После выхода повести “Оттепель” отношение к Илье Эренбургу в кабинетах на Старой площади стало откровенно настороженным. Разумеется, сохранялась определенная дифференциация подходов: в секретариате ЦК учитывали пользу контактов “выдающегося борца за мир, против войны и фашизма” с левой интеллигенцией Запада, в отделах и секторах к человеческой неприязни добавлялась деловая - выступления Эренбурга, вызывавшие общественный резонанс, усложняли управление идеологическим кораблем в и без того нелегких для этого дела условиях “оттепели”. Компромат на Эренбурга стекался на Старую площадь как от внутренних - официальных и неофициальных - осведомителей, так и из оперативных донесений советских посольств (официальный статус “борца за мир” позволял Эренбургу регулярно выезжать за границу и выступать там на различных встречах и заседаниях), тщательно анализировался и при каждом удобном случае оформлялся в виде соответствующей закрытой бумаги, имевшей силу инструкции для Союза писателей, редакций и издательств. Сегодня можно считать документально установленным, что антиэренбурговская кампания советской печати в 1956-1964 годах была инспирирована не только просталинскими силами аппарата Союза писателей, но прежде всего - аппаратом ЦК КПСС.
4 января 1956 года Д. Поликарповым была составлена, а М. Сусловым и Д. Шепиловым завизирована справка отдела культуры ЦК КПСС, в которой, в частности, говорилось: “Как следует из поступившей в ЦК КПСС записки советского посольства в Будапеште, Эренбург допустил высказывания, которые были использованы для оправдания своих позиций сторонниками правого антипартийного уклона в венгерской литературе <... > Можно в связи с этим напомнить ряд других подобного же характера выступлений и высказываний Эренбурга перед зарубежными писателями и деятелями искусства <... > В мае 1954 года И. Эренбург выступал по вопросам литературы в Национальном комитете писателей Франции в Париже. Там он так же утрированно характеризовал советские романы на производственную тему (в Будапеште Эренбург повторил и еще более заострил свои суждения), нигилистически отозвался о советской критике и литературе, не указал никаких ее положительных и поучительных сторон. В октябре 1955 г. Эренбург встретился в Москве с мексиканским прогрессивным художником Д. А. Сикейросом. Как заявил затем Сикейрос в своем докладе в Московском Союзе художников, Эренбург сказал, что он и некоторые его друзья испытывают усталость от пропагандистского искусства. Эренбург не скрывает свою приверженность к современному буржуазному декадентскому и формалистическому искусству. Будучи членом редколлегии журнала “Иностранная литература”, в начале 1955 г. Эренбург старался навязать редколлегии журнала свои взгляды и добиться соответственного заполнения страниц журнала. На заседаниях редколлегии Эренбург выражал безграничные восторги по поводу натуралистической и бескрылой повести Хемингуэя “Старик и море”. Как настоящих писателей Эренбург рекомендовал Фолкнера, творчество которого крайне формалистично и мрачно, Мориака, реакционного католического писателя Франции. О многих произведениях прогрессивной литературы и широко известных у нас передовых писателях
говорил скептически и пренебрежительно <... > В знак несогласия с линией журнала, не соответствующей его намерениям, Эренбург вышел из состава редколлегии. Свои выводы Эренбург высказывает в прямой или завуалированной форме в различных выступлениях за границей и при встречах с зарубежными деятелями искусства. Причем его личные суждения воспринимаются как мнение доверенного представителя советской литературы, Союза советских писателей. Тем самым подобные выступления способны наносить ущерб влиянию советской литературы и искусства за рубежом. Полагали бы целесообразным пригласить т. Эрен-бурга в ЦК КПСС и обратить его внимание на непозволительность высказывания им в беседах с зарубежными деятелями литературы и искусства выводов, несовместимых с нашей идеологией и политикой партии в области литературы и искусства”[68] ЦХСД. Ф. 5. Оп. 36. Ед. хр. 3. Лл. 68-70..
23 января Д. Шепилов предписал такую встречу провести[69] Там же. Л. 68, но вскоре грянул XX съезд, ход которого для аппаратчиков ЦК оказался непредсказуемым, и им стало не до Эренбурга. Только к началу осени, когда про-сталинские легионы, собравшись с силами, переломили ситуацию, январское указание по части Эренбурга было исполнено. 4 сентября Д. Поликарпов записал: “В соответствии с поручением секретарей ЦК КПСС с тов. Эренбургом проведена беседа по вопросам, поставленным в данной записке”[70] Там же. Л. 70.. О результатах этой беседы проще всего судить по эренбургов-ской эссеистике 1956-1958 годов, - недаром просталинские силы ее встречали в штыки массированным, хорошо срежиссированным контрнаступлением на страницах газет и журналов. “Критики “согласовывали” свои оценки с тем или иным товарищем, но согласовать со временем ни своей хулы, ни своих острот они не могли, - вспоминал Эренбург в книге “Люди, годы, жизнь”. - Для меня те годы были хорошим испытанием, я понял: можно писать и нужно писать”[71] Илья Эренбург, Люди, годы, жизнь. Воспоминания в 3-х томах, т. З, М., 1990, с. 317.. Эссеистика Эренбурга 1956-1958 годов была не только просветительством и попыткой вернуть читателю украденное у него в сталинские годы, она была осознанной борьбой за очищение литературы и искусства от мертвящего наследия сталинщины. 23 марта 1957 года Эренбург писал в Ленинград своему старому другу поэтессе Елизавете Полонской: “Я борюсь, как могу, но трудно. На меня взъелись за статью о Цветаевой, за статью в “ЛГ”, которую Кочетов напечатал с глубоким возмущением, объявив своим сотрудникам, что она, как поганая мазь, “только для наружного употребления”. Я долго сидел над двумя статьями. Сначала написал о французских импрессионистах, а вчера кончил большую статью о Стендале. Это, разумеется, не история, а все та же борьба”[72] Ксерокопия; собрание публикатора. В письме упоминаются статьи Эренбурга: “Поэзия Марины Цветаевой” (“Литературная Москва”, сб. 2, М., 1956), написанная в качестве предисловия к первому посмертному сборнику стихов Цветаевой в СССР, подготовленному к печати и запрещенному цензурой; “Необходимое объяснение” (“Литературная газета”, 9 и 12 февраля 1957 года); “Импрессионисты”, написанная для третьего сборника “Литературной Москвы”, запрещенного цензурой, и впервые напечатанная в книге Эренбурга “Французские тетради” (М., 1958)..
“Уроки Стендаля” были написаны для вдумчивого читателя, которому было о чем задуматься и что вспомнить, читая в статье: “...дело не в личности тирана, а в сущности тирании. Тиран может быть умным или глупым, добрым или злым - все равно он всесилен и бессилен, его пугают заговорами, ему льстят, его обманывают; полнятся тюрьмы, шепчутся малодушные лицемеры и твердеет молчание, от которого готово остановиться сердце”[73] И.Эренбург, Уроки Стендаля. - “Иностранная литература”, 1957, № 6, с. 205. В дальнейшем ссылки на эту статью даются в тексте.. Мысль эренбурговской статьи вела читателя к раздумьям о современности, о том, что должна вернуть себе русская литература: “Искажение душ насилием, лицемерием, подачками и угрозами было большой, может быть основной темой романов Стендаля. Он не пытался скрыть свои политические симпатии; роль беспристрастного арбитра его не соблазняла. Удача его романов показывает, что тенденциозность не может повредить произведению искусства, если она рождена подлинной страстью и сочетается с внутренней свободой художника” (с. 204). Иногда Эренбург открыто переходил к современности: “Если это- критический реализм, - пишет он о Стендале, - то я до конца моей жизни буду ломать себе голову, что же его отличает от художественных методов того революционного и гуманного реализма, к которому стремятся теперь передовые писатели мира?” (с. 208; не говоря уже о реплике, вызвавшей ярость литпартаппаратчиков: “Живи он сейчас у нас, его, наверно, долго не принимали бы в Союз писателей...” - с. 202).
“Уроки Стендаля” - не научное исследование, и Эренбурга легче всего обвинить в субъективности; он пишет о том, что ему близко и дорого в Стендале (“Он не хотел смотреть человеческую комедию из ложи бельэтажа, он сам ее играл” - с. 201; “Бейль жил не для литературы, но его жизнь позволила ему стать большим писателем” - с. 201; “Политика была для Стендаля одной из человеческих страстей, большой, но не всепоглощающей” - с. 204; “Стендаль любил свою родину, но он не выносил ни лживых похвал, ни лжепатриотической шумихи...” - с. 211). Вместе с тем на примере Стендаля Эренбург говорит о проблемах, остроту которых российская история оставляет неизменно актуальной: “Спор о космополитизме Стендаля - это давний спор о подлинном характере любви к родине: связана ли такая любовь с пренебрежением к другим народам, с восхвалением пороков и недостатков соотечественников, с анафемами и здравицами” (с. 211), или: “Он говорил, что все человеческие несчастья происходили от лжи, работа писателя была для него служением правде. Он хотел примирить справедливость с той свободой, которая ему представлялась неотделимой от человеческого счастья... Он писал: “Нужно научиться не льстить никому, даже народу” (с. 211-212). Прочитывается в “Уроках Стендаля” и несомненный спор с Фадеевым, который настойчиво подчеркивал героическое начало в героях Стендаля[74] Заметки А. Фадеева “О Стендале”, опубликованные в его посмертной книге “За тридцать лет” (М, 1957); Эренбург ссылался на них в своей статье.
“Уроки Стендаля” были закончены 22 марта, а 24 марта в составе шестого номера “Иностранной литературы” они были сданы в набор. 13 мая, только что вернувшись из Японии, Эренбург был приглашен на совещание писателей в ЦК КПСС, на котором присутствовал Н. С. Хрущев. Д. Шепилов предложил Эренбургу выступить. Эренбург согласился; не очень точно зная ситуацию, он говорил дипломатично, но обвинения в ревизионизме отверг решительно (“У нас слишком много врагов на стороне, чтобы мы устраивали какую-то тихую “резню” внутри нашего Союза писателей”[75] ЦХСД. Ф. 5. Оп. 36. Ед. хр. 3. Л. 93). Однако Хрущев поддержал на этом совещании не либералов, а “автоматчиков” Грибачева и Кочетова. Такой поворот событий, естественно, сказался и на Эренбурге - 2 августа на Старой площади была сочинена “Записка Отдела культуры ЦК КПСС о статье И. Г. Эренбурга “Уроки Стендаля”, опубликованной в журнале “Иностранная литература”, и других материалах писателя, помещенных в других изданиях”, содержавшая массу цитат из “Уроков Стендаля” и логически не мотивированный вывод о “неприемлемости” подобных суждений. Было сочтено целесообразным “рекомендовать редакции “Литературной газеты” выступить с критикой неправильных утверждений И. Эренбурга”[76] “Вопросы литературы”, 1993, вып. IV, с. 285..
Указание ЦК КПСС газета реализовала оперативно - за 20 дней была подготовлена статья молодого питерского литературоведа Н. А. Таманцева “В чем же все-таки уроки Стендаля?”, в которой академическая критика Эренбурга строилась на трех китах: 1) Эренбург пишет о Стендале вне контекста истории французской литературы XIX века, 2) Эренбург игнорирует продиктованность книг Стендаля правильным пониманием его гражданского долга, 3) Эренбург игнорирует достижения советского “стендалеведения”. Соображениями такого рода Таманцев убеждал читателей в том, что Эренбург преуменьшил значение и роль Стендаля во французской и мировой литературе[77] Этот опус, кажется, единственный след - и то благодаря пылкому отклику Луи Арагона, - который оставил Таманцев в литературе; спустя четыре года он покончил с собой..
Уже на следующий день, 23 августа, парижская газета “Франс суар”, у которой были с Эренбургом свои счеты, поместила изложение статьи Таманцева под заголовком “Он не принимает Стендаля всерьез” (имелся в виду, конечно, Эренбург). Именно эта публикация вынудила Луи Арагона выступить в защиту Эренбурга, и он сделал это с характерным для него блеском и темпераментом. В статье “Стендаль в СССР и живое зеркало” Арагон писал: “Таманцев нагромоздил необоснованные обвинения против манеры Эренбурга трактовать не “историко-литературный материал”, а великих французских писателей XIX века. Да будет нам здесь, в Париже, разрешено быть менее чувствительными к этому вопросу, чем Таманцеву... Таманцев упрекает Эренбурга главным образом в проявлении интереса к тому, что, не будучи всем Стендалем, является как раз для него характерным. И если я совсем не знаю, был ли бы в наши дни живой и пишущий в СССР Стендаль членом Союза советских писателей, то я зато хорошо знаю, что, даже будучи членом этого союза, он бы за каждое написанное им слово подвергался проработке со стороны всех Таманцевых”. Арагон ясно понял, что статья Таманцева - лишь звено новой идеологической кампании, и сказан об этом без обиняков: “Обвинение против Эренбурга выходит далеко за пределы статьи о Стендале... Сомнению подвергается весь Эренбург, его предыдущие статьи, само его творчество”[78] “Les lettres franchises”, 19-25. IX. 1957. См. также: М. А. Яхонтова, Художественный опыт Стендаля в оценке Арагона. - Сб. “Генезис социалистического реализма в литературах стран Запада”, М., 1965.
Номер “Летр франсез” со статьей Арагона еще не поступил в Москву, а редактор “Иностранной литературы” А. Чаковский уже написал в ЦК КПСС: “Сообщаю, что, по имеющимся сведениям, в журнале “Летр франсез” (еще не полученном в нашей редакции) напечатана резкая статья Л. Арагона, полемизирующая с выступлением “Литературной газеты” по поводу статьи И. Эренбурга о Стендале”[79] ЦХСД. Ф. 5. Оп. 36. Ед. хр. 35. Л. 114. Отметим, что А. Чаковский, получивший 2 августа строгое указание ЦК КПСС требовательнее подходить к публикации материалов в журнале, а 17 августа подписавший в печать восьмой номер “Иностранной литературы” с “Японскими заметками” Эренбурга. не был заинтересован в раздувании скандала вокруг “Уроков Стендаля”, - он лишь демонстрировал свою лояльность. Кампанию против “Уроков Стендаля” решили продолжить. К ней подключились испытанные “бойцы литературного участка идеологического фронта” Е. Книпович и Я. Эльсберг. В статье Е. Книпович “Еще об уроках Стендаля”[80] “Знамя”. 1957, № 10. 29В Эренбургу предъявлялись политические обвинения, его допрашивали, “почему же именно сейчас, когда идет жестокий спор о методе социалистического реализма, он вдруг оказался столь “застенчивым в бою”, что даже имени социалистического реализма произнести не хочет?”; ему советовали высказываться “прямо, без игры в слова”; статья “Уроки Стендаля” рассматривалась как попытка использовать фигуру Стендаля для того, чтобы “высказать некоторые мысли о “назначении поэта”, о художнике и современности. Мысли не очень новые и очень неверные”. 14 ноября 1957 года “Литературная газета” напечатала под заголовком “Точки над “и” подробное изложение статьи Е. Книпович; заметка была подписана “Литератор”, - указание ЦК КПСС о “критике неправильных утверждений И. Эренбурга” было, таким образом, исполнено, и справка отдела культуры с соответствующей пометкой сдана в архив.
Советская пресса, жестко управляемая ЦК КПСС, высказывалась об эссеистике Эренбурга 1956-1958 годов (а эта работа писателя была своего рода репетицией будущих мемуаров “Люди, годы, жизнь”) только отрицательно. В отличие от нее читательская почта Эренбурга приносила ему вполне плюралистические отклики тех, для кого он работал (разве что резко враждебные суждения направлялись не автору, а непосредственно в редакции или компетентным органам). Читательские письма, как бы наивным это ни показалось, служили Эренбургу поддержкой. Ежедневная почта писателя - деловая и читательская - была огромной; Эренбург прочитывал все письма, делал на них краткие пометки, и секретарь печатала ответ, который прочитывался, правился и подписывался. Благодаря этому в архиве Эренбурга сохранились копии его ответов послевоенным корреспондентам. И только в редких случаях Эренбург отвечал на письма сам и никаких копий, понятно, не оставлял. На письме Светланы Сталиной есть помета секретаря: “И. Г. ответил сам, август 1957 г.”, но мы этим ответом не располагаем. Известно только, что письмо дочери Сталина его взволновало (А. Я. Савич вспоминала: “...мы сидели на террасе дачи, когда И. Г. показал нам это письмо. Видно было, что оно его тронуло, он давал его читать; помню, как показывал его Неруде...”[81] А. Я. Савич, Минувшее проходит предо мною (рукопись воспоминаний; собрание публикатора).).
Письмо Светланы Сталиной (безотносительно к обстоятельствам личной судьбы его автора) - свидетельство тех перемен, что вызревали в нашем обществе в годы оттепели, свидетельство того самого смягчения нравов, о котором писала Илье Эренбургу Н. Я. Мандельштам и для которого тогда уже совсем не молодой писатель находил силы работать.
Письмо печатается по подлиннику, хранящемуся у И. И. Эренбург.
“Дорогой и уважаемый Илья Григорьевич!
Когда я прочитала Вашу статью о Стендале в “Иностранной литературе”, моей первой мыслью было писать к Вам. Не знаю, о чем именно - о себе, о книгах, об искусстве вообще, о нашей молодежи, о “Красном и черном”, о любви, о людях, которых я знаю, - словом, мне захотелось непременно с Вами говорить. Два дня я ходила с этой неотвязной мыслью- и вот, в результате Вы должны будете прочитать еще одно несуразное письмо из числа тех сотен, которые Вы получаете. Но я знаю, что Ваша профессия - “наблюдать человеческие сердца”, и поэтому, может быть, Вам будет любопытно, что думает о жизни молодой советский литературовед, женщина, и притом человек не совсем обыкновенной судьбы.
Вот, профессия моя - литературоведение. Я, конечно, плохой литературовед; у меня нет статей, монографий. Но я очень люблю литературу, с детства; процесс оформления чувства и мысли в слова всегда представляется мне чудом, а Жан-Кристоф и Аннет Ривьер - мои друзья, без которых я скучаю, когда их долго нет. Мои друзья со школьной скамьи, мои однокурсники по университету, мои сегодняшние товарищи по работе (я работаю в Институте мировой литературы им. Горького) - все мы любим литературу со всей страстью сердца. Но вот беда: у каждого из нас, да и у других наших коллег, есть десятки интересных мыслей об искусстве, но мы никогда их не произносим вслух в те моменты, когда нам представляется трибуна научной конференции и страницы журнала. Там мы пережевываем жвачку известных всем высушенных догм, и это не от нашего лицемерия, это какая-то болезнь века, в этой двойственности даже никто не видит порока, это стало единственной формой мышления интеллигенции (я это говорю о своей среде, которую знаю).
В 1954 году я защитила диссертацию на тему “Развитие передовых традиций русского реализма в советском романе”. Когда я сейчас ее перечитываю - мне смешно, но процесс работы, пристальный анализ были для меня колоссальной школой, вернее, первыми ее ступенями, потому что диссертация была окончена, а думать над этой самой темой я продолжаю все время. И вот что мне страшно, вот что со мной произошло. Что такое реализм, реалистическая литература, ее методы, принципы, традиции, что такое наш сегодняшний реализм - всему этому меня учили в школе (я окончила десятилетку в 1943 году), учили в Университете и в аспирантуре по всем известным традиционным нашим сводам и канонам. Не скажу, что они казались мне несправедливыми; нет. Но они были узки, они были испорчены и обескровлены дешевой популяризацией, и, наконец, они были совершенно оторваны от развития современного искусства и литературы, от века, от чувств эпохи, от современного человека. Я была обыкновенной советской студенткой, такой, как и мои сверстницы, и мне - всем нам - для полного выражения наших чувств были совершенно необходимы и Маяковский, и Пушкин, и Пастернак, и Ахматова, и Р. Тагор, которым мы увлекались на первом курсе; мы бегали на концерты в Консерваторию и на вечера испанского певца Фернандо Кардона, ходили в Третьяковку и читали стихи Сельвинского, нам очень нравились стихи Симонова, но мы читали по ночам с карандашом в руках и “Войну и мир”. Моим любимым из чеховских рассказов был и всегда будет “Архиерей”, может быть самый трагический из всего, что он написал; с юности я люблю точность слов у Ахматовой (“настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха...” - как можно сказать точнее?!), я рыдала над “Молодой гвардией” Фадеева, я готова сотни раз перечитывать “Сердце друга” моего самого любимого советского писателя Казакевича, - и я никогда, держа в руках хорошую книгу, не находила, не чувствовала разницы “реализмов”, той самой разницы, о которой мне пришлось писать целую диссертацию в 300 страниц. Диссертация ведь пишется по известным научным формам. Когда я выбрала эту тему, мне объяснили: “А, это у вас проблема традиций и новаторства, очень, очень интересно. Раскройте традиции, раскройте новаторский характер советской литературы, установите преемственность и т. д.”. Так я села за работу. А когда окончила ее - мне было ясно, что я не нахожу этого ничего в литературе, что для меня есть реализм, есть искусство большое и настоящее и что я никак не могу “сделать выводы”, которые мне подсказывает мой научный руководитель. Так мою работу и охарактеризовали: “Интересный художественный анализ, много тонких наблюдений, но выводы недостаточно точны”. А умный и тонкий человек Г. А. Недошивин, которому я дала прочитать работу перед защитой, чуть не плача заявив ему, что уже сама в ней ничего не понимаю, сказал: “Вы как-то теряетесь перед самым существом вашей проблемы - в чем же сущность новаторского характера социалистического реализма в самом процессе типизации?” Да, я терялась, ибо я никак не могла эту сущность найти, исписав 300 страниц... Но назавтра была защита, пришло много народу и все было прекрасно. Все недостающие слова были хором произнесены, и все стало на свои места. Я стала кандидатом филологических наук и обрела право учить молодежь - чему? Я не берусь сказать этого и сегодня. Учить догмам я не стану.
Ваша статья о Стендале привлекательна для меня больше всего позицией: искусство, литература, слово о человеке, о его жизни в обществе вечны тогда, когда они шире и глубже тенденции дня. Любовь, честолюбие, революцию, страсти и чувства эпохи можно охватить только с каких-то очень широких и общегуманистических и общедемократических позиций; тогда Жюльен Сорель и Анна Каренина становятся вечными характерами. Этой широты мышления и видения нет ни в нашем искусстве, ни в литературе, ни в литературоведении, потому что в этом видят не достоинство, а порок. Молодой талантливый литературовед А. Д. Синявский написал небольшую монографию о Пастернаке для 3-томной Истории советской литературы, готовящейся в нашем, институте. Эта великолепная работа написана именно с таких широких позиций гуманистического и жизнеутверждающего слова, как только и можно писать о Пастернаке. Ее очень хвалили у нас, но, увы, в 3-том-ник она, очевидно, не войдет, потому что работа отходит от прямых норм и форм узкой классификации, в которые никак не втиснешь Пастернака. И вот таким образом из Истории советской литературы этот поэт - крупнейший художник - “выпадает”, ибо с этих узких позиций поставить его рядом с Горьким никак нельзя. А с точки зрения большого, настоящего искусства, служащего народу, человечеству, прогрессу, - это можно, и должно, и необходимо было сделать! И с точки зрения большого, передового,гуманного искусства прекрасно стали бы рядом и Горький, и Маяковский, и Пастернак, и Ахматова, и Фадеев, и Казакевич, потому что они все-все - нужны советскому человеку в разные моменты его жизни, для выражения различных состояний его сложной духовной жизни. Я не ломлюсь в открытую дверь, нет, я, к сожалению, декларирую все это перед глухой стеной.
Вот “Красное и черное”, вот юный Жюльен Сорель, пылкий, искренний, в чем-то добрейший, в чем-то хитрейший молодой человек. Он - дитя революции, революция сделала его судьбу сюжетом для Истории. Разве этот молодой человек не знаком нам сегодня? Разве у нас честолюбие перестало быть двигателем душ? И разве колесо Истории не раздавило сотни таких горячих голов, выбитых из захолустной жизни и устремившихся по незнакомым им орбитам куда-то вдаль и ввысь? А сколько трагических любовных историй разыгрывается в нашей жизни, в каждой из которых запечатлевается история нашего общества!
Когда мне было 17 лет и я училась в 10-м классе школы, я познакомилась с А. Я Каплером и мы полюбили друг друга. Это был очень короткий роман, напугавший и возмутивший всех ханжей, это были чистейшие и прекраснейшие чувства тепла, уважения, привязанности, нежности друг к другу двух людей, разделенных возрастом, воспитанием, условиями жизни, всеми тысячами условностей пошлой традиционной жизни. Каплер поплатился за это десятью годами ссылки и лагерей, я - разочарованием в правоте и мудрости одного очень близкого мне человека, разочарованием во многом, что связано было для меня, до того, с абсолютностью его имени. Но прошло 12 лет, и вот встретившись, мы посмотрели в глаза друг другу, и оказалось, что не забыто ни одно слово, сказанное друг другу тогда, что мы можем разговаривать, продолжая фразу, начатую 12 лет назад, понимая друг друга опять так же легко и свободно, как это было тогда. Чудо осталось живо и не исчезло до сегодняшнего дня, хотя новые условности и новые барьеры снова нас разделили, и, должно быть, навсегда.
У меня была нянька, старуха, прожившая в нашем трудном доме 30 лет. Деревенской девчонкой 13 лет ее взяли работать в дом к помещику, потом перевезли в Петербург. Она была хорошенькой и очень смышленой девчонкой, все умела, любила читать книжки и работала в богатых, образованных и либеральных домах то экономкой, то поварихой, то нянькой. Довольно долго жила она в семье Н. Н. Еврейнова, видела Лансере, Трубецких; как-то я показывала ей репродукции портретов Серова, она увидела “портрет фон Дервиз с ребенком” и сказала: “А, фон Дервиз, я помню ее, она бывала у моей буржуйки” (так она называла своих бывших хозяек). Вот эта Александра Андреевна, прекрасно знавшая русскую литературу оттого, что была любознательна, умевшая великолепно рассказывать русские сказки, попала в 1926 году в наш дом. За ней бегали толпами дети, жившие тогда в многолюдном Кремле, и, открыв рот, слушали ее прибаутки и песенки. Когда к нам в дом приехал как-то Горький, она смотрела на него в щелку двери; ее вытащили за руку в переднюю и представили писателю, который спросил, что же она читала из его книг. Она назвала ему: “Мать”, “Детство”, “В людях”, а особенно ей понравился рассказ “Рождение человека”. Горький был очень доволен. У нее был муж, фельдшер, бросивший ее с двумя сыновьями во время мировой войны. Один сын умер, другого она вырастила сама, он сейчас преподаватель в Тимирязевской академии, работает над докторской диссертацией. Мальчишкой она привезла его в Москву из деревни и спросила у моего отца, куда его определить. Это были первые годы коллективизации, и, естественно, ей сказали, что “нам сейчас нужны люди в сельском хозяйстве”. Так она определила судьбу своего сына. В 1955 году мы справляли ее 70-летний юбилей, и удивительно, сколько добрых слов было сказано ей, делавшей людям только добро всю жизнь. Для меня она была в течение всей моей жизни оплотом спокойствия, трудолюбия, тепла, какого-то эпического спокойствия, каратаевской “круглости” и неиссякаемого оптимизма. Она была толстуха, обожала вкусно готовить и кушать, болела грудной жабой, и с ней делались припадки оттого, что она лазила с детьми под стол на четвереньках или кидалась ловить бабочек. А последний приступ случился с ней оттого, что она со всех ног побежала к телевизору посмотреть на приезд в Москву У Ну и, споткнувшись, упала.
Мы похоронили ее на Новодевичьем рядом с могилой нашей матери.
Вот два сюжета из нашей современной жизни, как видите. Два романа можно написать, если вспомнить всех окружающих людей, которых я знаю, если взять детали душевной жизни, если вспомнить, на фоне какой бурной и изменчивой истории развивались эти сюжеты - один любовный, другой просто история жизни одной женщины. Какие это великолепные могли бы быть “Картины общественной жизни”, сколько поэзии в такой истории любви, сколько исторической закономерности в судьбе моей няньки! Должно быть, это был бы чистейший реализм. Но почему “способы его типизации” должны были бы быть “новаторскими” по сравнению, скажем, со “способами” Льва Толстого, - я не понимаю, хотя за то, что должна понимать, обязана понимать, мне платят ежемесячно 1800 рублей в моем институте!
Вот о чем можно написать автору статьи о Стендале, вот что такое “Красное и черное”, вот почему искусство - настоящее искусство, как его ни называй, - объединяет очень малознакомых людей, и даже, в какой-то степени, нас с Вами, дорогой Илья Григорьевич.
Я написала Вам все это просто потому, что не могла не написать. Извините меня, если это неинтересно. Я не надеюсь получить от Вас ответ, потому что я ведь Вас ни о чем не спрашиваю. Вы мне уже на все ответили в своей прекрасной статье. Я очень признательна Вам за Вашу страстную любовь к искусству и за то, что Вы, один из немногих, умеете находить слова правды, произнося эти слова вслух и не прибегая к той двуличности, которая для нас всех - современных советских обывателей-интеллигентов - стала второй натурой. Я думаю, что Ваша статья “Уроки Стендаля” вернется к Вам не одним десятком благодарных писем.
Примите мои самые сердечные и искренние чувства.
Ваша Светлана Сталина.
7-VIII-1957
Москва В-72, ул. Серафимовича, 2, кв. 179”.
Предисловие и публикация Б. ФРЕЗИНСКОГО.
Журнал "Вопросы литературы", 1995, № 3.