СодержаниеПроект "Военная литература"Биографии


* * *

Темные тучи затянули небо, деревня казалась вымершей.

Шменкель молча шел за Рыбаковым по огороду, потом они перелезли через изгородь и пошли мимо темных безмолвных домиков. Мягкая земля приглушала их шаги. Дойдя до ворот одного из домов, Рыбаков остановился, прислушался к шагам часового, что расхаживал перед комендатурой. Приоткрыв калитку, внимательно осмотрел площадь. Во всей комендатуре светилось только одно окошко. Там, наверное, находился дежурный. Над входом в здание горела яркая лампочка, освещая шлагбаум и постовую будку.

Часовой повернулся кругом. По его поведению было видно, что он совсем недавно заступил на пост. До часового оставалось не более тридцати шагов. Удары сердца отдавались у Шменкеля где-то в горле. Пожав Рыбакову локоть, он вышел на улицу и пошел открыто, четко печатая шаг по пустынной улице.

— Стой! Кто идет? — окликнул его часовой, перед комендатурой, поворачиваясь в сторону идущего и снимая карабин с предохранителя.

— Ты что, с ума сошел?

Шменкель успел сделать еще пять шагов. «Черт возьми, какая большая эта площадь!» — подумал Фриц. Но теперь-то уж часовой должен заметить, что перед ним офицер. Однако входить в круг, освещенный лампочкой, Шменкель не хотел.

— Подойди ко мне!

В голосе Шменкеля были небрежность и высокомерие, с какими обычно офицеры обращались к рядовым.

Солдат подбежал к нему и, вытянувшись, хотел было доложить, но Шменкель ударил его ребром ладони по горлу, рывком свалил на землю и руками сдавил горло.

В несколько прыжков рядом со Шменкелем оказался Рыбаков, и как раз вовремя, так как солдат, оправившись от испуга, начал сопротивляться. Но Рыбаков ударом в челюсть снова нокаутировал его. Взвалив часового на плечо, Петр потащил его с площади.

В этот момент в здании комендатуры распахнулось окно, и чей-то заспанный голос спросил:

— Что там такое?!

Шменкель успел подняться с земли, мигом отскочил в тень и застыл как вкопанный. [201]

— Ничего!

— Нужно отвечать: ничего, господин унтер-офицер! Идиот!

— Так точно! Ничего, господин унтер-офицер! — машинально повторил Шменкель и щелкнул каблуками.

Унтер пробормотал что-то себе под нос и захлопнул окошко.

Когда Шменкель очутился по ту сторону калитки, он оглянулся. На площади не было ни души. Со двора его шепотом окликнул партизан. Часового притащили во двор Варвары Павловны. Он был без сознания. Руки и ноги ему крепко связали, а рот заткнули кляпом на случай, если пленный придет в себя и попытается звать на помощь. Два партизана уложили его на плащ-палатку и понесли.

Солнце уже поднялось над лагерем, когда разведчики благополучно вернулись к себе. Лобацкий и Рыбаков сразу же пошли с докладом к Дудареву, а остальные разошлись по своим землянкам. Первым вернулся от командира Петр. Он бросился на топчан и сладко потянулся.

— Командир всем нам объявил благодарность. Пленные уже пришли в сознание. Сейчас с ними занимается наша врачиха. Я твоего слишком сильно стукнул, Иван, Командир простил мне «поход» за самогонкой. А как тебе понравилась мамаша?

— Замолчи же ты наконец, — зевнул Спирин. — Спать охота.

— Спать? Сейчас? — Рыбаков как ни в чем не бывало перевернулся на живот. — Иван, ты знаешь, что Виктор...

— Петр, если ты сейчас же не замолчишь...

— Ничего с вами не случится.

Снаружи послышались чьи-то шаги. А когда палатка, которой был закрыт выход, приоткрылась, все увидели на пороге стройную фигуру Лобацкого.

— Вы еще не спите, Иван Иванович? Капитан просил вас зайти.

«Просил, а не приказал, — подумал про себя Шменкель, застегивая гимнастерку и приглаживая волосы. — Чтобы это могло значить?»

Дударев был не один. Вместе с ним над картой склонился Тихомиров, Капитан был чисто выбрит и выглядел так, будто всю ночь спал безмятежным сном. На самом же деле даже не прилег.

— Вы не очень устали, Иван Иванович?

— Ничего, терпимо. [202]

— Садитесь. Хотите чаю? — И, не дожидаясь ответа, капитан налил в алюминиевую кружку горячего чаю и положил рядом на ящик из-под патронов несколько кусочков сахару. — В селе вы разговаривали со старухой. Скажите, какое впечатление она произвела на вас? Можно верить ее словам о том, что фашисты готовятся напасть на нас?

— Мне кажется, ей можно доверять. Если б она работала на немцев, в ее чугунке плавало бы мясо, а она живет очень бедно.

Тихомиров свернул карту и налил чаю себе и капитану.

— А старуха неплохо придумала — заманивать к себе полицаев самогонкой. Нам надо бы достать ей новый змеевик, — заметил Тихомиров.

— Вот как меняются времена, Сергей Александрович.

Дударев отхлебнул из кружки, усмехнулся:

— Наши отцы, разгромив белых в гражданскую войну, разбили и все самогонные аппараты, чтобы крестьяне не переводили зерно, которого тогда так не хватало. А мы вот теперь собираемся завести такой аппарат, чтобы с его помощью получать интересующую нас информацию.

«Зачем же он меня позвал? Не для того же, чтоб я слушал их разговор!»

Словно угадав мысли Шменкеля, Дударев вдруг обратился к нему:

— Не обижайтесь, Иван Иванович, что мы не дали вам отдохнуть. Сергей Александрович рассказывал мне тут о том, как вы принимали присягу.

Шменкель покраснел, вспомнив, как он переживал, когда его в первый раз не привели к присяге.

От Дударева не ускользнуло замешательство Шменкеля.

— Командир и комиссар отряда взяли на себя большую ответственность, так как, не спросив разрешения высшего командования, лично изменили текст присяги. И как вы на это согласились, товарищ Тихомиров?

— После боя в Комарово я убедился в необходимости этого. Я много думал и пришел к очень важному для себя решению.

— Вот как? К какому же именно, разрешите спросить?

- — Воевать вместе с людьми и не доверять им — нельзя. — Тихомиров взял сигарету, которую протянул ему капитан. [203]

Шменкель тоже закурил, Усталости как не бывало, Он внимательно слушал комиссара. Тихомиров продолжал:

— Когда Просандеев рассказал мне, как переживал Шменкель, когда мы не привели его в первый раз к присяге, я серьезно задумался. Я представил себя на месте немца, который радуется нашим успехам, потому что хорошо понимает, как нелепа эта война, затеянная фашистами. И если этот человек пришел к нам с чистым сердцем, чтобы бороться против фашизма, то тут уж нечего цепляться за его гражданство.

— А вы не боялись, что штаб партизанского движения не утвердит ваше решение?

— Нет. Товарищ Шменкель — убежденный антифашист. В Германии у него осталась семья — жена, дети. И мы не имели права... — комиссар запнулся, подыскивая нужное слово, — оставить его на полпути, так сказать, на ничейной земле. Я не знаю, Фома Павлович, что вы думаете по этому поводу, но если я, как коммунист, боюсь взять на себя ответственность, то мне не поможет и высшее командование.

Дударев задумчиво кивнул:

— Понятно. А теперь послушайте, что об этом думают в штабе. — Он вытащил из кармана гимнастерки сложенный лист бумаги и, развернув его, начал читать: — «Центральный штаб партизанского движения, 28 июня 1942 года. В один из партизанских отрядов добровольно пришел немецкий ефрейтор Фриц Шменкель и изъявил желание бороться против гитлеровских захватчиков. Шменкель был принят в отряд и вскоре зарекомендовал себя как смелый разведчик».

Дударев сложил листок и встал:

— Поздравляю вас, Иван Иванович.

Шменкель пожал протянутую ему руку. Тихомиров, который очень редко проявлял свои чувства, подошел к Шменкелю и обнял его.

— Вы — Франц Фельдхубер, 1898 года рождения, из Мюнхена. Солдат 12-й роты 456-го полка 256-й пехотной дивизии. Не так ли?

Шменкель перевел слова капитана. Пленный даже не пошевелился.

— Почему вы не отвечаете? [204]

— Зачем? Все это написано в моей солдатской книжке.

— Чем занимались до армии?

Враждебный тон пленного, казалось, не произвел на Дударова никакого впечатления. Капитан не спеша рассматривал бумажник пленного. Увидев какую-то фотографию, Дударев протянул ее Шменкелю. На карточке был снят Фельдхубер в обществе каких-то важных персон. Все в черных костюмах, накрахмаленных сорочках, и все смотрят прямо перед собой.

— Вы имели собственное дело? — снова спросил капитан.

— Я кузнец. Мастер. На карточке — мои друзья.

Пленный даже не повернул головы, даже не взглянул на фото. Однако краем глаза он косился и на Морозова, и на Тихомирова, и на комиссара бригады. Они сидели на скамейке и слушали, как проходит допрос. Было непонятно, почему пленный так вызывающе себя ведет. Фотографии, которые Дударев перебирал в руках, оказались весьма любопытными. На одной из них Фельдхубер был снят перед домом с собакой, на другой он же в машине, на третьей — большой портрет Фельдхубера. И даже на семейном снимке его фигура как бы заслоняла всех остальных членов семьи.

Капитан щелкнул пальцем по крупной фотографии Фельдхубера и спросил:

— Сколько лет вы носили вот этот значок?

— Не знаю, — прозвучал ответ. Шменкель переглянулся с капитаном.

— Зато я знаю. Раз вы тогда носили золотой значок члена нацистской партии на лацкане пиджака, значит, вы были приверженцем фюрера. И в вермахт вы вступили добровольно. Не так ли?

Пленный вздрогнул. Глаза его злобно сверкнули, но он тут же потупил взгляд. Вместо ответа пленный лишь недоуменно пожал плечами.

— С какой целью ваше подразделение остановилось в Симоново? — неожиданно спросил капитан.

— Это вы скоро сами узнаете, только не от меня.

— Я советую вам обдумывать свои ответы, — строго сказал Дударев.

Он сам неплохо говорил по-немецки и потому не всегда дожидался, когда Шменкель переведет ему слова пленного. [205]

—  Что вы делали в Березниково? Вам известен хуторок недалеко от шоссе на Духовщину?

На какое-то мгновение в землянке наступила тишина. Морозов встал и посмотрел на капитана.

Пленный подался вперед и ответил:

— Я никогда не слышал об этом хуторе. Что вы от меня хотите?

— Березниково больше нет. Хутор сожжен, уничтожен солдатами вашей дивизии. Все жители, старые и малые, расстреляны.

— Ложь! — выпалил немец. — Все это ложь! Я не буду вам...

— Это что, была генеральная репетиция перед нападением на наш лагерь, Фельдхубер? — прервал его капитан.

Вопрос обезоружил пленного. Он проглотил слюну, желваки заходили у него на скулах. Шменкель видел, что Морозов что-то шепотом сказал Полуэктову. Дударев молчал и, прищурившись, наблюдал за пленным. Шменкель восхищался спокойствием и выдержкой капитана. Командованию срочно нужны были сведения о предстоящих действиях противника, но из этого Фельдхубера, как видно, не многое вытянешь.

— Что вы на меня так смотрите? Думаете, я вас испугался? Или ваших бандитов? Скоро мы сделаем из вас отбивную!

Фельдхубер сжал кулаки и показал крупные, как у лошади, зубы.

— Завтра мы вас всех сотрем в порошок!

— Ошибаетесь, — спокойно ответил Дударев. — Вам не удастся уничтожить нас.

Взяв с ящика еще одну фотографию, капитан поднес ее к лицу пленного.

— Вы кузнец, не так ли? Тогда зачем вы пришли в нашу страну?

Фельдхубер бросил на капитана полный ненависти взгляд, плечи его содрогнулись.

— Слишком мало я вас убивал!.. Слишком мало... Мало...

— Увести! — приказал Дударев.

Фото он бросил на ящик и вытер лоб платком.

— Много я видел всякого дерьма. Какими только мерзавцами и бандитами не приходилось заниматься, но все они, как правило, имели хоть какие-то мотивы для совершения своих преступлений, а этот...

Сжав губы, капитан взял папиросу, которую ему протянул Морозов.

Комиссар Полуэктов наклонился над ящиком, служившим [206] капитану столом, и молча протянул Шменкелю последнюю фотографию. На фоне трупов в позе полководца был увековечен Фельдхубер.

Шменкель, увидев фотографию, хотел отвернуться, хотел отбросить ее в сторону. К горлу подступил комок. Словно сквозь туман, Шменкель услышал слова капитана:

— Что же это за человек, который фотографируется на фоне убитых?

— Только через убийство лежит путь к славе — так говорят фашисты.

— Законченный нацист, — заметил Морозов. — Они ненавидят все чистое, светлое...

— Давайте продолжим, товарищи! — предложил Дударев. — Второго пленного захватил Иван Иванович.

Ввели второго пленного. Это был молодой парень, здоровый, загорелый. Переступив порог, он щелкнул каблуками и застыл по стойке «смирно». Шменкель еще весь находился во власти ненависти к Фельдхуберу. Но стоило Фрицу взглянуть на второго пленного и увидеть застывший страх в его глазах, которые бегали по сторонам, как бы ища поддержки, и ему стало жаль парня.

Этот пленный охотно отвечал на все вопросы, которые ему задавали. Звали его Альфом Дёрресом, служил он ефрейтором в том же полку, что и Фельдхубер.

— До войны я жил в Эссене. Сейчас мне двадцать два года, не женат, до армии работал служащим.

— А где вы работали? — спросил Дударев, захлопнув солдатскую книжку пленного.

— В банке.

— Кем был ваш отец?

— Директором филиала банка.

— Значит, у вас фамильная склонность к банковским делам? Садитесь.

Пленный осторожно присел на краешек скамьи, положив руки на колени. Вел он себя так, будто его вызвали в кабинет к начальнику.

— Вам известно, где вы находитесь? — спросил пленного капитан.

— Так точно. У партизан, — произнес солдат, и голос его дрогнул.

«Наверное, каких только небылиц не наслушался о нас», — подумал Шменкель.

— Как вы себя чувствуете? [207]

— Спасибо, уже лучше. Благодарю вас.

— А теперь расскажите нам о своей политической деятельности. Вы — член нацистской партии?

— Нет, но...

Солдат недоверчивым взглядом окинул партизан.

— Но что? — спросил Шменкель.

— Я состоял в молодежной организации.

— Вас к этому принудили, не так ли? — не без иронии спросил Дударев.

— Нет, я вступил туда добровольно и даже отличился.

— Значит, вы были активистом?

— Да, у нас все были активисты. Капитан взглянул пленному прямо в глаза:

— Все вы так говорите. В том числе и дети рабочих? Ваш родной Эссен в свое время был центром борьбы против капповских путчистов. Или вы об этом забыли?

Пленный молчал.

— Почему вы не отвечаете?

— Я... этого не знал, — откровенно признался ефрейтор.

Шменкель отвел взгляд, ему было стыдно за своего соотечественника. Советский офицер напомнил о важном событии в немецкой истории, а парень, выросший в Германии, оказывается, вообще никогда и не слышал об этом, так как школьные учебники замалчивали подобные явления.

Дударев заговорил строже:

— Что произошло в Березниково?

— Не знаю... Слышал только, как об этом рассказывали.

— Разве вы не принимали участия в карательной экспедиции?

— Нет. Там были только добровольцы.

— А почему вы не пошли?

— Я стал солдатом для того, чтобы защищать свое отечество, в бою защищать, А против мирного населения я не воюю.

— Защищать отечество? — криво усмехнулся Дударев. — И что же вы слышали о Березниково?

Пленный рассказал довольно подробно. Он сам по радио принял приказ, в котором говорилось о необходимости стереть хуторок с лица земли, и передал приказ дальше, как это было положено. На вечерней поверке командир [208] батальона призывал солдат к мщению, так как жители этого хуторка поддерживали связь с партизанами. Подробнее о расправе над мирными жителями Дёррес узнал от Фельдхубера, который был там и, хвастаясь, показывал всем фотографии, сделанные им лично.

— А что говорили ваши товарищи об этой расправе?

— Не все солдаты одобряют такую жестокость. Я слышал это собственными ушами. Многие у нас считают, что виновных нужно наказывать, можно, например, сжечь село, но расстреливать мирных жителей нельзя.

— Так думают твои товарищи?

— Так точно.

— Ну и последний вопрос. Что сейчас происходит в Симонове?

Пленный ответил без малейшего промедления:

— Запланирована операция по уничтожению партизанского лагеря. Для этой цели в село прибыло подразделение полевой жандармерии с овчарками. Операция будет проведена вместе со строевой частью.

— Когда запланирована эта операция?

— Я знаю только район операции и пароль.

— Говорите.

Пленный показал на схеме район, запланированный для прочесывания. В этом районе как раз и располагалась партизанская бригада имени Чапаева. Пароль — «Оборотень».

— Хорошо. Можете идти.

Ефрейтор встал и, дойдя до порога, обернулся, но часовые взяли его под руки и вывели из землянки.

Во время допроса старший лейтенант Морозов два раза куда-то выходил, но вскоре возвращался. Сейчас, когда в землянке наступила тишина, снаружи стали слышны команды, стук топоров, беготня, ржание лошадей.

— Сведения, которые мы имели, пленный полностью подтвердил. Я сейчас созову командиров подразделений на короткое совещание. — И, посмотрев на часы, Морозов обратился к Дударову: — А вас я жду через четверть часа.

Выходя из землянки, Дударев сказал Шменкелю:

— Вы со своим оружием идите в отряд «Смерть фашизму». Отдохнем потом. А за помощь при допросе — большое вам спасибо. [209]

Только встав на ноги, Шменкель почувствовал, как устал: ноги и руки казались какими-то ватными.

— Разрешите один вопрос, товарищ капитан? — спросил Фриц.

Дударев сначала было махнул рукой:

— После.

А потом, подумав, предложил:

— Проводите меня к рации. По дороге поговорим, только давайте короче.

Шменкель быстро шагал рядом с капитаном.

— Что будет с пленными? — спросил Фриц.

— Этот вопрос решит штаб бригады.

— А как?

— Товарищ Иван Иванович!

Дударев на миг остановился, на лбу его собрались глубокие складки.

— Разве вам не ясно, что я не могу ответить на ваш вопрос?

Шменкель все отлично понимал, но машинально все еще шагал вслед за капитаном. Так они дошли до землянки радиста.

«Больше выговора мне не грозит. В крайнем случае меня вычеркнут из списков разведчиков, но я все равно спрошу его еще раз», — думал Шменкель.

На столе радиста лежали два листка, испещренные цифрами, — зашифрованные радиограммы.

— А ты чего здесь забыл?! — набросился на Шменкеля радист. — Не хватало, чтоб каждый ходил сюда, как к себе домой!

Дударев углубился в чтение радиограмм. Потом он поднял голову и сказал, обращаясь к Шменкелю:

— Я знаю, вас беспокоит судьба пленного ефрейтора, но этот вопрос буду решать не я один. Фельдхубер, в этом я твердо убежден, за свои преступления будет приговорен к расстрелу. Доказательства его вины у нас имеются, да и сам он не отпирается. А расстреливать Дёрреса мы не имеем никакого права. Вы удовлетворены?

— Его перебросят через линию фронта?

— Каким образом? Это при нашем-то теперешнем положении?!

И, взяв Шменкеля за руку, капитан повел его к выходу.

— Опомнитесь наконец. И все взвесьте. Ефрейтор вел себя как следует, сказал нам правду, и мы, конечно, учтем это. По моему указанию сегодня ночью его отвезут подальше отсюда и выпустят на свободу. Идите.

— Слушаюсь. Разрешите мне поговорить с этим ефрейтором. [210]

— Как хотите. И разрешаю.

Уже стемнело, и возле землянок, где хранились продукты, партизаны зажгли факелы. Ящики, мешки и бочки складывали на подводы. Мимо проехал крытый грузовик с обмундированием. Чтобы избежать окружения, командование приняло решение покинуть лагерь.

После разговора с капитаном Шменкель быстро зашагал к землянке, где находились пленные.

В землянке было темно, но Фельдхубер сразу же узнал Шменкеля.

— Живым вам всем отсюда не вырваться, — пробормотал Фельдхубер. — Выпусти меня отсюда, помоги бежать, и я возьму тебя с собой, а то так и пропадешь ни за что ни про что в этих болотах.

— Выходи, — сказал Шменкель второму пленному.

Когда Дёррес вышел из землянки, часовой тотчас же снял карабин с плеча, но Шменкель сделал ему знак, что это лишнее.

Отведя ефрейтора немного в сторону, Фриц предложил ему сесть на валявшийся ящик. Сел и сам. Было темно, и Шменкель не видел лица ефрейтора, но чувствовалось, как волнуется пленный.

— Испугался?

— Я не знаю, что меня ждет. Тот, — ефрейтор ткнул пальцем в сторону землянки, где сидел Фельдхубер, — надеется, что его наши освободят. Он только и говорит, как будет убивать вас. Но я не питаю на этот счет никаких иллюзий. Даже если вас окружат, то будет бой, и не на жизнь, а на смерть, и нас просто-напросто расстреляют.

— Значит, ты веришь фашистским сказкам, что партизаны убивают пленных?

— На что еще я могу надеяться?

— А если мы тебя отпустим? — Шменкель приблизился к пленному, чтобы лучше рассмотреть выражение его лица. — Что ты тогда будешь делать? Искать свою часть? У тебя не пропала еще охота быть в обществе таких, как Фельдхубер?

Пленный закрыл лицо руками и ничего не ответил. Небо над вершинами деревьев стало еще темнее. Близилась полночь, но голоса партизан, слова команд и скрип повозок не умолкали.

— Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь, — вновь заговорил Шменкель. — Ты хорошо знаешь, что тебя ждет, если ты вернешься 6 свою часть, даже если и не в свою, а в другую. Тебе придется рассказать, что ты был в плену у партизан, иначе как ты объяснишь, где твое оружие. А поскольку ты вернешься живой и невредимый, тебя будут считать предателем. Вот чего ты боишься, не так ли? Но у нас нет сейчас возможности переправить тебя через линию фронта в лагерь для пленных. Почему — тебе, по-моему, не нужно объяснять.

Ефрейтор весь съежился и тяжело вздохнул.

— У тебя есть только один выход. Все зависит от тебя самого.

— Да?

Пленный сразу выпрямился.

— Говорите, что я должен делать?

— Воевать вместе с нами.

— Нет! — выпалил ефрейтор и снова сник. — Это же измена. Я не могу бороться против своих товарищей.

— Ах вот как! Тогда, по-твоему, я тоже изменник?

— В моих глазах — да. Может, кто и думает иначе, а я лично... Шменкель...

— Откуда ты меня знаешь?

— Я вас сразу же узнал. Я видел вашу фотографию на листовке.

— И ты веришь тому, что в ней написано? Веришь слепо и даже не утруждаешь себя подумать? Тебе неприятен Фельдхубер с его золотым значком нациста, и в то же время ты веришь ему подобным!

Шменкелю не сиделось на месте. Он встал и заходил около пленного, подыскивая слова, которые должен был сейчас сказать.

— Ты вот говоришь «измена». А скажи, кому или чему я изменил? Коричневой чуме, которая опутала всю Германию? Стране, которая покрыла себя позором, запятнала кровью тысяч людей? Стране, которую ненавидит весь мир? Помещикам и баронам, выпускающим оружие? Или банкирам? Это — не мое отечество, да и не твое тоже. Ты вот говорил, что защищаешь отечество, на самом же деле ты защищаешь миллионы своего шефа. А для него самого ты как был, так и останешься дерьмом.

— Оставьте свою агитацию! — Дёррес встал. — У вас свое понятие о чести, у меня — свое. Если мне суждено умереть от рук товарищей, пусть будет так. Всю свою жизнь я... Понимаете вы меня?.. Нет, вы никогда не поймете! [212]

— Всю свою жизнь ты был орудием в грязных руках, — ответил Шменкель. — И ты еще мнишь себя героем. Я хочу, чтоб ты остался в живых и когда-нибудь убедился в том, что глубоко заблуждался. Можешь идти.

Шменкель молча отвел Дёрреса в землянку. Больше он не сказал ему ни слова. Затем, забрав свой автомат, Шменкель пошел к Васильеву и доложил, что прибыл в его распоряжение. Командир отослал Фрица немного отдохнуть. Шменкель долго не мог заснуть, растревоженный разговором с пленным немцем.

* * *

И вот последняя группа партизан покинула лагерь. Было далеко за полночь. Над лагерем несколько раз покружил самолет противника и скрылся вдали.

А в семь утра гитлеровцы обрушили на территорию партизанского лагеря сильный артиллерийский огонь, но лагерь был уже пуст. Двадцать минут без перерыва рвались снаряды и мины, коверкая землю и деревья.

Артиллерийская подготовка прекратилась так же внезапно, как и началась. В наступившей тишине Фриц услышал, как в селе прокукарекал петух. Отряд «Смерть фашизму» занял огневую позицию на окраине села Слобода. Сюда снаряды не долетали, а самые близкие из них разрывались на перекрестке дорог, в полутора километрах от села. На дороге, которая вела в село, не было видно ни души. Здесь партизаны решили принять бой с фашистами. Командир сообщил, что немецкая пехота будет наступать при поддержке танков. Партизанам предстоял серьезный экзамен. Об этом сейчас и думал Шменкель.

Чей-то голос вдруг прокричал:

— Эй ты, Михаил, заснул там, что ли?

— Ничего я не заснул, — ответил другой.

— Тогда чего ж ты нас забыл? Я уже побрился. Тащи мне свежее белье, чтоб я, в случае чего, явился на небо по всей форме, а то бог меня такого чумазого не примет.

— Не торопись на тот свет. Еще успеешь.

— А табачок у тебя есть, Михаил?

— Есть, как не быть. Целый кисет. А чего это тебе вдруг захотелось махорки?.. [213]

На этом разговор оборвался — из лесочка появились черные махины вражеских танков. Они медленно ползли к селу.

Шменкель насчитал шесть танков. Вслед за ними бежали серые фигурки солдат в касках.

Фриц плотнее прижался к земле. Танки увеличили скорость.

И вдруг грохот взрыва потряс окрестность. Сзади и сбоку головного танка вырвалось яркое пламя. Следующий танк свернул с дороги, но не проехал и пяти метров, как тоже взорвался, наскочив на одну из мин, которые партизаны установили ночью. Остальные танки остановились. Гитлеровцы выслали вперед саперов с миноискателями.

Васильев подал команду, и партизаны открыли огонь. Противник не заставил себя долго ждать: пехота была брошена вперед, танки развернули орудия.

Первыми очередями Шменкель уложил двух гитлеровцев. Сквозь шум перестрелки Фриц уловил грохот партизанских минометов. Вот загорелся еще один танк и бешено помчался по полю, стараясь сбить пламя. Несмотря на сложность обстановки, Шменкель был внутренне спокоен.

Недалеко от Фрица пули поднимали фонтанчики земли. Шменкель сменил позицию, отполз немного назад и укрылся за густым кустом. Рядом стояло изуродованное снарядом дерево. Фриц стрелял из трофейного пулемета.

Пули вновь стали ложиться около Шменкеля — стреляли из пулемета. Заправив пулемет новой лентой, Фриц дал несколько длинных очередей в том направлении, откуда стреляли. Пулемет противника смолк. Шменкель вытер пот со лба и провел языком по высохшим губам.

«А этот парень с пулеметом мог бы запросто скосить меня, — подумал Шменкель. — Да, трудно сказать, как мы отсюда выберемся. Слева и впереди — противник, и к тому же противник, который в пять раз превосходит нас в силах. Позади — чистое поле и только справа — небольшой островок леса. Фашисты, конечно, постараются отрезать нас от этого леса».

Шменкель несколько выдвинулся из-за куста и установил пулемет так, чтобы удобнее было вести огонь по пехоте противника. Только Фриц открыл огонь, как возле него оказался невесть откуда появившийся Рыбаков. [214]

— Нужно продержаться еще минут десять, прикрыть отход наших. Патронов у тебя хватит? — выпалил разом Рыбаков.

Шменкеля мучила жажда, и Рыбаков протянул ему фляжку с водой, однако Фриц отстранил ее, так как в эту минуту невдалеке увидел фигуру в серой форме.

— Сигнал для отхода — зеленая ракета! — крикнул фрицу Рыбаков и исчез.

Стих огонь партизанских минометов, но гитлеровская артиллерия не умолкала. Шменкелю дважды пришлось менять позицию, но к нему уже пристрелялись, и он лежал, не поднимая головы.

Опять взревели фашистские танки. Три машины, свернув с дороги, медленно ползли к лесочку. Пехотинцы выскочили из укрытий и бросились вперед. Некоторые из гитлеровцев подорвались на минах, остальные продолжали бежать.

Шменкель стрелял и стрелял. Но вот в небо взвилась зеленая ракета. Фриц схватил пулемет и, прячась за кустами, бросился назад. Затекшие от долгого лежания ноги плохо слушались.

Вдруг Шменкель услышал голос Рыбакова:

— Иван, Иван! Беги сюда, ко мне!

Фриц что-то крикнул в ответ, но взрывы мин и стрельба заглушили его голос. Он побежал к спасительной полоске темного леса...

В небе высоко стояло солнце, а в гуще леса у ручья все дышало прохладой. Припав к ручью, Шменкель долго пил холодную воду. Неподалеку от него сидел Рыбаков и плескал себе воду в лицо. Тут же находились Прохор, Николай и парень из села Курганово. Они втроем обслуживали станковый пулемет «максим». Здесь же были Виктор Спирин и медсестра Надя.

Оторвавшись от воды, Петр напялил фуражку на мокрую голову.

— Ну, мы последние. Пошли!

Как всегда, он и теперь был проводником. Сначала они углубились в лес, чтобы ввести противника в заблуждение, а потом, сделав большой крюк, пошли на север, к селу Холопово. Там они должны были присоединиться к своему отряду.

Рыбаков шел быстро. Ветки похрустывали под ногами. Была такая жара, что гимнастерки взмокли от пота. [215] Прохор, тащивший карабин с пулеметными лентами, то и дело ворчал:

— И чего ты так несешься, Петр? Уж нет ли у тебя зазнобы в Холопово?

— Приказ есть приказ, — отвечал Рыбаков, не замедляя шага. — Сказано — как можно скорее выйти на сборный пункт отряда, значит, нужно выполнять!

Пройдя по лугу, партизаны вошли в небольшой лесок. Вскоре лес кончился, и они вышли к заболоченной равнине. Осмотревшись, решили двигаться к высотке. Теперь вести группу взялся рыжеволосый, который знал здешние места лучше Рыбакова. Парень повел их через болото по узкой тропочке, которую, видимо, знали немногие. Воздух, казалось, замер, на небе ни облачка, а солнце нестерпимо палило. Кругом стояла тишина. Вскоре путь преградила широкая канава. Через нее был переброшен легкий мосток. И вдруг на противоположной стороне партизаны увидели двенадцать немецких жандармов с собаками на поводу. Фашисты шли навстречу партизанам.

— Назад! — успел крикнуть Рыбаков.

Но было уже поздно. Собаки учуяли их, залились лаем и стали рваться с поводков. Жандармы вмиг бросились на землю и спустили овчарок.

— Стрелять по собакам! Сначала по собакам!

Шменкель хорошо понимал, как опасна встреча с этими натренированными животными. Перед операцией фашисты обычно не кормили собак целые сутки. Изголодавшиеся псы бросались на свои жертвы, стараясь перегрызть горло.

Шменкель поискал глазами укрытие, но ничего не увидел. Широко расставив ноги, он с руки дал очередь из пулемета. А через секунду застрочил из своего автомата и Рыбаков. Надя стреляла из карабина. Однако быстро изготовить к стрельбе «максим» — дело нелегкое. Несколько псов было убито, остальные огромными прыжками мчались вперед. Отступая шаг за шагом, Шменкель давал длинные очереди из своего МГ. А псы — все ближе и ближе. Надя выстрелом из карабина уложила еще одну овчарку.

Жандармы тоже открыли огонь. Шменкель вдруг почувствовал, как что-то обожгло ему руку, но не обратил на это внимания. Сойдя с мостка, он оказался вне поля зрения противника. [216] Выстрелы с той стороны постепенно стихли, потом послышался свист: гитлеровцы не решались лезть в болото и подзывали собак.

Шменкель почувствовал жгучую боль в плече. Взглянув на рукав, он увидел чуть ниже локтя две дырки.

«Сквозное ранение, — мелькнуло в голове. — Это еще не самое страшное». Забрав пулемет, он пошел к остальным.

Присели на кочке. Рыбаков стащил с головы фуражку и проговорил:

— Может, они уже оцепили болото. Наши наверняка проскочили, иначе бы мы не наткнулись на фашистов. Что теперь делать? Вернуться в лес или попытаться прорваться?

— Нужно прорываться! — решительно заявил Шменкель, перевязывая себе руку.

— Вы ранены? — воскликнула Надя. — Почему вы мне ничего не сказали?

— А чего говорить! Ерунда, а не рана. — И, обращаясь к другим, Шменкель спросил: — А вы как думаете? Ведь за ночь фашисты могут нас окружить!

— Мы должны выполнить приказ и во что бы то ни стало прорваться, — наконец проговорил Спирин.

Остальные согласились с ним.

Надя тем временем открыла свою сумку и вынула из нее бинты и пинцет. Она осторожно очистила рану Фрица, приговаривая при этом:

— Рана гораздо опаснее, чем вы думаете, Иван Иванович. Потерпите минутку, сейчас я ее забинтую. Дать вам обезболивающую таблетку?

Рыбаков, посмотрев на медсестру, хмыкнул.

— Я не ребенок, чтобы глотать твои таблетки, — обиженно отказался Шменкель.

Надя с удивлением посмотрела на Ивана Ивановича своими большими темными глазами. А Шменкель только сейчас заметил ее полные припухшие губы. Черные волосы девушки вились локонами. Чем-то она напомнила Фрицу его Эрну.

«Почему я не замечал этого раньше?» — подумал он и невольно вспомнил свой разговор с Рыбаковым на лесной поляне, когда они готовили место для приема материалов, которые им должны были сбросить с самолета.

Шменкель покраснел, Надя опустила глаза. [217]

— Иван, а тебе, я вижу, везет, — не унимался Рыбаков. — Перед тобой даже женщины стоят на коленях.

Девушка тотчас же встала с колен и присела на корточки. Румянец залил ее лицо и шею. В сторону Рыбакова она метнула сердитый взгляд, но Петр продолжал улыбаться.

Надя помазала рану йодом.

— Щиплет?

— Конечно. Это же не деревяшка. — Фриц произнес это уже совсем другим тоном.

Девушка хотела было подвесить руку на перевязь, но Фриц отказался, так как считал, что бой еще не окончен и ему понадобятся обе руки.

За болотом вдруг раздался взрыв, за ним — другой. Послышались винтовочные выстрелы и очереди из автоматов, а через несколько минут заговорил «максим».

— Это же наш Андрюшка! — радостно закричал Прохор. — Это его работа!

Все вскочили на ноги и прислушались.

— Да, это наши! Вперед! Теперь должны прорваться! — скомандовал Рыбаков.

Они перешли по мостку, миновав убитых собак, и вышли на дорогу.

Услышав за спиной легкие шаги, Шменкель оглянулся и увидел Надю.

— Иди все время за мной и не отставай! — сказал он девушке.

Она молча кивнула, Фриц улыбнулся. Так они прошли несколько сот метров. И вдруг опять увидели немцев, которые залегли на околице села и палили из танковой пушки по избам. Рассыпавшись цепью, фашисты окружали село.

— Ложись! — крикнул Рыбаков.

Надя бросилась в придорожный кювет, но тут же приподнялась, посмотрев в сторону противника. Шменкель прижал ее голову к земле.

— Не высовывайся. Лучше подай мне ленту! Умеешь?

— Видела, сумею!

Фашисты не торопились. Деревню обстреливали только танки. Но партизаны не отвечали, видимо, берегли боеприпасы. Немецкая пехота все туже и туже затягивала кольцо окружения вокруг деревни. Сначала гитлеровцы ползли, а потом осмелели и пошли, втянув голову в плечи. [218]

— Огонь! — крикнул Рыбаков.

Залп застал противника врасплох. Несколько фашистов упали, сраженные пулями, остальные залегли, некоторые трусливо поползли назад, в укрытие.

Этим моментом воспользовались партизаны, засевшие в селе. Через огороды и сады они бросились в контратаку и отбили фашистов на исходные позиции.

— Слева танки! — раздался громовой голос Рыбакова.

Танк был всего один. Он шел на большой скорости, но не по шоссе, а по краю кювета, явно намереваясь раздавить гусеницами находившихся там смельчаков. Выручил парень из Курганово. Он метнул в танк связку ручных гранат и поджег его. Танк закрутился на месте, но его пулемет продолжал поливать все вокруг огнем. Парень, поджегший танк, не успел броситься в укрытие, и очередь скосила его. Он упал, широко раскинув руки.

Шменкель находился метрах в тридцати от горящего танка.

— Ленту! — крикнул он.

Надя быстро подала ему ленту.

В этот момент крышка люка откинулась, и из танка быстро вылезли два гитлеровца. Шменкель дал по ним очередь, но слишком высоко. Второй очередью Фриц скосил одного фашиста. В люке показалась голова третьего гитлеровца. И в тот же миг в танке стали рваться снаряды. Густой черный дым окутал стальную махину.

Шум перестрелки постепенно стихал.

— Слышишь? — крикнул подползший к Шменкелю Рыбаков. — Наши оставили село, они пытаются сбить противника!

Стрельба в деревне стихла. Лишь два легких пулемета противника не переставали тараторить.

— Надо отходить, а то опять отстанем от своих, — бросил Шменкелю Спирин. — Проклятое солнце, печет, как в Африке!

Рыбаков пополз куда-то в сторону, но вскоре вернулся.

— Прошило насквозь, — сказал он и удержал Надю, которая хотела было ползти к парню, что поджег танк. — Ему уже никто не поможет. Он убит. Забрать его с собой мы сейчас не можем, потом вернемся сюда...

И, сглотнув слюну, добавил:

— Я пойду первым, Прохор будет замыкающим. [219]

Они выбрались из придорожного кювета, переползли через дорогу и под прикрытием шлейфа черного дыма от все еще горевшего танка шли до околицы села. Раненая рука беспокоила Шменкеля, каждое движение причиняло острую боль. Он закусил губу, чтобы не стонать от боли, на лбу его выступили крупные капли пота. Наконец они добрались до первой улицы и остановились. Фриц прислонился к забору. Вид у него, видимо, был неважный, так как Надя, тронув его за рукав, спросила:

— Иван Иванович! Что с вами?

Но он только тряхнул головой:

— Ничего. Нам нужно спешить!

Партизаны тем временем оставили село, но противник все еще обстреливал его из орудий. Рыбаков вел партизан, используя каждое, даже небольшое, укрытие. Село словно вымерло. Едва начался бой, часть жителей ушла в лес, другие попрятались по подвалам и погребам. Горели дома, сараи, колхозный амбар. То, что фашисты не успели разграбить, они подожгли.

Сразу же за селом партизаны остановились передохнуть в лесу. Рыбаков внимательно оглядел местность, по которой они только что прошли.

— Ничего не понимаю. Гитлеровцы давно должны были заметить, что в селе никого нет. Почему они его не заняли? А может, они просто отказались от погони? И мы зря так спешим. Как ты думаешь, Ваня?

— Отказались от погони? Нет.

Шменкелю было трудно говорить — раненая рука горела и сильно беспокоила его.

— Если бы они не гнались за нами, то давно вошли бы в село, согнали бы всех жителей в одно место и начали бы издеваться над ними. Вот увидишь, они это село сожгут, а в донесении в вышестоящий штаб укажут, что провели карательную операцию против такого-то села. А раз они пока этого не делают, значит, у них что-то другое на уме.

— Может, ты знаешь что?

— Нет. Но нужно как можно скорее догнать отряд.

Шменкель с трудом встал. Надя, которая не спускала с него глаз, поняла его состояние и уложила ему руку на перевязь. Он теперь не отказывался.

Шли в северо-западном направлении. Впереди — Петр. Не прошло и десяти минут, как ведущий вдруг остановился. Опытным глазом он заметил примятую траву, сломанные [220] ветки деревьев: значит, здесь совсем недавно прошли люди, много людей.

— Это наши. Далеко они не могли уйти.

— Ага! — Рыбаков облегченно вздохнул.

Все чувствовали, как сильно устали, но, пересилив себя, зашагали быстрее.

Шменкель уже не помнил, сколько они шли, как вдруг до них донеслись ружейная стрельба и взрывы гранат. Рыбаков сразу же остановил группу и, бросившись на землю, припал ухом к земле, стараясь понять, где гремят взрывы.

— Там какое-то село. Забыл название, двойное какое-то, — заметил Прохор. Он уговаривал товарищей прибавить шагу, чтобы поспеть на помощь своим.

Рыбаков допускал, что фашисты в той стороне устроили им засаду. Пока они спорили, Николай вдруг крикнул:

— Тихо вы! Там кто-то есть!

Все замолчали.

Николай пошел вперед, чтобы узнать, кто там, и через минуту вернулся, но не один, а с мужчиной, щеку которого слегка задело пулей. Оказалось, что это партизан из отряда имени Буденного. Сбивчиво, несвязно он начал рассказывать, что с ними случилось.

— Они нас обошли... У них было четырнадцать танков. Устроили засаду у села, и мы попали в нее...

Предположение Шменкеля оправдалось. Рыбаков хотел что-то спросить у Фрица, но увидел, что тот сидит, прислонившись к дереву. Голова его опустилась на грудь, губы были плотно сжаты.

Шменкель гнал от себя какие-то назойливые мысли, но они беспрестанно лезли в голову. Словно сквозь сон, он слышал, как партизан из отряда имени Буденного передавал Рыбакову новый приказ Морозова.

— Бригада оторвалась от противника, — объяснял буденновец. — Встреча с противником крайне нежелательна. До рассвета лес...

Дальше Шменкель уже ничего не слышал. Горячая волна прилила к голове. Очнувшись, он услышал, как Рыбаков спрашивал:

— Пойдем вместе?

Буденновец покачал [221] головой:

— Мне не успеть за вами. Командир наш ранен. Его нужно нести. Он еще жив, но...

И партизан исчез за деревьями.

Рыбаков о чем-то зашептался со Спириным. За эти несколько часов он, казалось, постарел на несколько лет. Чувство ответственности за людей, которые оказались в его распоряжении в такой сложной обстановке, как рукой сняло его прежнее легкомыслие. Впервые они оказались в столь трудном положении, когда противник преследовал их крупными силами, не давая передышки, и ему, Рыбакову, нужно было решать, каким путем вывести свою небольшую группу в целости и сохранности к отряду.

Коротка летняя ночь, а путь партизанам предстоял большой, идти нужно было лесом, полагаясь только на слух и зрение, обходя дороги и тропинки, чтоб не натолкнуться на засаду противника.

Шменкеля одолела беспредельная усталость, он почти не следил за тем, что обсуждали Спирин и Рыбаков. Понимая, что положение очень тяжелое, он заставил себя встать на ноги, благо они еще слушались его.

Это был чертовски трудный путь. Фашисты шли по пятам, и стоило партизанам выйти на какую-нибудь полевую дорогу, как откуда-то справа или слева раздавалась стрельба, и они снова прятались в чащу. Они шли и шли, и цель их была все ближе.

Шменкель находился в полубессознательном состоянии. В его голове мысли о настоящем переплетались с воспоминаниями о прошлом. Запахи полевых трав напоминали ему детство.

Он не замечал, что Надя, и сама едва державшаяся на ногах от усталости, шла рядом, поддерживая его и отводя в сторону ветки, чтобы они не хлестали его по лицу.

— Эрна, ты должна выдержать, должна! — срывалось с пересохших, горячих губ Фрица. — Ты слышишь? И хорошенько смотри за детишками.

— Что это с ним? — спросил Рыбаков, когда Спирин заменил его и пошел впереди группы.

— Жар у него, бредит, — прошептала Надя.

— Эх, водки бы ему сейчас!

— Вам бы только водки! Шменкелю врач нужен, а не водка. Он очень много потерял крови, вон повязка вся пропиталась.

Рыбаков не стал спорить и предложил:

— Если он не может идти, я понесу его на себе. Донесу до своих...

— Если мы туда когда-нибудь доберемся.

— А почему нет? Что за настроение? Приглядывайте за Иваном Ивановичем!

Рыбаков шепнул Прохору:

— Вперед! Чего ты ползешь как черепаха?

Перед рассветом партизаны увидели на горизонте кроваво-красное зарево. Они остановились, и кто-то сказал:

— Это село Татьянка!

Фриц посмотрел на зарево. Ему показалось, что оно разливается, заливает его от края до края. Потом наступила темнота, и Шменкель ничего уже больше не видел.

Резкий запах йода и эфира ударил в нос и привел Фрица в сознание. Он с удивлением открыл глаза и долго не мог понять, где находится. Фриц попытался встать, но кто-то положил ему на лоб приятную прохладную руку и сказал:

— Вам уже лучше? Сейчас я принесу вам попить.

Фриц узнал голос Нади и понял, что находится в санитарной палатке партизан.

— Вы спали двое суток подряд, — начала рассказывать Надя, напоив его. — Врач сделал укол, и вы уснули. За это время приходил товарищ Васильев, комиссар отряда, но вы никак не хотели просыпаться.

Шменкель откашлялся и спросил:

— Как я сюда попал?

— На широкой спине вашего друга.

Это был уже голос капитана Дударева. Он только что вошел в палатку, принеся с собой свет и запахи леса. Капитан пододвинул табуретку и сел рядом с Фрицем.

— Ну как рана, сильно беспокоит?

Шменкель приподнял раненую руку и почувствовал слабую боль.

— Ничего, все в порядке, товарищ капитан.

— Ну-ну. — Дударев рассмеялся. — На несколько дней я отдаю вас в руки медицины. — Капитан подождал, пока выйдет медсестра, и продолжал: — Наша бригада выдержала серьезное испытание. Фашистам не удалось уничтожить нас. Ни один из наших отрядов, кроме отряда [223] имени Чкалова, серьезных потерь не понес. Подразделения бригады собрались вместе.

«Сидит у моей постели и докладывает мне, словно я его начальник. Зачем он пришел?» — подумал Шменкель, а потом спросил:

— Скажите, товарищ капитан, где мы находимся?

— В нашем втором лагере, в лесу под Вадино, недалеко от Татьянки. Село фашисты сожгли, когда поняли, что нас не схватить. Вы, наверное, видели зарево пожара.

— Я этого не помню. — Фриц старался вспомнить что-то. — После того как мы вышли из Холопово, я уже ничего не помню. И рана-то вроде небольшая, а вот не помню. — И он улыбнулся, подняв вверх свою забинтованную руку.

— Много потеряли крови, температура высокая. Хорошо еще, что Рыбаков вовремя дотащил вас до операционного стола доктора Кудиновой. Он очень беспокоился за вас. — Капитан наклонился над Шменкелем, прищурил глаза. Шменкель понял, что самый важный разговор, ради которого он к нему пришел, еще впереди. — Эта операция нас всех многому научила. До сих пор мы только предполагали, насколько силен враг, а когда начался бой, уже реально оценили силы противника. Значит, наша разведка должна работать лучше. К тому же мы должны рассчитывать на наступательные действия Красной Армии на нашем участке фронта. Самое позднее осенью или зимой. Поэтому мы должны готовиться к проведению крупных операций, а это опять-таки значит, что разведка должна работать результативнее. А вы, Иван Иванович, для разведчиков незаменимый человек.

Фриц сел, опираясь на здоровую руку.

— Слушаюсь, товарищ капитан. Я готов...

— Хорошо.

Дударев дотронулся до плеча Шменкеля. Глубокие морщины на его лбу разгладились. Капитан встал.

— Скорее выздоравливайте. За успешные действия вы представлены к награде. И я заранее поздравляю вас, Иван Иванович.

Когда медсестра вошла с чайником в палатку, Шменкель сидел на постели. Не обратив никакого внимания на чай, он спросил:

— Надя, куда вы задевали мои сапоги? [224]

* * *

Лето для партизан было самым удобным временем года: они могли ночевать под открытым небом, быстро передвигаться с места на место, летом не нужно было строить землянок. А самое главное преимущество заключалось в том, что летом, передвигаясь от села к селу, партизаны не оставляли следов. Все эти преимущества летнего времени бойцы бригады имени Чапаева использовали, что называется, на полную катушку. Район действия намного расширился. Подразделения партизан или небольшие группы внезапно появлялись там, где гитлеровцы их совсем не ждали. Партизаны наносили удар по коммуникациям и транспорту противника, взрывали мосты и железнодорожное полотно, срывали увоз скота, зерна и прочего награбленного добра в Германию. Сведения для своих дерзких операций партизаны, как правило, получали от местных жителей. Условные сигналы, с помощью которых крестьяне давали знать партизанам, например, о приближении противника, были самые различные: то хозяин перевертывал на плетне бидон из-под молока, то вывешивал особым способом скатерть на веревку. Так или иначе, но партизаны всегда были вовремя информированы, где фашисты и сколько их.

Рана Шменкеля заживала довольно быстро, но все равно настроение у него было неважное. Бездействие тяготило его. Доктор Кудинова, зная беспокойный характер Шменкеля, наложила ему на руку шину, чтобы Фриц ничем не натруживал ее. Ему казалось, что никому он не нужен, да и знакомых в лагере никого сейчас не было.

Рыбаков, Лобацкий, Коровин несколько дней назад ушли в разведку, чтобы как можно больше узнать о движении гитлеровских эшелонов по железнодорожной ветке Дурово — Владимирское.

Другие партизаны группами во главе с минерами ушли на поиски неразорвавшихся фашистских мин и снарядов. Гитлеровцы стреляли наобум, и многие мины и снаряды, попав в болото, не разорвались. Как-то один из партизан намекнул командиру отряда, что, мол, взрывчатка лежит у них под носом, нужно только достать ее. Неразорвавшиеся бомбы осторожно потрошили, а «начинку» использовали для изготовления мин и удлиненных зарядов, которых в бригаде всегда не хватало.

Поиски эти полностью себя оправдали. Нагруженные неразорвавшимися минами и бомбами, партизаны группа за группой возвращались в лагерь.

Шменкелю не сиделось в палатке санчасти, и однажды он не без труда уговорил Надю снять ему с руки шину и заменить ее легкой повязкой. Теперь Фриц хоть что-то мог делать.

Партизаны в это время как раз занимались изготовлением трехкилограммовых мин для подрыва железнодорожного полотна, и Фриц наловчился вставлять запалы в корпус мин.

Минеры сначала было запротестовали против того, чтобы Шменкель занимался этим делом, но Дударев так их оборвал, что никто больше не сказал ни слова,

Вернулись Рыбаков и Коровин, оба в грязи, уставшие и невыспавшиеся.

— Присядьте, — предложил им Шменкель. — И рассказывайте, что там у вас нового.

— Паршиво. — Рыбаков улыбнулся. — Если б ты видел, где мы сидели! Три дня и три ночи в болоте возле железной дороги. Хуже места придумать невозможно. А комаров там! Меня они еще не так сильно искусали, а ты посмотри на Виктора.

— А все потому, что было запрещено курить, — Коровин провел рукой по опухшему лицу и шее. — Но, как видишь, не сожрали нас. Дударев оказался прав.

— В чем? И что вы узнали? Говори же наконец, а то все крутишь вокруг да около.

Шменкель сгорал от нетерпения, да и остальные партизаны, отложив работу, ждали, что скажут разведчики.

— Сначала мы не верили, что фашисты придают большое значение этой ветке, ведь она не основная. Но мы глубоко заблуждались. На этой ветке идет такое движение, будто на какой центральной магистрали. Капитан разбил нас на три группы и распределил между станциями. Вот мы и сидели, смотрели в оба да записывали, когда прошел состав, из скольких вагонов или платформ состоял, сколько часовых охраняли его и так далее. Сейчас капитан и командиры взводов совещаются с командиром. Думаю, скоро будет интересная операция. —

Коровин замолчал [226] и посмотрел на мины-самоделки.

— А не перейти ли нам в более безопасное место, где и закурить можно? Перешли на лужайку.

Коровин свернул огромную козью ножку и глубоко затянулся.

— Днем поезда идут все время в одном направлении, — продолжал он свой рассказ, — гитлеровцы увозят наш лес, большей частью уже распиленный. Режут его на лесопилке во Владимирском. Однажды я видел, как везли два разбитых бомбардировщика. Но все это не так интересно, а вот по ночам...

— Тогда начинается совсем другое, — прервал товарища Рыбаков. — И даже с увертюрой. Представьте себе, лежим мы в кустах, кругом тишина. Вдруг Виктор услышал какое-то жужжание. Я сначала подумал, что у него просто слуховые галлюцинации, а потом, и сам услышал какой-то странный шум. Подползли мы к рельсам. Полотно там из-за болотистой местности довольно высокое. Приложил я ухо к рельсу и слушаю. Едет что-то. Мы с насыпи кубарем — и в кусты. Смотрим, едет дрезина и толкает впереди себя две вагонетки, груженные камнем. Чтобы, значит, проверить, не заминировано ли полотно. А сзади к дрезине прицеплено несколько товарных вагонов. В последнем сидели солдаты. Дрезина проехала мимо нас. Через некоторое время прошли два состава с небольшими интервалами, а потом и третий.

— А что было в этих составах, вы узнали? — спросил кто-то из партизан.

— Разумеется. — Коровин свернул еще одну козью ножку. — Пушки, танки, а больше всего горючее.

— Ну как, интересно? — Рыбаков с победным видом посмотрел на товарищей. — Вы же знаете, они с нами ничего сделать не могут и боятся нас. Иначе б они не пускали дрезину с вагонетками для проверки.

— Все это так, — прервал своего друга Шменкель. — Но скажи, почему фашисты отправляют транспорты с ценными грузами только ночью? Почему бы это, а?

— Мы долго ломали над этим голову. Однажды, когда сидели в засаде недалеко от Егорьевской, мы подползли к линии поближе. И вдруг семафор закрылся и состав остановился. Состав был с лесом. Машинист паровоза пошел в кусты по нужде, и мы его сцапали. Нам повезло: машинист числился у немцев в списке неблагонадежных и охотно все нам рассказал... [227]

Виктор вдруг замолчал. В этот момент раздался сигнал к обеду.

— Короче говоря, дело тут вот в чем: главная железнодорожная магистраль, идущая через Минск — Смоленск — Вязьму, по ночам находится под постоянным контролем партизан, и потому немцы могут перевозить по ней грузы только днем. А чтобы не было перебоев, они и пропускают эшелоны по второстепенной ветке по ночам.

Во время обеда партизаны оживленно спорили о том, можно ли успеть подложить мины под рельсы в интервалах между двумя составами. Если подорвать эшелон с горючим, то восстановить эту ветку и вновь наладить на ней движение будет не так-то легко, времени для этого потребуется много. Однако разведчики сообщили: транспорты идут с такими маленькими интервалами, — видимо, как раз в целях большей безопасности, — что заминировать полотно вряд ли возможно.

После обеда Рыбаков и Коровин пошли в баню, а Шменкель направился в свою палатку. Фриц понимал, что командир отряда не будет откладывать в долгий ящик операцию по подрыву железнодорожной ветки. Добровольцев участвовать в такой операции в отряде наберется больше чем нужно, так что, если он, Фриц, хочет участвовать в этом деле, ему нужно спешить.

Шменкель начал объяснять врачу, что он уже совсем здоров, но Кудинова недоверчиво покачала головой. Однако Шменкель не уходил — он решил добиться своего и утверждал, что ему пора выписываться.

На самом же деле рука с трудом слушалась Фрица. Рана, правда, затянулась, но еще не совсем. Доктор Кудинова только недоуменно пожала плечами, но, зная, что Шменкель не отступит от задуманного, наконец проговорила:

— Идите уж, что с вами делать. А то, чего доброго, придется вас отправить к психиатру, уж больно вы беспокойный. Только я вас прошу, ни в коем случае не принимайте участия в рукопашном бою.

Шменкель радостно простился со строгим доктором, а вечером следующего дня ушел с группой подрывников во главе с Тихомировым на задание.

Шменкель нес свой автомат и электрическую подрывную машинку, которую партизанам прислали из тыла. Вслед за Фрицем шагал Коровин. Начальник разведки решил [228] подорвать полотно в том самом месте, где Коровина ели комары. Рыбаков в этой операции не участвовал — он ушел проводником с большим отрядом, возглавляемым Дударевым. Рыбаков вел отряд к шоссе, к тому месту, где оно вплотную подходило к железной дороге. Третья группа во главе с Васильевым осталась в тылу для обеспечения.

Группа Тихомирова вышла к железной дороге к концу второго дня. Комиссар приказал всем как следует выспаться, однако комары не давали ни минуты покоя. Не спасали даже марлевые повязки, которыми их снабдили в санчасти. С наступлением темноты партизаны были само внимание. Прошел эшелон с платформами, груженными лесом. Потом вновь наступила тишина. Через два часа по шпалам прошагал фашистский патруль. Под утро в направлении Владимирское потянулись нескончаемые составы с порожняком.

— Ничего не понимаю, — шептал Коровин, приправляя свою речь крепкими словечками.

Так прошли сутки. Партизаны сидели в болоте, а тут еще, как назло, полил дождь.

— Если так будет продолжаться, наш командир, чего доброго, подумает, что мы бредили или видели мираж, а не составы с оружием. Уж раз так, нужно пустить под откос хотя бы эшелон с лесом и вывести ветку дня на два из строя.

— Не торопитесь, наберитесь терпения, — строго оборвал Коровина Тихомиров. Он незаметно подошел к ним. — Может, те составы, которые вы видели, подбрасывали немцам резервную технику, а может, движение на главной магистрали стало для гитлеровцев безопасным днем и ночью.

— И все же, я думаю, Виктор прав, — заметил Лобацкий. — Как бы то ни было, но мы можем сегодня нагнать на фашистов страху здесь, а через несколько дней взорвем полотно где-нибудь в другом месте.

В темноте не было видно улыбки Тихомирова, но она чувствовалась в его голосе:

— Нет, товарищи, не для того мы сюда пришли и столько времени ждем, чтобы подорвать три метра рельсов. Нужно дать фашистам почувствовать, что эта ветка находится под нашим постоянным контролем.

— Тихо! Вы не слышите?! — проговорил Шменкель, вслушиваясь в ночь. [229]

— Да, по-моему, идет состав, — согласился Коровин. — Готов спорить, что...

Тихомиров приказал партизанам занять свои места.

Коровин растворился в темноте. Комиссар и Шменкель застыли у подрывной машинки. До железнодорожного полотна оставалось метров семьдесят. Провода, которые вели к минам, были тщательно замаскированы.

Сначала, как и раньше, проехала дрезина с вагонетками, груженными камнем, фриц весь превратился в слух. Он слышал, как товарищи выгребали из-под шпал гравий, чтобы заложить туда мины. Дождь лил как из ведра. Вдруг все вокруг осветилось ярким светом. Сначала Шменкель подумал, что это прощупывают местность прожекторы с очередного гитлеровского эшелона, но, оказывается, была просто яркая вспышка молнии. За то короткое мгновение, пока было светло, Шменкель успел разглядеть склонившиеся над железнодорожным полотном человеческие фигуры. С облегчением вздохнув, Фриц стал терпеливо ждать возвращения товарищей.

И вновь ночная мгла окутала все вокруг. Но вот справа, почти у самого горизонта, показался узкий сноп света. Это следовал очередной гитлеровский состав. Партизаны кубарем скатились с насыпи.

По тому, как пыхтел паровоз, чувствовалось, что состав тяжелый. Когда паровоз проехал заминированный участок, Тихомиров крикнул:

— Огонь!

Шменкель схватился за ручку подрывной машинки и замкнул цепь электротока.

Раздался сильный взрыв, сопровождаемый скрежетом металла и истошными криками гитлеровских солдат. Вагоны громоздились друг на друга, срывались с рельсов и валились под откос. Через несколько минут взорвался паровой котел паровоза, подняв огромное облако сизого дыма.

Тихомиров крикнул Шменкелю и Коровину, которые сматывали остатки провода:

— Быстрее! А то сейчас начнется такой фейерверк, что чертям тошно станет.

А в это время из Дурово показался еще один гитлеровский эшелон. Он шел на большой скорости. Его прожекторы выхватывали из темноты все новые и новые сотни метров. [230]

«Почему машинист не тормозит? Почему не снижает скорости?» — думал Шменкель. Теперь он видел, что в составе вместо обычных товарных вагонов были цистерны... Взрыв гигантской силы потряс воздух. Казалось, земля раскололась на части. Стало так светло, что резало глаза. Железнодорожное полотно превратилось в сплошное море бушующего огня.

Взрыв всех оглушил. Коровин говорил что-то Шменкелю, но Фриц ничего не слышал и видел лишь шевелящиеся губы Виктора. Коровин встряхнул Фрица, но глухота от этого не прошла.

«Я оглох», — испуганно пронеслось у Фрица в голове. Он вспомнил, что в момент взрыва, вместо того чтобы широко раскрыть рот, он сильно стиснул зубы. Шменкель пошел вслед за Коровиным.

Лес стал гуще, почва под ногами уже не была такой зыбкой. Вскоре Шменкель увидел и комиссара. Тихомиров что-то сказал партизанам, показав рукой сначала в западном, а потом в южном направлении. Лицо его, освещенное отблесками далекого пожара, было озабоченным.

Шменкель сел на землю и, зажав уши руками, стал делать глубокие вздохи. В голове закололо тонкими иголками. Фриц видел, что партизаны стали собираться вокруг Тихомирова.

Шменкель мысленно проклинал себя, называл «ослом» и «чурбаном», который, как необстрелянный юнец, не выполнил элементарного правила и теперь оглох.

— Я слышу! — вдруг закричал он как сумасшедший. — Товарищи, я опять слышу!

Но никто не обратил на него внимания. Комиссар в это время говорил партизанам о своих опасениях по поводу того, как бы группа Дударева не попала к гитлеровцам в засаду. Всем было ясно, что железнодорожная ветка на этом участке теперь выведена из строя самое малое на неделю.

Тихомиров приказал двигаться в лагерь. В голове у Шменкеля еще гудело, и потому он не все разобрал, о чем говорил комиссар. Фриц шел за партизанами и время от времени оглядывался на зарево пожарища. «Что это? Кто-то бежит!»

Утопая по колено во мху, их догонял какой-то человек, согнувшись под тяжестью ноши. На спине он тащил товарища. [231] На оклик партизан оба мужчины в один голос закричали по-русски:

— Товарищи, возьмите нас с собой!

Подойдя к партизанам, мужчина сказал, что он кочегар с эшелона, в котором было горючее. Машинист, прыгая с паровоза, сломал ногу.

— А откуда вам известно, что мы находимся именно здесь? — строго спросил Тихомиров.

— Мы очень боялись, что не найдем вас.

Паровозный машинист, морщась от боли в ноге, рассказал следующее.

— На прошлой неделе один мой товарищ по секрету шепнул мне, что в этих местах есть партизаны. Вот мы с ним и договорились, — показал машинист на кочегара, который никак не мог отдышаться. — Как договорились, так и сделали. Когда эшелон перед нами взлетел на воздух, мой кочегар столкнул с паровоза охранника, а я дал полный ход. Мы спрыгнули на ходу, и я вот сломал себе ногу.

Кочегар радовался встрече с партизанами и гордился, что ему удалось вынести товарища со сломанной ногой. Однако они не представляли, что им теперь делать, так как по всей ветке их обоих хорошо знали.

Партизаны взяли железнодорожников с собой. Командир отряда Васильев направил машиниста и кочегара в освобожденное от фашистов село. У кочегара почти на каждой станции были родные или надежные друзья, и парень оказал партизанам большую помощь. Так, например, по его инициативе вдоль железной дороги была организована линия связи, с помощью которой партизаны были всегда в курсе всех событий на дороге.

Партизаны никогда не сидели без дела. Но вечерами те, кто оставался в лагере и не назначался в разведку, по обыкновению, собирались вместе, чтобы потолковать о том о сем и поделиться своими мыслями.

Шменкель любил такие вечера, любил слушать эти задушевные беседы. Он уже хорошо владел русским, так что без труда следил за нитью разговора. Сам Фриц, правда, большей частью молчал — он не любил находиться в центре внимания. [232]

Одно то, что он был связан с этими самоотверженными и храбрыми людьми, вызывало у него гордость. Теперь полностью исчезло чувство отчужденности, которое он иногда испытывал раньше.

Больше всего нравилось Шменкелю, когда Рыбаков брал в руки гармонь и партизаны начинали петь. Гармонь эту Петру подарил один старик из села Симоново. Отдавая гармонь, старил сказал:

— Возьми ее себе, весели бойцов!

И вот в густом лесу, вдали от жилья, в редкие часы партизанского отдыха пела гармонь. Чего только не играл Петр: и «Калинку», и «Колокольчики», и задушевную песню «Летят утки».

Особенно любил эту песню Николай Назаров — командир партизанского отряда имени Котовского. Он был одним из первых организаторов партизанского движения в Смоленской области. Его все очень любили и уважали. Назаров погиб в бою, а любимая его песня продолжала жить. И когда партизаны ее пели, то вспоминали своего бывшего командира.

В один из таких вечеров Надя вдруг спросила Шменкеля:

— Скажите, Иван Иванович, а какие песни поют у вас в Германии?

И тотчас же поправилась:

— Какие песни народ у вас пел? Не сейчас, а раньше. Ведь не всегда же у вас были фашисты?

Шменкель задумался. Он вспомнил, что в школе они разучивали «У колодца, у ворот». Выучил ее и Фриц, но петь никогда не пел. В родном городке никаких колодцев не было и в помине, стояли чугунные водокачки, а ворота были только у помещика в усадьбе. Шменкель рассказал об этом Наде, но она, смущаясь, проговорила:

— Я не об этом вас спрашиваю. Нам бы хотелось услышать хорошую немецкую песню.

И тут Фриц вспомнил одну мелодию, которую слышал от Бернгарда. Эту песню можно было лишь потихоньку насвистывать: фашисты ее запретили. Фриц растерянно посмотрел на партизан. Лиц их в полутьме не было видно, но Шменкель чувствовал, что все взгляды обращены к нему.

— Но я совсем не умею петь, — начал было оправдываться Фриц. [233]

— Ну вот тебе раз! — удивился Рыбаков. — Неужели ты не знаешь ни одной песни?

—  Фрица смущало всеобщее внимание, но он взял себя в руки. «Товарищи хотят, чтоб я им спел что-нибудь хорошее. Это значит, что они понимают разницу между гитлеровскими бандитами и немецким народом».

— Больше всего мы любили песню о маленьком горнисте.

И Фриц тихо и неуверенно запел, но постепенно его голос креп.

Когда, он запел второй куплет, Петр стал подбирать мелодию на гармони. Третий куплет начала без слов подпевать Надя, а за ней и другие партизаны. В русском лесу в полный голос звучала немецкая песня о маленьком горнисте, о другой, лучшей и свободной Германии.

Когда Шменкель кончил петь, товарищи попросили его перевести текст песни. Фриц перевел слова и рассказал о том, как родилась эта песня.

— Очень хорошая песня, — заметил Букатин, который до сих пор сидел молча. — Такая песня запросто могла появиться и у нас, до Октябрьской революции.

С тех пор эти вечерние посиделки стали еще дороже Фрицу, и теперь он нет-нет да и рассказывал что-нибудь партизанам.

Когда отряд находился неподалеку от Татьянки, в один из таких вечеров к партизанам, расположившимся на лужайке под высокими елями, подошел комиссар Тихомиров. Сразу же смолкла песня. Партизаны знали, что комиссар присутствовал на совещании командиров отрядов, и догадывались, что он, видимо, пришел к ним прямо с совещания. Немногим было известно, что штаб бригады находился рядом с отрядом, в хорошо замаскированном месте.

Тихомиров сел между Букатиным и Шменкелем. Задумчиво свернул козью ножку и заговорил. В голосе его звучала радость.

— Товарищи, мы установили связь с Большой землей. Мне хотелось бы рассказать вам о положении на фронтах. Наши с вами усилия тоже не пропали даром.

Партизаны плотнее окружили комиссара. Спирин по-дружески подтолкнул Рыбакова, чтобы сесть поближе.

— Пошла вторая половина лета, а противнику так и не удалось прорвать наш фронт. Следовательно, гитлеровцы не достигли тех целей, которые они перед собой ставили. [234]

Их первое крупное наступление потерпело неудачу. Наши войска не только мужественно оборонялись, но и нанесли противнику ряд чувствительных ударов. Так, например, несколько дней назад войска Западного фронта нанесли удар по второй немецкой танковой армии. Германское верховное командование было вынуждено срочно бросить для поддержки три дивизии из резерва. Уже один этот факт говорит о том, что на нашем участке фронта советские войска перешли к активным действиям.

Партизаны заулыбались, переглядываясь между собой.

— А можно узнать, где сейчас находятся наши войска? — спросил Букатин.

— Войска Западного фронта заставили противника перейти к обороне, а как скоро нашим войскам удастся выйти на линию Ржев, Вязьма, будет в какой-то степени зависеть и от нас с вами.

Тихомиров улыбнулся.

— Понимаете?

Шменкель почувствовал, как радостно забилось сердце.

— А что говорят про нас? — поинтересовался Коровин.

— Прежде всего то, что мы сами о себе знаем: хорошо воюем. Но есть и кое-что новое. Как вы думаете, Дмитрий Максимович, — обратился комиссар к одному партизану, — чем мы больше всего досаждаем противнику?

— Тем, что нарушаем его коммуникации и линии связи с фронтом, — без запинки последовал ответ.

— Это все верно, — согласился Тихомиров и вновь закурил. — Но это, как говорится, одна сторона медали. Нельзя не учитывать и другой факт: партизанские отряды в настоящее время сковывают действия трехсот тысяч, а может и больше, солдат и офицеров, которых гитлеровское командование бросило на «усмирение» партизан. Немецкое командование просчиталось в своих первоначальных планах, так как не учло, что многим дивизиям придется охранять железнодорожные линии, аэродромы, шоссе, депо и мастерские.

Тихомиров знал, что это сообщение обрадует партизан. Так оно и вышло.

— Триста тысяч солдат! Вот это да! — воскликнул восторженно Коровин, обращаясь к своему соседу. — Даже в Москве знают о нас! А помнишь, ты как-то хныкал, что тебе до чертиков надоело ползать по ночам вокруг каждого дома...

— Ну говорил, ну и что из этого? — защищался [235] партизан. — У меня тогда зубы болели. Если б ты знал, что это такое, не так бы запел...

Сообщение комиссара взволновало всех, и сразу же партизанская жизнь с ее трудностями и лишениями как бы озарилась внутренним светом, приобрела какой-то новый смысл.

Шменкель встал. Он радовался вместе со всеми. Если он правильно понял Тихомирова, осенью Красная Армия погонит фашистов на запад, освобождая пядь за пядью советскую землю. Настанет время, и он сам переправится на другой берег Одера. Придет к себе домой, постучит в дверь и скажет: «Это я, Эрна! Надевай самое лучшее платье и одень детишек по-праздничному! Страшное время прошло!» А может, Эрны уже там нет? Может, нацисты бросили ее в концлагерь? А что он сам будет делать после окончания войны? Шменкель вспомнил о пленном немце по фамилии Дёррес, который предпочел быть расстрелянным фашистами, чем идти сражаться против них.

В этот момент чья-то рука легла на его плечо.

— Что, одолели думы? — услышал Фриц голос Тихомирова.

Шменкель молча кивнул. Комиссар, закуривая, взглянул Фрицу прямо в глаза.

— Мы уже девять месяцев воюем вместе. За это время можно как следует узнать человека. Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь. Ты спрашиваешь самого себя: когда же твои соотечественники наконец одумаются? Я наблюдал за тобой. Этот вопрос тебя волнует уже давно.

— Да, — согласился Фриц.

— Придет время, и они очнутся от того кошмарного сна, в котором живут столько лет. Ты скоро сам увидишь, как немцы добровольно будут сдаваться нам в плен.

Шменкель молчал. Тихомиров задумчиво курил.

— Коварное нападение Гитлера на страны Европы, — продолжал комиссар, — у вас на родине многие понимали как победу. Нацистский туман одурманил немцев, даже тех, кому не доверяли сами фашисты. Но разве это победа, когда нападают из-за угла? Тот, на кого напали, рано или поздно даст сдачи. И еще как даст, потому что на его стороне правда. Скоро у твоих соотечественников откроются глаза. И у тех, кто с недоверием относился к гитлеровскому режиму, и у тех, кто неплохо жил при нем. Преступники же получат по заслугам. [236]

Ослепление победами? Фриц невольно вспомнил своего тестя. Вспомнил, как тот колол дрова и в порыве гнева замахнулся на него топором, а ведь тесть — простой человек. И в то же время — фашист.

— Конечно, этот процесс будет мучительным, тяжелым, — продолжал Тихомиров. — Но к этому все идет...

— И откуда только берутся эти проблемы? — заговорил Шменкель. — В прошлом году, когда я пришел к вам в отряд, все было предельно просто. Я искал вас, искал для того, чтобы сражаться против фашизма. Все просто и ясно. Никаких проблем не было. А теперь с каждым днем их становится все больше и больше. Раньше мне и в голову они не могли прийти. Проблемы растут, — Фриц запнулся, — как снежный ком. Почему так, а?

Тихомиров понимал, что не так-то просто ответить на вопрос Шменкеля, но, подумав, сказал:

— Ты сам вырос за это время, Иван. Вот в чем причина.

Раздался сигнал сбора. Партизаны двинулись дальше в северном направлении. Впереди отряда шли разведчики во главе с Дударовым.

Днем, когда партизаны отдыхали, Дударев и Васильев встретились с местным бургомистром, который работал на партизан. Двое бойцов, вооруженных автоматами, сопровождали их в качестве охраны.

Среди старост, назначенных фашистами насаждать в населенных пунктах «новый порядок», было много и таких, кто остался верен Советской власти. К их числу принадлежали старосты Холопово и Татьянки и еще несколько старост Ярцевского района. Их жизнь была сложна, опасна и требовала большого умения и выдержки. Эти люди снабжали партизан продовольствием, реквизированным якобы для фашистов, выручали попавших в беду коммунистов и партизан, передавали важные сведения о противнике. В селах, освобожденных от оккупантов, они восстанавливали органы Советской власти. Самым главным для партизан, разумеется, была информация.

Местный бургомистр тоже считался у немцев своим человеком и знал многие секреты гитлеровского командования.

Васильев и Дударев вернулись в отряд только вечером и сразу же прошли к Тихомирову. Шменкеля тоже вызвали к комиссару. Рыбаков, предчувствуя что-то интересное, [237] крутился неподалеку от шалаша комиссара, но там так тихо разговаривали, что Петр ничего не мог разобрать. Он подошел к шалашу поближе, хотя прекрасно понимал, что за подслушивание ему может здорово влететь. Громко и настойчиво где-то совсем рядом стучал дятел. Петр уже собрался уйти, как вдруг услышал голос Дударева:

— Какие у вас могут быть возражения против этого поручения, товарищ Шменкель?

— Товарищ капитан, я воюю против фашистов, но...

Дятел перестал стучать, но, как назло, нахально раскричалась сойка. Когда она замолчала, Рыбаков услышал голос Васильева:

— Лесник Порутчиков в Паделице был убит гитлеровцами за то, что приютил вас. Может, этот Петухов и есть предатель. Сам он не местный и вполне вероятно, что заслан по заданию эсэсовцев.

На секунду воцарилось молчание. Наконец Шменкель сказал:

— Ладно, я согласен.

Вскоре Фриц вышел из шалаша и, вытерев вспотевший лоб, направился ,-прямо к лагерной кухне. Рыбаков догнал его.

— Что случилось, Иван?

Шменкель замедлил шаг. Лицо его было бледнее обычного.

— Все это так отвратительно, Петр. Там, где хозяйничают гитлеровцы...

— Об этом с тобой и говорил капитан?

— Нет. Послушай. Староста из Скерино — предатель. Он сразу же пришелся по вкусу эсэсовцам. И знаешь почему? Он зарывал живыми раненых красноармейцев, предварительно зверски избив их. Он вошел в доверие даже к гауптшарфюреру Анкельману.

— Я об этом слышал, — заметил Рыбаков. — Это известно почти во всех селах.

— Этот Петухов каждую неделю посылает на допрос в СД все новых и новых крестьян. У него дома есть своя полиция из бывших каторжников, уголовников и пьяниц. Особый интерес Анкельман проявляет к молодым девушкам... — Фриц выругался. — За все это Петухову платят деньгами и водкой.

— Ну мы эту свинью поймаем, — заявил Рыбаков. — Свяжем [238] и доставим в лагерь. Нам такое делать не впервые.

— Это не так-то просто. Петухов боится партизан и местных жителей и каждый раз ночует в новом месте. Кроме того, один он немного значит. Гестапо и полевая жандармерия назначат вместо него нового бургомистра из числа полицаев, и все останется по-старому. Короче говоря, Петр, приказ гласит: уничтожить всех местных предателей, и притом средь бела дня.

— Хорошо, очень хорошо! — обрадовался Рыбаков. — Ну и?..

Он выжидающе взглянул на Фрица.

— Ты пойдешь со мной, потому я тебе все и рассказал.

— Прекрасно.

Кроме Рыбакова в этой операции должен был участвовать и Коровин, в качестве переводчика. Шменкель опять облачился в форму хирурга Панзгена и нацепил на плечи погоны лейтенанта-пехотинца. Затем придирчиво осмотрел Рыбакова и Коровина, нет ли в их одежде каких-нибудь изъянов. Детально изучив по карте маршрут движения в Скерино, Шменкель сказал, что в одном месте им придется пересечь шоссе и несколько километров пройти по открытой местности, так что их внешний вид не должен вызывать никаких подозрений. Огромный Рыбаков с трудом влез в форму пленного ефрейтора, но ничего не поделаешь: в отряде не было немецкого обмундирования большего размера.

Когда разведчики увидели село Скерино, солнце стояло в зените.

Кроме колонны немецких машин, которую они заметили, когда спрятались в кустарнике, разведчикам никто не встретился. Видимо, гитлеровцам не хотелось никуда тащиться в самую жару.

Вскоре полевая дорога вывела партизан на луг, что примыкал прямо к селу. На лугу крестьянки в пестрых платках лопатили зерно.

Шменкель зашагал напрямик. Шел и думал, есть ли смысл заговаривать с женщинами. У одной копны полулежал молодой мужчина. Он играл ременным кнутом, время от времени постукивая им по голенищу сапога.

Крестьянки, заметив приближающихся к ним немцев, стали вслух строить различные догадки.

— Никакие это не эсэсовцы, — заметила худая женщина, [239] которая, видимо, разбиралась в форме. — Но это и не полевые жандармы.

— Тогда это заготовители, — решительно заявила полногрудая крестьянка. — Вот узнали, что мы тут зерно лопатим, и пришли, проклятые. Отберут все, и опять наши детишки без куска хлеба останутся.

Разведчики тем временем подошли совсем близко, и женщины с мрачным видом вновь принялись за свою работу. Молодой мужчина с хлыстом, увидев немецкого офицера, вскочил и заорал «Хайль Гитлер», выбросив правую руку вперед.

Немецкий лейтенант сделал вид, будто не заметил приветствия, и строго скомандовал:

— Смирно! Где бургомистр Петухов?

На Шменкеля обрушился водопад русских слов вперемешку с исковерканными немецкими. Однако Шменкель понял, что староста находится на совещании в немецкой комендатуре. Коровин все же перевел сказанное мужчиной. Шменкель тут же сказал:

— Привезите его к нам.

Мужчина, несколько раз поклонившись в пояс, продолжал стоять по стойке «смирно».

— Но у меня нет велосипеда, ваше высокопревосходительство. А комендатура находится в соседнем селе, — взмолился он.

— Я знаю это без вас.

Шменкель быстро оценил обстановку. Привлекать к себе внимание комендатуры ни к чему, но и возвращаться с пустыми руками тоже не дело. Решиться же еще раз на такую операцию не так-то легко. Шменкель получил приказ — в первую очередь убрать предателя Петухова. Сейчас Шменкелю нужно было принять решение самому.

— Спроси-ка этого типа, — обратился Шменкель к Коровину. — Неужели вся его борьба с большевизмом заключается в том, чтобы сторожить здесь баб?

Виктор перевел вопрос Шменкеля, приправив его парой крепких русских словечек.

Женщины даже перестали работать, прислушиваясь к разговору. Надсмотрщика будто прорвало. Он быстро что-то заговорил, вытаскивая из кармана кителя какие-то бумажки. Коровин перевел Шменкелю, что тип этот — сельский полицай и в то же время заместитель старосты, что зовут его Иваном Румянцевым и он находится в почете [240] у крупного немецкого начальства и эсэсовцев, а женщин охраняет потому, что все они — большие лентяйки и к тому же еще воровки: так и норовят стащить что-нибудь из фуража, подготавливаемого для подразделений СС, так что глаз с них спускать нельзя.

Шменкель иронически заметил:

— Это каждый может так про себя сказать. Мне же необходимо ответственное лицо и очень надежный человек.

В доказательство своей надежности Румянцев открыл бумажник и, достав какие-то справки, протянул их офицеру. Но Шменкель даже бровью не повел. Кивнув Коровину, он приказал ему потребовать от надсмотрщика полицейское удостоверение. И вдруг, случайно взглянув на листок бумаги в руках полицая, Шменкель увидел написанные вкось и вкривь фамилии жителей села. Это был список тех, на кого Румянцев уже донес гитлеровцам. Шменкель с трудом сдерживал охватившее его возмущение. Коровин, тоже стараясь не показать своего гнева, монотонным голосом переводил рассказ полицая. Перед многими фамилиями стояли крестики — эти люди уже были расстреляны гитлеровцами. Другие фамилии были обведены кружочками. Это означало, что данных людей повесили, и опять-таки не без помощи Румянцева.

Вдруг Шменкель услышал за своей спиной возглас возмущения. Это Рыбаков увидел список, который был у Фрица в руках. Лицо у Рыбакова стало злющим, да и автомат Петр держал так, будто вот-вот хотел пустить его в ход.

Шменкель сделал шаг в сторону и крикнул Рыбакову:

— Солдат, кто вас так воспитывал? Какое вы имеете право так нахально себя вести?

Рыбаков сразу опомнился, взял себя в руки и, вытянувшись, гаркнул по-немецки:

— Так точно!

Румянцев, к счастью, был слишком глуп и к тому же так увлекся, доказывая важность своей деятельности, что ничего не заметил. Усилием воли преодолев отвращение, Фриц похлопал полицая по плечу.

— Всегда носите этот документ при себе. Он скоро может понадобиться, — сказал Шменкель и, переменив тон, строго приказал: — А сейчас немедленно ведите нас к дому старосты, [241]

По дороге в село полицай несколько раз пытался завязать разговор, но Шменкель обрывал его:

— Разговаривать будем потом, а сейчас — только вперед!

Теперь, столкнувшись с этим грязным типом, Шменкель был полностью согласен с Дударовым относительно того, что таких мерзавцев нужно уничтожать.

В центре села в просторном доме, крытом черепицей, староста сделал местное отделение полиции. Кабинет старосты находился в этом же доме. Внутри дом походил скорее на пивную, чем на служебное помещение. Стол был весь в пятнах, около печки валялись пустые бутылки, на стене висел большой портрет Гитлера под стеклом, густо засиженным мухами. В доме пахло махоркой и водкой. При виде вошедшего немецкого офицера с лавки вскочил парень с белой повязкой на рукаве (такие повязки носили помощники полицаев). Он, видимо, спал, хотя и находился на дежурстве. Румянцев услужливо спросил Шменкеля, дать ли им водки и что изволит кушать господин офицер.

— Ничего. Принесите молока! — проговорил Шменкель и, поймав удивленный взгляд полицая, показал рукой на желудок, как бы объясняя, что ему противопоказан алкоголь.

Когда Румянцев вышел из комнаты, Шменкель сел на стул и стал слушать, о чем Коровин спрашивает помощника полицая.

— Этот дом, — рассказывал парень с глазами убийцы, — до двадцать третьего года принадлежал одному кулаку. Позже здесь находилось правление колхоза, а теперь отделение полиции. Здесь же живет и староста Петухов с женой.

— Жена у него здешняя? — спросил Коровин.

— Нет. — Парень хихикнул. — Староста Петухов выиграл ее в Вадино в карты у господина гауптшарфюрера.

Вернулся Румянцев, неся крынку молока и чистые стаканы.

— Сколько полицаев находится в Скерино? — спросил его Шменкель.

— Шесть, господин лейтенант, кроме меня.

— Хорошо. Старайтесь лучше, Румянцев. Областная комендатура Смоленска установила, что подготовка полицаев проходит неудовлетворительно. Немецкое государство не затем содержит русские полиции, чтобы бандиты могли оставаться безнаказанными. Так вот, в селе Шамилово открываются курсы, на которые нужно откомандировать всех местных полицаев. Там они пройдут курс политической и военной подготовки.

Шменкель подождал, пока Коровин переведет его слова, потом посмотрел на часы и строго сказал:

— Приказываю вам за полчаса собрать всех полицаев. У каждого должно быть оружие, боеприпасы и паек на трое суток. Вы лично будете сопровождать их на учение и сами примете в нем участие. Понятно?

— Я вас прошу... — начал Румянцев. — Дело в том, что недалеко отсюда находятся партизаны, и если в селе не останется ни одного полицая, то... Разрешите обождать. Скоро староста Петухов вернется в село.

— Как вы смеете?! — Шменкель стукнул кулаком по столу. — Вы не хотите выполнять приказ вермахта? Может, вы заодно с большевиками? Я прикажу как следует вас всех проверить! И тогда вас ничто не спасет!

Румянцев застыл по стойке «смирно». Его уши пылали.

— Я мигом, — затараторил он вдруг, — можете на меня положиться. — И по-военному повернулся кругом. Второй полицай пошел вслед за ним. Коровин что-то спросил Шменкеля по-русски.

— Я вас не понимаю. Может, вы объясните мне это на моем родном языке? — переспросил его Шменкель.

— А что, если подождать возвращения старосты? — повторил свой вопрос Виктор, на этот раз уже по-немецки.

— Это невозможно.

Фрицу и самому эта мысль не давала покоя, но он гнал ее прочь. Кто знает, вдруг Петухов вернется в село не один, а в сопровождении эсэсовцев. И тогда трое разведчиков попадут к ним, как мышки в лапы кошке. Фриц не стал ничего объяснять Коровину, так как этот дом был вражеской территорией, а у стен могут быть уши.

— Мы должны уложиться вовремя. Идите проконтролируйте, как Румянцев выполнит мой приказ.

В доме было жарко и душно, однако, даже оставшись один, Шменкель не решился расстегнуться. Он выпил залпом два стакана молока. За окнами маячила могучая фигура Рыбакова: он охранял дом на всякий случай.

Томительно тянулось время. Шменкель вытащил из кармана коробку сигарет и закурил, глубоко затянувшись. [243] «Что делать? — думал он. — Или, рискуя жизнью, ждать возвращения предателя Петухова, или же просто ограничиться захватом семи полицаев? Что сможет сделать без них Петухов? Стоит ли из-за одного предателя рисковать жизнью товарищей? Нет. Значит, мое решение правильное».

Шменкель поймал себя на желании схватить старосту и эсэсовцев в лесу. Разумеется, мечтать о поимке Анкельмана нечего — вряд ли гауптшарфюрер разъезжает по оккупированной территории без усиленной охраны. Здесь шансов было очень и очень мало.

Стук в дверь вывел Шменкеля из задумчивости. Не дожидаясь разрешения войти, на пороге появилась женщина. У нее были миндалевидные глаза и черные вьющиеся волосы, спадающие на плечи. Однако игривая улыбка и нездоровый цвет лица со множеством морщин сразу же подсказали Фрицу, что перед ним обычная потаскушка.

Женщина поставила на стол тарелку со свежими огурцами, бутылку водки, положила кусок сала и тоном, не терпящим возражений, произнесла:

— Я составлю вам компанию, господин офицер! Зовут меня Мариной.

Шменкелю нетрудно было догадаться, что перед ним одна из любовниц старосты, которую сейчас подослали для обработки немецкого офицера. Выгнать ее Шменкель не мог — это сразу вызвало бы подозрение. Женщина уселась рядом со Шменкелем, и он невольно отметил, что под шелковой блузкой на ней больше ничего не было.

Фриц усмехнулся:

— Я охотно посижу рядом с такой очаровательной дамой. Но разве вас зовут не Марией?

— Раньше так звали. — И женщина сделала красноречивый жест. — Я даже не помню, когда это было.

Говорила она по-немецки довольно сносно. Натренированным движением — одним ударом дна бутылки о скамейку — Марина вышибла пробку и разлила водку в стаканы.

— За ваше здоровье, господин лейтенант!

— Только один глоток. За гостеприимную хозяйку, — проговорил Шменкель. — Вообще-то я на службе не пью.

Фриц с опаской поглядывал на женщину, которая все ближе и ближе придвигалась к нему. «Черт бы ее [244] побрал, — думал Шменкель. — Хоть бы Виктор поскорее возвращался».

Марина залпом опустошила свой стакан и вновь наполнила его.

— Интересно, как посмотрит староста, если я проведу с вами время? — спросил Фриц как ни в чем не бывало и подмигнул женщине.

— Петухов? — удивилась Марина и залилась смехом.

Потом, положив руки на стол, сказала:

— Петухов — большая свинья, господин лейтенант. Очень большая свинья, и он мне ничего не посмеет сказать.

Шменкель недоверчиво покачал головой, а Марина, глядя на него хмельными глазами, продолжала:

— Они мне не верят. Да вы сами с ними познакомитесь. Господин гауптшарфюрер пообещал старосте целое состояние, если он поймает немца, который перешел на сторону партизан. А Петухов такой трус, что и сказать невозможно. Он храбрый только с беззащитными.

В окне показалась голова Рыбакова. От удивления Петр вытаращил глаза, но тут же отшатнулся от окна.

— А что, такой немец действительно есть или это придумали? — спросила Марина.

— Есть такой. Я читал листовку о нем. Большевик! — Шменкель встал. — Жаль, очаровательная фрау, но служба есть служба.

Поправив портупею, Шменкель надел фуражку и вышел из дома. Сельская улица уже не была пустой в этот час: ребятишки возились в песке, у одного из заборов стояли две женщины, о чем-то оживленно переговариваясь.

К Шменкелю подошел Коровин:

— Все в порядке, господин лейтенант!

За Коровиным подошли Румянцев и три полицая. Через несколько минут к ним присоединились остальные.

Шменкель приказал построить полицаев и проверил у них оружие и патроны. Потом скомандовал:

— Напра-во!

Коровин шел во главе группы, Рыбаков — замыкающим, Шменкель — сбоку.

Гуськом вышли из деревни и вскоре очутились на полянке, где, пользуясь редким случаем, отдыхали женщины. Увидев немцев и полицаев, они сразу же принялись за работу. [245] Группа прошла мимо них и остановилась на опушке леса. Женщины удивленно смотрели вслед.

Вдруг немцы, взяв автоматы наизготовку, громко крикнули:

— Руки вверх! Бросай оружие!

— Партизаны это! — сообразила какая-то крестьянка. — Вы только взгляните!

Женщины увидели, что Румянцев на четвереньках ползет к Рыбакову. Встав на колени, он слезливо молил пощадить его. Ударом приклада Рыбаков заставил его замолчать и встать на ноги.

Крестьянки очень удивились, так как партизаны, разоружив полицаев, не расправились с ними. Через несколько минут пленники под конвоем скрылись в чаще леса.

На допросе полицаи, надеясь, что откровенность может их спасти, подробно рассказали о зверствах эсэсовцев и гестапо. А Румянцев сообщил, что в партизанскую бригаду имени Чапаева гестапо засылало своих агентов с заданием убить командира отряда, а немца Фрица Шменкеля схватить и доставить в гестапо. Но до сих пор, несмотря на большое вознаграждение, никто не сумел поймать «беглого немца».

Партизанский суд приговорил всех семерых изменников Родины к смертной казни. Приговор был зачитан Васильевым перед строем партизан. Фриц присутствовал на казни и хорошо понимал справедливость приговора партизан. Невольно он вспомнил, как его арестовали, как нацистский суд приговорил его к заключению в концлагерь, и ему захотелось поскорее приблизить тот день, когда у него на родине рабочие вынесут такой же справедливый приговор всем врагам немецкого народа.

После расплаты с предателями Дударев и Васильев еще некоторое время наблюдали за селом Скерино. Разведчику из отряда удалось поговорить с местными жителями. От него Шменкель узнал, что Петухов в ту ночь на лошади удрал из села. К вечеру того же дня в село прибыл отряд эсэсовцев с собаками. Эсэсовцы прочесали село, в здании полиции перевернули все вверх дном, но никого, разумеется, не нашли. Женщины, которые были невольными свидетельницами происшедшего на опушке леса, в своих показаниях, как одна, заявили, что ничего подозрительного в тот день в селе не заметили. Марину, которая призналась, что беседовала с немецким лейтенантом, [246] задержали и увезли в город, в комендатуру. С тех пор в селе ее больше никогда не видели.

А через несколько дней из соседних сел неожиданно исчезли несколько местных полицаев. Партизаны здесь были ни при чем. Видимо, после событий в Скерино полицаи сочли благоразумным заранее скрыться, чтобы не попасть в руки партизан. Среди крестьян много было об этом разговоров. Все почувствовали, что эсэсовцам и полицаям уже не бесчинствовать здесь безнаказанно, как прежде.

* * *

Сильный северо-восточный ветер раскачивал вершины деревьев. Под его могучими ударами стонал голый лес. Лужи затянул первый хрупкий ледок. Зима в том году пришла позже обычного.

В землянке, где разместился штаб отряда, было тепло и уютно. Сюда только доносилось несмолкающее завывание ветра.

Метрах в ста от землянки, на опушке, партизаны рыли могилу...

На столе, сколоченном из голых необструганных досок, лежали документы погибших партизан, сверху — их партийные билеты. Николай Тимофеевич Мальцев был начальником разведки отряда «За Родину». Сейчас командир приложил к партбилету Мальцева листок, в котором перечислялись все его заслуги: после окончания войны листок может пригодиться родным. У Сергея Александровича Тихомирова не было никого из родных. Коровин рассказал Васильеву, что фашисты замучили мать Тихомирова, а сестру-подростка угнали в Германию.

Отодвинув документы в сторону и подперев голову рукой, командир на миг задумался о том, что он напишет о Тихомирове. Какими выдающимися качествами комиссара, партийного руководителя обладал Тихомиров? Когда Васильев пришел в отряд, это был уже слаженный боевой коллектив, во главе которого стояли Просандеев и Тихомиров. После гибели Просандеева отрядом руководили Заречнов и Тихомиров, а затем он, Васильев, и Тихомиров. Комиссар был человеком большой души. Разве можно простыми [247] словами выразить всю горечь утраты, рассказать

Васильев еще раз вспомнил события, которые произошли в ночь на 30 ноября.

Комиссару бригады Полуэктову и ему, Васильеву, было поручено разработать план нападения на гарнизон противника, находившийся в селе Терешино. Проведение этой операции диктовалось особой необходимостью.

Осенью 1942 года партизанская борьба в Смоленской области достигла своей высшей точки, почти каждый день партизаны нападали на гарнизоны противника. В планировании и разработке этих операций принимали участие не только штаб бригады, но и командиры отрядов. Жизнь подтверждала, что объединенные операции силами нескольких отрядов более эффективны, что пора иметь свое «тяжелое оружие» в виде минометных подразделений. Время неожиданных налетов на врага прошло, теперь тщательно продумывалось любое нарушение коммуникаций противника, любой взрыв на железной дороге или взрыв моста. Ведь могло случиться так, что взорванный мост или железнодорожная ветка очень скоро понадобятся своим войскам. Положение на фронте изменилось в пользу Красной Армии, и это влияло на действия партизанских отрядов.

...Васильев внимательно следил, как желтый от табака палец Полуэктова движется по карте. Линия фронта, проходившая между Холмом и Орлом, потом поворачивала на восток, у Духовщины — на север, а на уровне Ржева делала поворот на юго-запад, выпрямляясь только у Кирова. Поставив кулак на этот участок карты, Полуэктов сказал:

— Сюда немцы бросили свою девятую армию и части четвертой армии, а также третью танковую армию. Против них действуют войска наших Западного и Калининского фронтов, тесня гитлеровцев с трех сторон. По последним данным, которыми мы располагаем, наши войска прорвали оборону противника у города Белый. Бои развернулись в районе сел Турянка и Матренино.

— Ну-ка, ну-ка! — Васильев нашел место, где находился его отряд. — Я полагаю, что в данной ситуации нам совсем нетрудно прорваться всей бригадой через линию фронта и соединиться с частями Красной Армии.

— Фантазер ты! — не вытерпел Михаил Семенович. — Ты думаешь, я не знаю, какое настроение царит в отрядах? [248] Не одному тебе хочется пробиться на восток через линию фронта. Думает, там вас торжественно встретят, зачислят в резерв: ешь кашу от пуза да грейся на печи. А то, что кругом противник, тебя не касается, да? — И он со злостью ударил кулаком по карте. — Не хватает только, чтобы мы выделили для вас почетный эскорт.

В чем-то он был прав: в мечтах Васильев не раз переносился через линию фронта и видел себя в рядах Красной Армии.

— А ты не кричи на меня! — ответил Васильев. — Все прекрасно понимают, что в первую очередь мы должны выполнить возложенную на нас задачу и помочь ликвидировать угрожающий Красной Армии выступ. Но пойми, наконец: каждый рад, что наши так близко. Неужели ты этого не понимаешь?

Васильеву хотелось добавить, что партизан неплохо подбодрить, дать им отдохнуть, потому что за последние недели беспрерывных боев все сильно измотались. Но он ничего не сказал. Ведь комиссар и сам должен понимать это.

Сейчас задача партизан оставалась прежней: нарушать коммуникации противника, связь войск, находящихся на передовой, с их тылами. Кроме того, нужно было уничтожить гитлеровский опорный пункт в Терешино, чтобы наступающие части Красной Армии без задержки развивали свой успех в юго-западном направлении.

— Давай действовать, — сказал Васильев. — Предлагаю нанести главный удар из района Кулагино.

План проведения операции был одобрен Морозовым и нашел поддержку у командиров всех подразделений. Приказ требовал выполнять план наступления с большой точностью.

Вечером 29 ноября группа разведчиков во главе с Иваном Ивановичем вернулась в лагерь и доложила командованию, что фашисты отсиживаются в избах, выставив небольшое число наружных постов. К семи часам вечера партизанские отряды «Александр Невский» и имени Фурманова, выдвинувшись из района Кулагино и Прудище, устроили засаду. С востока фашистский гарнизон окружили отряды имени Котовского и «За Родину», с севера — имени Щорса и «Смерть фашизму».

Свои две пушки партизаны незаметно выдвинули на огневые позиции на окраине села Холопово. Под покровом [249] темноты, при сильном ветре, который заглушал все звуки, партизаны быстро и незаметно для противника заняли исходные позиции для наступления.

В половине десятого вечера в штаб отряда сообщили, что все находятся на своих местах. А через две минуты по приказу Васильева красная ракета возвестила о начале операции. И в тот же миг тишина была взорвана орудийными разрывами и автоматной стрельбой. Все огневые средства партизан обрушились на гарнизон противника. Растерявшись от неожиданности, гитлеровцы не смогли организовать оборону.

— Вперед! В атаку! Ура! — крикнул Васильев и выстрелил в небо вторую ракету, на этот раз зеленую.

Партизаны отряда «Смерть фашизму» поднялись в атаку. Фашисты бросились к машинам, но попали под огонь партизан, находившихся в засаде. Однако были среди гитлеровцев и опытные фронтовики, которые не хотели отступать. Бой разгорелся упорный. Земля содрогалась от взрывов — это взлетали на воздух фашистские склады боеприпасов. Пламя пожаров разгоняло тьму, и было видно, что немцы, перебегая от дома к дому, отходят.

Васильев на секунду остановился. Партизанские минометы все еще вели огонь. В воздухе пахло гарью.

«Неужели минометчики не заметили второй ракеты?»

Командир выхватил из кобуры ракетницу и выстрелил три зеленые ракеты. Огонь минометов прекратился. Одновременно затих и шум перестрелки, и Васильев услышал, как кто-то неподалеку от него крикнул:

— Комиссара убили!..

Васильев вспомнил, как он увидел Тихомирова, упавшего головой на вытянутую руку, еще сжимавшую автомат. Сначала командир подумал, что Тихомиров только контужен. Но, увидев окровавленный висок комиссара, Васильев понял, что это конец. Глаза комиссара были открыты, как у живого, и смерть его казалась нелепым недоразумением...

Надев меховой жилет и подпоясавшись, Васильев вышел из шалаша. Стояла поздняя осень. Хмурое небо, голые деревья. Земля была серой и неприветливой. Погибших уже положили в гробы. Голова Тихомирова была забинтована, лицо строгое-строгое, губы плотно сжаты. Фуражку комиссара после взрыва разыскать не удалось, и потому на грудь ему положили другую, с новенькой [250] звездочкой. Над гробами погибших приспущено Красное знамя, врученное отряду подпольным райкомом партии. У знамени стоял начальник штаба Филиппов с двумя партизанами. Напротив выстроился почетный караул из представителей всех партизанских отрядов.

Васильев принял рапорт. Он хорошо обдумал свою речь. Сначала он говорил об операции:

— В результате боев противник потерял триста солдат и офицеров. Уничтожено или повреждено пятьдесят семь грузовых машин врага. Нами захвачено большое количество оружия и боеприпасов, а также штабные документы из штаба дивизии, штаба батальона особого назначения и транспортной колонны. Удар по врагу был нанесен совместными действиями нескольких партизанских отрядов...

Командир оглядывал партизан. В почетный караул были назначены бойцы, особо отличившиеся в бою. Вот стоит Спирин, ни один мускул не дрогнет на его лице. Партизан рядом с ним молча вытирает слезы. Вот и по щеке Рыбакова скатилась скупая слеза. Взгляд командира остановился на Иване Ивановиче. Глаза Фрица были сухи, похудевшее лицо бледнее обычного.

Легкий ветерок разносил голос командира по всей поляне:

— Наши товарищи, которые пали смертью храбрых в этом бою, были для нас примером. Николай Тимофеевич Мальцев, командир отряда, погиб...

Васильев говорил о героизме погибших, а сам смотрел на Ивана Ивановича. Словно в кинематографе, с огромной быстротой промелькнул в памяти момент гибели Тихомирова.

Комиссар как-то сказал о Шменкеле, что тот готов выполнить любое задание, никогда ни на что не жалуется и не корчит кислой мины, если что приходится ему не по вкусу.

Тогда в ответ на эти слова Васильев только пожал плечами. Комиссар, однако, не успокоился и продолжал: «У Шменкеля никогда ничего не болит. Шменкель никогда не устает. Кроме приказа, который ему отдаешь ты, он еще сам отдает себе приказ. Он, мужественно борется против фашистов и готов бороться за каждого своего соотечественника, который мог бы перейти на нашу сторону. Именно поэтому Шменкель всегда готов выполнить любое твое задание, но ты не должен бесконечно пользоваться этой его готовностью...» [251]

Стараясь говорить спокойно, Васильев продолжал:

— К сожалению, товарищ Тихомиров не оставил нам на память ни фотографии, ни каких-либо записей. Вся жизнь Тихомирова была отдана службе Родине. Мы, товарищи, были для него родной семьей, это о нас с вами он заботился. Он знал каждого из нас лучше, чем мать знает своих сыновей...

Ветер шумел в кронах деревьев, играл полотнищем Красного знамени, бросал редкие снежинки на лица погибших.

— Над гробом наших товарищей мы не будем давать громких клятв. Партизан клянется один раз. Мы обещаем нашему Сергею Александровичу жить и бороться, как это делал он сам. Будем беспощадны к врагу, будем сердечны к своим товарищам по борьбе, будем строги к самим себе. Мы никогда не забудем о той ответственности, которая лежит на нас.

Командир снял фуражку и склонил голову перед погибшими.

Гробы опустили в могилу, и комья сухой земли забарабанили по крышкам.

В свои подразделения партизаны возвращались молчаливые я притихшие.

Сибиряк и Шменкель забили в землю дулом вниз трофейный немецкий автомат. Васильеву невольно подумалось, как много еще партизанских могил придется им вот так обозначать и сколько могил останутся безвестными...

События последующих недель развивались стремительно. Под Новый год командиров подразделений и комиссаров собрали в штабной землянке, чтобы зачитать новогодний приказ.

Радист Саша Ковалев поймал Москву. Передавали сводку Совинформбюро. В сводке сообщалось о результатах шестинедельного контрнаступления советских войск под Сталинградом. Командир бригады Морозов рассказал, как Котельниково было освобождено войсками Сталинградского фронта, который затем соединился с войсками Донского фронта, окружив 6-ю немецкую армию.

— Успешно действуют и войска Западного фронта, которые во взаимодействии с партизанскими отрядами [252] во многом способствовали успеху войск, действовавших под Сталинградом и на Дону. Я прошу вас, товарищи, передать благодарность всем партизанам за их самоотверженную борьбу, борьбу очень важную и решительную. Не напрасно пролита кровь восьмидесяти пяти партизан бригады имени Чапаева, которые пожертвовали своей жизнью во имя освобождения Родины.

Память павших партизан почтили минутой молчания. Фриц Шменкель стоял у самого входа, не понимая, зачем его, рядового партизана, Васильев пригласил на совещание командиров.

«Может, командир, — Думал Шменкель, — просто решил отметить меня за умелые действия, но ведь так действовал не я один».

Затем был зачитан приказ Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось о том, что позади многие месяцы тяжелых кровопролитных боев и скоро для советского народа настанут радостные дни.

Фриц присел на ящик рядом с адъютантом Морозова, пожилым партизаном. Может, он и не был таким, только борода старила его.

Партизан ткнул в ящик ногой и прошептал:

— Это летчики нам доставили. Не забыли своих. Увидишь, что там, так глаза вытаращишь.

Разговор тем временем зашел о том, что надо отправить партизан по селам, чтобы они рассказали жителям о последних новостях с фронтов и вместе с ними отпраздновали Новый год.

«Интересно, — подумал Шменкель, — в какое село пойдет наш отряд и встретим ли мы там своих старых друзей?» Он уже давно не чувствовал себя среди партизан чужим, да и приближающийся Новый год был совсем не похож на прошлый.

Когда совещание закончилось, командиры подразделений стали спешно прощаться, надевать ватники и полушубки, чтобы поскорее поделиться с бойцами новостями с фронта.

Фриц встал с ящика. Адъютант откинул крышку, и Шменкель увидел бутылки.

— С Большой земли мы получили новогодний подарок, — улыбнулся Морозов.

Васильев подозвал Шменкеля, и Фриц хотел выйти вместе с ним, но на его плечо легла чья-то рука. [253]

— Сегодня вы останетесь у нас, Иван Иванович. Для вас у меня тоже кое-что имеется, — сказал ему капитан Дударев.

Они пошли к землянке начальника разведки. Ветер дул в спину, помогая идти. В землянке капитана было тепло, у печки грелся радист. Как только они вошли, он встал и вышел.

Дударев сел к столу, пригласил и Фрица присесть.

— Вы, наверное, помните, — начал капитан, — как однажды летом, когда вы были ранены, я говорил вам о специальном задании. Правда, с того момента прошло довольно много времени... Хочу вас предупредить: все, что я сейчас скажу, совершенно секретно. Ваш командир будет предупрежден, чтобы не было ненужных разговоров.

— Слушаюсь!

Шменкеля несколько обескуражил чересчур официальный тон капитана. После дружеской атмосферы совещания в землянке Морозова голос капитана казался слишком строгим.

— Противник намеревается в ближайшее время нанести нашей бригаде массированный удар, — продолжал капитан безо всякого перехода. — Документы, захваченные нами в селе Терешино, подтверждают это. Но нам известно больше: команда полевой жандармерии, возглавляемая капитаном Вейнсбахом, с комендатурой в селе Вадино увеличилась вдвое. Эсэсовский карательный отряд гауптшарфюрера Анкельмана вырос до целого батальона. Кроме того, в район прибыли многочисленные отряды СС и гестапо. Примерно то же самое можно наблюдать и в районе Батурино. Основные силы враг концентрирует в Духовщине. Приведена в боевую готовность целая кавалерийская бригада СС особого назначения. Вы понимаете?

Шменкель все понимал. Присутствие здесь кавалерии свидетельствовало о. том, что гитлеровцы задумали серьезную карательную операцию.

— Вы, видимо, хотите спросить, почему все это должно произойти именно сейчас? — предугадал Дударев вопрос Шменкеля. — У противника нет иного выбора. Не уничтожив нас, он не сможет удержать этот участок фронта и обезопасить свои тылы. Поэтому он и попытается одним ударом покончить с партизанским движением в этих краях, откуда до линии фронта, можно сказать, [254] рукой подать. И только уничтожив нас, он сможет сосредоточить свои силы на других участках фронта.

Шменкель понимающе кивнул, пытаясь представить себе линию фронта, которая протянулась на несколько тысяч километров от Белого моря до Черного, линию, на которой ежедневно, ежечасно, ежеминутно шла упорная кровопролитная борьба, унося тысячи человеческих жизней.

— Возможно, эсэсовцы и отряды полевой жандармерии уже начали бы свою операцию, — продолжал Дударев, — да погода помешала. Они надеялись на морозы и глубокий снег, которые сковали бы нашу маневренность и принудили бы нас держаться в партизанских лагерях.

Капитан раскрыл пачку «Беломора», предложил закурить и Шменкелю.

— Нам прислали табак, спирт, теплые вещи. Но боеприпасы и оружие для нас важнее всего. В шерстяных носках, но без нужного количества патронов нам эсэсовцев не одолеть, не так ли?

На миг капитан замолчал.

Шменкель посмотрел на бледное лицо Дударова и подумал, что начальник разведки, видно, не так уж здоров, да и забот у него немало.

— Оружие и боеприпасы, товарищ капитан, захватим у противника! — выпалил вдруг Шменкель.

— Разумеется, — бросил на него взгляд Дударев. — Возьмем под особый контроль основные магистрали и железнодорожные линии. Наши люди, которые находятся в населенных пунктах, занятых фашистами, сообщили важные сведения. А сейчас нам нужна точная информация о планах немцев. На днях для руководства операцией по уничтожению партизан к гитлеровцам прибыл какой-то генерал. Он, по-видимому, внесет изменения в уже разработанный план. Наша задача — ознакомиться с. этим планом.

— Слушаюсь, — ответил Фриц, хотя и не знал еще, как Дударев мыслит себе проведение этой операции. Капитан продолжал:

— Все последующие дни вы должны находиться на шоссе Батурино — Духовщина и принимать участие в действиях любых отрядов. Ваша задача — следить за гитлеровскими связными и курьерами. С этой минуты вы [255] целиком и полностью подчиняетесь только мне. Полагаюсь на вашу безупречную партизанскую дисциплину. Вы, как бывший немецкий солдат, понимаете, что нас интересует.

— Так точно! — Фриц вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

Прощаясь, Дударев протянул Шменкелю руку:

— Успехов вам!

В ту ночь Шменкель долго не мог уснуть. Он хорошо понимал, что доверие начальника разведки ко многому его обязывает и что от его действий в значительной степени будет зависеть судьба всей бригады.

На следующий день он с группой партизан пошел на задание. Попадется ему гитлеровский связной или нет? Нервы были напряжены до предела. Но, как назло, до самого вечера по дороге проследовал лишь один обоз с продовольствием.

Партизаны, разумеется, захватили обоз, обеспечив себя вдоволь мукой, сахаром и маслом, но Шменкель не мог доложить ничего отрадного капитану.

Так прошло несколько суток. Начались холода. Мороз сковал землю, беспрестанно валил колючий снег.

Из штаба бригады один за другим шли запросы: нет ли чего нового. Шменкель уныло докладывал капитану, что ничего интересного нет. Рассказы бригадных разведчиков об успехах только раздражали Шменкеля. С первых дней нового года партизаны захватили уже шестой транспорт противника. Политрук Алексей Кононенко из отряда «Александр Невский» организовал минирование железнодорожной ветки у станции Дурово. Девятнадцать вагонов с пехотой противника были пущены под откос.

— Вагоны так смяло, будто они из бумаги, — рассказывал один из бригадных разведчиков, обращаясь к Шменкелю, который лежал на соломенном матраце, обхватив голову руками.

— Ты чего молчишь? Может, тебе жаль фашистов?

Шменкель повернулся к говорившему и так посмотрел на него, что тот испуганно пробормотал:

— Я не хотел тебя обидеть. Уж не заболел ли ты?

Нет, Фриц был совершенно здоров. Просто не хотелось разговаривать, он даже голода не чувствовал, хотя давно уже не ел. Он только без конца курил... [256]

10 января 1943 года отряд «Смерть фашизму» устроил засаду около Доброселово.

Рядом со Шменкелем оказался его друг Рыбаков. Лежа в глубоком снегу, Петр торопливо сообщал другу последние новости и делился собственными мыслями.

Примерно в полдень Петра послали на опушку леса, чтобы сменить там часового. Вернулся он сильно возбужденный.

— Со стороны Духовщины показались немецкие конники, не меньше эскадрона. И целая вереница повозок!

«Кавалерия, — мелькнуло в голове у Фрица. — Их-то я и жду».

Пока Васильев отдавал команды, Шменкель пополз через кусты к дороге. Он был спокоен, правда, сильнее, чем обычно, сжимал автомат.

Когда Васильев приказал открыть огонь, Фриц стал целиться в голову первой лошади. Лошадь упала. Всадник, однако, оказался далеко не новичком. Спрятавшись за трупом лошади, он начал отстреливаться. Фашист находился совсем близко: Фриц отчетливо видел офицерский погон и циничное выражение лица. Не успел офицер прицелиться еще раз, как Фриц выстрелил гитлеровцу прямо в очки.

Вокруг рвались ручные гранаты. Лошади ржали и шарахались в стороны. Пули то и дело поднимали на дороге белые снежные фонтанчики. Шменкель хотел отыскать в этой неразберихе какого-нибудь старшего офицера или эсэсовца, но бесполезно. Укрывшись за повозками, они пытались отбить атаку партизан и пробиться в определенном направлении.

Неожиданно Фриц заметил, как из-за соседнего куста показался человек в форме шарфюрера. Он пытался установить ручной пулемет, чтобы ошеломить партизан огнем с фланга. Шменкель сразу же разгадал коварный план фашиста. Фриц бесшумно поднялся и стал осторожно подходить к гитлеровцу сзади, держа автомат за дуло. Шменкель решил взять фашиста живым. Это оказалось не таким трудным делом: гитлеровец слишком увлекся своим занятием.

Постепенно шум боя стал стихать.

— Никто не ушел! — произнес Рыбаков, неожиданно появившись из-за куста. — Сегодня вечером будет гуляш [129] от пуза!

Глубоко вдохнув морозный воздух, Петр закричал:

— Ваня! Эй, Ваня, где ты?!

Оглянувшись, он вдруг увидел Шменкеля и эсэсовца, голова которого безжизненно свисала на плечо.

— Да ты же ему шею свернул! — заметил Петр.

Вместе с другими партизанами они пошли считать трофеи. Среди шестидесяти семи убитых гитлеровцев Шменкель насчитал шесть эсэсовских офицеров. Однако, как тщательно Фриц ни обыскивал, в карманах у них и в полевых сумках он не нашел ни одной бумажки, которая заинтересовала бы его. Карта местности оказалась лишь у начальника колонны, но и она не представляла ценности. Забросив за плечо все шесть полевых сумок, злой на весь свет, Фриц пошел к начальнику разведки.

— А вы все внимательно просмотрели? — спросил Шменкеля Дударев, выслушав его доклад. — Ничего не упустили из виду? Гитлеровцы борются не только против партизан. Они варварски расправляются с жителями освобожденных нами деревень. Но мы ничего не знаем о планах их карательных экспедиций. Поэтому я еще раз спрашиваю: не просмотрели ли вы чего-нибудь?

Шменкель покачал головой.

— Ну, ладно. Пойдемте со мной.

И капитан направился к месту, где партизаны сооружали нечто вроде временной конюшни. Десять лошадей, покрытых попонами, жевали сено.

— В ваш отряд переданы тринадцать лошадей: Выберите себе одну из них, — предложил капитан.

Фрицу стало жарко. Он покраснел. Дударев знал его слабости.

— Этого я не заслужил. Ведь задание-то я все еще не выполнил, — ответил Фриц.

— Вы должны иметь самую лучшую лошадь.

Дударев усмехнулся:

— На лошади вам быстрее будет до меня добираться.

Вечером того же дня, когда Фриц сидел и ел гуляш из конины (мясо оказалось на удивление вкусным), неожиданно его вызвали к капитану.

Заложив руки за спину, Дударев расхаживал по землянке.

— Один из ваших офицеров-эсэсовцев оказался нам полезен. Вот посмотрите-ка! [258]

Дударев подошел к лежавшей на столе карте. В отдельных местах на ней остались следы пальцев, но никаких пометок видно не было.

— Овсяники, Самодумки, Курбатово.

Рука капитала скользила по слегка затертым местам карты.

— А вот здесь — Селище и Гаврюшино. Теперь мы примерно знаем, где нам ставить засады. А вот здесь, между Верховьем и Широкой, мы устроим фашистам баню на участке в двенадцать километров. Полагаю, что и в Татьянке нужно ждать сюрприза. Садитесь, товарищ Шменкель. Закуривайте.

Фриц почувствовал облегчение. Дым махорки давно не казался ему таким приятным. От Дударева Шменкель пошел прямо к конюшне, где после долгого и тщательного осмотра выбрал себе хорошего коня. Из-за светлого пятна на лбу он решил назвать его Белолобым.

Теперь Шменкель уже не так сильно переживал, что прошедший день вновь не дал должных результатов. Он улыбался при мысли, что друзьям его удалось захватить пять бочек бензина, много карабинов и патроны к ним, полторы тысячи банок консервов и другое продовольствие.

16 января партизанский отряд имени Котовского на другом шоссе разгромил колонну немецких броневиков. В этом бою партизаны понесли потери.

У одного из водителей был обнаружен пакет с многозначительной надписью: «Генералу войск ОС Петрику. Относительно проведения операции «Штернлауф». Далее текст был зашифрован. Не один час просидели Шменкель, Виктор Коровин и еще один переводчик над текстом, но ключа к шифру так и не нашли. Их мучениям положил конец сам Дударев, который решительно заявил:

— «Штернлауф» — это окружение со всех сторон с последующим ударом по центру. А в тексте, который вы не смогли разобрать, говорится, видимо, о том, что операция эта скоро начнется. Мы вооружены, и давайте готовиться к встрече с врагом. Я вас всех благодарю, а сейчас идите по своим подразделениям.

Капитан думал, есть ли смысл передавать зашифрованный текст по радио в штаб, чтобы там его расшифровали. Судя по всему, его предположение, что фашисты вот-вот начнут операцию по окружению партизан, не [259] было лишено оснований, и он решил в штаб ничего не сообщать...

У Коровина к этому времени тоже была своя лошадь, так что ему теперь все было нипочем. Партизаны ехали лесом. Чтобы обогнуть какую-то деревеньку, сделали порядочный крюк. Неожиданно Виктор спросил Шменкелд:

— Скажи, Ваня, может случиться такое, что нам будет еще труднее?

Фриц понял его. Несмотря на нелегкую партизанскую жизнь, полную опасностей и лишений, партизаны в лесу чувствовали себя в большей безопасности, чем солдаты на передовой. План «Штернлауф» и ожесточенность, с которой гитлеровцы защищались в последнем бою, свидетельствовали о том, что для партизан настоящая война еще только начинается.

Слово «настоящая», правда, не то определение к слову «война». Война всегда война. Где-то легче, где-то тяжелее. Однако она всегда страшна, потому что несет с собой смерть.

Шменкель молчал. Он давно уже решил бороться против фашизма, не щадя жизни.

— Ешь, сыночек, ешь! Когда наешься досыта — и мороз не страшен, — приговаривала старушка крестьянка, потчуя партизан вареным мясом. — А это правда, милые, — спросила она, — что наши прорвали блокаду Ленинграда?

— Сколько раз нужно объяснять тебе одно и то же, мамаша? — Рыбаков даже положил ложку. — Я же сказал тебе, что наш командир лично прочитал нам об этом. Больше того. От Волхова в Ленинград снова идут поезда. Ростов-на-Дону тоже скоро будет в наших руках. Всем известно, что наши наступают. Одна ты не веришь этому.

— Верю я, касатик, верю, — закивала крестьянка. — Мне только еще раз хотелось услышать об этом. У вас-то вся жизнь впереди, а мои дни уже сочтены. Вот и приятно лишний раз хорошее услышать.

Внучка старушки, уже большая девчушка с темными косами, которые были уложены венцом вокруг головы, накрыла чугунок крышкой и спрятала его в корзину. Старуха же никак не могла успокоиться. [260]

— А что говорит ваш командир о нас? Я вот сплю очень плохо. Другой раз среди ночи проснешься и слышишь, как земля трясется. Страшно.

— Здесь мы, мать, здесь. Охраняем вас. — Рыбаков жестом показал, что партизаны повсюду. — Сделаем все возможное. Вот он, например, — Петр кивнул на Шменкеля, — сегодня особенно отличился. Ночью стоит на посту и видит, как три гитлеровца крадутся к селу. Я, пожалуй, просмотрел бы их, а он заметил, стал спрашивать их, откуда пришли, куда и зачем идут. Это очень важно, понимаешь? Для стратегии важно, понимаешь? Об этом и в приказе сказано. За отличное несение сторожевой службы Шменкелю Ивану Ивановичу объявлена благодарность. Вот оно как, — продолжал Рыбаков. — У вас во всем порядок.

Старуха посмотрела на смущенного Шменкеля, а потом набросилась на внучку:

— Ну чего выставилась, как на свадьбе, глупая! Чего глаза-то таращишь?..

В этот момент послышался какой-то глухой рев. Из-за березового леска что-то грохнуло. Над голыми стволами деревьев поднялось серое облачко. Взрыв следовал за взрывом.

Старуха выкрикнула что-то, но никто не понял ее слов. Она хотела было бежать, но Фриц успел удержать ее за полу тулупа. Внучка ничком бросилась на землю. Прошло с полчаса, а может, и больше. Все лежали не шевелясь. Ждали: перенесут гитлеровцы минометный огонь вперед или назад или не перенесут. Но мины, как и прежде, рвались только в селе.

«Видно, гитлеровцы решили поднять панику среди местного населения, — подумал Фриц. — И, лишив нас поддержки, поскорее разделаться с нами. Но ведь в селе остались только старики, женщины я дети».

Когда минометы перестали стрелять, стало непривычно тихо.

Фриц почувствовал, как крестьянка дернула его за рукав. Лицо ее было мокрым от слез.

— Теперь можно идти, только осторожно, — сказал Шменкель,

Старуха поднялась. Внучка пошла за ней. Обе направились в родное село, где от их избы, может быть, остались только развалины. Старуха шла, вскинув руки к [261] небу — то ли для молитвы, то ли для проклятия. Полы ее длинного тулупа волочились по снегу.

— Справа все еще гремит, — заметил Петр Рыбаков, выглядывая из-за пулемета. — Сейчас они накрыли минометным огнем село Широкое. Посмотри-ка туда, на опушку леса. Там что-то шевелится.

Петр протянул Шменкелю полевой бинокль. Теперь Фриц отчетливо видел замаскированные еловыми ветками немецкие танки. Сейчас они как раз выезжали из укрытия на дорогу. За ними виднелись многочисленные фигурки пехотинцев. По-видимому, гитлеровцы решили, что после такого артиллерийского и минометного обстрела в деревне не осталось ни одной живой души.

Фриц жестом подозвал к себе подносчика и попросил принести ему несколько связок гранат. За ночь партизаны подготовили много связок, потому что противотанковых гранат в отряде не оказалось.

Рев танков все приближался. И вот в небе послышался гул эскадрильи бомбардировщиков, сопровождаемых двумя истребителями.

Шменкель решил огнем своего пулемета оторвать вражескую пехоту от танков...

Произошло это 20 января 1943 года. За последующие пять дней фашисты заняли семь деревень и все посадочные площадки партизан, на которых они принимали самолеты с Большой земли. Партизанская бригада имени Чапаева оказалась окруженной в лесу.

Потянулись дни и ночи беспрерывных боев.

Проснувшись, Шменкель никак не мог сообразить, сколько же он проспал. Разбудила его Надя. В руках у нее был котелок дымящейся каши.

— Командир разрешил сварить кашу, — объяснила девушка. — Немцы с самого утра не стреляют. Кругом такая тишина, что уши болят.

Перед землянкой сидели свободные от службы партизаны. Одни курили, другие чистили оружие. Снег так ослепительно блестел на солнце, что Шменкель зажмурился. Он ел кашу и чувствовал, как тепло разливается по всему телу.

День был великолепный. В поле дул сильный ветер, а здесь, в лесу, стояла тишина. Ярко светило солнце, [262] и даже слышалась первая капель. Небо было синим-синим.

— Не мечтай, Иван, ешь лучше, — проговорил Виктор Спирин. — Доедаем мясо последнего оленя. Двадцать мешков с олениной позавчера взлетели на воздух в старом лагере.

— А почему они не стреляют? — удивился Шменкель.

— А черт их знает. Погода великолепная. Видимо, отдыхают.

За сарказмом Виктора чувствовалось его плохое настроение: прямым попаданием был уничтожен пулеметный расчет, и Виктор сразу потерял двух своих лучших друзей. Осколком и ему разрезало полушубок, но самого, к счастью, не задело. А дыру в полушубке он обнаружил только ночью, когда вдруг стал зябнуть. Вооружившись иглой и нитками, зашил ее.

Шменкель стал осматривать себя. Все вроде было в порядке. Только подошва на правом сапоге оторвалась. Он пошевелил пальцами — и подошва отошла еще больше.

— Ну и глупый же ты, Ваня, — сказал Рыбаков, разбирая свой пистолет и протирая его. — И ты до сих пор не вспомнил обо мне.

Шменкель никак не прореагировал на эти слова Петра, хотя понимал, на что тот намекал. У самого Рыбакова на ногах были добротные валенки, которые он снял с погибшего партизана я то же самое советовал сделать Фрицу, но тот наотрез отказался от такой возможности обуться. Подумав, Шменкель решил обвязать носок правого сапога бечевкой.

Фриц думал о том, что, несмотря на войну, он все же не очерствел. В последние дни ему пришлось многое пережить. О многом он старался не думать, многое забылось. Однако было и такое, чего он не смог забыть. Самое страшное было не в том, что противник намного превосходил партизан в силе и принуждал их отходить все глубже в лес. По скромным подсчетам командиров, против партизанской бригады противник выставил более пяти тысяч солдат, несколько кавалерийских подразделений, части 41-го танкового корпуса, подразделения 246-го пехотного полка, а также особые полицейские подразделения.

Сначала фашисты сожгли село Овсянки, затем Курбатово и Селище. Особенно страшным и зловещим зарево казалось ночью.

Был момент, когда Шменкель не выдержал и хотел выскочить из окопа, но его вовремя удержал Рыбаков, закричав не своим голосом:

— Ваня! Ваня! Ты что, с ума сошел?

Что же получалось? На глазах у партизан гитлеровцы сжигали мирных жителей, загоняя их в сараи. Партизаны же ничем не могли помочь крестьянам, потому что из автомата или винтовки немцев на таком расстоянии не обстреляешь, да и патроны приходилось экономить.

Рыбаков, можно сказать, спас Шменкеля от самоубийства. Иначе его поступок нельзя было назвать.

А однажды Фриц Шменкель еще раз воочию убедился, насколько прогнила та система, против которой он боролся. После артиллерийской подготовки по сигналу противник пошел в атаку. Как и в предыдущие разы, атака эта была отбита, а гитлеровцы отошли, бросив на поле боя убитых солдат.

Пошел снег, и каждый в душе надеялся, что сегодня фашисты уже не предпримут новой атаки, но они все же снова полезли. Шменкель не поверил своим глазам. Он даже пошевелился, чтобы согнать с себя дремоту. Но немцы действительно снова двинулись в атаку. В белых маскировочных халатах, они напрямую шли на позиции партизан. По их движениям чувствовалось, что для храбрости они основательно хлебнули водки.

Партизаны открыли огонь, лишь когда гитлеровцы подошли совсем близко, так, что можно было даже разглядеть их лица. Огонь был таким плотным, что противник не выдержал и сразу же залег. Многие гитлеровцы стали отползать назад, в укрытие. Некоторые прыгали в воронки от снарядов, другие укрывались за трупами своих же солдат, третьи, а их было большинство, просто бежали.

Фриц взял на мушку фигуру какого-то длинноногого гитлеровца, хотел дать по нему короткую очередь, но не успел: немец, вскинув руки вверх, рухнул на землю.

Фашисты из задних рядов продолжали вести огонь по [264] партизанам, не обращая ни малейшего внимания на то, что иногда косили своих же солдат.

— Прекратить огонь! Усилить наблюдение! — последовал приказ командира отряда.

Приходилось ждать, не предпримет ли противник новой атаки.

На ничейной земле не было заметно ни малейшего движения. И все же там лежали оставшиеся в живых гитлеровские солдаты, которые боялись ползти назад: каждый мог попасть под огонь своих же офицеров.

Минута медленно тянулась за минутой, действуя на нервы. Когда стало темнеть, со стороны противника послышались офицерские свистки — и фигурки на ничейной земле зашевелились, уползая на исходные позиции.

Ночью Фриц притащил в окоп длинноногого солдата. Он был еще жив. Васильев с большой неохотой разрешил Шменкелю, который не уставал повторять, что слышит стоны, сделать это. Букатин, сопровождавший Шменкеля в этой вылазке, тоже не одобрял его действий, хотя не произнес ни единого слова. Крепко сжатые губы говорили больше слов.

Партизаны притащили раненого немца в окоп. На губах его застыла кровавая пена. Немец открыл глаза. В них не было ни тени страха. Раненый, видимо, потерял много крови. Временами он впадал в беспамятство. Белый маскировочный халат и шинель эсэсовца были перепачканы кровью. Его ранило дважды: в грудь и в правое предплечье.

Положив голову раненого на свой вещевой мешок, Шменкель взял в руку ком снега и начал вытирать им кровавую пену с губ немца.

— Откуда ты? — спросил Шменкель немца.

Солдат сделал над собой усилие и чуть слышно прошептал:

— Из Мюнхена.

— У вас что, — Фриц ткнул пальцем в сторону позиций противника, — запасников призвали?

Немец с трудом кивнул.

— А почему по вас стреляли свои же?

Немец простонал.

— Посмотри на меня и скажи правду; неужели ты боишься партизан? [265]

Немец чуть заметно кивнул.

— Скажи, вас мучит совесть за массовые убийства или вы просто боитесь возмездия?

Раненый повел глазами и сделал слабый жест рукой, словно хотел сказать, что ему теперь все равно, потому что он уже не жилец на этом свете.

— Фамилия вашего начальника случайно не Анкельман?

Раненый немного приподнял голову и прошептал:

— Гауптшарфюрер Накатен. Он...

Слова застряли у немца в горле, изо рта хлынула кровь, и голова безжизненно упала на грудь. Он был мертв.

Шменкелю так и не удалось узнать, с какими мыслями умер этот немец. То ли это был человек, которого ввели в заблуждение, то ли отъявленный убийца.

Фриц встал. Окоп тем временем заполнили партизаны.

— Ну что? Теперь надо тащить его обратно, — недовольным тоном проговорил Букатин, которому не хотелось вылезать из окопа и на ветру ползти куда-то. — Теперь ты доволен? И зачем тебе это было нужно?

— Я хотел узнать, почему гитлеровцы стреляли в своих.

Партизаны молчали.

— Волки и те, — продолжал Фриц, — только в самом крайнем случае пожирают своих сородичей...

Партизаны чувствовали удовлетворение от того, что эсэсовцы боятся леса, несмотря на свое превосходство в силах.

Фриц был поражен тем, что немцы могли действовать так бесчеловечно.

Он считал, что война, какой бы тяжелой она ни была, не должна делать черствым сердце, если оно бьется в груди настоящего человека.

— Ты бы хоть о своей лошадке побеспокоился, — оторвал Шменкеля от тяжелых раздумий Петр Рыбаков. — Она еще пригодится, Даже на случай голода…

Шменкель дал свою лошадь раненым, чтобы они могли добраться до партизанского лагеря. Кто знает, на каких работах используют ее теперь? Может, возят боеприпасы или продовольствие? [266]

— Некоторые люди, — вмешался в разговор Спирин, — смотрят на всякую живую тварь лишь с гастрономической точки зрения... Интересно, почему немцы притихли?

Словно в ответ на эти слова вдалеке послышался шум.

— Воздушная тревога! — закричал Рыбаков.

— В укрытие! — скомандовал Спирин, которого недавно назначили командиром взвода.

Бомбардировщики шли на значительном расстоянии друг от друга, без прикрытия истребителей. Летели они на небольшой скорости, причем низко над землей. Гитлеровские летчики знали, что зениток у партизан нет, а из стрелкового оружия в них вряд ли станут стрелять, когда патроны на исходе.

Еще несколько секунд — и они окажутся над расположением партизан. На головы посыплются смертоносные бомбы... Но самолеты почему-то не сбросили бомб и скрылись за лесом.

Фриц и Петр вылезли из укрытия и только тогда увидели в безоблачном небе тысячи листовок. Увидели их и другие партизаны. Всем стало ясно, почему немцы не бомбили.

— Товарищи, я полагаю, что мы не будем читать эту брехню, — сказал Спирин и, схватив первую попавшуюся в руки листовку, сапогом втоптал ее в снег.

Многие из партизан последовали его примеру. Но нашлись и такие, любопытство у которых взяло верх.

— А чего этих листовок бояться? — высказался один из шутников. — Может, фашисты еще раз прилетят и сбросят табачок, тогда и закурить можно будет, бумага уже есть!

Виктор взял листовку и прочел ее:

— Послушайте-ка, что они пишут. Эти фашисты называют нас бандитами. Пишут, что мы окружены. Словно мы не знаем этого. Сулят нам золотые горы, если мы сдадимся им в плен. Пишут, что ни одного волоса не упадет с наших голов. — Помолчав немного, он спросил: — Ну как, есть среди нас хоть один, кто верит этой фашистской брехне?

Партизаны стали громогласно выражать свое возмущение, а один бородач тихо сказал:

— Да что тут говорить! Мы своими глазами видели, что они сделали с нашими детьми! [267]

— «Если же вы не сдадитесь, ровно в двенадцать вас ждет верная смерть», — прочитал Спирин.

Лицо его вдруг налилось кровью. Он разорвал листовку на мелкие кусочки и, бросив их на землю, сердито сплюнул.

— Что с тобой? — спросил его Шменкель.

— Эти глупцы думают, что на войне и мы поглупели, — сердито проговорил Спирин. — Пишут, что наши командиры — предатели и агенты, которые бросили нас в беде, а сами, мол, на самолете улетели в Москву. — Переведя дыхание, он продолжал: — Из такой бумажки даже цигарку свернуть не хочется... Короче говоря, приказываю листовок не читать...

— Правильно! — согласились партизаны.

Через час самолеты противника снова появились над позициями партизан и снова сбросили тысячи листовок. Но теперь никто из партизан уже не поднимал их.

Через несколько минут после этого к партизанам подошел Филиппов. Он осмотрел у бойцов оружие и дал каждому табаку на одну цигарку.

Партизаны очень обрадовались приходу начальника штаба бригады. Коснувшись носком сапога втоптанной в землю листовки, Филиппов спросил:

— А знаете, чья подпись стоит под этой писаниной?

— Нет, — ответил Спирин,

— Эта галиматья подписана не кем-нибудь, а генералом фон Шенкендорфом, командующим немецкими войсками, действующими в районе Смоленска. Другая же подпись принадлежит оберфюреру СС Науману. А Науман занимает один из ведущих постов в оперативном руководстве СД. Следовательно, оба проводят в жизнь план «Штернлауф». Понимаете теперь, как мы заинтересовали фашистов? И все-таки они недооценили нас и своей цели не достигли, иначе не стали бы засыпать лес такими бумажками,

— Разрешите задать один вопрос? — Рыбаков сделал шаг вперед. — Неужели этот генерал действительно думает, что мы поверим его болтовые? Он же образованный человек...

— Образование образованию рознь. — Филиппов усмехнулся. — Такую ложь в Германии ежедневно преподносят детям в школе. Так ведь, Иван Иванович?

Шменкель кивнул, а начальник штаба продолжал:

— Люди, распространяющие такого рода небылицы, [268] считают, что все в мире продается, все покупается. Они полагают, что обещать можно абсолютно все, а сдерживать свои обещания совсем не обязательно. Так думают те, кто повелевает немецкими солдатами. Вы должны запомнить их фамилии. Особенно вы, товарищ Шменкель. Ведь придет день, когда немецкий народ захочет рассчитаться со своими врагами.

— А когда мы будем снова атаковать противника? — спросил начальника штаба Букатин.

— Атаковать... А какими силами? — Улыбка исчезла с лица Филиппова. — Возможно, генерал Шенкендорф именно на это и рассчитывал. — Начальник штаба полез в карман за махоркой, но ее там не оказалось. — Командиру бригады удалось установить связь со штабом фронта. Наша задача, как и прежде, — удерживать захваченную местность до прихода войск Красной Армии. Задание это ответственное и трудное.

4 февраля по радио был принят приказ Верховного командования. Утром следующего дня Васильев передал его в отряд. Приказ был настолько важен, что командир решил, используя небольшую передышку, построить отряд и лично ознакомить с ним всех бойцов.

За день до того как Васильев вернулся с совещания у командира бригады, самое важное было уже обсуждено. Верховное командование, оценив обстановку, приняло решение вывести из боя партизанскую бригаду, которая мужественно сражалась с врагом в течение десяти суток. От радиостанции к радиостанции передавался приказ командования. Всем партизанам объявлялась благодарность за мужество и отвагу, проявленные в тяжелых кровопролитных боях. Далее в приказе говорилось, что партизаны небольшими отрядами и группами должны вырваться из окружения и перейти линию фронта. Штаб фронта со своей стороны предпринимал необходимые меры для выполнения этого приказа. Ставились конкретные задачи и бригаде имени Чапаева, которая была значительно удалена от линии фронта. На левом фланге бригады находились отряды имени Котовского, «Александр Невский» и «Смерть фашизму».

— Нам достанется больше всех, — проговорил Филиппов, обращаясь к Васильеву. — Но изменить ничего нельзя. Решение сдерживать противника до тех пор, пока не прорвутся другие наши отряды, до вчерашнего дня было правильным, а после прорыва танков противника кажется мне трудным и рискованным.

— Без труда не вытянешь и рыбку из пруда, — заметил Васильев. — Поговорка эта, как и все поговорки, очень мудрая. Ты вот беспокоишься, что прервана связь с бригадой Стороженко, а ведь отряд имени Котовского шесть суток подряд намертво стоял на своих позициях. Вчера противник потерял на поле боя более шестидесяти человек, и Морозов никак не мог предположить, что ночью он предпримет еще одну атаку и, тем более, снимет с фронта части сорок первого танкового корпуса, бросив их против нас. Что случилось, то случилось, Петр Сергеевич, а приказ, как вы знаете, отменить невозможно.

Филиппов остановился:

— Именно потому мы должны серьезно обдумать предложение Морозова.

Васильев хотел было возразить и сказать, что и сам считает это предложение слишком рискованным, но не успел: ему доложили, что бойцы уже построены.

Даже окинув ряды бойцов беглым взглядом, можно было сразу заметить, что они поредели. Многие партизаны обросли, одежда на них порвалась, так что некоторых бойцов не сразу можно было узнать.

В начале своей речи командир отряда передал бойцам благодарность командующего.

— Нашему отряду и отряду имени Котовского, — продолжал Васильев, — приказано во что бы то ни стало продержаться еще трое суток, чтобы отвлечь на себя внимание противника и дать тем самым возможность другим отрядам вырваться из окружения. Нам передадут один миномет. Патронов мы не получим. Неоткуда. Продовольствие то, что имеется. В других отрядах положение точно такое же, а они с боями должны двигаться в сторону фронта. Нет необходимости говорить вам, что на вас возложена ответственная задача. Вопросы есть?

Никто из партизан не шелохнулся.

— Хорошо. Сейчас товарищ Филиппов зачитает фамилии тех, кто уйдет с основными силами. Остальные же немедленно вернутся на свои места. Желаю вам всем, товарищи, успеха в предстоящем бою. [270]

Начальник штаба зачитал фамилии пожилых партизан. Многие из них в довершение ко всему были не совсем здоровы. Последней была названа фамилия Шменкеля. Некоторые партизаны сразу же попросили заменить их другими,

— Не думайте, что вам будет легче, нет, — объяснял Филиппов тем, кто попал в списки. — Вся разница заключается в том, что вы, возможно, несколькими днями раньше попадете к своим. И только.

Несколько партизан ни за что не хотели уходить от товарищей.

— Вам же, Иван Иванович, приказано перейти линию фронта вместе с группой разведчиков нашей бригады.

Фрица словно громом поразило. В какое-то мгновение в голове его мелькнула старая мысль: «Может быть, мне все еще не доверяют?» Но в тот же миг ему стало стыдно этой мысли.

— Прошу оставить меня в отряде, — сказал Шменкель.

Филиппов оглянулся. Они остались одни на лесной поляне.

— Послушайте, каждому из нас, если мы попадем в лапы к врагу, грозит виселица. Вас же в этом случае ждет худшее: бесконечные допросы, пытки.

— Я не попаду живым в лапы к фашистам. Я вообще не попаду им в лапы!

Выговорив эти слова, Фриц и сам почувствовал, что они прозвучали неубедительно. Но какое-то внутреннее чувство говорило ему, что он не может погибнуть. А разве до сих пор судьба не щадила его, несмотря на то что он участвовал в очень тяжелых боях!

— Я еще раз настоятельно прошу оставить меня в отряде.

— А ну тебя к черту! — выругался Филиппов, однако в голосе его не было злости. — Оставайся, раз хочешь!

— Спасибо.

Шменкель круто повернулся и поспешил уйти.

Увидев радостное лицо Петра Рыбакова, Фриц невольно подумал о том, как плохо было бы ему без Петра. Однако раздумывать было некогда. Только что полученный приказ требовал от каждого партизана напряжения всех сил: нужно было как можно лучше подготовиться к предстоящему бою. [271] Противник не понял замысла советского командования и клюнул на приманку.

После того как миномет расстрелял свой боезапас, гитлеровцы, сосредоточив силы, начали новое наступление на партизан с направления Кольчино, Татьянка, Широкое.

Васильев чудом успевал побывать на всех участках, где партизаны вели бои с противником.

Перед полуднем командир появился с перевязанной рукой: его ранило еще утром. Солнце стояло еще высоко в небе, когда доктор Кудинова вынула из левой руки Васильева пулю, которой его ранило в рукопашном бою, и наложила шину. А вечером того же дня по отряду разнеслась весть, что командир погиб. Однако, когда гитлеровцы ночью попытались добиться успеха там, где это не удалось им днем, Васильев снова оказался на месте. Лоб его, правда, был забинтован широким бинтом.

В отряде было много раненых. Перевязав раны, бойцы снова шли на позицию и сражались с врагом. Многие погибли... Эсэсовцы дважды пытались прорваться сквозь партизанский заслон, но это им не удавалось. Каждый раз на самом ответственном участке появлялся Васильев, который одним своим видом вселял в партизан мужество и стойкость, и они держались, несмотря ни на что.

Это был последний большой бой, который вел против врага партизанский отряд «Смерть фашизму». На следующий день (это было 6 февраля) на участке стало тише. По всей вероятности, руководство операцией «Штернлауф» свои основные усилия сосредоточило на замеченных участках прорыва партизан, ослабив внимание к другим.

Васильев, старший лейтенант Горских, назначенный после гибели Тихомирова комиссаром отряда, и начальник штаба Филиппов приняли решение сначала пробиваться в восточном направлении, а ночью неожиданно сменить его и двигаться на север.

Свои позиции партизаны покидали бесшумно, в полной темноте. Груза было немного. Самой большой тяжестью оказались двое тяжелораненых. Их по очереди несли на носилках. [272]

В вещевом мешке у Шменкеля лежало несколько кусков черствого хлеба из НЗ. Хлеб был выдан на весь путь, или, как сказал начальник штаба Филиппов, до ближайшей полевой кухни Красной Армии. В автоматном диске Фрица было всего-навсего десять патронов.

На рассвете, примерно часа в три, высланная вперед разведка донесла, что ближайший населенный пункт, видимо, безлюден и поэтому через него можно пройти. Деревушку дотла сожгли фашисты два дня назад.

Партизаны шли небольшими группами под прикрытием беззвездной ночи.

Группу, в которой шел Шменкель, возглавлял Горских.

— Скоро должна быть лощина. Если доберемся до нее, значит, будем в укрытии, — объяснил Горских.

Однако не прошли партизаны и нескольких десятков шагов, как справа и слева в небо взлетели белые осветительные ракеты. Стало светло как днем. Впереди виднелась сожженная деревушка. Раздались винтовочные выстрелы.

— Вперед! — крикнул Горских. — Между домами!

Ракеты погасли. В шуме стрельбы послышалось татаканье пулеметов. Партизаны бросились к селу. Но не успели они добежать до него, как в небо взлетели новые ракеты. В их свете Фриц заметил мчавшихся по полю конников. Шли они на рысях как раз с того самого направления, которое Горских считал безопасным.

— Назад! — успел крикнуть Горских, поняв опасность положения.

Шменкель побежал. Когда в небо взлетела следующая ракета, возле него оказался один из всадников. Фриц выстрелил, и всадник упал на землю. Однако в этот момент к Шменкелю кинулись не то четыре, не то пять всадников. Мимо него, подняв облако снежной пыли, промчалась лошадь убитого. Петляя, Фриц побежал в сторону леса. Ноги, казалось, налились свинцом, а за спиной все время чудился храп нагоняющей его лошади. Кругом свистели пули. Еще несколько шагов — и он был уже в кустарнике. Ветки больно хлестали по лицу...

Постепенно стало тихо. Только кровь с шумом стучала в висках. Хотелось остановиться, прислониться к дереву и немного отдышаться. Фриц остановился, схватившись [273] руками за какой-то сук. Он был уверен, что партизаны попали в засаду.

Как далеко он убежал? Он все время бежал зигзагами, словно заяц, за которым гонятся псы. Неужели это страх гнал его? Нет, не может быть. Сначала он не чувствовал никакого страха, а вот сейчас чувствует. А что, если отряду все же удалось прорваться и он остался здесь один? Его поймают и казнят самой страшной казнью.

Фриц выпустил из рук ветку, за которую держался, и вышел на опушку леса.

Было еще очень темно. Стрельба доносилась справа, а где-то совсем рядом слышались голоса, немецкие голоса...

— Вот свалится на тебя с дерева бандит, тогда узнаешь.

— Брось шутить, толстяк, теперь они никуда не денутся.

Послышался шелест листвы и храп лошади. Постепенно эти звуки стали удаляться.

Шменкель сделал крюк, чтобы снова не нарваться на гитлеровцев, и пошел, как ему казалось, в направлении, где еще шел бой. Вскоре стрельба прекратилась, и стало тихо, но Шменкель все шел и шел. Куда? Этого он и сам не знал.

Пронзительный истошный крик заставил его остановиться. В листве деревьев мелькнул свет фонарика. Потом кто-то громко засмеялся. Осторожно переходя от дерева к дереву, Фриц приблизился к этому месту.

— Здесь только раненые, разве вы не видите?

Слова эти произнесла доктор Кудинова, а говорила она их эсэсовскому офицеру. Немец стоял к Шменкелю спиной, и Фриц видел только его широкую спину в длинной кавалерийской шинели. Офицер светил фонариком прямо в лицо Куликовой, а другие эсэсовцы шарили по носилкам, на которых лежали раненые партизаны. Фриц увидел, как над носилками, на которых лежал один из раненых партизан, склонилась молоденькая санитарка Аня. На щеке ее алел рубец.

— Я врач. Доктор. Понимаете? У меня нет оружия. Красный Крест, понимаете? — говорила Кудинова на ломаном немецком языке.

Черные волосы обрамляли ее [274] лицо, а большие глаза бесстрашно смотрели на гитлеровцев.

Офицер снова расхохотался:

— Так, значит, вы доктор?! Слышали?! — И он поднял руку с пистолетом. — Жидовка! Вот тебе твой Красный Крест!

И он выстрелил Кудиновой прямо в лицо.

Фриц поднял автомат и, целясь в широкую спину эсэсовца, нажал на спусковой крючок. Затвор лязгнул, но выстрела не последовало: магазин был пуст. Что было дальше — Фриц помнил смутно. Помнил только, что заплакал. Заплакал горько и безутешно, как плакал, когда гестаповцы убили его отца.

Упав на мокрую землю, Фриц долго лежал в беспамятстве, а когда пришел в себя, гитлеровцев уже не было. Чья-то рука коснулась головы Шменкеля. Фриц открыл глаза и увидел Горских.

— Мы совершенно случайно нашли тебя. Я даже думал, что тебя уже нет в живых.

Шменкель встал и надел фуражку. Рассветало.

— Ты был здесь? Когда?

Комиссар показал на расстрелянных фашистами партизан.

— Возьми себя в руки, Иван. Надо похоронить их.

Тут же были Виктор Спирин, Рыбаков, Прохор, Михаил Букатин и еще несколько человек из группы Горских.

Партизаны перенесли тела расстрелянных товарищей в небольшую ложбинку и прикрыли их еловыми ветками. Сверху положили большие камни...

Потом бойцы разожгли крохотный костер: нужно было натопить воды из снега, чтобы размочить сухари. Надя не могла есть: смерть доктора Кудиновой и санитарки Ани ввергла ее в состояние шока.

В течение дня партизаны наткнулись еще на несколько своих групп. Самая большая из них сгруппировалась вокруг начальника штаба. Филиппов рассказал о гибели командира отряда.

Оценив обстановку, Васильев понял, что гитлеровцы имеют огромное превосходство в силах и средствах, и решил лично прикрыть отход партизан и попытаться ценою своей жизни спасти их.

— Он отстреливался от наседавших на него гитлеровцев до тех пор, пока не кончились патроны, — рассказывал [275] начальник штаба. — Погиб он в рукопашной схватке, а ведь одна рука у него была ранена.

Теперь Шменкель понял, что за выстрелы он слышал справа. Васильев, третий командир отряда «Смерть фашизму» геройски погиб в бою с врагом.

Получилось так, что Горских сам взялся командовать отрядом. Филиппов не возражал.

Партизаны забрались в глушь заснеженного леса, чтобы передохнуть. Ночью они снова двинулись на север: решили еще раз попытаться вырваться из окружения. Но и там натолкнулись на сильный заслон противника. Не вступая в бой — с тем количеством патронов, которые у них остались, это было бы безумием, — они быстро отошли в лес и двинулись в направлении старого партизанского лагеря, который находился неподалеку от села Татьянка.

Прежде чем двинуться в путь, Горских сказал бойцам:

— Мы не разбиты, товарищи. Пока мы живы, будем сражаться. Смерть фашизму!

* * *

На опушке леса лежал человек. Место он выбрал очень удобное: оно скрывало его от посторонних взглядов, а сам он хорошо видел лежавшую впереди местность. Никакого оружия у него не было. На шее висел полевой бинокль, в который он смотрел время от времени. Впереди, километрах в двух, находилась деревушка. С одной стороны, где тесно жались друг к другу приземистые домишки, бушевал пожар, слышались крики. С другой стороны проходила полевая дорога.

Между домами по дороге в сторону леса двигались два грузовика. В бинокль было видно, что оба они доверху нагружены какими-то мешками.

Человек выругался. Ему все надоело: и то, что происходило, и то, что вот уже много дней подряд он не ел ничего, кроме куска мяса дикого кабана, воды, да и то не настоящей. Разве из снега это вода...

Где-то совсем рядом хрустнула ветка. Между кустами шла женщина. На ней были валенки, полушубок, на голове — шерстяной платок, завязанный по-крестьянски [276] крестом. Через каждые два-три шага женщина останавливалась и прислушивалась.

— Эй! Иди-ка сюда!

Услышав окрик, женщина застыла на месте. Потом, подумав немного, медленно пошла.

— Я здесь!

Мужчина вылез из ямы и, сделав несколько шагов навстречу, остановился.

— Партизан?

На лице женщины застыло изумление. Словно желая убедиться в том, что перед ней действительно живой человек, она схватила его за одежду.

— А говорили, что вас всех расстреляли...

— Значит, говорили неправду. Ты что ищешь?

— Место, чтобы спрятаться от смерти. — Женщина подняла на него глаза. — Знаешь, что фашисты натворили? Слышишь детские крики? И так везде. И это они называют судом. А за что, я тебя спрашиваю? За что?!

И она стала рассказывать о том, что видела и слышала.

Звали ее Анютой. Жила она в селе Леоново. Два дня назад фашисты неожиданно нагрянули в село. Всех жителей согнали на площадь. Одних забили до смерти, оставшихся в живых выгнали за околицу и там в лощине расстреляли. Анюта чудом осталась жива. Первым делом она бросилась искать свою пятилетнюю дочку, которая была у соседки. Оказалось, что малышка убежала к дедушке. Пока мать садами и огородами бежала к дому деда, было уже поздно: и стариков, и Тонечку немцы уже угнали.

В самый последний момент женщине удалось спрятаться от фашистов за поленницей дров. Когда же гитлеровцы подожгли село, она побежала в огород и легла между грядок. Когда все стихло, она поднялась и увидела, что от деревни ничего не осталось. Она одна уцелела, а ведь в селе было более трехсот жителей.

Ночью Анюта пробралась к месту расстрела и попыталась отыскать среди трупов тело дочери.

— Но это оказалось невозможным. К тому же еще появились волки, целая стая. Страху я натерпелась. Никогда в наших краях не было столько волков. За всю мою жизнь близко к селу не подходил ни один волк. А в эту зиму их развелось видимо-невидимо. — Женщина перевела дыхание. — Вот я и хожу кругом, но везде одно и [277] то же. Возьми меня к себе в отряд, партизан, — попросила крестьянка. — Вдруг небо сжалится надо мной, и я встречу мужа. Он ведь тоже в партизанах ходит.

— Не могу я этого сделать.

— Не можешь?

Засветившиеся было надеждой глаза Анюты сразу погасли.

— Может, принимаешь меня за шпионку? Да ты и говоришь-то как-то чудно... Женщина сделала несколько шагов назад.

— Да ты никак немец?! Обманул меня! Ты фашист!

На лице Шменкеля не дрогнул ни один мускул.

— Неужели я похож на фашиста? — спросил он.

— Ах, подвели меня твои ясные глаза! А я-то, дура, поверила!

Медленно, шаг за шагом, женщина пятилась назад, но не из-за страха, а, скорее, из-за отвращения. Еще минута, и она побежала бы прочь.

— Постой! — Шменкель схватил женщину за руку. — Считай меня кем хочешь. Я сейчас позову одного человека, и ты ему поверишь.

Не выпуская Анютиной руки, Шменкель поднял с земли ветку и постучал ею по стволу дерева.

Оба стояли и ждали. Женщина разглядывала Шменкеля. Шапка и телогрейка — русские, а вот брюки наверняка немецкие, о сапогах и говорить нечего. Точно в таких же сапогах пришли фашисты в село Леонове.

Наконец между деревьями показалась слегка согнутая фигура.

— Что случилось, Иван? — спросил вышедший из леса человек в валенках и шапке с красной звездой. На груди у него висел автомат.

Анюта отбежала в сторону.

— Он меня обманул? Он немец? — в испуге закричала она, показывая на Шменкеля.

— Это наш товарищ, а я его командир.

И, распахнув свой видавший виды ватник, мужчина показал офицерскую гимнастерку.

— Спасибо тебе, Иван, — обратился командир к Шменкелю, — можешь идти на свой пост.

Эсэсовцы покидали сожженное село. Их машины прошумели по дороге и скрылись за горизонтом. Стало тихо. Через некоторое время на дороге, которая вела к селу, показалась женщина. Вскоре она скрылась среди руин. [278]

— Ну, что ты там видишь? — крикнул командир наблюдателю.

— Немцев в селе нет, товарищ командир. Убрались восвояси.

— Ладно. Тогда пошли.

— А это правда, что мы еще раз будем прорываться?

— Конечно. Мы должны выполнить приказ. Эта Анюта — мужественная женщина, она нам поможет. Завтра утром она снова придет к нам.

Позже выяснилось, что муж Анюты был партизаном в отряде имени Щорса. Анюта даже не верила, что муж ее жив и здоров. Сама же она предложила свои услуги для получения нужных отряду сведений о противнике.

Положение отряда «Смерть фашизму» было не из легких: затруднения с питанием, боеприпасами, сильные холода — все это осложняло и без того тяжелое положение отряда.

Отряд добрался до старого лагеря, расположенного глубоко в лесу. Вокруг лагеря выставили часовых. Часть землянок, пригодных для жилья, привели в порядок, замаскировали. Внешне все было, как и раньше, в старые добрые времена существования бригады.

Отходя под ударами противника, измученные до предела люди вышли на поляну, где некогда располагался штаб бригады. Фашисты сбросили на эту поляну столько бомб, что теперь вся она была обезображена воронками, и только обрывки телефонных проводов, висевшие кое-где на деревьях, говорили о том, что здесь был когда-то узел телефонной связи. Затем партизаны натолкнулись на землянку, в которой располагалась бригадная типография. Еще до того как штаб пришлось оставить, был выведен из строя печатный станок, его закопали. На столе наборщика лежало несколько экземпляров газеты под номером три. Сама землянка почти не пострадала от бомбардировок, и партизаны решили в ней передохнуть. Многие сразу же заснули от усталости.

Утром командир потребовал, чтобы все привели себя в порядок. Была назначена команда охотников, которая должна была настрелять дичи, выделена команда разведчиков, команда по уходу за ранеными. Все это дало свои результаты: партизаны приободрились. А когда разведчики возвращались с задания и рассказывали, что натворили [279] фашисты ё соседних деревнях, партизаны с гневом сжимали кулаки.

Фриц Шменкель всегда просился в разведку. Сейчас он радовался, что Горских вновь планировал прорыв из вражеского окружения. Фрица беспокоили только ноги: по ночам он даже просыпался от боли. Рыбаков достал Фрицу новые сапоги, но и это не помогло, Медсестра Надя хотела было отправить Шменкеля к раненым, но он и слушать ее не захотел. Ноги он отморозил и теперь старался как можно больше двигаться, чтобы они полностью не атрофировались. Во всяком случае, он должен терпеть до того времени, когда они пробьются к Красной Армии.

Анюта сдержала свое слово. Сначала часовые, предупрежденные об ее приходе в лагерь, решили, что с ней что-то случилось и она не придет. Однако на следующий день она появилась в условленном месте. Анюта привезла с собой санки, нагруженные крупой, мукой, салом и бутылью с самогоном. Тащить эти санки по снегу ей помог один старик. Пока повар варил суп, командир отряда пригласил Анюту и крестьянина к себе в землянку. Пробыв в отряде часа два, Анюта и старик ушли в село. Партизанский патруль проводил их до опушки леса. Анюта всю дорогу плакала.

— Ну и горько же она плакала, — рассказывал потом Рыбаков. — Хотела, чтобы мы взяли ее и переправили к мужу. Подумайте, ведь у нее никого и ничего не осталось: ни ребенка, ни дома, ни родных... И такая женщина осталась одна, — продолжал Рыбаков. — Если бы она была с нами, наверняка бы пошла на любое задание.

— Как же можно было оставлять ее у нас, если мы сами не уверены в том, что вырвемся из окружения, — заметил Виктор Спирин. — Ну, об этом хватит.

Дверь в землянку отворилась, и в проеме показалась фигура Филиппова. Партизаны освободили ему место, но он не сел.

— Мы будем прорываться к нашим, — сказал он. — Для этого создадим группу. Удастся ли нам прорваться — никто не знает, вот я зашел к вам поговорить. Вы, наверное, помните, что подпольный райком партии присудил нам переходящее Красное знамя. Вот оно, смотрите!

И Филиппов, расстегнув полушубок, показал знамя, [280] которым было обмотано его тело. Размотав полотнище, Филиппов поднял знамя так, чтобы все партизаны хорошо видели серп и молот и надпись, вышитую золотыми буквами. Затем он снова обернул вокруг себя знамя и застегнулся.

— Во всех боях, которые мы до сих пор вели, мы не посрамили этого знамени. Теперь я буду отвечать за него. Если со мной что случится, тот, кто окажется рядом со мной, будь то Петр, Виктор, Иван или еще кто-нибудь, должен будет спасти знамя.

К огорчению Горских, луна не пожелала считаться с его планом: всю неделю по ночам небо было безоблачным, а луна так ярко светила, что остаться незамеченными было просто невозможно. Наконец погода переменилась: стало теплее, небо заволокли тучи. Когда же разыгралась метель, старший лейтенант Горских отдал приказ на прорыв.

Сведения, принесенные Анютой и старым крестьянином, оказались правильными. Пользуясь непогодой, партизаны напали на немецкий заслон, разгромили его и, захватив оружие, пробились в долину. Сделать все это в хорошую погоду было бы просто невозможно, поскольку долина отлично просматривалась со всех сторон. Когда же противник пришел в себя, группа Горских ушла далеко вперед. Метель мешала освещению местности ракетами, да и прицельного огня противник не мог вести: уже в двух шагах ничего не было видно. В нескольких местах дело дошло до того, что фашисты начали стрелять по своим же, а когда спохватились, партизаны уже вышли из кольца окружения. Выбиваясь из сил, они продвигались вперед. Это был адский путь для истощенных, измученных и замерзших людей.

Вскоре партизаны вышли к леску. Собственное дыхание заглушало автоматные очереди противника. Неожиданно один из бойцов, окончательно выбившись из сил, упал на снег. Горских разрешил сделать привал. Зарывшись в снег, чтобы не замерзнуть, бойцы уснули.

Петр Сергеевич Филиппов проснулся от собственного кашля. Давали о себе знать старые болячки. Неожиданно он увидел, что место рядом с ним было пустым.

Справа, свернувшись в комочек, спала Надя. Дальше лежал Михаил Букатин. Он даже во сне не расставался [281] со своим автоматом и крепко прижимал его к себе. Слева на снегу оставалось углубление от лежавшего там человека. А ведь на этом месте, Филиппов помнит это, спал Шменкель.

Ветер немного стих. До утра, видимо, оставалось немного, потому что облака на небе из темных превратились в серые. Перевернувшись на живот, Петр Сергеевич подполз к Рыбакову и потряс его за плечо. Но тот не пошевельнулся. Как это часто бывает, Рыбаков, перенервничав накануне, теперь спал как убитый. Несмотря на холод, на лбу его выступили капельки пота.

— Эй, проснись! Иван куда-то исчез! — будил Петра начальник штаба.

Рыбаков потянулся и, ничего не понимая, спросил:

— Что?!

— Ивана нет...

Рыбаков вскочил:

— Не может быть. Куда он мог деться?

— Вот именно — куда?

От их разговора проснулась Надя.

— Уже утро? Пора идти дальше? — спросила она.

— Ваня исчез, — проговорил Рыбаков.

Все четверо переглянулись.

— Он всегда был так осторожен, — заметил Филиппов. — Оружие его здесь, а сам исчез.

— Я не должна была спать, — виновато проговорила Надя. — У него был жар, ноги отморожены. А при высокой температуре всякое может взбрести в голову. Разве вы не помните, что с ним было летом, когда его ранило в руку? Бредил всю ночь. Говорил по-немецки... понимаете?.. И чего я только думала. Улеглась и уснула!

— Разрешите осмотреть местность? — спросил Рыбаков, беря в руки автомат.

— Конечно. Я пойду с тобой, — проговорил Виктор.

Филиппову ничего не оставалось, как согласиться,

— Только не забудьте, что патронов у вас уже нет, — предупредил он. — И чтобы самое позднее через полчаса вы оба были здесь. Мы будем ждать.

Он посмотрел на часы. Стрелки показывали пять минут седьмого.

Серое февральское утро вступало в свои права.

Начальник штаба никак не решался сообщить командиру об исчезновении Шменкеля. [282]

«А что скажет Дударев, когда мы выйдем к своим? — думал Филиппов.

Петр и Виктор через полчаса вернулись и доложили, что никаких следов не обнаружили. Верстах в двух отсюда находится небольшое село; по-видимому, в нем есть люди. Они слышали собачий лай.

— Вы можете приказывать что хотите, а я отсюда никуда не пойду, — заявил Рыбаков Филиппову. — Мы с Виктором должны узнать, что случилось с Ваней.

Филиппов с трудом поднялся с земли:

— Посоветуюсь с командиром.

И он пошел к Горских, решив предложить ему оставить здесь небольшую группу партизан для розысков Шменкеля. Филиппов решил возглавить эту группу.

— Тихо! — прошептал Букатин.

Между стволами мелькнула чья-то фигура. Кто-то полз по направлению к ним, таща что-то за собой. Ноша была, видимо, тяжелой, потому что человек двигался с большим трудом и громко вздыхал. Враг так не мог ползти.

Петр и Виктор, бросив автоматы, бросились к незнакомцу.

Шменкель с трудом поднял голову.

— А я боялся, что вы уже ушли... Пока этот осел... полицай пошел...

— Почему вы ушли без разрешения? Что вы тащите? — Филиппов говорил резко, но в то же время в его словах чувствовалась радость.

Фриц сел на снег и проговорил:

— В мешке хлеб... картошка... всем хватит. Но я не могу больше идти...

Отдышавшись немного, Фриц рассказал товарищам, как пошел в деревню, встретил там полицая и стал объяснять ему, что он со своим подразделением связи тянет телефонный кабель по лесу. Их машина с продовольствием застряла где-то в снегу, и потому он должен срочно реквизировать продовольствие. Для пущей важности Фриц пригрозил полицаю своим пистолетом, в котором не было ни одного патрона. Полицай поверил, и все обошлось. Однако мешок оказался таким тяжелым, что в конце своего пути Фриц выбился из сил и еле дотащил его.

— Сами посудите, товарищ начальник штаба, разве далеко уйдешь, если не поешь. Разбуди я вас — вы бы меня [283] никуда не пустили, — проговорил Шменкель, обращаясь к Филиппову.

— Во всяком случае, — начал Филиппов, но тут же закашлял. — Во всяком случае...

Шменкель не чувствовал за собой ни капли вины: ведь партизаны трое суток нормально не ели. Узнав, что Шменкель достал продукты, к группе подошел Горских. Он выслушал доклад со спокойной улыбкой, а потом заметил, что теперь нужно будет поскорее уходить отсюда, пока гитлеровцы в селе не сообразили, зачем какому-то немцу понадобились продукты. Командир приказал немедленно раздать хлеб бойцам. Картофель решили взять с собой, пока не появится возможность его сварить.

Шменкель сидел в сторонке и, стащив сапоги, массировал ноги.

— Вот оно что! — воскликнул Рыбаков, подходя к Фрицу. — Теперь я знаю, почему ты не бросил свои немецкие сапоги. Значит, ты давно еще это задумал?

— Точно, — ответил Фриц, не переставая растирать ноги. — Для солдата вермахта сапоги — самое главное. Они сразу бросаются в глаза. А если б у меня на ногах было что-нибудь другое, то мне даже того паршивого полицая и то ни за что на свете не удалось бы провести. Вот так-то! Ну а теперь я обую вот эти ботинки, в них удобнее идти.

Наскоро закусив хлебом, партизаны двинулись дальше на север. Время от времени Горских разрешал делать небольшие привалы. Разведчики в это время уходили вперед.

Вскоре разведчики доложили, что впереди лежащее село забито тыловыми частями вермахта, а это значит, что линия фронта совсем близко. В селе находится мастерская, где немцы ремонтируют свои подбитые танки.

И действительно, как-то ночью партизаны услышали отдаленный шум боя. Там, откуда слышалась артиллерийская канонада, был фронт. Временами канонада усиливалась, потом стихала. Партизаны, заслышав гул орудий, казалось, забывали о своей усталости.

— Наши перенесли ближе огонь артиллерии и минометов, — заметил Рыбаков. — Вот почему нас торопит командир. Слышите, как бьют «катюши»? [284]

Партизаны частенько рассказывали Фрицу о мощи советских реактивных минометов. И теперь, вслушиваясь в сплошной грохот разрывов, Шменкель, как ни старался, не мог различить, где кончается один залп «катюш» и начинается другой.

Когда канонада смолкла, Горских сбавил темп марша и выслал вперед и в стороны разведчиков. Их возвращения ждали долго. Наступило утро, а разведчиков все не было. Когда они наконец появились, их сразу же окружили плотным кольцом.

Шменкель, который не мог быстро ходить, подошел к группе последним.

— Разведчики говорят, что немцы, по-видимому, отошли на новые позиции. Справа от нас — танковая часть и самоходки, слева — горит деревня, — рассказал Фрицу Спирин.

— А впереди?

— Впереди — запасные позиции гитлеровцев.

Горских приказал двигаться по-прежнему в северном направлении до самой дороги, по которой непрерывным потоком тянулись вражеские машины.

Рассредоточившись, партизаны под прикрытием густого кустарника подползли к самой дороге.

Шменкель, догнав Рыбакова, прошептал:

— Дай-ка мне мой автомат, все-таки оружие, хоть и без патронов.

Взяв автомат, Шменкель пополз за группой Спирина. Вскоре партизаны ясно услышали немецкую речь.

Пользуясь паническим отступлением гитлеровцев, Горских хотел перейти линию фронта, но пока это не удавалось: партизаны в любую минуту могли наткнуться на вражеские окопы. Шум перестрелки постепенно стихал: видимо, части Красной Армии задачу дня выполнили.

Группа Виктора Спирина ползком приближалась к безымянной высотке. У ее подножия стояло несколько вражеских машин с заведенными моторами. За холмом слышалась ружейно-пулеметная стрельба, а несколько дальше стрекотал «максим».

Как опытный разведчик, Спирин сразу определил, что на высоте находится важный опорный пункт противника.

Через некоторое время между деревьями на склонах высоты замелькали немецкие пехотинцы. Вот к головному бронетранспортеру быстро подошел майор и сел на заднее [285] сиденье. Машины мигом заполнились офицерами и солдатами.

Однако с высотки продолжали стрелять: значит, немцы оставили там заслон. Спирин перебежал через дорогу и знаком приказал партизанам следовать за ним.

Шменкель осмотрелся. Да, здесь, без сомнения, располагался важный опорный пункт противника. Майор и его люди, видимо, прикрывали отход своих частей. На позиции осталось трое немцев, Фриц хорошо видел их в бинокль. Один из солдат лежал за пулеметом. Полоса обзора и обстрела у него была прекрасная: на противоположном склоне высоты лес не рос. Окопы гитлеровцев местами были разрушены огнем советской артиллерии. На склонах высоты Фриц отчетливо различал неподвижные фигурки погибших солдат.

Слева горело село, ветер сносил шлейф черного дыма в сторону поля.

Оценив обстановку, Фриц пришел к выводу, что для немцев наступление русских не было неожиданным, так как гитлеровцы отступали организованно, не спеша, вот даже село не забыли поджечь.

Немецкий унтер-офицер, который остался вместе с двумя солдатами на высоте, то и дело заставлял их менять огневую позицию, перемещаясь вдоль траншеи.

«Если они и дальше так будут скакать по траншее, то русским ничего не останется, как накрыть высотку минометным огнем», — подумал Шменкель.

— Вперед! — негромко крикнул Виктор Спирин.

Партизаны вскочили и стали быстро приближаться к пулеметному гнезду с тыла. Унтер-офицера в мгновение ока разоружили, а пулемет повернули в сторону отступающих фашистов. Рыбаков, направив автомат на оцепеневших от страха солдат, приказал:

— Руки вверх! Давай живей! Войне капут!

Русский «максим» стал стрелять реже и вскоре смолк. Пленные гитлеровцы никак не могли прийти в себя и поверить, что война для них уже кончилась. Съежившись, они трусливо прятались в одной из больших воронок. Виктор и Фриц, орудовавшие у трофейного пулемета, не удержались от смеха.

Через несколько минут на вершине показался первый русский солдат. Спирин громко крикнул ему:

— Осторожней, браток! Здесь свои! [286]

Вторым забрался на высотку молоденький лейтенант. Он не мог скрыть своего удивления. Ничего не понимая, он переводил взгляд с одного оборванного бородача на другого, которые взяли в плен трех гитлеровцев, обезвредили тяжелый пулемет и теперь стоят себе улыбаются. Но уже в следующий момент лейтенант бросился обнимать партизан.

Грузовик, в кузове которого сидели партизаны, то и дело останавливался: весеннее солнце растопило снег, и дороги стали непроходимыми. Фриц Шменкель и Михаил Букатин легли грудью на кабину водителя и жадно всматривались в даль.

В кабине рядом с водителем сидел полковой комиссар. У него было серьезное выражение лица и совершенно седые волосы. Комиссар предложил было Шменкелю ехать в кабине, но Фриц наотрез отказался, объяснив, что совсем здоров.

Партизаны с любопытством рассматривали местность, освобожденную от фашистов. Можно было стоять в полный рост и ничего не бояться. Яркое солнце, свежий ветер и подпрыгивающая на дорожных ухабах трехтонка — все это еще больше поднимало настроение.

По прибытии в полк партизаны попарились в настоящей русской бане, им выдали чистое белье и чистые постели, уложили спать. Тыловики сделали все, чтобы партизаны как следует отдохнули. Шменкеля сразу же отправили в медсанбат, где ему по всем правилам перебинтовали обмороженные ноги и выдали мягкие валенки огромного размера.

Машина въехала в село. То тут, то там мелькали руины домов. Кое-где пепелища были расчищены, а на некоторых дворах уже виднелись стопки кирпичей. Две молодые женщины пилили доски.

— Мишка! — Фриц дернул товарища за рукав. — Посмотри-ка, здесь уже строят!

— А как же ты думал? Неужели так оставят?

Букатин чувствовал себя в некоторой степени проводником Шменкеля. Михаил сопровождал Фрица в Кислово, где Шменкелю предстояло рассказать о борьбе партизанского отряда и поделиться личными впечатлениями о боях в тылу врага. Полковой комиссар и два капитана [287] с трудом уговорили Горских отпустить с ними Шменкеля на два дня. Они хотели познакомить бойцов и командиров полка с храбрым партизаном, немцем по национальности, который сражался против гитлеровцев. Букатин в душе гордился, что сопровождать Фрица командир назначил именно его.

Они миновали поле, на котором стояли подбитые немецкие танки, перегнали колонну солдат, переправились по временному мосту. Наконец показалось Кислово. Машина затормозила у одного из домов.

— Вот и приехали. Сейчас я покажу дом, где вы остановитесь, — сказал полковой комиссар.

Шменкель и Букатин пошли следом.

Это был большой крестьянский дом. Хозяева его ушли от гитлеровцев в лес и еще не вернулись. Поручив гостей попечению пожилого старшины, комиссар распрощался с ними. Обедали Шменкель и Букатин вместе с персоналом медсанбата, затем пошли прогуляться по селу. Все время их сопровождал старшина, иначе бы им, казалось, и не отбиться от любопытных расспросов.

— И чего они нам проходу не дают, будто людей никогда не видали? — ворчал Букатин.

Фриц волновался, так как ему предстояло выступать перед бойцами, а времени, чтобы все спокойно обдумать, у него не было. После ужина комиссар пригласил их к себе. Жил он вместе с партизанами.

— Давайте выпьем за ваш героический отряд, — предложил комиссар.

Его загорелое, обветренное, с глубокими складками у рта лицо казалось очень усталым. Вскоре комиссар перешел к делу.

— Вы, товарищ Шменкель, неплохо говорите по-русски. Следовательно, переводчик вам не нужен. Митинг состоится завтра в здании школы. Ну как, выступите перед солдатами?

— Так точно!

— Я вам не приказываю, а прошу.

Седой комиссар внимательно посмотрел на Фрица. Казалось, своим проницательным взглядом он заглянул прямо в душу Шменкелю, который по возрасту годился ему в сыновья,

— Расскажите о немцах, о себе. Не волнуйтесь. Я сейчас объясню ситуацию. После тяжелых кровопролитных [288] боев наша дивизия выводится в резерв для пополнения. От дивизии, собственно, осталась третья часть. Мой предшественник тоже погиб в бою...

Шменкель и Букатин понимающе кивнули.

— Дивизия заняла многие населенные пункты. Почти все они сожжены дотла. Наши солдаты всего насмотрелись. Мы видели трупы женщин и детей... После пополнения мы вновь будем воевать...

Комиссар перевел дыхание и продолжал:

— Мы говорим нашим солдатам, что кроме немцев, которых они видят в бою, есть еще и другие немцы, другая Германия. Немец, воюющий здесь, как небо от земли отличается от немца, который сидит в концлагере или борется против фашизма. Вот в этом вы и должны убедить наших бойцов, если, конечно, согласны.

— Я это сделаю, — ответил Шменкель.

Ночью Фриц долго не мог заснуть, обдумывая, что скажет бойцам.

Школа в Кислово была такая же, как в Вязьме. Шменкель вспомнил, как 27 ноября 1941 года он, ефрейтор Фриц Шменкель, стоял вот на таком же школьном дворе, где перед строем зачитывали приказ по вермахту, последний для него приказ.

Школьная мебель и здесь была почти вся сожжена. На доске висела географическая карта. Значит, занятия в школе уже начались. В коридорах и на дворе толпились солдаты и офицеры, многие из них были моложе Шменкеля.

Митинг состоялся в самой большой комнате. Все окна были распахнуты настежь, чтобы ораторов было слышно и во дворе.

Шменкеля и Букатина усадили в президиуме. Открыл митинг сам комиссар. Он коротко рассказал о боевом пути партизанской бригады, в которую входил отряд «Смерть фашизму». В заключение комиссар сообщил собравшимся, что в ходе операции «Штернлауф», по предварительным данным, гитлеровцы уничтожили десять тысяч мирных советских граждан. В зале поднялся шум. Когда вновь наступила тишина, комиссар продолжал:

— Подробнее о борьбе советских партизан в тылу врага вам расскажет один из партизан. В партизанском отряде «Смерть фашизму» он находился больше года, участвовал во многих боях, его неоднократно отмечали в приказах, По национальности этот товарищ немец. Пожалуйста, Иван Иванович. [289]

— Зовут меня Фрицем Шменкелем, но товарищи в отряде называют Иваном Ивановичем. Родился я в небольшом городке под Штеттином. По профессии рабочий. В партизанский отряд попал следующим образом...

Фриц рассказывал не спеша, отчетливо выговаривая каждое слово. Сначала все лица в зале сливались у него перед глазами, а воротник кителя казался обручем, сжимающим шею. Но постепенно Шменкель стал различать отдельные лица, внимательные и добрые, и голос его зазвучал спокойнее, слова полились сами собой. Иногда он не знал какого-нибудь русского слова, и тогда заменял его немецким. Шменкеля слушали внимательно, никто не перебивал. Он видел доброжелательные лица, и, даже когда говорил по-немецки, солдаты понимающе кивали, видимо, догадываясь, что он имеет в виду.

— Мне, сыну рабочего, — продолжал Фриц, — было легче, чем многим другим немцам, понять, почему в Германии пришел к власти фашизм. Я хорошо понимаю, что людей врагами делают не границы между государствами. К вам, товарищи, я перешел для того, чтобы бороться против фашизма.

После Шменкеля выступал политработник. Офицер был худой, высокого роста, а очки в массивной оправе делали его похожим скорее на кабинетного ученого, чем на военного. Шменкелю он чем-то напомнил Дударева. Говорил офицер тихо, и сначала Шменкель, возбужденный своим выступлением и разволнованный аплодисментами, которыми его наградили собравшиеся, мало что понимал из его слов. Солдаты согласно кивали, слушая политработника. Сидевший рядом со Шменкелем комиссар шепнул ему:

— Это лектор политуправления фронта. Он хотел с тобой поговорить.

Шменкель услышал, как лектор назвал его фамилию, и стал внимательнее.

— Наши победы на Волге и под Ленинградом, а также ликвидация вражеской группировки под Ржевом окрылили сотни тысяч бойцов Сопротивления в оккупированных немцами странах. В партизанских отрядах сражаются русские, поляки, болгары, итальянцы, чехи, югославы, В партизанскую борьбу включаются целые части и соединения. Все это подчеркивает антифашистский характер войны. Мы боремся за свободу и независимость не только своей [290] Родины, но и народов других стран. Советский Союз возглавляет борьбу всех антигитлеровских сил. И потому нет ничего удивительного, что в партизанские части и соединения переходят и немцы-антифашисты.

Голос лектора зазвучал громче. Обернувшись в сторону президиума, политработник продолжал:

— Товарищ Фриц Шменкель, которого в отряде называют Иваном Ивановичем, перешел на нашу сторону первым из немцев. Он перешел еще до битвы под Москвой, когда не только гитлеровцы, но и империалисты во всех странах считали, что Москва падет не сегодня-завтра. У Шменкеля есть последователи. Мы знаем сына рабочего Фридриха Майлера и врача Франца Хаберла, которые тоже перешли на нашу сторону и борются за освобождение немецкого народа бок о бок с советскими партизанами. И чем успешнее мы будем бороться против фашизма, тем больше немцев будет переходить на нашу сторону!

Окончив выступление, лектор подошел к Шменкелю и крепко пожал ему руку. От нахлынувших на него радостных чувств Фриц не смог произнести ни слова. Офицер обнял его.

С хорошим настроением покидал Шменкель Кислово. На обратном пути по дороге в Нелидово они узнали, что их отряд переместился на новое место, и догонять его пришлось на поезде.

Состав был сформирован преимущественно из порожних цистерн. Поезд шел на северо-восток. Шменкель и Букатин устроились в предпоследнем товарном вагоне. Стучали колеса, сквозь щели вагона врывался холодный, ветер.

— А не закусить ли нам? — предложил Шменкель.

В Нелидово им выдали на дорогу консервы, хлеб, табак и одну толстую свечку, а Михаил сумел даже наполнить где-то фляжку водкой.

— Выпей глоток, закуси консервами, а мне дай только кусок хлеба. Я еще не проголодался. Интересно, догоним ли мы Горских?

— А почему же не догоним? — Шменкель наполовину опустошил консервную банку и протянул ее товарищу. — Думаешь, их сразу же пошлют на фронт? Мне кажется, теперь каждого из нас спросят, где он хочет воевать — в партизанском отряде или же в регулярной части Красной Армии. Мне лично все равно. Я бы остался с вами. [291] Разумеется, я пойду туда, куда пошлют, лишь бы сражаться с винтовкой в руках. Сидеть на месте — это не по мне... Дай-ка, действительно, фляжку, надо немножко согреться.

— Мне тоже все равно, — сказал Букатин, — в отряд или в часть. Куда пошлют, туда и пошлют. А тебе могут и так сказать: «Товарищ Шменкель, для вас вооруженная борьба окончилась. Вы будете пропагандистом. Это не менее важное дело. К тому же вы немец, а немцев мы не можем посылать на фронт для борьбы против немцев же».

— Ты что, с ума сошел? — испуганно произнес Шменкель. — Тогда я вообще не буду говорить, кто я такой. Бойцов так много, что никто и не узнает обо мне. Тем более что у ваших бойцов встречаются фамилии, похожие на немецкие.

— Ты забыл про командира. Он-то знает, кто ты такой, а Филиппов — человек закона. Солдатской книжки у тебя нет, да и вообще у тебя нет никаких документов. Нет, Иван, мне кажется, в отряд ты больше не попадешь.

Букатин задул свечку и добавил:

— Вот увидишь, я буду прав.

— Увидим. Наговорил ты много. А я надеюсь, что все будет иначе.

Но ни один из них не был прав.

Под утро эшелон прибыл в Калинин. На вокзале Букатин узнал, где находится сборный пункт. Там им сообщили, что отряд «Смерть фашизму» направлен в село Сатюковка. Их документы проверял старший лейтенант без одной руки, и Букатин просил его немедленно отправить их в Сатюковку. Однако вместо этого они попали к медикам. Доктор с гладкой, как шар, головой решительно направил их на медицинскую комиссию, и партизанам пришлось подчиниться.

Первым врач осматривал Букатина. Он долго выслушивал и выстукивал его, а в заключение сделал укол против тифа. Шменкель спокойно смотрел на все эти процедуры, так как по телосложению был крепче Букатина. Уколов он тоже не боялся.

Беда пришла, когда Фриц стал снимать сапоги. Увидев ноги Шменкеля, врач нервно сдвинул очки на лоб. Посыпались вопросы: где Шменкеля лечили, почему он еще не в лазарете... [292]

Фриц объяснил, как было дело. Он горячо доказывал врачу, что во что бы то ни стало должен попасть в отряд, так как в командировку его послали всего лишь на три дня, и в конце концов проговорился, кто он такой. Врач удивленно вздернул брови. Затем он приказал сестре забинтовать Шменкелю ноги, а сам стал что-то писать.

— Не тратьте время попусту. Так и быть, в лазарет я вас не положу, а вот в военный санаторий в Митино отправлю. Вам необходимо как можно меньше ходить и через день делать перевязку.

— Но я хочу на фронт. Я не могу из-за ног оставаться... Мой командир...

Врач не дал Шменкелю договорить:

— Ваш командир переживет это. Мы не имеем права так относиться к здоровью своих солдат. Я вам приказываю, и вы должны подчиниться. Сегодня в полдень отправляется эшелон. Вы с ним и уедете...

И вот Шменкель стоит на шоссе и машет вслед уходящему Букатину.

— Мы не забудем тебя, Иван. Напишем, обязательно напишем. А когда выздоровеешь, вернешься к нам, — утешал на прощание Букатин.

Однако слова его были малоутешительны для Фрица: отряд за это время могли снова перебросить за линию фронта.

Повалил густой снег. Щеки Фрица были мокры. Он прислонился к стене какого-то дома и закрыл глаза.

«Что скажет Петр, когда узнает, что он не вернулся в отряд. А Надя, а Виктор, а все остальные?»

* * *

— Иван! Иван Иванович!

Дверь, ведущая на террасу, хлопнула. В комнату вошла миловидная девушка:

— Так вот вы где? Я-то ищу вас по всему дому. Шменкель сидел у окна и смотрел на реку. Был ледоход. Пахло весной.

— Иван, у меня для вас сюрприз!

— Да?

Шменкель даже не повернул головы. Он следил за большой седой льдиной, которая медленно плыла по воде. [293] Улыбка на лице Евдокии погасла. Обиженная, она хотела дернуть его за рукав, но сдержалась.

Встретились они несколько недель назад. Евдокия Андреевна знала Шменкеля еще по вадинским лесам. Познакомила их ее подруга Надежда, когда Дуся приходила в отряд «Смерть фашизму». С тех пор Евдокия заинтересовалась судьбой этого немца.

В санатории в Митино оказалось несколько человек из партизанской бригады имени Чапаева. Они часто собирались вместе и вспоминали былые бои.

Почти все свободное время Фриц и Евдокия проводили вместе. Не спеша бродили по лесу — Фриц еще не мог быстро ходить, вспоминали о своей жизни до войны.

Ева, так Фриц называл Евдокию, до войны мечтала стать педагогом и осталась верной своей мечте и сейчас. Говорила, что, когда кончится война, непременно станет учительницей. Она неплохо разбиралась в литературе, читала наизусть Пушкина, Гете, Байрона.

Однажды Евдокия, предложила Шменкелю:

— Будьте моим первым учеником. Я помогу вам научиться грамотно писать по-русски. Говорите вы по-русски неплохо, а вот пишете совсем неважно.

Но достать учебник русского языка в санатории не удалось, да и бумаги не было. Тогда Евдокия стала собирать старые газеты, заставляла Фрица читать статьи, а на полях — писать. Фриц занимался с огромным желанием и очень сердился на себя, когда делал ошибки. Особенно трудно давались ему склонения и спряжения, и это порой огорчало учительницу.

— Почему вы написали здесь слово «работа» в именительном падеже, надо писать «работу». Неужели это так трудно?

— Не понимаю я этого, — отвечал Шменкель, краснея. — Да и навыков к учебе у меня нет. Ведь я был сыном рабочего, и учили нас для того только, чтобы нами можно было повелевать, не больше. Господам вовсе не нужно, чтобы пахарь, идущий за плугом, был умнее своего быка.

— Извините меня, — смягчалась Евдокия, — я забыла...

— Вы по натуре романтик, Ева, и начитались Шиллера и Гейне. [294]

— Я читала не только Гейне, но и Маркса, и Энгельса. — Ева спокойно смотрела на Шменкеля. — И я хорошо знаю, что дети рабочих могут наверстать все, что в свое время упустили. В том числе и вы, Иван. Для чего же тогда я, женщина, взяла в руки винтовку, как не для того, чтобы никто не смел превращать людей в зверей... Значит, пишем слово «работа» в винительном падеже — «работу».

После этого разговора Евдокия старалась понятнее объяснять Фрицу грамматические правила, но изучение языка у него шло все так же медленно, хотя занимался он с завидной настойчивостью. Старые газеты уже не удовлетворяли его, и он записался в библиотеку, брал книги по истории и географии, а однажды даже отважился прочесть роман.

Часто, читая, он вдруг задумывался, опустив книгу на колени, смотрел прямо перед собой. В такие минуты на лице его появлялось выражение такой печали и замкнутости, что никто не решался подойти к нему и заговорить...

Вот и сейчас раскрытая книга лежала перед ним, а он задумчиво смотрел на реку. Евдокия вспомнила, как горячо он говорил с ней вчера об этой книге, рассказывал, что еще в школе, когда ему было четырнадцать лет, старый учитель прочитал им драму Клейста. Мальчишки, в том числе и Фриц, мало что поняли, и даже смеялись, хотя ничего смешного там не было. И вот теперь он читает «Войну и мир» и тоже ничего не понимает, как когда-то в школе.

Евдокия видела, как он читал, водя пальцем по строчкам и стараясь перевести прочитанное на немецкий язык. Фриц увлекся и даже не услышал, когда раздался звонок на ужин.

Не выдержав, Евдокия дотронулась до руки Фрица:

— Неужели вам не интересно, что я хочу сказать?

— Нет.

Шменкель повернулся и, заметив, что Евдокия огорчена, улыбнулся, чтобы не обидеть ее.

Он знал, что у каждого человека слишком много своих забот, чтобы еще заниматься чужими. Многие его знакомые в санатории писали домой и не получали ответов, а если и получали, то далеко не радостные. Так до него ли им, этим людям? Услышав по радио сообщение [295] о том, что части Красной Армии освободили еще какой-нибудь город, больше всех радовались те, у кого там остались родные и близкие, но тут же рождалось беспокойство: живы ли они?

— Ну, хватит мировой скорби, — сказала Ева. — Есть решение свозить вас в Москву. Завтра утром уже будете там, а вечером пойдете в театр. Что вы на это скажете?

Евдокия думала, что Фриц очень обрадуется, а он только проговорил:

— Я еще ни разу в жизни не был в настоящем театре.

Но выражение его лица было таким, что она поняла: он приятно удивлен.

— А вы поедете со мной? — спросил Фриц.

— Нет. Едут только те товарищи, которые еще ни разу не были в столице, а я Москву хорошо знаю.

Евдокия не сказала, что это она предложила начальнику санатория повезти в Москву бойцов, которые никогда не были там. И сделала она это прежде всего, ради Шменкеля.

— А теперь идем! — она схватила Фрица, за руку. — В столовой сейчас составляют программу экскурсии. Вы тоже должны сказать, что бы вы хотели увидеть в Москве.

Что увидеть? В первую очередь, конечно, Красную площадь и кремлевскую стену...

В Москву они ехали на грузовике. Их вез сержант, который взялся быть экскурсоводом по столице.

В дороге сержант показывал установленные на подступах к Москве осенью сорок первого года противотанковые надолбы и укрепления. Сержант сам был в те дни здесь, и потому рассказ его был ярким и достоверным.

В Речном порту они сделали небольшую остановку, посмотрели на пароходы, потом доехали до метро и там распрощались с водителем машины.

Очутившись в изумительно красивом метро, Шменкель забыл, что где-то идет война. С шумом проносились поезда, шли мимо люди. Бросалось в глаза только то, что женщин было больше, чем мужчин, и одеты все были в рабочее платье. Фриц жадно всматривался в лица людей. Они были усталыми, но не подавленными. [296] Шменкель старался увидеть как можно больше. Выйдя из метро, он загляделся на здание станции и, наверное, потерял бы своих из виду, если бы не сержант.

И вот Шменкель стоит перед Кремлем, пораженный красотой и величием Красной площади. Купола Василия Блаженного, похожие на луковицы, были еще наряднее, чем на фотографии, которую показывал ему отец. Четкие контуры Спасской башни ясно вырисовывались на фоне светлого весеннего неба. Над зданием Верховного Совета развевался красный флаг. Перед воротами, ведущими в Кремль, неподвижно застыли часовые.

В отличие от обычного экскурсовода сержант начал свои объяснения не с рассказа об истории и архитектуре зданий, окружавших Красную площадь, а с событий ноября прошлого года. Гитлеровские генералы разглядывали тогда окраины Москвы в свои бинокли, их самолеты бомбили столицу, а Гитлер уже видел себя торжественно въезжающим в Кремль под бой барабанов и звуки фанфар. А вместо всего этого в годовщину Великого Октября на Красной площади состоялся парад частей Красной Армии.

— Немцы были так близко от столицы, — продолжал свой рассказ сержант, — что временами отчетливо слышалась их артиллерийская канонада.

— Ну и богатая же у тебя фантазия, — прервал сержанта капитан, говоривший с легким акцентом.

— Вон как?

Сержант покраснел и, забыв всякую субординацию, спросил:

— А где вы тогда были? Я, например, потому все это знаю, что участвовал в том параде, ехал в головном танке Т-34. Сразу с площади мы двинулись на фронт, в бой.

— Мы в это время пробивались из окружения, — ответил капитан.

«А я в то время находился еще на другой стороне», — чуть было не вырвалось у Шменкеля. Стоило ему закрыть глаза, как в памяти возникал образ долговязого гамбуржца, который у них в батальоне каждый день переставлял флажки все дальше и дальше на восток.

— Когда мы построились для парада, — продолжал сержант, — пошел снег. Небо затянулось густыми тучами, и казалось, что наступает вечер. Снег мешал видеть площадь через смотровую щель танка. После парада наш командир сказал, что мимо трибун Мавзолея мы проехали [297] в четком строю, как и положено было. На Подольском шоссе сильный ветер дул нам в спину. Мы радовались: значит, гитлеровцам он дует в лицо...

Уже не думая о своем прошлом, Шменкель внимательно слушал сержанта.

Со стороны улицы Горького навстречу им шла группа девочек-школьниц. Они держались за руки и громко смеялись. И только пестрая маскировка зданий напоминала, что где-то идет война.

У входа в универмаг висел репродуктор, перед ним толпились люди. Диктор говорил о высадке американских, английских и французских войск в Тунисе. Люди внимательно слушали диктора.

Шменкель спустился к набережной Москвы-реки, решив, что о высадке союзников прочитает завтра в газете. Сейчас было важнее увидеть Москву, в которой, кто знает, может, никогда больше не придется побывать...

В Митино экскурсанты вернулись поздно вечером. Евдокию Андреевну Фриц увидел только на следующий день за завтраком.

— Ну как поездка? Понравилось вам? В каком театре побывали? — забросала она Фрица вопросами.

И, не дав ему ответить, снова спросила:

— Что вы купили? Привезли какую-нибудь новую книгу?

Шменкель развернул сверток, который лежал возле него на столе.

— Хотел вам показать после завтрака. Это путеводитель по Москве на немецком языке, он издан давно, лет пятнадцать назад. Я купил его у букиниста.

— Зачем он вам понадобился? — удивилась Евдокия. — Возьмите в библиотеке новый, на русском языке. Вы же прекрасно читаете по-русски.

— Я купил его для Эрны и детей — объяснил Шменкель. — Если они останутся живы...

«Боже мой, — подумала Евдокия, — никто не знает, куда нас забросит судьба».

— Да, чуть было не забыла, Иван, вчера вам пришло письмо. Сходите в канцелярию и получите его.

— Мне письмо? С полевой почты? Почему вы не захватили его с собой? — спросил Фриц, полагая, что письмо от Букатина или Рыбакова.

— Это заказное письмо, за него нужно расписываться. [298]

— Простите меня, Ева.

Фриц встал и быстро пошел в канцелярию. Капитан, начальник канцелярии, читал газету. Увидев столь раннего посетителя, он нахмурился, но, узнав Шменкеля, приветливо улыбнулся.

— Прошу вас, садитесь. Я дам вам один документ, а вы вот здесь распишитесь. — И он подал Фрицу ручку.

Фриц прочел:

«Настоящим удостоверяется, что ефрейтор Фриц Павлович Шменкель действительно сражался в партизанском отряде «Смерть фашизму», входящем в партизанскую бригаду Морозова, с 16 февраля 1942 года по настоящее время.

Начальник отдела кадров в/ч № 00129

Майор Н. Лузинин».

— Разрешите вопрос. Почему «сражался»? Почему в прошедшем времени? Разве я больше не числюсь в отряде?

Капитан понимал беспокойство Шменкеля.

— Видите ли, у вас нет документа, который удостоверяет вашу личность, вот эта справка и заменит его.

— Могу я идти? — спросил Фриц.

— Подождите. Скажите, как вы себя чувствуете?

— Отлично, товарищ капитан. Все в порядке.

И Фриц потопал несколько раз ногами, как бы доказывая, что совершенно здоров.

— Хорошо. Врачи тоже считают, что вы здоровы. И у вас никаких жалоб нет. Поэтому я могу выписать вам предписание. — И он достал из ящика стола чистый бланк. — Я направляю вас в штаб Западного фронта. С получением предписания поедете в Боровск и явитесь к начальнику отдела кадров.

Небольшой Боровск с низкими домиками и дощатыми тротуарами превратился в довольно крупный гарнизонный город, когда в нем расквартировался штаб партизанского движения Западного фронта. Теперь здесь на каждом шагу можно было встретить мужчин и женщин в военной форме. Все они имели прямое отношение к партизанскому движению. Без особого труда разыскав деревянный [299] дом, где размещался отдел кадров, Фриц постучал в дверь с табличкой: «Подполковник К. Н. Осипов».

Получив разрешение, Фриц вошел в продолговатую комнату с двумя небольшими окнами, В углу стоял письменный стол, позади него на стене висело Красное знамя. За столом сидел офицер с посеребренной временем головой. Увидев Шменкеля, офицер встал.

В углу комнаты разговаривали еще какие-то люди. Шменкель увидел погоны, которые недавно были введены в Красной Армии, и не сразу разобрался в званиях. У седоволосого офицера погон не было, вместо них — три шпалы на воротничке. Фриц догадался, что это и есть подполковник Осипов.

Отдав честь, Шменкель доложил о себе.

— Подойдите, — пригласил подполковник, откладывая в сторону папку с бумагами, которые он только что читал. — Фриц Павлович Шменкель, не так ли? — произнес он. — За мужество и самоотверженность, проявленные в боях против гитлеровских захватчиков, вы награждены орденом боевого Красного Знамени. От имени и по поручению Президиума Верховного Совета СССР вручаю вам эту высокую награду.

Подполковник достал из маленькой красной коробочки орден и ловко прикрепил его Шменкелю на грудь.

— Служу Советскому Союзу! — по-уставному ответил Фриц и через мгновение добавил: — Готов сражаться до полного освобождения моей родины от гитлеровского фашизма.

Осипов кивнул и сказал:

— Вы знаете, что написано на ордене Красного Знамени?

— Так точно. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Фриц много раз видел такой орден на груди у бойцов, но никогда и не предполагал, что сам получит эту высокую награду.

— Орден Красного Знамени был учрежден в 1920 году, — продолжал подполковник. — Им награждены многие иностранные товарищи, которые участвовали в борьбе против банд Колчака и Деникина, против войск интервентов.

Осипов улыбнулся:

— Мне было приятно познакомиться с вами, товарищ Шменкель. Желаю вам всего хорошего. А теперь вас ждут друзья. [300]

Шменкель вздрогнул от неожиданности. К нему шли Дударев и Горских. Они поздравили его с наградой.

Шменкель, не выпуская из своей руки руку старшего лейтенанта, спросил:

— Как вы сюда попали, товарищ командир?

— Ждет в Боровске нового назначения, — ответил за Горских капитан Дударев. — Узнал, что вас наградили, и захотел при сем присутствовать. Какие же мы были бы командиры, если бы о таком не знали.

И капитан похлопал Шменкеля по плечу.

Вместе с ними Шменкель вышел на улицу. Дударев, сославшись на срочные дела, стал прощаться.

— Зайдите ко мне завтра, Иван Иванович, — пригласил он. — Буду ждать вас в шестнадцать тридцать.

— Дай я хоть обниму тебя.

С этими словами Горских стиснул Фрица в объятиях.

— Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть. Это здорово, что мы вырвались из окружения. Но здесь скучно. Болтаюсь тут без дела, а наши ребята из других отрядов сражаются.

— А куда назначили наших? Где Петр?

— Рыбаков?.. Давай немного пройдемся.

И Горских пошел по улице.

— Понимаешь, когда Букатин вернулся в отряд и рассказал, что тебя послали в санаторий, Рыбаков той же ночью вдруг заболел. Он стал жаловаться на боли в животе, в голове, хотя выглядел, как всегда, здоровым. Мы, разумеется, сразу же послали его в медсанбат. Он ушел, и вдруг мне звонит врач из санбата, кричит, что я прислал к нему настоящего симулянта и что он никогда в жизни не видел человека здоровее. Скандал, да и только. И я понял, что твой друг захотел попасть в тот же санаторий, где и ты. Мы убедили его, что за такие штучки по головке не погладят, особенно в военное время. Рыбаков, конечно, признался, что вел себя несерьезно.

Здесь, за линией фронта, старший лейтенант показался Шменкелю моложе и гораздо общительнее, чем в тылу врага. Они посмеялись, хотя, по правде говоря, Шменкелю было вовсе не до, смеха.

— Прошел какой-нибудь час, и Рыбаков освободился от всех своих недугов, — рассказывал Горских. — А освободившись, сразу же решил вернуться к партизанам. Мы попробовали уговорить его не спешить, но он написал рапорт. Позавчера он с группой партизан вылетел в тыл [301] врага. Эта группа, насколько мне известно, была выброшена где-то между Могилевом и Бобруйском.

Вот она, солдатская судьба! А Шменкелю так хотелось увидеть друга. Казалось, что Петр рядом, и Шменкель как будто снова слышал его голос: «Теперь война стала другой, мы будем двигаться только вперед, и придет время, Ваня, когда мы с тобой послужим в гвардейской части и вместе войдем в Берлин. Там будем вести пропагандистскую работу среди населения. Будем всем говорить, что мы, Петр и Фриц, братья, и пусть с нас берут пример».

Тогда, слушая друга, Шменкель рассмеялся, но, поразмыслив, понял, что он прав. А Петр летел на крыльях своей безудержной фантазии все дальше и дальше, «Твоей жене мы принесем цветы. Быть может, как раз будет лето, и мы насобираем громадный букет. Я пожелаю ей счастья и расскажу, как однажды тащил тебя на себе. Летом, именно летом мы освободим твою родину», — повторил еще раз Петр, глядя в окно, за которым бесновалась метель...

Горских увидел, что Шменкель загрустил, и, чтобы как-то отвлечь его от невеселых мыслей, начал рассказывать о других. Кого-то послали на фронт; тех, чье здоровье оказалось не ахти каким, направили в учебные подразделения; медсестра Надя работает в госпитале.

— Хорошая девушка, — продолжал Горских, — и очень терпеливая, никогда ни на какие трудности не жаловалась. Ведь она еще совсем молодая, в госпитале ей полегче будет. Да что это я, даже не спросил, как ты-то себя чувствуешь? Поправился?

— Конечно! Даже раздобрел на санаторских харчах. Да и незачем было меня туда посылать, кожа на ногах и без санатория наросла бы.

— Минутку. — Старший лейтенант остановился. — Я совсем забыл: ты ведь неравнодушен к обуви, так сделаем подарок для тебя.

Шменкель начал отказываться, но Горских и слушать его не хотел.

— Мы твои развалюшки заменим на отличные сапоги, в них ты завтра и явишься к Дудареву.

И Горских повел Шменкеля к бараку, в котором наводился склад. Однако сержант-кладовщик не хотел выдавать сапог без накладной.

— И не стыдно тебе, — укорял Горских кладовщика. — Я бы на твоем месте сквозь землю провалился. Человека наградили орденом, он должен идти представляться, а у него нет хороших сапог. Обменял бы ты его сапоги на новые, и дело с концом. А ты как собака на сене — ни себе, ни людям.

Шменкель потянул Горских за рукав, но тот и не собирался уходить.

— Не вмешивайся, я знаю, что делаю, К слову, если ты пробудешь здесь еще несколько дней, я помогу тебе встретиться с товарищами.

Кладовщик наконец принес новенькие яловые сапоги.

— Если же хотите хромовые или лаковые, — не удержался сержант, — обратитесь к командующему фронтом, потому что я вам таких выдать не могу...

— Хорошо бы встретиться с ребятами из бригады имени Чапаева, — заметил Шменкель, примеряя сапоги. — Что со мной будет дальше, я вообще не знаю. Мне еще нужно зайти в штаб, получить деньги, целых две тысячи пятьсот рублей. В отделе кадров объяснили, что это единовременное пособие. А зачем оно мне, товарищ командир?

Горских пожал плечами:

— Такими суммами сейчас не бросаются. Раз дают, значит, нужно.

Сапоги оказались Шменкелю как раз впору.

— У меня глаз верный, — засмеялся кладовщик, когда Шменкель начал благодарить его. — Чем богаты, тем и рады. Носи на здоровье, солдат!..

— Пожалуй, пора и пообедать! — решил старший лейтенант, когда они вышли на площадь. — После обеда я провожу семинар, а ты пойди к своему капитану.

Шменкель все еще думал о деньгах.

— Конечно, они выписаны не без помощи Дударева. Возможно, он пошлет меня разведчиком в какой-нибудь партизанский отряд. Но только зачем мне деньги за линией фронта?

— Дударев? Вполне возможно, ведь он и сейчас занимается разведчиками. Это его работа. Если не ошибаюсь, он до войны работал в НКВД, в Батурино. А сейчас, кажется, занимает более ответственный пост, чем у нас в бригаде. Я думаю, что у него нет времени лично беседовать с каждым разведчиком, но тебя...

Горских [303] неожиданно замолчал, словно спохватившись, что сказал слишком много.

— Не ломай голову, Иван Иванович. Просто капитан по старой памяти хочет по-дружески поговорить с тобой.

— Проходите, Иван Иванович. Садитесь, сейчас нам чайку принесут.

Дударев показал на старое кожаное кресло наискосок от письменного стола.

Капитан сел и положил руки на стол. Разговор, видно, будет долгим.

— Сначала у меня к вам один вопрос. Где вы были 31 января? Я ведь вам приказал явиться ко мне, не так ли?

— Я прикрывал огнем отход отряда. Начальник штаба товарищ Филиппов разрешил мне остаться.

— Так, значит, он вам разрешил...

Тем временем ординарец принес чайник, поставил на стол две кружки. Когда он ушел, Дударев продолжал:

— Ну вот видите, мы вас все-таки разыскали. Чем думаете теперь заниматься?

Шменкель понимал, что от ответа в какой-то степени будет зависеть его судьба.

— Прошу как можно скорее отправить меня на фронт или в партизанский отряд. Готов выполнить любой приказ, — ответил Шменкель.

— Другого ответа я и не ожидал. Но мне кажется, вам нужно немного подучиться. Мы предлагаем вам остаться ненадолго в тылу, например в Москве.

Фрицу вспомнились опасения Букатина. Неужели Михаил был прав?

Фриц встал по стойке «смирно».

— Я солдат, товарищ капитан. Мое место в отряде.

— Вы, наверное, думаете, что с противником можно бороться только оружием?

В глазах Дударева появились характерные смешинки.

— А разве я не хотел бы стать разведчиком в части, действующей на фронте? А оказалось, что я должен заниматься работой, результаты которой бывают видны не сразу... Садитесь, курите. Думаю, вам будет полезно, если я кое-что зачитаю из вашего личного дела.

Капитан взял самую верхнюю папку из стопки, приготовленной, видно, заранее. Фриц сразу же узнал эту [304] папку. Ее вчера листал подполковник Осипов, перед тем как прикрепить ему на грудь орден Красного Знамени.

— Слушайте меня внимательно. Вот что пишут о вас комиссар и последний командир отряда: «Шменкель был активным участником большинства боевых операций. Ему всегда поручались самые ответственные и опасные задания, и он прекрасно справлялся с ними. Во многих операциях он выступал под видом немецкого офицера и своими умелыми действиями способствовал успешному проведению операций».

Дударев перелистал несколько страниц и продолжал:

— «По мнению командиров отряда и бригады, а также по рассказам бойцов, Фриц Шменкель зарекомендовал себя как чрезвычайно смелый, мужественный и самоотверженный боец, показывающий пример другим партизанам». Этот документ подписан начальником штаба партизанского движения Западного фронта и членом Военного совета фронта. Вот о вас пишут товарищи, Иван Иванович. Они вас хорошо знают. Вот еще один документ: «Товарищ Шменкель политически грамотен, в состоянии правильно разобраться в международном положении, понимает истинные цели захватнической политики фашистов».

Когда капитан закрывал папку, из нее выпал небольшой листок, который Фриц сразу же узнал. Это была его расписка в получении денег. Капитан вложил расписку в дело и положил его на старое место.

— Не смущайтесь, Иван Иванович, и не удивляйтесь. Это очень важные характеристики. Как видите, в них говорится одно и то же. Из этих документов видно, что вы, Иван Иванович, заслуживаете большего, чем быть простым разведчиком. Понимаете?

— Да, товарищ капитан.

На самом деле Фриц понял только то, что начальники дали ему хорошую характеристику, и только. Но он не понимал, почему должен оставаться в тылу сейчас, когда фашистов гонят на всех фронтах.

Дударев налил в кружки чай, потом вынул из ящика стола пачку махорки.

— Лучшего пока ничего нет. Давайте закурим. Вы когда-нибудь думали о войне вообще, в широких, так сказать, масштабах?

— В Митино мы целыми днями только об этом и говорили. Это интересует всех солдат. [305]

— А мы с вами поговорим об этом сейчас отнюдь не с точки зрения солдата.

Капитан откинулся на спинку стула, лицо его было сосредоточено.

— От дальнейшего продвижения советских войск будет зависеть исход всей войны даже в том случае, если наши союзники наконец решатся высадить свои войска в Европе. За последние два года мы многому научились — не только с точки зрения налаживания взаимодействия и тактики, но и с точки зрения изучения психологии противника. Фашисты делали ставку на молниеносную войну, а мы реально оцениваем силы сторон. Враг еще достаточно силен и коварен. Сталинград явился для нас поворотным пунктом.

— Это верно, — согласился Шменкель, с благодарностью вспомнив Евдокию Андреевну, которая приучила его читать газеты. — Я знаю об этом из газет. Противник уповал на безвыходность положения советских войск.

Дударев кивнул:

— Говорите, говорите. Хочу знать, как вы себе представляете общую ситуацию.

Шменкель задумался: стоит ли говорить о том, что ему и теперь жаль десятки тысяч напрасно погибших под Сталинградом немецких солдат. Поймет ли его капитан? Фриц поднял голову, и их взгляды встретились.

— Я хорошо понимаю, что ни Гитлер, ни Геринг, ни Кейтель никогда не прикажут целой армии или даже взводу сдаться в плен. Генералы будут заставлять солдат бороться до последнего. Разве солдаты и унтер-офицеры сами захотят идти на верную гибель?

— Мы вовсе не хотели этого кровопролития, — губы капитана стали жесткими. — Немецкие имигранты, антифашисты и пленные не раз обращались по радио к окруженным с призывом сложить оружие, так как иного выхода у них нет.

Дударев вылил себе в кружку остатки чая и выпил его несколькими глотками.

— Я уполномочен, товарищ Шменкель, — начал он неожиданно, — поговорить с вами об одном спецзадании. Мы хотим забросить вас в тыл врага месяцев на восемь — десять. Переодевшись в форму гитлеровского офицера, вы будете самостоятельно действовать в тылу противника. Вы уже не будете Иваном Ивановичем... О ваших способностях мы говорили, и я думаю, что такое задание, очень и очень ответственное, полностью совпадает с вашим желанием. [306] Чем успешнее действует наша разведка, тем успешнее будут действовать наши войска, и тем меньше жертв будет с обеих сторон. Задание трудное и опасное. От вас потребуются выдержка, хладнокровие и самообладание. Вы будете действовать как офицер вермахта. От вашего поведения зависит и ваше влияние на немецких солдат.

Несколько секунд в комнате было тихо. Только с улицы доносились чьи-то голоса.

— Товарищ капитан!

Шменкель подался вперед и, опустив глаза, проговорил:

— Боюсь, что не справлюсь с таким заданием.

— Почему не справитесь? У вас будет достаточно времени для подготовки. Или вы просто боитесь?

— Нет. Опасности я не боюсь.

Голос Шменкеля стал твердым. Он посмотрел Дудареву прямо в глаза.

— Мне кажется, вы переоценили мои способности. Если я пойду туда...

Он подыскивал подходящие слова, но не мог найти. Все, что было раньше, показалось маленьким и незначительным, то, что предстояло сделать, было огромным и трудным. Почему капитан и другие начальники вдруг решили, что он способен на такое? Мысль о том, что он вновь окажется у фашистов, была неприятной.

— Надо ли так долго раздумывать? — спросил Дударев.

Он смотрел на Фрица так, словно хотел прочесть его мысли.

— Вы принимали присягу и клялись, что будете сражаться за освобождение своей родины и, не щадя жизни, помогать Красной Армии. Я не стану зачитывать текст присяги, до сего дня вы делали все, что она требовала. Но сейчас я должен услышать: готовы ли вы выполнить очень важное задание командования? Да, вы сделали много, но достаточно ли этого для немецкого народа? Вы должны бороться за то, чтобы скорее закончилась война и тысячи ваших соотечественников остались живы.

Оба молчали. Дударев встал и заходил по комнате, заложив по привычке руки за спину. Он вспомнил, как познакомился со Шменкелем, как узнал и оценил этого храброго разведчика, готового выполнить любое задание.

— Подумайте хорошенько, не спешите, вас никто не подгоняет, — проговорил после паузы капитан. — А когда все обдумаете, скажете, что вас беспокоит. Конечно, предложение несколько неожиданное. Но я верю, что если не сегодня, то завтра вы придете к правильному решению. [307]

— Я уже решил. Я согласен.

— Но... — Дударев остановился у стола.

— Фома Павлович!

Неожиданно для себя Фриц назвал капитана по имени и отчеству.

— Я пойду туда, но сердце мое останется здесь...

Капитан тепло улыбнулся:

— Нет! Только тогда вы сможете выполнить задание, когда ваше сердце будет с вами. К нам в партизанский отряд вы пришли и с сердцем и с разумом. Единственное, чего мы требуем от вас, — это научиться управлять своими чувствами.

Капитан вернулся к столу, сел и уже официальным тоном продолжал:

— Перейдем к делу. Приказ получите от меня. В Москве вам выдадут гражданский костюм, белье. Деньги у вас есть, необходимые документы будут.

Капитан рассказал Шменкелю, к кому он должен обратиться в Москве, сказал, что несколько дней Фриц проведет в Боровске.

— Старший лейтенант Горских говорил мне, что организует встречу партизан из Чапаевской бригады. Пойдите на эту встречу, там ваши друзья. Желаю весело провести время. Есть вопросы ко мне?

— Если разрешите, один. Я знаю, что в Москве живут немецкие коммунисты. Можно мне встретиться с ними?

— Можно, но нежелательно. Лишние знакомства только осложнят выполнение вашей задачи. Запомните одно: о вашем задании известно только вам и мне, да еще товарищам, которые будут вас готовить. Для всех остальных это тайна. Говорите, что вас посылают на какие-то курсы, и только. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан.

Шменкель встал. Прощаясь, капитан протянул ему руку, крепко пожал.

— Мы еще увидимся...

* * *

И снова наступила зима, третья по счету, после того как фашисты напали на советскую землю. Даже в самолете к запаху бензина и металла примешивался запах снега. Тяжелый самолет сделал пробег по взлетной полосе полевого аэродрома и оторвался от земли. Шменкель на [308] Миг увидел в иллюминаторе огоньки взлетно-посадочной полосы, потом их поглотила темнота.

Рядом с Фрицем сидела радистка, напротив — два врача и пропагандист. Необходимое снаряжение, медикаменты и аппаратура находились в фюзеляже самолета. Весь багаж Шменкеля уместился в маленьком свертке. В непромокаемом пакете были форма гитлеровского офицера и документы, которые наполовину нужно было заполнить на месте в зависимости от обстановки.

— Надеюсь, они выбросят нас в нужном месте. Только бы не на воду, — проговорила радистка, которая на аэродроме назвалась Любой. — Если что упадет в болото — считай пропало. Так нас учили. А попробуй в такой тьме разберись, где болото, а где нет.

Самолет набрал нужную высоту и лег на курс. Моторы монотонно гудели.

— Земля наверняка как следует не промерзла. Через два дня Новый год, а настоящего мороза, этак градусов на двадцать, еще ни разу не было. Интересно, почему так поздно приходят морозы? — ни к кому не обращаясь, говорила девушка, высунув свой курносый нос из воротника.

— Меня больше интересует, зачем тебя такую посылают к партизанам, — проговорил один из врачей, — если ты не научилась держать язык за зубами.

— За меня можете не беспокоиться, товарищ военврач, — отрезала радистка и крепко сжала свои еще по-детски пухлые губы.

Несколько минут она молчала, но потом не выдержала и обратилась к Шменкелю:

— А разве я не права?

— Не бойтесь, все будет в порядке, — успокоил ее Фриц.

Ему вовсе не хотелось разговаривать. В мыслях он прощался с теми местами, над которыми сейчас летели. Где-то под ними, северо-восточнее Вадино, раскинулись леса. И хотя Шменкель чувствовал, что вряд ли судьба еще раз забросит его в эти края, он знал, что места эти с их сожженными деревеньками навсегда останутся в его памяти. 19 сентября по радио передали, что Ярцево и Духовщина освобождены частями Красной Армии. Шменкеля очень обрадовало это сообщение. Он вообще с большим вниманием следил за освобождением Смоленской области, может быть, с большим даже, чем за ходом битвы [309] под Курском. Он, конечно, прекрасно понимал, что Курская битва имеет огромное значение для кода войны, однако все, связанное со Смоленском, будило в нем глубоко личное и потому особенно волновало.

Еще в Москве Шменкель однажды встретился с Филипповым, Петр Сергеевич выглядел отдохнувшим. Оказалось, что он в отпуске, до отъезда на фронт осталось два дня. На нем была офицерская форма с новенькими погонами. Бывший начальник штаба внимательно оглядел Шменкеля, одетого в гражданский костюм, а после этого сказал, что немецкие антифашисты, находящиеся в Красногорске, создали национальный комитет «Свободная Германия», который посылает своих уполномоченных на различные участки фронта, и он, Филиппов, уверен, что Иван Иванович — сотрудник этого комитета. Фриц покачал головой, умолчав, разумеется, о своем задании. В школу он тогда вернулся в приподнятом настроении, хотелось написать заявление с просьбой поскорее послать его на задание, но он сдержал себя.

Наконец в декабре пришел долгожданный приказ. Услышав слова «Белоруссия» и «группа армий «Центр», Шменкель удивился, как это он раньше не догадался, что его место именно там. Германское верховное командование и генерал-фельдмаршал Буш, под командованием которого находилась группа армий, все еще рассматривали эту оперативную группировку, создавшую белорусский выступ, как главную силу, которую при благоприятной ситуации можно использовать для прыжка на советскую столицу. При этом фашистское командование планировало задействовать всю группировку. И это в то время, когда партизаны в Белоруссии контролировали более шестидесяти процентов территории республики и отдельные части вермахта, сами того не ведая, находились под контролем партизан.

Убежденный в важности порученного ему задания, Шменкель в течение нескольких недель тщательно готовился к нему, разыгрывая самые различные варианты.

Сейчас, сидя в самолете, он снова вспомнил события последних недель, чтобы окончательно отключиться от них и начать новый этап в своей жизни.

Из кабины пилота вышел капитан, который отвечал за их выброску. [310]

— Проверить парашюты! — приказал он. — Только что перелетели через Днепр.

Все прекрасно поняли, что он хотел сказать: по Днепру проходила линия фронта, растянувшись на тысячу двести километров.

Капитан еще раз повторил порядок десантирования. Первым прыгал политработник, за ним — Шменкель, потом — радистка, последними — врачи.

Минут пятнадцать самолет, снижаясь, летел на северо-запад. По сигналу Фриц встал за политработником. Посмотрел на часы. Пилот уже минут пять летел по курсу, видимо желая лишний раз убедиться, что находится над нужным квадратом.

Снова появился капитан и открыл дверь. Тугая волна холодного воздуха ворвалась в самолет. Моторы работали на малых оборотах. Вдруг Шменкель услышал команду: «Пошел!» Политработник, зацепив карабин своего парашюта за крюк, исчез в отверстии люка. Фриц бросил последний взгляд на капитана и, согнувшись, с силой оттолкнулся. На курсах ему не раз приходилось прыгать.

Купол парашюта раскрылся над ним. Кругом царствовала тишина ночи, самолета уже не было слышно. Внизу под собой Фриц видел огонь в форме креста, который приближался с каждой секундой... Мягкий пушистый снег смягчил удар при приземлении.

Все приземлились благополучно. На подводе их привезли в село, занятое партизанами. Ночь новички провели в крестьянской избе.

Строгая воинская дисциплина царила в лагере, где их ждали. Часовой проводил Шменкеля в маленькую избушку, где у окна стоял невысокого роста старший лейтенант, сложив руки на груди. Шменкель доложил о своем прибытии.

— Значит, это вы Иван Иванович?

— Так точно, — ответил Фриц, а сам подумал, что ему совсем недолго осталось носить это имя.

— Садитесь, — предложил офицер.

Он сразу же перешел к делу.

— Много говорить не будем. Могу только сказать, что первая часть подготовки прошла хорошо. Мы уже знаем, под какой фамилией вы будете действовать. На днях, я думаю, станет известно, где вам целесообразнее всего появиться у немцев. Сначала вы встретитесь со [311] связным подпольного райкома, через него и будете поддерживать связь с нами,

— Это для меня новость, — удивился Шменкель.

Старший лейтенант оперся подбородком на руку, на лбу его собрались морщины. Чувствовалось, что он чем-то обеспокоен.

— С подобным заданием вы сталкиваетесь впервые?

— Да. Но я немец, следовательно, подготовлен и практически, и теоретически.

— И все же первый раз — это первый раз. Я, например, тоже впервые занимаюсь таким делом. Маленькие упущения — самые досадные и опасные, не так ли? А они всегда возможны.

— Вы правы, — ответил Шменкель.

— Если у меня будет время, хотя бы несколько дней, я выучу по карте основные места дислокации партизанских отрядов.

— Такие сведения будут лишь обременять вас.

— Напротив. Непредвиденная ситуация может заставить меня искать контакт с партизанами немедленно. А представьте себе, что я натолкнусь на группу немецких солдат, которые захотят добровольно выйти из войны. Их будет лучше всего передать какому-нибудь партизанскому отряду.

— Гм!

Старший лейтенант внимательно посмотрел на Шменкеля.

— Вы ставите перед собой слишком много задач.

— Это входит в мои обязанности.

— Разумеется. Все необходимое вы получите. Пока находитесь в этом лагере, вы подчинены мне лично. Чтобы не было ненужного любопытства.

Изучение партизанских карт для Фрица было делом нетрудным. Старший лейтенант, постоянно присутствовавший при этом, многое подсказал. Оказалось, что до войны он был партийным работником, потом сотрудником госбезопасности, а в партизанский отряд попал год назад.

— Охотнее всего я пошел бы вместе с вами, — признался Фрицу старший лейтенант.

Прошла первая неделя января, и однажды офицер пригласил Шменкеля к себе поужинать.

— Все в порядке! — оживленно воскликнул он. И деловито [312] добавил:

— Недавно вернулись наши разведчики. Сейчас вы услышите их.

У калитки послышались чьи-то быстрые шаги.

— Идет командир отделения разведчиков. Он будет сопровождать вас на место назначения. Это самый лучший наш разведчик, человек, на которого во всем можно положиться.

Шменкель отошел в сторону, чтобы уступить место разведчику, и вдруг замер от неожиданности: через порог шагнул Петр Рыбаков...

Под вечер подул холодный ветер. После двух дней пути усталость давала себя знать. В темноте они пересекли шоссе. Дальше, километров через десять, Рыбаков нашел небольшую лощинку, в которую ветер надул сухих прошлогодних листьев. Расположились на привал до утра. Взяв с собой одного разведчика, Рыбаков осмотрел окрестности и выставил дозорных.

Замерзшие голые деревья стонали под ударами ветра, по небу плыли тяжелые облака.

— Погодка не ахти какая, — пробормотал Рыбаков, укладываясь на землю рядом со Шменкелем. — Своих шагов и то не слышно. Но воздух чистый. — Положив голову на руки, он закрыл глаза.

Шменкель смотрел на его лицо. Его радовало, что они снова встретились. В комнате старшего лейтенанта Петр ничем не выдал, что знает Фрица, только в глазах его вспыхнули радостные искорки. Рыбаков боялся, что, если он выдаст себя, его не пошлют проводить Фрица.

На первом же привале они забросали друг друга вопросами: «А знаешь...», «А помнишь...». Но времени для разговоров было мало. Когда шли, Рыбаков находился или в голове цепочки, состоявшей из шести человек, или в хвосте, а во время коротких привалов отдыхал. Ему был дан строгий приказ вести группу так, чтобы она не встретилась случайно с каким-нибудь партизанским отрядом или разведчиками из других частей. Петр вел свою группу вдоль железнодорожной линии совсем рядом с фашистскими передовыми отрядами. Враги даже не могли предположить, что здесь, так близко к ним, могут быть чужие.

Разведчики осторожно шли от одного ориентира к другому, и все время Шменкель был под их надежной защитой... [313]

— Поспи, Ваня, — сказал Рыбаков другу, прикрыв его полой своего маскхалата.

— Не спится.

— Ничего удивительного, такой ветер. Жаль, курить нельзя. Хочешь согреться? В моей фляжке осталось кое-что с Нового года.

— В лесах под Вадино ты не был таким экономным, — улыбнулся Шменкель и отстранил фляжку, которую ему протягивал Петр. — Я слышал, тебя приняли в партию, хотя Горских об этом ничего не рассказывал. Правда это?

— Да, приняли. В августе подал заявление, а потом мы побывали в таких переделках, что фашистам жарко стало. Почти каждую ночь где-нибудь подрывали железнодорожное полотно. Вот когда я им отомстил и за наше окружение, и за гибель товарищей. А теперь гитлеровцы сами попали в тиски под Смоленском. Мы вывели из строя около сорока процентов их коммуникаций. Если бы это от меня зависело, я сделал бы так, чтобы к ним больше ни одного патрона не подвезли.

— Так ты из-за злости на фашистов вступил в партию?

— Чепуха! — Рыбаков сдвинул шапку на затылок и бросил недовольный взгляд на луну, которая вышла из-за туч и теперь заливала местность своим призрачным светом. — У нас было столько работы, что мы буквально с ног валились от усталости. Однажды я на станции чуть было не попал в лапы фашистского дозора. И причем белым днем. Спас меня штабель досок, за которым я спрятался. Сижу там и думаю, найдут меня или нет. А еще подумал о том, что легкомысленный я все-таки человек. С партизаном в любую минуту может что-нибудь неожиданное произойти, с разведчиком — вдвойне. Может, завтра я буду болтаться где-нибудь на фашистской виселице. И что я отвечу, если перед смертью меня вдруг спросят: коммунист я или нет. Как подумал, что должен этим фашистским бандитам сказать «нет», так сердце у меня кровью облилось.

Большое облако набежало на луну, и лес растворился в полумраке. Рыбаков прислушался, а потом продолжал:

— Вот там, сидя за штабелем досок, я и решил вступить в партию, чтобы мне не стыдно было умирать. Если придется, конечно. Как ты думаешь, Иван, правильно я поступил? Почему ты молчишь? [314]

— Ты поступил совершенно верно. Я тоже...

Шменкель вдруг замолчал, понимая, что не имеет права сказать Петру о том, что, если бы не Дударев, он разыскал бы в Москве немецких коммунистов и тогда...

Петр истолковал его молчание по-своему.

— Глупо, что я раньше не стал коммунистом, — продолжал Рыбаков. — Мы завтра расстаемся с тобой, но у меня такое, чувство, что мы оба будем действовать рядом.

Фриц согласно кивнул, хотя Петр в темноте все равно не мог его видеть.

— Знаешь, о чем я сейчас думаю? Жить и работать и знать, ради чего ты живешь и работаешь, — это уже праздник.

И Фриц напомнил Рыбакову, как летом сорок второго года они в партизанском отряде слушали по радио выступление товарищей Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта и других руководителей Коммунистической партии Германии, которые вместе с немецкими антифашистами организовали национальный комитет «Свободная Германия».

— Видишь ли, — удовлетворенно начал Рыбаков, — будущее, о котором мы столько мечтали, так сказать, началось. На севере и на юге фашистов гонят, это у нас здесь пока тихо. Однако, мне кажется, немцы уже о чем-то догадываются: они стали подозрительно подвижны. Уж не хотят ли окопаться в Белоруссии?..

В этот момент откуда-то издалека донесся грохот взрыва. Рыбаков мигом вскочил на ноги, сорвал с головы меховую шапку и, приложив руку к правому уху, стал жадно вслушиваться. Раздалось еще три взрыва, но уже дальше.

— Это мне не нравится, — проговорил Петр. — Совсем не нравится. Кто-то из наших устроил подрыв. Я наши мины из сотни других узнаю. Готов поклясться, что это подрывали железнодорожный мост, по которому мы вчера проехали. Не могли выбрать другой ночи. — И он натянул шапку на голову. — Вперед! Быстрее вперед, хватит спать!

Мимо прошли дозорные. Рыбаков о чем-то тихо переговорил со своим заместителем, затем группа сменила направление движения. Петр хотел как можно дальше уйти от железнодорожного полотна, сделать крюк, а потом снова выйти на намеченный маршрут. Он торопил. Бойцы шли быстро, но, даже несмотря на это, мерзли. [315]

С рассветом ветер утих. Солнце, едва успев показаться из-за кровавого горизонта, скрылось в сером тумане. Стало чуть теплее. Рыбаков развернул карту, нашел на ней небольшую полянку, где они могли передохнуть и пересидеть день. Восточнее лежал лес, а за ним — открытое поле. Рыбаков выслал в том направлении дозорных. Другой парный дозор должен был проконтролировать маршрут, с которого они сошли. Только после возвращения дозорных и их доклада Рыбаков разрешил развести небольшой костер, чтобы разогреть на нем консервы и вскипятить чай.

Шменкель чувствовал, что все это делается, собственно говоря, ради него. Он наотрез отказался есть мясо первым и притронулся к еде только тогда, когда наелись другие разведчики.

— Разбуди меня через часок, — попросил Петр своего заместителя после чая и улегся спать.

Согревшись, Фриц тоже захотел спать. Он задремал, а когда проснулся, то увидел у костра сменившихся дозорных, которые доедали свои порции.

Вскоре к костру подошел Рыбаков и сказал:

— Заканчивайте скорее, товарищи! Кажется, нам пора отсюда убираться.

Неожиданно откуда-то издалека послышался отчетливый шум моторов. Потом стало тихо, но тишина эта была подозрительной. Бойцы молча переглянулись и взялись за оружие. Через несколько минут появился дозорный и доложил:

— Фашисты с овчарками. Проехали на трех грузовиках. Похоже, собираются прочесывать лес.

— Только этого нам не хватало, черт бы их побрал! — выругался Рыбаков.

И, секунду подумав, приказал:

— По тому же пути — бегом назад!

И вдруг Шменкель крикнул:

— А огонь! Костер!

И сбросил с плеч свой рюкзак.

— Тушить уже поздно. А что у тебя в рюкзаке?

— Форма гитлеровского лейтенанта.

— Проклятие!

Петр посмотрел в сторону, откуда мог показаться противник, потом сапогом сгреб горячие уголья в кучку.

— Бросай скорее свои тряпки!

Шменкель бросил свой сверток в огонь и побежал за разведчиками. Оглянувшись, он увидел, как языки пламени лизали сверток с формой. С противоположного берега ручья доносились чужие голоса. [316]

Пробежав некоторое расстояние, разведчики остановились.

— Чего остановились? Вперед! — крикнул Рыбаков.

Но его заместитель покачал головой:

— Там конники, эсэсовцы.

— Может, ты еще скажешь, что и танки там есть? — удивился Петр.

— Конники, вон оттуда, — повторил боец.

Разведчики понимали, что свободной остается лишь небольшая брешь и она будет сокращаться по мере подхода преследователей. Партизаны ждали, что скажет Рыбаков.

Петр посмотрел сначала на Шменкеля, потом на разведчиков.

— Задания нам сегодня не выполнить. Сейчас самое важное — сохранить жизнь нашему товарищу. Приказываю: двоим остаться здесь и огнем отвлекать на себя внимание. Учтите, что эсэсовцы нас пока не видят. Огонь по ним открывать только в крайнем случае.

От группы отделились два партизана и тотчас залегли за кустами. Остальные молча двинулись за Рыбаковым. Петр шел тем же путем, которым они добирались сюда. Несколько минут было совсем тихо. Не верилось, что в лесу где-то рядом противник. Шменкель шел посреди цепочки, стараясь не думать о тех двоих, что остались в засаде, чтобы прикрывать отходящих огнем.

Пройдя метров триста, разведчики остановились. Здесь Рыбаков оставил еще двоих. Шменкель и Рыбаков остались одни.

Они выбежали на просеку, в конце которой были навалены деревья. Добежав до них, Фриц и Петр спрятались среди стволов, немного отдышались. Бешено колотилось сердце. Со стороны доносились ружейные выстрелы.

— Ловушка захлопнулась, — прошептал Фриц.

— Мне приказано... оставаться с тобой, — так же тихо ответил Рыбаков. — Если собаки сыты, они не пойдут по нашему следу.

На опушке леса послышались голоса. В отверстие между стволами Шменкель увидел огромную овчарку, которую вел на поводу офицер в зеленой шинели с серебряными погонами. Через секунду офицера окружили другие эсэсовцы. Они, видно, о чем-то совещались. Пес, натягивая поводок, рвался вперед. [317]

Шменкель расстегнул куртку и вытащил из грудного кармана пистолет. Но Рыбаков жестом остановил его. Фриц с удивлением посмотрел на него. Лицо Петра было совершенно спокойно и чуть тронуто улыбкой.

Совсем рядом залаяла овчарка.

— Здесь их нет, — проговорил офицер. — Ищите в кустарнике! Туда, наверное, спрятались! — И он стал взбираться по наваленным деревьям наверх.

Рыбаков мигом распрямился и, схватив офицера за ногу, с силой рванул его вниз.

— Ваня, беги! Беги-и! — крикнул Петр.

Отчаянный крик друга подстегнул Шменкеля, и он, сломя голову, бросился бежать и уже на бегу услышал рычание овчарки, набросившейся на Петра, и выстрелы.

Фриц мчался по лесу, пули свистели рядом, но, к счастью, ни одна не задела его. Бросившись на землю, он пополз от дерева к дереву. Постепенно выстрелы остались где-то позади. Фрицу казалось, что он передвигается слишком медленно. Он встал и снова побежал. Ветви кустарника больно хлестали его по лицу, снег слепил глаза, но Фриц, ничего не чувствуя, все бежал и бежал, пока вдруг не застыл на месте от яркого света, ударившего в глаза: перед ним была опушка, в которую упиралась деревенская улица...

Сильный удар прикладом по голове сбил его с ног. Какие-то люди в форме, лошади, улица с избами и лес — все закружилось перед глазами, и он провалился в бездонную пустоту.

Когда сознание вернулось к нему, он почувствовал, что голова гудит, руки и ноги не повинуются, в горле пересохло. Стиснув зубы, чтобы не застонать, Фриц постарался понять, где он и что с ним. Он был крепко связан и не мог пошевелиться.

До сознания долетали отдельные слова и обрывки фраз: «Он не из этих... Какой дурак... подорвали мост... побежит вдоль железнодорожной линии. А каких девять человек положили... Чего тут сидеть? Бумаги мы все равно не найдем. Один упрямится, слова из него не выбьешь, а другой вряд ли в себя придет... Слушай, дай закурить».

«Значит, я не один попал к ним в лапы!» Эта мысль привела Шменкеля в чувство. Преодолевая страшную боль в голове, он с трудом приоткрыл веки, увидел дверь, карабин, прислоненный к стене, и сапоги на уровне его глаз. [318] Он решил не шевелиться, чтобы не выдать себя. Пусть думают, что он все еще без сознания. Может, тогда его оставят в покое.

Хлопнула входная дверь. Мимо прошли двое.

— Очухался? — спросил один из вошедших визгливым голосом.

— Никак нет. Вид у него, как у мертвеца.

— Вон как! Постарались собачки! А ну пошевели второго, может, захочет поговорить?

На ломаном русском языке второй спросил:

— Ну, теперь ты будешь говорить? Кто твой товарищ? Отвечай! Почему на нем новенькая форма, где он взял немецкий пистолет?

— Я не знаю. Ничего не знаю. Я же вам объяснял, что наша группа совсем новая, — прохрипел пленник.

По голосу Шменкель узнал заместителя Рыбакова.

— Врешь! Тогда зачем ты прикрывал его отход?

Раненого били ногами, но он не вымолвил больше ни единого слова.

— Напрасный труд. Расстрелять его, и дело с концом. Пришлите двух солдат.

— Слушаюсь, гауптшарфюрер!

— И принесите ведро воды.

Хлопнула дверь. Через несколько минут она снова отворилась. Волна холодного морозного воздуха ворвалась в комнату. Вошло несколько человек. Шменкель понял, что сейчас на него будут лить холодную воду, стараясь привести в чувство. Он решил притворяться и дальше.

— Чего ждете? — донесся до Фрица визгливый тенор. — Лейте на него воду! Если не очухается, пустим пулю — и конец.

— Ну что вы, гауптшарфюрер! Зачем расстреливать, если за него назначена неплохая награда!

Кто-то наклонился над Шменкелем. Пахнуло водочным перегаром.

— Вы узнали этого мерзавца?!

— Так точно, гауптшарфюрер. Это тот самый немец, которого разыскивали под Смоленском.

Фриц открыл глаза. Эсэсовец, наклонившись над Фрицем, внимательно разглядывал его. Шменкель никак не мог понять, почему лицо эсэсовца так знакомо ему. Немало таких вот лиц, искаженных ненавистью и злобой, пришлось Фрицу повидать в боях, во время рукопашных [319] схваток или когда фашисты жгли села, убивали женщин и детей. Этот был одним из них. Фриц ненавидел всех их, и страха перед ними не было.

— Это точно Шменкель, — проговорил наконец эсэсовец.

* * *

Сырые стены камеры, табурет, дощатые нары и окошко под потолком. Даже днем в камере темно. Ко всему этому узник уже привык. Вот только воздух здесь был сырой, спертый. Дышалось с трудом. Хотелось увидеть солнечный луч, ветку дерева или какую-нибудь птаху...

Когда ехали в грузовике, Фрица не оставляла мысль о побеге. Несмотря на сильную боль и слабость, он чувствовал, что справится с одним гитлеровцем. Но его охраняли целых три вооруженных гитлеровца. Машина остановилась у длинной грязной стены. За стеной — четырехэтажное здание с толстыми стенами и крошечными окошками, напоминавшее огромную башню.

Один из охранников, который дважды за дорогу давал Шменкелю пить, сказал:

— Это минская тюрьма для военнослужащих. Здесь же находится военный трибунал.

В тишине камеры-одиночки у Фрица Шменкеля было достаточно времени для воспоминаний. Толстые тюремные стены не пропускали почти никаких звуков, а часовым было строго-настрого запрещено разговаривать со Шменкелем. Даже фельдшер, осматривавший Шменкеля, был нем как рыба. Ни словом не обмолвились и часовые, которые повели Фрица этажом выше, чтобы сфотографировать. Там его заставили снять с себя советскую форму и надеть немецкую, только без погон и петлиц. Три раза в день ему приносили еду. Вскоре его вызвали на допрос.

Следователь-офицер прежде всего поинтересовался, какое задание партизан выполнял Шменкель. Фриц ответил, что цель их марша была известна одному только командиру группы. Такой ответ не удовлетворил следователя. Помолчав немного, он спросил, как в руки к Шменкелю попал немецкий пистолет. Фриц ответил, что это обыкновенный трофейный пистолет. Потом Шменкелю был задан [320] такой вопрос: каким образом он, долгое время находившийся в районе Смоленска, очутился под Минском. Фриц ответил, что под Смоленском фашисты уже уничтожены, а в Минске еще хозяйничают.

Следователь стал более суровым и несколько раз призвал арестованного быть благоразумным. Он говорил, что своим чистосердечным признанием и сообщением о белорусских партизанах и их расположении Шменкель в значительной степени облегчит свое положение. Далее следователь намекнул, что чистосердечное признание Шменкеля облегчит участь его жены и детей.

Фриц в ответ сказал, что вымогать какие бы то ни было сведения от заключенного не полагается.

Следователь потерял терпение.

— Ваша семья уже давно отказалась от вас! — закричал он Фрицу в лицо. — Мы имеем на этот счет точные сведения!

— Зачем вы лжете? Моя жена ничего не знает. Но что бы там ни было, она никогда не откажется от меня.

— Как вы смеете так говорить со мной! — Следователь ударил кулаком по столу. — Я научу вас говорить правду. У нас есть средства, которые заставят вас говорить!

Шменкель не перебивал следователя, а когда тот замолк, сказал:

— Вы можете убить меня, но заставить говорить — нет!

Но это было только начало. Оказавшись в камере, Фриц проанализировал свое поведение, вспомнил то время, когда сидел в тюрьме штрафного батальона в Торгау. В конце концов решил, что перед военным трибуналом в Минске он должен предстать хорошо подготовленным.

Самое трудное было позади. Осталось достойно встретить смерть.

Фриц сидел на нарах и чувствовал себя очень плохо. Спина и руки болели. В окошко он видел кусочек серого неба. В камере по-прежнему было темно, хотя дни стали длиннее. Скоро весна. Рыбаков сказал как-то: «Когда мы освободим твою родину, будет чудесный солнечный день». Петр так любил жизнь. В нем всегда было столько оптимизма. Сердце Фрица сжалось при мысли, что друга уже нет в живых.

В коридоре послышались шаги. Загремел засов. Часовой пропустил в камеру офицера. Фриц узнал адвоката, [321] своего защитника. Ему был неприятен этот человек. Что он от него хочет?

— Как ваш защитник, — начал офицер слащавым голосом, — я должен был еще раз навестить вас. Вы, видимо, слышали на заседании трибунала, что имеете право подать прошение о помиловании?

— Я отказываюсь от этого.

— Вы, видимо, знаете, что сделать это можно лишь в течение двадцати четырех часов. Я дам вам бумагу и чернила...

— Я не собираюсь просить о помиловании. Поймите же вы наконец, что я ничего не собираюсь просить у фашистов и до конца буду верен своей клятве.

Адвокат недоуменно пожал плечами и вышел из камеры.

«Хорошо, что он ушел! — подумал Фриц, когда дверь камеры захлопнулась. — Теперь нас разделяет дверь, а то долго ли до беды, ведь руки-то у меня теперь не связаны».

Они пользовались своей властью и в то же время боялись его. Это Фриц почувствовал утром, когда его ввели в зал заседаний военного трибунала. Огромный зал заседаний. Имперский орел, распростерший крылья над столом, за которым сидели члены трибунала. Статуя Фемиды с завязанными глазами. Сухие формулировки обвинителя и пустые разглагольствования адвоката. Членов трибунала было немного. Всех их, согласно процедуре, привели к присяге. Фриц прочел в глазах одного из заседателей — ефрейтора по званию — страх.

Судебный процесс тянулся томительно долго. Шменкель сам поражался тому, что судебное заседание мало подействовало на него. Спектакль оставался спектаклем. После опроса Шменкелю зачитали обвинительное заключение.

Заключение было большим и изобиловало крючкотворными фразами. Это было характерно для нацизма. Шменкель, который сначала слушал обвинение с большим вниманием, вдруг почувствовал беспомощность судей, которые, как оказалось, ничего конкретного о нем не знали. Им было известно только, что он дезертировал под Вязьмой из своей части и перешел на сторону партизан.

Затем председатель трибунала спросил Шменкеля, есть [322] ли у него какие-нибудь замечания по существу дела и признает ли он предъявленное ему обвинение.

— В обвинительном акте совершенно справедливо сказано, — заявил Шменкель, — что на сторону красных партизан я перешел по своей собственной воле, то есть сознательно. Правда и то, что я ненавижу войну, развязанную фашистами. Утверждение, что тем самым я предал Германию и своих соотечественников, я отвергаю. Вместе с воинами Советской Армии я боролся за освобождение немецкого народа и моей родины от нацистского порабощения.

Говорил Шменкель быстро, боясь, как бы его не лишили слова прежде, чем он успеет все сказать. По лицам судей он видел, что они возмущены и с трудом сдерживают негодование. Свидетели, вызванные по делу, знали Шменкеля так же мало, как и он их. Фриц прислушался только тогда, когда так называемый эксперт заговорил об операции «Штернлауф», проведенной против партизан в январе сорок третьего года. Ссылаясь на сообщение группы армий «Центр», выступавший вынужден был признать беспомощность частей особого назначения, которые не могли подавить партизанское движение в Белоруссии.

«Вон оно что, — с радостью подумал Фриц. — Значит, здорово мы вас тогда пробрали».

Разумеется, о расстрелах мирного гражданского населения на суде никто и словом не обмолвился.

Среди свидетелей был и эсэсовец, возглавлявший группу, которая действовала против группы Рыбакова. В конце своего выступления эсэсовец заявил, что Шменкель подпадает под чрезвычайный закон и должен быть повешен.

В заключение Шменкеля спросили, что он может сказать в свое оправдание.

Фриц встал и заявил:

— Нет. Я не собираюсь оправдываться, потому что горд тем, что сделал.

— Я лишаю вас слова!

Лицо председателя стало багровым. Он дал слово адвокату. Адвокат, к неудовольствию Шменкеля, начал говорить что-то о заблуждениях подсудимого, жалел его, говорил, что у подсудимого были возможности проявить мужество и храбрость в рядах вермахта, за что ему и было присвоено звание фельдфебеля. Когда же адвокат попытался доказать появление симпатий своего подзащитного [323] к коммунистам еще в родительском доме и стал чернить его отца, Фриц вскочил и закричал:

— Я отказываюсь от адвоката!

Суду только это и нужно было. Заседание кончилось быстро. Через несколько минут зачитали приговор:

— ...За нарушение воинской присяги приговорить к смертной казни через расстрел...

Шменкель, навсегда порвавший с вермахтом еще два года назад, не чувствовал раскаяния. Он мужественно дослушал приговор до конца.

— ...Настоящий приговор после утверждения привести в исполнение 22 февраля 1944 года.

— Увести! — приказал председатель трибунала.

Встречу с трибуналом Шменкель расценивал как свое последнее боевое задание. Еще сидя в камере, он приказал себе как следует подготовиться к этому. Фриц понимал, что никто и никогда не узнает о его мужественном поведении на суде, уж об этом позаботятся господа судьи, но ему важна была не огласка, а чувство того, что он вышел победителем из этой борьбы.

Темнело. После напряженного дня Фриц вдруг почувствовал сильную усталость. Его пугала не смерть, а та ситуация, в которой он оказался. Погибнуть в бою или умереть вот так, в четырех стенах, изолированным от всего света, — это совсем не одно и то же.

Фриц испугался собственных мыслей. Надо во что бы то ни стало продержаться эти семь дней, которые отделяют его от смерти, надо держаться для того, чтобы на рассвете восьмого дня иметь силы мужественно проститься с жизнью.

Загремел засов. Фриц вздрогнул. В глаза ударил сноп света. Это тюремщик принес ему ужин — миску жидкой баланды и кусок хлеба грубого помола. Фриц выпрямился. Он не хотел, чтобы даже тюремщик заметил его волнение.

Вслед за тюремщиком в камеру вошел какой-то мужчина в офицерской форме, но без знаков различия.

— Можете сидеть, — проговорил офицер и протянул Шменкелю руку. — Я — протестантский священник местного гарнизона. Я понимаю, что уже поздно и вы утомлены, но мне не хотелось упустить возможности повидать вас сегодня.

— Благодарю, — сказал Шменкель. — Даже об этом не позабыли, — не без иронии заметил он. [324]

Поздний гость присел на нары и продолжал:

— Вы многое перенесли в жизни, но самое тяжелое вам еще предстоит. Я хочу вас утешить. Рука церкви...

— Прошу вас, господин священник, — перебил его Шменкель, — не тратьте попусту времени. Я — коммунист и хорошо знаю, во имя чего умираю.

— Я слышал об этом, — не унимался священник, уставясь в свои молитвенно сложенные руки. — И все же я бы хотел поговорить с вами. И не только потому, что мне это положено по должности. Со времени моей духовной деятельности в Минске, — Шменкель понимал, что священник имел в виду тюрьму, — я убедился, что не все солдаты после вынесения им смертного приговора отказываются от попытки примириться с господом богом.

— И много таких, как я, вам приходилось навещать? За что их приговаривали к смерти?

— Судить — не мое дело, — ответил священник, смерив Фрица удивленным взглядом.

— Понимаю.

Шменкель внимательно разглядывал своего собеседника. На лице священника не было ни выражения ненависти, ни любопытства, ни даже равнодушия, что за последние дни Шменкель часто наблюдал у окружавших его людей.

— Я буду сопровождать вас в последний путь. Может, это будет для вас хоть какой-то поддержкой и вы перед лицом смерти не будете чувствовать себя столь одиноко.

— Одиноким я себя не чувствую. Я знаю, со мной мои товарищи — немцы и русские. Я благодарю вас за добрые намерения. Если же вы, господин священник, действительно хотите мне чем-то помочь, у меня к вам будет одна-единственная просьба.

— Я вас слушаю. Вы вполне можете мне довериться.

— Хочу написать несколько строчек жене. Передайте ей мое письмо, но совершенно частным путем, от вашего имени.

Священник испуганно оглянулся на дверь, затем встал и посмотрел на глазок. Убедившись, что их никто не подслушивает, он повернулся к Шменкелю, но встал так, чтобы спиной закрывать глазок.

— Вашей жене перешлют уведомление военного трибунала. [325] Кроме того, вы можете попытаться написать ей официальное письмо.

Шменкель рассмеялся.

— К чему иллюзии? Что будет написано в» этом уведомлении? Что я изменник и предатель родины? И тому подобное? Я, господин священник, хотел бы написать жене правду, написать, что я поступил так по своему глубокому убеждению. Разве я могу в такую минуту обмануть жену?

— Нет. Разумеется, нет, — тихо проговорил священник, опустив голову. — Значит, ваша семья ничего не знает...

— Моя жена знает меня, но я бы хотел, чтобы она узнала правду обо мне.

Оба замолчали. Прежде чем снова заговорить, священник оглянулся.

— Я готов выполнить вашу просьбу. — С этими словами он достал из кармана записную книжку и огрызок карандаша и протянул их Шменкелю. — Ваше письмо будет отправлено после вашей смерти, — прошептал священник. — Если вы позволите, я от себя добавлю несколько слов о том, что вы до конца были мужественны и стойки. В моей честности вы можете не сомневаться.

В коридоре послышался какой-то шум, Фриц быстро спрятал блокнот и карандаш под куртку.

— Кажется, часовой? — проговорил Фриц.

— Сейчас я уйду от вас, — сказал священник и уже официальным тоном продолжал: — Если вы до 22 февраля захотите меня увидеть, дайте знать страже. — И он поднял руку, чтобы постучать в дверь.

Шменкель кивнул. Он знал теперь, что его письмо дойдет до Эрны.

— Господин священник, вы, вероятно, не представляете, что сделали для меня больше, чем думаете. Мои дети будут знать, что за человек был их отец и как он умер.

* * *

За маленьким тюремным окошком забрезжил рассвет. Шменкель сидел на нарах и ждал, когда распахнется дверь камеры и раздастся грубое: «Выходи!»

Письмо Эрне он написал.

«...Прости, если тебе и детям придется пережить неприятности [326] из-за меня, но иначе я поступить не мог. Я смело иду на казнь, так как умираю за правое дело».

Когда Фриц писал это письмо, рука его была тверда. К тому времени он уже полностью подготовил себя к смерти. Он знал, что не нарушил партизанской присяги, не обманул доверия товарищей. Жаль только, что ему не придется попрощаться перед смертью с Эрной и детьми. Жаль, что не увидит родины, за светлое будущее которой он боролся.

В тюремном коридоре затопали сапоги. Это пришли за ним — четыре солдата и унтер-офицер. Один из солдат связал Шменкелю руки.

Сначала Фрица повели во двор, как он и предполагал. Из здания тюрьмы вышли через боковую дверь. В предрассветных сумерках Фриц различил контуры грузовика. Задний борт его был открыт. До места казни Фрица сопровождала усиленная охрана.

На какое-то мгновение Фриц замешкался, мысленно измеряя расстояние до ближайшего забора. Он попробовал пошевелить руками, но тонкие веревки больно впились в тело. И в тот же миг грубые руки схватили его и втолкнули в кузов машины. Шменкель упал на лавку. Вслед за ним в кузов вскочили солдаты. Борт подняли, и машина тронулась.

«К смерти они меня приговорили как военнослужащего вермахта, — думал Шменкель по дороге, — а расстреливать, видимо, будут как партизана, где-нибудь за городом».

Однако поездка длилась недолго. Когда машина остановилась и Фрица вывели из машины, он увидел, что его привезли на кладбище.

«Ну что ж, им не придется перевозить мой труп», — мелькнуло в голове. Фриц выпрямился и заставил себя не думать о смерти.

Офицер из трибунала и врач были уже здесь. Они не спеша прохаживались взад и вперед. Неподалеку от них в сторонке стоял священник. Шменкель бросил на него беглый взгляд и тут же отвел глаза. Он стал думать о товарищах, вместе с которыми воевал в отряде, о тех, кто пал в бою, и о тех, кто борется и будет бороться до полной победы над фашизмом.

Подойдя к стене, Фриц повернулся и на мгновение прикоснулся связанными за спиной руками к холодным кирпичам. [327] Солдаты выстроились. Раздались слова команды. К Шменкелю подошел солдат с черной повязкой в руках. Он хотел завязать Шменкелю глаза.

Фриц покачал головой:

— На надо!

Он без страха смотрел на направленные на него дула винтовок, на тупые физиономии солдат, которые ждали команды «Огонь!».

Фриц взглянул на облака. Они становились все светлее и светлее. Свежий ветер гнал их с востока. И это движение нельзя было остановить, как нельзя остановить и саму жизнь, во имя которой боролся Шменкель.


Содержание