оба. [118]

Да, люди устали. Как-то о своем товарище в порыве откровенности один из старшин рассказывал мне:

— Вы представляете, раньше я не замечал, как он ест, а теперь вижу его неопрятность, уши у него двигаются, так никакого терпения нет, ухожу из-за стола... Да и есть неохота.

Мне подумалось: вот они, вопросы совместимости, как в космосе. Мысленно продолжил спор со своими береговыми оппонентами, которые отрицали закономерность подобных психологических срывов во время длительного плавания, объясняя распущенностью, невоспитанностью одних и невыдержанностью других. И тех и других, дескать, надо наказывать.

Рано утром подвсплываем под перископ. Сильный шторм «ревущих сороковых» южного полушария создал большие трудности. Нелегко было удерживать лодку на глубине. Боцман вспотел, работая на горизонтальных рулях. Шторм проверил нашу морскую выучку.

Кстати, вновь о благодушии: наши интенданты забыли, что в провизионной кладовой есть специальные крепления для стеклотары. Успокоенные тем, что длительное время нет качки, они оставили незакрепленными часть бутылей с соком, банок с вареньем. Каково же было их состояние, когда они увидели в провизионке на палубе своеобразный коктейль из этого добра! Вполне справедливо: командир их серьезно пробрал за эту беспечность.

Сегодня при обходе корабля бросилось в глаза, что нет привычной опрятности и чистоты в некоторых помещениях. Вечером на кинофильм пришло сравнительно немного людей. Посмотрел, чем же занимались те, кто не хотел смотреть картину. Один читает, сосредоточенно шевелит губами. Двое лениво играют в домино. Молодой торпедист, блаженно хмурясь, подставляет голый торс под прохладную струю вентилятора.

На мой вопрос, почему не пошли в кино, моряки ответили:

— Неинтересный фильм...

В голосе горечь, раздражение. Подумав, предложил:

— Давайте сделаем киносеанс по заявкам.

Они согласились.

Да, люди устали. Надо дать им больше инициативы, вовлекать в дело, не позволять киснуть, уходить в себя.

Решили собрать командиров боевых частей, побеседовать с членами партийного бюро, комсомольским активом. Стали ежедневно проигрывать учения по живучести, при [119] этом усложняли вводные. Повысилась и требовательность. В графике соревнования появились минусы. Чаще стали проверять несение вахты, провели смотр-конкурс на лучший отсек. Радиоинформация по его итогам была весьма острой, многим досталось за неумение поддерживать чистоту и порядок.

Все это встряхнуло команду. Пришло как бы второе дыхание, оно нам было жизненно необходимо: приближались к самой удаленной точке и сложному участку маршрута.

Давай-ка, Павел, подумаем, как нам оживить досуг. Личный состав стал уставать. Хоть и говорят, что вроде бы привыкли, но нельзя давать киснуть. Вон уже и фильмы не радуют, хотя к концу плавания приберегли наиболее интересные.

Павел Киливник, сменившись с вахты, заглянул «на огонек» ко мне в каюту. Выслушав меня, он оживился.

— Может, КВН затеем? — предложил Павел. — Я знаю, кого к этому подключить. Наши комсомольцы-офицеры давно просят какое-нибудь комсомольское поручение.

Он выжидающе посмотрел на меня, а затем лицо его расплылось в лукавой улыбке.

— Помните, тогда за библиотеку вы нас ругали?..

— Что значит «ругал»? Не ругал, а воспитывал... — поправляю его.

— Но все равно досталось нам здорово. До сих пор стыдно, — виновато опускает он голову. — Книгу испортили — это одно. Другое я понял — нельзя даже в малом допускать беспринципность. Тогда в библиотеке я действительно покривил душой, прямо не сказал, но дал понять, дескать, из старой-то подшивки не грех вырезать...

Вспомнив ту неприятную историю, подумал: «Урок пошел на пользу», — и в то же время стало как-то грустно от того, что дом теперь так далеко, даже разные огорчения сгладились, казались такими мелкими.

— Если КВН, то подготовьте сценарий приблизительный. Хорошо?

— Есть, приступим, а по готовности доложим, — заспешил Киливник. [120]

Он словно почувствовал, что меня перенесло домой в Заполярье и, наверное, подумал, что напрасно вспомнил эту историю с библиотекой.

Через два дня он снова пришел ко мне в каюту.

— Посмотрите, пожалуйста, текст. Комсомольцы-офицеры заинтересовались и сами взялись провести вечер. Соревноваться будут боевые смены, та, которая стоит сейчас, будет выступать в финале.

Сообщение о предстоящем увеселении вызвало интерес у всех членов экипажа, начиная от командира и кончая матросами-первогодками.

В жилом отсеке собрались боевые смены, в среднем проходе освобождено место — здесь разместились жюри и руководители КВН — Медведев, Киливник, Марочкин. Подводники устроились кто где. Никто не замечает тесноты, все с нетерпением ждут начала, перебрасываются подначками, острят. Только химик недовольно морщился:

— Надышат — придется принимать меры, чтобы сбить уровень углекислоты.

— Ничего, — утешает его Иван Федорович Морозов. — Вентилятором перемешаем воздух в отсеках и дополнительные средства регенерации включим... Здесь такое дело затеяли!

«Надо бы по трансляции передать выступления, чтобы и те, кто сейчас несет вахту, слышали», — подумалось мне. — Надо сказать об этом радистам».

Дело в том, что несколько человек со смены, которая несла вахту, просили, чтобы состязание комментировалось по трансляции. «Нам ведь тоже хочется соревноваться», — горячились парни. Не принято отвлекать смену от вахты, но командир разрешил.

Итак состязание началось.

Вопросы, задаваемые командам, были самыми разнообразными. И ответы на них соответственно оказывались на удивление остроумными, вызывая веселое оживление и смех.

— Какой самый длинный конец на корабле? — задается очередной вопрос.

— Язык боцмана! — в ответ взрыв хохота.

— Ответ правильный, товарищ мичман, это из старинной флотской шутки, — поясняет ведущий.

— А какой самый короткий?

— Язык Гирчуса, — намекая на немногословного нашего радиста, пытается блеснуть находчивостью его коллега — радист Герия. [121]

— Нет, это рында-булинь, — поправляет ведущий Медведев.

— А что такое рында-булинь?

— Ну, морячки, чего притихли? — подзадоривает слушателей Медведев.

«Никто, наверное, не скажет. — С интересом наблюдаю за публикой. — Небось, эти ребята и корабельный колокол не видели, чего уж там говорить о коротком плетеном кончике, за который берутся, чтобы ударить «рынду». Надо намекнуть хотя бы...» Как и ожидал, ответа не последовало.

— Так, участвующим сменам по «баранке», — громко объявляет Медведев.

Следующий вопрос: кто из морских персонажей шел в один пункт, а вышел в другой, но все же попал в историю как герой?

Вопрос озадачил одну группу, засовещалась и другая, ответа не нашли — сконфузились. Мало ли мореплавателей.

— Может быть, Дрейк? — высказался кто-то.

— Какой же он герой?! — саркастически замечает Иван Анцулевич. — Нашел героя...

— Ответа правильного нет! — сказал ведущий. — Еще по нулю командам! Объявляю правильный ответ: матрос Анатолий Железняков — герой гражданской войны.

— Аа-а, — протянули соискатели: — шел на Одессу, а вышел к Херсону. Как же мы не додумались?

— Вот бумага, вот карандаш. Конкурс художников. Давайте своих Репиных и Маковских, — торопит руководителей команд Медведев.

— Кто быстрее и красивее нарисует... — он помолчал, хитро улыбнулся и объявил: — Корову!

То, что вышло из-под торопливой руки художников, вызвало такой хохот, что невольно вспомнились репинские «Запорожцы». В отсеке все смеялись: и матросы и офицеры. Смеялись до слез.

— А теперь прошу тишины! — скомандовал Медведев.

Ему явно импонировало быть в центре внимания, он был в ударе. Окинув взглядом собравшихся, загадочно, словно ожидая заветной минуты, он объявил:

— Продолжаем конкурс, сейчас самая трудная часть.

Шум постепенно утихал. Мы с любопытством ждали, что будет дальше. Медведев не спешил. Он достал портативный магнитофон, немножко поколдовал над ним. В отсек ворвалась мелодия — глубокий женский голос пел: [122] «Ах, матросы, ах, матросы, сложные есть вопросы. Как бы вам девчонок косы»...

— Нет это не то, — перевернув кассету, сказал Медведев.

— А может, все же то? А? Давайте про косы девчонок, товарищ старший лейтенант! — шутливо вставил Анцулевич.

В отсеке снова загалдели, заспорили.

— Ну дайте послушать эту песенку!

— Нет, девчонок после, а сейчас слушайте условия конкурса, — утихомирил всех Медведев. — Объясняю условия: команды выставляют по одному человеку. Непременно самого музыкального, самого... выносливого. Они будут танцевать соло быстрый танец — твист, буги вуги... Расступитесь, дайте место!

Кто мог потеснился, но все равно для танцоров высвободилось не более квадратного метра площади. Это, однако, не смутило соперников. Вышли атлетического сложения электрик Виктор Чирков и торпедист Чегринец.

Все притихли. Только было слышно, как слегка подрагивает корпус, да стучат механизмы. Вдруг в отсек ворвались громовые звуки джаза. Ритмичная, какая-то многослойная музыка действительно побуждала к движению.

Вначале парни чувствовали себя, видимо, скованно, но постепенно входя в ритм танца, движения их становились увереннее. Особенно занятно и непринужденно танцевал Чирков. Вращая корпусом в такт музыке, он приседал и снова выпрямлялся, руки его тоже были в работе — ни дать ни взять танцор-эксцентрик. И лишь отрешенное выражение лица Виктора говорило, что он не видит окружающих, он весь во власти танца, будто находился не в отсеке атомохода, а в московском Дворце культуры или у себя во дворе на Селезневке, маленькой зеленой улочке вблизи театра Советской Армии. О своей жизни до призыва Чирков рассказал мне во время одной откровенной беседы.

Глядя на танцоров, вспомнилось то время, когда новое направление в музыке захлестнуло молодежь, породив недовольство и осуждение людей старшего поколения. Немало жарких дискуссий проходило и у нас в Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Спорили о том, следует ли поощрять увлечение молодежи западным джазом. Не ставя себя в ряды яростных противников модной музыки, держался некоей середины: нельзя всецело отдаваться этой музыке, забывая нашу родную русскую, но и не [123] выжигать же «каленым железом», как говорили ярые критики джаза.

Сейчас, наблюдая за танцорами, видел, что эта музыка хорошо встряхнула людей — всех, кто был в отсеке.

Но вот и Чирков преобразился, он словно вернулся в отсек, услышал одобрительные возгласы, стал подмигивать то одной, то другой команде, дескать, вот как надо, вот мы какие! Понятно, теперь он танцевал для нас, для зрителей, а тогда — для самого себя.

Чирков сбросил спецовку, остался голым по пояс, выглядел он атлетом, хорошо развитые мышцы бугрились под кожей. Капли пота выступили на лбу, заблестели лопатки.

— Давай, давай, Витя! — подбадривали Чиркова товарищи, видя, что его соперник выдохся.

Торпедист и вовсе вышел из круга. Мы все уже устали аплодировать, а танцор не сдавался. Медведев посмотрел на кассету, лента кончалась. Чирков, чуть замедлив темп, все еще двигался в такт музыке. Казалось, он хотел выплеснуть остатки энергии, которая бродила еще в этом молодом организме...

Браво! Молодец! Отсек гремел аплодисментами. Напоследок Чирков отбил матросскую чечетку и тем завершил свой танец.

Да... Не ожидали мы такого! Честно говоря, сам испытал самые противоречивые чувства, наблюдая за танцорами. Сначала мне показалось, что Медведев напрасно ввел танцевальный номер, который никак не вписывался в общепринятую программу КВН, да и музыка не соответствовала. Но вот что удивительно: неожиданно для себя понял, чем прельщает молодежь эта музыка. Разумеется, это мое личное мнение, но в данном случае танец и был тем клапаном, который позволил освободиться от избытка энергии.

И еще подумал, что комсомольское бюро и сам Киливник как бы нутром чувствовали необходимость подобного КВН, чтобы встряхнуть физически и духовно молодых воинов.

После ужина офицеры разошлись по своим кубрикам. Мы с Харитоновым продолжали чаепитие, рассуждая о житейских проблемах. [124]

— Скажи, пожалуйста, тебе не приходилось задумываться над такой проблемой, как совместимость людей в экипаже? — спросил меня Харитонов.

— Почему же не задумывался? — недоумевая, ответил ему. — Люди расставлены с учетом деловых, моральных и физических качеств. Знаю, сколько коммунистов в отсеке, кто агитаторы, учитываем все, что надо...

— Нет, не то, — перебил меня Харитонов. — Я имею в виду расстановку людей по склонностям, по характеру, психологической совместимости.

Он улыбнулся, лукаво поглядывая на меня.

— Видишь ли, есть такой тип людей, который никак не может с каким-то другим быть вместе, работать... Обязательно у них возникает конфликтная ситуация! А это происходит от того, что руководитель плохо подумал об этой самой совместимости.

Слова его заинтересовали меня, так как и сам задумывался над этим.

— Нам надо не упускать это из виду, ведь в экипаже люди разные, у каждого свои привычки, воспитаны по-разному и все замкнуты корпусом корабля, — задумчиво сказал Харитонов и продолжил: — Понимаешь, людей без недостатков нет.

— Правильно, — киваю ему в ответ, — у одних их больше, у других меньше.

— Вот-вот, — поддержал Харитонов, оживляясь. — Или дурные привычки, скажем, грызть ногти или ковырять в носу.

— Есть люди со скверным характером, завистливые, жадные, просто корыстолюбивые, есть, как говорят, себе на уме, — продолжил разговор. — И такие, как рассказывал мне один видавший виды человек, что любят вкусненькое есть втихомолку, другие откажутся помочь и в беде не выручат.

— К сожалению, ты прав, — сказал Харитонов. — Но когда такие люди разбросаны по свету или рассеяны в массе, они почти незаметны. О них говорят и вспоминают как о чудаках, снисходительно. А вот возьми ограниченное пространство — отсек или купе в вагоне — и картина может получиться иная.

Мы вспоминали разные забавные ситуации, которые приходилось наблюдать в трамвае или поезде.

К примеру, едут в купе четверо. Один из спутников оказался непоседой, постоянно шуршит бумагой, куда-то уходит, приносит чай, гремит ложкой, размешивая сахар, [125] надоедает разговорами. Словом, одному из пассажиров — пусть вам или соседу — становится он антипатичен. Сошел непоседа на своей станции, и вы облегченно вздохнули.

А на подводной лодке? Здесь просто так не сойдешь! Поэтому личные симпатии или антипатии приходится учитывать. Надо учить людей вежливости. Здесь нужна терпимость, терпение и, безусловно, взаимопонимание.

Поговорили мы с Харитоновым, поспорили. Он считал, что все беды в основном от того, что уровень культуры у людей разный, и достичь совместимости можно при условии хорошего воспитания.

Мне же казалось, в чем убежден и сейчас, одним воспитанием здесь все не решить. Нужно еще учитывать и личные качества, наклонности, что ли. Ведь помню, например, как сам долго не мог ужиться с Пашкой Борисовым (об этом рассказано в первой главе), меня он раздражал не только своими репликами или махорочным дымом, но даже молчанием.

Одним словом, разговор с Харитоновым оказался не пустопорожней беседой. Вскоре мне пришлось вплотную столкнуться с проблемой совместимости. А было так.

Несли вахту и работали вместе два электрика, но два разных человека, один москвич — это Виктор Чирков, а второй — Вадим Веретельников, родом откуда-то из-под Рязани. Оба в одной боевой смене несли вахту. Один у правого электродвигателя, другой у левого.

Молодые люди вместе учились в учебном отряде, уровень подготовки, как электриков, у обоих был примерно равный.

Но по характеру они были весьма непохожи. Чирков, этот атлетически сложенный морячина, был несколько грубоват, парень, как говорят, с нахальней, ему все легко давалось, кроме того, когда требовалось подумать, найти верное решение. Мир возвышенных чувств — не для него, он прагматик до мозга костей. Взять неприятность с книгой Бидструпа. Смешные картинки — не больше.

Вадим Веретельников и внешностью был не столь внушительный, не мог похвастаться бицепсами и не подбрасывал по нескольку десятков раз двухпудовку, как это делал Чирков. Но он был достаточно развитым, эрудированным пареньком, тянулся к общественной работе, его выбрали комсоргом боевой смены.

Трудно сказать, что явилось первопричиной обоюдной антипатии. Может быть, анекдотичный случай на занятиях по специальности. Электрики рассказывали, будто Чирков [126] задал нелепый вопрос: «Как переменный ток (графическое изображение его в виде синусоиды) идет по прямому проводу?» На это Веретельников не без ехидства пояснил: «Почему по прямому? По крученому. Видел дома электропроводку, она ведь скручена. А здесь у нас в этой схеме ток постоянный. Видишь кабель — он прямой...»

Но, скорее всего, причиной конфликта было то, что эти люди оказались очень разными.

Это уж после мы узнали, что словесная перепалка у них во время вахты нередко заканчивалась взаимными оскорблениями, до большего дело не доходило потому, что Веретельников был выдержаннее, пропускал мимо ушей выпады напарника. Но эмоции нездоровые накапливались.

Старшина команды электриков мичман Румянцев, конечно, старался остепенить подчиненных, даже прикрикивал: «Хватит вам, крючки, опять сцепились! Накажу обоих, тогда уйметесь!» Наступало затишье, однако при случае перебранка возникала снова. Румянцеву бы обстоятельнее разобраться, пристыдить парней или развести бы их в разные смены, но он не придавал этой «мышиной возне» особого значения... Как выяснилось позже, отношения между электриками не были пустяком, как посчитал Румянцев.

Однажды чуть не произошло такое, что могло бы весьма сильно огорчить наш коллектив, да и сами-то герои после бы уж наверняка пожалели о случившемся.

В один из последних дней похода оба электрика готовились к сдаче вахты. Они, как положено, проверили механизмы, сделали замеры изоляции и принялись за приборку.

Каждый старался побыстрее закончить работу, чтобы своевременно сдать вахту. Веретельников, парнишка попроворнее, первым справился с задачей. Чирков тоже торопился, думаю, и ему хотелось сделать все, как лучше, но быстро у него не получалось. Это, наверное, выводило его из равновесия, тут еще как назло подвернулся Червоний. Сдав вахту, он направился в свой отсек, но путь ему преграждал склонившийся над палубой Чирков. Зная, что тот ни за что его не пропустит, Червоний решил перешагнуть, этак перемахнуть через Чиркова.

Но из его затеи ничего не получилось. Не рассчитав своих сил, а может, поскользнувшись, он уселся прямо на шею Чиркову. От неожиданности тот пришел в ярость и грубо обругал турбиниста. Червоний сам опешил и, понимая, что получилось нехорошо, просил извинения. Однако [127] Чирков, не стесняясь в выражениях, продолжал оскорблять Червония.

Веретельников, наблюдавший за этой сценой, хотел как-то разрядить обстановку, он попытался урезонить своего товарища по команде и отвести его гнев от Червония, который, воспользовавшись заминкой, быстро проскочил в соседний отсек.

Теперь Чирков — он словно ждал этого, благо «горючего материала», как выяснилось после, накопилось немало — накинулся на Веретельникова. Побагровев от злости, он угрожающе двинулся на Веретельникова. Вадим, побледнев, стоял молча, готовый к отпору. Но, как нельзя кстати, в это время из трюма поднялся Румянцев. Твердо и спокойно он преградил путь Чиркову...

Так был предотвращен очень неприятный инцидент.

Узнав о происшедшем, мы приняли все меры, чтобы в дальнейшем избежать подобных вещей.

Но главное заключалось в том, что после похода, когда прошло совсем немного времени, оба электрика искренне недоумевали: «И с чего это мы так?» Краснея, оба даже оправдывались: «Подумаешь, ничего особенного не было». Взвесив все, подумал: «Особенного» не было и не могло быть. Была самая настоящая несовместимость, которую мы не сразу разглядели».

Еще до того как атомоход подошел к проливу Дрейка, однажды после обеда, когда мы сидели в кают-компании и рассуждали об искусстве коков делать шашлыки, поступил доклад, что прямо по носу гидролокатор обнаружил цель, и вахтенный офицер, резко сбавив ход, начал маневр на уклонение.

Командир приказал сыграть боевую тревогу. Прощупывая перед собой пространство, луч гидролокатора натыкался на крупный предмет, словно на стену. Резко упала температура за бортом. Мы встретились с дитем Антарктиды — айсбергом.

И вот пролив Дрейка. Дурная слава идет о нем среди моряков всего мира. Суровые полярные штормы, жестокие ветры, плавающие льды, айсберги... Многие мореплаватели выбирали более безопасный переход из южной Атлантики в Тихий океан через Магелланов пролив. Но [128] наша подводная орбита пролегала именно через пролив Дрейка.

Опасное соседство антарктических айсбергов нас очень беспокоило. Эти гигантские, в несколько миллионов тонн, ледяные острова, оторвавшись от Антарктиды, направляются в самостоятельное плавание. Течения их гонят в высокие широты, где они постепенно тают, опресняя соленую воду. Возвышаясь над уровнем моря сравнительно немного, айсберг глубоко, порой на сотни метров, уходит под воду. Он величественно сверкает белизной снегов, как бы оживляя бесконечную, однообразную синеву моря и неба.

Но горе тому мореплавателю, который не заметит айсберга! Трагическая гибель «Титаника» памятна многим поколениям моряков. Для подводных лодок айсберг не менее опасен. Чтобы избежать столкновения с ним, от подводников требуются большая осторожность и высокое искусство.

В записках Д. Стила, командира американского атомохода «Сидрэгон», много и подробно рассказано об айсбергах. И хотя мы не встречали их в таком изобилии, как об этом пишет Д. Стил, все же призывали экипаж к соблюдению высочайшей бдительности. Акустики несли нелегкую напряженную вахту. Гидролокатор непрерывно прощупывал пространство по курсу нашего атомохода. Мы сбавили ход до минимального, идем осторожно.

Видимо, наверху сегодня погода штормовая. Волны чувствуются даже здесь, на глубине. Трудно рулевым, но они точно держат курс и глубину.

Памятуя о недавней досадной беспечности наших снабженцев, командир дал команду: «Осмотреться в отсеках», «Закрепить все по-штормовому».

Спешу в центральный пост. Хочется воспользоваться случаем и взглянуть в перископ, чтобы потом рассказать экипажу, каков он, этот знаменитый пролив Дрейка.

В центральном посту сейчас та особая атмосфера деловитой озабоченности и напряженного спокойствия, какая бывает, вероятно, только на подводных лодках при следовании на перископной глубине. Дело в том, что в этом положении опасно находиться: плавающие льды или другие предметы могут повредить выдвижные устройства. Но еще опасней встреча подводной лодки с надводным кораблем! Надо ли пояснять это? Подвсплытие под перископ будоражит весь экипаж. Здесь, видимо, сказывается сознание близости воздуха, звезд, неба — привычной, естественной для человека среды. Все, к чему мы привыкаем в обычных [129] условиях и чего порой просто не замечаем в повседневной жизни, приобретает особую значимость в длительном подводном плавании.

С легким шипением гидравлика вытолкнула из шахт выдвижные устройства. Командир кивнул, разрешая занять место у перископа. Прильнул к окулярам. Хмурая синева уходящего дня. Серым, бесцветным маревом закрыт горизонт, и не видно, где же разделяются море и небо. Крупные хлопья снега падают на линзы перископа и тут же смываются брызгами, сорванными ветром с гребней волн.

Уступив у перископа место командиру, еле удерживаюсь: сильно качает. В такие моменты слышно, как захлебывается компрессор.

— Да, неуютное место! Есть же на нашей планете такие забытые богом углы! — сказал командир, не отрываясь от окуляров.

— Кто такой Дрейк? Как сюда попал этот пират?

Меня забросали вопросами в отсеках, когда стал рассказывать экипажу о проливе, его гидрометеорологических особенностях. Пришлось сообщить морякам, как с монаршего благословения Елизаветы англичанин Френсис Дрейк совершал грабительские набеги на города Латинской Америки, как он в 1578 году, пройдя Магеллановым проливом, вышел в Тихий океан, где попал в жесточайший шестинедельный шторм. Потеряв три других корабля, Дрейк на своей «Золотой лани» оказался на пять градусов южнее. Этот случай и дал возможность Дрейку сделать вывод, что Огненная земля не выступ Южной Америки, а архипелаг, за которым простирается море.

В XIX веке, с открытием Антарктиды, широкий проход между Огненной землей и Антарктидой, вопреки исторической справедливости, назвали проливом Дрейка. По праву он должен был бы именоваться проливом Ф. Осеса. Именно испанец Франсиск Осес за полвека (в 1526 году) до англичанина при схожих обстоятельствах на корабле «Сан-Лесмос» оказался в этом проливе. Но что такое скромный испанский негоциант? То ли дело Дрейк с его скандальной репутацией во времена нарождавшегося капитализма.

...Позади зловещий пролив, прошли очередную тысячу миль. Жизнь экипажа, уже больше месяца разлученного с родной землей, идет своим чередом. В этой жизни тоже есть свои вехи, свои события. [130]

Вот, скажем, чем не событие: приняли старшину 1-й статьи Николая Прокоповича, комсорга первой боевой смены, кандидатом в члены партии. У него отличная команда, все стали специалистами первого класса. Секретарь партбюро Геннадий Мироненко удивительно емко выразился, сказав, что Николай Прокопович — человек с большим атомным весом.

Думали ли мы тогда, на далеком тихоокеанском меридиане, что совсем скоро, через каких-нибудь два месяца, Николай Прокопович, двадцатилетний юноша из Гжатска, станет кавалером ордена Ленина и будет послан флотским комсомолом делегатом на XV съезд ВЛКСМ. И что именно ему будет доверено вручить президиуму съезда Военно-морской флаг, под которым наш атомоход совершал свою историческую кругосветку. Этот волнующий эпизод будет запечатлен в кадрах кинохроники и в газетных отчетах, его увидят миллионы телезрителей! Кстати, на съезде Николай Прокопович встретился со своим земляком Юрием Гагариным. Им было о чем поговорить — и о своих витках вокруг планеты, и о родных местах, и о задумках первопроходцев...

На глубине мы отмечали День Советской Армии и Военно-Морского Флота, а затем и Международный женский день 8 марта.

Об этом рассказ особый.

Во время длительного плавания моряки обычно ведут свой календарь, свой отсчет времени. У меня тоже есть план-календарь. Это лист бумаги, расчерченный на клетки, по семь клеток в каждом ряду. На каждый день здесь отмечено, что предстоит сделать: провести ли собрание или инструктаж агитаторов, какой будет демонстрироваться кинофильм, у кого день рождения, юбилей...

День рождения каждого члена экипажа, участника плавания, всегда отмечается весьма торжественно. Сказать человеку доброе слово, уделить внимание, вручить сувенир — всегда приятно, но в условиях, когда человек находится вдали от родины, от близких и родственников, да еще под водой, поверьте, теплое слово и внимание во сто крат дороже.

Отметить день рождения своего товарища на подводной орбите было важной задачей всего экипажа. К тому [131] же мы учитывали, что такое торжество даст боевому коллективу разрядку.

Завтра день рождения командира дивизиона движения Олега Андронова. На столе у меня подготовлены поздравления, приветствия, которые передадут по трансляции в очередном выпуске корабельной радиогазеты. Здесь и выступление его товарища и друга Геннадия Мироненко, поздравление от моряков, которое передаст Николай Прокопович, пластинки с его любимыми песнями. А вот «удостоверение» о том, что «мореход Олег Андронов свой 29-летний юбилей отметил на большой глубине в южной Атлантике».

Получить такой документ подводники считают особой честью. Еще бы! Сколько былей и небылиц можно рассказать потом дома, на берегу, когда закончишь поход.

Листаю заметки. В них тепло, доброжелательно, с большой симпатией, говорится об Андронове, инженере, командире подразделения, товарище, друге. Невольно думаю: как расщедрилась природа, сколько «изюминок» вложила в этого неброского на вид молодого человека! Но пожалуй, главное качество, которое особенно высоко мы ценили в Андронове, так это его техническая культура, инженерный талант. Как классного специалиста, его уважали не только в экипаже, но и в части.

Главный конструктор нашего подводного корабля, этот опытнейший инженер-кораблестроитель, с восхищением говорил об Олеге Андронове, называя его не просто хорошим или способным, а талантливым инженером.

Действительно, Андропов отлично знал атомный реактор, все тонкости его обслуживания. Разумеется, все это не пришло само собой, а потребовало большой напряженной работы по практическому изучению новой очень сложной техники. Помню, как наши молодые офицеры-инженеры после теоретического курса обучения жадно и самозабвенно изучали технику, пользуясь тем, что лодка стоит еще на заводе и можно посмотреть, пощупать, потрогать любой механизм, любую систему.

Однако при всех положительных качествах был у Андронова и недостаток, своя «ахиллесова пята», — его характер. Не всегда уместная мягкость, боязнь острого прямого разговора и оправданного конфликта были предметом обсуждения и критики на партийных собраниях или на служебных совещаниях. Думается, эта черта характера в еще большей мере отражалась на его личной жизни. Если подчиненные старшины и матросы учитывали эти [132] особенности характера Андронова и старались не приносить ему хлопот, а если что и случалось, так сами же переживали не менее командира, то дома этим не очень дорожили. Вообще-то он неохотно делился своими бедами. Мне вспомнились первые дни нашего знакомства, когда, беседуя с ним, пытался выяснить причину семейных неурядиц. Нам с командиром это было известно, и было решено побеседовать с молодым офицером с глазу на глаз.

Выбрав удобный момент, мы остались вдвоем с Андроновым в ленинской комнате. Было тепло и уютно. Казалось, сама обстановка располагала к откровенности, и я радовался, слушая интересный, полный жизненных деталей рассказ Олега. Однако Андронов упорно не касался домашней темы. Тогда напрямик спросил его:

— Ну, а как дела на семейном фронте?

Он помолчал, словно раздумывал, говорить или нет. А потом, отвернувшись к окну, сказал:

— Я знал, что вы зададите этот вопрос. Но просто так на него не ответишь.

Мы молчали. Чтобы разрядить обстановку, я предложил ему сигарету, хотя в ленинской комнате категорически запрещалось это делать. Андронов по достоинству оценил мое великодушие, глубоко затягивался и выпускал дым гонкой струйкой в приоткрытую форточку.

— Вы знаете, — начал он не вполне уверенно, — мне почему-то судьба преподносит сюрпризы именно в делах сердечных. Я еще мальчишкой влюблялся сильно и часто...

И он опять интересно и с увлечением рассказывал о своих романах, разочарованиях, ошибках. Причем себя он выставлял в невыгодном свете, словно потешался над своей наивностью.

Слушал его и думал, как ловко он уводит меня от больного вопроса, от щекотливой темы. Так и не удалось мне тогда вызвать Андропова на откровенность. Своими горестями он не делился ни с кем, хотя был общительным и компанейским офицером. Его в экипаже любили, особенно за умение подчинить свои личные интересы интересам коллектива. Андронова, к примеру, не надо было упрашивать сыграть на аккордеоне или гитаре, кстати, он хорошо играл и на кларнете. Не менее охотно он брал в руки кисть и искусно оформлял стенную газету. У него получались неплохие стихи. На наших «подводных» конкурсах он неоднократно Отмечался.

Кажется, немного времени прошло с тех пор, когда совсем молоденький инженер-лейтенант Олег Андронов [133] прибыл для прохождения службы на наш подводный атомоход, а на самом деле позади пора возмужания, пора превращения вчерашнего курсанта военно-морского инженерного училища в опытного офицера-подводника, зрелого руководителя важного подразделения электромеханической боевой части. Он любил экипаж, жил его интересами.

Вот такие люди, как Олег Борисович Андронов, делали биографию нашего атомохода. А завтра ему весь экипаж скажет: «С днем рождения, дорогой товарищ, счастливого плавания!»

Под водой дни, словно близнецы, похожи друг на друга.

Только суббота — день особый. Он испокон веков был и остается на флоте днем большой приборки.

Большая приборка в отличие от малой предусматривает мытье с мылом, содой всего, что покрашено.

Вот и сегодня день большой приборки. Моряка, который расписан у меня в каюте, отправил помогать ребятам в отсеке, а сам занялся наведением порядка. Хороший повод поразмяться, физически поработать!

Приборка началась с утра. По трансляции звучат песни. Музыка создает хорошее настроение. Каюта, в которой пролетело много дней и недель походной жизни, — небольшое, но очень удобное для работы и отдыха помещение. Здесь есть все необходимое: письменный стол, шкаф с зеркалом, книжная полка. Тут же две койки, как в двухместном купе, одна над другой. Верхняя моя, а нижняя старпома. Но старпом в каюте бывает редко, он предпочитает отдыхать в более укромном месте. Вот и получается, что почти монопольно владею этим помещением. А раз так, то убирать мусор, наводить порядок приходится самому.

На подводной лодке в период длительного плавания соблюдение чистоты, порядка и гигиены приобретает особое значение. Поэтому качеству приборок мы уделяли самое серьезное внимание. После субботнего аврала проводится тщательная проверка. В начале плавания это делал помощник командира — это ему предписывает устав. Однако дать объективную оценку каждому отсеку оказалось трудно, тогда-то и родилась идея создать комиссию от комсомольского бюро. [134]

И действительно, комсомольцы внесли живинку в дело организации приборок, а проверки дали отличные результаты.

Помощник ликовал: теперь ему не надо лазить под паелы с переноской. Комсомольцы проворно забирались в такие уголки, куда не заглядывал глаз офицера. Помощнику командира теперь не нужно было примирять спорящих командиров отсеков, которым все время казалось, что их отсек лучше.

Возглавляет комиссию Павел Киливник. Идея создать такую комиссию принадлежала именно ему, секретарю комсомольской организации нашей подводной лодки. Много полезного в период плавания было сделано нашей комсомолией.

Комсомольское бюро активно занималось организацией досуга, проявляя при этом незаурядную смекалку. Почти каждое воскресенье или праздничный день были насыщены интересными мероприятиями, которые увлекали не только матросов и старшин. С удовольствием в КВН или спортивных состязаниях принимали участие и офицеры, защищая честь своей боевой смены.

Это, безусловно, заслуга Павла Киливника. Он был энергичным, деловым человеком. К тому же обладал таким замечательным качеством, как умение точно улавливать настроение молодежи, как бы настраиваться на одну волну с экипажем. А это позволяло правильно и быстро откликаться на запросы комсомольцев, что вызывало у них глубокое уважение к своему вожаку. Киливник к любому поручению относился добросовестно.

Перед походом на комсомольском бюро мы обстоятельно обсудили задачи молодежной организации на походе. Старшие товарищи советовали сосредоточить внимание на борьбе за примерность комсомольцев в несении ходовой вахты. Второй, не менее важной, была задача организации досуга. Здесь нужно было проявить находчивость, изобретательность и творчество. Не так-то просто в подводном положении организовать досуг. Потребовалось собрать большой материал для затейничества — викторины, кроссворды, головоломки — все это добыл сам Киливник в базовой библиотеке.

Теперь пригодилось. Павел помогал то одному, то другому комсоргу боевой смены составить викторину или дать материал для диспута.

Наконец прозвучал сигнал окончания большой приборки. Вскоре собралось заседание, Все члены комсомольского [135] бюро пришли в кают-компанию. Каждому хотелось, чтобы его отсек был признан лучшим, и, конечно, дело не в призе, который вручается победителям, дело в престиже.

По моему совету помощник командира занимает нейтральную позицию — пусть сами комсомольцы определят, кто лучший. Для него главное — приборка сделана хорошо. А комиссия пусть решает. Наблюдаю за Павлом Киливником. Вижу, он волнуется. Ему очень хочется, чтобы первый отсек наконец завоевал звание лучшего. Первый отсек еще ни разу не выбился в число лучших. Мичман, старый служака, не раз упрекал Павла:

— Плохо, брат, за нас воюешь. Своих-то не умеешь показать как надо!

А когда создали комиссию, моряки напутствовали одессита Киливника:

— Давай, Одесса, проворь их как следует.

Они надеялись на то, что их отсек уж наверняка будет призером. Дескать, своя рубашка... Тем не менее для Киливника оказалась совесть выше, чем своя рубашка. Вот и сейчас он не спорил, не упрекал в предвзятости своих соперников, когда они высказывали свои замечания по первому отсеку. Опустив голову, слегка покраснев, он что-то писал карандашом у себя в блокноте. А когда поставлено было на голосование признать лучшим отсек электротехнический, он проголосовал «за». Этот факт еще раз подтвердил, что мы не ошиблись в выборе вожака комсомольской организации нашего атомохода.

Наши календари, а их везде можно встретить: в каюте, на боевом посту, в рубке акустика... — показали первый день весны. Март — первый весенний месяц.

Март 1966 года! Месяц начала работы XXIII съезда партии. Мы не могли об этом забыть. Ведь все наши дела, все доброе, полезное, что делалось на подводной орбите, — все проходило под знаком подготовки к этому замечательному событию в жизни каждого советского человека. Душой и сердцем мы жили, слились со своим народом, наши сердца бились в одном ритме с сердцем Родины. А там, далеко, весь народ готовится к этому историческому партийному съезду. Здесь, в тесных отсеках нашего атомохода, кроме календарей, ничто не подтверждало, что пришла весна. Тем не менее с удивлением отмечал про себя, [136] что глубоко под воду проникают весенние флюиды, будоража душу. В суровом однообразии подводной жизни не видно никаких перемен, и все же весна пришла!

В одном из отсеков Володя Гапченко, молодой морячок (он рисует и любит живопись), листает репродукции Левитана. Он остановился и пристально рассматривает картину «Март». Невольно любуюсь синью неба, солнечными бликами на подтаявшем снегу на крыше. Удивительно тонко уловил глаз художника ту неповторимую гамму красок, которая рождается с приходом весны, когда еще зима и в то же время она уступает свои права весне, теплу, солнцу.

— Хорошо! Нравится? — спрашиваю.

— Это же Левитан! — соглашается со мной моряк.

К стихам и живописи, к прекрасному в длительном походе особенно тянется душа подводника.

Весна! Прекрасное время года! Пробуждается природа, зарождается жизнь. Наверное, поэтому именно весной мы отмечаем женский день, чествуем женщину. И здесь, в подводном, мужском мире, где никогда не бывала женщина, она незримо присутствует. Мои товарищи по службе, занимаясь чисто мужским делом, не забывали своих близких: мать, жену, невесту, сестру, подругу.

Разговор о женщинах услышал в жилом отсеке. Здесь, в окружении подводников, сидел инспектор политуправления флота Виктор Николаевич Харитонов. Он раскраснелся и, расстегнув синюю спецовку, улыбался, давая оппоненту высказаться. Судя по всему, в отсеке собралась почти вся смена. Даже степенные мичманы Половников и Гусаков, которые обычно проводят свой досуг либо в кают-компании, либо с подчиненными в разных отсеках, теперь сидели здесь и, видно, тоже свое слово сказали. Теперь только репликами или отдельными замечаниями включались в беседу. Наиболее активен один из мичманов, старшина команды. Он самый опытный в жизненных вопросах — ему почти сорок, и его доводы воспринимаются как закон.

Присаживаюсь у краешка стола. По опыту работы с людьми мне было известно, что подобная обстановка, когда разговор возникает стихийно, создает самые благоприятные условия для того, чтобы донести до людей нужные мысли, убедить их и, что, пожалуй, самое главное, здесь же убедиться, кто их воспринял, кто поддерживает твою точку зрения, а кому еще придется не раз об этом говорить. [137]

Да, здесь шел разговор о женщинах, о верности, о любви.

— Не спорю, не спорю, — обращаясь к Харитонову, говорит с лукавой улыбкой мичман. — Женщины — и впрямь благородные натуры. Но согласитесь, что среди них есть такие штучки, ой-ой!..

Все засмеялись; улыбнулся и Харитонов, ожидая какую-нибудь историю, на какие был большим докой старый служака — мичман.

— Иногда они из-за пустяков могут создать такую напряженность в семье, что хуже не придумаешь. Вот судите сами. Поехали мы однажды всей семьей в Сочи. Дочка тогда еще маленькая была, оставить ее не с кем, вот и не брали мы путевку, поехали, как говорят, «дикарями». Приехали. Сезон в разгаре. На пляже яблоку негде упасть. Жена говорит: «Иди-ка, отец, пораньше да займи местечко, а мы с дочуркой попозже придем».

Так я и ходил каждый день. А мне, честно говоря, и нравилось пораньше приходить на пляж: еще не жарко, море чистое, каждый камушек виден...

— Ближе к делу, товарищ мичман, — нетерпеливо перебивает электрик. — Скоро приборку объявят, а мы вашего романа не узнаем.

— Узнаешь, успеешь, — говорит мичман, поглядывая на часы. — Здесь не роман, а жизненная ситуация. Так я и ходил. Жена довольна. Я доволен. Мир и спокойствие в семье. Красота! Но однажды прихожу на пляж. Наше излюбленное место свободно, а рядом, вижу, полотенце, беленькие босоножки, очки — все под зонтиком. Я как-то и значения соседству не придал. Женщина рядом. Ну и пусть! Посмотрел на верх лестницы, не идут ли мои. И к своему месту: полежу, думаю, позагораю... Подхожу к накидке и вижу: рядом дама сидит. Блондиночка, стройная, в общем, ничего, симпатичный товарищ, только вся багряная — обгорела, недавно, видать, приехала да не убереглась от щедрого солнца. Я на нее смотрю незаметненько из-под черных очков. Моя соседка боком сидит, на меня не смотрит. А мне и не надо. «Мажься себе на здоровье своим маслом, — думаю я не без раздражения, — подумаешь, цаца какая, даже не смотрит!»

Натерла она руки, ноги, стала плечи натирать. И все это делает не спеша, осторожно. Мне подумалось: больно, наверное, кожу-то как здорово спалила. Я отвернулся от нее, опять взглянул, не идут ли мои. Вдруг слышу: «Молодой [138] человек, товарищ, — тоненьким голосочком обращается она ко мне, — помогите мне, пожалюста».

По разговору я понял: из Прибалтики, наверное. Она протянула мне пузырек с кремом. «Ага, значит, заметила, понадобился, — не без удовольствия отметил я про себя. — Отчего же не помочь, если надо». Взял на ладонь налил эту душистую жидкость и по ее спинке осторожно стал растирать. Понимаю, что крепко нельзя, больно будет. Она гнется, хохочет, лепечет: «Ой, полегче, ой, не ната так сильна! Все, спасипа! Спасипа!» Я ей говорю: «Надо хорошо растереть, раз просили, так уже сделаю все хорошо, по-флотски». — «Я так и думала, что вы моряк». Не успел я ее спросить, как она догадалась. Почувствовал, что кто-то сзади стоит. Большая тень и маленькая обозначились рядом с нами...

Сердито брошена сумка, в ней жалобно звякнула бутылка с кефиром. Жена резким движением стала раздевать дочку и, видно, сделала ей больно, та заревела. Получив щелчок, заревела еще громче. На нас стали обращать внимание люди. Я встал и пошел в море. Стыдно было за жену. Оглянувшись назад, я увидел, что моя соседка собирается уходить. Но перед этим я заметил, что ее плечи тряслись от хохота. Мне, как вы догадались, было не до смеха. Купаюсь в холодной утренней воде и с грустью думаю: «Вот так из-за пустяка теперь целую неделю мира и спокойствия в семье не будет». И ведь не было! — закончил мичман.

— Хороший пустячок, — с иронией заметил Харитонов. Вторю ему:

— А как, Иван Максимович, вы бы отреагировали, если бы вашей жене так спинку растирал какой-нибудь стройный юноша?

Моряки засмеялись, не ожидая ответа мичмана. Всем было ясно, что он ответит.

Сигнал «Начать малую приборку» прервал наш мужской разговор.

— Видишь, как их эта тема интересует, — говорил мне Виктор Николаевич, возвращаясь в кают-компанию. — У каждого либо невеста, либо жена... Помнишь, как у Твардовского:

Кто-то перебил его: [139]

— Ого, стихами заговорил, дружище!

Он улыбнулся и ответил:

— Надо нам и эту тему правильно ставить и не уходить от нее, ведь это, как ты сам убедился сейчас, сама жизнь. Отмечали мы День Советской Армии, праздник Нептуна — это хорошо. Давай отметим День 8 Марта. И сделать надо как-то необычно, по-особенному отметить.

Потом, после обеда, Харитонов опять вернулся к той же теме:

— Мне-то кажется, что нам при случае надо вообще порассуждать с личным составом о тех пустяках, как говорил мичман. Нам необходимо выбить почву из-под ног скептиков, маловеров, пессимистов разных. Пошленькие анекдоты, «жизненные ситуации» — все это дребедень. Но она вредная, далеко не безобидная болтовня, как ее представляют некоторые... Вот и сегодня там, в отсеке, разговор-то начался с анекдота, шутки. А потом случаи из жизни. Мичман еще ничего, безобидную историю рассказал. — Харитонов невольно улыбнулся. — Так вот, я не закончил. Там, в отсеке, я застал начало дискуссии. Тот высокий блондин, он, по-моему, электрик, ребята его Вадиком зовут. Так вот, он и затеял дискуссию, рассказав какую-то глупейшую историю, как его, «бедненького», обманула.

Потом, помолчав, Харитонов задумчиво продолжил:

— Вообще-то много интересных мыслей было высказано. Честно говоря, я с удовольствием слушал. Их рассуждения поражают зрелостью. Насколько вырос общий уровень культуры наших людей! И все-таки нельзя нам в море уходить от этого острого вопроса. Жизнь заставляет. — Помолчав, улыбнулся и не без лукавинки продекламировал:

Здорово сказано! Люблю Твардовского, особенно его Теркина!

Оставшись один, набросал план встречи Дня 8 Марта. И задумался. Мне вспомнились родной заполярный городок, уютная квартира, жена, сыновья... Как-то школьные дела у старшего? Хоть учится он хорошо, все же переезды с места на место (удел всех военных) сказывались, особенно в начале учебного года. Младшему легче, его [140] радовали переезды. Мать с улыбкой отмечала: «Алешка тоже, наверное, моряком станет — уж очень любит путешествовать».

С теплотой и нежностью вспомнил жену, вспомнил и ее подруг. Сколько в них самоотверженности, бескорыстия, умения подчинить свои интересы главному делу мужа — воинской службе! Переезды, лишения. За водой, за дровами приходилось иной раз пробираться через снежные сугробы. И все больше самой! Ведь мы, мужья-офицеры, дома, как в гостях. Забота о воспитании и здоровье детей, вечно незавершенный труд у домашнего очага... Они ждут, они верны, они служат вместе с нами.

Конкурс на лучшее собственное стихотворение, рассказ, очерк, посвященные женщине, как мы и ожидали, принес много интересного. Понравились подводникам стихи мичмана Владимира Коваля. Много лирических стихов посвятил своей невесте москвич Борис Белов. Но приз был присужден все же Олегу Андронову. Его стихотворение признали самым лучшим. Всем понравилась концовка:

В День 8 Марта был выпущен специальный номер радиогазеты. Проведены были беседы. Но гвоздем дня была литературно-музыкальная композиция. Редактор радиогазеты лейтенант Ратмир Марочкин приложил немало старания, чтобы композиция пробудила добрые чувства у каждого члена экипажа.

Плавание подходило к концу. В отсеках стало оживленнее, близость возвращения домой чувствовалась и в разговорах о домашних делах, которые в начале похода вроде бы были забыты, и в том, что моряки более тщательно стали бриться, внимательно рассматривая себя в зеркало. Матросы и старшины с особым усердием наводили блеск в отсеках. Офицеры хлопотали над отчетами. [141]

«Летопись похода, или 25000 миль под водой» — так было решено назвать рукописный журнал, в который мы хотели включить стихи, очерки, рисунки — все лучшие произведения, созданные нашими начинающими поэтами, художниками, журналистами.

— Это тоже своеобразный отчет о работе, — сказал Виктор Николаевич Харитонов.

Ему понравились наши конкурсы на лучшее стихотворение, очерк, рисунок, и сам он в них охотно участвовал, выступая в роли судьи. Журнал — дело нужное, только вот времени маловато осталось. Успеть бы.

— Не забудь привлечь к этой работе Володю Гапченко, этого паренька из реакторного отсека, — напомнил мне Харитонов.

Мне ли забыть Владимира Гапченко! Выпускаемая с его помощью сатирическая газета «Кальмар» была отмечена специальным призом.

Харитонов перебирает свои записи, задумчиво мурлычет какой-то мотив и все время поглядывает на картину, которая вмонтирована в переборку, создавая впечатление, что дальше не отсек подводной лодки, а окно в подмосковный парк: березы, ромашки, палевые, тронутые летним солнцем облака и синь голубого неба. Харитонову, очевидно, нравится она: я не раз замечал, что и в кают-компании он садится так, чтобы картина была ему видна. А скорее всего, его тоже потянуло к солнцу, к свету, к земле...

В кают-компании по-домашнему уютно. Мягкий спокойный свет, блестящая полировка дерева, зеленый бархат диванов, кресел. Здесь и не скажешь, что находишься на подводной лодке. Только несколько странной конструкции медицинская лампа нависла над столом. Это помещение при необходимости утратит свой мирный уютный вид и станет тревожным и строгим, превратившись в операционную.

Харитонов отвлекся от своего занятия и опять начал разговор об итогах плавания. Поинтересовался, как дела с «Летописью». Показываю ему первые страницы. Он удовлетворенно хмыкнул и заметил:

— У вас на лодке сплошь самородки — поэты, художники, рационализаторы... Кого только нет! Это Гапченко рисовал? — указал он на одну из страниц.

— Есть и другие, не хуже. — Похвастался, а сам подумал: «Наверное, отсечные заботы не дают Гапченко заняться любимым делом — рисованием. Работа в отсеке [142] всегда найдется. В реакторном — тем более. Надо будет поинтересоваться, почему он не занимается журналом, в чем там дело...»

Но, словно угадав мои мысли, Гапченко сам вошел в кают-компанию и, смущенно улыбаясь, доложил, что прибыл работать над журналом. Пухлые губы, стеснительная улыбка, щеки с ямочками делали его лицо похожим на девичье. Говорил он негромко, на вопросы отвечал односложно. Глядя на него, невольно хотелось сказать: «Побойчее бы тебе надо быть, парень!»

Он тут же принялся за работу. Мы с интересом следили, как бегло скользил карандаш, рождая образ Нептуна. Грузный, величественный старик с короной и в мантии строго, неприветливо смотрел на своих подданных: русалок, дельфинов, крабов... Но вот резинка прошлась по его лицу (что-то не понравилось художнику). Снова карандаш... Два небольших штриха у глаз — и пропала строгость, появились лукавинка, добродушие.

Наблюдая за руками Володи Гапченко, в то же время ловил себя на мысли о том, как сложно сочетаются в человеке разные грани характера, наклонностей... Здесь вот, в кают-компании, он — художник, а в реакторном отсеке — старший матрос Владимир Гапченко, особый специалист. Там он — опытный техник. Зная сложные процессы деления горючего в ядерном реакторе, он внимательно следит за параметрами приборов и многочисленных механизмов, которые обеспечивают нормальную работу реактора.

Эта небольшая рука, изящно скользящая по бумаге, когда надо, уверенно держит увесистый гаечный ключ или ловко орудует отверткой. Она также умеет сноровисто исправить прибор, расположенный в труднодоступном месте, подобравшись к нему быстро и уверенно, нарезать резьбу, притереть клапан... Не перечислишь всего, что он знает и умеет!

Гапченко приметил задолго до похода, и совсем не потому, что он хорошо рисует (талант художника проявился уже в походе). Мне довелось однажды видеть, как он сдавал экзамен на классность.

* * *

Подводники знают, сколь взыскательны, а вернее беспощадно въедливы, бывают члены комиссии, когда принимают экзамены на классность у матросов и старшин этой специальности. Оно и понятно: слишком велика ответственность, [143] очень сложное заведование! Но этот экзамен Гапченко выдержал блестяще. Меня поразила его эрудиция, быстрота, с какой схватывает суть вопроса этот тихий, скромный паренек. Уверенность и немногословие его ответов придавали им весомость и убедительность. Члены комиссии не скупились на вопросы: «А если выйдет из строя и этот насос?», «А если пропало питание?», «А если... Что произойдет?..»

Вопросы, вопросы... Как из рога изобилия! И на все — лаконичные ответы. Меня захватывало чувство восхищения нашей замечательной молодежью, нынешним поколением моряков.

— Знающий парень, — подвел тогда итог председатель комиссии, едва за Гапченко закрылась дверь. Все единодушно согласились: достоин классной квалификации.

Вот Гапченко взял тушь. Рельефнее проступили образы. Чуть тронул цветным карандашом — и ожила, заиграла страница! Однако почему же он не сразу включился в работу? Обычно при длительном плавании подводники не упускают возможности заняться любимым делом. Спросил об этом Гапченко. Он ответил не сразу.

— Может, что в отсеке случилось?

— Ничего не случилось. Я старшему матросу Лакееву помогал, — негромко сказал он и пояснил: — Надо было планово-предупредительный ремонт компрессора сделать, а одному Лакееву трудно. — Он поднял на меня виноватые и чуточку повеселевшие глаза. — Успеем мы сделать летопись — вот еще одна страница готова...

Гапченко склонился над альбомом, мне надо написать текст, которым должна открываться летопись, и в кают-компании воцарилась деловая тишина.

Молчание нарушил Лакеев — другой представитель реакторного отсека:

— Прошу разрешения войти! Хочу посмотреть, как Володя рисует.

— Да, садитесь, — предлагаю ему.

Он присел на диван. Не богатырь внешне, Лакеев обладал завидной выносливостью и большой силой воли. На бледном лице спокойно светились большие умные глаза. Этот побойчее Гапченко и, как говорится, хорошо знает, чего хочет. Он быстрее других достиг вершин мастерства подводника. Еще задолго до похода во время строевого смотра, любуясь шеренгой подтянутых моряков, удивился, когда увидел на груди Лакеева почти все знаки воинской [144] доблести: отличника Военно-Морского Флота, классного специалиста и спортсмена-разрядника. А ведь он тогда только начинал служить на корабле.

Глядя теперь на Лакеева, вспомнил такой случай. Вся команда во главе со старшиной хлопотала в отсеке у одного из механизмов. Лакеев почему-то работал одной рукой, а другую отводил в сторону, словно берег. Мой вопрос его несколько смутил.

— Да вот... Фурункулы... То один, то другой. Атаковали. Но я не сдаюсь, — пошутил он.

Старшина ворчливо заметил:

— Я уже говорил ему, чтобы нашел занятие полегче. Раз уж имеешь освобождение от врача — иди отдохни, полежи, как некоторые... — в голосе появились язвительные нотки.

Он кого-то передразнил. Все засмеялись — речь, видимо, шла о моряке из другого отсека, в их команде таких нет и не было.

Лакеев, польщенный незаметной похвалой старшины, чуть болезненно морщась, пошевелил рукой.

— У меня уже порядок, все проходит. Отступают враги...

«Отступают, да не очень, — подумалось мне тогда. В то же время отметил про себя: — Такой парень не раскиснет». Именно такие люди служат на наших кораблях, такие трудятся у самых сложных механизмов.

Вот какие у нас ребята! Это они управляют работой сложных механизмов реакторного отсека, приводят в движение нашу подводную лодку, обеспечивая нормальную работу реактора. Их труд в этом походе был по достоинству отмечен правительственными наградами: орден Красной Звезды украсил грудь матроса Анатолия Лакеева, орден «Знак Почета» заслужил старший матрос Владимир Гапченко.

Что же касается летописи, то и ее мы завершили. Последние штрихи на заключительной странице журнала делались в тот момент, когда в назначенной точке у родных берегов подводные атомоходы нашего отряда после длительного пребывания под водой всплыли на поверхность и кончилась наша кругосветка. Журнал сейчас хранится в ордена Красной Звезды Центральном военно-морском музее как память о мужестве, как свидетельство многогранного таланта, душевного богатства и большого атомного веса, которым обладают советские военные моряки. [145]

Штурман Омельченко нервничал. Обычно степенный, неторопливый, как все знающие себе цену люди, он сейчас был непривычно порывист в движениях и угрюмо молчалив. Только что сухо ответил командиру группы Виктору Вдовину, бросил взгляд на ленту курсографа и довольно резко отчитал боцмана за молодого матроса Щепочкина, стоявшего на вахте. Мне известно, что Василий Щепочкин обычно хорошо несет вахту. Не вмешиваясь в разговор, я взглянул на ленту. Самописец курсографа никогда не показывает прямой линии, даже если стоит на автомате. С упреком взглянул на штурмана: мол, выдержка сдает... Омельченко понял, поспешил отвести глаза.

Озабоченность и напряженность, царившие в центральном посту, были естественны: после многонедельного подводного плавания наш атомоход готовился к всплытию в строго назначенной точке. И она, эта напряженность, несколько диссонировала с общим настроением экипажа.

Только что вернулся из кормовых отсеков и пребывал под впечатлением радостного настроения подводников. Выслушав по трансляции сообщение о завершении похода, моряки засыпали меня вопросами. Известно, что вопросы, которые задаются после беседы или доклада, говорят о многом. Их характер, интонация, реакция слушателей позволяют судить о настроении экипажа. Все это, как своеобразная обратная связь, сигнализирует о микроклимате коллектива.

В начале плавания вопросы моряков выражали известную озабоченность, позже — спокойную уверенность, а сейчас, когда остались считанные часы до всплытия, — бьющую через край радость. То были не вопросы, а скорее реплики. Многие были связаны с делами, которые ждут нас на берегу. Мысли, заботы, которые когда-то временно ушли на задний план, получили право на свободное обсуждение.

— А как нас встретят?

— Какой корабль будет в точке рандеву?

— Разрешат ли отпуск?

— Сообщили ли женам, семьям?

Люди улыбались, мечтали вслух, радовались.

Кто-то вспомнил, как ездил в первый отпуск и ему шутники положили в чемодан пудовую скобу. Бедняга пыхтел, изгибался под тяжестью ноши и только дома [146] узнал, в чем дело. Однако, памятуя о строгости боцмана, моряк не решился бросить скобу и привез ее обратно!

Смотрел на оживленные, радостные лица моряков и думал: «Такого задора и энергии экипажу хватило бы еще на одну кругосветку!»

А здесь, в центральном посту, иная обстановка. Центральный пост — это особое место на подводном корабле. Здесь принимаются решения на погружение и всплытие, на бой и применение оружия. Тут редко услышишь громкий разговор, смех. Строгие, четкие команды, лаконичные доклады — все ровным, спокойным голосом. Таков стиль жизни ГКП. Вот и сейчас внешне все кажется обычным. Вахтенный инженер-механик не спеша записывает в журнал только что полученные доклады из отсеков; рулевые, пощелкивая манипуляторами, удерживают заданную глубину и курс; вахтенный офицер тихо докладывает старпому об итогах проверки распорядка дня. Внешне все буднично и спокойно.

Однако слишком хорошо знаю этих людей, чтобы не увидеть истинного настроения, которым живет сейчас наш центральный пост. Оно было видно прежде всего по командиру корабля. Всегда спокойный, даже несколько флегматичный, Лев Николаевич Столяров теперь похаживал по отсеку, то и дело заглядывая в штурманскую рубку, бросал цепкий взгляд на карту. Командир пристально изучал ее, словно не видел давно, хотя только утром, приняв от штурмана доклад, утвердил координаты атомохода.

Сощурив покрасневшие от недосыпания глаза, Столяров вновь и вновь прикидывал циркулем-измерителем расстояние до берега и до точки рандеву. Его добродушное лицо выражало озабоченность. Живо представил, о чем он сейчас думает. «Все ли учли? Течения, дрейф, поправки приборов, точность счисления пути... Ведь пройдено огромное расстояние».

Да, серьезный повод для раздумья! Скоро наступит заветный момент, когда станет ясно, насколько точны были расчеты и действия моряков, сколь искусным навигаторам была доверена эта необычайно трудная задача — совершить групповую кругосветку атомоходов под водой.

Рядом с командиром у карты Петр Омельченко. Он и в обычной обстановке редко улыбается, а сейчас совсем хмур. Хотя, если судить со стороны, чего волноваться: у человека репутация одного из лучших штурманов, дело свое он знает в совершенстве. [147]

Служба, устав для Омельченко превыше всего. Он одинаково строго спрашивает с людей и в большом, и в малом, подчеркивая, что в службе нет мелочей. Увидев отпечаток нечистых пальцев на карте или плохо, не по-штурмански заточенный карандаш, он мог буквально вскипеть. Это уже не говоря о грубой ошибке, допущенной молодым лейтенантом при определении места корабля. Иной раз сухой педантизм штурмана, его нетерпимость сказывались на настроении людей, и мне приходилось вести с ним нелегкие беседы.

В то же время все офицеры знали, что вне службы этот двадцатидевятилетний холостяк был добродушным человеком.

В открытую дверь штурманской рубки видна широкая спина Петра Омельченко. Даже в его позе — озабоченность. Стараясь не мешать штурману, осторожно прошел в рубку и встал около командира. Столяров чуть подвинулся, давая возможность видеть карту.

В штурманской рубке размещено много приборов, обилие таблиц, графиков, номограмм. Восхищает особое, видимо, присущее только штурманам, изящество в написании заголовков, подборе некричащих нежных тонов в расцветке графиков. Расцветка — не украшательство, она подчеркивает главное, помогает найти нужные сведения. Главное в рубке — стол автопрокладчика. Он царственно оттесняет все другие приборы. Слева в небольшом уголке сиденье — место штурмана. Здесь любит, уютно устроившись, посидеть и сам командир атомохода.

На гладкую прозрачную поверхность стола положена навигационная карта. По ней медленно двигается световой зайчик, обозначая курс атомохода. Сейчас зайчик совсем близко от берега — рукой подать. В минувшие дни мы довольно часто встречались с командиром у карты и неизменно обменивались репликой: «Зайчик, а ползет как черепаха!» Мы знали, что корабль наш мчится со скоростью курьерского поезда. Об этом свидетельствовали не только показания лага. Это ощущалось по напряженному подрагиванию корпуса подводной лодки.

— Ну что, комиссар, — повернулся ко мне Лев Николаевич Столяров, — вот и допрыгал наш зайчик до родной земли.

— Почти допрыгал, — отвечаю я на шутку командира.

Конечно, на атомоходе совершенная техника, отличные приборы. Но даже такой точный прибор, как корабельный хронометр, и тот имеет свои поправки, пусть небольшие, [148] доли секунды. И все же: удалось ли все учесть?

...Сигнал ревуна ворвался в отсеки. Значит, сейчас начнется всплытие. Вижу взволнованные лица.

Командир атомохода занял место у перископа. Звучат команды, от которых мы уже отвыкли: «Приготовиться к всплытию», «Акустик, прослушать горизонт», «Боцман, всплыть на глубину... метров!»

Лев Николаевич прильнул к окулярам перископа. Все мы смотрим на командира, пытаясь догадаться по его реакции, что он там увидел. Нас должен встретить эскадренный миноносец. «Попали в яблочко?»

Слышу тихий разговор боцмана с рулевым: «Наверху, видать, неспокойно — лодка еще на глубине, а уже качает».

Взглянул на глубиномер: действительно нелегко удерживать лодку под перископом. И тут же тишину в отсеке прервал властный голос командира:

— Боцман! Лучше держать глубину!

Развернувшись вместе с перископом и осмотрев весь горизонт, командир задержался в одном направлении и тихо проговорил:

— Есть... Кто-то тут есть... Посмотри, — обратился он ко мне, — какой красавец!

В окуляры перископа отчетливо увидел в вечерней синеве силуэт корабля. После перестройки линз на большое увеличение стал просматриваться и бело-голубой флаг. Советский Военно-морской флаг!

А когда был открыт рубочный люк и в центральный пост ворвался гул океана, мы все уже знали, что задание Родины выполнено успешно.

Возглавлявший наш отряд атомоходов контр-адмирал А. И. Сорокин после принятия официального доклада задал командиру корабля и мне массу вопросов. Его интересовало буквально все: и состояние оружия, энергетики и систем подводной лодки, и работа партийной и комсомольской организаций, и питание, и здоровье моряков, и выполнение социалистических обязательств.

* * *

...В Кремле начал работу XXIII съезд КПСС. Обсуждая очередную пятилетнюю программу, высокий партийный форум уделил большое внимание вопросам укрепления обороноспособности страны. Съезд бурными аплодисментами встретил сообщение Министра обороны СССР о том, что группа советских атомных подводных лодок успешно завершила кругосветное подводное плавание. [149]

«Прощай, любимый город. Уходим завтра в море...» — эти слова чудесной песни Соловьева-Седого так и вертелись на языке, когда, ежась от утренней прохлады, стоял на мостике корабля. Сквозь сумрак уходящей ночи светились огни порта. Прогромыхал первый пустой трамвай. Главная улица города подступает вплотную к бухте. Прямо с мостика видны неоновые рекламы магазинов. А здесь, на причале, молча прохаживаются вахтенные у трапов боевых кораблей. Расплываются в темноте очертания надстроек, мачт, антенн локаторов. Тишина. Только через каждые полчаса характерным звоном разливается над бухтой колокольный звон — вахта отбивает склянки: один двойной — час, одинарный — полчаса. Корабли не спят. Вижу внизу на палубе инженера-механика с фонариком: он осматривает что-то в ограждении рубки. Быстро пробежал в корму рассыльный. Из боевой рубки выглянул на мостик штурманский электрик. Нет, не спится людям перед дальним походом! Сигнал «Корабль к бою и походу приготовить» прозвучит не скоро, но, видно, не могут люди быть спокойными, уходя в море, надолго оставляя родную землю, друзей, близких.

Как только мы отойдем от причала, наша жизнь будет полностью подчинена интересам выполнения учебно-боевых задач. Мы будем работать, учиться, занимать свои места по тревогам, стрелять по мишени — словом, делать все, что необходимо для победы в современном морском бою. На боевом корабле все подчинено тому, чтобы наиболее эффективно использовалось оружие, чтобы корабль был способен победить сильного и опытного противника. Все для боя, все для победы! Тем не менее конструкторы и судостроители сделали немало, чтобы человеку на корабле было удобно. Просторные уютные кубрики и каюты для экипажа, система кондиционирования воздуха, душевые, удобная мебель — все тщательно продумано, взвешено.

Прекрасные корабли вручил нам советский народ!

После длительной службы на подводных атомоходах снова на надводных кораблях. Но какие это корабли! Невольно сравниваешь их с теми, на которых пришлось служить, [151] бывать у друзей. То были хорошие, красивые корабли, но они ни в какое сравнение не идут с тем, что имеет современный моряк. Во много раз возросла их боевая мощь. Ракетно-артиллерийское вооружение, точные приборы, счетно-решающие машины создали большие возможности для того, чтобы корабли плавали далеко, долго и могли выполнить любую боевую задачу.

Вот и сейчас мы готовимся к дальнему плаванию. Волнение не покидает меня, хотя приходилось и ранее ходить далеко и надолго. Да, романтика странствий крепко живет в современном человеке!

Сколько же соотечественников наших с рюкзаками за спиной спешат посетить самые отдаленные уголки страны, исторические места или просто выбраться за город!

У нас, конечно, не туристический поход. Мы идем в море, чтобы вдали от Родины решать учебно-боевые задачи. Нас ждут и интересные встречи, нам предстоит выполнить официальный визит в Эфиопию.

Несколько дней подряд с командиром отряда и штурманом мы изучали маршрут перехода, район, где предстояло плавать.

Командир отряда контр-адмирал Владимир Сергеевич Кругляков бывал в тех краях не один раз. Когда задавал вопросы, он охотно и подробно рассказывал.

— Увидишь Африку! Всего насмотришься, испытаешь. Понимаешь, — говорил он, — есть своя, ни с чем не сравнимая поэзия посещения зарубежного государства на борту военного корабля, огромным смыслом наполнен для моряка сам ритуал входа в иностранный порт. Здесь своя особая красота. Представь себе: личный состав выстроен по большому сбору вдоль борта. Белизной сверкают чехлы бескозырок, словно белой лентой окаймляя голубое море матросских воротников; золотом сверкают, блестят на солнце шевроны и галуны на парадных тужурках офицеров и мичманов...

В раздумье наблюдал за начинающим светлеть небом и представил себе, насколько волнующей бывает церемония входа иностранного корабля в порт. Особенно сильное впечатление оставляет салют. Этот обычай салютовать как выражение дружеского приветствия и расположения возник давно, вошел в обязательный ритуал официальных встреч. Говорят, свое начало этот обычай берет со времен парусного флота, когда выстрел означал, что орудие разряжено и пришедший корабль имеет вполне добрые намерения. Хороший обычай! Когда рассказывал морякам [152] об этом, один из них очень верно подметил, что инициатива Советского правительства о всеобщем разоружении чем-то напоминает этот ритуал. Здесь тоже заложена идея добра и мира.

Дальний поход сопряжен с трудностями. В океане моряка подстерегают неожиданности, суровые испытания, трудная борьба со стихией, моральные и физические перегрузки. Нелегко также переносить разлуку с берегом, родными и близкими. Все-таки, несмотря ни на что, мы все очень земные, и от длительного пребывания в море сильно устают не только люди, но даже и техника. Инженеры нередко пользуются таким термином, как «усталость металла». По-моему, это правильный термин.

Вспомнил огромный объем работ, выполненный экипажем, и с удовлетворением отметил большой энтузиазм, с которым люди готовились к плаванию. В этом видел прежде всего умелую работу командиров, политработников, коммунистов и комсомольцев. Это они вдохновляли личный состав, были впереди на самых трудных участках. Подготовить людей, каждого члена экипажа к активным добросовестным действиям — задача не из легких. Поэтому несколько раз собирал политработников кораблей, готовящихся к походу, и мы обменивались мнениями, как лучше выполнить задачу. Помню, когда прикинули, что надо еще сделать, то с тревогой подумали: успеем ли? И в самом деле. Политработнику, как говорится, до всего есть дело, по есть нечто такое, что должен сделать только он. Кто, например, как не он должен проверить укомплектованность библиотеки, какие получены кинофильмы, есть ли в достаточном количестве литература для занятий... Всего и не перечислишь!

Все политработники, в том числе и молодые, понимали необходимость заниматься с каждым человеком, знать настроение каждого члена экипажа, систематически изучать морально-политические и боевые качества участников похода. Офицерам важно быть особенно чуткими и внимательными, уметь понять своего подчиненного, своевременно о нем позаботиться, применять власть тогда, когда этого требует необходимость.

Моряки кораблей, которым предстояло пройти не одну тысячу миль, гордились высоким доверием, искренне стремились пойти в длительный поход. Это радовало и в то же время настораживало. Ведь большинство из них впервые шло в столь длительное плавание. А как они почувствуют себя, когда на смену радостному удивлению и романтике [153] придут усталость и будничное однообразие окружающего мира, кубрика. Они, мои молодые спутники, еще не все знают, что их ждет трудная, полная опасностей жизнь...

Мои мысли прервал командир корабля капитан 2 ранга Вадим Николаевич Подольский. Аккуратный, подтянутый, он подошел ко мне и доложил, что через час начнется приготовление корабля к походу. Это значит, станут прогревать машины, проверять — уже который раз — системы, работу приборов, станций...

Мы разговорились о последних береговых делах. Командира уже больше не беспокоило, успеем ли все необходимое в плавании получить, подготовить, разместить, — все это пройденный этап! Все успели!

Хочется, чтобы корабль выглядел перед походом опрятным. Допоздна загружали свежие овощи, хлеб и скоропортящиеся продукты, которые обычно доставляют на корабль перед самым выходом в море. Во время ночной погрузки могли нарушить морской порядок, а утром, мы знали, на корабль прибудет командование флота — такова традиция. Вот и хотел командир представить корабль во всем блеске.

Колокола громкого боя разорвали тишину. Корабль словно очнулся и сбросил дремоту. Застучали тяжелые матросские ботинки по трапам, металлу палубы. Загудели включенные агрегаты, приборы... По трансляции прозвучала команда «Корабль к бою и походу приготовить».

Когда было уже совсем светло, на причале толпились провожающие. Они ежились от утренней прохлады, посматривали на корабль. На соседних кораблях моряки тоже поднялись пораньше, чтобы проводить нас. На флоте сложилась добрая традиция: провожать корабли в дальний поход. Выстраиваются экипажи других кораблей, гремит оркестр, проводится митинг, на котором присутствует руководство флота.

Сегодня, как всегда, первым прибыл член Военного совета — начальник политуправления флота. Он задал мне массу вопросов, побеседовал с замполитами кораблей. Адмирал шутил, рассказывал смешные истории из своей жизни, и мы с благодарностью отметили, что в его прощальных словах не было назиданий и нравоучений, — их уже столько было высказано!

Последние напутствия... Команда «Смирно!», поданная в тот момент, когда командование флота сошло на берег. Над бухтой гремит марш. На мачтах соседних кораблей взвились сигнальные флаги: «Счастливого плавания». [154]

— Сходня на борту, — доложили на мостик с юта.

Корабль вздрагивает — это заработали машины. Винты всколыхнули спокойную гладь воды, на поверхность поднялись мутные, илистые разводья. Корма все дальше и дальше отходит от причала. На его бетоне осталась группа провожающих. Их фигурки становятся все меньше и меньше. А затем совсем сливаются в темную полоску. Они не уходят, ждут, пока корабль не скроется с глаз.

Для меня этот поход имеет особое значение. Глядя на уплывающий берег, на корабли, стоящие в бухте, я невольно вспоминал кругосветное плавание на подводной лодке. Погрузившись под воду, мы не всплывали на поверхность и не видели ни звезд, ни моря, не вдыхали запаха водорослей. В тесных отсеках подводной лодки человек как бы зажат приборами и механизмами, там негде даже сделать настоящую зарядку, пробежку, размять мышцы. Не то что на нашем корабле. Здесь раздолье! От носа до кормы десятки метров — можно прогуляться. Помещения просторные, светлые, удобные. Когда мы вышли в открытое море, с удовольствием подумал: «А ведь не надо торопиться докуривать последнюю сигарету, жадно глотать свежий воздух! Впереди не будет недостатка в солнце, ночных звездах...»

В последний раз взглянул в сторону берега. Он слился в сплошную полоску. Возвышенности, силуэт города, растительность — все это приобрело одно название — Земля. Она осталась за кормой на много дней.

Ходовой мостик нашего корабля не очень велик, но на нем достаточно места для нескольких человек. Спереди он защищен специальным стеклом, в него вмонтирована «вертушка» — стеклянный диск, который, вращаясь, разбрасывает брызги волн или дождя, позволяя сквозь чистое стекло наблюдать, что впереди по курсу. Вообще-то этой вертушкой не пользуются. Когда плохая видимость, то включается специальная навигационная радиолокационная станция, которая дает возможность вовремя увидеть и принять меры, если по курсу корабля будет находиться другой корабль или плавающий предмет. В рубке много разных приборов. Они обеспечивают управление не только кораблем, но и оружием. [155]

Когда вошел в рубку, то увидел здесь адмирала — командира отряда. По радио он переговаривался с командирами других кораблей. Принимая от них доклады, Владимир Сергеевич Кругляков удовлетворенно кивал головой.

Наш командир отряда опытный моряк. Он много плавал на надводных кораблях, хорошо знает их. Среди надводников пользуется репутацией грамотного командира-тактика. Как моряк, он очень предусмотрителен. Перед походом внимательно разбирался во всех деталях подготовки, терпеливо и внимательно выслушивал доклады не только командиров, но и других офицеров. Его интересовало буквально все, начиная от боеприпаса до дрожжей для выпечки хлеба, посуды для приемов. Во все он вникал, всем интересовался, до всего ему было дело. Мне особенно нравилось, что адмирал уделял большое внимание политико-воспитательной работе и сам любил общаться с людьми, выступать на собраниях, политических занятиях. Несколько позже я узнал, что эти качества он унаследовал от отца, который был политработником Красной Армии.

Переговорив с командирами кораблей отряда, Владимир Сергеевич молча наблюдал за горизонтом, бросая взгляд то на репитер гирокомпаса, то на тахометр — счетчик оборотов винта. Понятно, что сейчас, когда корабли вышли в открытое море, на очень оживленную дорогу, где сплошь и рядом встречаются различные суда, нужна особая бдительность. Нам попадались сухогрузы, танкеры, рыболовные сейнеры... Японские, вьетнамские, индийские.

— Видишь, что делается. А ночью, когда войдем в Корейский пролив, там движение еще больше, — обращаясь ко мне, проговорил адмирал.

Внимательно смотрю на море, на проходящие мимо суда, а сам испытываю чувство радости и подъема. Сколько раз мне представлялась возможность пойти в большой поход в дальние страны, но все не удавалось. И вот мечта сбылась!

Постепенно стал входить в походную обстановку. По опыту знал, что надо приложить немало усилий, чтобы отладить, отстроить сложный механизм походной жизни. Как всегда, первые несколько дней будет все «притираться». Экипаж начнет вживаться в походный ритм.

До глубокой ночи бодрствовали. Когда окончательно стемнело, мы наблюдали огромное количество рыболовных судов, Они добывали сайру. Яркие ртутные лампы — [156] люстры — словно заревом освещали горизонт. Их было так много, что, казалось, невозможно пройти мимо них, не зацепившись за рыбацкие снасти. Только к утру их стало меньше.

На Тихоокеанском флоте сложилась хорошая традиция. Когда моряки проходят Цусимский пролив, на корабле проводится памятный митинг, воздается должное героизму и мужеству русских моряков. В этом проливе в мае 1905 года разыгралось Цусимское сражение. Оно показало исключительно высокий моральный дух русских моряков, их мужество, самоотверженность, верность воинскому долгу, но показало также и бездарность царских флотоводцев и отсталость царской России.

Двухдневное сражение — и из двадцати военных судов России с 12–15 тысячами экипажа потоплено и уничтожено тринадцать, взято в плен четыре, спаслось и прибыло во Владивосток только одно («Алмаз»). Погибла большая половина экипажа, взяты в плен «сам» Рожественский и его ближайший помощник Небогатов, а японский флот вышел почти невредимым из боя, потеряв всего три миноносца.

«Русский военный флот окончательно уничтожен. Война проиграна бесповоротно...» — так, беспощадно обличая самодержавие, резко и со свойственной ему точностью писал Владимир Ильич в газете «Пролетарий» 9 июня 1905 года. Эта статья названа многозначительно «Разгром».

...Грустная мелодия старинного вальса «На сопках Маньчжурии» негромко лилась из динамика. Поднимаюсь на мостик. Тихое хмурое утро. Море пустынное, нигде не видно ни одного суденышка, а ведь ночью их было так много! Мутные, словно взбаламученные кем-то волны разбегались по сторонам, оставляя белопенный след за кормой.

— Обозреваешь место сражения? — тронул меня за плечо адмирал. — А я зашел в каюту, дай, думаю, прихвачу человека на утренний моцион. Смотрю, на столе «Цусима», несколько ленинских томиков. Ну, а где же, думаю, сам?

Помолчали, ожидая, когда доложат о том, что личный состав собран на митинг. Потом спустились с мостика и прошли на ют. Кругом было тихо. Слышны только жалобные [157] вскрики чаек да журчание воды за бортом. Корабль идет самым малым.

Команда «Смирно!» прозвучала над морем. Застыли в строю моряки. Командир четко доложил, что личный состав построен. Мы проходим вдоль строя. Сосредоточенные, серьезные лица. Легкий ветерок треплет матросские ленты. Небо просветлело, и солнце, будто специально ради того, чтобы наполнить жизненным оптимизмом наш грустный ритуал, пробилось сквозь марево тумана и заиграло на меди труб оркестра, на синих с белыми полосками воротниках, на золоте офицерских фуражек.

Открыв митинг, невольно прислушиваюсь, как странно звучит мой голос, усиленный микрофоном. Давно не испытывал такого волнения. Волнуются и другие участники митинга.

На середину строя вышел старшина 2-й статьи Станислав Олесик — комсомольский секретарь. Подойдя к микрофону, он взялся за стойку. Мне видно, как дрожат его пальцы. В другой руке — листок бумаги. Это тезисы «на всякий случай». Но они ему не понадобились. Он умеет говорить.

— Флот наш русский славен героизмом и мужеством в борьбе с врагами. Все лучшее, передовое, революционное от русских моряков мы берем себе на вооружение. Будем служить так, чтобы не пришлось краснеть отцам и матерям... Команда турбинистов берет на себя обязательство обеспечить на походе любой режим движения...

Он помолчал, подбирая слова. Встряхнув головой, расправил скомканный листок и прочитал:

— Мы обязуемся нести ходовую вахту только на отлично; не иметь ни одной поломки и предпосылки к ней; сэкономить горючих и смазочных материалов...

Эмоционально приподнятую речь произнес на митинге командир отряда.

Смолкли выступления. Наступила торжественная минута. В тишине раздался взволнованный голос старшего помощника:

— В память героев-моряков, участников сражения в Цусимском проливе, снять головные уборы... Колена преклонить!

Все — от адмирала до матроса — обнажили головы, преклонив колена...

Опять звучит мелодия вальса «На сопках Маньчжурии». Осторожно, медленно опускается на воду огромный венок. На ленте надпись: «Героям Цусимы — от Моряков-тихоокеанцев». [158] Взоры всего экипажа устремлены на этот небольшой зеленый островок, который, раскачиваясь на зыби, постепенно удаляется от нас, превращаясь в точку.

И вот над волнами взлетела мелодия «Варяга». Ее подхватили сотни голосов. Пели мы с вдохновением, чувством гордости за тех, кто показал пример героизма и мужества, прославив себя в веках.

Митинг окончен. Корабль вздрогнул, прибавил ход; за кормой взметнулись чайки; винты взбудоражили воду.

Командир отряда заспешил на мостик, а я остался на юте. Мне хотелось побыть с людьми, поговорить с ними. Направляюсь к группе матросов, стоявших около обреза, Они вели разговор о русско-японской войне.

— Я читал книгу одного офицера, который вместе с Новиковым-Прибоем участвовал в Цусимском сражении. Не помню его фамилии, но он тоже здорово описал эти события, — сказал мичман-музыкант. Он держал под мышкой валторну и прикуривал сигарету.

— А знаете ли вы, что крейсер «Аврора» тоже участвовал в Цусимском сражении? — обращаюсь к морякам.

* * *

По молчанию и недоуменно-удивленным взглядам понял, что им надо рассказать об «Авроре», этом прославленном корабле. Готовясь к плаванию, перечитал литературу о нем. Крейсер отечественной постройки был гордостью русского судостроения. Великолепная броневая защита, мощные орудия, отличные мореходные качества ставили его в разряд лучших боевых кораблей своего времени. В 1904 году в составе эскадры крейсер «Аврора» был направлен с Балтики на Дальний Восток. В неравном бою у острова Цусима крейсер был сильно поврежден. Большие потери понес экипаж. Из пятисот семидесяти человек сто четыре были ранены и убиты. Погиб в бою и командир крейсера капитан 1 ранга Егорьев: в боевую рубку через бойницу ворвался шальной осколок и смертельно ранил его.

Евгений Романович Егорьев, офицер демократических взглядов, пользовался большим уважением экипажа. В память о своем командире умелые матросские руки сделали уникальный его портрет. Сейчас на борту корабля-мемориала «Авроры» он среди прочих замечательных экспонатов. На паспарту, представляющем собой кусок брони, наклеен портрет; сквозь рваную пробоину величиной в ладонь смотрит серьезное, сосредоточенное интеллигентное [159] лицо офицера-моряка. Рамкой этого портрета служат палубные доски крейсера, отшлифованные матросскими руками. Семья Егорьева подарила этот портрет музею. Фамилию Егорьева услышал, когда служил на «Комсомольце». Он командовал три года «Океаном», с 1901 по 1904 год, то есть до назначения на «Аврору». Авроровцы стойко сражались с врагом, флага не спустили. Вместе с крейсерами «Олег» и «Жемчуг» «Аврора» была интернирована в нейтральных водах.

* * *

Наш разговор затянулся. Солнце, пробившись сквозь плотное марево тумана, стало припекать. Корабль развил хорошую скорость. За кормой расходились по сторонам белые полосы буруна. Чайки неотступно следовали за нами. Они то парили над мачтами, то камнем бросались в воду, ловко выхватывая серебристую рыбу. Задумчиво мы смотрели на них. Кажется, можно целый день разглядывать этих спутниц моряков и думать о чем-то возвышенном, далеком...

— Вахрушев! Вахрушев! Ты что, забыл, что на вахту пора заступать? — слышу громкий голос.

Оглянувшись, увидел молодого матроса, к которому обращались эти слова.

— Извините, товарищ капитан первого ранга, — обратился ко мне высокий худощавый старший матрос-сигнальщик. — Нам с Вахрушевым на вахту пора.

С интересом смотрел на молодого матроса, фамилия которого была Вахрушев.

«Надо будет разобраться, сколько с нами таких вот молоденьких моряков, — решил про себя. — Им следует уделить особое внимание».

В дальнем походе всегда много забот, и в текучке дел важно не упустить главного — внимания к человеку, кто бы он ни был — рядовой или руководитель.

Сегодня, постучавшись, в каюту вошел секретарь партийной организации корабля атлетического сложения старший лейтенант Шашкин. В руках он держал обернутые белым ватманом книги, рабочие тетради. Спросил его, зачем же он принес все свои партийные документы, ведь [160] решил познакомиться с делами парторганизации, а не с бумагами. Он недоуменно вскинул брови:

— А как же иначе будете знакомиться? Без документов? Когда у нас проверяли, то прежде всего просматривали протоколы, ведомости уплаты взносов.

Он бережно держал чисто обернутые книги и как бы досадовал на то, что проверка принимает иной оборот. Похвалив секретаря за опрятное содержание документации, взял книгу планов и поинтересовался, с кем обсуждался план.

Старший лейтенант потупил взор. Он никому не показывал свой план. Так он делал раньше, когда приносил план заместителю командира корабля по политчасти, так он поступил и сейчас.

— Значит, собственное творчество: сам составил — сам буду выполнять? Так, что ли? — спросил его.

— Почему же? Потом ознакомлю всех... — обиженно промолвил секретарь.

— Нет, вы поймите меня правильно. — Мне хотелось его успокоить. — Как бы ни были мы учены, все же, как говорится, мы не семи пядей во лбу. Коллективный разум мудрей. Люди вам всегда что-то подскажут, что-то посоветуют. Составленный коллективно план будет более реальным и жизненным.

Чем дольше беседовал с офицером, тем больше убеждался, что секретарь партийной организации — старательный и трудолюбивый офицер, но, к сожалению, пока еще не познал существа партийной работы. Поэтому старался терпеливо передать ему свои знания и опыт.

Шашкин, соглашаясь со мной, изредка кивал головой. В то же время было видно, что он испытывал неловкость за себя. Безусловно, план легче составить, если поговорить с коммунистами, но вот он, секретарь, упустил это из виду. Постепенно разговор наш стал откровенным. Молодой офицер испытывал желание выговориться. Он всего-навсего первый год секретарь и, естественно, порой встречает трудности. По специальности он артиллерист, любит свою профессию за точность расчетов, за стройность систем управления огнем. Осваивая сложную ракетную технику, он не жалел времени для учебы. Новое грозное оружие покорило его. В каюте на полке у него собрана целая библиотека по ракетно-артиллерийскому оружию. Он жадно читал все, что относилось к истории развития оружия, интересовался новинками. Три года назад его как передового офицера приняли в ряды партии, а чуть позднее повысили в должности. [161] Когда начальник политотдела вручал ему партийный билет, он сказал: «Теперь у вас прибавятся дополнительные обязанности. Теперь с вас будет двойной спрос: как с командира и коммуниста».

Когда его избрали секретарем партийной организации, он принял дела — две папки документов — и вместе с ними несколько советов: как рассчитывать взносы, оформлять протоколы, составлять план. Он регулярно проводил партийные собрания, в срок сдавал партийные взносы. План работы составлял вовремя. (Только все они, как две капли воды, походили друг на друга.) Документы были в порядке, и его никто никогда не упрекал. Инструктор политотдела, проверив однажды партийную документацию, похвалил секретаря. Так укоренилась в сознании секретаря мысль, что он освоил тонкости партийной работы.

Первый урок офицер получил после того, как на корабле были обнаружены серьезные промахи в работе с людьми. Тогда, беседуя с ним, начальник политотдела высказал замечание, что на корабле слабо поставлена работа с активом. Оказывается, многие коммунисты знали о непорядках, но считали, что это дело начальства, и проходили мимо. Руководство увлекалось совещаниями, и некогда было заняться с людьми.

Многое после понял секретарь. Случилось так, что политработник корабля заболел, и лейтенант волей-неволей стал ответственным за всю политико-воспитательную работу. Вот тогда он по-настоящему стал постигать сложное искусство работы с людьми, умение организовать дело.

Надолго ему запомнилось одно партийное собрание, на котором выступили все присутствовавшие. Вопрос об ответственности коммуниста за положение дел на корабле задевал каждого. Полезные советы и рекомендации перед собранием высказал работник политотдела. Собрание осталось в памяти. Внешне, когда оно началось, казалось, что ничего не изменилось, — все тот же состав коммунистов, то же место собрания — кают-компания, тот же докладчик — командир. А начались выступления, и все поняли, что собрание особенное, оно резко отличалось от прежних. Коммунисты расходились после собрания оживленные. Каждый испытывал удовлетворение оттого, что высказал наболевшее и горел желанием внести свой вклад в улучшение дел на корабле. Получилось так, что коммунисты повернулись как бы сердцем к людям, к экипажу, а экипаж, в свою очередь, — к делу, к кораблю... Вот в этих-то условиях и была поставлена экипажу задача — [162] готовиться к длительному плаванию. Она утроила силы экипажа. Несмотря на короткие сроки, люди успели сделать все что полагалось.

Просматривая план партийной работы, видел, как аккуратно расчерчены линии, как цветным карандашом обведены пункты и подпункты плана. Вот она, артиллерийская аккуратность. Однако, ознакомившись с планом, вынужден был заметить:

— План не учитывает характера, особенностей нашей задачи, положения в экипаже. Давайте порассуждаем. Мы находимся в плавании. В таких условиях трудно провести какое-либо массовое мероприятие, а вы планируете одни собрания, совещания, встречи, вечера. Думаю, надо поменьше таких массовых мероприятий, оставить только важные. Стоит подумать, может, каждому коммунисту поручить какое-либо дело — побывать на боевом посту, поговорить с людьми. Надо выделить работу с молодыми командирами, которые не обладают навыками воспитания личного состава. У нас таких мало, но все же они есть. Молодые офицеры — это, как правило, люди, склонные к администрированию. Сейчас в море все много работают, устают, и грубость, окрик недопустимы. Запланируйте беседы с такими «воспитателями»...

После первого знакомства, той памятной беседы, у меня сложились с этим офицером добрые отношения. Мы нередко вели с ним обстоятельные разговоры о жизни, службе, семье. Мне было приятно делиться мыслями с этим молодым человеком.

Что-то не нравится мне этот мутно-голубой небосклон, — говорил командир отряда. — Видишь, белесая тучка ширится? Кажется, будет шторм. Посмотри, и медуз не видно. Эти хитрые бестии за сутки чувствуют шторм!

Покрутил головой, но ничего не замечал. Солнце по-прежнему палило нещадно. Океан, поблескивая чешуей бликов, лениво вздыхал. Легкий, едва ощутимый ветерок залетал в рубку и, потрепав листки вахтенного журнала, затихал. А лучи солнца, пробившись сквозь брезентовую завесу, шарили по углам, скользя по приборам, картам. Вахтенный офицер, ощутив, как в такт качке медленно ползет солнечный зайчик по его лицу, чуть отвернулся в сторону. [163]

Ничто, казалось, не предвещало перемены погоды. Но командир отряда все же меня спросил:

— Как качку-то переносишь? Вы, подводники, народ избалованный. Не любите находиться над водой. Чуть что — и нырк в глубину, там тихо...

Ответил ему, что, конечно, подводники-атомники с качкой знакомы, только когда под перископ подвсплывают. Подводники же дизельных лодок часто бывают над водой: то зарядку аккумуляторных батарей производят, то еще что-то, и испытывают большие неудобства от качки, особенно, когда она бортовая.

Пока мы разговаривали, на мостик поднялся офицер и доложил:

— Надвигается циклон, товарищ командир. Нам следует изменить курс, чтобы от него уклониться.

Командир отряда сердито посмотрел на него:

— Что-то поздно срабатывает ваша служба, штурман.

Вскоре наш корабль изменил курс, но крыло циклона все же нас накрыло. Ветер завывал в снастях. Косматые брызги, срываясь с гребней волн, залетали на палубу. Небо затянуло серой пеленой.

Приближение шторма по-своему действовало на адмирала. Он сделался непоседливым, сердитым. В тот момент он никому не давал покоя, а если кто попадался под руку, громко отчитывал провинившегося. Он вызвал на мостик боцмана и строго спросил его:

— Почему не закреплены шлюпки?

Молодой рослый старшина переминался с ноги на ногу.

— Только что закончили работу...

— Команду слышали? — наседал командир.

— Так точно!

— Буду обходить корабль, и если что увижу незакрепленным, пеняйте на себя. Можете идти.

Боцман загремел ботинками по трапу, и только он скрылся, как в дверях показалась фигура старшего лейтенанта — интенданта корабля. Кажется, его-то и ждал командир отряда.

— Олексюк!

Тот откликнулся.

— Слышали, что надвигается шторм? Так вот, предупредите вестовых, чтобы ни одна тарелка не разбилась. Хватит после каждого похода списывать битую посуду. Пусть все уложат крепенько и во время приема пищи по зевают. Все проверьте! Ясно? [164]

Интендант ушел. Пытаясь утихомирить командира, сказал:

— Не слишком ли, Владимир Сергеевич, стращаешь всех этим штормом?

Командир отряда, сняв пилотку, погладил короткие седеющие волосы и усмехнулся.

— Знаешь, однажды мне пришлось изрядно покраснеть за морское невежество своих подчиненных. Ждали мы приезда главкома, члена Военного совета, руководства флотом. Готовились тщательно. Все было хорошо. Главнокомандующий вышел на крейсере в море. Экипаж действовал четко. Отлично отстрелялись. У руководства настроение было хорошее. У нас тем более: приятно, когда есть что показать. И вот за день до возвращения в базу посвежел ветер, поднялась волна. Крейсер раскачало. С вечера было еще терпимо, а ночью... Хлопают броняшки дверей — не закрывает матрос на кремальеру, не приучен. Грохот и звон побитой посуды разбудил начальство. Главком мне ничего не сказал, но после за обедом выразил удивление, что еще, мол, сохранились тарелки на этом крейсере... А член Военного совета заметил, что, дескать, ночью была стрельба, наверное, частное учение проводили, каюта сотрясалась от грохота. Это был намек на то, что моряки не приучены двери закрывать... А объяснение всем этим фактам одно: нет должной предусмотрительности, отвык экипаж от плавания в штормовую пору. А ведь это и есть элемент морской культуры. Надо всегда готовиться к сильному шторму, а будет слабый — значит повезло...

Тем временем дыхание шторма ощущалось все сильней. Бугристая поверхность океана как бы дымилась пенистыми шлейфами. Набегавший порывами сильный ветер срывал брызги и яростно бросал на палубу. Корабль начало валить то на один, то на другой борт. Адмирал словно чего-то выжидал. Наконец сказал, посмотрев на часы:

— Пора пройтись по боевым постам. Пошли посмотрим, как у них с морской выучкой.

Проходить по коридорам, спускаться по трапам было непросто. Палуба то убегала из-под ног, то давила снизу вверх. Приходилось крепко держаться за поручни, а по трапу спускаться, чуть согнув колени, как на лыжах. Обойдя две-три рубки, мы спустились в машинное отделение. Здесь было очень жарко. Особый специфический запах теплого масла, легкого угара от краски, обычный запах машинного отделения был мне знаком еще с матросской юности. Грохот турбины и вентиляторов мешал вести разговор. [165] Тем не менее адмирал, стремясь пересилить шум работающих механизмов, расспрашивал командира группы. Лицо офицера было бледное. Он явно страдал от духоты и качки.

— Ну как последняя тренировка аварийной партии?

— Можно сказать, уложились в норматив, — как-то неуверенно доложил офицер.

Он был в комбинезоне. На руках следы масла. Лейтенант, видно, не был белоручкой.

— Что это за «можно сказать»? Сколько минут заделываете пробоину?

Лейтенант ответил.

— Вот так и надо докладывать.

Адмирал оглядел машинное отделение. Здесь было трудно найти свободное место: всюду приборы, агрегаты, блоки...

— Все закрепили по-штормовому?

— Так точно!

Командир отряда прошел в дальний угол.

— А это что?

На кожухе лежали гаечный ключ, несколько болтов.

— Разберитесь, чьи это инструменты, и накажите своей властью. — И чуть мягче заметил: — Надо быть построже и невзыскательней, дорогой товарищ лейтенант.

Командир отряда поднялся наверх, я стал допытываться у лейтенанта, почему норматив дается с трудом.

— Люди потом обливаются, — лейтенант был явно растерян.

— А есть такие, кому тяжело вахту нести?

— Всякие есть, — грустно улыбнулся лейтенант.

Покачав головой, указал на разбросанный инструмент. Он виновато потупился, перебирая скользкие от масла болты и злополучный ключ, не зная, куда их девать. Машинисты сочувственно посматривали на лейтенанта, готовые разделить наказание за свою халатность.

Океан бушевал. Корабль то проваливался, словно в бездну, так, что дух захватывало, то поднимался на огромный гребень. В борт с силой бухали набегавшие волны, и над срезом кормы били фонтаны брызг. Ходить по кораблю было опасно. Зайдя в укрытие, адмирал снова отчитал боцмана за то, что тот слабо укрепил бочки, в которых хранились огурцы, селедка, капуста.

— Надеетесь на авось да небось. Закрепить и доложить, — приказал он. А потом, как бы объясняя мне, добавил: — Видно, неопытный боцман, не понимает, что, как [166] начнет бушевать стихия, тогда все, что не закреплено, будет за бортом. А может, и хуже того... Помнишь, как Гюго про пушку здорово написал! А такая бочка, что твоя пушка, начнет калечить и крушить все на своем пути.

Проходя мимо дежурной рубки, адмирал крикнул офицеру:

— Передайте по трансляции: ходить по верхней палубе запрещается.

Обойдя корабль, мы снова поднялись на мостик. Придерживаясь за ограждение, адмирал долго смотрел на бушующий океан, на ходивший вверх и вниз нос корабля, а затем, обращаясь ко мне, спросил:

— Наверное, думаешь: зачем командир отряда пошел по кораблю, по постам, да еще и тебя прихватил? — он пытливо посмотрел на меня.

В ответ пожал плечами и сказал, что бывают такие моменты в службе, когда нужно самому проверить, самому убедиться. Выслушав меня, адмирал удовлетворенно крякнул и отдал распоряжение, чтобы командиры всех кораблей отряда доложили о мерах предосторожности в штормовых условиях плавания. Вскоре такие доклады поступили. Они успокоили адмирала. Но на короткое время. Повернувшись к корме, осматривая с мостика надстройку и дымовую трубу — нет ли шлейфа, — он вдруг взял меня за руку, как бы говоря: «Смотри, что делается». В самом деле, два молодых матроса поднялись на надстройку. Из двери камбуза выглядывала голова в белом колпаке. Подняв тяжелые мешки и балансируя, матросы, еле держась на ногах, стали спускаться вниз.

Лицо адмирала сделалось мрачнее тучи. Он негодовал: кто догадался послать матросов на надстройку в такой шторм? Тут же выяснилось: это сделал дежурный по камбузу. Он по-своему рассуждал: шторм не шторм, а обед-то готовить все одно надо! К тому же предупреждения, команды с мостика он не слышал — кто-то выключил динамик громкоговорящей связи на камбузе.

Владимир Сергеевич высказал командиру корабля свое недовольство и приказал еще раз продублировать команду, а впоследствии сам выступил по трансляции и рассказал о важности неукоснительного выполнения распоряжений, поступающих с ходового мостика.

Между тем шторм свирепел. Бушующий океан бросал стальную махину корабля, словно скорлупу. Брызги носились над палубой. Шум волн заглушал все звуки. Огромной силы удары сотрясали корпус. [167]

Поступил доклад на мостик: кое-кто из моряков страдает морской болезнью. Адмирал покачал головой и обернулся ко мне:

— Как чувствуешь себя?

Ответил, что не очень хорошо, но терпимо.

— Да, морская болезнь не разбирает ни рангов, ни чинов. Знаешь, как Нельсон мучился? Я сам знал одного командира, которого в сильный шторм страшно мутило, но, что удивительно, он не подавал вида. Кремень человек... Вот и Подольский такой же, — тихо сказал он, указав на спину командира корабля, который был занят со штурманом.

Владимир Сергеевич молча воспринял мое сообщение, что вчера морякам была прочитана лекция о физиологии морской болезни и что врач разъяснил, как надо вести себя, чтобы побороть эту болезнь... Адмирал лишь удовлетворенно кивнул головой. Только к утру шторм утих. Форштевень упрямо разрезал волны.

Лаг отсчитывал милю за милей. Мы шли на юг.

Ужинали уже спокойно: не ловили ни вилок, ни ножей. На юте группами собрались матросы покурить, с удовольствием подставляя лицо под нежную теплынь южного солнца. По обоим бортам корабля на отвалы волн выскакивали стайки летающих рыбок. Но пока их еще мало и они не больше обычной кильки. В полете напоминают не птиц и не стрекоз, а, скорее, кузнечиков.

Океан жил своей жизнью.

В иллюминатор заглянуло яркое ослепительное солнце. Океан почти бесшумно, с тихим однообразием катил свои волны. Выйдешь на верхнюю палубу, и на тебя пышет жаром. Невольно переносишься в родные края: сейчас там прохладно...

Личному составу выдана облегченная форма одежды. Смотрю на моряков — выглядят они необычно — забавные пилотки с большими козырьками делают их похожими на героев фантастических романов.

Перед обедом обходил кубрики. Как далеко шагнули мы в благоустройстве и размещении матросов, старшин и офицеров! Почти в каждом кубрике — телевизор, бытовые уголки. [168]

В одном из кубриков обратил внимание на наглядную агитацию. Сделана она по-современному, с использованием новейших материалов, зато в другом стенды и витрины вызвали чувство досады: их материалы устарели.

В углу кубрика около иллюминатора увидел металлическую банку с зеленым ростком какого-то растения. Она была аккуратно подвешена на прозрачной капроновой леске. Мой вопрос: «Чья это затея?» — смутил моряков, они молчали, пытались угадать, хорошо это или плохо. Наконец, наклонив голову, поднялся высокий матрос, выпрямиться ему мешала верхняя койка.

— Это я взял с собой... Гладиолус тут, — проговорил он.

Похвалил матроса, ведь, собираясь в поход, он раздобыл где-то луковицу, чтобы вырастить ее на корабле как память о родной земле...

Последнее время меня все больше интересовали два молодых политработника, оба выпускники Киевского высшего военно-морского политического училища. Как они подготовлены к трудной воспитательной работе? Хотя слышал, что первые их шаги на поприще политработника были нелегки. И вот они у меня в каюте — лейтенанты Виктор Вежис и Николай Чирков.

— Если бы начинал снова учиться, то, наверное, больше внимания уделял бы педагогике и психологии, а также практической стороне дела, — говорит лейтенант Чирков, опустив голову. — Вот вы пожурили меня, что стенд плохой. Я согласен. Но как непросто сделать хороший! То нет людей со вкусом, мастеров, то найдешь такого умельца, а у него по своей специальности дел невпроворот. Или, скажем, так: придешь в кубрик к матросам, а как завязать разговор на интересующую их тему? Все вроде бы заняты делом. Кто читает, кто в шахматы играет... Постоишь, постоишь и уйдешь. Вроде и был у людей, а толку от этого мало...

Чирков умолк, и тут в разговор вмешался Вежис:

— А меня постоянно мучает мысль, что я не успеваю. Каждый раз ложусь спать с мыслью, что надо было сделать и то, и другое...

Долго мы беседовали втроем. Офицеры доверчиво и откровенно делились удачами и горестями. Слушал молодых политработников, видел себя лейтенантом, выпускником военно-морского политического училища. И мне, до того как пришел работать с людьми, все казалось легко и просто. Первые дни наивно полагал, что хорошая беседа или тематический вечер создадут нужный настрой и будет решена [169] проблема воспитания. А потом жизнь научила, что это совсем не так.

До сих пор помню случай, когда, будучи комсомольским секретарем, рассказывал молодежи о героической борьбе ленинградцев в годы Великой Отечественной войны. Рассказывал о голоде, о бомбежках, артобстрелах, которые сам пережил. Как мне казалось, рассказывал эмоционально и убедительно и думал, что беседа удалась. Но каково же было мое удивление, когда, придя в курилку, где собрались комсомольцы, никем не замеченный, услышал, как кто-то сказал:

— Ну и травить горазд наш лейтенант. Говорит — по нескольку дней во рту крошки хлеба не держали...

Тихонько вышел, обиженный и оскорбленный. Спустя много лет убедился, что одной-двумя беседами проблему воспитания не решишь, только путем кропотливой воспитательной работы с каждым можно повлиять на человека, воздействовать на него.

Как-то при встрече с курсантами Киевского высшего военно-морского политического училища мне задали вопрос: «Почему вы стали политработником, а не командиром?»

Вопрос был непростой. Действительно, почему сам избрал профессию политработника? Может, потому, что перед моими глазами прошла служба кристально чистых, благородных партийных работников, которые олицетворяли собой образ бойца-коммуниста. Может, потому, что профессия политработника более подходит мне по духу, по своему характеру. Сам видел, как политработники из людей разного склада, характера, воспитания, привычек создают коллектив, экипаж, способный решать любую боевую задачу. Мне лично нравилась эта работа тонкостью, неожиданностью. Именно неожиданностью, которая вдруг проявляется в человеке в тех качествах, которых ты добивался. Что может быть благороднее миссии воспитателя! Пройдут годы, ты встретишь матроса, старшину или офицера, с которым служил в одном экипаже, и встретишь как родного. Часто он уже достиг в жизни немалого и с благодарностью вспоминает годы трудной флотской службы, многие мили океанских походов, в которых формировались. характеры. А разве мало счастливых минут выпадает, когда получаешь весточки от своих воспитанников, когда видишь, что труды твои не пропали даром. Да, очень необходима и нужна профессия политработника. Партия придает большое значение деятельности армейских и флотских [170] политработников, уделяет пристальное внимание политической работе на кораблях и в частях.

Все это, конечно, известно лейтенантам. За годы учебы в училище они в полной мере осознали ответственность, которая возложена на них партией. Училище обогатило их знаниями, вооружило первоначальными навыками воспитателя, внушило им благородные стремления. Придя на корабли после четырех лет учебы, они показали отличную штурманскую подготовку и глубокие идейно-теоретические знания, верность делу, которому они посвятили себя. Что же касается опыта в организации политического и воинского воспитания, то это дело наживное. Были бы стремление, желание и любовь к флотской службе, к нелегкой почетной профессии военного моряка. Все остальное приложится.

Океан. Кругом неоглядный простор. Пустынный, безбрежный и в то же время наполненный особой жизнью. Каждый день океан выглядит по-разному: то спокойный, цвета бирюзы, ласковый, то темно-синий, волнистый, совсем хмурый, штормовой, неприветливый.

Всего несколько дней длится наше плавание, а океан успел показать нам свой норовистый характер.

После шторма мы наслаждались чудесными красками, прозрачной ясностью голубого неба, ласковым теплом щедрого солнца. На верхней палубе команде разрешено быть по пояс раздетыми. Пока еще солнце не жаркое, врач пошел на это, но предупредил, чтобы не увлекались — можно обгореть. С удовольствием подставил спину под лучи вечернего солнышка.

Наслаждаясь тишиной, теплом и простором, всматривался в горизонт и думал: пустынно очень, хоть бы посудина какая прошла, что ли. И в этот момент сигнальщик доложил. «Справа десять — цель, идет влево, предполагаю — военный корабль».

На мостик вышел адмирал.

— Что там за цель? Военный, говоришь? Ну-ка дай оптику.

Он взял бинокль и долго смотрел в сторону точки, которая постепенно приобретала очертания небольшого серенького корабля. [171]

Это был тральщик, который шел почти тем же курсом, что и мы. Наши матросы придирчиво рассматривали его, перебрасываясь замечаниями:

— Да, не очень-то следят там за порядком. На бортах — грязные потеки, матросы ходят в чем попало. На военном корабле, а терпят такое!

Тральщик даже не поприветствовал нас, хотя наш корабль по классу выше, значит, старше, поэтому приветствовать должен был первым тральщик.

Военные корабли приветствуют друг друга горном или свистком, а при встрече с гражданскими кораблями приспускают флаг. Это морской этикет. Нарушение его возмутило адмирала. Он приказал дать на тральщик семафор с напоминанием о вежливости.

По тому, как оживились на корабле, а в бинокль было хорошо видно, что там делалось, мы поняли, что они признали свою бестактность. Команда выстроилась. На мостике голый по пояс, но в фуражке, офицер взял под козырек.

Адмирал сердито махнул рукой, видимо, недовольный приветствием, и скомандовал вахтенному офицеру:

— Прибавить обороты!

Наш корабль вздрогнул и начал набирать скорость. Тральщик стал отставать, а затем постепенно скрылся за горизонтом.

— А вот еще один гость, — сказал командир отряда.

На горизонте показался крупный самолет. Это был американский патрульный самолет «Орион». Он быстро приближался к кораблю, летел низко, почти над водой.

Мы хорошо видели знаки государственной принадлежности на крыльях и стабилизаторе. Пролетев по корме, самолет развернулся и прошел теперь по носу, затем сделал несколько галсов параллельно нашему курсу и удалился.

— Повежливее стали, не безобразничают, как раньше, придерживаются соглашения, — пояснил мне адмирал. — Раньше, бывало, идешь спокойно, вдруг откуда ни возьмись выскочит на тебя самолет, летает над самыми мачтами, того и гляди зацепит! Ну летал бы рядом, как сегодня, а то нет — над самым кораблем, да еще атаку изображает. Раньше стоило нам появиться чуть подальше в океане, — продолжал адмирал, — как сразу подходил иностранный корабль и запрашивал: «Зачем вы пришли в наше теплое море?» Хотя на корабле прекрасно знали, что море открыто всем. А сейчас никого уже не удивляет, что мы плаваем. Приучили. [172]

Было время, когда империалисты постоянно бряцали оружием, угрожали нам атомной бомбой... Флоты ведущих морских держав капиталистического мира безраздельно властвовали на просторах Мирового океана. Демонстрация силы, военно-морской мощи были возведены в ранг государственной политики. Теперь это позади. Волею партии, замечательными руками советских судостроителей, наших славных тружеников, создан могучий океанский ракетоносный флот. Теперь советские красавцы-корабли плавают по всем океанам, наши моряки зорко несут морскую вахту, учатся в совершенстве владеть оружием и боевой техникой в разных климатических условиях.

Как-то обратил внимание на двух небольших птичек, похожих на ласточек. Частенько в море наши пернатые друзья доверчиво отдыхают на мачтах или антеннах судов. Иногда, выбившись из сил, они садятся куда попало, даже у самых ног людей, позволяют брать себя в руки, совершенно не защищаясь. Присмотрелся и убедился, что это были действительно ласточки. Не знаю почему, но мне было очень приятно наблюдать за их стремительным полетом, легкостью, с какой они облетают тонкие нити антенн, топы мачт. И все время рядом с кораблем. Но не видел, чтобы они садились отдыхать, очевидно, на ночь они устраивались где-нибудь на корабле. Моряк, стоявший рядом со мной, сказал, что заметил их еще два дня назад, они так и летели рядом с кораблем. До ближайшей земли было неблизко, за два-три часа не долетишь!

Мне вспомнилось, как однажды на нашу подводную лодку уселась целая стая скворцов. Тогда, после долгого пребывания под водой, мы всплыли всего на несколько часов. Едва только показалась из воды рубка, — в это время наблюдал в перископ, — как скворцы стали садиться везде, где не было воды. Когда мы продули главный балласт, то насчитали около двух десятков птиц. Они не обращали внимания на то, что корпус лодки подрагивал, гремел дизель: мы заряжали аккумуляторную батарею... Отдохнув, птицы, словно по команде, сразу поднялись в воздух и скрылись в направлении к берегу.

Сейчас до суши далеко, несколько дней ходу. В Индийский океан нам предписано проходить через Сингапурский пролив. Со всех сторон Тихого океана — с юга, востока, севера — к этому проливу тянутся пунктирные линии, обозначающие международные грузовые и пассажирские коммуникации. И хотя до пролива еще далеко, но уже сейчас [173] навстречу нам попадается все больше судов под разными флагами. Бойкое место, живой район!

Мои раздумья прервал замполит корабля. Тронув за руку, он тихо отозвал меня из штурманской рубки, давая понять, что у него есть сообщить мне что-то срочное. Он был взволнован. «Случилось что-то неприятное», — подумалось мне тут же.

— Пропал матрос Вахрушев, сигнальщик, — сказал замполит.

— Как, пропал?

— Вот уже несколько часов ищем и никак найти не можем. Он должен был в шестнадцать заступить на вахту, не пришел, а сейчас уже скоро восемнадцать...

Взглянул на часы: было без четверти шесть. «Полтора часа, а не «несколько часов», — подумал с облегчением, а замполит продолжал: — Искали везде, в кубрике — нет, в рубке — тоже. Мы уже и по трансляции объявляли несколько раз. Все безуспешно.

— Не горячитесь, не суетитесь, — сказал ему как можно спокойнее. — Может, спит где-нибудь.

Все же был уверен, что здесь какое-то недоразумение. Тем не менее озабоченность замполита меня насторожила. Мысленно представил себе Вахрушева, молодого матроса. Не все ладилось у него со службой. Сам видел, как его отчитывал командир корабля за несвоевременный доклад о встречном судне. Вспомнилось мне, как сердито, в сердцах его ругал за какую-то оплошность старшина сигнальщик, называя «недотепой»... Мне тогда пришлось вмешаться и утихомирить не в меру усердного воспитателя.

Расстроенный, спустился вниз. Надо было доложить о происшествии командиру отряда.

Не успел дойти до каюты командира, как услышал возбужденные голоса. По коридору шла группа моряков во главе с замполитом. Среди матросов увидел Вахрушева. Лицо его было заспанное, спокойное. Кипятился замполит, что-то взволнованно говорил старшина и виновато посматривал на меня, видно, вспомнил «урок вежливости»...

— Ну что, нашелся? — спросил у замполита.

Тот, хмурясь, показал на матроса и с укоризной бросил:

— Явился, не запылился.

Пригласил замполита с Вахрушевым в каюту, отпустив остальных.

— Ну так где же он пропадал? — спросил замполита.

— Пусть сам расскажет, я еще толком не разобрался. Старшина команды привел его ко мне. [174]

— Я сам пришел, никто меня не приводил, — буркнул матрос.

Как мне показалось, он не чувствовал себя виноватым. Наоборот, он был больше обижен.

Из разговора выяснилось, что Вахрушев просто-напросто проспал. Но спал он не в кубрике, где положено, а на верхней палубе, в шлюпке, под брезентом. Меня удивило: как можно было там спать — ведь душно и жестко?

Опустив голову, Вахрушев молчал.

— Ну что же молчите, докладывайте, — требовал замполит. Мне почему-то вспомнились мои молодые матросские годы. Тогда тоже мог спать даже в самом неудобном месте. Был со мной случай, похожий на этот. Забрался однажды за щит турбогенератора, куда с большой опаской заглядывали сами электрики, и безмятежно проспал несколько часов беспробудным сном. Помню, тоже досталось тогда от мичмана.

Когда матрос ушел, порекомендовал замполиту провести работу с младшими командирами Вахрушева, чтобы не слишком усердствовали, занимаясь воспитанием незадачливого сигнальщика.

Вечером в кают-компании объектом острот и подначки был старший лейтенант, начальник Вахрушева. Ему желали получше изучить все укромные места, где могут устроиться, чтобы прикорнуть, его подчиненные.

Теплая звездная ночь незаметно опустилась на море. Она словно подкралась. Еще полыхали от заходящего солнца облака, а с востока надвигалась темнота. На сине-зеленом небе сначала тускло, а потом все ярче замигали звезды.

На мостик поднялся командир отряда. Он прошелся от борта к борту. Сделал несколько приседаний.

— На лодках, наверное, совсем плохо: размяться негде? — спросил он.

— Не так уж плохо, — отвечаю. — Кто хочет, тот всегда найдет возможность сделать зарядку. А уж приседание, самое простое упражнение, может сделать каждый и в любой тесноте. На подводных лодках имеется специальный инвентарь, эспандеры, гантели. Даже спортзал есть. Надо сказать, подводники умеют рационально пользоваться спортивным инвентарем и рады любой возможности подышать свежим воздухом. Это на надводных кораблях [175] избалован народ простором, обилием солнца и воздуха. Подводники не видят такой красоты. И только в редких случаях, когда подводная лодка подвсплывает на перископную глубину, через оптику можно увидеть всю прелесть океанского простора.

Владимир Сергеевич помолчал и задумчиво сказал:

— Уж так, наверное, человек устроен, что он по-настоящему ценит только то, что теряет или не имеет.

Нам навстречу то и дело попадались встречные суда. Зеленые и красные огоньки — отличительные огни правого и левого бортов — то и дело появлялись и исчезали. Видимость была отличная, но мы шли малым ходом. Штурман рассчитал наше движение так, чтобы к проливу мы подошли рано утром.

— Ну что, надышались? Пора и отдыхать. Завтра, вернее, уже сегодня утром, начнем самый сложный участок плавания, — сказал мне адмирал.

Проснулся от непривычной тишины. Выглянул в иллюминатор. Чуть брезжил рассвет. Поднявшись на мостик, убедился, что корабль лежит в дрейфе.

Несмотря на ранний час, на мостике было многолюдно. Здесь уже был и командир отряда. Он стоял в рубке. Освещение в ней было выключено, чтобы лучше видеть впереди по курсу. Ждали, когда рассветет.

— Ну, что же, пора, наверное, — сказал командир, бросая взгляд на часы. «Самый малый!» — скомандовал он вахтенному офицеру. Корабль слегка вздрогнул: турбинисты дали ход.

Слева, в утренней дымке просматривались гористые берега — это Индонезия. В бинокль виден остров Батан, а рядом с ним остров Бинт. Острова густо покрыты тропическими лесами. Никаких строений не видно, будто это необитаемая земля. Справа — остров Сингапур. На нем располагаются порт и столица самостоятельного государства.

Трудно переоценить роль Сингапура, этого крупнейшего морского порта, расположенного на пути из Тихого в Индийский океан, а по существу, на пути с Дальнего Востока в Европу и Африку.

Создав здесь в свое время мощную военно-морскую базу, правящие круги Великобритании надеялись, что одетая в железобетон, оснащенная тяжелой дальнобойной артиллерией морская крепость сумеет противостоять любому флоту. В канун второй мировой войны многие военные специалисты не сомневались в неприступности этой [176] крепости. Тем не менее жизнь опровергла их уверенность.

Разгромив американский флот в военно-морской базе Пирл-Харбор, японские вооруженные силы развили активные действия по захвату островных и континентальных территорий противника. Понимая, что взять с моря такую мощную крепость трудно, японский генеральный штаб разработал план захвата крепости с суши. В начале февраля 1942 года 70-тысячная сухопутная армия провела ряд успешных операций на Малаккском полуострове. 8 февраля японцы форсировали узкий Джохорский пролив, который отделяет остров Сингапур от материка, высадились на нем, захватили аэродром и водохранилище. Лишенные воды защитники крепости через неделю сдались...

Теперь уже не как крепость, а как крупнейший торгово-промышленный и транспортный центр славится Сингапур. Через морской порт проходит до шестидесяти пароходных линий.

Сквозь утреннюю дымку видны высокие дома. Они поднимаются над зеленью — это конторы, банки, магазины торгово-промышленных кампаний. Нам открылась часть порта. В этом районе города расположилось большинство промышленных предприятий — судостроительные верфи, судоремонтные заводы.

Идем самым малым ходом. Нужно соблюдать осторожность. На вахте самый опытный рулевой. То и дело уточняет маршрут по створам штурман. Движение судов здесь очень оживленное. Друг за другом проходят суда многих наций. Теплоходы, танкеры, сухогрузы...

Исподволь наблюдаю за сигнальщиком Вахрушевым, Меня интересует, как повлияла на него и его начальника, младшего командира, история с розыском. Судя по всему, для Вахрушева это был хороший урок. Матрос бойко докладывает о встречных судах и шлюпках, которые нам изрядно докучают своим опасным маневрированием. Вот промелькнула почти под самым нашим форштевнем какая-то пирога. Два гребца, как каноисты, стоя на одном колене, ловко орудуют веслами. Пока пересекали курс, что, в общем-то, осуждается моряками всех стран, они гребли изо всех сил. Было видно в бинокль, как напряжены их лица. Как только пересекли курс, сразу же устало бросили весла, заулыбались, стали махать нам руками. Это были мальчишки.

— Вот сорванцы, — беззлобно ругнулся штурман, — уши бы вам надрать, помахали бы тогда руками. [177]

Затем вынырнул небольшой катерок под тентом. На нем группа в несколько человек. Это уже не ребята, а солидные мужчины. Они с фотоаппаратами, кинокамерами, снимают нас, проходя совсем рядом. Они тоже пересекли курс, перейдя на другой борт, продолжая фотографировать.

— Во второй половине дня покажу тебе сказочный остров Сатуму, расположенный прямо на фарватере, — сказал Владимир Сергеевич.

Действительно, Сатуму с маяком Рафалс похож на остров из сказок. Белоснежный, оригинальной формы маяк окружен высокими пальмами. Глядя на остров, решил его зарисовать.

К вечеру берега постепенно раздвинулись. Пролив стал шире. На горизонте показались парусные, очевидно рыбацкие, шхуны. Три жестких паруса, изготовленных из джута, подобно вееру разделенные реями, придавали им приличную скорость.

Вечерело. Не хотелось уходить в каюту. Вестовой уже несколько раз приглашал к столу на ужин. И тогда вспомнил, что вечером во время ужина мы должны отметить день рождения начальника штаба отряда Анатолия Григорьевича Грукало. В океане любое событие приобретает иную окраску, чем в обычных условиях на берегу. В море и день рождения отмечается по-особенному. Прежде всего о нем знает весь экипаж. Имениннику посвящается боевой листок, о нем рассказывает радиогазета. Коки обязательно испекут праздничный пирог. И так каждому члену экипажа.

В кают-компании было оживленно. Стол накрыт как обычно, только перед каждым стоял бокал с фруктовым соком. Владимир Сергеевич пожелал имениннику и дальше заполнять свою флотскую биографию сотнями, тысячами миль океанского плавания и, конечно, пожелал доброго здоровья.

Анатолий Григорьевич улыбался. Из сорока трех он прослужил на флоте более половины. Плавал на подводных лодках, на надводных кораблях. Он обладал великолепными морскими качествами: умением быстро ориентироваться в сложной обстановке, проявлять выдержку и хладнокровие. Это был очень общительный, приветливый человек, который охотно помогал людям. Причем делал это с удовольствием, так, будто для себя. Никогда он не жаловался на трудности, наоборот, чем труднее была обстановка, тем больше он шутил. Все эти качества и вызывали симпатию к нему со стороны всего экипажа. Поэтому мы с особым удовольствием отмечали его день рождения. [178]

Было весело. По традиции коки испекли большой пирог. Внес его торжественно кок старшина 2-й статьи Владимир Агапов. В безукоризненно белой куртке и таком же колпаке, он собственноручно поднес пирог виновнику торжества. Мы замерли, рассматривая это произведение кулинарного искусства.

В тот вечер мы долго засиделись в кают-компании. У всех было праздничное настроение.

Напрасно мы ждали вечерней прохлады. Было душно. Спать не хотелось, несмотря на то, что день был трудовой. Прохаживаемся с Владимиром Сергеевичем по сигнальному мостику. Под ногами вздрагивает корпус корабля, чуть-чуть покачивает. Влажный теплый ветерок доносит сладкий, пряный аромат каких-то цветов и горьковатый запах дыма.

— Чувствуешь, землей пахнет? — заметил командир отряда.

Справа от нас бисером сверкают линия ртутных ламп и более тусклый пунктир еще каких-то огоньков.

— Это домики рыбаков, — поясняет Владимир Сергеевич. — А ртутные лампы — это автотрасса. Она тянется вдоль побережья.

Вскоре огоньки скрылись за горизонтом. Только светлая береговая черта обозначалась в темной густоте тропической ночи. Над нами дрожали крупные тропические звезды — такие крупные и яркие, каких не увидишь у нас.

Вахтенный доложил, что вошли в Индийский океан. Индийский океан — самый теплый среди других океанов. Он меньше Атлантического и Тихого. И все же океан есть океан. Если, скажем, на Мальдивских островах занимается день, то в Африку он придет только через одиннадцать часов.

Раньше мне не доводилось бывать в Индийском океане. Сейчас, всматриваясь в фосфоресцирующую темноту воды и отраженные звезды, думал о событиях далекой древности. Вспоминались первооткрыватели и великие путешественники, перенесшие немалые испытания, исследуя Индийский океан и материки Юго-Восточной Азии. Среди них наш соотечественник купец из Твери Афанасий Никитин. Он и сушей, и морем добирался до Индии и оставил интересное описание далекой страны. Через полвека португалец [179] Васко да Гама причалил к индийскому порту Калькутта, но местные жители встретили его недружелюбно — пришлось убираться восвояси. Кстати, где-то здесь, рядом, пролегал курс армады русских судов под командованием адмирала Рожественского.

Русские моряки часто бороздили Индийский океан, месяцами плавали по его просторам. Они стойко переносили трудности плавания в тропиках. Русские писатели К. Станюкевич и И. Гончаров, пересекая этот океан, восторгались восходами и закатами солнца, ласковыми порывами ветра, переливами волн, прозрачностью воды и нарисовали превосходные картины морского пейзажа, флотского быта, но больше всего их восхищала сила духа русских моряков, которые все переносили в тропиках — и зной, и качку, и тяжесть корабельных работ, и суровое обхождение начальствующего состава.

И вот сейчас теми же курсами плывем мы.

Утро. Наш корабль легко скользит по поверхности воды. От форштевня отваливаются в стороны пласты волн. Стайки летающих рыбок планируют по ходу корабля. Словно зачарованный, стою у борта и не могу оторваться от этого живущего своей жизнью мира. И вдруг надо мной раздается голос:

— Смотри, смотри, дельфины! Во дают! Надо же — сколько их!

Подняв голову, увидел на сигнальном мостике двух моряков-сигнальщиков. В одном узнал Вахрушева.

И сам залюбовался стайкой дельфинов — их было не больше десятка. Они следовали один за другим, выпрыгивая из воды, показывая темную блестящую спину с острым плавником. То обгоняя корабль, то отставая, они словно играли с нами. Уходя под воду, дельфины скользили темной тенью, а потом появлялись снова. Один из дельфинов выскочил так близко, что мы увидели блестящий добрый глаз.

— Смотри, как близко! Вот ружьишко бы! — азартно воскликнул Вахрушев.

Взглянул на него с упреком, и он, заметив мой взгляд, сконфузился.

Пришлось поведать ребятам несколько удивительных историй об этих дружелюбных животных. С особым интересом слушали моряки мой рассказ о белом дельфине Джеке, который, как лоцман, помогал парусным судам пересекать пролив Кука в Новой Зеландии. Говорят, благодарные мореплаватели поставили ему памятник. [180]

Матросы слушали внимательно, а более понятливый сослуживец тронул Вахрушева и с укором кивнул головой, как бы говоря: «Эх ты! Ружьишко...» Матросы ждали продолжения рассказа, и мне вспомнилось, как на Черном море, в районе Евпатории, к пляжу близко подплывал молодой дельфин, играл с детьми, позволял им кататься на себе.

Наш разговор прервал командир отряда. Поднявшись на мостик, он отчитал вахтенного офицера:

— Нельзя давать такие распоряжения, дорогой товарищ! На съедение акулам, что ли, выбрасываете эту бумагу? Безобразие! Сколько можно повторять одно и то же...

Адмирал кивнул в сторону кормы:

— Посмотри, что там делается...

Действительно, увидел за кормой плавающий картонный ящик. Он и был причиной гнева адмирала. Обычно на корабле бумагу и мусор сжигают на корме в металлическом обрезе, чтобы не засорять океан. Адмирал строго следил за тем, чтобы соблюдался порядок во всем и даже в том, как в походе обходятся с отходами и отбросами.

— Недавно читал книгу Тура Хейердала, — сказал он, — и больше всего поразился тому, что среди океана он обнаружил густую пленку нефтеотходов. — Владимир Сергеевич глянул на меня. — Представляешь, как это опасно?.. Я совсем недавно узнал, что две трети кислорода нашей планеты производит не зеленая растительность, а фитопланктон, водоросли океанов... А соляр и мазут губят эти водоросли.

Он вспомнил случай с гибелью танкера «Тори-Каньон» у берегов Нормандии, в результате чего огромная нефтяная масса разлилась вокруг, уничтожив животных и птиц, лишив тысячи семей средств к существованию.

Вспоминая другие случаи загрязнения морей и океанов, мы вошли в ходовую рубку. Склонившись над картой, Владимир Сергеевич указал циркулем на остров:

— Печальной известности остров. На нем живут люди, больные проказой. Здесь они работают, здесь же и умирают...

Вахтенный офицер, который только что получил внушение за выброшенный мусор, оживился: «Гроза пронеслась». Стараясь как-то искупить вину, он услужливо предложил лоцию, раскрыв как раз то место, где говорилось об острове.

— А вот на этом острове, что рядом, есть аптека. — Слово «аптека» лейтенант произнес иронически. Дескать, невидаль какая! [181]

Владимиру Сергеевичу насмешливый тон не понравился. Он нахмурился и исподлобья глянул на лейтенанта.

— Для этих стран аптека — достижение. У нас она на каждом углу, и мы считаем это в порядке вещей, а здесь другой мир, другие законы.

Лейтенант молчал, чувствуя, что опять попал впросак. Он стоял перед адмиралом, виноватый, похожий на школьника, которому только что поставили двойку.

Жаркий, знойный день был на исходе. Постепенно остывал раскаленный металл надстроек. Наслаждаясь прохладой, матросы собрались на юте. Кто-то прихватил гитару. Знакомая русская песня о ямщике лилась над Индийским океаном. Кто-то из русских морских писателей рассказывал, как матросы после тяжелого трудового дня собирались на верхней палубе и пели грустные песни. Сейчас время другое и песни другие. Вот смолкла старинная песня, и в воздух взлетела «На побывку едет молодой моряк». Матросы пели удивительно дружно.

Солнце постепенно склонялось к горизонту. Облака окрасились багрянцем. По воде будто разлился расплавленный металл. Постепенно тона менялись, превращаясь в палевые, оражево-сиреневые. Еще мгновение — и солнце опустилось за горизонт, напоследок полыхнув багряным светом. Лишь карминно рдели освещенные кромки облаков. Через закатный свет едва пробивались звезды — они еще едва заметны. А с противоположной стороны горизонта, откуда наступала ночь, была видна узкая полоска нарождающегося месяца.

Многими милями отмерено наше плавание. Перед Новым годом, пересекая экватор, мы весело отметили праздник Нептуна, с традиционным омовением в купели, которую боцман соорудил из досок и брезента. Свита Нептуна подготовила концерт. Веселые часы были хорошей разрядкой для снятия усталости и напряжения. Такая разрядка в длительном плавании необходима.

За долгую службу в Новый год мне доводилось бывать на глубине, под водой, приходилось встречать его в походе в море, но еще никогда не отмечал этот праздник в Южном полушарии под созвездием Южного Креста.

Стояли тропические душные ночи. Липкая влага океана теплым компрессом охватывала тело. Сначала не было [182] привычного новогоднего настроения. Сказывалась тропическая жара. Даже, когда на юте зажглась мастерски сделанная из поролона и бумаги, совсем как настоящая, красавица елка, и тогда было трудно поверить, что подошел Новый год.

Тем не менее постепенно мы настраивались на праздничный лад. Получили поздравительные телеграммы от главнокомандующего, члена Военного совета — начальника политуправления Военно-Морского Флота, от родных и близких, их добрые напутствия, пожелания счастливого плавания. Все это окрыляло, придавало силы. Моряки с глубоким удовлетворением воспринимали внимание руководства Военно-Морского Флота к нам, к нашим делам, заботам.

Мне вспомнились встречи с членом Военного совета — начальником политического управления Военно-Морского Флота адмиралом Гришановым В. М. Меня поражала и восхищала его целеустремленность, умение увидеть главное. Те сборы, совещания и семинары, которые он проводил, выливались в поучительные уроки работы с людьми, партийного подхода к оценке положения дел в экипаже.

Встречаясь с экипажем кораблей, он умел найти доброе слово, внести спокойствие и уверенность в успех. Учил командиров и политработников умению работать с людьми, заботиться о них. Моряк, прошедший большую жизненную школу, адмирал понимал, что в длительном плавании трудно, там нет мелочей. Поэтому он одинаково внимательно относился как к вопросам боевой подготовки, комплектованию экипажа, так и к таким, скажем, на первый взгляд не масштабным проблемам, как получают ли люди письма, предоставлен ли всему экипажу отдых...

...На юте, возле елки, поставлены столы. Весь экипаж должен быть вместе. Офицеры, мичманы, старшины, матросы — все за одним столом, единой дружной семьей.

Радисты позаботились о том, чтобы здесь, наверху, были слышны новогоднее поздравление правительства и бой кремлевских курантов.

— С Новым годом, товарищи! Нашей Родине — ура! — поднял кружку со сливовым соком командир отряда. Троекратное «Ура!» пронеслось над океаном. С удовольствием потягивая холодный сок из запотевшей матросской кружки, на минуту представил себе заснеженный морозный родной городок на берегу Тихого океана, семью... затосковал даже. [183]

После ужина смотрели концерт самодеятельности. Затем начались аттракционы, веселые викторины, конкурс на лучшую песню, пляску.

Утро Нового года принесло некоторую новизну. Прежде всего кончился душный штиль. Море посвежело. Небо покрылось белым маревом. Сквозь дымку пробивалось солнце, но оно не обжигало, как это было несколько дней подряд. В снастях мачт стали слышаться печальные нотки посвиста ветра. На волнах появились белые гребешки.

— Вот уже до трех баллов надувает, — заметил долговязый старшина сигнальщик.

Вахту сегодня он нес один. Вахрушева, которого он постоянно обучал, с ним не было. А когда поинтересовался, где же Вахрушев, старшина ответил, что у них, у сигнальщиков, теперь нет учеников — все могут нести вахту самостоятельно. Вахрушев сдал все зачеты и теперь несет вахту наравне со всеми.

— Вообще-то он парень ничего, только пока за ним глаз да глаз нужен, — сказал старшина.

Невольно улыбнулся. «Глаз да глаз нужен» — это поговорка старшего лейтенанта, командира боевой части один — штурмана. Подражают нам матросы и старшины, подмечая порой то, чего мы сами не видим, не замечаем. А Вахрушев, конечно, будет стараться, поскольку ему наконец доверили нести самостоятельную вахту. Паренек он очень самолюбивый.

Густая беззвездная ночь опустилась на корабль. Плавная качка сменилась резкими толчками. Шторм усиливался. Ночью просыпался несколько раз. Громыхнула, ударившись о палубу, настольная лампа. Зазвенела пепельница. Посыпались книги, неосторожно оставленные мной на шкафу. Опять притупилась бдительность: долгое плавание в штилевых условиях — и мы снова забыли о коварстве морской стихии. Отругал себя за беспечность.

Прибрав все, опять лег, пытаясь уснуть. Долго ворочался, раздумывая о нашем плавании. Лаг отсчитал много тысяч миль, прошло уже несколько месяцев, как мы оставили родные берега. Каждый изрядно соскучился по земной тверди, по родным и близким. Несколько раз мы получали почту. Ее доставляли нам попутным грузом проходящие суда или танкеры. Всегда приближение этого момента [184] вызывало волнение и оживление у членов экипажа. Весточки с Родины ждал каждый. Получить телеграмму хорошо, но разве можно сравнить ее с письмом! Никакая телеграмма не передаст той теплоты, какую принесет письмо!

Море расшумелось совсем некстати. На днях мы должны встретиться с танкером, который вместе с другими грузами передаст нам почту. Там будут письма, написанные в прошлом году, но все равно для нас они желанные. Письма — самый лучший новогодний подарок для моряков! Кто-то верно подметил, что, когда мужчины долго остаются одни, без женского общества, они теряют капельку мужества. Мне кажется, в этом есть доля правды.

Море двояко действует на моряка: с одной стороны, оно закаляет, делает его сильным, выносливым, а с другой — более чувствительным, сентиментальным, мягким. Даже самые завзятые прозаики и те берутся за томик стихов, слушают лирические песни.

Ждал писем и Владимир Сергеевич. Недавно на реплику матроса, что неплохо бы получить почту, он сказал:

— Дорогой мой! Я тоже жду писем. Думаешь, адмиралы не тоскуют?

Заснуть мне так и не пришлось. Сбросив влажную, теплую простынь, оделся и решил пройти по кораблю. Обойдя кубрики, спустился в машинное отделение.

Машинисты и котельные машинисты, или просто кочегары, как их называли раньше, любят, когда к ним заглядывают начальники. Поэтому стараюсь не проходить мимо машинного или котельного отделения, когда обхожу корабль. Здесь, по-моему, всегда самая трудная вахта. Грохот мощных турбин, и, словно из пасти дракона, полыхает душный жар, который, по сравнению с теплом на верхней палубе, кажется невыносимым. Вида не показываю, что жарко. В довершение всего качка не дает спокойно стоять и, чувствуя горячую поверхность клапанов, испытываю напряжение, как бы не схватиться за что-нибудь и не обжечь руку. Машинисты, прямо скажем, держались молодцом. Бойко доложил старший смены. Весело, словно им шторм нипочем, улыбаются и вахтенные. Воздав должное подтянутости нижней вахты, выбрался наверх.

Сквозь темноту угадывался сердитый океан. Сейчас он совсем другой, не тот лучезарно-ласковый, курортный, а жестокий и опасный. Его горько-соленый вкус постоянно ощущаешь на губах, стоит только подставить под ветер лицо. Сильный ветер срывает гребни волн, они хлестко [185] бьют в скулу корабля, накрывая всю надстройку тучами брызг.

Пока добрался до ходового мостика, промок до нитки. Теплая вода нисколько не освежала. Взялся было за рычаг, чтобы открыть плотно задраенную дверь, как волна накрыла меня с головой. Трудно передать то состояние беспомощности, какое испытал в тот момент. Горько-соленая вода захлестнула с ног до головы. Мне стало жутко. Дышать нечем. Руки ослабли, пальцы судорожно скребли гладкую поверхность металла. К счастью, волна схлынула. С трудом поднявшись и выбрав момент, довольно быстро по скобтрапу взобрался на сигнальный мостик, ноги у меня дрожали. Не передать того удивления, какое было написано на лице вахтенного сигнальщика. Еще бы! По этому трапу на сигнальный мостик забирались только матросы. Чуть отдышавшись, постоял рядом с матросом, каясь, что поступил необдуманно, отправившись в ненастную погоду по кораблю не через штормовые проходы, которые позволяют, не выходя на верхнюю палубу, пройти в любое помещение корабля, а верхом.

Отжав куртку и брюки, незаметно вошел в ходовую рубку. Здесь была спокойная, деловая обстановка. Над картой склонился штурман, что-то вымеряя циркулем.

Все заняты делом. Ничего не случилось! Все смотрят вперед. «Унесла бы волна, — подумалось мне, — и никто бы не нашел и не заметил...»

Чувство стыда и горечи испытывал целый день.

Стало светать. Утро занималось медленно, словно нехотя. Низкие облака, цепляясь за мачту, быстро проносились над кораблем. Две стихии словно слились воедино, и невозможно было различить, где кончается море и начинается небо.

Побритый, румяный адмирал зашел в рубку. Здесь стало тесно. Не от его крупной фигуры, а оттого, что он постоянно двигался, смотрел на показания приборов, задавая вопросы, требовал повторить доклады... Потом, угомонившись, стал рядом со мной и тихонько сказал:

— Сегодня у нас свидание. К вечеру рандеву с танкером. Письма получим!

— Хорошо, только в такую погоду танкер не подойдет.

— Ну не скажи, — запротестовал Владимир Сергеевич. — К тому времени погода еще десять раз переменится! Штурман!.. Сколько миль до точки? Нет, отставить! Рассчитайте время встречи! — Он сам подошел к карте, взял у штурмана измеритель и сказал: — Придется пораньше [186] выйти на рандеву. А погода переменится, помяни мое слово, — закончил он убежденно.

Настроение командира отряда повлияло на всех в рубке. Улыбается рулевой, перебрасывается взглядом с радиометристом. Давно заметил, что настроение адмирала отражалось на настроении экипажа. Это закономерно и естественно. Человек, наделенный большой властью, обладающий немалым командирским авторитетом, создает настроение. Конечно, у каждого человека есть свои слабые и сильные стороны. Их видят все, кто работает рядом, их видят подчиненные. Люди вообще-то великодушны, они снисходительны к человеческим слабостям. Они простят ошибку и промах. Но не простят высокомерия, фальши, двоедушия. Таких недостатков не было у нашего командира отряда. В большом и главном он был верен себе — беззаветно отдавался делу, которому служил. Как подлинный военный, он по-настоящему готовил себя к тому, чтобы руководить боем. Нередко его можно было видеть за расчетами различных военных теорий и концепций. Он хорошо понимал значение и роль политико-воспитательной работы. Охотно сам выступал перед личным составом и тщательно готовился к каждому выступлению. Оратором он был хорошим, умел зажечь людей, овладеть вниманием аудитории. Сейчас, в условиях трудной штормовой погоды, Владимир Сергеевич видел, что настроение у нас неважное, и понимал необходимость повлиять на людей, создать атмосферу уверенности.

— К обеду посветлеет, море поутихнет, получим весточку из дома. Потом проиграем учение со стрельбами... — сказал он.

Но к обеду не посветлело, хотя барометр показывал на улучшение погоды. Море оставалось беспокойным. За столом поделился своим ночным приключением. Рассказывая, подтрунивал над собой. Однако мой рассказ не вызвал улыбки. А командир отряда, сердито взглянув на меня, укоризненно покачал головой и сказал, обращаясь к офицерам:

— Вот вам еще одно подтверждение той мысли, которую я вам высказал на сегодняшнем занятии, что в море нужно твердо выполнять корабельный устав, правила, которые сформулировала сама жизнь. Волна не разбирает, кого смыть за борт — адмирала или матроса-первогодка.

Мне было очень неловко, хотя и попытался обратить все в шутку. [187]

Предположение адмирала все же оправдалось. Погода начала улучшаться. Сквозь тучи стало проглядывать солнце, хотя волна не уменьшилась и качка продолжалась.

Закончив инструктаж агитаторов и пропагандистов боевых смен, оставил в кают-компании политработников, чтобы послушать их о том, каково настроение личного состава. В целом был удовлетворен их докладами. Больных нет. Вахту моряки несут.

— Настроение хорошее, — радостно сообщил лейтенант Вежис, — команда ждет писем!

Все заулыбались. Было видно, что каждый думал о почте, которая приближалась. Мне уже доложили, что с танкером ведет переговоры по радиотелефону командир отряда, что радиометристы видят судно на экране. Закончив беседу, направился на мостик. Трудно объяснить, почему меня, словно магнитом, притягивало к тому месту, где чуть ли не случилось непоправимое. Мне хотелось еще раз, теперь уже днем, при более спокойном море пройтись тем же ночным маршрутом. Ветер стихал. Личному составу было разрешено ходить по верхней палубе. Остановился около той двери, ручка которой спасла меня от большой неприятности. Глянул вперед и увидел довольно близко корму танкера. Постояв, по скобтрапу, тем же путем, что и ночью, забрался на сигнальный мостик. Правда, не с той быстротой, которую ночью мне придавал страх. Оба сигнальщика, прильнув к окулярам оптических приборов, внимательно рассматривали танкер. Меня они не заметили, поэтому весьма откровенно обменивались репликами:

— Сейчас она опять, наверное, выйдет.

— Молодая? Красивая?

— Лет тридцать. Буфетчица, наверное, или повариха.

Узнав Вахрушева, попросил у него бинокль. Он смутился, покраснел.

— Ну-ка, что там интересного вы увидели?

Мне видна была только кормовая часть судна. Танкер шел впереди нас по курсу с той же скоростью. Сразу понял замысел адмирала. Раз погода свежая и волна приличная, то лучше перегрузку провести кильватерным способом.

На танкере видна чуть подзакопченная труба с красной полоской и изображением серпа и молота. Аккуратно покрашена белая надстройка. На юте в тельняшке-безрукавке загорелый человек. Он набирает колечками бросательный конец. Делает это медленно, не спеша. Торопиться [188] некуда: от нашего форштевня к кормовому полуклюзу танкера тянется толстый капроновый трос. По нему будут передаваться грузы.

Вдруг в надстройке открылась дверь и показалась женская фигура в голубом сарафане. Женщина посмотрела в нашу сторону, постояла в задумчивости, и тряхнув головой, выплеснула воду из миски за борт.

— Некультурно... за борт прямо! Нет на нее нашего старпома, — засмеялся старшина.

— Да, непорядок. Это грубое нарушение корабельных правил. У нашего старпома получила бы два наряда, — поддержал его шутку.

Быстро, сноровисто действуют матросы обоих экипажей. Отлажена система тросов, по которым побежали ящики, мешки. Протянулся шланг для топлива...

* * *

Мешок за мешком скользит наша почта. Сильные матросские руки подхватывают их бережно, осторожно передают вниз, в закрытое помещение. Через несколько минут разобранная почта будет роздана по каютам, кубрикам, рубкам. Зашуршат листки почтовой бумаги, притихнут ненадолго люди, схватывая быстро новости. А потом, выбрав свободную минутку, уединившись, подробно, слово за словом, вновь перечитают написанное.

Шелестят газетные страницы. Люди жадно читают. Нет-нет да сорвется возглас удивления:

— Надо же! У нас новая линия метро! А я даже не знал. Вроде бы внимательно радио слушал...

— А у нас в поселке комбинат бытового обслуживания открылся, — заметил другой.

Вечером, уютно устроившись в кресле, стал перечитывать письма. «...На здоровье не жалуемся. Дела в школе у Алеши идут хорошо... Сергей прислал коротенькое письмецо, собирается приехать на каникулы к нам. Курсантская форма ему идет... А по вечерам тоскливо и одиноко... Про вас все знаем. Каждую пятницу ходим на прием к начальнику политотдела...»

Хорошая традиция сложилась в нашем соединении — командование проводит еженедельный прием членов семей тех, кто находится в длительном плавании. Жены с детьми приходят в Дом офицеров, как на свидание с мужем и отцом. Здесь они узнают о том, как проходит плавание, высказывают свои просьбы. Они с достоинством переносят нелегкое одиночество, ревниво оберегают доброе имя жены [189] моряка. Между ними складываются те особые отношения солидарности, какие бывают только у семей военных, моряков в отдаленных гарнизонах. И если у какой-то из них не хватит сил ждать, не устоит перед соблазном, то самым строгим судьей ей станут они, кто предан, верен...

Вечерний чай в кают-компании проходил оживленно. Главная тема разговора — домашние новости. Хороший заряд бодрости придали они экипажу. Несколько молодых офицеров получили благоустроенные квартиры. У кого-то прибавление в семье. С лица молодого папаши не сходит улыбка. Еще бы! Разве не приятно узнать, что родился сын с таким подбородком, с такими же, как у тебя, глазами!

— А мне вот какой привет прислали, — говорит старший лейтенант, показывая листок ученической тетради, на котором запечатлена детская ручонка — маленькая пятерня, обведенная карандашом.

— А как у вас дома? — спрашиваю инженера-механика.

Он слегка покраснел: человек он очень скромный, даже застенчивый. Достал из нагрудного кармана пачку плотной бумаги и показал нам. Детский рисунок привлек наше внимание. Огромный серый пароход с ракетами, орудиями плывет по синему бурному морю. Голубое небо, оранжевое солнце. Из трубы корабля валит черный дым.

— Хорошо рисует сын, но в школе не только рисование ценится, там надо знать еще и арифметику, и русский... Вот и жалуется на него учительница, что ему бы только рисовать да рисовать.

— А может быть, из него Айвазовский выйдет? — шутит адмирал, рассматривая детские рисунки. — И, видно, сын знает, за что папку командир ругает: вон какой шлейф дыма нарисовал.

Все засмеялись. Настроение было приподнятое, праздничное...

Теплым ласковым утром зашел в штурманскую рубку и здесь застал матроса Вахрушева. Он готовился к заступлению на вахту. Из кармана робы виднелась пачка писем. Поинтересовался, откуда столько писем. Он чуть смутился и, глядя на меня голубыми глазами, ответил тихо:

— Это все от мамы.

Слово «мама» он произнес по-детски непосредственно, тепло, значит, любит маму. Разговорился с ним. За невзрачной внешностью угадывалась нежная, добрая натура. [190]

— Ну, что пишет, как жизнь? — спросил его.

Он, пожал плечами, явно не настраиваясь на разговор. Понятно, что так просто с этим пареньком не пооткровенничаешь. Здесь нужен постепенный подход.

— Слышал, что вы теперь допущены к самостоятельной вахте? — перевел разговор на служебную тему.

Он улыбнулся, показав белые ровные зубы, и утвердительно кивнул головой.

— Несу сам, замечаний нет, вчера командир проверял, как я по международному своду сигналов читаю, похвалил, — сказал он, опустив глаза.

— Ну, что же, молодец, только больше в шлюпку не забирайся, а то долго искать, да вахту неси так, чтобы лучшим сигнальщиком стать. Слышал, сейчас конкурс объявлен на звание лучшего сигнальщика?

Вахрушев неопределенно пожал плечами. Помолчал. Затем, взглянув на часы, попросил разрешения заступить на вахту: подошло время.

Корабли и люди... Первое — это неприкосновенная частица советской территории. За границей никто не имеет права посягнуть на ее целостность. На палубах, внутри помещения поддерживаются советский образ жизни, наши обычаи и порядки. Корабль — это родной дом моряка. Вооруженный новейшим оружием и боевыми средствами — воплощением труда советского народа — он втройне дорог моряку.

Названия многих кораблей, которые ныне бороздят просторы океана, хорошо известны не только в нашей стране, но и за рубежом. Их экипажи — наследники славных традиций старых кораблей, отличившихся в многочисленных морских сражениях. Молодое поколение матросов приумножает их славу — на учениях, в дальних походах, на состязаниях на первенство Военно-Морского Флота. Честь и славу кораблям добывают люди.

Корабли и люди... В океане их связи и взаимоотношения ощутимы наиболее ярко. Моряк так привыкает к своему кораблю, что не мыслит службы на другом. И это оправдано. Когда матрос, старшина, месяцами, годами живет в одном кубрике, несет вахту на привычном ему боевом посту, когда он привык ко всему, что его окружает, — к койке, рундуку, — а главное, сдружился с товарищами, [191] коллективом, когда он освоился в лабиринте корабельных помещений и — завяжи ему глаза — найдет нужный трап, коридор, он ни за что не согласится перевестись в другой экипаж.

Длительное время походный штаб и политотдел отряда размещался на «Возбужденном». Мы сознавали, что наше присутствие доставляло командованию корабля дополнительные хлопоты. «Держать флагманский вымпел и иметь штаб на борту — дело нелегкое», — говорил нередко адмирал. Он требовал, чтобы офицеры штаба и политотдела не отгораживались от экипажа, активно участвовали во всех его делах. Мы старались избегать «ревизорских» проверок состояния дел в коллективе и придерживались в своей работе принципа: проверяя, помогай. Со временем это сказалось на всем: повысилась эффективность учебы, организация службы, действенность партийно-политической работы.

За время плавания этот экипаж стал для нас родным. И вот настал срок переходить на другой корабль. Мы думали, что командир корабля и заместитель по политической части будут довольны — свободно вздохнут. Но когда узнали, что переходим на «Строгий», оба искренне огорчились. В моей памяти сохранился последний день на «Возбужденном». Контр-адмирал пригласил на мостик командира, заместителя по политчасти и старшего помощника для подведения итогов. В спокойных тонах он отметил их недостатки, высказал советы. Помню, командиру корабля он высказал упрек, что редко обходил корабль, как это положено по уставу, мало бывал на боевых постах и в кубриках у личного состава. Подольский пытался оправдаться, ссылаясь на занятость управлением корабля. Флагман решительно отмел эту отговорку.

— На корабле есть кому подменить вас. Есть офицеры штаба... Вот старпом. Никто не снимал с вас обязанностей руководить боевой учебой, соревнованием, работать с личным составом. Почаще, дорогой, спускайтесь с мостика — на боевые посты, в кубрики. Больше пользы будет от этого.

Позже командир отряда заметил:

— Вообще, у некоторых командиров кораблей есть такая тенденция в море — отсиживаться на мостике, изображать занятого человека. При этом они рассуждают таю дескать, всеми остальными делами могут заниматься старпом и замполит. Это же в корне неправильно! [192]

Перед сходом флагман долго беседовал с командиром корабля — давал советы и наставления. В свою очередь, у меня состоялся обстоятельный разговор с замполитом «Возбужденного» Петром Федоровичем Никишиным. Впечатление о нем у меня сложилось неплохое. Конечно, в таком сложном деле, как политическая работа, трудно все охватить, но Никишин — человек старательный, работящий, стремился ничего не упустить.

Расставание с кораблем, что расставание с родным домом. С грустью оглядываешь каюту, где столько прожил, что была свидетельницей встреч, бесед. Обходишь корабль, где стал знаком каждый выступ, рым, трап.

И вот настал момент прощания. На верхней палубе выстроилась команда. На военной службе ценится сдержанность. Командир отряда строго по-уставному обошел строй моряков, вглядываясь в них — почти всех он лично узнал за время похода. Затем не спеша вышел на середину строя и поблагодарил всех за службу, пожелал успехов.

Последние минуты на корабле... Прощаемся с командиром корабля, его заместителем по политчасти, старшим помощником. У трапа покачивается катер. Сходим, вскинув руки к козырьку — последнее отдание чести флагу. Команда «Смирно!», и катер, вздрогнув, берет курс к «Строгому».

Невольно бросил взгляд на сигнальный мостик. Там увидел матроса Вахрушева. Он держал руку под козырек. Махнул ему рукой. Он улыбнулся и, чуть оторвав руку, тоже приветливо помахал мне в ответ. Чем-то дорог стал мне этот молодой матрос, который буквально на глазах проходил испытание океаном, превращаясь из ученика в опытного моряка.

С середины пути мы, не сговариваясь, оглянулись на «Возбужденный» и удивленно вздохнули: до чего же красив и грозен он издали, залюбуешься!

Вскоре увидели во всей красе другой корабль. Он отличался от того, на котором мы были, но в плавности обводов и стройности линий не уступал. Как только ступит нога адмирала на трап, на мачте взовьется флагманский флаг...

Корабли и люди... Помнились корабли, но больше все же люди.

Длительное плавание в отдалении от родной земли расценивается моряками как почетное государственное задание, [193] и они гордятся своей ответственной миссией, стремятся выполнить ее с честью.

В океане была получена радиограмма, что матросы и старшины, отслужившие свой срок, будут отправлены на Большую землю для увольнения в запас. Были составлены и объявлены перед строем списки тех, кто подлежит увольнению.

Эту весть не все моряки встретили радостно. Вечером в каюту командира постучался старшина 1-й статьи Иван Полтавский — старшина башни, авторитетный, примерный моряк. Глянув на него, командир сразу догадался, что старшина пришел по какому-то необычному делу, и, отложив все дела, приготовился выслушать его.

— По личному вопросу, товарищ командир, — волнуясь, сказал он. — Прошу меня не отправлять на Большую землю. Посудите сами: корабль будет решать в океане ответственную задачу, а в этот момент я должен его покинуть. Что же это получается? Словно с поля боя ушел... Я так не могу...

Смотрел на старшину, и чувство гордости за наших замечательных людей поднялось в сердце. Ведь плавание в океане тяжелое, но, несмотря на это, человек хочет остаться на своем боевом посту.

В те дни многие, кому предстояло уволиться в запас, обращались с просьбой оставить их на корабле, и это патриотическое движение моряков чем-то напоминало стремление фронтовиков не покидать передний край. Вот так живет исстари в российском человеке эта благородная черта, идущая от горячей преданности нашему общему делу.

Мастер на все руки, патриот своего дела, душевный и общительный советский матрос не раз вызывал удивление у многих зарубежных деятелей. Во время визита в одну из дружественных стран советский корабль посетил адмирал иностранной державы. Проходя по верхней палубе, он пристально всматривался в жизнерадостные лица наших матросов, а потом спросил, сколько лет этим молодым парням. Наш командир отряда ответил:

— Восемнадцать-девятнадцать лет.

Гость вскинул брови:

— Неужели? Как вы плаваете с такими мальчиками? Ведь они очень молодые и, наверное, еще ничего не знают и ничего не умеют. Скажу вам: на наших кораблях плавают моряки в возрасте тридцати — тридцати двух лет. [194]

— У нас другое дело, — сказал командир отряда. — Наши моряки имеют среднее, средне-техническое и высшее образование. На корабле они, кроме того, проходят обучение и становятся классными специалистами.

Адмирал удивленно пожал плечами.

— Прямо не верится. — И тут же добавил: — Хотя в вашей стране все может быть.

Наши моряки вызывают горячую симпатию жителей других стран своим поведением, культурой, обходительностью, широтой кругозора. Это особенно стало заметно в последнее время, когда советский флот в большом плавании, когда ежегодно тысячи матросов, старшин и офицеров сходят с кораблей на незнакомые берега.

Одна из зарубежных газет писала: «Как бы там ни было, факт остается фактом: русские завоевали симпатии всех жителей города. Завоевание происходит не силой оружия, хотя его достаточно на этом крейсере. Матросы завоевывают своим поведением, матросы покоряют, а жители капитулируют перед порядочностью моряков».

Чем же это объяснить? Прежде всего, тем, что советские моряки — представители первого в мире социалистического государства, созданного великим Лениным. Они — носители передовой идеологии, марксистско-ленинского мировоззрения, которое близко и понятно честным труженикам земного шара.

Восхищение вызывают не только наши моряки, но и наши корабли. «Я смотрел на ваши эсминцы глазами инженера-кораблестроителя, — сказал инженер Рэко Маркович. — Не берусь судить о их чисто боевых достоинствах, но что касается сугубо конструктивных и мореходных, — это превосходные корабли. Такие способна строить только высокоразвитая в техническом и научном отношении страна».

А вот высказывание капитана 1 ранга ВМС США Гарри Алендорфена: «Почти каждый раз, когда входишь в гавань и вам бросаются в глаза самые чистые и опрятные корабли, то, даже если не смотреть на флаг, вы можете с уверенностью сказать, что из десяти кораблей девять будут русскими».

Чистота и опрятность, красивый внешний вид наших кораблей — это одна сторона дела. Для советского моряка корабль — это больше, чем дом, больше, чем арена боевых действий. Это символ Родины. В дальнем заграничном [195] плавании чувства моряка ко всему отечественному обостряются.

Встречи и расставания с боевыми друзьями по оружию вдали от Родины оставляют глубокий след в сознании каждого. Это чувство впервые испытал лет десять назад, когда служил на дизельной лодке. После длительного плавания мы увидели встречный советский транспорт — сухогруз. Он отсалютовал нам флагом, дал басовитый гудок. Мы смотрели на своих соотечественников и махали им руками, а они всей командой высыпали на палубу и дружно, приветствуя нас, что-то кричали. Момент был весьма трогательный. Подводная лодка и транспорт удалялись друг от друга, а мы все махали, и на глазах кое у кого выступили непрошеные слезы.

При встречах в океане моряки советских экипажей стараются, если позволяет обстановка, побывать друг у друга. В этом случае они не жалеют ничего для своего собрата — делятся всем, чем богаты: литературой, кинофильмами, запчастями, продуктами и другими запасами.

Как-то к нашему кораблю подошел танкер заправить нас топливом, пополнить запасы. Произведя заправку, капитан танкера Исай Александрович — истинный моряк, проплававший по морям и океанам десятки лет, предложил нам показать концерт художественной самодеятельности. Мы охотно согласились. Как говорится, в океане вдвойне требуются музыка и песни. Вскоре на корабль прибыли самодеятельные артисты. Во главе их был помполит Юрий Михайлович Кочерженко и старпом, были среди моряков и две девушки; им, конечно, достались самые горячие аплодисменты.

Концерт всем понравился, и в знак благодарности мы показали артистам корабль, угостили чаем, а в заключение вручили каждому сувенир. Помполит пригласил нас посетить танкер. «Моряки наши с удовольствием бы послушали ваше выступление, — сказал мне Юрий Михайлович. — Приходите, а?» На следующий день мы были на танкере.

* * *

Если внешне танкер выглядел не так щеголевато, как, скажем, военный корабль, то на палубе, в кубриках, которые гостеприимно показывал мне капитан, виден был настоящий флотский порядок, а каюта капитана просто поразила своим уютом и даже комфортом. Просторный [196] салон, шкаф с книгами («Много поэзии», — отметил про себя), удобный письменный стол, кресло-вертушка, приемник, торшер — все это создавало обстановку «домашности». Попадая в каюту капитана, совсем забываешь, что ты на судне.

Бесшумно ступая по мягкому ковру, Исай Александрович выставлял чашки для кофе и все время рассказывал, рассказывал... Он был рад случаю встретиться с новым человеком. Другим членам экипажа, в частности помполиту Юрию Кочерженко, его истории уже сказаны-пересказаны. Тот сидит смирно, крутит приемник и с улыбкой поглядывает на капитана.

Наслаждаясь неожиданным комфортом, удобно устроился в кресле и внимательно слушал капитана. Нет, это не «морской волк», о каком писал Джек Лондон. Мне казалось, что он больше похож на скрипача или виолончелиста. Седая голова, тонкий профиль, длинные пальцы с почти прозрачной белизной кожи, манера говорить — все это как-то расходилось с тем, что он рассказывал. Слова «дрифтер», «топенанты», «крикнул им — майна помалу!» в его устах звучали как-то неестественно. Тем не менее чем больше его слушал, тем большей симпатией к нему проникался. И он это чувствовал. Мой интерес увлекал его, видимо, и, как все люди подобного склада, он стремился рассказать, удивить, заставить слушателя поволноваться, попереживать. Кстати, ему было что рассказать. Проплавал он на разных судах около пятидесяти лет. Ему сейчас шестьдесят с небольшим. Из его слов выходило, что этот рейс для него последний.

— Вернусь на Родину — и на пенсию, — вздохнул капитан. — Хотя, честно говоря, не знаю, как это будет выглядеть...

Побывал моряк в ста пятидесяти портах мира. Много видел, много знает, и рассказчик превосходный. Исключительная наблюдательность и остроумие делали его рассказы весьма занятными. Особенно внимательно слушал Исая Александровича, когда он говорил об острове Маврикий. Еще в далеком детстве услышал, что есть такая страна где-то в Индийском океане. Помогла филателия — ведь даже начинающие собиратели марок знают историю двух марок, изготовленных на этом острове, ставших необычной редкостью из-за ошибки гравера, который вместо слов «почта оплачено» вырезал слова «почтовая контора». Сейчас внимательно слушая капитана, восхищался этим удивительным уголком нашей планеты. [197]

— Вы не собираетесь туда? — спросил он меня.

И, не дождавшись ответа, стал рассказывать:

— Это замечательный остров! Там все поражает: природа, растительность, люди. Красивые, статные, в основном креолы, их более трети всего населения. Они ведут свой род от европейцев-колонистов и африканских рабов, привезенных сюда двести лет назад. Когда гулял по городу, забрел в парк, который носит имя маврикийского поэта Роберта-Эдварда Харта. Великолепная растительность, удивительные птицы: ярко-красные кардиналы, черноголовые пик-пик, прекрасные конде... Бродил я в парке, наслаждался прохладой и вдруг среди тропической зелени на одной из центральных аллей увидел памятник Владимиру Ильичу Ленину, а кругом цветы! Я был буквально потрясен. Это здорово!

Капитан оживился, видно, ему самому было приятно об этом рассказывать. Поглаживая седые волосы, он сея против меня, но, услышав, что забулькала кофеварка, опять вскочил.

— А вы бывали на Маврикии? — спросил Юрия.

Тот улыбнулся, утвердительно кивнул головой.

— Был, и не один раз. Страна действительно интересная. Но, знаете, я не очень-то в птицах разбираюсь, — сказал тихонько, чтобы не услышал капитан, но скажу, что влияние, с позволения сказать, капиталистической цивилизации здорово видно, как говорят, невооруженным глазом. Представьте, на этом острове были великолепные леса с очень ценными породами деревьев — красным, черным, эбеновым... и еще бог весть какими! Все вырублено! Нет лесов совсем! А это сказалось на климате. Старожилы говорят: раньше никогда не было таких страшных ураганов, вернее, последствий этих ураганов. Деревья защищали. Да и сахарный тростник был выше, сочнее. А теперь что?..

Мы молчали. Помполит взглянул на часы и стал собираться: подошло время политбеседы.

* * *

Поздно вечером перебрался на свой корабль. И память сохранила тот день встречи с моряками танкера, которые обладают замечательными качествами советского человека: гуманизмом, острой социальной восприимчивостью.

Много лет спустя мне вспомнился рассказ старого капитана о чудесном острове в Индийском океане, расположенном вблизи тропика Козерога... В 1975 году мировая [198] печать заговорила о многочисленных страданиях, выпавших на долю маврикийского народа. «Жервеза» — так назвали синоптики страшный ураган, который пронесся над островом. Стране был нанесен огромный ущерб. Разрушены сотни домов. Повреждены линии электропередачи, водопровод, дороги... Крейсеру «Дмитрий Пожарский» и советским океанографическим судам «Ямал» и «Севан» было предписано прибыть в Порт-Луи — столицу государства — и оказать помощь населению, пострадавшему от стихийного бедствия. Более двух недель советские матросы, мичманы, офицеры бок о бок с маврикийцами трудились с утра до ночи, восстанавливая водопровод, линии электропередачи, телефонной связи. Очищались от завалов дороги, восстанавливалась кровля жилищ, учреждений. Жители столицы восторженно встречали советских военных моряков. Каждому хотелось как-то отблагодарить русских за дружескую бескорыстную помощь. Много добрых теплых слов признательности было высказано в адрес советских моряков. Газета «Стар» («Звезда») писала: «Люди, так далеко живущие от Маврикия, оказались самыми близкими друзьями». Премьер-министр государства писал главе Советского правительства: «Я не нахожу слов, чтобы выразить Вашему превосходительству от себя лично и моего народа восхищение, высокую оценку и благодарность за эту своевременную помощь».

Да, действительно, помощь была оказана большая. Наши люди поработали напряженно и много. Помогали, как говорится, не только потом, но и кровью в самом прямом смысле этого слова. Многие советские моряки стали донорами, они отдали свою кровь для того, чтобы оказать помощь раненым.

Медицинские учреждения Маврикия постоянно испытывают недостаток крови. Из-за религиозных убеждений население не хочет сдавать кровь. И если в условиях обычной жизни медики как-то ухитряются обходиться тем скудным запасом, который они получают из Европы за золото, то при массовом травматизме, какой был во время стихийного бедствия, жизнь многих островитян была бы в опасности, не окажись здесь русские моряки...

Программа нашего плавания предусматривала проведение нескольких учений. Одно из них было особенно сложным. Командир отряда запланировал проведение ракетных [199] и артиллерийских стрельб, ряд сложных маневров, которые потребовали от командиров большого искусства и высокой морской выучки.

Мы с Владимиром Сергеевичем на ходовом мостике флагманского корабля наблюдали за эволюцией ордеров, маневром каждого корабля. Контр-адмирал Кругляков, по радиосвязи давал указания то одному, то другому командиру. Наблюдая, не мог согласиться со всем тем, о чем он говорил в микрофон. Мое замечание он воспринял с улыбкой.

— Видишь ли, — заметил он, — этого сразу и не уловишь. Подводники, так те действуют больше в одиночку, поэтому тебе, старому подводнику, не все ясно, но поверь мне, что в этих эволюциях, маневре много великолепия и красоты. Вот когда начнут они выполнять огневые задачи, тогда сам увидишь и поймешь...

И действительно. Загремели колокола громкого боя, возвещая о том, что «противник» обнаружен. Гулкой дробью по кораблю простучали тяжелые матросские ботинки.

— Товарищ адмирал, корабль к бою готов! — доложил командир.

— Хорошо, — коротко бросил Владимир Сергеевич, а сам внимательно, чуть наклонив голову, прислушивался к докладам по радио. Его сейчас больше интересовали те корабли, которые по условиям учения изображали «противника».

На «Строгом» — настороженная тишина. Спустившись на главный командный пункт, надолго задержался у планшета обстановки в БИПе (боевом информационном посту). На экранах локатора высвечивались корабли, которых не было видно визуально с высоты ходовой рубки нашего ракетоносца. Здесь, на главном командном пункте корабля, производятся все расчеты на маневрирование, использование оружия. В любой момент, о чем бы ни спросил командир, отсюда идет на мостик короткий, четкий доклад. Увлекшись работой операторов, не заметил, когда подошел рассыльный:

— Вас адмирал приглашает на мостик.

Вышагивая по мостику, адмирал не задавал, а буквально штурмовал вопросами командира корабля. «Эге, — подумалось мне, — подошла и ваша очередь, товарищ Барабаш». Предстояла ракетная стрельба, и Владимиру Сергеевичу хотелось убедиться в том, что на флагманском ракетоносце все готово. [200]

Взяв бинокль, стал осматривать горизонт, стремясь увидеть все наши корабли, которые только что наблюдал на экранах локаторов.

— Ты не туда смотришь, — тронул меня за руку адмирал. — Вот куда смотри!

Носовая ракетная установка пришла в движение. Открылись щитки, легко вышли две остроголовые ракеты, застыв в готовности. Затем установка с ракетами развернулась, поискала по горизонту и замерла, уверенно двигаясь за невидимой для глаз целью. Увы, пропустил момент, когда стартовали ракеты: меня отвлекли артиллерийские залпы. По зенитной цели стреляли соседние корабли. Услышав гудение и рокот ракет, успел заметить лишь уходящий вдаль факел двигателей и дымчатый шлейф.

Наблюдая за уходящими ракетами, вдруг увидел маленькую точку — это была цель, и сразу рядом с ней появились две вспышки. В ясном, безоблачном небе еще долго не растворялись две дороги серовато-голубого дыма ракет да густая россыпь гороха-шрапнели от скорострельных зенитных автоматов.

— Ну как зрелище? — спросил меня адмирал.

— Да, ничего не скажешь, здорово! Впечатляет, — ответил с восхищением.

— Теперь соберемся все вместе, проведем разбор и начнем готовиться к ответственному визиту. Предстоит вояж в Эфиопию, — заключил адмирал.

Наш корабль взял курс на север. Надо было из Индийского океана пройти в Красное море и прибыть в военно-морскую базу Эфиопии — Массауа. У нас было достаточно времени, чтобы привести в порядок корпус, палубу и надстройки. Немножко подкраситься, помыть переборки, надраить медяшки, потускневшие от соленых морских брызг. Как любая хозяйка стремится создать уют в доме перед приходом гостей, так и моряки, когда идут в гости, тоже наводят порядок.

Ночью вошли в Баб-эль-Мандебский пролив, который разделяет Африку и Азию. Справа от нас Аравийский полуостров, слева — африканские берега. Темно. Только на горизонте заревом полыхает сильный свет маяка: какой бы ни был трудный день, все равно утром делаем [201] зарядку, а перед сном — прогулку. Правда, прогулка — это слишком, может быть, громко сказано, тем не менее на небольшой площадке, размером десять на пятнадцать метров, мы ходим час, а то и больше. Эту привычку вынес еще с лодок, там, правда, негде совершать моцион, но зарядку с многочисленными приседаниями, наклонами, велосипедным тренажером необходимо делать ежедневно.

Мы ходим молча, раздумывая каждый о своем. Во время подобных прогулок думается легко. Четко спланируешь свою работу на завтра, проанализируешь прожитый день — все это становится жизненной потребностью.

Настроение приподнятое. Радует итог учения. Корабли действовали слаженно, на разборе флагманом дана высокая оценка. Хороший разговор получился у нас и с политработниками. Радовало то, что многие молодые офицеры поняли значение соцсоревнования. При его организации проявили немало творчества.

Раздумывая о наших делах, вспомнил о предстоящем визите. Всплыл в памяти 1935 год, когда весь мир говорил о героической борьбе абиссинского народа против итальянских фашистов. Тогда, при попустительстве некоторых стран, войскам Муссолини удалось растоптать свободу народа Эфиопии. Используя новейшее оружие, а также применив отравляющие вещества, которые запрещены были международными соглашениями, итальянские генералы уже тогда показали всему миру, что для фашистов нет ничего святого, если им надо достигнуть своих империалистических целей. Господству оккупантов пришел конец с разгромом фашизма. Но гнет и бесправие народа остались. Император и его семейство сосредоточили в своих руках огромные богатства страны, народ же влачил жалкое существование.

Владимир Сергеевич, видно, тоже размышлял о стране, куда мы держали путь. Он остановился и задумчиво сказал:

— Когда я был в Эфиопии прошлый раз, я просто поражался бедности этих людей. Сначала думал, что хоть армия, опора императора, содержится в более или менее приличных условиях. А оказалось, император даже на армию жалел средств.

Он помолчал, раздумывая, потом добавил:

— Действительно, все познается в сравнении. Мы у себя дома привыкли, что о нас кто-то думает, заботится. И знают люди, что их не оставят в беде, не позволят обидеть советского человека. А здесь, — он показал рукой [202] вперед по курсу корабля, — человека за человека-то не считают... В прошлый раз я стал свидетелем дикого случая. Одному из солдат во время фейерверка оторвало два пальца. Может, пиротехник просчитался, делая ракету, а может, сам солдат допустил оплошность. Бедный человек буквально взвыл от боли, закричал, размахивая окровавленной рукой. Вместо того чтобы его в больницу или госпиталь... так его в карцер, а потом, говорят, казнили, за то, что омрачил праздник императору...

Утром на мачте рядом с красным флагом развевался эфиопский. Три разноцветные полосы — зеленая, желтая, красная, а посредине — лев. Вахтенный офицер пояснил:

— Час назад вошли в территориальные воды Эфиопии.

День выдался теплый, но не солнечный. Молочное марево скрывало горизонт. К полудню нас встретил катер. Мы приняли на борт двух морских офицеров. Это офицеры связи, высокие, молодые люди, одетые в белоснежную морскую форму. У обоих палаши. На время нашего визита им поручено решать все вопросы с советскими гостями.

Через сильную оптику приборов с волнением рассматривал очертания незнакомого города, порта, ландшафт. Город небольшой. Безлесые берега. А дальше такие же безлесые высокие горы. Справа видны причалы, небольшие военные корабли типа сторожевых катеров. Это и есть военно-морская база.

Слева по кранам угадывался порт. Вплотную к нему подступают улицы города. Немного зелени, среди которой выделялось роскошное здание — дворец императора. Такие дворцы есть почти в каждом более или менее большом городе Эфиопии. Совсем близко — вход в огражденную молом бухту. С наших кораблей грянул первый залп салюта наций. За ним следующий. Когда отзвучал последний двадцать первый залп, стали палить пушки военно-морской базы. Огромная стая портовых голубей взметнулась и носилась над гаванью.

Нам определили самое крайнее место, это хорошо: удобней швартоваться. «Строгий» осторожно подошел к стенке. Небольшой эфиопский буксирчик суетился рядом, готовый прийти на помощь. Но мы отказались от его услуг. При швартовке за маневрами нашего корабля наблюдали сотни моряков других кораблей — американских, французских, английских, кроме того, портовые рабочие и представители нашего посольства во главе с Чрезвычайным и полномочным послом Советского Союза в Эфиопии. [203]

Нелегко было нашему командиру. Он облегченно вздохнул лишь тогда, когда был заведен последний швартов. Адмирал, человек весьма скупой на похвалу, все же заметил, будто про себя:

— Неплохо сработано.

— Молодец командир, хорошо подошел, — похвалил впоследствии посол.

Несмотря на свой возраст — ему было около шестидесяти лет — посол легко взбежал по трапу, принял доклад, отметил бравый вид почетного караула, который был выстроен в его честь. Тогда же стало известно, что наш корабль на сей раз считается старшим и на нем должен состояться обед, на котором будет император с семьей. Заметим, что это сообщение озаботило командира отряда. Хлопотное это дело — принимать на борту корабля и кормить обедом императора.

Как только была подана сходня, сразу началась на корабле иная жизнь. Прибыли военный атташе, представители посольств — наши советские люди приехали из Аддис-Абебы, столицы страны, расположенной высоко в горах, чтобы побыть среди своих соотечественников, походить по родной территории, этому маленькому кусочку Родины!

— Ах, какая прелесть наш черный хлеб! — говорила жена одного из сотрудников посольства. Она ела хлеб как лакомство, отламывая по кусочку и жмурясь от удовольствия.

— Приходите к нам обедать, угостим флотским борщом...

— А на закуску, наверное, селедочку дадут, — перебил меня секретарь посольства и блаженно улыбнулся.

— Дадут, обязательно дадут.

Гости ходили по кораблю, засиживались в матросских кубриках, с интересом рассматривали графики соревнования, боевые листки, аккуратную заправку коек, стопочки книг в рундучках матросов. Они охотно рассказывали морякам об Эфиопии, о нравах ее народа.

Американцы прислали на торжества эсминец, англичане — сторожевик, французы — два небольших сторожевых кораблика, а Судан прислал на праздник катера.

Внешне все корабли выглядели неплохо, но всеобщее внимание привлек наш красавец «Строгий». Его современный вид — с антеннами локаторов, мачтами, острым, высоко поднятым форштевнем, аккуратность на палубах, [204] надстройках — как бы подчеркивал высокую морскую культуру экипажа.

На берегу около «Строгого» всегда толпились люди, местные жители, но их немного, и видно, что это не простой люд. Больше всего матросов и офицеров с соседних кораблей. Группами стояли англичане. Они тихо переговаривались, показывая на нос и корму, — их интересовали ракетные установки.

Американцы, подойдя совсем близко к борту, громко говорили, смеялись. Часто повторяли: «Рашен шип, рашен шип, гуд». Им явно нравился наш корабль. По сравнению с их «Уодделом» наш «Строгий» выглядел современно, как бы подчеркивая последнее слово кораблестроения. Наши моряки гордились этим. Никто на палубе не стоял без дела, хоть и одеты были в парадную форму: белые брюки, форменка, белый чехол на бескозырке. Хлопотное дело — носить такую форму! Уж очень она маркая! Тем не менее моряк драит ветошью медяшку, и без того блестящую, или стирает пыль с переборки. Хочется, чтобы корабль был еще лучше!

Ожидая адмирала, отмахивался от назойливых мух, которые, несмотря на ветерок, надоедливо кружились над кораблем. Мухи везде: в кубриках, на камбузе, даже в машинном отделении. Наш врач совсем извелся: могут ведь заразу занести.

В дверях показался адмирал, тоже весь в белом, золотые лавры на козырьке, мелодично позванивают медали, кортик... До чего же красивая морская форма!

— Поехали на прием, — сказал адмирал дежурному по кораблю, — будем к ужину.

Два офицера связи, переводчик и мы с Владимиром Сергеевичем еле поместились в тесном автомобиле какой-то иностранной марки. Проезжая через город, мы с любопытством разглядывали незнакомые улицы, строения, людей... Проехав дамбу, машина замедлила движение у КПП, где в красно-белых касках стояли солдаты. Жестом показывая направление движения, они что-то гортанно выкрикивали, притопывали и снова замирали по команде «Смирно!». Мы въехали во двор, окруженный со всех сторон зеленью. Впереди было небольшое строение, и около него выстроен караул и оркестр. Как только мы вышли из машины, заметили у входа в штаб фигуру человека. Он, улыбаясь, двинулся к нам. Несколько гортанных выкриков, притопывание караула, оркестр заиграл марш. Командующий местным флотом подошел к нам. Он постоянно улыбался, [205] обнажая ровные белые зубы. Был подвижен, но не суетлив. Держался просто и довольно-таки приветливо.

Проходим в просторный кабинет. Командующий флотом выразил удовлетворение тем, что командование сочло возможным послать для участия в празднике корабль. «Как мне доложили, — сказал он, — корабль очень красивый, новый, самый современный».

Мы пригласили его посетить корабль.

— Я с большим удовольствием воспользуюсь вашим приглашением, сегодня же, если для вас это удобно.

На «Строгий» командующий флотом прибыл с группой офицеров, видимо, офицеров штаба и военно-морского училища. Бегло все осмотрев, он поинтересовался возможностями корабля для того, чтобы провести обед. Мы показали ему кают-компанию. Она его вполне удовлетворила. Раньше никогда мне не приходилось бывать на приемах, где бы собирались дипломаты, а тут случилось так, что посол Алексей Дмитриевич рекомендовал обязательно побывать на приеме, который давал итальянский посол. Учитывая, что в одно и то же время надо было быть на двух приемах, Владимир Сергеевич направился к англичанам: они принимали на своем корабле, а мы с послом поехали в отель «Красное море» — самый фешенебельный в Массауа. В этом году итальянцы не присылали корабля — Суэцкий канал закрыт, а вокруг Африки идти слишком далеко. Вот и решило итальянское командование самолетом направить оркестр и подразделение моряков для участия в параде.

В отель меня доставил офицер связи. Шефство надо мной здесь взял приветливый молодой работник нашего посольства. Отведя в сторону, он тихонько рассказывал о гостях, которые важно расхаживали по холлу, ожидая приглашения к столу. Меня поражала чопорность и напускная важность, с какой они ходили друг за другом, раскланивались. Среди них были графини, князья... Смотрел на них и думал: «Попал, как в прошлый век».

Приемы, визиты, опять приемы. Поздно вечером, усталые, переполненные впечатлениями, мы собирались на корабле, на верхней палубе, обменивались мнениями. Люблю вечерком побывать с командой на баке. Здесь в непринужденной обстановке можно поговорить с матросами и старшинами, почувствовать «пульс» жизни команды и самому сказать что-то полезное. Вечерняя прохлада располагала к отдыху. Приятно сбросить с себя мундир [206] в в легкой походной корабельной курточке посидеть, выкурив сигарету, другую.

Заметил, что в такие минуты моряки охотно разговаривают на любые темы. Меня интересовало, какое впечатление осталось у них от города, людей, встреч.

— Мы видели, как работают на заготовке соли. Тут рядом, почти в городе, целые горы соли. Они соль добывают просто: заливают соленой водой такие большие квадраты, на солнце вода испаряется, а соль остается. Я только удивился, как можно без сапог работать, босиком. Мы еще заметили, что здесь много разных национальностей. Люди разного цвета кожи: одни совсем черные, аж синие, другие шоколадного цвета, а есть совсем как наши, вот как Федор Почтарь. — Моряк засмеялся, хлопнув по плечу высокого молдаванина.

Тот тоже улыбнулся и сказал:

— Правильно, есть и в Эфиопии мои земляки. Мы их встретили, когда бродили по городу. Ходили, ходили... Жара, разморило, пить охота. Хотели найти газировочки, как у нас, из автомата. Ничего подобного! Попытались спросить у одного, другого... не понимают! Смотрим, навстречу идут мужчина и две женщины. Только взглянул на них — сразу будто родных встретил! Лица совсем наши, такие милые, родные... Подходят они к нам. Мужчина молчит, улыбается, а женщины так радостно: «Мальчики, вы что, пить хотите?» Оказалось, что это наши советские врачи. Они вместе с работниками посольства приехали из Аддис-Абебы, где работают в госпитале. Не советовали они нам пить ни воду, ни пепси-колу.

Он помолчал, а потом заметил:

— Они, оказывается, были у нас на корабле. Очень понравилось им. Так расхваливали чистоту, порядок, что даже неудобно слушать было.

— Были, и даже я их чаем поил, — вмешался в разговор вестовой кают-компании.

— Вы знаете, — обратился ко мне лейтенант Пошибайло, — когда мы были на «Протее», французском корабле, я разговаривал с их корабельным врачом. Рассказываю ему, что у нас школьники хорошо знают историю Франции, ее революционные традиции. Что у нас в Ленинграде есть улица Марата, набережная Жореса... Он удивился — не предполагал такого, а мне сказал, что в Париже есть музей Ленина и одна улица названа Сталинградской в честь нашей замечательной победы. Приятное впечатление осталось после такого визита и встречи. [207]

И вот настал день проводов. Команда построена по большому сбору. Оркестр играет марш «Прощание славянки». Вижу на берегу грустные лица. Руку в приветствии держит посол. Прослезилась его жена Мария Леонтьевна. Приветливо машут товарищи из посольства...

«Прощай, Эфиопия!» Мы снова взяли курс на юг. Плещется соленое Красное море. Жаром веет с африканского материка.

Прошло совсем немного лет, и снова жизнь привлекла внимание мировой общественности к Эфиопии, к Красному морю. Что касается событий в Эфиопии, то читатель знает о них. Народ недолго терпел тиранию самодержавия и его клики. Революционная буря всколыхнула народные массы. В стране начались демократические преобразования. Революционный процесс продолжается.

За время долгого плавания нам втройне стало дороже все, что напоминало родной дом, город, край.

В конце нашего длительного похода моряки, следя за картой плавания, часто спрашивали командиров, куда держим курс. Не домой ли?

Как всегда, приказ о возвращении домой поступил неожиданно. Командир еще не успел объявить его личному составу, а уже эта весть облетела кубрики, каюты. Люди не скрывали радости. И в этом, думается, нет ничего предосудительного. После тяжелого длительного похода моряка тянет домой, как солдата на побывку.

В ожидании встречи, в хлопотах время летело незаметно. И вот уже показались знакомые очертания берега, маяков, створов. Последний поворот — и перед нами открылись долгожданные сопки, причал и чуть в отдалении наш городок.

Родина тепло встретила своих сыновей. Мы смотрели на волнующие объятия, крепкие рукопожатия и с радостью отмечали: на русском и советском флотах так уж повелось — тепло встречать возвращающихся с победой из дальних походов моряков. Так встречали эскадру Нахимова после битвы под Синопом, так встречали североморских подводников после успешных подводных атак, так чествовали нас, подводников, совершивших кругосветное плавание вокруг Земли. В незабываемое торжество вылилась и встреча отряда наших кораблей.