ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Васильев Ф. П. Заботы солдатские

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Васильев Ф. П. Заботы солдатские — М.: Воениздат, 1973. — 168 стр. («Рассказывают фронтовики»). / Литературная обработка И. Г. Падерина // Тираж 65000 экз.

Аннотация издательства: Сложен и труден солдатский путь. Первое боевое крещение Федор Петрович Васильев принял на пограничной заставе, расположенной на Крайнем Севере. Затем, проходя службу в 181-и отдельном пограничном батальоне, он участвовал во многих сражениях, а также в дерзких рейдах пограничников по тылам противника. В 1944 году, когда Советская Армия завершала изгнание фашистских захватчиков с территории нашей страны, Ф. П. Васильев в составе 14-го погранотряда самоотверженно боролся против вражеских лазутчиков и диверсантов, действовавших в тылу наступающих войск 1-го и 2-го Белорусских и 4-го Украинского фронтов. Пять лет в солдатской шинели... О том, что видел и пережил за эти годы, и рассказывает автор в своей книге.

Вместо предисловия

В документальном фонде Центрального музея пограничных войск хранится рукописная история 14-го погранотряда.

На страницах, посвященных боевой деятельности отряда в годы Великой Отечественной войны, описан эпизод, связанный с подвигом автора настоящих записок «Заботы солдатские».

По моей просьбе была сделана выписка из этого раздела. Вот ее дословный текст:

«...Личную храбрость и мужество проявил рядовой 1 заставы Васильев Федор Петрович. Будучи в разведке, заметив, что группа противника пытается скрыться в густых зарослях, с исключительной храбростью, не ожидая подхода товарищей, пошел на преследование. В жаркой схватке убил одного, другой под прикрытием сильного огня пытался скрыться. Васильев бросился за диверсантом и уничтожил его. По документам было установлено, что убитый является офицером немецко-фашистской армии, в диверсионной школе находится в качестве инструктора.

Видя, что пограничник один, диверсанты окружили его с целью взять в плен. Вражеская пуля пробила его руку, однако отважный советский воин, превозмогая боль, не покинул поля боя и продолжал одной рукой из своего автомата уничтожать подлых врагов до подхода товарищей. Группа диверсантов в количестве 19 человек была полностью уничтожена. [4]

За храбрость и самоотверженность рядовой Васильев награжден орденом Славы III степени.

Основание: Документальный фонд музея, П-123, Д-6, инв. № 1312».

Как протекала схватка одного советского воина с девятнадцатью вооруженными диверсантами, автор рассказывает в последней главе своих записок. Мне остается только сообщить читателям, что в годы Великой Отечественной войны Федор Петрович Васильев прошел трудную школу солдата. В книге «Заботы солдатские» Федор Васильев на собственном опыте прослеживает пути становления и боевого мастерства советского воина.

В настоящее время Ф. П. Васильев инвалид войны II группы, живет в Москве, работает инженером на одном из заводов и принимает активное участие в деятельности литературного объединения при Центральном Доме Советской Армии им. М. В. Фрунзе.

Иван Падерин [5]

Исповедь

Никому не чуждо чувство самоутверждения. Так я думаю о себе, о своих товарищах по роте. Так, пожалуй, можно думать обо всех живых существах на земле. Впрочем... даже камень утверждает себя. Попробуй взять хотя бы не очень крупный булыжник и разломить вот так, голыми руками. Не тут-то было, пальцы поломаешь, а булыжник останется булыжником: утвердил себя перед твоими глазами монолитной прочностью.

Крепко спят, умаявшись за день, мои однокашники. Пора и мне. Но сон не идет. Будто вспугнул я его и отогнал далеко своими думами.

А думалось все о том же, как и когда солдат становится настоящим солдатом, бойцом. Обычно говорят — в первом бою. Да, первый бой — суровое испытание. Но можно ли считать это испытание часом рождения того самого человека, который с оружием в руках защищает не только себя, но и своих товарищей, интересы своей Родины?

Все зависит от того, как прошло это испытание: как ты чувствовал и действовал, ощутил ли веру в свои силы.

Ты в обороне, попал под огонь противника, взрывная волна снаряда, бомбы или мины оглушила тебя, пулеметные и автоматные очереди не дают тебе поднять головы, и ты, забыв о том, что у тебя в руках оружие, какое-то время не можешь справиться со страхом за свою жизнь. Но вот справа или слева твои товарищи начинают вести ответный огонь, вступают в борьбу за себя и за тебя. Теперь ты, следуя примеру товарищей, включаешь в дело [6] свое оружие, открываешь огонь пока для обозначения — я жив и действую, — хотя не видишь, куда ложатся твои пули. Потом, как все, по зову своего командира поднимаешься в контратаку, не отстаешь от товарищей, потому что совесть не позволяет плестись в хвосте — еще сочтут за труса, — и опрокинутый противник уже не может брать тебя на прицел.

Так ты остался жив и невредим. На том и закончился твой первый бой. Ты вправе считать, что принял боевое крещение, испытан огнем, стал... Нет, нет, не следует спешить с выводами.

Почему? По одной простой причине: ведь ты в этом первом бою не сделал ни одного осмысленного шага; инстинкт самосохранения подсказал тебе прижиматься плотнее ко дну траншеи, затем, чтобы не унизить себя перед товарищами, — броситься в контратаку. Но ты мог легко поплатиться жизнью именно потому, что не использовал силу своего оружия, не сделал ни одного прицельного выстрела. В следующем бою тот, кого ты не сумел уничтожить, может убить тебя и твоего товарища, и тогда твоя смерть будет началом горестных утрат в подразделении, а враг тем временем станет обретать веру в свои силы, которых у него до той поры наверняка не хватало. Не хватало хотя бы потому, что он не знал, как ты будешь действовать против него.

Другое дело — в первом же бою ты, оказавшись в круговороте огня и смертельной опасности, не растерялся, не забыл себя, своих обязанностей, действовал осмысленно — нажимал спусковой крючок после того, как поймал на мушку цель, бросался в контратаку для того, чтобы выбрать наиболее выгодную позицию и истреблять живую силу и технику врага. В ходе боя ты осуществлял замысел командира и помог ему решить боевую задачу за счет своей боевой смекалки — вот это и есть то, с чего начинается солдатская вера в свои силы и способности.

Мне могут возразить: только ли с этого? [7]

Разумеется, не только. Я сужу по себе, по своему опыту — многое зависит от подготовки человека к такому испытанию, от его веры в правоту того дела, за которое он готов сражаться до последнего вздоха. Спроси меня спустя десятилетия после Великой Отечественной войны, с чего начинается солдат, и я ответил бы так:

«Если юноша еще в мирное время приобрел навыки действий в условиях, ничем, по существу, не отличающихся от реально боевых, если он хорошо уяснил характер современной войны и всем нутром своим преисполнен решимости выступить на защиту социалистического Отечества, мы по праву назовем его солдатом. Но и для него первый бой — суровый экзамен. Экзамен на способность властвовать собой, на морально-психологическую устойчивость. Солдат, по-моему, начинается еще на пункте допризывной подготовки, его бойцовские качества формируются в походах, на учениях и маневрах, а окончательно утверждается он в бою. И только в бою!»

Но тяжелым летом сорок первого года я думал о прошедшем бое, в котором, как мне казалось, родился солдат, способный одолеть коварного и сильного врага.

Вчера я побывал снова на перешейке полуострова Рыбачий{1}. Там на невысокой пирамиде из камней был когда-то закреплен полосатый столб. В одном из первых боев вражеский снаряд снес его. Осталась пирамидка из камней и плит. Это пограничный знак моей страны. Но мысленно я вижу этот знак таким, каким знал и видел пограничные столбы с первых дней службы в пограничных войсках, — с гербом Советского Союза и табличкой с надписью — СССР.

Тогда, осенью 1939 года, приняв присягу и получив боевое оружие, я встал на пост охранять священность и [8] неприкосновенность территории Советского государства. Это было несколько южнее перешейка полуострова Рыбачий.

Бывало, ночью выйдешь в дозор и как трудно было одолеть страх перед плотной и сырой темнотой. Она как бы перехватывает дыхание, стесняет плечи, заставляет высоко поднимать ноги. Ни шороха, ни звука. Смолистая вязкая мгла кажется бездонной. Бездонной потому, что не за что уцепиться глазу, нет зрительного ориентира. Жутковато, по телу бежит колючий озноб. Еще шаг, второй — и провалишься в пропасть... Нет, есть опора — глаза нашли в темноте знакомые полоски. И вдруг дышать стало легче, ноги зашагали уверенно: под ними своя земля. Не знаю, как объяснить, но тот пограничный столб помогал мне много раз одолевать робость и обретать то самочувствие, которое необходимо при охране государственной границы. Я вроде породнился с тем столбом, готов был разговаривать с ним, высказывать ему свои думы и присягать перед ним на верность Родине.

На перешейке полуострова Рыбачий фашистам так и не удалось перешагнуть нашу границу. И хотя гитлеровцы неоднократно разрушали пограничный знак, всякий раз руками наших солдат и матросов он снова восстанавливался. Тот пограничный знак — символ изумительной стойкости героических защитников советского Заполярья.

...Спят мои однокашники — мои добрые, сильные боевые друзья. Набираются сил, чтоб завтра быть готовыми к подвигу во имя утверждения правды на земле. Граница на нашем участке в огне, но враг здесь не прошел и не пройдет.

Как и кто установил пограничный столб, с которым породнила меня армейская жизнь, я не знаю. Мне только ясно, что это сделали советские люди, пограничники. Срубили дерево, сняли сучья, обтесали, просмолили комель, обозначили на нем красные и зеленые полосы и поставили на каменистой гряде. [9]

Не знаю почему, но каждый раз, когда я думаю об этом столбе, мне вспоминается многое из того, как сама жизнь обтесывала меня и готовила к службе на границе.

Сразу после школы я поступил работать на Тушинский завод металлических изделий. В первый же день начальник отдела кадров вручил мне конверт с чистым бланком и сказал:

— Зайди в военный стол.

Мне стало смешно: как это можно зайти в стол, да еще с такой комплекцией — сажень с вершком, — и я спросил:

— Под стол могу, а в стол — не знаю как.

— Это в соседнем доме, на первом этаже, — невозмутимо ответил начальник отдела кадров.

Стучусь в дверь с надписью: «Военный стол». В двери открылось окошко, показалось усталое лицо старичка в очках.

— На учет?

— Мне сказано зайти в военный стол, — ответил я, подавая конверт.

— Ясно, — сказал старичок и стал заполнять анкету.

— Фамилия, имя, отчество?

— Васильев Федор, сын Петра.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот девятнадцатый.

— Социальное положение?

— Был учеником, теперь хочу стать рабочим.

— А родители?

— Всю жизнь живут своим трудом.

— Образование?

— Семь классов.

— Партийность?

На этот вопрос я не знал, как ответить. В пионерах состоял, был барабанщиком звена, даже председателем совета отряда. Потом вступил в комсомол, мечтаю стать коммунистом. Сердцем я давно прирос к великой партии, в которой состоял отец, потомственный хлебороб. И как-то [10] не хотелось сейчас произносить категорично: беспартийный. Но старичок понял мое молчание и поставил в моей военно-учетной карточке карандашную пометку — «б/п». Понимал, что скоро здесь понадобится поправка.

— С весны начнем допризывную подготовку. По всем правилам: два-три часа после работы каждую неделю по вторникам и четвергам, — услышал я в заключение беседы.

Военным делом занимался я с охотой. Отец постоянно твердил и мне и моим старшим братьям, что без службы в армии он так и остался бы вахлаком. Слово «вахлак» в его толковании означало что-то вроде косматого, дикого и совершенно непригодного к жизни человека.

— Будь моя воля, — говорил отец, — я бы тому, кто не знает военного дела, кто не послужил в Красной Армии, не разрешал бы и жениться. Настряпает детей, а кто их будет защищать от ворогов?

Военная подготовка, особенно строевые занятия, день ото дня наполняла меня ощущением собственной силы, казалось, избавляла мои длинные руки и ноги от кривизны, от неуклюжих движений. Правда, случалось, что мои ноги заплетались, мешая другим чеканить шаг, но это не очень смущало меня, потому что я был всегда на правом фланге, направляющим. Все равнялись на меня. А стрелковая подготовка и метание гранат шли у меня совсем хорошо. Я не жалел сил, даже по воскресеньям ходил в тир и на стадион — тренировался до седьмого пота.

Наконец пришел день явки на призывную комиссию. Заставили раздеться. В чем мать родила входим в комнату. Нас два десятка. Все подстрижены под первый номер. Рядом со мной Николай Москвин, друг по работе, тоже слесарь. Жмемся у порога, вдоль стены. Все норовят спрятаться за моими мослами. Перед нами два стола. За столами члены комиссии. Большинство в белых халатах, военком — в кавалерийской форме. На первом столе наши личные дела. Обстановка деловая. Сейчас начнется медосмотр [11] — определение, в какой род войск пригоден по состоянию здоровья и физическим данным. Я готов был первым двинуться к столу, как вдруг мои глаза наткнулись на девушку-врача. И от моей храбрости ничего не осталось. Оробел до потери слуха. Вижу только петлицы военврача на ее гимнастерке. А она взяла со стола несколько учетных карточек и двинулась прямо на меня.

— Ваша фамилия?

Этот вопрос я прочитал по движению ее красивых губ, но ответить не мог, потому что не знал, куда спрятать себя от ее взгляда.

— Назовите свою фамилию, молодой человек, — уже строже повторила она, — и подойдите к столу.

Николай Москвин толкнул меня острым локтем в поясницу:

— Федор, тебя зовут!..

Этим жестом он как бы вернул меня в нормальное состояние. И все же я готов был провалиться сквозь пол, лишь бы не стоять перед красавицей врачом. Иду к столу спиной. Через плечо с ненавистью смотрю на лысеющего врача, склонившегося над бумагами, — почему не он первым подозвал меня?

— Ф-а-м-и-л-и-я?.. — еще раз раздельно повторила она. Теперь неловкость свою я решил замаскировать дерзостью и упрямством и буркнул:

— Ну Васильев.

— Без «ну»! Да встаньте ко мне лицом!

— Зачем еще раз смотреть? В карточке-то все есть. С последнего осмотра я никакой холерой не хворал.

— Не грубите! — оборвала она меня. — Повернитесь ко мне лицом!

— На мне костюм не в порядке, — упирался я.

Этого я сам от себя не ожидал. Сидевшие за столом засмеялись. Я почувствовал, как горячей волной залило все лицо, уши загорелись. Кто-то из комиссии заметил:

— В гренадеры таких раньше брали. [12]

Не зная смысла этого слова, я подумал, что надо мною смеются, и запротестовал:

— В гренадеры, товарищи доктора, не согласен, в пехоту можно, а в гренадеры не хочу!

Тем временем девушка-врач поставила возле моих ног скамейку, встала на нее и ловко крутанула меня на сто восемьдесят градусов.

— Руки на бедра, гренадер... Да не надо сопеть паровозом, дышите легче...

Голос у нее требовательный, но нежный. Легкая, упругая. Взять бы ее на руки, подкинуть как ребенка. А тут все наоборот: она обращается со мной, как с мальчонкой. Простукала мне грудь, заглянула в рот, прощупала бока, будто пересчитала ребра, снова крутанула на сто восемьдесят градусов и затем мягко оттолкнула в спину.

— Идите к соседнему столу.

Там за меня взялся лысеющий врач. Осмотрел меня опять с головы до ног и спросил с любопытством:

— Молотобоец?

— Слесарь, — промычал я.

Он хохотнул, с явным удовольствием ткнул меня под ребро, громко, чуть насмешливо произнес:

— Подтверждаю... Годен! И даже в гренадеры годен. Хотя вам это, молодой человек, и не по душе.

Дома мать встретила меня испуганным взглядом.

— Тебе не здоровится, Федя? — спросила она.

— Здоров, есть хочу, — ответил я жестковато, чтоб отвлечь ее внимание на кухню, иначе пришлось бы рассказывать о своем конфузе перед врачом. Не знаю, как отнеслась бы к этому рассказу родная мать, но мне и без того было горько и досадно за себя. А вообще-то, подумалось мне, надо бы запретить включать женщин в призывную комиссию, перед которой предстают молодые парни в первозданном виде...

Мать подала обед, положила руку мне на плечо. От руки пахло сырым картофелем, льняным маслом и луком. [13]

На лице густая сетка мелких морщинок. Выглядела мать старше своих лет.

— Значит, годен? — спросила она.

— Годен, мама, годен.

Она приложила платок к глазам.

— Тех двух провожала — не было так грустно, как сегодня. Тогда отец был жив. А сейчас стара стала, вот глаза и мокнут. Ты уж прости меня.

— Все будет хорошо, мама. Сказали завтра с вещами являться.

— Тогда ступай, зови братьев и тех, кто у тебя на примете, на ужин.

В первую очередь я забежал к Анюте Булановой, к девушке, которая пришлась мне по душе еще с первого дня работы на заводе и на днях сказала, что будет ждать меня из армии.

Вечером, за ужином, Виктор, старший мой брат, лобастый, всегда веселый, напутствовал:

— Смотри, Федька, начальнику не груби, чтоб никаких шаляй-валяй. Там без дисциплины ни шагу. Род войск-то определили?

— В гренадеры! — гордо заявил я. — Так вроде на комиссии обмолвились.

Загремел хохот. Виктор похлопал меня по плечу:

— Что ж, гренадер! Старайся, служи.

Утром, перекинув через плечо приготовленный в дорогу холщовый мешок со снедью, я зашагал на сборный пункт. Там ждала меня Анюта. Ей разрешили проводить меня до вагона. Всю дорогу она шла рядом со мной.

Раздался свисток, и платформа вместе с Анютой поползла в моих глазах к хвосту эшелона.

Я оказался в одной теплушке с Николаем Москвиным. Устроился в уголке на нарах и всю дорогу занимался любимым делом — рисовал лица товарищей в карикатурном плане.

В Мурманске нас встретили командиры и политработники в зеленых фуражках. [14]

Перед суровым испытанием

Кто-то давным-давно, по-моему нечаянно, обронил фразу, которая бытует, к сожалению, и теперь: «Солдат спит, а служба идет». Сказано для улыбки, а меня это коробит. Получается, вроде никто на свете не может не трудиться, иначе дела остановятся, а вот солдатская служба лишена каких-либо забот и волнений. Между тем, смею утверждать, нет у солдата ни одной лишней минуты для сна! Это в условиях мирной жизни. А в бою, на боевых позициях — солдату вообще некогда спать. И если уснул вот так, беззаботно, то едва ли проснешься, да и товарищей потянешь туда, откуда никто не возвращается.

Старая, невесть откуда пришла эта прибаутка к нам и торчит бородавкой на языке людей, не знающих армейской жизни. Не берусь предлагать каких-либо мер против этой бородавки. Расскажу лишь о своих солдатских заботах.

Мне и раньше приходилось слышать, что служба пограничная не из легких. Каких-либо иллюзий я не питал. Но то, с чем довелось столкнуться уже в первый год службы, превзошло мои ожидания. Боевая и политическая подготовка, физические тренировки, различные хозяйственные работы — все это с подъема и до отбоя. Ни одного часа без дела. 82-й пограничный отряд, в котором я начал службу, запомнился мне именно тем, что там умело и настойчиво выколачивали из нас, как говорил старшина, «гражданскую пыль» и «домашнюю хлябь». Строй так строй, чтоб сто каблуков стучали, как один; вышел на работу, так трудись, вкалывай, чтоб пар над спиной клубился... [15]

Вполсилы я не умел трудиться. Уставал, конечно, но старался не показывать свою усталость, бодрился, а после отбоя оставался в комнате политрука — рисовал заголовки и карикатуры для стенной газеты.

Не сразу и не вдруг пришла ко мне внутренняя собранность, вера в себя, в свои силы и возможности. Надо было заслужить авторитет и доверие сверстников, опытных воинов и командиров, стать таким бойцом, без которого отделение пограничников, как рука без одного пальца, хотя бы и безымянного, не будет иметь необходимой силы и цепкости.

В жизни солдата, особенно молодого, трудно переоценить роль командира отделения. Он не только строго потребует, но и поможет, проявит о тебе заботу; не только расскажет, но и покажет: «делай, как я». Именно таким запомнился мне младший сержант Попов, наш первый непосредственный наставник. Со мной, как и с другими солдатами, он много занимался, заставляя каждое упражнение, каждый прием отработать наилучшим образом. Службу младший сержант любил, все делал от души, отменно и нас учил тому же. (Младший сержант Попов отличился в первых же боях Великой Отечественной войны и был награжден орденом Красной Звезды.)

Кто-то из советских писателей говорил, что на границе между миром и войной всегда один шаг. Неспокойно, тревожно было и на нашем участке государственной границы. И это мы чувствовали, когда еще проходили курс подготовки молодого бойца.

Звучит сигнал боевой тревоги: «В ружье!..»

На этот раз мы спали не раздеваясь. Спали меньше трех часов. Сон был рваный и тревожный: накануне наши наблюдатели заметили большое скопление пехоты противника на той стороне границы.

Вскакиваю — и сразу к пирамиде с винтовками. Проверяю подсумки с патронами. Теперь надо получить «дополнительный паек» — шесть штук гранат РГД с оборонительными [16] рубашками — и без опоздания занять свое место в строю, где будет поставлена боевая задача.

Начальник заставы не стал выжидать, когда выровняется строй, как это было на учебных занятиях, а лишь на минуту подозвал к себе командиров взводов, и тут же последовала команда:

— Стрелки и пулеметчики занимают свои боевые позиции на первом рубеже. Огнем и штыком преградить путь врагу!

Через несколько минут я уже занял стрелковую ячейку на пограничной высотке и, прижимаясь к брустверу, вглядываюсь в синеющую за пограничным столбом даль, как в яму, заполненную на этот раз грозной тишиной. Что же будет, с чего начнется это новое и, как видно, нелегкое испытание? Я готов ко всему, кроме плена и смерти.

Вот так день за днем стал входить в свою роль — роль бойца-пограничника. Тогда же мне довелось отчитываться, точнее, представляться за свое отделение перед комбригом К. Р. Синиловым — начальником пограничных войск Мурманского округа.

Было это так. Молодые пограничники отряда выстроились на плацу. Все подтянутые, начищенные. Мне, согласно росту, выпала честь стоять на правом фланге. Командир отделения долго осматривал меня со всех сторон, наконец решил дать мне инструктаж:

— Комбриг имеет привычку к правофланговому подходить. Четвертый год служу, изучил его. Смотри не тушуйся. Он у нас и пошутить любит, но и требовательный. Не дай бог, коли чего заметит.

— Постараюсь, — ответил я, считая, что тушеваться мне перед начальником погранвойск округа нечего.

И вот из-за угла соседнего здания вышла группа военных.

Впереди шел высокий и статный комбриг в бекеше с меховым воротником. Поздоровавшись и обойдя строй, он действительно остановился напротив меня. Лицо его было [17] сероватым, между бровями залегла глубокая складка, нос с горбинкой. Под нахмуренными бровями — хитровато прищуренные глаза. Я затаил дыхание.

— Присягу приняли, товарищ боец? — спросил он меня.

Как положено в таких случаях, я ответил:

— Красноармеец Васильев присягу принял!

— А скажите мне, красноармеец Васильев, к чему обязывает присяга бойца Красной Армии?

Вопрос был несложен, но в то время я еще не помнил дословно текста присяги и ответил, как думал:

— Быть преданным своей Родине. Если понадобится, за нее сражаться до последнего дыхания, до последней капли крови.

— Своими словами сказал, а верно. Молодец! — похвалил начальник погранвойск и уже другим голосом, добродушно поинтересовался, откуда я родом, кто родители, чем занимался до призыва в армию. Я отвечал не спеша. И вдруг снова в голосе генерала зазвучала другая нота:

— Не побоитесь на границе служить? Ведь тут могут и...

— Чего бояться, — ответил я, — вы же служите...

— Верно, давно служу, — согласился со мной комбриг. Взгляд его стал мягким и добрым. Будто не было у него до сих пор более высоких наград и поощрений, чем мое признание его долголетней и верной службы на границе, ведь я дал ему понять, что хочу равняться на него. Понравился ему такой ответ. Наше отделение было поставлено в пример другим: — Вот, смотрите, какие молодцы...

Быть может, именно с того часа и началось мое возвышение над самим собой. Уходили в прошлое мелкие интересы, эгоизм. Это, пожалуй, самый трудный барьер, преодолев который можно надеяться, что у тебя будут верные, преданные товарищи и друзья. Ведь чем меньше остается в тебе личной корысти, тем больше верят в тебя люди. Такую заботу о себе, вероятно, нужно проявлять с [18] первых дней сознательной жизни, но в армии она выдвигается на первый план. Иначе тебя не вспомнят как раз в тот момент, когда от воинского коллектива будет зависеть решение твоей судьбы.

Об этом подумалось мне на коротком привале после учебного марша через перевал. Я лежал на снегу и смотрел в небо. Скоро наступит серая сплошная темнота. Длинная полярная ночь окутает Кольский. Покуривая, мы следили за подгоняемыми ветром облаками. Густой пар дыхания инеем оседал на воротниках шинелей, на бровях и ресницах, от усталости хотелось вздремнуть прямо вот так на морозе...

— Ко-н-чай перекур! — распорядился командир отделения. — Продолжаем занятия. Задача отделению — подобраться по-пластунски к проволочному заграждению. Васильеву — проход в заграждении проделать, забросать гранатами пулемет противника.

— Есть, проделать проход!

Поползли мы развернутой цепочкой, оставляя за собой широкие рваные борозды. Рыхлый снег набивался за ворот, лез в рукава. Я как-то умудрился потерять рукавицу, но, разгоряченный выполнением поставленной передо мной задачи, даже не почувствовал, что рука голая.

Левее проволочных заграждений палили из винтовок по мишеням другие отделения. Справа целый взвод задорно кричал «ура», атакуя ближайшую высоту. Воздух будто звенел от этого крика и винтовочных выстрелов. Мне и вправду представилось, что здесь разгорается страшный бой, враг где-то рядом, ловит меня на прицел. И я, глубже зарывшись в снег, не поднимая головы, ножницами яростно резал проволоку. Ребята уже поднялись, а я все резал, резал...

Отделение получило хорошую оценку по тактике, но мне пришлось еще раз ползти по своей трассе. Прощупывал каждый метр своего пути, разгребал в серой мгле теперь [19] уже очень холодный и колючий снег, пока не нашел злополучную рукавицу...

В комендатуру вернулись в полночь. Шинель покрылась тонкой хрустящей коркой. Брюки, гимнастерка, подшлемник — мокрые, как после стирки. Портянки пристыли к стелькам сапог. Все это надо высушить, отмять, чтобы завтра не выглядеть истертой мочалкой.

Пока сушил обмундирование — свое и сослуживцев, времени минуло немало. Казалось, успел только-только вздремнуть, как прозвучал сигнал «Подъем!». И снова в строй... Рост тоже обязывает не забывать о себе, в строю бойцы отделения равняются на грудь четвертого, а отсчет, как известно, начинается с правофлангового.

Прошло еще несколько дней, и пограничная жизнь резко сократила лимит времени на отдых и сон. Жаловаться на это некому, если знаешь, что опасность крадется к тебе и к твоим товарищам сквозь снежную метель. Речь идет о событиях, весть о которых застала нас в красном уголке комендатуры.

Распахнулась дверь, и на пороге показался старший политрук Зыков. Быстрый в движениях, поскрипывая ремнями, он приблизился к столу.

— На Карельском перешейке обстреляны наши заставы...

В зале скрипнули стулья, а комиссар сипловатым голосом продолжал:

— Финская военщина, опираясь на внутренние реакционные силы, ведет дело к войне, ставит под угрозу Ленинград. В ее авантюре заинтересованы Германия, Англия, США...

Появился дежурный по штабу отряда:

— Всем, в полном боевом, на выход!..

Через несколько минут резервная застава комендатуры повзводно начала выдвигаться на усиление застав первой линии. Наше отделение было направлено на одну из застав. Шли на лыжах по глубоким нетронутым сугробам. [20] В казарме заставы нас встретил плечистый, смуглый, с пистолетом на ремне лейтенант Лужин. Это был начальник заставы. Он коротко познакомился с новичками и тут же прикрепил к каждому из нас опытного пограничника. Ко мне подошел белокурый скуластый пограничник третьего года службы.

— Липаев Федор, — назвал он себя. — Карел я, но родился и вырос в Мурманской области. До призыва в армию — олений пастух. Тундра — дом мой, костер — брат мой, тайга — мать моя!

Он уяснил задачу и повел меня в каптерку — получить полушубок, сумку с гранатами и пузырек с бензином.

— Не забудь в случае чего на затвор бензинчику капнуть. При сильном морозе затвор заедает, а бензин не дает, — пояснил Липаев.

Встали на лыжи, спустились в лощину. Здесь скольжение хорошее — чуть толкнешься, и ветер в ушах свистит.

Липаев с беспокойством то и дело посматривал на запад. Вдруг он сдвинул с подбородка подшлемник, стряхнул с воротника мелкие, точно горошинки, сосульки, печально проговорил:

— Пурга, тезка, под утро большой будет и мороз нажмет! Ох, и морозы же в этом году будут!..

— Откуда тебе известно? — спросил я.

— Карел знать может, какая погода будет за неделю вперед, — ответил он и, помолчав, пояснил: — Гляди, сыпь редкая, совсем редкая сверху летит. Откуда она берется? Мороз воздух выжимает, сухим его делает. Это значит — силы подкрепить нам хочет. А на западе, где солнце спряталось, смотри, как небо подгорает: беда может быть и людям, и зверям, и птицам, когда пурга залютует. Это доброе солнце предупреждает...

Я глянул на запад не потому, что поверил Липаеву, а просто так. На Кольском нахожусь второй месяц, а солнца путем не видел.

Наскочил ветер. Сухой мелкий снег, словно бисер, [21] посыпался на лыжню. Поземка, волна за волной, поползла по пасту, и перед нами стала вырастать белая мгла — хоть глаз выколи. Но Липаев не сбился с пути, и мы точно вышли к назначенному пункту. Здесь мы встретились с группой младшего лейтенанта Иванова.

— Будем продолжать движение на левый фланг, — объявил командир группы. — Разведчиков наших прижал противник. Смотреть в оба, возможно, нас ждут «кукушки».

Над лесом взметнулась ракета. Она расколола черный небосвод и, оставляя за собой кровавую полосу, погасла. Группа залегла.

Меня и еще двух товарищей из числа опытных пограничников назначили в дозор. Первое боевое задание. Густым чапыжником мы ушли от своих метров на двести. И тут мне захотелось показать себя смелым и решительным. Захотелось, а боевого опыта еще не было. Несусь в ту сторону, откуда взметнулась ракета. Эх, молодость, молодость, как много в тебе задора и энергии и как до обидного недостает опыта, умудренности. Один необдуманный шаг. И вот расплата...

Впереди, как мне казалось, блеснула молния. Меня качнуло, в ушах словно звон колокола. Справа что-то затрещало. Я упал, прижал к плечу винтовку. На глаза наплывало что-то теплое, а винтовка качалась и вздрагивала в руках. Помню, что стрелял в сторону противника. Стрелял и отползал влево, потом вправо, опять влево...

Красные, зеленые, оранжевые круги вертелись, плясали перед глазами. В горле першило. Полушубок казался тяжелым и тесным. Жадно, горсть за горстью, глотал сухой снег. Трудно было понять, где наши, где противник. Присел под кустом. В мозгу проскользнула тревога: «В пургу ночью можно заблудиться». Только бы не уснуть... И тут перед взором моим вместо леса распростерлась черная шаль вспаханного поля. А в ушах моих настойчиво и ласково зазвучал голос отца: «Вставай, сынок, [22] вставай! На пашню идем... Вставай!» И вот уже сивый конь спокойно тащит плуг, который я напряженно держу цепкими руками. Меня наставляет отец: «Плуг свободней держи да поглубже, сынок, бери. Там земля сочнее». Полуденное солнце жарко палит. Но вот его закрывает совсем маленькая тучка, и крупные капли дождя хлещут меня по щекам...

Очнулся. Вытер лицо ладонью. На пальцах кровь — ранен в голову.

В госпитале врачи подтвердили мою догадку — был ранен в голову осколком гранаты. Вот куда унесла меня неосмотрительность — под бросок гранаты. И как тут не сказать: дурная голова ногам покоя не дает. На этот раз самой голове досталось больше, ноги и руки уцелели. Такой урок, как говорится, разуму впрок.

Вернулся в строй после перемирия. На советско-финляндской границе стало тихо.

Меня назначили в хозяйственный взвод, где отслужил восемь месяцев с предельно сокращенным лимитом времени на отдых: почти круглые сутки на побегушках, даже после отбоя поднимали то по распоряжению начпрода — на кухне не хватало дров, то по приказанию оперативного дежурного — помещение не прибрано, а завтра ожидается высокое начальство... Да мало ли предвиденных и непредвиденных срочных дел, которые должны выполнять бойцы хозяйственного взвода. Получалось чуть ли не круглосуточное дежурство по четным и нечетным числам. Стал привыкать к такому порядку службы. Не зря же говорят: привычка — вторая натура.

Усталому полено под головой мягче подушки. Помню, приткнулся я как-то к косяку дверей каптерки и вздремнул. Угол косяка не дает свалиться голове ни вправо, ни влево, а если кто дернет дверь, то не застанет меня дремлющим, я уже на ногах — не придерешься. И что бы вы думали, привиделся сон, будто уговаривают меня пограничники с передовой заставы: «Бросай, Федор, свой [23] хозвзвод и просись к нам. Здесь нужен твой размах рук, ведь ты теперь уже обстрелянный...» А наяву и хитрость моя подвела.

— Не спишь, Васильев? — строго спросил комвзвода, тряхнув меня за плечо. — Собирайся. Приказ — откомандировать тебя в распоряжение лейтенанта Козюберды. В разведку отзывают. Говорят, сегодня же начальника погранвойск округа пойдете сопровождать вдоль границы. Липаев за тобой прибыл. Счастливо, Васильев! Жаль, ты заголовок к стенгазете не успел закончить...

После шести суток путешествия с генералом Синиловым вдоль границы меня оставили на той заставе, где довелось участвовать в первом бою.

Первым кинулся ко мне Терьяков Петр, с которым я ходил в боевой дозор и нарвался на засаду противника.

— Васильев! Каким ветром?.. Глазам не верю! — выкрикивал он.

Мы обнялись.

— Шлем-то твой на другой день нашел. Дырочка в нем и кровь. С собой ношу. Думал, спишут тебя...

— За одного битого двух небитых дают, — вырвалось у меня немножко бахвально.

— То были цветочки, — ответил мне на это Терьяков, — чую, крутая пора наступает, беззаботным сейчас тут делать нечего.

Опытный пограничник, чутьем угадывая, подобно птице, приближение бури, готовил себя к суровым испытаниям. И мне передалось его настроение. Теперь уже не было времени думать о сроках службы. На первый план выдвинулась забота о самом главном. Прошло еще немного времени, наступил июнь сорок первого, и эта самая главная забота обрела совершенно конкретный смысл: я в своем окопе на приграничной высоте, прижался к брустверу и вглядываюсь в грозную тишину, левая рука держит шейку приклада винтовки, указательный палец на спусковом крючке... [24]

Линия прицела

Неожиданно невдалеке от меня, в секторе моего обстрела, метнулось что-то огромное в коричневой окраске. Метнулось и замерло в кустах. Неужели это враги успели тихо и незаметно перешагнуть нашу границу?.. Плотнее прижимаюсь к брустверу. Вглядываюсь и вдруг сквозь прорезь прицела вижу голову лосихи — лесной коровы. Откуда она сюда пришла? Или мне мерещится? Нет, это явь: высокие острые уши, длинная морда, широкие ноздри и огромные добрые глаза, как две крупные сливы, доспевающие на подоконнике. Лосиха смотрит в мою сторону настороженно. Возле нее, под брюхом, два живых рыжих пятна — лосята. Они, как видно, торопливо ищут вымя или уже жадно схватили соски. Я отложил винтовку. Мне даже показалось, что вдыхаю запах густого теплого молока и будто вижу шершавые языки лосят.

Лесная корова, очевидно, только что разрешилась — тощая, бока впалые, да и лосята-то еле стоят. Двойню припожаловала, молодчина! Почуяв опасность, она, видать, поспешно покинула лежку и только здесь дала новорожденным покормиться, затем принялась облизывать их. Но вот она снова вскинула голову, оглянулась назад, прижала уши и сначала медленным шагом, потом все быстрее стала огибать подножие высотки. Лосята сдерживали ее ход, и мне хотелось крикнуть: быстрей, быстрей, сосунки, иначе мать погубите!

Какая красавица с детьми! Она спустилась в лощину, пошла по краю болотистого озерца и снова остановилась, будто не зная, куда идти. Но мне некогда было следить за ней, я должен встретить прицельным огнем тех, кто [25] вспугнул ее, встретить и не пропустить в глубь нашей обороны. Огнем и штыком.

Огонь и штык — суровая необходимость в борьбе с вероломным врагом. И как все это понять: с одной стороны, вооруженные до зубов немецко-фашистские войска, стянутые вдоль границы, с другой — красота природы?

Как прекрасно оборудована земля наша! Всего вдоволь в ней. И раздолья, и пищи хватает всем. Глядите, природа-то распахнулась для жизни. Бери жизнь! Обеими руками бери, всем организмом бери. Бери и владей ею по-хозяйски, расчетливо, не жадно. Но именно жадные оглохли и ослепли от своей ненасытности и теперь крадутся к богатствам моей земли, им угодно уничтожить меня, обездолить мою мать. Лосиха и та лишилась от них покоя... От этих дум я ощутил боль чуть выше левого виска в шраме от осколка гранаты. Давно, еще с той поры, когда был в госпитале, я не чувствовал такой боли в голове.

Оглянувшись направо и налево, я снова припал к прицелу...

Справа, уступом ниже, — наш дзот. В нем мои друзья пулеметчики. Среди них Липаев и Терьяков. Смелые и сильные ребята. Терьяков позавчера вернулся с побывки. Вернулся — и сразу ко мне в этот окоп.

— Вот ты где, Федор, зарылся... Днем с огнем не сыщешь. Здравствуй...

Он стоял передо мной без шинели, туго перехвачен ремнем, бодрый.

— Письма тебе от матери и Ани привез.

Лопата выпала из моих рук.

— Как они там?

— Ничего, живут. Гостинец тебе передали!

Мы присели на дно еще необорудованного окопа. На три недели давали Терьякову внеурочный отпуск за пойманного немецкого лазутчика, но он недогулял, вернулся раньше срока на пять дней, однако наказы товарищей выполнил — побывал у родителей однокашников-москвичей. [26]

— Шлем твой, Федя, матери отдал, — рассказывал он с нескрываемой добротой в голосе. — Рада мать была. Повертела в руках шлем, дырочку в нем нашла, пятнышко коричневое рассмотрела и спрашивает: «Федюшкина кровь?» «Да, — говорю, — его!» Всплакнула. Поднесла шлем к лицу, вроде бы принюхалась, опять всплакнула. На видное место, на комод, поставила его звездой напоказ. «Пущай, — говорит, — так и стоит до Федора».

— Значит, верит, вернусь, спасибо ей, — вслух подумал я.

— А это вот тебе. — Терьяков, улыбаясь, быстро развернул газету и извлек из свертка банку меда, подвинулся ближе ко мне. — Наказала довезти в сохранности. Пусть, говорит, Федор полакомится...

Пока Терьяков открывал банку с медом, я все вспоминал мать. Перебирал в уме каждую ее морщинку. И грусть охватила меня: ведь она не знает, что у нас наступили тревожные дни.

Часа два просидел в моем окопе Терьяков, помог мне закончить оборудование стрелковой ячейки и затем пригласил меня в дзот к друзьям.

— У-у, бисова детина, явился! — проворчал на Терьякова всегда добродушный и невозмутимый Иван Дорошенко, полный, лобастый командир пулеметного расчета. — А где гостинцы?

Терьяков недвусмысленно ответил:

— Помнил о тебе, Дорошенко, помнил. Чемодан зеленого лука и ведро меда старшине преподнес, к обеду все на столе будет, отведешь душу.

Жилистый и костлявый, как я, Андрей Новоселов резко махнул рукой:

— Не об этом говорить надо. Вы все о жратве толкуете, будто и заботы другой нет, — укорил он.

— А о чем же гутарить треба? — лениво спросил Дорошенко. [27]

— Неутешные вести ребята принесли.

— Какие вести? — теребя между пальцами обрывок газеты и поднеся его к губам, удивился Мисум Мутовилин. Да так и оставил прилипшую бумажку на губе, поджидая ответа.

— От Кучинских высот ночью наряд прибыл. Рассказывали: на соседней заставе лазутчиков обезвредили. Форма на них наша, знаки различия наши, а враги. В основном немцы... Нахально ведут себя, сволочи. Напрасно, мол, захватили нас, говорят, все равно освободят скоро. Грозятся: красной России конец придет...

— То есть как конец? — возмутился я, готовый вскинуть на плечо винтовку.

— А так понять надо, — продолжал Новоселов, — что ихним солдатам в башку, видать, крепко вбили — на Россию войной идти. Поэтому лазутчики и грозятся.

— Не болтай! — одернул его Дорошенко. И чтобы окончательно успокоить нас и себя, хотя бы для виду, пояснил: — С Германией мир в Москве подписали. Риббентроп ихний и Молотов рядом сидят. Это в газете печатали. А в общем, поживем побачим. Воны замышляют, а нам дремать не треба. Мы их, заразу, каленым железом выводить будем. Другого средства нема для них...

По-солдатски большой и трудный разговор состоялся в дзоте до прихода новой смены. По пути к заставе завернули на учебную площадку, к чучелам для тренировки приемов штыкового боя, и решили закончить трудный разговор штыковым боем.

— Коротким коли!.. Прикладом вперед, удар!.. Назад, удар! Коли! Коли! — стоя рядом со мной, покрикивал проворный Терьяков. Я стараюсь без ошибок выполнять приемы, которые он показывает мне. Но я левша — колю с левой руки (стреляю тоже с левого плеча). Мне думалось, что именно поэтому Терьяков не мог понять меня, требовал так строго и сердито: — Коли! Коли! Коли!..

Рубашка липнет к телу. Рукавом гимнастерки смахиваю [28] пот с лица. Руки взмокли. Правая ладонь скользит по накладке винтовки, как по растопленному маслу.

— Хорош!..

Наконец-то угодил я ему.

Тренировка штыковым боем как бы помогла нам успокоиться.

Так было вчера, точнее, несколько часов назад после короткого сна в ремнях. А сегодня...

Дальний шум моторов в воздухе прервал мои думы о вчерашнем дне. Шум нарастал, расширялся по всей тундре и вот уже превратился в рокот. Самолеты!.. Три штуки. Они пересекли границу и неслись, как мне показалось, на меня. На плоскостях жирные кресты. Фашистские пираты... Я вскинул винтовку, но разве можно поймать их на прицел! Они чуть снизились. Из плоскостей заструились белесые жгуты. Тонкие и длинные, с узелками, они дотянулись до земли. Это пулеметные очереди хлестнули по нашей высотке. Одна строчка пуль взъерошила песок возле моего окопа. Частые, как мне показалось игрушечные, хлопки автоматических авиационных пушек не смутили меня. Я успел сделать два выстрела по самолетам вдогон и сию же секунду заметил, как от каждого самолета из-под брюха отвалились по две черных капли. Это уже там, за высотой, в нашем тылу. Через несколько секунд оттуда донеслись гулкие взрывы. Я успел сосчитать — шесть сотрясающих землю взрывов. Шесть капель — шесть бомб. Вот с чем ворвались они в наше воздушное пространство!

Гул самолетов удалился влево, затем повернул обратно и растворился в синеве чужого неба.

Фашистская пехота, которую мы ждали с той стороны границы, почему-то не поднялась.

Прошло пять, десять минут — никакого движения на той стороне. Испытывают, гады, выдержку нашу или ждут, не побежим ли мы со своих позиций после налета авиации. Не выйдет, не ждите! [29]

Ко мне по ходу сообщения прибежал Мутовилин.

— Жива! — прошептал он, будто боясь своего голоса. — Башку не надо подставлять, куда вскакивал, куда стрелял? Высокий, длинный, все пули соберешь в себя.

На востоке, у самой черты горизонта, поднимался черный столб дыма. Он распространялся все шире и шире, как бы стремясь застлать Кольский.

— Винтовка, пулемет против самолета — плохо, — продолжал Мутовилин. — Орудие сюда давай, Федя, пушку, целую батарею надо против таких железных птиц.

— Сунутся дальше и на зенитки нарвутся.

— Вот молодец, заговорил! — Мутовилин даже хлопнул в ладоши. — Молодец, говорю, я того хотел, голос слышать твой хотел.

Теперь мне стало ясно, зачем он прибежал сюда — проверить, что со мной случилось. Он видел, как легла пулеметная строчка возле моего окопа. И, убедившись, что я невредим, вскинул руки над головой, известил товарищей: жив, здоров...

Сию же минуту здесь появился Терьякев, затем слева подошли ручной пулеметчик и наблюдатель с окопным перископом.

— Пуля, Василич, не смыслит, кокнет — и протягивай лапы, — пробасил сбоку ручной пулеметчик Дмитрий Долгов.

В ответ на это я махнул рукой. Терьяков, заканчивая колдовать над самокруткой, поддержал меня:

— Верно, Федор, сначала надо врагов убитыми видеть. — Повернулся к наблюдателю: — Прикурить позволь, служивый...

Опять наступила тишина, на этот раз тягостная. И я уже испытывал нетерпение: скорей бы показались фашисты. Но они не шли.

— Пора расходиться по своим местам, — сказал Мутовилин, будто угадывая мои думы. [30]

Однако никто не тронулся, следя за наблюдателем, который прилип к окулярам перископа. Прилип и не шелохнется. Минута, вторая... И вдруг вскочил.

— Идут, в душу их!.. — страшным голосом закричал он.

— К бою! — сию же секунду послышался повелительный голос командира.

Словно ножом по сердцу полоснула меня эта команда. Я даже вздрогнул, не заметив, как в моем окопчике стало просторно.

Лес на той стороне границы словно расступился. Темные фигуры двигались к нам. Шли быстро, полукругом, охватывая лощину, заросшую кустарником и карликовыми березками. Кругом все замерло, двигались только цепи пехоты противника. Они будто не замечали или не хоте ли замечать, что перед ними граница и далее чужая для них территория.

Прикладываюсь к винтовке, ставлю прицел на риску 400 метров. Это расстояние до черты, где кончается ней тральная пограничная полоса. Буду ловить на мушку первого из тех, кто ступит на нашу землю в секторе моего обстрела. Раньше открывать огонь нельзя. Приказ начальника заставы Лужина: пехоту истреблять только после того, как она перешагнет границу...

Стали доноситься звуки губных гармошек. Бот они захлебнулись, и затрещали автоматы. Бесприцельные очереди сверлили воздух светящимися паутинками.

В прорезь прицела вижу бегущую впереди фигуру автоматчика. Он держит автомат перед животом и строчит. Я целюсь в него. Палец, почти не чувствуя, нажимает спусковой крючок.

— Огонь!!! — послышался за спиной голос лейтенанта Александра Лужина.

Залп, другой, третий... Зататакали пулеметы. Взметнулись черные смерчи земли. Над бруствером закрутились белые тучки дыма, сквозь которые вдоль границы просматривались [31] темные бугры. Это были тела фашистских солдат, вторгшихся на нашу землю. Одни корчились и извивались, другие будто вросли в землю.

Небольшой группе фашистов удалось продвинуться к нашим окопам. Отбивали их гранатами. Бегу к друзьям в дзот, чтоб запастись патронами и гранатами. Тут лейтенант Лужин.

— Прекратить огонь! — распорядился он.

— Согнулись! Согнулись гитлеровцы-то! — вставляя новую ленту в пулемет, заикаясь от волнения, выкрикивал Терьяков. Потом по-хозяйски промолвил: — Далеко отбежали, сукины сыны. Напрасно-то патроны тратить незачем. Сгодятся еще патроны. — Он смахнул с лица капли пота и обернулся ко мне: — Долго теперь фашист чихать после нашего перцу будет. Не скоро нос сюда сунет. Как, по-твоему, Федор?..

Я оторвался от солдатского котелка, перевел дух, ответил:

— Сунутся — еще дадим... — И снова приложился к котелку, с наслаждением глотая прозрачную, точно лед, воду.

— Хватит, — рывком остановил меня Терьяков, — все высосешь, оставь глоточек.

— На, пей! — сказал я и вернулся в свой окоп. Со мной прибежал сюда Новоселов — просто посмотреть.

Земля чадила. Прямо передо мной, за бруствером, валялся немецкий автомат. Чуть дальше, слева и справа, распластались два фашиста. Один здоровенный с фиолетовым лицом тянулся к нам, стонал.

— Помочь ему, что ль?

— Куда ты, сдурел? Снайпер сымет, — одернул меня Новоселов. — Не суйся. Из-за этой пакости жизню класть не стоит.

— «Язык» зазря пропадет...

Но вот под страхом вскинутой мною винтовки немец сам пополз к нам. Поднялся и рухнул в мою ячейку. [32]

— О, муттер, дайн зон ист ермордет!{2}

Он повторял эти слова и после того, как я и Новоселов принесли его к дзоту.

— Мать вспоминает...

— Свою вспоминает, а о наших забыл, подлюга...

— Спятил фашист-то, — заключил Терьяков. — Видите, глаза под лоб у него закатываются...

Как ни била меня лихорадка ненависти, но вид раненого подействовал, шевельнул во мне жалость.

— В медпункт его...

Но не суждено было этому немцу жить. Мутовилин направился было с ним вдоль траншеи ко второй линии, но, как видно, фашистские наблюдатели заметили такое движение. Треск взрывов разорвал воздух. Мутовилин шарахнулся обратно в дзот и попытался потянуть за собой пленного, но не успел. Новые взрывы. И на том месте, где был немец, задымился взрыхленный грунт.

— Вот как бьет, шайтан! — сокрушался Мутовилин, когда я подбежал к нему. — Самая малость — и моя душа пошла бы к аллаху...

Прошел час, второй, а может, и больше — после такой встряски трудно следить за временем. Пехота врага не возобновляла атаки. Наступила коварная тишина. За мной прибежал посыльный и сказал, что мне надо быть в блиндаже лейтенанта Лужина.

Бегу вслед за посыльным.

В сыром продолговатом блиндаже начальника заставы собрались командиры. Они сидели на земляном выступе, жадно курили. Мотки седого дыма обшаривали накатик. В щель амбразуры проникала узкая полоса света. Она делила полумрак блиндажа на две части и ярким пятном падала на противоположную стенку. К двери вместе с [33] дымом утянул сквознячок... Мне определили место у входа — я назначен связным лейтенанта Лужина. Прислонив винтовку, к притолоке, я оседлал валун, торчавший на полметра из земляного пола, и всматривался в смутные от полумрака лица.

Лужин, пригнувшись, прошел от стенки к стенке, затем воткнул длинные пальцы рук в черноту волос затылка, присел у амбразуры на опрокинутый ящик.

— Подлецы! Без объявления вторглись! — он скрипнул зубами. — Долг перед народом своим, товарищи командиры, обязывает нас сражаться, не зная страха в бою. И чтоб никакого колебания! Позора, малодушия не простят нам. Ни за что не простят!

Дав необходимые распоряжения, Лужин отпустил всех на свои места. Оставил в блиндаже политрука и меня как связного.

Развернув карту, начальник заставы размышлял вслух:

— Противник пойдет, сюда, затем он будет стремиться перехватить дорогу и прижать пограничников к болоту...

Пока Лужин рассуждал над картой, я старался осмыслить наше положение. Комендатура не могла выслать помощь на все заставы. Поблизости военных частей нет. Какие силы бросит сюда противник, еще неизвестно. Что же будет? И только сейчас я вдруг с полной ясностью понял, что молодость наша, увы, осталась позади. Шли в армию, попали на войну... Сначала белофинны, теперь эти...

Вражеская пехота все еще не показывалась. Новая группа самолетов противника, сотрясая воздух, прошла на Мурманск.

Политрук Николай Иванцов не спеша подошел к амбразуре. Сквозь щель смотрел он вперед. Солнечные лучи искрились в росинках пота на его лице. Я встал рядом с политруком, глянул на опушку леса по ту сторону границы. Где-то там притаились и зализывают раны гитлеровцы. [34]

Над блиндажом просвистели снаряды. Батарейными залпами бьют. Взрывы загрохотали за нашей спиной — в тылу позиций. Загорелась казарма, подсобные постройки. Не удалась у них атака, не побежали мы от границы, так теперь они перенесли огонь на безобидные постройки. Как правильно поступил начальник заставы, перебравшись сюда, в земляной блиндаж. Сюда же перенесли телефонный аппарат, запрятав его в нишу. Связь работает. Вот только сейчас начальник заставы, переговорив с кем-то из вышестоящих начальников, сказал мне:

— Беги на левый фланг, на свою высотку, и скажи пулеметчикам: экономить патроны и никаких лишних движений.

— Слушаюсь: экономить патроны и никаких лишних движений.

Сбегал к друзьям, снова вернулся. Затем на правый фланг с таким же приказанием. Бегал, бегал и не помню, как заснул на пороге блиндажа. Гитлеровцы притихли, потому и вздремнул. Сквозь сон услышал слова Лужина:

— Война идет, а солдат сделал свое дело — и спит. На этом и кончился мой первый день войны с фашистской Германией. [35]

Тяжелый день

Часа четыре подряд хлестал ливень с грозой. Просветлело лишь к семи утра — восточный ветер разогнал тучи. Солнечные лучи не спеша прогревали воздух, подсушивали намокшие шинели. Теплом задымила влажная земля.

Наша застава вот уже пятые сутки непрерывно находилась на передовых позициях. Дозорные не смыкали глаз. А враг все эти дни молчал.

— Не идут фашисты, душу тянут, — пожаловался Терьяков.

Я сидел, прислонившись к стенке окопа, и думал о своем. Еще неделю назад мечтал попасть домой на побывку. А вместо побывки — окопы, размытые дождем... С грустью вспомнил Анюту, блеск ее глаз, улыбку...

Над головой пронзительно просвистел целый рой осколков. Перед глазами в десяти шагах вздыбилась земля. Мина. Откуда ее принесло — непонятно. Ветер помешал уловить ее свист. Не зря говорят — опасен не тот снаряд, что пугает тебя своим свистом, а тот, что приходит к тебе молчком. Однако я успел пригнуться, и осколки второй мины уже не могли достать меня. Сам звук или, точнее, взрыв первой мины я услышал после того, как под моими ногами дрогнула земля.

Еще секунда, вторая — и высота наша сплошь была покрыта разрывами. Все клокотало и трещало. Казалось, и небо дышит огнем.

Наконец чуть стихло. Под прикрытием минометного огня немецкие автоматчики подкрались к нашей высотке. Они шли двумя группами. Маневр ясен — одна группа ведет [36] огонь по высоте, другая прорывается на высоту. Все это на нашем левом фланге. Я поворачиваю ствол винтовки влево. На мушке застряла горбатая фигура автоматчика. Вижу его в профиль. На спине ранец. Делаю небольшое опережение — и... теперь мы ведем огонь по команде.

— Беглым...

Эта команда доносится справа. Кто командует — по голосу не пойму, а оглядываться некогда.

Израсходовал обойму, вторую... Без остановки строчат наши пулеметчики, но повернуть фашистов обратно не удается.

Проходит еще полчаса, час... и за нашей спиной слева, на кромке болота, затрещали немецкие автоматы. В этот момент я находился в дзоте возле Дорошенко. Здесь же были Новоселов, Терьяков, Мутовилин...

Не знаю, как чувствовали мои друзья, а мое настроение в эту минуту было неважным. Мне вдруг подумалось, что в первом бою, что вспыхнул пять дней назад, против нас наступали куклы в мундирах с карабинами и автоматами. Они играли с нами в войну: шли вперед с губными гармошками, строчили из автоматов наугад, падали, корчились, бежали без оглядки, как в кино. А сегодня, после пяти дней молчания, игрушки эти словно бы переродились: хорошо маскируются, умело пользуются укрытиями, падая, ползут вперед, а не назад. И огонь по ним, казалось бы, ведем прицельный, а гитлеровцам счету нет — уже вон где, в тылу, строчат автоматы.

Застава по приказу командования с боями отходила на Мотовку для усиления основного оборонительного рубежа. Это примерно в семи километрах от границы. Там формировался пограничный батальон.

Вытаскиваем станковый пулемет из дзота и тащим на катках по дну траншеи. Пригнулись, один за другим гуськом бежим за Дорошенко.

— Стой! — послышалось впереди. [37]

Это Лужин и политрук Иванцов. Мы остановились.

— Застава отходит, — объявил Лужин. — Васильев, с ним Новоселов, Бурталов останутся для прикрытия нашего отхода.

Мы остались на месте втроем. Бурталов посмотрел на меня тоскливыми глазами: мы плохо знали друг друга.

Последним отходил от нас Терьяков. Он положил рядом со мной на край траншеи свои гранаты — четыре лимонки.

— Может, сгодятся, Федор.

Застава отходила длинной цепочкой но кустарнику, через заболоченную лощину. Противник будто не хотел мешать такому отходу — замолчал. Так продолжалось минут двадцать — тридцать. Мы уже вроде успокоились, заработали лопатами и тем выдали себя. Вражеские минометчики засекли нас и с поразительной точностью послали сюда мины. Новоселов скорчился, охнул.

— Зацепило меня, Василич... — прошептал он.

Маленькая пробоина на гимнастерке возле воротничка быстро расползлась в большое темное пятно. Зубами разрываю пакет с бинтами и перевязываю рану, не узнавая своих рук, — деревянные, непослушные, будто чужие. Бурталов неторопливо поправляет патроны в диске, кажется, проверяет себя и оружие, боеприпасы — все ли исправно. Теперь оставалось нас двое невредимых, две винтовки, ручной пулемет и четыре лимонки.

— Неси раненого, — проговорил я. — Догоню на болоте...

Бурталов будто не слышал меня: прилип к прикладу. Раскинутые в стороны локти рук его запрыгали. Пулемет неторопливо выстукивал: та-та, та-та. Короткие прицельные очереди пуль высекали искры из валунов, за которыми кое-где зеленели немецкие каски.

— За камни загнал их, теперь ты валяй! — передавая мне пулемет, сказал Бурталов. [38]

Давлю на спуск. Пулеметный ствол судорожно дергается. Я ору во все горло: «Не отдам...» То ли от накопившейся злобы ору, то ли прогоняю минутную слабость. Расстреляв диск, хватаю пулемет и спускаюсь вниз в лощину. Ноги засасывает болотная жижа. За спиной стрекочут автоматы. Припадаю, оглядываюсь, но автоматчиков не вижу. Будто камни и кусты на покинутой земле пытаются хлестнуть меня по спине свинцовым хлыстом: отходишь, получи!.. И я в отчаянии готов был кинуться навстречу противнику, но Бурталов окликнул меня. Он сидел на кочке среди болотных кустов.

— Тяжело с Новоселовым, сам замаялся и его замучил. Обмяк парень, — сказал Бурталов, когда я подполз к ним.

Передохнули. Теперь надо преодолеть болотистую поляну, укрепиться на более удобной для обороны позиции. Идем кустами. Под ногами хлюпает грязь. Это становится противно. Заткнуть уши от болотного хлюпанья невозможно: руки заняты.

— Не выживу, Василич, все равно не выживу, — то и дело повторяет Новоселов. — Аж позвоночник дребезжит. Оставь меня...

— Не ной! — грубовато оборвал я его. — Трясина здесь. Выберемся — легче будет.

— Горит все, пить дай, пить, — просит Новоселов.

Я дал ему глоток водки из своей фляжки, насильно вдавил в рот кусок подмоченного сахара. Новоселов глотнул и, закрыв глаза, притих.

— Успокоился, жить будет, — сказал Бурталов, устанавливая пулемет на рогульки.

Отдохнув немножко, двинулись дальше.

Нам удалось оторваться от автоматчиков противника только за счет того, что они не знали местности, а нам была знакома здесь каждая тропка. И все же трудно было поверить и согласиться с тем, что противник занял нашу высоту. Отход казался мне бредовым сном. [39]

На опушке леса снова сделали привал. Бурталов, растянувшись пластом у пулемета, не вздрагивал ни одним мускулом. Из сапог его на белый ягель стекала по капельке коричневая болотная жижа. Новоселов лежал рядом со мной, глаза его были открыты, и тусклый взгляд остановился на вершинке карликовой березы.

«Спят», — подумал я.

Сзади кто-то кашлянул густо, с хрипотой.

Бурталов мигом вскочил...

Из-за валуна, недалеко от нас, высунулась стриженая голова. В прицел мушки сквозь кустарник различаю широкое лобастое лицо. Рядом показалась вторая голова в нахлобученной на брови зеленой фуражке. Палец замер на спусковом крючке. Меня кто-то словно кольнул шилом. Что есть силы я крикнул:

— С-в-о-и-и!!

Из-за дерева выскочили Терьяков, Дорошенко, Борисов...

— Видели вас, как по болоту брели...

— Брели, — ответил я Терьякову, — а ты, дуралей, выжди еще мгновение и отходил бы по земле грешной.

Терьяков без моих объяснений понял все. Подойдя к Новоселову, он спросил:

— Жив?

— Жив!

— Тогда поднимайте его и — в укрытие. Здесь мы вчетвером оставлены. Засада на случай, если противник продолжит преследование. Лейтенант Лужин так решил...

Новоселова положили меж двух валунов, чтобы в случае боя его еще раз не отыскала пуля.

Теперь мне стало ясно, что Лужин считал нас погибшими и для прикрытия отхода заставы создал здесь еще одну группу под командой Терьякова. Но вот мы уцелели. Среди нас лишь один раненый. Группа возросла. Имеются ручной пулемет, винтовки. В моей сумке еще четыре гранаты — подарок Терьякова, их можно [40] вернуть, но мои руки длиннее, к тому же подарки не возвращаются: еще обидится. И место здесь для засады очень подходящее: опушка леса, как нарочно, усыпана большими валунами, а впереди, откуда могут появиться фашисты, широкая поляна — одной очередью можно прошить насквозь. По кайме вдоль опушки вьется мелкая речушка. Это еще одно прикрытие наших позиций.

— Терьяков, скажи мне, в политике-то ты вроде смыслишь, — пробасил лежавший рядом со мной Борисов. — Есть какая-нибудь инструкция насчет того, как воевать? Ну хотя бы разрывными пулями не стрелять?

— К чему тебе в голову такая мысль лезет? За гитлеровцами лучше посматривай, а то они правила покажут — штанов не удержишь.

— Смотрю, — протянул Борисов, — а насчет правила ты мне все же ответь, не виляй. Поспорил я давеча с Дорошенко. Фашисты разрывными нас хлещут, а мы их простой пулей... Я говорю этому черту Дорошенко, что не положено так, а он уперся как осел, гнет свое: у кого, говорит, что в технике есть, тот тем и будет долбать.

— Какие там правила! — Терьяков махнул рукой. — Фашисты — это ж разбойники, у них одно в башку засело: напал, ограбил, растоптал — и дальше... — И тут же Терьяков словно невзначай окликнул: — Дорошенко!

— Шо тоби? — отозвался Дорошенко.

Над поляной захлопал крыльями глухарь. Мы притихли. Вдали, за поляной, в кустарниках замелькали зеленые каски. Враги. Они идут точно по следу, который оставили там я и Бурталов. «Языки» им нужны. Идут с собаками.

— Сюда ползут, сучье отродье. Ну, нехай идут, нехай, — сказал Дорошенко.

— Стрелять пора, — торопливо пробасил Борисов и чуть подался назад. — Попасть можно, метров четыреста до них... [41]

Терьяков зло цыкнул на него:

— Постоянный прицел поставить!

— Их вон сколько, я уже десять касок насчитал, и собаки...

— Заткнись. Меня старшим назначил Лужин отход прикрывать, значит, слушайся.

— Тише, ребята, — прошептал Дорошенко.

И мне почему-то захотелось быть рядом с этим спокойным и добродушным человеком. Переполз к нему. У него ручной пулемет. Он прижался щекой к прикладу, смотрит вперед, в одну точку, выбирает цель. Не поворачивая головы, говорит:

— Вот того, шо впереди топает, не стреляй. Сам сыму: дюже длинный, черт...

Гитлеровцы цепью шли к опушке.

— Офицеров выбирайте, братва! — негромко распорядился Терьяков.

Тишину разорвала, раздробила на части трескотня автоматов. Терьяков повременил еще секунду и дал команду:

— Огонь!..

Сквозь редкий березняк опушки я видел, как два фашиста, неуклюже взмахнув руками, утонули в кустах. А один, который качался на моей мушке, словно нырнул вперед, в куст, и, повиснув на нем, притих.

Заскулили, завыли собаки. Прижатые нашим огнем, немецкие автоматчики поползли назад. Если бы нас было побольше — самая пора броситься в контратаку, но нас вместе с Новоселовым всего лишь семеро!

Прикрывая друг друга огнем ручных пулеметов, мы начали отходить по намеченному маршруту.

Гитлеровцы, вероятно опасаясь встречи с новыми засадами, от преследования отказались. [42]

Полсухаря — не пища...

На одной из высот располагалась комендатура пограничгого участка. Здесь бойцы нашей заставы влились в 181-й пограничный батальон. Командиром батальона назначен майор В. Ф. Романычев, заместителем командира по политчасти — батальонный комиссар Н. А. Зыков (с 16 июля 1941 года комиссар батальона).

Не успели мы разместиться, как меня и Терьякова вызвали в штабной шалаш. Командир был в отъезде, и все дела в батальоне вершил заместитель по политчасти, которого мы, солдаты, привыкли называть комиссаром. Плечистый, черноволосый, батальонный комиссар встретил нас испытующим взглядом, сидя на перевернутом ящике посреди шалаша.

— Горьковато, значит, было отходить? — спросил он после того, как мы представились ему по всем правилам. Мне показалось, что политработник уже знал о моих сегодняшних переживаниях и сейчас, чего доброго, будет меня в чем-то упрекать.

Но вот батальонный комиссар, будто угадав мою готовность принять любой упрек, поднялся и, доброжелательным взглядом окинув меня с головы до ног, повернулся к Терьякову:

— Вам есть задание: лейтенанту Козюберде, разведчику нашему, продукты надо доставить. Возьмете, товарищ Терьяков, с собой пять человек и две лошади, навьюченные боеприпасами и продуктами. В районе высоты триста четырнадцать найдете лейтенанта... [43]

Батальонный комиссар сделал паузу, будто прислушался к недалеким орудийным раскатам, и ко мне:

— А вы, Васильев, с пакетом в Мурманск. Там в штабе найдете командира своей роты Кондрашечкина и поможете ему с резервистами справиться...

Батальонный комиссар протянул мне конверт.

Тут же мы узнали, что начальник нашей заставы Лужин и политрук Иванцов тоже не сегодня, так завтра будут направлены в Мурманск готовить резервы.

— Завидую я тебе, — сказал Терьяков, когда мы вышли из шалаша.

— Почему? — спросил я.

Терьяков тяжело вздохнул и, помолчав, пояснил, что в Мурманске живет близкий его сердцу человек.

— Леной ее звать. Понимаешь, Лена. Мы с ней родные стали...

— Что же ты не сказал об этом батальонному комиссару? — возмутился я. — Сейчас вернусь, и он поменяет нам роли.

Терьяков схватил меня за локоть:

— Не смей!.. Комиссар знает, кому какие задания давать. Потом сам, без тебя, доложу ему. Может, сюда ее, к нам, разрешат. А так просто свиданка — рваное счастье. Хуже горя...

Он убедил меня. И пока экспедитор штаба мотоциклист Яков Никеев оформлял путевку в Мурманск, Терьяков успел написать Лене письмо и передал его мне с адресом на конверте.

Часа через два перед моими глазами открылся Мурманск. Большой город утопал в дыму. Свежие руины, развалины. Обломки стен загромождали мостовую. Битое стекло хрустело под колесами. Людей почти не видно.

Разыскав в штабе старшего лейтенанта Кондрашечкина и передав ему пакет, я попросил мотоциклиста помочь [44] мне найти улицу и дом по адресу, указанному на конверте письма Терьякова.

В городе много разрушенных домов, местами бушуют пожары, и мне казалось, что именно в эту минуту необходима помощь девушке, о которой с такой тоской и заботой говорил мой боевой друг.

Мотоциклист Яков Никеев хорошо знал город. Мы пересекли одну улицу, другую, обогнули еще несколько кварталов и где-то на окраине затормозили.

— Вот здесь!.. Уцелел еще. — Никеев махнул рукой на двухэтажный деревянный домик.

Взбежав на второй этаж, я постучался в двери шестой квартиры, как было указано на конверте. На пороге меня встретила девушка, голубоглазая, в ситцевом платье, поверх которого на плечи была накинута шерстяная кофта.

— Лена здесь проживает?

Девушка молча пропустила меня в первую комнату и указала на диван, стоявший у двери. Затем, внимательно осмотрев меня, ответила:

— Это я...

— Вам письмо.

Пока она читала, я разглядывал маленькую двухкомнатную квартиру. Большая фотография Терьякова, вставленная в деревянную рамку, бросилась мне в глаза. Она стояла на комоде.

И тут же Лена принялась неотступно допрашивать меня, что надо сделать, чтобы ее приняли в батальон санитаркой, как можно добраться до нашего расположения. Мне стало ясно, что она готова любыми путями прорваться к нам, к Терьякову. Как ей помочь?

В тот же час я встретил старшего лейтенанта Кондрашечкина и рассказал ему о Лене, о ее намерениях.

— Ладно, подумаю, — ответил мне Кондрашечкин и, помолчав, отдал приказание: — Сейчас нам крайне нужны [45] младшие командиры. Безотлагательно доберитесь до станции, найдите там школу пограничников и доставьте туда распоряжение об откомандировании в батальон десяти сержантов.

Он вручил мне список с резолюцией какого-то крупного начальника.

На станции, до которой я добрался на попутной машине, стояли эшелоны. В теплушках и вагонах копошились люди — военные и гражданские.

Кто-то окликнул меня:

— Эй, служивый, одолжи закурить.

Я остановился. Из теплушки доносились женские голоса, плач детей, мужской говор. И в этот момент из-за Мончегорской горы выскочили три самолета. Ливень свинца неожиданно и резко хлестнул по вагонам. Затрещали зенитные пулеметы, установленные на платформах воинского эшелона. Но поздно: в теплушках началось смятение. Крик, стоны. Люди выпрыгивали из теплушек на землю и тут же попадали под взрывы бомб, под пулеметные очереди с воздуха.

Наконец один самолет, оставляя за собой белый пушистый хвост, креном пошел к Монч-озеру. За ним повернули и два других.

— Детей, детей спасайте! — донеслось до моего слуха от середины эшелона, где одна бомба угодила в теплушку.

Бегу туда. Невдалеке от вздыбленной теплушки за что-то запнулся. Запнулся и оцепенел. Передо мной лежала женщина. Она будто приготовилась ко сну. Возле нее двое детей: девочка лет пяти с белыми как лен кудряшками и мальчик лет четырех. Мальчик теребил за руку мать:

— М-ма, вставай!.. Ма, пойдем!

У меня подкосились ноги. От бессилия не могу тронуться с места и что есть духу ору:

— Э-э-й, люди!.. Сюда!! [46]

От крика или от приступа лихорадочной злости потемнело в глазах. Будто вскипела во мне кровь и захлестнула зрение, слух, дыхание.

И когда чуть посветлело, я увидел ноги людей и услышал возгласы возмущения:

— Гады, детей бьют... Детей!..

Боец-артиллерист осторожно отнял мальчика и девочку от мертвой матери и бегом направился к воинскому эшелону, в медпункт. Мальчишка вцепился в его пилотку, кричал:

— А маму! Маму!..

Я поднялся на ноги. Теперь я не мог медлить ни минуты — скорей, скорей к линии фронта, на передний край. На слепую жестокость фашистских стервятников, оставивших детей без матери, надо было отвечать. Отвечать немедленно, всеми силами, но как? Что требовалось от меня лично, каким путем поведет меня это святое чувство мести — я еще не знал и не мог успокоиться, пока не вернулся в свой батальон вместе с пополнением младших командиров из школы пограничников. Погибшая женщина, ее дети, крик мальчика «М-ма, вставай!» буквально преследовали меня, напоминая на каждом шагу: отомсти, отомсти за них!..

* * *

Началась подготовка групп для выполнения особых заданий. В эти группы подбирали обстрелянных ребят.

Я еще не знал, куда попаду, встретился со своим земляком Николаем Москвиным.

— Фе-дь-ка-а-а!! Вот и встретились! — обрадовался он и тут же с грустью заметил: — Затянулась наша служба, невесты устанут ждать.

Николай Москвин выглядел бодро, загорелый, в новенькой гимнастерке. Его отозвали сюда с заставы, с перешейка полуострова Рыбачий.

— Ну как там? — спросил я земляка. [47]

— В бою за полуостров Рыбачий мы, Федор, границу не сдали. Не пустили мы фашистов за пограничный столб.

Мне стало грустновато: вспомнил свою погранзаставу, пограничный столб, у которого повторял присягу. И я вслух произнес:

— Тот столб — моя забота.

— И моя, — подчеркнул Николай Москвин.

— Спасибо.

И мы поняли друг друга так, как, может быть, не понимали себя. Обнялись и не заметили, как к нам подошел батальонный комиссар Зыков, которого Москвин знал в лицо и называл по имени и отчеству — Николай Александрович.

— Вот что, батенька мой Васильев, над заголовком стенной газеты надо поработать.

— Он это сможет, — ответил за меня Москвин.

Мне пришлось засесть на целую ночь за газету.

Утром, перед подъемом, прикрепив стенгазету к стенке штабного шалаша, я сел на свежий пень и, не чувствуя утренней прохлады, сладко задремал.

Было около четырех часов утра. Солнце висело над сопкой. Южный ветерок ласкал кожу... Чувствую, кто-то тормошит меня за плечо.

— Проснись, сынок, зазябнешь, не дай бог.

Передо мною стоял боец лет сорока, одетый в пограничную форму. Грудь широкая, глаза серые, добрые.

Удивляюсь, откуда попал к нам такой пожилой, и спрашиваю:

— Зачем вы здесь?

— С пополнением прибыл, — добродушно ответил он. — При штабе определился. По хозяйству помогаю. Моя фамилия Тездев. Зовут Степаном.

Я поднялся на ноги.

Пожилой боец не уходил. Сунув пальцы в кисет, он долго набирал щепоть махорки, потом, лизнув обрывок газеты, не спеша заговорил: [48]

— Рисуем, значит.

— Рисуем, — ответил я.

— Пока ты дремал, сынок, начальство картинки твои разглядывало. Сердит.. — он кивнул на стенгазету.

На заголовке я нарисовал ту высотку, с которой когда-то наблюдал за лосихой. В центре рисунка на высотке изобразил пограничника. Ниже приклеил заметки...

— Что,же плохого нашли командиры в этом рисунке?

— Не могу сказать...

К шалашу приближались комбат Романычев, батальонный комиссар Зыков и с ними десяток бойцов нашей заставы, среди которых я,сразу узнал Дорошенко.

Майор, выше среднего роста, плотный, шел вразвалку. Его тень накрывала Зыкова, который, подойдя к стенгазете, развел руками:

— Ну просто здорово! Откуда у вас, батенька мой Васильев, такое? От отца унаследовали, что ли? — И майору: — Учиться бы ему надо, а тут...

О чем комиссар говорил — было ясно, но как ответить, когда отец рисовать не умел? Я так и сказал:

— Отец не мог рисовать, а вот природу любил. Пахать с тринадцати лет научил меня и косить и по лесам водил. Бывало, отец придет на опушку леса и зовет: «Ф-е-д-я-я, спать пора!!» А я, товарищ батальонный комиссар, на полянке, сижу, рисую, оторваться не могу...

Все как-то приумолкли. Не знаю, быть может, мой рассказ заставил их помолчать и вспомнить свое детство. В воздухе послышался далекий рокот.

— Гудит, черт, где-то гудит! — с тревогой глядя в небо, сказал Тездев. — Поговорить не даст, чтоб ему ни дна, ни покрышки.

Из-за южной высотки выплыл «костыль» — немецкий самолет-разведчик. Прочесав Мотовку из пулеметов, «костыль» ушел на запад.

Ставя задачи группе прибывших сюда пограничников, комбат рассказал об обстановке. Из его рассказа мне стало [49] ясно, что заставы нашего погранотряда с боями отошли от границы.

— Холодна земля Кольского, пустынна, а отдать врагу нельзя ее. Северные ворота в Россию! Открой их, и неизвестно, скоро ль потом закроешь, — заключил комбат.

Группу возглавлял младший лейтенант Иванов. Перед ней стояла задача: высадиться в тыл врага со стороны Мотовского залива, пройти вдоль фронта до Мишуковской дороги{3}, определить движение и количество фашистских резервов, затем соединиться с группой Богачева и разведчиками Козюберды для совместных диверсий.

Узнав 6 том, что группа должна соединиться с разведчиками знакомого мне еще по мирным дням лейтенанта Козюберды, я обратился к комиссару с просьбой включить меня именно в згу группу. Мне помог убедить комиссара Терьяков.

— Ну что ж, батенька мой, раз еще товарищи просят, возражений не имею, — ответил комиссар.

В нашу группу был зачислен также и Николай Москвин.

Подготовка шла быстро. На занятиях я вроде уходил от кошмара, который преследовал меня: «М-ма, вставай!»

И вот мы в одной из бухт Мотовского залива. Дорошенко, Федор Липаев и я, сбросив с плеч наполненные боеприпасами и продовольствием вещевые мешки, сели под кустом на берегу речки. Кому-то пришло в голову искупаться. Командир группы дал «добро».

Легкий ветерок лениво гулял по глади воды. Вода зыбила. На берегу реки пестрели кучки белья, тут же стояли прислоненные к кустикам винтовки. Пограничники плескались в небольшой заводи.

Я не спешил. Раздетым постоял на берегу, затем [50] отыскал в кустах плоский камень, согнувшись, стал оттачивать саперную лопатку. Сталь нудно визжала. Было невдомек, что за мной следили две пары темных глаз. За кустами позади медсестры отжимали белье. Когда оглянулся, услышал упрек:

— Вот расставился, постыдись! Тьфу! Белье отжать не дадут.

Вместе с лопаткой сваливаюсь в воду.

— Воз-дух! — раздался тревожный крик.

Мне показалось, что кто-то подсмеивается над девушками.

Нет, сигнал подан не для смеха. «Мессершмитт», поблескивая желтым брюхом, пронесся над водой.

Все выскочили из воды и принялись проворно натягивать белье на мокрое тело. Надевая брюки, я увидел девушку с узлом мокрого белья. Глазастая, она чем-то напоминала мне Анюту.

С запада снова послышался рокот.

Мне показалось, что самолет несется прямо на девушку.

Дорошенко истошно закричал:

— Ложись, сестра!.. Ложись!..

Гул «мессершмитта» нарастал. Он с каждой секундой все больше хватал за душу.

— Ложись, тебе говорят! Прошьет, чертова девка! Ложись!..

Я вскочил, подбежал к ней и с силой толкнул ее за валун, сам плашмя упал рядом. На тропке, где стояла девушка, хлестнула очередь пуль.

«Мессершмитт» попытался еще раз зайти, но в это время затрещали зенитные пулеметы, и он отвалил в сторону.

Когда стихло, девушка поднялась, подошла к тому месту, где стояла до этого. Под ногами у нее были неглубокие лунки от разрывных пуль.

— Спасибо! — сказала она мне. [51]

— Пожалуйста, но я не знаю, кто меня благодарит.

— Маида, — охотно назвала имя девушка и, улыбнувшись, зашагала по тропке.

Надо же, походка у нее точно такая, как у Анюты — подруги моей юности.

Маида, Маида...

Я уж, кажется, собрался сочинять стихи об этой девушке, о ее улыбке...

Перед посадкой на катер появился батальонный комиссар Зыков. Он словно вырос из прибрежных кустов, теплым взглядом окинул наши лица и заговорил. Говорил недолго. Преимущественно об осторожности в тылу врага.

— Хочу русскую поговорку на прощание напомнить вам. Народ утверждает, что драку выигрывает тот, кто смекалист и спокоен. Доброго вам пути, друзья, и счастливого возвращения!

Погрузились мы быстро, без лишней сутолоки, и катер отошел от берега.

Ох, это полярное лето! Ночью светло как днем. Никакие маневры не помогли экипажу североморского катера спрятаться от воздушных наблюдателей противника. Едва мы вышли в залив, как над нами закружили одиночные самолеты. Пришлось долго уклоняться от бомб и пулеметных очередей с воздуха. Не достигнув цели, катер причалил к берегу. Мы высадились на Рыбачьем, близ перешейка. Здесь, совсем рядом, проходила передовая.

Бойцы укрепрайона полковника Д. Е. Красильникова указали нам скалистую высоту, откуда просматривались вражеские позиции. На высоте не рос даже лишайник. Измельченный снарядами гранит хрустел под ногами. Проводником был Москвин. Он недавно отсюда, ему знаком тут каждый камень.

Перед самой вершиной высоты поползли. Изредка хлопали разрывы. Осколки камня и стали визжали над нашими головами. Ползли цепочкой. В полосе боевого [52] охранения стрелковые гнезда были надежно защищены камнями.

— Стоит, братцы!.. Стоит!

Это Москвин не сдержал своего восторга. Он рукой показывал нам на пограничный знак, что был рядом, на соседней сопке. Николай разговаривал с ним, как с братом:

— Уцелел, родной наш. Так и надо, держись!

Гитлеровцы открыли бешеный огонь из пулеметов.

Мы отползли вниз, за каменный уступ, затем перебрались в один из блиндажей укрепрайона. Здесь командир нашей группы младший лейтенант Иванов, посоветовавшись со «старожилами» перешейка, принял решение:

— Начинается отлив. Под покровом тумана обойти передовую берегом моря. Во время отлива вода от берега отступит. Это поможет нам проскочить на свой маршрут.

Мы вышли на свою трассу без особых осложнений и оказались в тылу противника. Затем почти сутки пробирались тундрой и болотами. Наконец пришли на условленную сопку. Капитан Богачев уже ждал нас. Угрюмый, усталый. Плащ-палатка на нем мокрая, топорщилась, ствол автомата торчал под рукой в прорези полы.

Командиры склонились над картой, а мы прилегли.

Вокруг, кажется, на много верст царила тишина. Сизенькие извилинки дыма цигарок юлили кверху и, попадая на багряный свет полосы горизонта, исчезали. Стояла светлая полночь.

Вдруг раскатистый гул далекого грома потряс чистый воздух и повис над тишиной. Бойцы забряцали оружием, зашевелились. Кто-то из группы Богачева объяснил:

— По переправе на Титовке молотят, долговязые гитлеровцы. У южного моста прорываются, кляп им, чертям, в глотку. Ишь как бьют, воздух волной ходит.

— Пора! — тихо произнес подошедший к нам капитан Богачев.

Пошли не быстро. Дозорные менялись часто. Тундра встречала нас то сонным криком куропатки, то хлюпаньем [53] болотной жижи иод ногами, то гулом немецкого воздушного разведчика.

Белокурый ефрейтор, связной капитана Богачева, шагал рядом со мной. Я присмотрелся к нему. Наивная улыбка застыла в уголках его губ, он негромко проговорил:

— Капитан Богачев велел мне поближе к тебе держаться.

— Ну держись, раз капитан велел, — ответил я, а про себя подумал: хоть и ефрейтор, а молодой, присматривать за ним надо.

На скалистой сопочке, в двух километрах от Мишуковской дороги, к отряду Богачева присоединилась разведка лейтенанта Козюберды. Лейтенант Козюберда поздоровался со мной за руку. Все такой же остроглазый, подвижный, только немножко осунулся и рыжая щетина на бороде вроде начала серебриться.

— Живем? — спросил он меня.

— Живем, — ответил я.

Козюберда повернулся к Богачеву:

— Вот мерзкая история, капитан! Фашисты по лощине прошли, сейчас некстати они. Подбираться к цели теперь придется слева. Охотник и эту дорогу объяснял мне. Справа нельзя, на заслон можем нарваться.

Богачев пошевелил плечами:

— Не стал ли охотник водить нас за нос? Противника-то я тоже видел...

Козюберда удивился:

— Нет! Еще с финской знаю охотника. С братом его тоже встречался. Брат живет в Финляндии, сейчас при штабе полка немецкого оленеводом. Получаю от него информацию.

Богачев чувствовал на себе громадную ответственность за жизнь бойцов, которых привел в тыл врага, поэтому медлил с ответом, до тонкости обдумывая последний шаг перед действием.

— Значит, верить охотнику? [54]

— Я верю!

— Тогда веди. Второй час ночи, самый сон...

Ночная роса седым покрывалом легла на мох. Чуть слышно попискивали птенцы. Слежу за ногами Богачева. Он осторожно перешагивает гнездо и находит нужным предупредить нас:

— Птенцов не давить...

Впереди господствующая над округой высота. На ней, как сказали разведчики, расположены наблюдательные пункты и корректировочные посты какого-то крупного авиационного начальника и артиллерийской службы. У подножия высоты, на берегу реки, — блиндажи и землянки штабных офицеров и солдат.

Мы остановились. Здесь, перед тем как перебраться через речку, разбились на мелкие группы, каждая из которых получила конкретную задачу. Мне приказано действовать в группе Терьякова. В ней четверо.

Ползу вперед, слышу: впереди шумит речка. На той стороне кусты. Ширина речки метров восемь. Я уже на берегу. Вглядываюсь в кусты на той стороне и только теперь замечаю, что у самой воды сидит здоровенный фашист. Носатый, на голове фуражка с кокардой на черном околыше — артиллерист. Мне показалось, он оцепенел, всадив в меня взгляд, и только через несколько мгновений потянулся рукой к кусту, подле которого стояли ведра и лежал автомат.

Как же быть? Через прорезь прицела отчетливо вижу волосатую переносицу фашиста, но выстрелить — значит сорвать всю операцию. Тем временем враг вдруг дернулся с места, однако ботинки подвели его, скользнули по мокрому валуну и он съехал в воду. Справа кто-то тигром обрушился на фашиста и не дал ему всплеснуть руками. Тот тихо погрузился в воду вниз головой. Лишь помятая фуражка всплыла и, покачиваясь на волнах, удалялась от хозяина по течению.

Проводив взглядом фуражку, я только теперь разглядел, [55] кто выручил меня. Терьяков! Он сидел на том берегу и чутко прислушивался к тишине белой ночи.

— Почему заминка? — строго спросил проползавший мимо меня младший лейтенант Иванов. Потом увидел фуражку, плывшую по речке, понял, махнул рукой: — Вперед!

Перебираемся через речку на перекате вброд.

У подошвы высоты опять заминка. Пограничники, затая дыхание, смотрели в зелень березняка, где возвышались замаскированные пожелтевшим дерном две землянки. А чуть поодаль, будто приклеенный к громадному валуну, ютился дощатый домик.

Из ближней землянки вышли двое. Один длинноногий, сутуловатый, с подсумками на поясе. Второй пониже. Поверх мундира у второго пестрел белый засаленный передник. Враги перешли во вторую землянку. Вслед за ними туда бесшумно ворвались четверо наших. Прошла всего лишь минута, и эти две землянки, дощатый домик стали нашим исходным пунктом для решения основной задачи. Теперь уж нам никто не мешал.

Появился Козюберда и с ним два разведчика. Он послал их вперед:

— Снять часовых!

Строго посмотрев на нас, он, будто спохватившись, торопливо заговорил:

— Спешить надо, друзья, спешить!

На косогоре в редком вырубленном лесу десятка полтора землянок. Недалеко от них в ельнике находились, по данным разведки, склады продовольствия и боеприпасов. Вот наш объект. Мы окружили его, перерезали телефонные провода. Каждой группе досталась одна землянка или склад.

Стояла чуткая тишина.

Перед «своей» землянкой я закинул винтовку за спину и взял в руку лопатку. В помещении ею удобнее действовать. [56]

Дверь землянки по-кошачьи взвизгнула. Показался человек в нижнем белье. Поддерживая кальсоны, он спешил в сторонку, затем вернулся.

— Не спят? — прошептал кто-то за моей спиной.

— Ворвемся разом, — ответил я и одним махом оказался возле распахнутой двери.

В землянке за квадратным столом четверо играли в карты. «М-ма, вставай!» — зазвучал в моих ушах голос мальчика. Швыряю связку гранат — не ходите с оружием на чужую землю! — и, падая, закрываю дверь. Глухой взрыв тряхнул землянку. Дверь я подпер ногами, однако она все же отвалилась.

Вскочив, ныряю в землянку. За мной влетели трое: Терьяков, Дорошенко с трофейными автоматами и связной Богачева — молоденький ефрейтор с карабином.

На нарах под одеялами что-то еще ворочалось. Может быть, кто-то механически тянулся к оружию, но поздно... Чад, дым, духота. Собрав уцелевшее в пирамиде оружие, Терьяков и Дорошенко вышли из землянки.

Связной ефрейтор взял меня за рукав и указал на валявшегося под нарами фашиста.

— Планшет надо содрать, может, документы какие важные в нем. Покойному-то они зачем?

Тут-то и произошла неожиданность. «Убитый» вскочил, ударил ефрейтора в живот ножом и, вытаращив рысьи глаза, подбирался ко мне. Теперь землянка казалась мне тесной. Винтовка за спиной, лопатку я уже успел убрать. Расстегиваю чехол, чтобы достать лопатку, и в то же время слежу за глазами врага, они, глаза, должны выдать мне его план... Он так же зорко следит за мной. Моя лопатка зацепилась за каску, висевшую на столбе, и плашмя опустилась на острие ножа. Падаю и стараюсь придавить руку с ножом. Колени врага больно уперлись в мой живот. Сейчас будет толчок и... Нет, не сдам, этот прием я знаю. «Не оплошай, Федька! Не [57] оплошай!» — вспомнились слова друзей на тренировках по самообороне.

— Убей его, Василич! — в бреду просил ефрейтор. — Уб-е-ей!..

Опережая толчок врага, я сам отскочил к стенке. Фашист молотил ногами воздух, в моей правой руке лопата, в левой — каска, как щит от удара ножом. Бью фашиста по ногам, затем, дотянувшись, ударяю по голове, и тот обмяк, распластался на полу.

Поединок был недолгим. Длился минуту, не больше, но мне казалось — прошел целый час.

Слышу знакомый голос:

— Васильев, чего застрял. Уходим. Быстрей.

— Ефрейтора, связного ефрейтора ранили, — доложил я. — Не успел защитить...

Терьяков поднял раненого. Я отыскал нож, отбитый у врага, и, схватив лопатку, замахнулся, но, глянув в мутные глаза мертвеца, с размаху всадил лопатку обратно в чехол. Готов!

Выходим из землянки. Мелкие группы, выполнив задание, собирались на скате высоты.

— Кого ранили? — торопливо осведомился Богачев.

— Связного! — ответил за меня Терьяков. — Считайте, товарищ капитан...

— Как? — Капитан круто развернулся, подошел вплотную ко мне, сверкнул глазами, выругался: — Молодого бойца прошляпил. Тоже мне, стреляный кадровик. — И он бережно взял ефрейтора из рук Терьякова, понес сам.

Богачев, Терьяков и я шли вместе. Капитан Богачев шагал мягко, заглядывая в лицо раненого, которого нес.

— Матери твоей чего же теперь напишу? А? Они, как выяснилось сейчас, были земляки, однофамильцы.

Ефрейтор ответил:

— Ничего, капитан, не пиши, не надо. Пусть домой она меня ждет... А Васильева не ругай... Сам я-я-я... [58]

Угасающими искорками долетели до меня его последние слова. Но что я, мы все вместе могли сделать? Как остановить страшное, что подбиралось к этому не успевшему узнать жизнь юноше?

Мы отходили группами, каждая своим путем в общем направлении на юго-запад к безымянной сопке, где должен собраться весь отряд. Теперь мы имели право отходить: все блиндажи и землянки гарнизона были уничтожены; за спиной поднимались огромные столбы черного дыма от взорванных и подожженных складов с боеприпасами и продовольствием. И хоть довольно быстро стало известно немецкому командованию об этом диверсионном налете советских пограничников, однако обнаружить пути нашего отхода ему не удалось.

И вот она, безымянная сопка. Здесь пункт сбора отряда. Пограничники словно подкошенные повалились на землю, прикрытую мелким ельником.

Здесь же радист Виктор Пузанков доложил капитану Богачеву только что поступившую радиограмму. Командование приказывало: Козюберду со взводом оставить в тылу для разведки и обеспечить взвод продуктами из имеющихся носимых запасов.

Носимый запас — это наши личные пакеты с галетами и кусочками сахара. Мы передали их разведчикам, которых тотчас же увел куда-то своим путем лейтенант Козюберда.

Командир нашей группы младший лейтенант Иванов, развернув карту, объяснил нам маршрут дальнейшего движения.

Подошел Богачев и дополнил его одной фразой:

— Форсированным маршем пойдем, Аркадий Васильевич, никаких привалов.

— Бойцы в запаренных коней превратились, отдых нужен, — заметил младший лейтенант.

— В пасти акульей побывать захотел, тогда вразвалку [59] иди, а бойцы твои чтоб не отставали! Слышь! За каждого мне ответишь.

— Есть!

Раздался окрик дозорного.

И тут как из-под земли, разводя руками кустарник, перед Богачевым появился человек, которого я встречал в дни сопровождения генерала Синилова. Охотник. Он был одет в ту же расшитую кухлянку. Богачев тоже знал его в лицо и пригласил присесть.

— Нет, к-а-п-и-т-а-н, — отказался охотник, — скорей уходи, оттуда немцы, отсюда немцы. Много-много... — И охотник скрылся так же внезапно, как и пришел.

Мы быстро снялись с места. Шли на юг без остановки несколько часов. Усталость валила с ног. Наконец капитан распорядился о привале.

Ложусь на спину и смотрю в синеву неба, где друг за другом гонялись два ястреба. Что они не могут поделить — небо? Мы уничтожили вражеский гарнизон, а они... Первый раз повидал так много человеческой крови. Война — это суровое испытание... Богачев обвинил меня, что я проворонил молодого ефрейтора. Верно, прошляпил. Этого я не могу простить себе. Эх, нечего поесть, а голодный желудок не дает вздремнуть. Маида, медсестра, как сквозь мираж, улыбается, говорит «спасибо»...

Терьяков, лежавший рядом со мной в обнимку с винтовкой, вдруг заговорил, словно в бреду:

— Убирать пора хлеб-то, убирать. Потечь может...

Я тронул Терьякова. Он вздрогнул и, не поворачивая головы, стал оправдываться передо мной, смущенно, с оттенком грусти:

— Смотрю на небо, а в глазах рожь колосится. Будто перезрела она, матушка. Колосья грузные, земле кланяются. Поле громадное, глазом не окинешь, и все колышется. А ведь это ж ветки деревьев в глазах мелькают.

К нам подошел младший лейтенант Иванов. О нем уже ходила солдатская молва: младший лейтенант первым [60] ворвался в одну из землянок и, поддержанный бойцами, уничтожил оказавшихся в ней гитлеровцев. Но схватка была нелегкой — фашистский офицер ударил Иванова чем-то тяжелым по голове. Теперь младший лейтенант выглядит усталым. Бинты сползли набок, скулы чуть посинели и раздулись.

— Не могу прилечь, голову мозжит, — признался он. — Вот и хожу, посты проверяю. — Он посмотрел в небо. Там по-прежнему кружились все те же два ястреба. — Что для них километры? — тяжело вздохнув, сказал младший лейтенант, глядя на парящих птиц.

Я понял состояние младшего лейтенанта и ужаснулся. Понял, что живет он сейчас одной мыслью: держаться на ногах, не ложиться. Ляжет — и не хватит сил встать...

На марше мы забрали у него рюкзак, шинель, фляжку, оставили ему, только оружие. И снова шли по тундре, километр за километром. Голод давал себя знать. Время от времени я выдергивал из кармана кулак, в котором сжимал последние полсухаря, но, видя качающихся, отстающих бойцов, совал его обратно. Словно в бреду, как сквозь завесу, слышу знакомый гул передовой. Теперь она была у нас с левой стороны.

Младший лейтенант Иванов совсем ослаб. На последнем привале, когда до наших войск оставалось три — пять километров, он обхватил толстое дерево, повис, прижался к коре, боясь опуститься на землю. Ноги его скользили по отсыревшему корню. Я сунул ему полсухаря. Младший лейтенант захрустел зубами, он жевал жадно, не раскрывая рта. Все, кто был рядом, лихорадочно стали шарить в вещмешках. Но там не было даже крошек. Только сухарная пыль... Засветившиеся было глаза бойцов, окруживших младшего лейтенанта, быстро потускнели. Безмолвие нависло над нами.

Младший лейтенант заметил это, тут же с усилием выплюнул не совсем пережеванные остатки сухаря на ягель и стал виновато оправдываться: [61]

— Не могу жевать, друзья, челюсти ноют, черт бы их побрал, будто спаяны... Разжать не могу... Так дойду. Что полсухаря, разве на них...

А мне зло и болезненно прошептал:

— В таких ситуациях, Васильев, не растравляй аппетита у людей.

И младший лейтенант старался потверже стоять на ногах, они плохо слушались его, подгибались. Но он зашагал, наклонившись вперед так, будто теперь не ноги несли его, а голова, грудь и все тело помогали ему преодолеть оставшиеся километры. [62]

И покраснели облака

Заботы командования — сорвать план гитлеровского генерала Дитла по захвату Мурманска — стали нашими солдатскими заботами. Как они овладели моими мыслями, сознанием моих боевых друзей — никто не заметил. Но когда батальонный комиссар Зыков, информируя нас о боевых действиях в Заполярье, сказал, что немецко-фашистские войска намереваются перехватить железную дорогу, связывающую Мурманск с промышленными центрами страны, что блокирование Мурманска повлечет за собой голодную смерть жителей города и, по существу, лишит Северный военно-морской флот его главной базы, в глазах товарищей я заметил такую задумчивость, какую не замечал до сих пор. Они, как и я, предвидели суровость предстоящих сражений, и каждый готов был на все. В бою нельзя действовать вполсилы, иначе погибнешь. Бой — не игра на сцене.

Впрочем, и наш диверсионный налет на военные объекты в тылу врага дал понять гитлеровцам, что мы не растерялись перед их вероломством. Идя с оружием на Советский Союз, говорил комиссар Зыков на партийном собрании, фашистские захватчики ставят перед собой цель — поработить или истребить всех советских людей. Коль так, то клин выбивается клином, смерть останавливается смертью...

На этом собрании меня принимали кандидатом в члены ленинской партии. Я подал заявление в предчувствии, что не сегодня, так завтра поступит новый боевой приказ. [63]

Хотелось, очень хотелось идти на суровое испытание коммунистом!

После выступления членов партии Иванцова, Лужина и Самсонова, давших мне рекомендации, слово взял батальонный комиссар Зыков. Что он говорил, дословно не помню, но его напутствие и сейчас почти физически ощущаю. Сердце гулко стучало в груди, на висках и на спине выступил клейкий пот.

— Партия, товарищ Васильев, — заключил Зыков, — взяла на себя всю ответственность за судьбу Родины. Она состоит из таких же людей, как мы с тобой. Значит, мы за все в ответе...

Не все приказы заранее доводятся даже до коммунистов. Но из того, что говорилось на памятном для меня партийном собрании, можно было толковать так: батальон будет наносить удар во взаимодействии с другими частями по тылам врага, чтоб сорвать его план наступления на Мурманск.

8 июля наш батальон высадился десантом на левом берегу губы Большая Западная Лица. Далеко громыхала артиллерийская канонада кораблей Северного флота, прикрывавших десант{4}. Лохматый густой туман тянул с моря.

Идем по вражескому тылу двумя параллельными колоннами. Слева из тумана доносится клокотание Лицы на перекатах.

К полудню были уже километрах в двенадцати от места высадки. Туман здесь рассеялся. Седоватые облака [64] кучками ползли по зеленоватому небу. Припекало солнце. От жары боевая выкладка, казалось, весила вдвое больше. Вскоре разведчики добыли «языка». У пленного обнаружили обращение начальника генерального штаба финской армии Хейнрикса к солдатам и офицерам. Хейнрикс приказывал своим войскам, взаимодействовавшим с немецким горным корпусом, как можно быстрее овладеть Мурманском.

Пленный, кряжистый голубоглазый финн, знал русский язык, отвечал на все вопросы без запинки. Теперь, но нашему солдатскому разумению, мы должны спешить. Надо как можно скорее нанести противнику отвлекающий удар с тыла и тем самым заставить его топтаться на месте.

Так и есть. Идем форсированным маршем.

Вот перед нами широкая болотистая лощина. С юга ее подпирает обрывистая гряда высот. В центре виднеется ущелье, вроде русло реки. Туда устремляется наше боевое охранение. Головной дозор уже скрылся за изгибом скал. Через несколько минут оттуда донеслись выстрелы и взрывы гранат. Колонна батальона развернулась в боевой порядок для наступления. Истрельба вспыхнула сразу по всей лощине.

Перебежками наша вторая рота достигла ущелья и залегла на изгибистом берегу порожистой Лицы. Взрывы мин фонтанят воду. Ущелье, лощину затянуло пегим дымком. Рядом со мной Москвин и бывший мотоциклист, а теперь первый номер станкового пулемета Яков Никеев.

Слева на высотке метались гитлеровцы. Никеев и бил по ним. А снизу туда бежали наши, крича дружно «ура». Огонь батальона окреп. Враг замолк. Теперь наши подразделения переходили реку, поочередно прикрывая друг друга. То там, то здесь над водой виднелись головы в зеленых фуражках и множество приподнятых винтовок.

Заняв на правом берегу реки почти голую высоту, батальон спешно закрепился на ней. Бойцы, используя [65] камни и валуны, создавали огневые позиции. Спустившись к речке за водой, я увидел санитаров. Они несли тяжело раненного Бурталова. Того самого Бурталова, который вместе со мной прикрывал отход заставы на исходе первой недели войны. Сегодня он находился в боевом охранении. Бледные, обескровленные губы чуть шевелились. Он бредил, не узнавал меня.

— Добейте! Друзья мои, добейте!

— Несите, несите, — послышался за спиной басовитый голос. Я оглянулся. Это командир нашей роты Кондрашечкин.

— На засаду наткнулись, но ничего, мы смяли ее. Сделали вызов, посмотрим, как они его примут, — пояснил он так, словно смертельная рана Бурталова была всего-навсего искрой перед глазами, а впереди огромное на весь горизонт пламя яростного огня.

К вечеру посыпал мелкий дождь. Тяжелые облака поплыли низко над нашими головами. В роту пришел батальонный комиссар Зыков. Лицо его было серое, цвета скалы, блестели только глаза. К широкому ремню прикреплены гранаты-лимонки. В потертой деревянной колодке ниже пояса висел маузер. Предваряя разговор о том, что нашему батальону предстоит здесь, в тылу врага, действовать ни день, ни два, а до тех пор, пока противник не откажется от наступления на Мурманск, батальонный комиссар заставил нас подумать над простым, по-будничному мирным вопросом: что значит счастье в жизни человека? После его беседы мы даже заспорили. Ведь у каждого свое понятие о счастье: любовь, дружба, мирная жизнь, исполнение мечты — все это относится к счастью в жизни человека. Вот, оказывается, чем был озабочен комиссар — разбудить в нас думы о завтрашнем дне, о цели жизни, чтоб мы в этой обстановке не считали себя обреченными и не теряли человеческого облика. Уходя, комиссар широко улыбнулся и напомнил: [66]

— Защита вашего счастья сейчас — лопата. Не забудьте, для чего она выдана вам на этом рубеже.

И мы заработали лопатами как дьяволы, не замечая усталости. Пожилой солдат нашего батальона Тездев с остервенением вгрызался в каменистый грунт, прокопал ко мне ход сообщения.

— Хорошо сказал комиссар: земля, матушка наша, в бою главный защитник жизни... Жизнь — главное счастье.

Я обрадовался правильному понятию Тездева. Мне захотелось сделать ему приятное. Достаю трофейную зажигалку.

— Может, сгодится. Возьми.

— А сам как? — удивился он.

— Не курю.

— Спасибо, сынок, спасибо.

Как и следовало ожидать, через сутки шквал артиллерийского и минометного огня потряс нашу высоту. Под прикрытием артогня крупные силы противника подкрались вдоль речки к нашему расположению. Туман будто помогал им наползать на нас.

Тездев выскочил из окопа.

— Не подходить, сучьи выродки, бить буду!!!

Но они шли.

— У-бью-ю-ю! — неистово кричал Тездев, бросившись вперед.

Командир роты Кондрашечкин не ожидал, видимо, такого от старого солдата, попытался даже остановить его, но понял, что это уже невозможно, что дружными действиями роты удастся опрокинуть наступавшего противника. И он тут же гаркнул:

— Впе-р-ед!

Рота по примеру Тездева ринулась в контратаку.

— Вперед! Впе-ред!..

Фашисты заколебались. Затрещали автоматные очереди, на траве чуть впереди меня завертелся Москвин. [67]

Бросаю ему бинт и бегу дальше. Не хочу отставать от тех, кто идет впереди. Они уже повернули гитлеровцев вспять и вот-вот ринутся через речку. А вода почернела — там барахтаются в темно-зеленых мундирах солдаты и офицеры противника.

Немецкие минометы и пушки ударили по реке, не щадя своих и не давая переправиться нам.

Мы закрепились на прежнем рубеже и пулеметным огнем добивали фашистов, отступавших по тем же самым порогам реки, по которым шли сюда. Первая попытка врага столкнуть нас с занятых позиций в его тылу закончилась провалом. Западная Лица снова размежевала борющиеся стороны: на правом берегу советские пограничники, на левом — горные стрелки Дитла.

От бессонницы и наступившего расслабления слипаются веки. Возле меня присел Тездев. Он вернулся сюда позже всех. Как яростно он бросился в контратаку и как неохотно возвращался. Видать, недоволен тем, что штык сухой, — фашисты поспешили уйти от него, не приняли штыкового удара.

— Сволочи! — вырвалось у него из груди. — Разозлили старика и ходу дали, но все равно... вон их сколько там запнулось. — Тездев показал глазами на реку. Там, на перекате, действительно чернело несколько трупов. Река несла их на север. Они то показывались над водой, то снова волна захлестывала их. По берегу раскидано оружие. Немецкие автоматы, каски, котелки, ранцы...

Справа и слева от нас загремели артиллерийские залпы. Это, как потом выяснилось, вступили в бой батальоны главных сил десанта, высаженного 14 июля кораблями Северного флота.

Поднимаюсь на самую вершину нашей высоты к наблюдателям, прошу у них бинокль. Хочу предугадать — куда нас должны бросить. Не будем же мы сидеть тут без дела, коль решено отвлекать внимание врага от Мурманска. Бинокль притянул к моим глазам высоту, отмеченную [68] на карте цифрой 314,9. Над ней поднимались черные столбы взрывов. В вышине сновали самолеты. Отсюда было трудно разобрать чьи. Ближе к нам, на двугорбой высоте, густо рвались снаряды. В окулярах бинокля виднелись группы людей. Одни, подобно муравьям, опускались к подножию, другие ползли им навстречу...

Бой шел, как прикинул я на глазок, приблизительно на десятикилометровом участке. Даже и в лощинах, в тылу наших войск, беспорядочно громыхала стрельба. Едва успел вернуться в роту, в свой окоп, как меня встретил связной:

— Васильев, к ротному. В разведку тебя с друзьями посылают. Младший лейтенант Иванов поведет.

Мутовилин, Липаев, Дорошенко, Терьяков ждали меня возле окопа младшего лейтенанта. Перед нами стояла задача пробраться вдоль реки километра на два — до соседней сопки, с которой слышалась стрельба; выяснить, кто там ведет бой, при случае добыть «языка». Уяснив обязанности каждого, мы тронулись.

Пока мы добрались до намеченной высоты, стрельба на ней прекратилась. У подножия встретили группу усталых бойцов — семь человек. Их возглавлял плечистый сержант, лицо крупное, рябоватое, шея забинтована. Бойцы вели пленного в офицерской шинели без погон.

— Разведчики Козюберды, — представился сержант. Поделились едой, куревом... Присели, закурили.

— А где же сам лейтенант? — спросил младший лейтенант Иванов.

Сержант посмотрел на пленного, сказал:

— Возвращались к своим и вот этого прихватили. Видать, важный субчик. Егеря за нами погоню устроили, выручить его хотели. Лейтенант сам за пулемет ложился... Отбились и опять пошли. И вдруг пуля его подрезала. Охнул, подмял кусты. Я поднял его. Сто пудов весит, обмяк. В госпиталь, говорит, в госпиталь... [69]

Рассказчик перевел дух, хмуро огляделся и долго дрожащими пальцами искал свои губы, чтоб раскурить гаснущую самокрутку.

— На высотке в лесочке присели отдохнуть, — продолжал сержант. — Пока оглядывались, а уж кто-то закричал: «Плохо ему, братцы, совсем плохо...»

Меня будто ошпарили кипятком. Все, что накипело в груди, сейчас переметнулось в кулак. Не помню, как развернулся и... Пленный опрокинулся... Он замотал ногами, придерживая руками окровавленный нос.

— Васильев! — возмутился младший лейтенант Иванов. — Пленного решил бить... Трое суток строгача...

— Ты поспешил, — шепнул мне сержант, — сердце Козюберды бьется. Мы передали его бойцам четырнадцатой дивизии. Лошади у них есть. Может, успеют вовремя в госпиталь доставить...

— Помолчи, сержант.

Мы попрощались с разведчиками Козюберды. Весь остаток пути я думал о славном разведчике, храбром офицере, преданном ленинским идеям коммунисте. Нет, за Козюберду мы еще сведем счеты с гитлеровцами!

А вот и бойцы, которые вели бой за высоту, а теперь отходят. Их человек пятьдесят. Это остатки одного из батальонов 14-й дивизии, который вот уже три недели вел бои в окружении. Действия наших десантов помогли воинам батальона прорвать кольцо, и теперь они идут на соединение с нами.

* * *

Двигались около десяти часов.

По ту сторону Лицы за островерхой, поблескивавшей от солнечных лучей горою ухали немецкие пушки. Снаряды рвались невдалеке от нас. Мы залегли. От свежих воронок несло гарью... Впереди чернел прибрежный лес. Обожженные деревья толпились на берегу, словно намереваясь испить воды из порожистой Лицы — русской реки. [70] Батальон перебрался в этот лес, и людей не видно — они стали зарываться в землю.

Один из взводов батальона попытался форсировать Лицу, но враг не дремал... Все ясно, предстоит еще одна и, кажется, не легкая схватка.

Иду к разведчикам батальона. Они добыли где-то приказ по корпусу Дитла. Переводчик переписал на русский язык первую страницу.

Приказ начинался с призыва: «Солдаты великой Германии, перед вами пал Крит. Вы покорили Францию, победили Чехословакию и Польшу. Скоро вся Европа будет послушна вам. Теперь впереди богатый город Мурманск. Ваши зимние казармы должны быть там...»

— Комиссар приказал раздать копию этого приказа агитаторам рот и взводов, — сказал мне командир взвода разведки. — Возьми один экземпляр в свою роту.

Однако читать этот приказ в своей роте я не стал: все спали мертвецким сном. Свалился и я.

Проснулся и удивился — тишина, ни выстрелов, ни движения людей. Рядом, в неглубоком окопчике, комбат В. А. Романычев и комиссар П. А. Зыков. Они напряженно вглядываются в прибрежный рельеф на той стороне реки. Там, на вражьем берегу, одна из наших рот. Она зацепилась за подножие высоты и, как видно, ждет, когда остальные роты начнут переправляться через Лицу. И моих друзей не видно. Почему не разбудили — ума не приложу. Прислушиваюсь.

— Тишина не нравится мне, комиссар. Не к добру. Да и роту там подкрепить надо.

— Думаешь, противник попрет раньше, чем мы переправим весь батальон? — спросил комиссар.

— Не думаю, а уверен, Николай Александрович, пойдут!

Этот разговор будто выбросил меня из окопа.

Вдруг сопка, которую занимал враг на той стороне, подернулась вспышками орудийных залпов. Снаряды [71] встряхнули наш берег. Комбат, пригибаясь, ходко побежал на правый фланг и скрылся за вздыбленным валом земли. Комиссар, комкая в руке фуражку, смотрел, как враги спускались с высоты и наседали на роту за рекой.

— Сомнут, гады! Сомнут роту, — неизвестно кому говорил он.

Стрельба нарастала. Она вскоре превратилась в сплошной треск и свист. Снаряды ложились то в реку, то на берег, то сзади нас.

От Романычева по ходам сообщения приполз связной. Зыков подозвал Кондрашечкина, находившегося неподалеку в окопчике, махнув фуражкой, сказал:

— Пора!

Кондратечкин выскочил из окопа, крикнул:

— Рота, за мной!!!

И вот бойцы ринулись вперед. Вброд форсируем Лицу. С нашей ротой идет комиссар. Лобовой огонь с высоты не берет нас — мертвое пространство. Лишь с обрыва, справа, посвистывают пули крупнокалиберного пулемета.

Комиссар на секунду остановился, машет фуражкой.

— Вперед! Вперед, пограничники...

Кричал он уже, по-моему, с последним вздохом и остановился тут не по своей воле. Остановился, затем, неуклюже изогнувшись, плюхнулся в воду.

— Комиссар упал! — крикнул кто-то за моей спиной.

— Молчи! — вскричал я не своим голосом, и, подхватив на руки мертвого комиссара, вытащил его под обрыв берега. А затем, вымахнув на берег и не чувствуя под собой ног, обогнал ротного, бойцов, что были впереди.

Перед глазами замелькали ноги в крагах. Спешу догнать. Это гитлеровский офицер. Он поворачивается и бьет из пистолета, но не останавливается. Пули свистят справа, слева, над головой. Приподнимаю карабин. Фашист перепрыгнул окоп, еще раз повернулся и бросил, как мне показалось, черный комок в лицо. Меня обдало [72] жаром. С ходу валюсь на землю. Не знаю почему, но тяну руки к своей фуражке, отлетевшей в сторону. Кто-то наступил на нее, кто-то стукнул меня сапогом в живот. Мне все стало казаться красным... Выхватываю лопату, взмахиваю ею. Она тоже стала казаться красной... Встаю... Горы, небо, далекие бегущие впереди люди — все одного цвета. Бойцы, обутые в красные ботинки с обмотками, в красных гимнастерках проносятся мимо... Падаю. Кто-то тряхнул меня за плечи. Резкий запах нашатыря ударил в нос, въелся в глаза, будто сдирая с них красную пелену.

— Посиди, — насильно придавил меня к земле санитар.

И снова ощутил резкий запах нашатыря. В глазах стало светлеть. Небо, горы, река приняли нормальный цвет. К реке длинной цепочкой шли бойцы нашего батальона. С соседней высоты, справа, откуда бил крупнокалиберный пулемет, спускались бойцы еще одного батальона из 14-й дивизии. Они помогли нашему батальону вовремя, и враг был опрокинут.

Меня принесли к месту переправы.

Подошел Липаев:

— Ну вот, брат Федор, когда паскудный офицеришка оторвался от тебя, моя пуля догнала его... Уложил. Один патрон всего израсходовал, но уложил.

Убитых, что лежали по кустам, перенесли на пригорок. Большинство погибло в реке.

Большая Лица, Большая Лица, кто тебя забудет! Здесь погиб комиссар Николай Александрович Зыков.

Кондрашечкин и комбат стояли на бугре свежей земли. Перед ними строй пограничников и бойцы батальона 14-й дивизии. Говорил Иван Петрович Кондрашечкин. Говорил тихо, скорбно:

— Родина-мать всем нам нарекла сейчас одно имя — защитники России. Нести такое имя должны мы честно, до последнего вздоха, как комиссар Зыков... [73]

Надо мной склонился Липаев. Выслушав речь командира роты, он сказал:

— Если фашисты радуются, что убили нашего комиссара, то тем хуже для них. Не спрашивай — почему. Сам отвечу. У нас, у северных людей, живет в памяти легенда: злой идол срубил дерево, и тут же на его глазах появилось два, срубил два — появилось четыре... И если до прихода этого злодея в наших краях были только перелески, то теперь, посмотри на карту, — тайга от Урала до самой тундры... Растет, раздвигается.

Я лежал на спине, смотрел в глаза Липаева. Сознание мое работало четко, только сказать ничего не мог — губы слиплись, и сил не хватало разорвать их. Лишь в мыслях мог поддержать я боевого друга. Да, гибель комиссара усилила наше рвение быть такими, каким был он. Эту решимость я прочитал в глазах Липаева, на лицах моих друзей пограничников, что стояли, склонив головы над могилой.

Прогремел прощальный ружейный залп. В облачное небо ушли трассирующие пули. И покраснели облака... [74]

Северное сияние

Эвакуация раненых шла по такому же сложному пути, как и высадка десанта. Санитарный катер маневрировал мучительно долго, Я лежал в трюме, и через открытый люк виделись красные облака — думы о гибели комиссара не покидали меня.

На берегу Мотовского залива, должно быть в Ура-Губе, меня снова тряхнуло взрывом бомбы, и последняя черточка света в моих глазах исчезла. Голова наполнилась разноголосым птичьим гомоном.

«Ти-ти, чик-чик, тюви-тюви» — пищало в ушах, потом все заглохло, и я полетел в какую-то бесконечно глубокую даль...

Очнулся в палате мурманского госпиталя.

— Смотрите, братцы, — бархатно гудел чей-то басок, — парень, видать, в себя пришел, а то неделю теленком мычал. Глаза таращил, а не видел.

— Фамилия-то его как? Эвон какой, на койке не вмещается...

— В том и дело, никто не знает... Привезли, документов при нем нет. Чей, откуда родом, неизвестно. Так и записали на довольствие: «Бесфамильный».

Как сквозь беспокойный сон воспринимаю разговоры. Потом явственнее:

— Т-и-ш-е! Врачи.

И тут же скрип сапог, отрывистый говор.

— У этого великана раны на ноге зарубцуются быстро.

Я понял — речь шла обо мне. Трудно было открыть [75] глаза. Веки будто склеивались намертво. Голова шумела пчелиным роем и кружилась, как после долгого катания на каруселях.

— С головы повязку снимите, на брови и подбородок положите наклейки, — распорядился врач.

— Бесфамильному наклейки? — переспросил мягкий, как послышалось мне, доверчивый женский голосок.

— Да, ему, у него есть теперь и фамилия: сегодня лейтенант документы принес, исправьте в истории на... Васильев.

Чувствую, как легко и проворно снимают повязку, осторожно отдирая ее от бровей.

— Он! — вскрикнула женщина... Узнаю!..

— Кто он?

Вдруг сразу полегчало... Я узнал голос Лены. Той самой Лены, что расспрашивала меня в Мурманске, как попасть к нам на заставу, к Терьякову. Она стоит передо мной, перебирая бинт. Пока вижу ее одну, все остальное расплывается и качается перед глазами.

Это была неожиданная встреча.

Госпиталь жил своими заботами. Усилия врачей, сестер, нянечек возвращали бойцам то единственное, ради чего они шли на смерть, — жизнь. И жизнь приходила ко многим. Но если и здесь, в госпитале, смерть вырывала кого-либо из защитников Родины, то остальные раненые еще больше проявляли упорства и желания выздороветь. Настойчивые просьбы слышались с коек:

— Сестра, харчей прибавь, силенка нужна...

— Костыли выдайте... Свежего воздуха вдохнуть пора...

— Братишки, голову приподнимите, на свет, на улицу глянуть, — всегда последним просил раненный в живот моряк и, закусив губы, поддерживаемый друзьями, подолгу смотрел в окно на кусок синего неба, твердил: — Вот оно какое — бездонное. — И, налюбовавшись небом, он требовал: — Сестра-а-а, скоро ль накормишь... [76]

И ему, как ребенку, вливали в рот несколько ложек бульона. Потом делали укол — снимали боль в кишечнике. Так изо дня в день, до тех пор, пока не унесли на повторную операцию. Унесли и не принесли...

К концу сентября я почувствовал себя лучше.

Как-то утром, еще до обхода врачей, в палату осторожно открылась дверь. Вошла Лена. За ней следом девушка. Они быстро зашагали ко мне.

— Маида! — удивился я, приподнявшись.

Это — медицинская сестра нашего батальона Маида, которая почему-то считает, как мне говорили ребята, что я спас ей жизнь, вытолкнув из-под пулеметной очереди «мессершмитта».

— У тебя, Федор, седина на висках. В двадцать два года... Это слишком, — заметила Маида.

На тумбочке появился стаканчик конической формы, зажаренная картофелина — мурманский деликатес, несколько ломтиков хлеба, сыр и — о, чудо! — небольшая бутылка шампанского — граммов на триста под блестящей пробкой. Маида открыла ее, и в стакане заискрилась ароматная пена. Пену осадила жидкость коньячного цвета, налитая из шкалика. Маида советует выпить одним махом. Я не могу — жалко губить такое сочетание живых красок. Они слоятся в три этажа и, плавно перемещаясь, оставляют на стенках стакана слой перламутровых поясков.

Подавая мне стакан, похожий на кусок радуги, Лена сказала:

— Пей, это же лекарство.

Я оглянулся на товарищей. Все смотрят в пол. Повременил, не зная, что сказать. Как трудно быть счастливым среди больных друзей...

Пропустив один глоток приятной жидкости, я протянул стакан соседу:

— Глотни и передай дальше.

— Этого делать нельзя, — сказал сосед. [77]

— Почему?

— Знаю, потому и говорю. Уйдут сестры, тогда и поясню.

Лена и Маида вышли.

— Пей все сам до конца, дубина бесчувственный. Девушка принесла тебе «Северное сияние». По-нашему — это признание в любви. А ты хотел разделить ее любовь на всех, разве так можно?!

Организм постепенно обретал силы. Меня перевели в более обширную палату — целый корпус выздоравливающих. Гимнастика, прогулки, сытые обеды помогали забывать о швах, глушили боль.

Пожалуй, нигде не встретишь такого скопища тактиков и стратегов без высших званий и положений, как в госпитальных палатах выздоравливающих. Сюда стекается самая подробная информация о положении дел на фронтах начиная от стрелковой ячейки, от окопа боевого охранения до штаба армии и выше. Вся эта информация, поступающая из уст непосредственных участников событий, очевидцев и живых свидетелей, собирается в общий котел доброй сотни умов, обсуждается, а затем следуют заключения и выводы. Каждый рисует в уме или на бумаге карту боевых действий по своему масштабу и, владея множеством полученных сведений, находит место своей роте. Разумеется, его рота приняла на себя главный удар, потому он, представитель ее, оказался здесь, в госпитале. Но рота могла не выдержать этого удара и погибнуть бесследно, если бы в самый решающий момент он — вот этот самый тактик и стратег в звании рядового — не открыл огонь из пулемета по флангу противника. Рота выдержала, значит, и батальон выстоял, а от устойчивости обороны батальона зависела судьба полка, дивизии, армии...

Или, скажем, мне стало известно именно здесь, в госпитале, что исход боев на рубеже Большой Западной Лицы перечеркнул планы гитлеровских генералов — захватить [78] Полярное и Мурманск любой ценой. Ну и как тут умолчать о роли нашего славного 181-го батальона в решении столь сложной задачи! Общими усилиями войск фронта, морской пехоты и кораблей мы заставили генерала Дитла топтаться на месте больше двадцати дней, а затем вместо наступления на Мурманск он вынужден был просить у Гитлера разрешения перенести сроки выполнения задуманной операции на более позднее время. Как ни говори, первый удар мы выдержали. Теперь время работает на нас.

Но сведения с других фронтов поступают нерадостные. Я и мои госпитальные тактики и стратеги озабочены думами, какие, несомненно, не покидают ни генералитет фронтовых штабов, ни стратегов Генерального штаба. Там, над центром России, нависла смертельная угроза. Не миновала опасность и для Кольского полуострова. И наша забота — как помочь армии, фронту, Генеральному штабу, Ставке — выливается в конкретные выводы и предположения. Какие? Нет устойчивых позиций без боеспособного солдата, нет успешной атаки и контратаки без опытного и смелого зачинщика в каждом взводе, в каждой роте. Командиры руководят, а солдаты исполняют их команды. Любые самые гениальные решения без исполнителей — ничего не дают. А исполнитель кто?.. Вот и получается, что все концы тактических и стратегических замыслов и решений ведут к солдату.

И тут сразу же появляется тревожная думка: а вдруг сегодня или завтра именно твоя рота будет выполнять ту самую главную задачу, от решения которой будет зависеть судьба батальона, полка, дивизии, положение дел на всем фронте, а тебя нет в роте — ты прохлаждаешься в палате выздоравливающих. Будут гибнуть товарищи, а тебя, обстрелянного и умеющего действовать, не могут дождаться из госпиталя.

Нет, нельзя тут залеживаться.

В первых числах октября выписываюсь из госпиталя. [79]

И вот уж берег Кольского залива. Его поверхность блестела зеркалом. Не дожидаясь переправы, пошел побережьем, обходным путем через реку Кола на Мишуковскую дорогу. Над сопками в небе раздавалось протяжное курлыканье журавлей. Они резким продолговатым клипом отчетливо виднелись на бледно-голубом фоне неба и, удаляясь, превращались в маленькие, чуть заметные точки.

«На юг потянули... Холод чуют... Через недельку над Москвой проплывут», — подумалось мне. Я загрустил и даже почувствовал усталость.

Перед глазами густой лес. Вообще природа Кольского полуострова резко отличается от природы средней русской полосы, где я родился и вырос. Здесь нет широких лугов и хлебородных равнин. Вместо них — тундра. Скалистые горы и голые сопки громоздятся вдоль побережья Баренцева моря. Далее на юг от Мотовской высоты идут леса. Местами встречаются массивы стройных сосен и елей. Кое-где пасутся карликовые березки.

Зимой над лесами и тундрой целыми неделями воет пурга. Осенью дожди. Короткое лето скупо дарит людям солнечные дни. Однако отдохнуть здесь есть где, было бы настроение...

Сел под елью, стал перебирать до мелочей свою короткую жизнь. Вспомнил, как пятнадцать лет назад отец взял меня за руку, повел в первый класс. Я хватаюсь за его серый пиджак, робко перешагиваю порог школы и даже пустил слезу, боясь расстаться с отцом. Отец вскоре умер...

Вспомнил мать. Как она поливала теплую воду мне на руки, говорила: «Устал, рабочий ты мой человек».

Что бы она сказала сейчас, увидя меня здесь, под елью, в беззаботной позе отдыхающего? «Отдыхаешь, сынок, а вот нам теперь не до отдыха — враг к Москве рвется».

Я поднялся и снова зашагал. На мысе Мишукова нас [80] собралось человек тридцать. Все пограничники. И отсюда по сопкам и болотам мы пошли к самой границе на Мотовку, куда после сентябрьских боев отвели поредевший больше чем наполовину 181-й батальон{5}.

Вот и Мотовка.

— Эй, часовой! Дежурный по батальону у себя? — крикнул я.

Боец остановился, лениво ответил:

— Нету, наряды проверяет.

— А Кондрашечкин жив?

— Вон нора его.

Часовой пристально посмотрел на меня и, опустив ствол винтовки, быстро зашагал навстречу. [81]

— Здорово, Василич! — проговорил он. — Не узнал, что ли?

— Как не узнать Новоселова! Ты ведь тоже недавно из госпиталя? Кожа на скулах будто на барабане натянута.

— Да и ты, Василич, не разжирел. Ладно, иди к ротному, потом поговорим.

Вхожу в землянку Кондрашечкина.

В глубокой длинной яме, покрытой сверху прутьями и дерном, находилось несколько человек. Кондрашечкин смотрел на карту, разостланную на ящике. В углу, у двери, чадила сделанная из старой жестяной бадьи печка. На земляной стене керосиновая коптилка пускала черную вихлястую струю дыма. Упираясь горбом в потолок, пытаюсь доложить о прибытии. Кондрашечкин отмахнулся: не надо, вижу, садись! Он уступил край березового чурбака и затряс мою руку.

В полутьме я узнал связного командира роты старика Тездева. Он тут же потянулся к коптилке, общипал фитиль, потом облапил мою шею.

— Тездев! Завтрак сюда на шесть человек, — складывая карту, распорядился Кондрашечкин и, покопавшись в полевой сумке, подал мне письмо. — От матери.

Кондрашечкин не заметил, что вместе с письмом в мои руки попала фотокарточка мальчика и девочки, сидящих рядом. Я взглянул на них, и мне стало не до письма от матери: уж больно знакомо лицо мальчика, глаза большие...

— Чьи это? — спросил я, возвращая фотокарточку.

Кондрашечкин еще не успел заметить моего волнения и ответил как бы между прочим:

— Были не мои, а теперь усыновить собираюсь. — И, видя, как внимательно смотрю я на фотографию в его руке, уже задумчиво произнес: — Дети друга. Милые ребятишки. Бывало, загляну к ним, мальчишка — Мишуткой звать — за шаровары уцепится и требует рассказать, как [82] шпионов ловим. Отец у них погиб в первый день бомбежки Мурманска, а мать эвакуировалась вместе с ними, но вот что-то долго письма от нее нет...

И тут в ушах моих зазвучали слова мальчика: «М-ма, вставай!»

Есть в жизни человека моменты, которые до самой смерти будут буравить его память. И вот теперь сцена на станции Оленья вновь встала передо мной. Стараясь не смотреть в глаза командира роты, выскакиваю на улицу, соскребаю с травы иней, натираю виски и лицо, думаю: с чего начать, как сказать? А сказать надо. Я отчетливо понял, что для Кондрашечкина судьба этих детей и их матери далеко не безразлична.

Вернулся вместе с Тездевым, который поставил на стол завтрак — котелки с овсянкой, чайник и хлеб...

Кондрашечкин сдвинул котелки на край ящика.

— Где же, Васильев, видел их? — строго спросил он.

На протяжении всего моего рассказа Кондрашечкин не обмолвился ни словом, а, закусив губы, глядел на лежавшую перед ним фотокарточку.

— Что творят фашисты... детей без матери оставили, стервятники!.. — наконец вырвалось у него.

Он велел нам завтракать, а сам, стиснув кулаками виски, окаменело склонился над ящиком.

Мы торопливо опустошили котелки, выпили горячего чая, а он все сидел, не поднимая головы, молчал и тем дал понять: не мешайте, это мое личное горе, и я один одолею его без вашей помощи!

Мы вышли.

Короткий осенний день угасал. Морозило. В сумерках нашел землянку своих друзей, передал письмо Терьякову от Лены. Прочитав письмо, Терьяков стал думать вслух:

— Понимаешь, Федька, чертовщина получается. Женились вроде, а друг друга не видим. Война помешала нашему счастью, но Ленка не соглашается с этим. Пишет: [83] скоро, значит, тут появится с мандатом медицинской сестры.

После длинной дороги и мне захотелось вздремнуть. Сквозь сон слышу:

— Возможно, через часок выступаем. Проверьте оружие. Карабин для Васильева в каптерке.

Полярная ночь распростерлась над Кольским. Сверху порхал крупный редкий снег. Наскакивал леденящий ветер, и в вершинах деревьев начинался свист. Мы должны были прочесать местность южнее Мотовки. Идем кучно, лесистой лощиной, стараясь в темноте не выпускать из виду друг друга.

— Отдохнуть бы, товарищ командир. Ноги одеревенели. Километров тридцать, а может, больше отмахали.

— Перекусить, подсушиться. Развести один костер на два отделения, — откликнулся на просьбу взводный.

Сухие еловые сучья загорелись жарко. Потянуло запахом подогретых мясных консервов, сушившихся портянок и шинелей.

— О чем задумался, Мутовилыч? — проговорил Липаев. — Не вешай голову, товарища на тоску не наводи. Тоска, брат, без пули убьет, то-то...

— Э-эх, Федор! — протянул Мутовилин. — Скучновато стало. Дом вспомнил. Запеть бы, и на душе легче станет. Но нельзя...

— Слышь, Мутовилин, а я по лесу, по оленям скучаю. Люблю вот такую жизнь, как сейчас. По лесу с оленями бродить люблю или у костра сидеть. А костер для оленевода — дом... Костер песни поет...

Липаев говорил, а голубые глаза его светились задумчивостью, кажется, они отражали в себе весь край, который исколесил он с оленями. Щеки его вспыхивали румянцем.

— Дед жил и умер в тундре, отец Заполярье шагами вымерял, сам я тоже никуда из этого края не пойду. [84]

Вышвырнем фашистов, опять по всему Кольскому гулять буду.

— По-твоему, только в тундре рай, — возразил Новоселов. — Дудки! У нас на Смоленщине красота. У-ух! Бывало, весной в поле выйдешь, от цветов аж в глазах зарябит и дух в груди захватывает...

— Кончай заправку, дозорные сигнал дают, — донеслось от соседнего костра.

Тяжело поднимаемся на высоту, белую, искрящуюся снежинками. Вдруг головной дозор залег. И тут же от двух глыб, возвышавшихся над снегом, хлестнула короткая очередь. Зеленые нити пуль потянули в лес.

Взвод расчленился. Мы по-пластунски переползали, окружая глыбы, из-за которых теперь уже выплескивались красные язычки. Я сделал несколько выстрелов, но бесполезно: темнота не давала поймать на мушку цель. Так же мазал лежавший рядом со мной стрелок. Это был Белокуров Андрей, детина пудов на шесть, бывший грузчик Мурманского порта.

— Гранатой, что ли, хватануть, — сказал Белокуров и собрался было ползти вперед, но я задержал его:

— Подожди. Липаев и Мутовилин туда уползли. Кажется, с арканом...

Через минуту там раздалось два взрыва гранат, затем еще два. Перестрелка стихла. Пять фашистов убито, один схвачен живым. Последнего заарканили Липаев и Мутовилин. Они приволокли его с петлей на шее.

Белокуров вертелся около пленного, пытаясь скрутить ему руки, ругался.

— Не кусайся, зараза! Хуже собаки злой.

И только Белокуров засунул руку за борт кителя врага, чтобы извлечь документы, как вдруг испуганно выпалил:

— Ребята, давай сюда! Это не фашист, а баба. Вот стерва, кусалась, а-а!! Ей-богу, — клялся Белокуров. — Хотите — сами пощупайте. [85]

— Тьфу! Лучше корову поцеловать, чем фашистку щупать. Нашел чем порадовать...

Оставив пленницу под надзором Белокурова, взвод обшаривал местность. Другого гнезда ночных «кукушек» обнаружить не удалось. Осмотрели место взрыва гранат. Нашли рацию. Как потом выяснилось, противник рассчитывал устроить тут корректировочный пункт.

— Это еще одно доказательство, — сказал командир роты, когда мы вернулись и доложили о результатах поиска, — враг готовит новое наступление...

Глядя на угрюмое лицо командира роты, я почему-то с удовлетворением отметил про себя: значит, в самом деле я вовремя вернулся в батальон.

Через сутки мы получили сухой паек на целую неделю.

Разговоры о выступлении батальона подтвердились. К двенадцати часам ночи нас подняли, выдали белые маскхалаты, и под покровом звездного неба мы тронулись на левый фланг мурманского участка фронта.

С северной стороны, над поселком Титовка, как бы дразня земную природу, громадным цветным поясом, расположенным горизонтально, ярко переливалось красками северное сияние. Оно перемещалось с места на место, строилось в бесчисленное множество радужных террас, то угасало, то загоралось с новой силой, привлекая к себе взор.

Пограничники в белых маскхалатах, сливаясь со снегом, шагали как белые призраки. Потом, после двух недель боевых действий на левом фланге мурманского участка фронта, нас так и прозвали — «батальон белых призраков». Люди батальона упорно учились действовать ночью, как днем, одерживать верх над противником в любую погоду. В конце концов, против нас были брошены роты акклиматизировавшихся солдат из горнострелкового корпуса и бригады СС «Север». [86]

Частые стычки отдельных групп стали перерастать в столкновения рот и батальонов с обеих сторон.

Вот одно из таких столкновений.

...Мимо нашего костра, сгорбившись, трусцой бежал командир разведки.

— Что случилось? — спросил его Кондрашечкин. Тот, на мгновение замедлив бег, сообщил:

— Противник подтянул пушки.

Мы плотнее сдвинулись к небольшому огоньку, стараясь захватить все его тепло, словно веря, что согревать оно нас будет долго.

— Тушить костры! — распорядились командиры.

В лесу наступила темень. Стараюсь всмотреться в темноту. После костра все кажется черным. Только разрывы вражеских снарядов (они начали падать от нас в стороне) поднимают волны белой пыли, которая затем медленно оседает на деревья.

Присматриваюсь. Впереди синеватой линией выделяется гребень высоты. На этой линии вместе с отблесками северного сияния поблескивают короткие частые вспышки. Зеленые и красные нити трассирующих пуль сверлят полярную ночь.

Мы снова продвигаемся всей ротой. Я даже не обратил внимания, что мороз начал прихватывать пальцы моих ног. Рота заняла оборону в районе высоты.

К утру немецкий бронированный вездеход пробрался в седловину — в нейтральную зону. Он покрутился на месте, пристроился у большого валуна. Через мощный репродуктор с вездехода заговорили:

— Рус, сдавайся! Хватит овсянку жрать. Переходийт к нам, будешь шо-ко-лад кушайт. Мы вас трогайт не будем... Москва капут! Сталин капут!

Стрельбы не было. И вдруг Новоселов белой копной возвысился над камнем, за которым лежал, и закричал в ответ:

— Не тронь Сталина, заткнись! А с Гитлера мы штаны [87] сдрючим, всю Европу заставим хлестать фюрера по заду, сукиного сына, ирода!..

Пограничники приподняли головы. Они наблюдали за вездеходом с репродуктором и прислушивались к словам Новоселова, который вступил в перебранку с фашистским горлопаном.

Кто-то подсказал:

— Прибавь, дружок, что шоколад фрицевский свиньи жрать не будут, дюже горынит.

Перекричать репродуктор было невозможно. Новоселов, убедившись в этом, безнадежно махнул рукой.

— Вот дерьмо! И колупнуть нечем — орудиев близко нет. С пулеметами он, а место открытое...

— Нехай брешет, проку не будет, — успокоил кто-то Новоселова.

Но вот около вездехода выросли две копны дыма. Взрывов я не слышал, не уловил даже, кто и откуда ударил по нему. Вездеход рванул назад, оставляя за собой облако белой пыли.

Лишь потом стало известно, что сюда подошли батальоны пехотинцев и моряков.

— Ну, ребятки, держитесь, — опять проговорил кто-то сзади, — фашисты это не оставят без ответа.

Так оно и случилось. Тут же загудели тяжелые снаряды. Собравшиеся было в небольшие группки, наши бойцы рассыпались по местам, притихли. Из-за балки выползла пехота противника. Она шла в гору. Видел я, как эта масса развернулась и цепью двигалась к нам.

Грохот взрывов снарядов все нарастал, и осколки прижимали пограничников к земле.

До пехоты противника было еще метров четыреста. Черный пунктир живых точек охватывал нашу оборону полукольцом. Снег чернел все больше и явственнее. Мы затаили дыхание. Сейчас, как думалось мне, наступила та самая минута, когда решение приходит само собой. Лишь бы не дрогнули товарищи... [88]

— Прицел двести! — распорядился Кондрашечкин. За валунами прокатился шорох.

— Огонь!

Вершина нашей высоты будто треснула, кутаясь пучками сизого дыма. Забарабанили «максимки», «ручники».

Гитлеровцы несколько секунд бежали еще вперед, потом середина цепи заколебалась, оставляя на снегу черные пятна, откатилась назад к балке.

Там, в балке, фашисты накапливались для новой атаки, непрерывно строчили по нашей обороне из крупнокалиберных пулеметов. Мы не отвечали, берегли патроны.

Воспользовавшись «затишьем» — кто знает, сколько оно продлится, — ко мне подполз Белокуров.

— Патронов одолжи обоймочку, у тебя их в мешке больше, чем сухарей.

Я расстегнул подсумки. Там было всего десяток россыпью.

— Бери, но не больше половины.

— Мерси, — с улыбкой сказал Белокуров. Он, вероятно, хотел приподняться для реверанса, но земля вздрогнула, и ему пришлось опуститься еще ниже. Два снаряда один за другим рванули невдалеке от нас.

Правее меня, где лежал в мелком окопчике Терьяков, застонали:

— Сестричка, но-гу-у-у!

Это было в трех шагах. Выхватываю из кармана запасной индивидуальный пакет, спешу к раненому. Сюда же, таща за собой волокушу, подползали санитарка и медсестра с сумкой.

— Сама перевяжу, Федор, ты лучше укажи, где мой.

По голосу я узнал — Лена! И с замиранием сердца посмотрел туда, где должен быть Терьяков. Жив ли он... Но вот из его окопчика высунулась голова. Затем оттуда понеслась негромкая ругань, и Терьяков стал быстро устанавливать на рогульке ручной пулемет.

Я облегченно вздохнул. [89]

— Вот он, — указываю на Терьякова и спрашиваю: — Ты-то, Лена, как сюда?

— Как все, — ответила она, перевязывая раненого.

Одета Лена была в серую новенькую шинель, на ногах валенки. Рядом с ней была санитарка, которая, укладывая раненого на волокушу, приподнялась. Над головой прошипел снаряд. Он рванул сзади, выворачивая с корнями деревья. Я прижал голову санитарки к земле, цыкнул:

— Зачем вам-то зря рисковать!

— Санитаров смерть не берет, — бойко ответила она, впрягаясь в волокушу.

— Быстрей, — поторопила ее Лена. — Может, еще будут? Ишь как бьют... — И она торопливо перебралась к Терьякову.

Мне было слышно, как он уговаривал Лену, чтоб она сейчас же спустилась с высотки.

— Не уйду, — отвечала она. — Бойцом сестра считается или нет?

Пехота противника вновь поднялась.

— Огонь!.. — чуть повременив, скомандовал ротный. Три дружных ружейных залпа — и пулеметные очереди снова прижали противника.

— Вот как сыпанули! — высунувшись из окопчика, крикнул мой сосед. И тут же, с продырявленной головой, клюнул в бруствер. Я промолчал, иначе сюда бросится Лена.

С перерывами постукивал то «максимка», то немецкие крупнокалиберные пулеметы. Справа от обрыва загукал наш чудом уцелевший миномет. Он, будто простуженный, кашлял, выбрасывая огненные «плевки» то по цепям врага, то по балке, накрывая пулеметные точки. Ждать новой атаки — значит соглашаться с потерей инициативы. Нет, пора в контратаку.

— Шинели долой! — слышу командирский голос.

Быстро, не приподнимаясь из окопчика, сбрасываю с [90] себя одновременно маскхалат, шинель и вещмешок. На ремне сумка с одной гранатой и почти пустые подсумки. Слышу голос Лены:

— Боже мой, разделись, такой ветер, мороз, что с вами будет!

Терьяков повернулся, рассерженно упрекнул:

— Осталась хныкать...

— Гранаты к бою! — ободряюще звучит голос командира роты. — За мной!..

Можно подумать, что остаться в такой мороз в одних гимнастерках — глупость или показное ухарство. Ни то, ни другое. В атаке скорость сближения с противником — гарантия успеха. Чем скорее проскочишь простреливаемый участок, тем труднее поймать тебя на прицел. И если ворвался в расположение противника — тоже знай поворачивайся. В общем, в атаке будь налегке, иначе запутаешься в полах шинели.

Рота поднялась дружно. Рядом со мной, чуть левее, бежит Терьяков. Справа, слева, по всему скату двинулись соседние роты. Поднялся весь батальон. Бежим вниз молча. Кричать «ура» ночью — значит вызывать на себя огонь.

В момент атаки, когда нелегко сохранить самообладание, когда почти физически ощущаешь, что приближается, быть может, последняя в жизни секунда, важно хотя бы знать — ты не один, рядом с тобой товарищи, твой командир. И какие силы появляются в тебе, если видишь — с тобой бегут не один, не два, а десять, двадцать таких же, как ты, разгоряченных! Страшно погибать одному, и совершенно забывается угроза смерти, когда с тобой друзья. Я пытаюсь на бегу перезарядить винтовку, всадить в казенник патрон. Медлить нельзя. Меня обгоняют друзья.

Вдруг впереди меня появился моряк. Он будто обрадовался, что обогнал нас, пограничников, и неистово закричал: [91]

— Впе-ред, братишки!..

И напрасно обозначил себя криком перед самым стволом вражеского пулемета: распластался на снегу.

— Откуда, моряк? — спрашиваю его и хочу перевязать, но он убит. Бегу дальше.

К нам подоспело подкрепление. Оно смешанное. Здесь и пехотинцы и моряки. За нашими спинами внезапно для нас громыхнула артиллерийская батарея. Она подбодрила атакующих. На заснеженную лощину выкатилась наша лавина. Цепи противника смяты. Горные егеря, которым удалось уцелеть, беспорядочно отходят. Встаю на колено, прицеливаюсь по бегущему фашисту, нажимаю спуск, но выстрела не последовало. Не помню, когда израсходовал последний патрон.

Справа застрочил вражеский пулемет. Он бросает нас в снег. Ко мне подполз Терьяков. Просит:

— Одолжи хоть одну обоймочку...

Не успел я ответить, как рядом треснула мина. Терьякова швырнуло ничком. Хочу помочь ему, но Лена уже тут. Она приподняла его голову.

— Жив, милый, жи-и-и-в!..

Кто-то в черном бушлате, ткнувшись в снег рядом со мной, орет ей:

— Ложись! Не лезь в кашу, сестричка!

И вдруг вижу, как Лена медленно опускается на Терьякова, а на спине у нее, чуть ниже лопатки, топорщатся клочья шинели...

Я снова бросился вперед. Над лощиной взвились две зеленые ракеты: отходить на прежние позиции. Это условный знак для батальона пограничников.

Иду искать Терьякова. На месте, где они упали, ни его, ни Лены не оказалось. Возвращаюсь на высоту, нахожу свою шинель, маскхалат, вещевой мешок. Затем иду в санпалатку.

В палатке на оленьих шкурах лежали раненые. Терьяков у входа. Рядом с ним — вытянувшийся человек, [92] накрытый одеялом. Он показался мне щупленьким, почти подростком.

В палатку шумно ввалился лейтенант-пехотинец, за ним следом вошли пленный немец с окровавленным виском и в порванной от плеча до пояса шинели и невысокий боец, тоже пехотинец, в полушубке. Все трое облеплены свежим снегом.

— Фельдшера! — выкрикнул лейтенант, осматривая присутствующих в палатке. — Замотайте пленному голову... Стонет очень и ругается.

— Обождет, — ответил фельдшер, — надо своих отправить.

— Гитлер ист швайн... — заговорил немец, хватаясь руками за кудлатую голову.

— Чего он лопочет? — спросил лейтенанта боец в полушубке.

— Он говорит, — прислушиваясь к речи пленного, ответил лейтенант, — что Гитлер есть свинья, пригнал немцев в вечные снега умирать. И что они проклинают Гитлера.

— П-и-и-ить, — чуть слышно простонал Терьяков.

Я поднес к его губам фляжку. А немец все говорил, говорил.

— Он сказал, — переводил лейтенант, — солдаты их утверждают, что на русских надета пуленепробиваемая броня, поэтому войска великой Германии и топчутся здесь, на границе. И что даже есть такое место на перешейке Рыбачьего, где им вовсе не удалось сделать ни одного шага на русскую землю.

— Насчет брони, это они с перепугу, а что касается Рыбачьего, то там действительно есть такое место, — подтвердил фельдшер, заканчивая перевязывать пленного. И тут же лейтенанту: — Можете его вести.

Терьякова завернули в оленьи шкуры. Я в недоумении спросил девушек:

— Лену уже отправили? [93]

— Какую Лену? — изумилась одна из них, что стояла возле Терьякова.

— Жену его.

— Вот она, — сказал фельдшер, указывая на бойца, накрытого одеялом, которого я принял за подростка.

Я сдернул одеяло с убитой Лены. Волосы ее были растрепаны, плечи обнажены, поперек груди лежала широкая марлевая повязка, сплошь пропитанная кровью. Смотреть сделалось больно. Я молча вышел из палатки.

На северном склоне неба слоились в несколько этажей живые краски полярного сияния.

А мне виделось, будто там, на небосклоне, в разливе красок северного сияния пограничный столб огромного размера. Герб, в центре которого земной шар в обрамлении колосьев, увитых кумачовыми лентами; серп и молот в золотистых отливах. Ниже — полосы пограничного столба, пробоины на нем и кровянистая гряда камней. Мне кажется, это столб с перешейка Рыбачьего поднялся на такую высоту, чтоб его видела вся страна...

Я не верю в мифы, потому что стою на земле. Под ногами скрипит снег, искристый, с разливом розовых красок. Вижу окровавленные клубки бинтов, лица убитых, расщепленные снарядами деревья. И все это мне представляется очагом того костра, который воспламенил небо: мы отразили натиск врага. Всплески именно такого северного сияния на земле советского Заполярья помогут и Ленинграду и Москве выстоять и победить надвигающийся мрак. И я по-солдатски горжусь, что успехи воинов 14-й армии, кровь моих боевых товарищей, погибших сегодня, — не холодные искры красок северного неба, а частица жаркого пламени, которое испепелит, врага на нашей земле. [94]

Второе зрение

На тридцать девятом километре шоссейной дороги Мурманск — Петсамо разместилась база снабжения и отдыха пограничников. Наш батальон отвели сюда на доукомплектование.

Впервые за многие месяцы мы увидели над головой крышу. Это были землянки с бревенчатыми потолками, с нарами, железными печками. Даже зайти в такую землянку хоть на минутку было для нас блаженством.

У южного подножия высоты на берегу небольшого ручейка, который не замерзал и зимой, размещался клуб — землянка метров пятнадцать длины и метров восемь ширины. Здесь, в этом клубе, состоялось партийное собрание батальона. Перед собранием стало известно, что к нам прибыло пополнение — 50 человек. Их привел бывший начальник нашей заставы Лужин, теперь уже капитан. И хотя собрание началось с разбора заявления о приеме в партию, все знали, что основной разговор пойдет о работе с молодым пополнением, об использовании в этих целях опыта действий батальона и о подготовке к выполнению новых боевых задач.

Однако и первый вопрос — прием в партию — вызвал обостренный интерес. Разбиралось заявление Якова Никеева, в анкете которого, к моему удивлению, значилось: «Был осужден на три года за аварию автомашины и нарушение правил уличного движения, освобожден досрочно».

Впервые я с ним познакомился, когда он отвозил меня на мотоцикле в Мурманск, затем ходил с ним в атаку на [95] Большой Западной Лице, видел его в суровых схватках с врагом по ту сторону фронта. Находчивый и отважный воин, но вот такое пятно в анкете... Хорошо, если это пятно не оставило своего темного отпечатка в душе. Едва ли: суд, тюрьма — не бальзам. Как тут быть?

— Позвольте! — выкрикнул кто-то. — Вопрос к товарищу комиссару. Чего ж получается, в анкете у Никеева написано — срок отбывал, а его в партию. Тогда, выходит дело, и в лагерях можно вступать в партию?

В зале загудели:

— Верно! Коммунист должен быть без пятнышка!

Комиссар батальона старший политрук А. И. Шинкаренко поднялся, расправил свои не очень широкие плечи, нахмурился — широкие брови сомкнулись над переносьем. Все ждали, что комиссар будет отвечать на вопрос, а он, повернувшись к Никееву, спросил:

— Как вы, товарищ Никеев, смотрите на свою готовность к вступлению в партию? Коммунисты батальона хотят знать вашу оценку своей жизни в прошлом и ваше понимание сегодняшних событий.

— Пусть подробнее расскажет свою биографию...

Никеев прошел к столу, постоял, подумал и, дождавшись тишины, заговорил:

— Если после такой войны вернусь домой, то хочу, чтобы люди не поворачивались ко мне спиной. До двадцать первого июня сорок первого года не было у меня никакой биографии. Она начинается здесь. Как она началась — вы сами видите. И смотрю я, товарищ комиссар, на свою готовность к вступлению в партию так: коммунисты в бою не робеют перед врагом, они выполняют волю партии, народа, приказы командования без нытья и жалоб на трудности. Я хочу верить в победу так, как верят они. Моя Родина в опасности, и я не хочу быть в стороне от борьбы за ее честь и независимость, хочу быть в первых рядах ее защитников. Теперь это моя заветная мечта, [96] цель жизни. Прошлое у меня с темным пятном, не скрываю, а на будущее смотрю вот с этих позиций. Считайте это моим вторым зрением...

Второе зрение. Эти слова Никеева заставили задуматься. Да, война — это испытание огнем, это жестокие схватки, когда забывается все, кроме одного — победить врага! Появляется действительно второе зрение, его можно назвать солдатским.

Эти слова понравились и майору Ф. А. Михайлову, что принял наш 181-й батальон на Мотовской высоте, заменив Романычева, отозванного в штаб пограничных войск на новую должность с повышением. Он зачитал выписку из постановления Военного совета Карельского фронта о том, что в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР снимается судимость с группы бойцов, отличившихся в боях с фашистскими захватчиками, в том числе с Никеева Якова Кузьмича.

— Думаю, — сказал в заключение комбат, — нет надобности разъяснять смысл этого Указа...

Яков Никеев был принят кандидатом в члены партии единогласно. И мы не ошиблись. Никеев всегда показывал достойный пример исполнения партийного и солдатского долга. В октябре 1944 года в боях за освобождение Печенги он был ранен.

К началу обсуждения второго пункта повестки дня на собрание прибыл полковник И. П. Молошников, о котором мы уже знали, что он назначен вместо генерала Синилова, отозванного на должность военного коменданта Москвы.

Слушая доклад комиссара батальона об итогах боевых действий и о подготовке к выполнению новых боевых задач, я почему-то никак не мог отрешиться от дум, вызванных выступлением Якова Никеева. Просто смотрел на участников собрания, но видел их не в землянке под бревенчатым потолком, а под открытым небом, в походе по заснеженным лесам и сопкам, в перестрелке с фашистами, в контратаке. [97]

По ходу выступления комбата, затем полковника Молошникова я старался увидеть себя и своих товарищей при выполнении новых боевых задач именно глазами Никеева, его вторым зрением. Бывает же так — сказал человек о себе открыто, без утайки сокровенных дум, и начинаешь понимать и видеть мир иначе, чем до сих пор. И когда полковник Молошников сказал, что теперь генерал Дитл вынужден будет просить у Гитлера свежие резервы, ибо понес большие потери и оставшимися у него силами уже не в состоянии выполнить план захвата Кольского полуострова, я вдруг физически ощутил, что смотрю на мир иными глазами — глазами солдата, которому завтра предстоит идти в бой и использовать все возможности для борьбы с врагом более умело, чем вчера.

В самом деле, если до какой-то поры человек смотрел на скалистые горы как на причудливое явление природы, северную экзотику, то после первого же здесь боя он будет искать в этих скалах наиболее выгодные позиции для установки пулемета. Речка, в которой купался или ловил рыбу, становится выгодным рубежом для обороны или сложным препятствием для форсирования. Обыкновенный валун, когда-то мешавший ходить по лесу, теперь отличная защита от пуль и осколков. Лесная поляна — прекрасное место для прогулок на лыжах зимой или для отдыха у костра летом, но теперь будь здесь осторожен, не выходи на нее: попадешь на прицел пулеметчика.

Так каждый предмет, каждая тропка, дерево, куст, ямка, возвышенность, расщелина в скале — все для солдата во фронтовой полосе и укрытие, и маскировка, и позиция, и подспорье для ведения боя. Надо быть только осмотрительным и сноровистым.

Но кроме того, фронтовая жизнь, или, точнее, постоянная готовность к встрече с опасностью, развивает в тебе остроту зрения, о существе которой я хочу поведать на основе личного опыта.

На исходе вторых суток отдыха на базу пришло распоряжение [98] из штаба погранвойск округа: выслать наряд лыжников — одно отделение — на перехват неизвестных лиц в районе озера Шовно-Явр. Вероятно, диверсанты пробираются к железной дороге Мурманск — станция Оленья.

Комбат Михайлов решил послать в наряд отделение сержанта Дорошенко, в котором числились Липаев, Мутовилин, Новоселов, Белокуров и я.

Одним словом, все друзья мои назначались в поисковую группу. Плюс два новичка — Метелкин и Волков, последний до войны привлекался к уголовной ответственности и пришел в наш батальон из заключения. Поход предстоял не из легких. До озера Шовно-Явр нужно пройти километров тридцать.

Наряд построился около штабной землянки и, кажется, не обращал внимания ни на мороз, ни на игру северного сияния. У людей была своя забота. Из землянки вышел начальник штаба батальона капитан Свистунов.

— Лыжи, обмундирование, оружие у всех в порядке? — спросил он.

— В порядке!..

Капитан подошел к молодому бойцу Метелкину и сказал:

— Крючки на полушубке плохо пришиты. На первом же привале, где разведете костер, перешьете. Проследите, сержант, — обратился он к командиру отделения Дорошенко. — И пусть подворотнички сменят — грязные.

— Шайтан вас бери — неряхи. Нянька нужна, — заворчал в строю Мутовилин.

— Не разговаривать! — сказал капитан и, прохаживаясь вдоль строя, не спеша объяснил задачу: — Ориентируйтесь вон на ту высоту, которая от лунного света поблескивает. Видите? — он указал на юго-восток, где затушеванное синим пологом ночи, словно меркнущий огонек, поблескивало продолговатое пятнышко. — До нее километров [99] пять. Взберитесь туда, новый ориентир с той стороны — лощина, за ней высота... Идите быстрым маршем. Не опаздывайте: в районе озера, на западном побережье, вас должен встретить наряд восемьдесят второго отряда...

Лыжи скользят хорошо. Набираем скорость. Соблюдаю ритм. Три шага — вдох, три — выдох. К трем часам ночи мы уже подошли к западному побережью озера Шовно-Явр. Ночь держалась все такая же морозная и светлая. Идем опушкой леса. Изредка в тишине раздается морозный треск. Иногда, путаясь в ветках, трепещет вспугнутый глухарь.

Остановились перед высоткой, в лощине, где рос редкий уродливый сосняк. Дальше за сосняком вдоль всего северо-восточного обрывистого берега озера стоял черный лес.

— Вот здесь и поспать можно, — сказал командир отделения, указывая на снежный сугроб.

— А как же спать будем? — спросил Метелкин.

— Как оленята — в снегу, — вмешался Липаев. — Закопаемся поглубже, и мороз не возьмет.

Развели костер — сигнал для пограничников 82-го отряда, с которыми должны встретиться. Дым почти вертикально полз вверх. Все мы сели вокруг костра, развязали вещмешки, готовимся к ужину.

— Отставить! — скомандовал Дорошенко. — Васильеву проверить дозор, остальным... О чем говорил капитан?

Меня догнал Белокуров.

— Василь, вернись, скажи отделенному: может, не надо.

— Чего не надо?

— Подворотнички менять ребятам. Морозище-то, у-ух, да и дикость кругом. Сюда человек, видно, не заходит, а враги быть могут — оплошность получится. И этого новенького Метелкина жаль, слабоват, кашель подхватит.

— Приказы не обсуждаются, — резковато ответил я. Молча мы навестили Новоселова в дозоре и вернулись [100] к костру. Белокуров от удивления раскрыл рот: Метелкин придвинулся к огню и в одной нательной рубахе с накинутым на плечи полушубком проворно ковырял иголкой по белой ленте подворотничка.

Бойцы у костра будто не замечали этого. Одни сушили валенки, держа их поближе к огню, другие растирали в котелках гороховые концентраты.

Волков не менял подворотничка, самодовольно посасывал козью ножку.

— Тебя не касается? — будто ненароком обронил я, поглядывая на него.

— Какое твое дело, — огрызнулся он, — не строй из себя полковника, пусть командир скажет.

— Капитан тебе давал приказ! — возмутился Мутовилин.

Не встретив сочувствия, Волков сдернул с себя полушубок и гимнастерку.

Откуда у него столько злости и почему он в эти дни стал такой — трудно было понять.

После ужина Дорошенко назначил в разведку Липаева, Мутовилина и Волкова с заданием: пройти озеро вдоль, тщательно просмотреть, нет ли следов «гостей».

Вскоре разведка вернулась. Липаев сообщил, что повстречались с нарядом 82-го отряда. Его бойцы тоже ищут следы чужаков, но пока ничего не обнаружили.

Налетел буран. Почти шесть часов он бушевал над нами, заровняв наш ночлег толстым сугробом. Но когда мы выбрались из-под снега, в небе снова засияли звезды. Мы тронулись дальше по условленному маршруту.

Вдруг идущий впереди остановился.

— Лыжня, товарищи...

Новоселов осветил ее спичкой, поковырял пальцем.

— Слышь, Федя, лыжня-то не наша: паз квадратный. Недавно прошли, след еще обледенеть не успел.

И сразу все насторожились, ожидая решения командира, только Волков почему-то раскашлялся. [101]

— Простыл, перевяжи горло платком, — подсказал ему Белокуров.

Торопливо идем по неизвестной лыжне. Я зорко всматриваюсь во все окружающие предметы, они кажутся таинственными, будто прячут тех, кого мы спешим разыскать. Перебегаем занесенную сугробами лощину. Бежать тяжеловато, спина потеет, а на воротнике полушубка намерзают сосульки, давят на подбородок.

Лыжня пересекла еще одну маленькую лощинку и круто свернула в лес. В гуще еловых деревьев мелькнул свет костра. Лучи его разбежались красными узкими полосами по полянке, но тут же погасли, а в лесной тьме то там, то здесь, словно жадные волчьи глаза, засверкали огоньки. Над головой запели «пчелки», выпущенные из «шмайсера».

— Окружай! — приказал Дорошенко и первым выстрелил.

Разделяемся на две группы. Я с четырьмя бойцами пробираюсь вправо. Остальные пошли влево в самую гущу леса. Сколько здесь врагов — никто из нас не знает.

Стреляю наугад. Определяю противника по вспышкам. Но вот в полумраке леса замечаю: от дерева к дереву перебегают люди.

Вдруг в двух шагах от меня раздирающе крикнул Белокуров:

— Стой!..

Тот, кому крикнул он, отскочил к дереву, и тотчас же оттуда сверкнули огненные струи.

Вместе с Белокуровым всаживаю пулю за пулей в дерево, рассчитывая, что за деревом пуля достанет врага. Вижу — от дерева оторвалась тень. Медленно оседая на снег, она растянулась, замерла. Справа ко мне подбежал Новоселов.

— Идут еще двое, сзади...

Не успел я развернуться, как сзади треснула очередь. Цепочка цветных звездочек, сшибая ветки, просвистела [102] по лесу. Меж деревьев, совсем недалеко от нас, стреляя из автоматов, бежали двое.

— Хальт! — вскричал Новоселов.

В ответ автоматная очередь.

Новоселов, спрятавшись за корявую ель, швырнул гранату. Стукнул взрыв. Секунда ослепительного света, затем сплошная темень. Масса сбитого взрывом с веток деревьев снега легкой белесой пылью закружилась над нами.

— Может, свои? — спросил я Новоселова.

— Какие тут сомнения, — ответил он. — У наших трехлинейки.

Бой в лесу ночью, тем более внезапный, напоминает игру в прятки. Противники стараются обнаружить и уничтожить друг друга, при этом каждый выдает себя сверканием огонька выстрела. Сознание подсказывает — надо менять свои позиции, менять как можно быстрее. И мы с Новоселовым делаем перебежки. Но какое-то время не видим никого кругом. Где враг: сзади, сбоку, спереди? Где Белокуров? Куда исчез Волков?

Но вот далеко от нас справа возобновилась пальба и тотчас же оборвалась. Спешим на звуки стрельбы. Попадаем на свежую лыжню Белокурова, рядом с ней петляет другая. Решаем догнать. Километров пять мы колесили по лесу. Затем, обогнув небольшую высотку, круто повернули на запад, вышли на старый след.

— Не могу больше, Федька, сердце разрывается, — тяжело дыша, сознался Новоселов. — Давно бежим, отдохнуть надо.

— Крепись!

— Не могу, один ступай, — сказал Новоселов и свалился.

Он лежал мешком, распахнув полы полушубка.

— Встань! — что есть силы заорал я. — Мороз сожрет. Новоселов вскочил, сбросил с плеч полушубок, вещмешок, выдавил:

— Пойдем, так легче. [103]

Я тоже сорвал с себя вещмешок и полушубок, предварительно вынув из кармана сумку с патронами, из мешка сухарь и пачку горохового пюре, к ремню пристегнул солдатский котелок. Снова бежим. Мы устали, но и те, кого преследуем, — не железные, тоже должны устать. Так и есть. Замечаю в лощине на розовом от северного сияния снегу небольшие темные пятна. Это люди. И между ними началась перестрелка. Автоматные очереди и редкие шлепки трехлинейки.

Осторожно продвигаемся к лощине. Нет, здесь не двое. Есть кто-то еще в конце лощины, в кустах. Перестрелка смолкла, слышатся голоса, ругань на русском языке.

— Сюда, Краб, сюда...

— Ложись, ты у меня на мушке, не уйдешь.

И тут справа от меня метнулась фигура человека в коротком маскхалате.

— С-т-о-й! — крикнул я.

И сию же секунду возле моего уха треснул выстрел. Это Новоселов успел подстрелить бегущего, и тот ткнулся в снег. А с поляны доносился голос Белокурова:

— Не ше-ве-лись! Сволочь...

И вот он уже ведет к нам обезоруженного Волкова, подталкивая его в спину стволом и награждая самым отборным матом.

— И того живьем надо было, — упрекнул я Новоселова, показывая на распластавшегося у наших ног незнакомца в коротком маскхалате.

— Тот мог тебя и Белокурова в затылок хлопнуть, — ответил Новоселов. Он без шапки, карабин беспомощно висел на его руках.

— Костер! Скорее костер! — спохватился я.

Быстро ломаю сухие еловые сучья. Они ярко вспыхнули. Помогаю Новоселову растереть окоченевшие руки, затем набираю в котелок снегу и ставлю на огонь.

— Сейчас чаем отогреемся. [104]

Новоселова знобило. Кутаясь в меховую куртку, которую мы для него сняли с убитого, он мелко стучал зубами.

Белокуров подвел Волкова к костру.

— Это почему так получилось? — спросил я.

Волков с тупым безразличием смотрел на пламя костра.

— Так, может, ты объяснишь? — обратился я к Белокурову.

— Давно этот субчик недоброе задумал. Тут дружки еще по лагерю гнездились. Хотели и его завербовать. Записочки подкладывали. Вот Волков и клюнул. Вот тот, что на полянке лежит, — друг Волкова, по кличке Краб. А этот, которого вы тяпнули, тоже сволочь отпетая.

— Значит, здесь они узнали друг друга по походке? — спросил я.

— Волков до этого знал. Гнездо они тут намечали свить, да не вышло: мы трех хлопнули, и там, справа, стрельба шла... — Белокуров повернулся к Волкову: — Драпать не думай, своими руками прикончу.

Вскоре пришла вторая группа. Она шла по нашей лыжне, принесла брошенные Новоселовым и мною полушубки, вещевые мешки. Дорошенко, Липаев и Мутовилин обнаружили землянку предателей и прихватили оттуда рацию и два немецких автомата.

Пора возвращаться в батальон. Волков остался у костра, не шевелился, он не хотел идти.

— Вставай!

— Ступай к черту. Устал, — огрызнулся Волков, — отдохнуть дайте.

Я понимал, Волков не врет, он устал. Но ведет себя так, потому что знает — мы не имеем права уничтожить его здесь. Жалкий и коварный тип...

— Пойдешь или сидеть будешь? — строго бросил Новоселов.

— Хоть убей, не могу шагать, ноги отказывают...

— Ну если идти не хочешь — оставайся, — произнес [105] Новоселов и, отойдя от догорающего костра, потребовал: — Белокуров, поставь его к березе.

Белокуров за воротник приподнял Волкова.

— Вставай, до березы дойдешь, она в трех метрах. Некогда тут с тобой...

Новоселов щелкнул затвором, направив ствол карабина в лицо Волкова.

— Не убивайте, пойду...

— Ну то-то же!

Мы двинулись. В пути я подумал: вот еще какое зрение надо иметь солдату на фронте. Ведь предателя по внешним признакам трудно угадать. [106]

Прощайте, скалистые горы

— Запишите, товарищи, — говорил комиссар агитаторам, — запишите фронтовой урожай последних сводок: наши войска перешли в наступление и за 25 дней декабря освободили Клин, Волоколамск, Калинин, Истру, Тарусу, Солнечногорск, Алексин...

Комиссар перечислял освобожденные города с нескрываемой радостью в голосе.

После инструктажа, как всегда, Александра Ивановича окружили агитаторы. Завязалась душевная беседа. Люди с комиссаром делились, казалось, самым сокровенным. А мне в этот час думалось об Анюте. От нее длительное время не было весточки, и я лишь сегодня получил наконец письмо. Она писала: «После бомбежки эшелона, с которым эвакуировалась из Москвы в Казань, долго пришлось лежать в больнице. Потом долго не могла найти твой след. Не сердись на меня, Федя, ладно?! Я жду тебя...»

И будто опять встала передо мной Анюта на платформе вокзала. Щеки румянились, она ласково смотрела на меня добрыми карими глазами, вроде спрашивала: «Вернешься, Федя, домой?»

— Вернусь! — неожиданно вырвалось у меня после прочтения письма.

Товарищи удивленно посмотрели на меня: не в бреду ли я высказал такое. Но комиссар, поняв в чем дело, с улыбкой успокоил агитаторов:

— Правильно, Васильев, раз девушка ждет тебя, так и надо отвечать: вернусь. Пусть верит в нашу победу... [107]

Вышли мы от комиссара с хорошим настроением, дышалось во всю грудь. Я даже забыл про усталость. И тут еще одна радость. Бывает же так — все звезды в одну шапку валятся сразу, хоть глаза закрывай, чтоб сердце от восторга не зашлось: вернулся из госпиталя мой верный друг, которого я считал безвозвратной потерей для батальона, Петр Терьяков. В схватке с егерями из бригады СС «Север», что действовала на левом фланге участка фронта, он был ранен в грудь. Там же погибла Лена — его жена, еще совсем юная женщина.

— Проводи меня, Федя, в штаб.

Голос у Терьякова звучал тоскливо. В штабе я разглядел его лицо: глаза провалились, под веками расползлись фиолетовые пятна, верхнюю губу запорошило рыжеватой щетиной.

Комбат тепло встретил пограничника, расспросил его о здоровье и настроении, рассказал, чем живет, какие задачи решает батальон. А в заключение майор Михайлов сказал:

— Прибыли вы, товарищ Терьяков, как нельзя кстати. Получен приказ... К утру выступаем.

Несколько пар глаз упрямо уставились на комбата, словно задавали вопрос: куда? Но он уклончиво ответил:

— В пути узнаете.

И вот мы снова в походе. Терьяков просился в нашу группу лыжников, но его оставили при штабе. На этот раз батальон вышел на выполнение задачи со штабом и небольшим обозом — десяток оленьих упряжек.

Идем по сложному пути — лесами, глубокими впадинами, через болота и горы. Наш расчет прост: обогнуть слева основные силы противника и, используя разрывы между его поредевшими подразделениями, обозначавшими линию фронта, проникнуть во вражеский тыл. Непрерывно ведем визуальную разведку. Без разведки можно оказаться, чего доброго, в тылу своих войск.

На исходе вторых суток началась метель — неистово [108] хлещут ветер и снег. Обжигает крепкий мороз. Комбат объявил большой привал.

Командир отделения лыжных разведчиков — мой земляк Николай Москвин — выбрал место для снежной «гостиницы» под тремя елками. Устроились по всем правилам, даже матрасы и подушки в изголовье из еловых веток смастерили. Спи, отдыхай в свое удовольствие под свист метели. Со мной в «номере» опытные северяне — Мутовилин и Тездев.

После ужина я и Тездев вышли понюхать воздух — долго ли будет пуржить?

— Тут в снегу можно лежать целыми днями — и хоть бы что. А все ж привал будет коротким.

— Почему? — спросил я.

— Мороз с пургой плохо дружат. Сегодня мороз победит пургу.

И верно, через несколько часов батальон был поднят, и мы снова тронулись в путь.

Наконец майор Михайлов вывел нас к дороге, которая вилась между гор. По ней изредка проскакивали машины туда и обратно. Машины легковые с тусклыми подфарниками. По очертаниям — немецкие, покрашенные под пятнистых оленей.

Батальон развернулся вдоль дороги. Наша рота под командой Кондрашечкина, с четырьмя станковыми пулеметами, расположилась на скате высоты. Обнаруживать себя нападением на одиночные машины комбат категорически запретил. Он, как потом стало известно, знал, что в ближайшие сутки здесь должны двигаться колонны грузовых машин с войсками и боевой техникой. Дитл проводил какой-то маневр своих войск, и наш комбат был озабочен тем, чтобы как можно больше уничтожить живой силы и техники врага. Эта же забота не покидала и нас, рядовых.

«Что ж, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат». Кто не помнит этих слов? И теперь [109] здесь нам казалось, что прежде всего к нам обращен этот призыв, что приспела пора выдавать сполна то, чего хотели фашисты.

Зимой на Крайнем Севере день короток — не успеешь протереть глаза, снова ночь. Но в ожидании вражеских автоколонн мы не смыкали глаз целые сутки.

И вот она — колонна. Сначала проскочили мотоциклы — штук пять. За ними крытые пятнистым брезентом грузовики. Ползут один за другим, почти впритирку. Натужно рычат моторы: тут начинается изволок километра на два. Там, на перевале, путь колонне должна преградить засада первой роты. Как было усложнено, мы пропускаем головные машины без единого выстрела.

На самом изгибе дороги засели бронебойщики и пулеметчики из роты Лужина. Неужели они оплошают? Не может быть, выдержка Лужина мне известна по первым дням войны. Да они и не должны открывать огонь, пока не сработают устройства саперов. Ведь саперы несколько часов занимались посадкой фугасов на дороге, а затем в шапках таскали снег, засыпали ямки, потом, как лисы хвостами, заметали свои тропки на обочине дороги. Заметали ветками, да так чисто, что днем с огнем не разглядишь.

Молчат фугасы. Может, осечка получилась? Или ждут сигнала от комбата? Да, ждут. Недалеко от меня инженер батальона. У него в руках провод и адская машинка, но смотрит он назад. Там, на скате высоты, командир и комиссар батальона...

Какая выдержка! Меня уже начинает лихорадить. Гудят, гудят грузовики. Головные машины, кажется, уже прошли перевал. Нет, не прошли. Оттуда донесся гул взрыва. Вздыбилась и здесь, перед моими глазами, земля. Сработали, хорошо сработали фугасы. Я даже не заметил, какой сигнал принял инженер, прежде чем крутнуть ручку адской машинки.

И началось... [110]

Взрывы фугасов на дороге заклинили колонну с головы и хвоста. Наши ручные и станковые пулеметы открыли теперь прицельный огонь. Стучим и мы из карабинов и винтовок.

Не находя спасения, уцелевшие гитлеровцы поползли в кювет. Я тут только заметил, как почернел снег в кювете невдалеке от меня. Швыряю одну гранату, вторую, третью... Прошу товарищей справа и слева:

— Одолжите «феньку» или «райку»{6}.

Руки у меня длинные, гранаты летят далеко и сравнительно метко. Увлекся так, что не заметил сигнала на отход. Благо земляк Николай Москвин вспомнил про меня и остановил. Я уже собрался бежать вдоль косогора, собирать гранаты и прочесывать кюветы.

— Ты что, ошалел! — крикнул мне Николай, схватив меня за полу полушубка. — Назад!

Батальон отошел на свой след без потерь. А сколько потеряли фашисты на этом участке дороги — пусть сами считают.

Рота Лужина прихватила трех пленных. Штабники — в черных на меху шинелях, в хромовых сапогах.

— Кто брал этих «осетров»? — спросил комбат.

— Третий взвод, — ответил Лужин.

— Объявите благодарность.

Запасных лыж для пленных у нас не было, и тем пришлось брести по снегу. Проваливаясь, они упирались в снег руками, чтобы вытащить ноги. Один из них в погонах подполковника то и дело проклинал Гитлера.

Если бы гитлеровцы устроили погоню за нашим батальоном, то в первую очередь догнали бы своих соплеменников. Но там, на дороге, видно, долго не могли опомниться. Лишь часа через три в небе загудели самолеты, сбрасывая над лесными массивами осветительные ракеты [111] на парашютиках. Но, заслышав гудение самолетов, мы находили укрытия. Ракеты гасли, и мы снова двигались.

Совершив сложный марш-маневр, батальон остановился на большой привал между двумя сопками. На вершинах выставили станковые пулеметы. Каждая рота оборудовала оборонительные рубежи. Отсюда комбат и комиссар послали нарочных на трех оленьих упряжках с донесением в штаб пограничных войск. Донесение на этот раз имело необычное приложение — трех пленных.

Через сутки по радио из штаба сообщили, что пленные дали важные показания и что поэтому в планы действий батальона будут внесены изменения, а пока велено ждать указаний и вести круговую разведку.

Вскоре сюда прибыли оленьи упряжки с боеприпасами и продуктами. Их привел давно знакомый мне закордонный охотник. Он сам нашел нас и взялся указывать дорогу оленьим упряжкам. Он знал русский язык. Встретившись со мной, охотник обрадовался, сказав, что теперь ему нельзя отставать от батальона: за ним охотятся финские шюцкоровцы.

В первый же день я вышел с ним пасти оленей. Мы о многом переговорили, и я вынес из беседы твердое убеждение: это верный и преданный нам человек.

Стадо оленей паслось в кустах на косогоре небольшой высотки в полукилометре от батальона. На высотке по горизонту протянулась бирюзовая полоска. Охотник снял шапку, поклонился на восток.

— Советской России кланяюсь и солнцу, — сказал он. — Видишь — солнце встает! Солнце...

Я вспомнил, что в двадцатых числах января на Крайнем Севере впервые за длинной ночью появится солнце.

Охотник ждал его. Мы неотрывно смотрели на все расширявшуюся, теперь уже отливавшую золотом полосу горизонта. [112]

Горы и равнины засверкали белизной. Солнце выползало все больше. Охотник, протягивая к нему руки, говорил:

— Солнце! Завтра мы пойдем бить зверей, которые хотят отнять тебя у нас. Будешь ли ты нам еще светить, греть тундру? — Он взмахивал широким рукавом кухлянки, будто крестился, допрашивая солнце.

— Будет, — послышался за моей спиной голос.

Я чуть не схватился за нож — надо же, увлекся разговором охотника с солнцем и не услышал шагов за спиной. Это Кондрашечкин.

— Спасибо, — ответил ему охотник, не оборачиваясь.

Вслед за Кондрашечкиным сюда подошли ротные разведчики — четыре человека. Они ходили вместе с командиром в дозор. Разведчики устало повалились на снег. Старший лейтенант воткнул палки возле лыж, присел на корточки.

— Садитесь. На солнце посмотреть надо.

Сидели молча. Я вспомнил фотокарточку мальчика и девочки. Она, эта фотокарточка, наверняка сейчас хранилась в грудном кармане Кондрашечкина. Я собрался спросить, нет ли каких-нибудь вестей о судьбе этих детей, но, взглянув на командира, промолчал. Больно ему будет говорить со мной на эту тему. Он тоже, кажется, понял меня и, поднявшись, молча зашагал в сторону расположения батальона.

— Пошли, — сказал кто-то из разведчиков, и они последовали за Кондрашечкиным.

Солнце спряталось. Лишь на вершинах сопок еще некоторое время играли солнечные блики. Охотник надел шапку и сказал:

— Надо гнать оленей к упряжкам.

Он будто знал, что комбат распорядился послать пять оленьих нарт за продовольствием и боеприпасами на тридцать девятый километр Мишуковской дороги. С ними отправлялся взвод снайперов под командованием лейтенанта [113] Иванова. Снайперам в тылу противника дел мало, они нужнее там — на переднем крае оборонительных позиций.

В последних числах января батальон получил новое задание: выйти на дорогу в районе одной из высот и соединиться с 100-м погранотрядом, который действовал на фланге 10-й гвардейской стрелковой дивизии. Там шли бои с немецкими лыжниками. Мы спешили.

Головная рота уже карабкалась по снеговым заносам к гребню высоты, который с ее подножия казался нам гигантским треугольником.

Майор Михайлов освободил от башлыка уши, то и дело посматривал на часы, вынимая их из-за борта полушубка.

— Товарищ майор, дорога рядом, — доложил подбежавший к нему посыльный.

— Знаю, а ты прислушайся, сейчас начнется...

Посыльный, не поняв, в чем дело, открыл рот.

И тут, словно прорвавшись из-под земли, под самое небо взметнулся гул орудий.

— Наши артиллеристы фашистам жару поддают, — бодро выговорил майор. — И нам пора!

Батальон, преодолев высоту, развернулся перед дорогой, которая была уже видна, и залег. За дорогой открылась частая стрельба.

— Слышь, Федя, — сказал Москвин, лежавший рядом, — пальба началась, сотый отряд подходит.

Я не ответил ему. Мне стало видно, как с высоты 314,9 во фланг нашим развернувшимся ротам спускается группа лыжников противника. А ближе к нам, чуть правее, густо идет его пехота в белых коротких маскхалатах.

По ним захлопали винтовочные выстрелы, отрывисто секанул «ручник», и весь наш батальон втянулся в бой.

На мушке моего карабина качается фигура фашиста. Раз, другой, третий палю по нему, а он все бежит. «Мажу», — с досадой подумал я. Но вот моя «мишень» оторвалась от других, пошла вправо, затем влево, закачалась и ткнулась в снег. Достал... [114]

Бой не прекращался и ночью. Грохот артиллерийской канонады усилился. Под черным куполом неба, оставляя за собой узкий красноватый след, неслись трассирующие снаряды.

Наши роты отошли в долину, к подножию высоты 314,9. Остановились перед озером с мелкими островками. Москвин, я, Мутовшшн, Липаев пошли к комбату. Попросились в разведку для установления места нахождения 100-го отряда. Комбат выслушал нас и ответил:

— Добрая инициатива, но туда уже ушел опытный пограничник с тремя бойцами.

— Кто этот опытный? — спросил я.

— Зачем спрашивать, когда сам видишь, кого тут нет. Терьяков конечно.

Приближалось утро. Наблюдатели заметили, что вдоль берега озера передвигаются лыжники. Чьи — неизвестно. Наш взвод выдвинулся на островок, занял круговую оборону. Начало светать. С той стороны озера, из ущелья, выскочила упряжка оленей. Она неслась прямо к участку берега, где, как мы заметили, притаились лыжники. Присмотревшись, я вдруг понял, что это наш охотник возвращается в батальон. Видно, хочет предупредить, что против нас двинулись большие силы противника, разгневанного нашим разгромом на дороге. Но мы и так знаем. Олени несутся быстро. Охотник привстал, беспрестанно машет хореем.

Чтобы предупредить охотника об опасности, наш пулеметчик дал длинную очередь в сторону засады лыжников.

В ответ два разрыва мин один за другим вздыбили землю позади мчавшихся во весь дух оленей. Перепуганные животные еще быстрее понеслись на засаду. За опрокинутыми нартами волочился охотник. Его бросало из стороны в сторону. Он то подскакивал вверх, то зарывался в снег. По нему застрочили автоматы, и нам стало ясно — там фашистские лыжники. [115]

— По лыжникам! — скомандовал командир взвода. — Огонь!

Лыжники заметались. Их будто сбил с толку налет оленьей упряжки. Несколько гранат подняли снежные фонтаны перед мордами оленей. Животные с ходу, как по команде, перевернулись через голову. Их хозяин — охотник — замертво растянулся на снегу.

— У-у-убит... — с сердцем выдавил Липаев. — Чего они по убитому хлещут...

— И мертвого боятся. Видно, много он им насолил...

Невдалеке от нас ахнула мина.

— Шайтан бы тебя взял, не видишь, куда стрелял, сволочь! — выругался Мутовилин, тряся автоматом в сторону засевших за озером гитлеровцев.

Враги обнаглели, пошли вперед, не подозревая, что их ждет в засаде рота Кондрашечкина. Завязался жаркий бой. Гранатами и огнем пулеметов лыжники были отброшены назад. Они отступали вдоль берега озера. В небе, над озером, появились наши И-16. Две тройки. Снизившись, они застрочили густыми очередями по отступавшим лыжникам.

— Месите их, ребята! Месите! — кричал возле моего уха боец из нового пополнения.

Рота Кондрашечкина, прекратив преследование лыжников, повернула обратно, и весь батальон двинулся вдоль ущелья.

Наступили хоть короткие, но светлые дни. Над сопками засновали фашистские самолеты. Батальон теперь мог укрываться от них только в ущельях, в распадинах скалистых гор. Наш взвод шел в головном дозоре.

Перед выходом к долине мы наткнулись на засаду. Прозевали из-за неосмотрительности, отчасти потому, что были усталые и голодные. Немецкие автоматы застрочили буквально перед самым носом.

Новоселов вскинул «ручник» и дал длинную очередь, чтоб этим предупредить своих. Белокуров большими [116] прыжками бросился вперед с гранатой. Здоровенный, сильный, он, вероятно, хотел ошеломить гитлеровцев, но не успел, надломился, судорожно сжав рукой грудь. Я припал к земле, пытаюсь и не могу вставить запал в гранату. Отверстие под запал забито снегом. А автоматы противника все строчат и строчат. С трудом всовываю запал. Швыряю гранату. Смотрю, Новоселов перевертывается вверх лицом. Но он еще дышит. Отползаю с ним назад, укрываюсь за большим камнем.

Перестрелка не утихала, пока не подоспели основные силы батальона. Подобрав раненых, батальон изменил маршрут движения.

Прощаясь с Белокуровым, я с горечью подумал о его судьбе — ведь он тоже собирался после этого похода подать заявление в партию.

В долине, перед Лысой горой, ко мне подошел незнакомый лыжник из 100-го отряда.

— Вы Федор Васильев будете? — спросил он.

— Я!

— Так мне и сказали, самый длинный в батальоне...

— А в чем дело?

— Разведчик ваш — Терьяков... Вчера пуля его под сердце кольнула. Последнее, что он просил, разыскать Федора Васильева. Говорил, что ты знаешь, где зарыли Лену, и просил начертить на камне ее имя. У нее нет ни родных, ни знакомых...

В моих глазах потемнело. Я шел молча. А когда захотел подробнее узнать о гибели Терьякова, лыжник из 100-го отряда уже где-то скрылся.

Объявили привал, и я тяжело рухнул на снег.

Сквозь сон услышал голос Николая Москвина. Он толкал меня в бок валенком, приговаривая:

— Вставай, мертвый, что ль? Приказ получен: батальону вернуться на тридцать девятый километр. Приказано довести до каждого бойца, что командование довольно нашими действиями. А ты как пришибленный... [117]

Встал и зашагал рядом с волокушей, на которой лежал Новоселов. Смотрю вниз, молчу. В голове одна за другой поднимаются тяжелые думы.

Лицо Новоселова прикрыли оленьей шкурой. Сзади застонал другой раненый. Я обернулся. Бойцы тащили еще несколько волокуш. За ними шли пленные. А дальше замыкали колонну угрюмые и поникшие пограничники из нашей роты.

Неужели рота осиротела? Этот вопрос я, кажется, произнес вслух, потому что Дорошенко, подталкивая лыжной палкой волокушу с Новоселовым, ответил:

— Старшего лейтенанта Кондрашечкина смертельно... Пожалуй, до госпиталя не дотянет. Какой командир был, а?!

Новоселов зашевелился, застонал. Кто-то сзади жалостливо выкрикнул:

— Ребята, нельзя же его тащить по ухабам, на плечи возьмем, в живот его...

Подхватили волокушу. Я поддерживаю ее у изголовья. Теперь уже двигаемся медленнее. Слышу голос Андрея:

— Ты здесь, Федя?

— Здесь.

— Это хорошо. А наши-то все идут?

— Идут.

— Ну вот, ни один черт пограничников не сломит. Если после войны попадешь на Кольский, Федор, разыщи сопки, на которых мы жизни клали. Поклонись им...

— Поклонюсь, но думаю, что ты это сделаешь сам. Ты встанешь, и фашисты еще почувствуют силу твоего удара, Новоселыч, — сказал, а у самого скулы свело, продохнуть не могу.

У ската безымянной высоты на опушке березняка упряжки с ранеными остановились. Туда быстро бежал военфельдшер.

Тотчас же, точно шум осенней листвы, по рядам пограничников пополз разговор: [118]

— Еще одному отсветило солнце... Пулеметчика Степана Ярцева оставляем. Справный был солдат.

Когда этот разговор уполз дальше, кто-то добавил возле моего уха:

— Двоим отсветило, Новоселов тоже...

— Москвин, похороните убитых, — бросил комбат первому попавшемуся на глаза сержанту.

Около лыжни, где лежали рядом Ярцев и Новоселов, стали рыть яму. На снег полетели куски мерзлой — как камень — земли. Кто-то сунул мне в руку лист латуни — развернутая гильза снаряда 45-миллиметровой пушки. Я положил ее на колени и концом финского ножа начал царапать надпись:

«Здесь лежат пограничники Андрей Новоселов, Степан Ярцев, Петр Терьяков, Андрей Белокуров и Лена Терьякова, павшие в боях за Советскую Родину».

Трое последних не были похоронены здесь. Они легли в разных местах, но я хотел, чтобы эти люди числились в данном списке: все лучше, чем нигде. Это тоже наша солдатская забота.

Прощайте, друзья... [119]

За спиною фронта

Самый напряженный период оборонительных боев за Кольский полуостров остался позади. Как сказал наш комбат, «вследствие огромных потерь войска противника оказались не в состоянии продолжать наступление и перешли к позиционной борьбе. Мурманск и Кировская железная дорога стали для них недосягаемы».

Положение войск к весне 1942 года стабилизировалось, и, как потом выяснилось, надолго, до осени 1944 года.

Наш 181-й пограничный батальон был оставлен для охраны тыла. Мы выходили в наряд, прочесывали местность, вылавливали мелкие группы диверсантов и снова возвращались на свою базу, которая по-прежнему находилась на дороге Мурманск — Петсамо.

Шли дни, недели, месяцы... Бывало, слушаешь по радио сводки Совинформбюро, приказы Верховного Главнокомандующего о крупных победах Красной Армии, и сердце бьется трепетно. Хотелось, очень хотелось и самому побывать в по-настоящему большом деле. Однако нам всякий раз напоминали:

— Охрана тыла действующей армии, борьба с диверсантами — тот же фронт.

Так прошло целых два года.

Отдыхаю как-то в землянке, подсчитываю, сколько дней отбухал в строю со дня призыва — с октября 1939 года. Много — 1670... Скоро пять лет.

Мысленно уже не первый раз шагаю с котомкой по Тушино к своему дому. Мать видит меня из окна пятого [120] этажа, затем выбегает встречать. За ней Аня. Радуется: жив Федюшка. Мать старается до моего лица достать: какой вырос, батюшки, хоть лестницу ставь. Я подхватываю ее на руки... Но руки упираются в сырую стену землянки.

Резко заскрипела дверь. Я закрыл глаза, притворился спящим. Николай Москвин подскочил к нарам, затормошил меня:

— Федька, вставай!.. На юг нас... Всех кадровиков срочно в штаб. — Он говорил торопливо, словно боясь, что кто-то может опередить его. Помолчав, добавил: — Да, еще новость: с Мотовки ребята пришли. Готовят там гитлеровцам жаркую баню...

В штабе меня подозвал оказавшийся здесь генерал-майор Молошников, теперь занимавший должность начальника войск НКВД по охране тыла Карельского фронта.

— Подойди сюда, Васильев, — густым баском проговорил он. — Вот что: отпуск на несколько дней подписал вам. Через Москву эшелон пойдет, мать повидаешь.

— Служу Советскому Союзу! — гаркнул я от радости.

Молошников мягко опустил свою рыхловатую руку на мое плечо, тепло и тихо сказал:

— Все мы, Васильев, Родине служим и служить будем до последнего удара сердца...

* * *

Вот и Москва, точнее, Ярославский вокзал. Сюда я, как отпускник, прорвался значительно раньше своих товарищей — первым попавшимся поездом. Не чувствуя под собой ног, готов махнуть в Тушино пешком, напрямик через Каланчевку, Лихоборы, Иваньковский парк, но сначала необходимо сделать у военного коменданта отметку на отпускном билете, стать на довольствие. К тому же у меня письмо генерал-майора Молошникова коменданту города Москвы генерал-лейтенанту Синилову. [121]

Голова моя кружилась от радости: скоро встречусь с матерью, с Аней, которая снова жила в Москве. В вагоне поцапался с одним противным типом. Его надо было здесь же, на вокзале, сдать в милицию, но жалко терять время; допросы, расспросы, протоколы...

В приемной комендатуры Москвы в небольшой квадратной комнате сидели офицеры — человек десять. За столом — дежурный сержант. Я доложил, откуда прибыл, и показал письмо. Сержант скрылся за дверью кабинета и сравнительно быстро вернулся.

— Пройдите.

Генерал склонился над каким-то документом и, отдавая распоряжения, карандашом делал пометки.

Подполковник, стоявший у стола рядом с генералом, тоже делал пометки в своем блокноте.

Затем генерал резко вскинул голову. Взгляд его остановился на мне. Усталыми серыми глазами он, казалось, прощупывал меня. Я щелкнул каблуками, доложил о себе по уставу. Отпустив подполковника, Синилов подошел ко мне, потряс за плечи.

— Вспо-омнил! — радостно проговорил он. — На реке Мотовке такого детину встречал. Пограничник Васильев, так?

— Так точно, товарищ генерал! — ответил я и подумал: «И комендантом города Москвы служить несладко: вид усталый».

— С чем прибыл? — снова спросил Синилов.

— Кроме письма от генерал-майора Молоншикова еще привет от пограничников Кольского. Сюда едут. Просят, чтобы эшелон мимо не прогнали. Пять лет на севере. После этого и Москву посмотреть не грешно...

Генерал сел на свое место, вскрыл конверт, быстро пробежал глазами короткую записку, добро улыбнулся и проговорил:

— Вот и Иван Прокофьевич Молошников об этом же... [122]

Значит, будет так. Садитесь, садитесь, Васильев, и расскажите: как там, на Кольском?

Я рассказал сначала о гибели Терьякова.

— Знал такого, аккуратный был пограничник, белобрысый, шустрый такой, совсем мальчиком выглядел, а стрелок первоклассный. А родители его где? Может, неотложную нужду в чем терпят? Придется попросить местные власти, чтобы помогли.

Положив свою чуть тронутую загаром руку на чистую страничку блокнота, генерал вдруг спросил:

— Как у тебя дома?

— Не знаю, не был еще, — негромко ответил я.

— Что же молчишь?

Генерал вызвал дежурного сержанта, сказал ему что-то на ухо, посматривая на меня. Затем вручил сержанту какой-то пакет, объяснил:

— Коменданту города Тушино, сейчас же пусть лейтенант доставит на машине. Да прихватит туда фронтовика с собой, он живет там. — Синилов кивнул на меня.

Газик несся по Ленинградскому шоссе. У Сокола свернул на Волоколамское. Отсюда начались родные мне с детства места. Сосновый бор Покровское-Стрешнево, больница НКПС (теперь превращенная в госпиталь). Все это утопало в зелени. Лейтенант, сидевший рядом со мной, положил мне на колени большой, в синей бумаге сверток.

— Это тебе. Генерал распорядился. С пустой котомкой домой едешь. — Он ткнул носком сапога лежавший возле моих ног пустой рюкзак.

Я не нашел слов, чтобы выразить благодарность за такое внимание, а лейтенант уже перешел на разговор о себе:

— Я тоже недавно с севера. Был ранен на Кандалакшском. Осколком. Сейчас из госпиталя. В Вологде лежал. Госпиталь отпуск дал, а домой попасть не могу: Украина еще не освобождена полностью. Вот еду и завидую тебе... Служить, наверное, вместе будем. Назначение [123] получил в 14-й погранотряд. Отряд формировали на севере, а отправляют под Оршу. Думаю, ваш эшелон с пограничниками и есть часть этого отряда.

— Возможно, — согласился я.

Газик резко остановился у подъезда военной комендатуры Тушино. Лейтенант проворно выскочил из машины, передал дежурному пакет и вернулся ко мне.

— Показывай, солдат, свою хату, прямо на квартиру доставлю. Может, водичкой из-под крана угостишь...

Увы, угостить лейтенанта хотя бы чаем не пришлось. И вообще отпуск был омрачен нелепым случаем, о котором и теперь не могу вспомнить без огорчения. Едва я перешагнул порог квартиры, как произошло столкновение с одним из работников завода (не хочется даже называть его фамилию), претендовавшим на нашу жилплощадь. Он был не прав. Однако и я, видимо, погорячился.

Так или иначе, но я оказался в районной комендатуре, откуда меня вызволил все тот же лейтенант.

— Все в порядке, Васильев: о происшествии доложил Синилову. Генерал приказал освободить тебя. Но на трое суток отпуск тебе, солдат, все же сократил. Эшелон отходит завтра в двенадцать. Ну иди же, иди. Мать ждет на улице и дивчина. Сестра, что ли?

— Невеста она мне...

Дома мать и Аня принялись хозяйничать. Стол был накрыт сверкающей белизной скатертью. На него выложили все продукты, подаренные мне в комендатуре города Москвы: сыр, колбасу, мясные и рыбные консервы, а главное — два батона белого хлеба.

За столом пошел тихий разговор...

Коротки и быстротечны часы солдатской побывки. И вот уже на глазах матери опять проступили слезы. И разве можно ее упрекнуть в слабости, если сын снова уходит на фронт. [124]

На территории совхоза Жуково Смоленской области нас, пограничников севера, встретил майор П. П. Зубко — начальник штаба вновь сформированного 14-го погранотряда.

— О це, кум, цибуля! — изрек он свою любимую поговорку, остановив свой взгляд на мне. Тут же кто-то «заступился» за меня:

— Это не цибуля, а наблюдательная вышка на живых ногах.

— Це тоже верно, благодарю за уточнение, — согласился майор, и всем стало смешно.

Я собрался было ответить майору по-своему, вроде — мать таким родила, чтобы на цыпочках не ходить, но промолчал, зная, что он знакомится с нами для доклада командованию.

Нашему отряду, как объяснил чуть позже командир отряда подполковник В. И. Туляков, предстояло нести пограничную службу за спиной наступающего фронта — до самого выхода к довоенной границе, а затем... Затем, к сожалению, нам не суждено будет даже посмотреть на Берлин. Нет-нет, мы не обижены судьбой, как подчеркнул подполковник Туляков, наоборот, мы останемся выполнять почетную обязанность — охранять очищенную от фашистских захватчиков границу Родины.

Лейтенант Стадник, с которым мне приходилось встречаться на побывке в Тушино, оказался прав: я попал служить вместе с ним в один отряд. По настоянию лейтенанта меня зачислили к нему на заставу стрелком третьего отделения, которым командовал сержант Алексей Михайлов. Мой сослуживец по Кольскому земляк Николай Москвин был назначен командиром второго отделения того же взвода заставы.

Вначале мне показалось, что в тылу фронта все спокойно, здесь нам, пожалуй, и делать нечего. Но вот поднятая по тревоге застава задержала в лесах совхоза трех вражеских сигнальщиков и бывшего старосту центральной [125] усадьбы. Староста сопротивлялся, ранил пограничника. Нам показали задержанных. Внешне они ничем не отличались от жителей, с которыми доводилось встречаться во время патрулирования дорог и на охране мостов. Они были одеты в поношенные брезентовые плащи, на ногах латаные сапоги, двое в серых фуражках с пятнами мазута, двое в солдатских цигейковых шапках. Все на них наше, русское, и говорят по-русски, а души не наши, проданные.

Едва закончилось формирование отряда, как забылось рассуждение «здесь делать нечего». Пришла весть: в районе Дедни притаилась группа диверсантов. На ликвидацию этой группы была поднята застава лейтенанта Стадника.

Перед отправкой на задание к нам приехал начальник отряда подполковник Туляков. Он ознакомил нас с обстановкой, развернув перед нами карту европейской части страны. На ней была обозначена линия фронта с пометкой: «На 17 июня 1944 года».

На карте фронт проходил по линии Витебск, Баево, Селец-Холопеев, Рогачев, Жлобин... Особенно заприметил я, что на нашем участке черная жирная линия вражеской обороны выгнулась в сторону Смоленска...

Затем подполковник достал из полевой сумки несколько фотографий, подал их нам, назидательно проговорил:

— Смотрите и запомните. Где попадутся такие лица, немедленно задержать. Побегут — стрелять... Опасные типы.

Фотографий было три. Когда они попали мне в руки, первая из них сразу бросилась в глаза. Знакомое лицо. На обороте фотографии записано: «Особые приметы — левое ухо рваное».

— Он! — воскликнул я, взмахивая карточкой.

— Чего вы там, Васильев? — спокойно спросил подполковник.

— Знаю одного... [126]

Туляков удивленно посмотрел на меня.

— Ну, ну, расскажи.

Эх, как я проклинал сейчас себя за то, что не передал в руки милиции или военному коменданту Ярославского вокзала одного тина, с которым поцапался еще в вагоне. Торопился домой, боялся длинных допросов и объяснений. Теперь казнись, шляпа, вот он перед тобой этот тип, только на фотографии...

Встретился я с ним в поезде, в Ярославле, где он сел в вагон. Со мной на нижней полке находились женщина с большим узлом и солдат, списанный по чистой: правый рукав у него был заправлен под ремень. Мы потеснились, и новый пассажир занял место справа от солдата. Он был в помятой гимнастерке, в узких армейских брюках, на ногах кирзовые сапоги. Смуглый, глаза вроде добрые, но с хитринкой. Эту хитринку я заметил, когда он остановил свой взгляд на моей зеленой фуражке, затем улыбнулся себе в ус, — дескать, знаем мы нынешних пограничников, когда почти ни одного столба на границе не осталось. Такая ехидная улыбка насторожила меня, и я пристально посмотрел на него. Он заметил мой взгляд, погладил ладонью лицо, задержал ее возле левого уха и отвернулся от меня к безрукому солдату.

— Вот и отвоевался. Теперь домой? По чистой небось?

— Конечно, с одной рукой не посылают на войну, — ответил солдат.

— Деревенский?

— Да.

— Как же теперь жизнь-то поведешь?

Солдат промолчал, а тот продолжал:

— Вот так-то. Небось дома ждут в орденах, а у тебя, вижу, ничего нет, кроме пустого рукава... Жаль, жаль, но что поделаешь, солдат есть солдат, безответное существо. Впрочем, винтовки и пулеметы без него сами стрелять не будут... [127]

Он лез в доверие к солдату, выражая ему сочувствие, и рассчитывал найти у нас поддержку: солдаты, мол, не должны много думать. Это раздражало меня. Защищая свою солдатскую честь, я вступил с ним в спор. Однако он ловко подвел меня к тому, что я должен был сказать «да» или «нет» о праве солдата повернуть винтовку или пулемет в другую сторону.

— В какую другую? — возмутился я.

— На запад пли на восток, — вывернулся он, видя, что я готов обвинить его в чем-то серьезном. С его слов, он ехал в Москву по личному делу.

Перед выходом из вагона он улыбнулся мне мило и ласково, как давнишний друг, старательно скрывая от моего взгляда левую сторону лица. Теперь мне стало ясно, что он прятал свое рваное ухо: пограничник может запомнить такую деталь надолго.

Выслушав меня, подполковник Туляков огорченно покачал головой:

— Эх ты, а еще, кадровый пограничник... — И к Стаднику: — Возьмите, Федор Павлович, эту фотографию для Васильева, пусть лучше вглядится: может, совпадение.

...Застава на грузовиках ехала по проселочной дороге, вдоль которой с обеих сторон непроглядной стеной тянулись кусты и расплывчиво мелькали деревья. Остановились на опушке елового леса, не доезжая до местечка Дедня. Начало светать. Лейтенант с тремя солдатами направился разыскивать стрелковый полк, который дислоцировался где-то тут.

Мы разместились под елями. Сидели тихо. Мокрая от росы трава отдавала свежестью. От земли тянуло запахом погнившей хвои.

Лейтенант Стадник вернулся скоро. Он объяснил:

— Банду преследуют солдаты хозяйственного взвода. Мы пойдем в обход. Не спешите применять оружие, чтоб не пострелять солдат из хозвзвода. [128]

Назвав условный пароль, Стадник повел нас в гущу леса.

Часа три мы бродили по лесам и оврагам. На опушке крупного березняка повстречались с солдатами хозвзвода. Рыжий пожилой старшина подошел к лейтенанту Стаднику и, безнадежно махнув рукой, пояснил:

— Всю ночь, товарищ лейтенант, шукали. В одном перелеске было настигли, перестрелку завязали. Одного из ихних пристукнули, а остальные ушли. Думаю, человек пятнадцать, а может, больше. Опытный кто-то ведет их. Видать, и места здешние неплохо знает. В деревеньку сейчас только заглянули. И никого... Сторожа спросили, тот тоже ничего не видел.

Лейтенант пристально смотрел на деревню, что утопала в сизоватом мареве. Юго-западнее от деревни синел огромный массив леса.

— Значит, ничего не заметил? — вдруг спросил Стадник.

— Ничего, — подтвердил старшина.

— Тогда путь наш к лесу. Может, по росе следы обнаружим. Днем враг не пойдет, отсиживаться будет... А вы как?

— Мы в часть, — ответил старшина, — вас дожидались. Таков приказ был...

— Вижу, трохи приустали, — согласился Стадник. — Идите к своим кухням, а мы вперед.

Застава рассыпалась в цепочки и пошла полем. До леса, к которому нас вел лейтенант, оставалось с полкилометра. Выбрались на пригорок, усыпанный желтыми лютиками. По полевой дорожке в нашу сторону степенно шагал мужчина пожилых лет. Увидев солдат в зеленых фуражках, он на секунду остановился, потоптался на месте, затем зашагал нам навстречу. На глаза нахлобучена ветхая кепка, на плече коса.

— Откуда, отец? — спросил его лейтенант.

— Я тутошний, стало быть. [129]

— А куда путь держишь?

— На клеверище, подоспела пора косить, стало быть.

Эх!.. Было хотел попросить я у того мужика косу, но, глянув на нее, про себя выругался — до чего же инструмент запущен! Коса оказалась не отбитой, полотно поржавело.

— Ну добро, — поспешил сказать лейтенант, и незнакомец зашагал к перелеску.

«Вернуть!» — вдруг кольнула меня мысль, и я было рванулся вперед, но Стадник спросил:

— Чего узрел, Васильев?

— Коса... отбить забыл, в ржавчине...

— Це ерунда, — отмахнулся лейтенант. Но Михайлов что есть силы гаркнул недалеко отошедшему:

— Стой! — И уже потише: — Обыскать тебя надо... Мало ли чего. Война ведь...

Человек с косой резко развернулся. И тут с головы Михайлова слетела, словно сдутая ветром, фуражка. Над нами просвистела стайка пуль. Диверсант, рядившийся до этого в местного крестьянина, отшвырнул косу, побежал зигзагами — видать, не первый раз бывал под прицельным огнем.

— Не уйдешь, паскуда!

Михайлов с колена не спеша нацелил автомат в бегущего. Короткая очередь — и тот ткнулся в клевер.

— Зачем? Живым надо! — зло бросил лейтенант.

Из леса густо и гулко застрочил пулемет. Мы залегли и осторожно поползли вперед. Ох, как ловко встретил нас на пригорке человек с косой — дозорный группы диверсантов. Прямо под пулеметный огонь хотел вытянуть весь взвод.

— Михайлов, бери левее! — послышался голос лейтенанта.

Автоматная трескотня заполнила поле. В деревне залаяли собаки. На опушке леса перебегали люди, человек двадцать, одетые в штатское. Гоняться за ними по открытому [130] полю — пулемет скосит. Надо избрать другой путь. Отступить — и в обход. На след напали, теперь они от нас не уйдут...

Еще целые сутки мы колесили по лесам и оврагам, пока не приметили, что диверсанты, измученные погоней, остановились на высотку густо заросшей ольхой. С западной стороны высотку огибала речка. Отделение сержанта Москвина перебралось через нее. Путь противнику к отступлению был отрезан. Два других отделения во главе с лейтенантом расположились в ивовых кустах восточнее высотки. Сигнальными ракетами и одиночными выстрелами мы дали понять диверсантам, что они окружены, пора складывать оружие и сдаваться.

И тут неожиданно к нам на помощь прискакали конники, целый эскадрон. Они взлетели на высотку, и там началась рубка.

Вскоре все смолкло. Мы собрались на высотке. Лейтенант Стадник попрекнул конников:

— Хоть бы одного оставили. «Язык» нужен.

Командир кавалеристов, видать, азартный рубака, ответил на это скрытой улыбкой в усы:

— «Языка» мы уже взяли.

— Откуда вас черт принес? — не унимался лейтенант.

— Из засады. Мы тоже вдоль фронта дефилируем. Заметили, как вы долго тут с ними цацкаетесь, вот и решили помочь...

Конники расстались с нами.

Спустившись к подножию высотки, мы нашли раненого. Он лежал возле речки под берегом, в нише, хорошо замаскирован. Потеряв всякую надежду на спасение жизни, он сознался, что действовал в группе, которую мы преследовали.

— Сколько вас было?

— Двадцать три. Еще до встречи с вами потеряли семерых.

— И у всех по три паспорта? [131]

— У всех...

— Так какая все же у тебя фамилия подлинная?

— Умру скоро. Видишь, в живот попала ваша пуля. Врач не поможет. Спрашивай дело. Фамилия зачем вам... Не хочу, чтоб из-за меня, подлеца, жена, дети, отец и мать позор терпели... В плен сдался, а там по фамилии не называли... Забыл.

— Кто вами здесь руководит?

— Болотный Лунь. Кличка у него такая.

— Откуда он?

— Не знаю. Суровый, сильный. Он все равно перехитрит вас.

Сведения раненого показались нам стоящими внимания, и мы решили доставить его в штаб отряда. Сделали носилки из березок и понесли на себе. Но донести не успели. Укачавшись на зыбких носилках, он умер без звука. И я почему-то подумал о нем снисходительно: перед смертью оказался тверд, не назвал своей фамилии, оберегая этим изнывшую по нему душу матери.

После доклада командира отряда о результатах нашей вылазки лейтенант Стадник попросил меня выпустить боевой листок. Я тут же взялся за дело.

Появившийся в нашей землянке начальник штаба отряда майор Зубко подошел ко мне. Быстро пробежав глазами по заметкам боевого листка, он сказал:

— Гарно группу Болотного Луня ощипали... Ох, кум Васильев, дал ты нам загадку!..

— Какую?

— Потом скажу.

Вечером состоялось собрание партийного актива отряда. С докладом о задачах коммунистов и комсомольцев в повышении бдительности личного состава выступил начальник политотдела отряда майор В. И. Демидов. Он говорил о том, что в штаб и политотдел поступило много заявлений от молодых бойцов, которые просятся на фронт, на передовую, — дескать, нечего нас держать в тылу. [132]

— Наш отряд действует не в глубоком тылу, а за спиной фронта, — заметил майор Демидов.

И далее он напомнил, что один шпион или диверсант может принести нашим войскам больше вреда, чем целая дивизия врага на фронте. К тому же вести борьбу за спиной фронта, на этой невидимой линии, могут бойцы отважного сердца, обладающие высокой воинской дисциплиной.

— И тому, — закончил майор, — кто просится сейчас из отряда, мы вправе ответить: боишься невидимого врага.

Эта фраза докладчика была встречена аплодисментами.

Из доклада мне стало ясно, что отряд наш будет действовать в тылу войск 1-го и 2-го Белорусских фронтов. Пока мы находились непосредственно в распоряжении 1-го Белорусского фронта.

— Задача, — сказал докладчик, — очистить тыл фронта от вражеских разведчиков и диверсантов и всякого рода их пособников — старост, полицаев. Одним словом, делать то, что сделала застава лейтенанта Стадника.

И тут во всех подробностях было рассказано о нашей погоне за группой диверсантов, которых направил сюда Болотный Лунь.

На другой день оперативная группа отряда переместилась ближе к Гомелю. А вечером дежурный по группе вызвал сержанта Москвина, разведчика Грачева и меня.

— Готовьтесь к выезду, — сказал дежурный, — будете сопровождать майора Зубко до командного пункта Первого Белорусского фронта. Там находится заместитель начальника пограничных войск.

Ночью прошел ливневый дождь. Наш газик прыгал по проселочным дорогам, часто буксовал. То и дело приходилось вылезать из машины, помогать ей мускульной силой рук, ног и плеч. [133]

Подъехали к железнодорожному переезду. Шлагбаум закрыт. Перед полотном глубокая канава. Где-то должен быть объезд. Но как ехать дальше — нет ни указателей, ни стрелок. В небе загудели самолеты, и совсем рядом, в километре от переезда, взметнулись лучи зенитных прожекторов. Они высветили силуэты железнодорожного полустанка, забитого эшелонами. Туда побежал Москвин — узнать, как можно выбраться на шоссе.

Прошло минут пять. Прожекторы, обшарив небо, погасли, и темнота снова обступила нас со всех сторон. Вернулся Москвин, и нам пришлось возвращаться назад до первой развилки дорог.

— Видать, наши не сегодня, так завтра наступать будут, — уже в машине высказал свои предположения Москвин.

— Откуда видно? — спросил майор Зубко.

— Санитарные поезда стоят, все пустые, значит, раненых ждут.

— Если наступать наши армии собираются, то эшелоны стояли бы с боеприпасами и техникой, — возразил майор.

— Боезапас и техника, товарищ майор, уже на месте, солдаты команду ждут.

— О це, кум, цибуля! Значит, быть так, — согласился Зубко.

К командному пункту фронта прибыли утром. Майор, выпрыгнув из машины, озабоченно глянул на часы, сокрушенно покачал головой:

— Чертова дорога, запоздали.

Зубко ходко направился к блиндажу, расположенному на небольшом бугре, к которому со всех сторон тянулись провода. Наш газик подкатил к березкам — месту стоянки автомашин. Возле лесной опушки выделялись обложенные пожухлым дерном блиндажи. У входа в эти помещения, кроме часовых, я никого из людей не заметил. Отсюда был виден крупный населенный пункт. От [134] населенного пункта в сторону фронта, который выдавал себя непрерывным гулом орудий, ползли вереницы грузовиков, подвод, шла пехота.

Мы легли на траву и, взглянув друг на друга, ахнули — по самые воротники гимнастерок перепачканы грязью.

— Где мы находимся? — спросил я шофера, появившегося возле стоявшего броневика.

— Думай, голова, о чем спрашиваешь, — последовал ответ.

И мы замолчали: ведь действительно — кто может сказать, у какого населенного пункта находится командный пункт фронта?

Прошло полчаса.

С бугра спускались военачальники. Они шли сюда, к броневику. Полковник пограничных войск, рядом с ним Зубко, а чуть впереди прямой ровной походкой шагал статный генерал. Вот он поравнялся с нами, остановился против меня, заметил:

— Всю грязь на себя собрали, товарищи солдаты?

Я растерялся, не зная, что ответить. Выручил Москвин. Он сделал шаг вперед к генералу, ловко вскинул руку под козырек и звонко ответил:

— Солдаты, товарищ генерал армии, грязь не собирают, она сама к солдатам липнет — такова истина...

Генерал раскатисто захохотал, затем спросил остановившегося возле него полковника пограничных войск:

— Ваши молодцы, полковник?

— Да, пограничники, товарищ генерал армии.

— Тогда за тылы фронта спокоен буду, — утвердительно произнес генерал. И к Москвину: — Значит, сержант, истину, говоришь, открыл: грязь на войне к солдату сама липнет?.. Ну, ну...

Генерал улыбнулся и, легко ступая, зашагал к машине. Я успел заметить, как сверкнули широкие красные [135] лампасы. Легковая машина плавно пошла под гору к дороге. За нею тяжело покатил броневик.

— Кто это? — обратился я к майору Зубко.

Тот промолчал. За него ответил Москвин:

— Эх ты, Федор, самого Рокоссовского не узнал.

* * *

Рано утром 23 июня наша землянка затряслась как в лихорадке. С потолка посыпалась земля. В распахнутой двери показался лейтенант Стадник.

— Началось!.. Началось, ребята!

Я тут же выскочил из землянки. Небо над головой прыгало и дробилось на острые клинья. Воздух упругими волнами хлестал то в грудь, то в спину, так что я еле держался на ногах, земля под ногами стала вроде зыбкой и подвижной. Какое-то мгновение мне казалось, что началась сдвижка земли туда — на запад. А там, на западе, на склоне неба полыхало зарево. Оно вздымалось и падало, снова вздымалось в ослепительных всполохах белого огня. И раскаты грома несмолкаемым ревом давили на барабанные перепонки...

Нет, такого я еще не видел за всю войну. Видел на Кольском и северное сияние и артиллерийские налеты, но в сравнении с этим зрелищем то были всего лишь этюды, а полотно войны — вот оно!

Десять, двадцать, тридцать минут не умолкает гром. Не умолкает, а нарастает. Тысячи, десятки тысяч снарядов, мин и бомб — раскаленный металл обрушивается сейчас на головы фашистских захватчиков. Что с ними сейчас происходит там, едва ли кто скажет, но ясно одно — после такого огневого удара гитлеровским генералам трудно рассчитывать на твердость обороны и морального духа солдат.

Ствольная и реактивная артиллерия сделала короткую паузу, а мне все кажется, что еще ниже надо пригнуть голову, потому что снаряды шли через нас. А там, куда [136] летели эти снаряды, все еще плещется кипящий металл домен и мартенов моей страны.

— Ну, гитлеровцы, дождались! — выкрикнул кто-то возле моего уха.

Я оглянулся. Справа и слева стояли мои товарищи по заставе. И никто, кажется, не заметил, что все мы, кроме лейтенанта Стадника, стоим в одном белье.

— Приготовиться к погрузке на машины! — последовала команда.

Теперь действия наших подвижных застав и всего отряда пограничников стали отмечаться, как нам сказали, в донесениях штабов дивизий, корпусов и армии. Знали о нас и в штабе фронта: выловлено столько-то диверсантов, разоружена группа неизвестных лиц, поймано столько-то вражеских лазутчиков и бывших полицейских. Так называемые диверсанты — враги невидимой линии фронта — нередко сдавались одиночками и группами без особого сопротивления, сами расстреливали своих главарей, и лишь самые отъявленные преступники, боясь суровой кары за совершенные злодеяния, и агенты гитлеровской разведки продолжали скрываться и сопротивляться, нанося смертельные укусы нашим людям. Они кусались, как гадюки, которым наступили на хвост.

Именно на след такого преступника напала наша застава. С небольшой группой он действовал под кличкой Болотный Лунь.

Какое-то время нам не удавалось выяснить, какие конкретные задачи ставит Болотный Лунь перед своими сообщниками. Но вот один из членов этой группы, потрясенный мощью огня нашей артиллерии и захваченный нами, дал любопытные показания, Он сообщил, что ему были выданы: винтовка с оптическим прицелом — из нее можно вести прицельный огонь до восьмисот метров; патроны с пулями, имеющими синюю головку и два зеленых пояска — пули начинены сильным ядом, и человек гибнет даже от касательного ранения; дорожная мина с [137] магнитным приспособлением — мина «персональная», срабатывает без осечки под заранее избранной машиной.

— Против кого конкретно все это? — стали добиваться мы у инженера отряда.

И винтовка, и пули, и мина были выданы для охоты за одной целью — за человеком, который возглавляет фронт...

Услышав такой ответ, я как бы вновь увидел генерала, который так заразительно хохотал, когда Николай Москвин сказал ему, что грязь на войне сама к солдатам липнет — «такова истина». Теперь я вижу высокий лоб командующего войсками фронта, мягкие черты лица, теплый взгляд с искоркой иронии и доброты... Его персональный броневик, автомашину. Значит, Болотный Лунь подобрал «охотника» и вооружил его снайперкой, ядовитыми пулями, магнитной миной против генерала Рокоссовского...

Правда, этот «охотник» не применил выданного ему оружия и предпочел сдаться пограничникам, но успокаиваться нельзя. А вдруг этот Болотный Лунь вооружил такими средствами двух-трех диверсантов?.. Плюс дублеры! Нет, долой отдых, долой успокоение и благодушие... За спиной теперь уже четырех фронтов — 1-го Прибалтийского, 1, 2 и 3-го Белорусских — укрывается опасность, она может прервать жизнь тем, кто ведет доблестные войска этих фронтов.

А сводки в эти дни поступали одна за другой радостные. Но кроме сводок работал беспроволочный солдатский телеграф: большую петельку закидывают наши генералы на шею немецких войск в Белоруссии. Так сказали мне солдаты санитарного поезда, остановившегося на полустанке, где наше отделение патрулировало переезды и дорогу к штабу фронта. Вскоре солдатский вестник о «петельке» расшифровался так: в районах Витебска, Могилева, Бобруйска наши войска окружили крупную группировку противника, закрыв ей путь отступления на запад. [138]

В те дни часть нашего отряда погрузилась в эшелон и 6 июля высадилась в Минске. Основные силы отряда прибыли в Минск 1 августа.

Город лежал в развалинах. На уцелевших зданиях саперы вывесили щиты с надписью «Заминировано». На улице Ленина, по которой продвигался отряд, не было ни одного живого места — под ногами щебень, битое стекло и мягкий от пожаров асфальт. Я шел опустив голову, старался не смотреть на изуродованный город. Сотнями лет строили люди эти улицы. И вот за несколько дней все разрушено. Города нет. Какая жестокость! Что творят гады фашисты!

В Минске меня догнали сразу два письма. Первое от мамы. «Сынок, Федюшка, — писала она, — обо мне не беспокойся, береги себя». На второй страничке то же самое: «Береги себя, обо мне не беспокойся». Я не мог понять, почему она просит не беспокоиться о ней. Быть может, с ней что-то неладное? Кручу письмо и так и эдак... И только письмо от Ани помогло мне разобраться, что к чему. Аня писала, что маму перевели на другую работу, она развязывала плоты на Химкинском водохранилищу простудила ноги и захворала, «Врачи говорят, воспаление легких, но теперь ей стало лучше...» Далее все строчки зачеркнуты густыми черными чернилами. Осталась лишь подпись: «Твоя Анюта».

Я не знал, как ответить на такие письма. Да мне и не дали времени на раздумье.

Наша комендатура во главе с капитаном Митрофановым должна была срочно перебазироваться из Минска в леса, что раскинулись большими массивами между реками Волма и Птичь. Ее задача — перехватить устремившихся сюда одиночек, бывших полицаев и предателей. Как сказали разведчики, следы диверсантов теряются в болотах, в непроходимых лесах; враги соблюдают осторожность, обходят населенные пункты. [139]

Вскоре стало известно, что немецко-фашистские войска, попавшие в окружение восточнее Минска, тоже пытаются использовать этот путь — через леса и болота междуречья Волмы и Птичи. Значит, среди бывших полицейских могут быть агенты, которые держат связь с немецким командованием.

Мы сели в грузовые автомашины. Дорогой, как всегда, пели фронтовые и народные песни, делились друг с другом новостями и впечатлениями. В кузове, справа от меня, солдат Владимир Шейкин читал полученное из дому письмо. Читал, и на лице мелькала улыбка: ему сообщали из села Михайловка, Сталинградской области, о том, что на собрании колхозников распределяли ссуду на строительство жилых домов. Собрание постановило: в первую очередь обеспечить денежными средствами и строительными материалами семьи фронтовиков. Двенадцать домов заложили в Михайловке, один из них — для семьи Шейкина. Как тут не улыбаться солдату... И так везде.

А вот мне и на марше, и потом, когда нас инструктировали, трудно было заглушить тревогу, навеянную письмами из дому, — судьба матери и в бою не забывается, на то мы и сыновья. Но я посмотрел в глаза Митрофанова, этого опытного, всегда подтянутого, внешне невозмутимого чекиста, озабоченного предстоящей боевой задачей, и мне стало не по себе. Лишь одним взглядом — тревожным и пронзительным, колючим и суровым — капитан как бы потребовал от меня небывалой сосредоточенности и собранности всех чувств и мыслей во имя исполнения его воли. Что-то более важное, более значительное, чем судьба родной матери, выдвигалось передо мной при встрече со взглядом капитана Митрофанова. Это же, вероятно, чувствовали и мои товарищи по отделению, по заставе. Для понимания обстановки не требовалось особых разъяснений. Карта, азимут — и прочесывай лес по совести, прощупывай глазом каждую ветку, каждый куст, забыв о личных заботах и огорчениях. [140]

Зрительная память возвращала меня в вагон поезда, где встречался с ехидным человеком, который прятал от меня левое ухо. Я будто вновь вглядывался в черты его смуглого лица и ждал встречи с ним здесь, в лесах и болотах.

Лазил в овраги, чащобы, заглядывал во все канавки и ямы, но пока ничего не находил, кроме брошенных немецких автоматов и гранат без запалов. Наконец Николай Москвин и я напали на свежий след одиночки. Вот уже видим его. Широкоплечий, обросший темно-русой бородой, он лениво шагает между деревьями.

Вскидываю автомат перед самым его лицом.

— Стой, руки вверх!..

Нет, это не тот, кого мне надо. Это всего лишь бывший полицай. Руки трясутся, глаза молят о пощаде. Подошел Николай Москвин.

— Откуда родом?

— Гнездо было, теперь нет там меня.

— Полицействовал где?

— Вокруг Минска. Был под Оршей, Могилевом...

— Значит, и судить будут тебя здесь. По закону могут «вышку» дать.

Задержанный промолчал.

Сопровождая его к пункту сбора, мы услышали стон. Под елкой лежал немецкий офицер. Достаю индивидуальный пакет, передаю полицаю:

— Перевяжи.

Полицай осмотрел раненого, что-то сказал ему по-немецки, затем ответил мне:

— Не стану, офицер он.

— Почему?

— Не застрял бы я здесь: в Минске офицер вытолкнул меня за борт грузовика, чемоданы некуда было ставить.

— Перевяжи! — повторил я.

— Не буду... [141]

Ударил я полицая. Тот сковырнулся и, не поднимаясь, молча подполз к офицеру, перевязал его, а затем без оговорки понес раненого на себе.

Капитан Митрофанов встретил нас с такой «добычей» не очень ласково. Его пристальный взгляд остановился на мне. Казалось, капитан уже успел заметить раздвоенность моего настроения. Думая о судьбе матери, я злился на себя за то, что погорячился дома, в Тушино, — сейчас последует решение отстранить меня от выполнения задачи. Нельзя пускать рассеянного человека на проческу леса с густым «населением» чужаков: сам попадет на нож или провалит все дело.

Митрофанов подозвал к себе лейтенанта Стадника:

— Вместе с Васильевым отправляйтесь в штаб отряда.

И вот мы в штабе. Стадник доложил о прибытии. Я стоял, вытянувшись, позади лейтенанта и через его голову следил за подполковником и майором. Подполковник Туляков, шевеля угловатыми бровями, бросил мне встречный строгий взгляд, быстро взял из рук майора несколько листков бумаги и передал их лейтенанту.

— Ознакомьтесь! — сурово сказал он. — И скажите свое мнение.

Лейтенант углубился в чтение бумаг. Прочитал один листок, второй, третий.

Я все еще стоял по стойке «смирно», стараясь догадаться, зачем вызвали.

— Вранье! — прервав чтение, неожиданно произнес Стадник. — Ось туточки, товарищ подполковник, вранье. — И он зло стал тыкать пальцем в бумагу, которую читал. — Сам там був.

— Ось, сукин сын... И пишет во все концы, судить еще требует, — вмешался майор Зубко.

Теперь мне стало ясно, зачем вызвали в штаб. Не издавая ни единого звука, я слушал, как лейтенант рассказывал о случае в моей квартире в Тушино. Подполковник [142] задумался, озабоченно, даже холодно посматривал на меня. От его взгляда по спине моей забегал колючий холодок. Казалось, что подполковник сверлит мой лоб, мое лицо, мою душу. Я поежился. Наконец Туляков перевел взгляд на возвращенные ему лейтенантом листки бумаги, сухо проговорил:

— Хорошо, направляю запрос в Москву генералу Синилову. Если подтвердится все, что сказали вы, лейтенант, напишем обстоятельное объяснение. Если нет, то... — Подполковник помолчал и ко мне: — Давно воюете, товарищ Васильев?

— Служу с тридцать девятого года. Воюю с финской.

— Ого-о! — протянул майор Зубко. — Но как же теперь, кум, будем разгадывать твою загадку? Твой «знакомый», говорят, уже на Украине...

— Погодите, — прервал его Туляков. — Идите, Васильев, отдыхайте.

Разговор, касающийся меня, не был резким, но все же он оставил во мне неприятный, горький осадок обиды, вызванный поступившей на меня жалобой. И этот осадок, казалось, застрял в груди моей, мешал дышать. В то же время намек майора Зубко — твой «знакомый», говорят, уже на Украине — встревожил меня. Болотный Лунь переметнулся вон куда. Там, вероятно, у него есть старые гнезда. Там он тоже начнет выпускать «охотников» с ядовитыми пулями и магнитными минами. А что, если написать рапорт с просьбой отпустить меня на свободную охоту за Болотным Лунем? Нет, не дадут мне такого поручения. Почему? На этот вопрос мне самому трудно ответить. Во-первых, потому, что у меня нет твердой уверенности, что тогда в вагоне я встречался с тем самым типом, которого здесь нарекли кличкой Болотный Лунь, — мало ли на свете людей, похожих один на другого; во-вторых, домогательства работника заводоуправления, его требование отдать меня под суд военного трибунала... Словом, в те дни было о чем задуматься. И у меня, [143] признаться, появилось желание самому побывать в Тушино...

Однако здесь, на фронте, начались развертываться такие события, что острота личных тревог и обид стала чуть-чуть притупляться. И разве можно думать только о себе, когда в небе Москвы и по всей стране гремели салюты: крупная группировка противника под Минском наголову разбита; войска Рокоссовского (за судьбу которого я очень волновался в эти дни) вышли на границу, а затем пошли освобождать от гитлеровского ига польские земли; освобожден Люблин; Рокоссовский ведет свои войска к Висле, к Варшаве... [144]

Мой последний бой

В начале августа 1944 года наш отряд, закончив проческу пинских лесов, был переброшен к подножию Карпат. Передвигались по железной дороге через Броды, Львов, освобожденные нашими войсками от фашистских захватчиков. На всем пути, от погрузки до выгрузки из эшелона, мы наблюдали за развитием напряженного сюжета огромной картины, раскрывавшей возросшее мастерство наших воинов на этом этапе войны. На станциях и полустанках, по обочинам железной дороги справа и слева валялась разбитая немецкая техника — танки, пушки, автомашины, тягачи... Ураган огня прокатился с востока на запад, сметая и уничтожая на своем пути все, что несло опасность для нашего народа. Ураган возмездия. Здесь прошли войска 1-го и 2-го Украинских фронтов.

На Львовщине наш отряд провел несколько операций по ликвидации диверсионных групп и мелких банд, оставленных здесь гитлеровской разведкой или отрезанных стремительным наступлением советских войск. Здесь разведка отряда напала на след большой группы бандитов, действовавших по принципу «персональной охоты» со средствами, о которых нам стало известно еще под Минском. Только теперь такие «охотники» действовали особенно нагло и злобно.

Они, как правило, терпели неудачи, когда выходили на «охоту» в районы командных пунктов наших войск, но, возвращаясь, оставляли на дорогах и в населенных пунктах свои «визитные карточки»: мужчину, женщину [145] или ребенка с перерезанным горлом. Такие «визитные карточки» наши пограничники обнаружили одновременно в нескольких деревнях и поселках. Этим самым бандиты бросали нам вызов и предупреждали население: кто их выдаст, тот лишится жизни. Дикая и наглая жестокость. Бандиты не щадили и детей, зная, что они много видят и не умеют молчать.

Наши разведчики с помощью местных жителей, а также по показаниям выловленных полицаев установили, что главарь этой банды связан с каким-то крупным гитлеровским штабом и украинскими буржуазными националистами, имеет капитал в банке фашистской Германии, содержал во Львове публичный дом для гитлеровских офицеров. Суровый и весьма опытный диверсант, он за какую-то провинность попал, однако, в немилость к немецкому командованию и теперь искупал свою вину неистовой злобностью против советских людей.

Устные портретные характеристики, собранные из многих показаний, снова заставили командование нашего отряда размножить фотографию Болотного Луня и раздать ее командирам отделений. Была создана подвижная комендатура во главе с капитаном Митрофановым. Я попросился в группу разведчиков этой комендатуры, но командир отряда оставил меня при себе связным.

Перед выходом комендатуры Митрофанова на задание состоялось совещание партийного актива отряда, на котором выступил с докладом заместитель командира по политической части — начальник политотдела отряда майор Демидов.

Из доклада мне стало известно, что наш отряд должен обеспечить безопасность, тылов 4-го Украинского фронта в полосе 18-й армии. Задача отряда — уничтожение вражеских диверсантов и банд.

Банды Хмары и Болотного Луня{7} убивали сельских [146] активистов, пытались взрывать железнодорожные мосты и наши воинские эшелоны. У них было немало оружия и подвижных средств. На легкую победу рассчитывать не преходилось.

Я часто выезжал по различным заданиям и попутно обкатывал Снежка.

Снежком называли кавалерийскую лошадь из венгерской дивизии, разбитой на подступах к Карпатам. Трофейный сивка. Умный и ласковый конь, лакомка — любил сахар и сухари. Он принадлежал майору Зубко, но когда меня назначили связным, майор уступил его мне. Я быстро подружился со Снежком. Угостив его сахаром, я целыми часами носился на нем вдоль садов, по проселкам, влетал в густые заросли, брал барьеры, преодолевал крутые овраги.

Как-то по сигналу патрульных дежурный взвод отбыл в местечко Мшана, близ Львова. Туда же унес меня Снежок. Прискакал вслед за грузовиком дежурного взвода. Остановились в центре поселка и не поверили своим глазам. Перед окнами крестьянского дома на зеленой травке лежали два детских трупа. Дети с перерезанным горлом. Старшему белобрысому мальчику не более семи лет. Младшему — лет пять. Их мать и отец, активисты Советской власти в поселке, также были убиты. Бандиты ворвались в дом ночью, совершили злодеяния и ушли. В доме осталась в живых только одна старуха. Сейчас она стояла на коленях перед детьми, окаменев.

Завидя нас, местные жители стали подходить к осиротевшему дому. С каждой минутой их становилось все больше и больше. Вскоре образовалась толпа.

Появились подполковник Туляков и майор Демидов, Состоялся короткий митинг.

— Смерть палачам! — этими словами закончил свое выступление Демидов.

— Смерть, смерть, смерть! — ответили собравшиеся.

Со станции Мшана отряд пошел на Болехов. [147]

Наступили тревожные, наполненные опасностью осенние дни. Я знал, что враг, с которым придется иметь дело, искусно маскируется. Он может быть одет в безобидную одежду крестьянина, в форму советского солдата, офицера. Он появится там, где его совсем не ждешь: может идти рядом с тобой по улице села или города, в разговоре хвалить Советскую власть, восхищаться победами наших войск. Но стоит на какую-то секунду отвести от него взгляд, как он всадит тебе в спину нож.

Меня временно командировали в разведку отряда. Здесь теперь и Николай Москвин. Он командир отделения. Перед разведчиками ставилась задача опознать Болотного Луня среди местных жителей.

Обшариваем леса, овраги, населенные пункты, но тщетно.

Преодолели невысокую лесистую гору. Перед нами вдруг словно бы распахнулась поляна. Посредине полянки маленький потемневший от времени домик. Неподалеку от домика большой стог сена, накрытый тесовой крышей, которую поддерживали четыре столба.

Послали туда разведчика. Через несколько минут он дал сигнал: опасности нет.

Подошли к домику, осмотрелись. Ничего подозрительного. Оставив охрану с ручным пулеметом на улице, мы вошли в дом, расположились прямо на земляном полу, устланном соломой.

Перекусили. От усталости тянуло в сон. От нечего делать я передвигал ногами по соломе и неожиданно для себя нащупал под соломой, перед печкой, деревянную крышку.

— Чего ты ворожишь там? — спросил Москвин.

— Колодезь тут, — ответил я.

Москвин подскочил ко мне, поднял крышку, с опаской посмотрел внутрь.

— Неглубокий, на дне лестница, стало быть, там есть кто-то. Может, здесь твой Болотный укрывается? [148]

Дальше все произошло быстро. Москвин поднял отделение, расставил посты, а я с двумя товарищами спустился вниз, пополз по ходу. В подземелье холодно, сыро. Ход узкий, впереди темень. Тут можно пройти согнувшись, но мы ползем. Фонаря не зажигаем, продвигаемся на ощупь, плотнее прижимаясь к земле. Ожидаю — вот-вот в черноте хода сверкнет огонек выстрела. Нет, подземная тишина нарушается только нашим дыханием.

Вдруг я уперся головой в земляную стену, нащупал руками лестницу. Сзади тревожно зашептали:

— В сторону свернул ход.

— Быстро вперед, — попросил я друзей. Сам же вслепую вскарабкался по лестнице, зажег фонарь. Очутился в довольно просторном укрытии, сооруженном из кольев и прутьев. Пахло сеном. На полу ковер, у стенки раскладная кровать.

Сюда доносились голоса наших:

— Что же делать?

— Осматривать подземную спальню.

— Где ты? — Это уже меня спросил Москвин.

— Под стогом сена.

Москвин с тревогой кричит:

— Где ребята, Василич?

— Ход в сторону прорыт!

— В какую?

— Вправо.

Оказалось, что ход этот привел наших ребят к огромному дубу. Под корнями дуба был замаскирован еще один лаз в подземелье.

Мы вернулись в штаб без ожидаемых результатов — бандиты ушли из этого района.

Вечером меня снова отозвали в штаб отряда.

В светлой, просторной, оклеенной розовыми обоями комнате находились трое: майор Зубко, начальник политотдела майор Демидов и подполковник Туляков. Вид у офицеров усталый. Они только что прибыли из-под деревни [149] Ракув, где руководили ликвидацией крупной банды. Ее возглавлял отпетый негодяй под кличкой Хмара. Банда Хмары была уничтожена. 107 диверсантов убито и 35 взято в плен — таков итог операции пограничников. Майор Зубко и Демидов склонились над столом. Подполковник Туляков что-то показывал им на карте.

— Товарищ подполковник, рядовой Васильев по вашему приказанию прибыл, — доложил я.

Тот, как всегда, подвигал угловатыми бровями, оглядел меня с ног до головы, спросил:

— Как чувствуешь себя, Васильев?

— Хорошо.

— Тогда седлай Снежка — и к Митрофанову. Болотный подошел вплотную к селу Кощув. Может, и в самом деле будешь полезен. Митрофанова найдешь на марше к селу.

— Слушаюсь! — отчеканил я.

— Передашь пакет капитану.

— Есть, доставить пакет капитану Митрофанову.

Майор Зубко одобрительно стукнул меня по плечу:

— О це, кум, цибуля! Дило-то... Смотри не ошибись, ухо-то у него рваное.

— Если попадется, не должен ошибиться, товарищ майор.

— Ну, ступай.

Снежок шел карьером. Из-под копыт его летели черные комья грязи, и мне то и дело приходилось оглядываться — не гранаты ли летят мне вдогонку...

От Болехова дорога повернула на юго-запад вдоль подножия горы. На рассвете я уже скакал по селу Кощув. Село выглядело молчаливо и сурово.

Комендатура Митрофанова — она состояла из трех застав — сделала привал на окраине села на лугу перед лесом. Солдаты расположились около потемневших от дождя копен сена. Осенний, местами красно-желтый, местами [150] коричневый лес огибал луг и почти упирался в крайнюю бедненькую хату. В этом низеньком, с тремя окнами, строении я разыскал капитана. Митрофанов, широко расставив ноги, подпирая головою потолок, стоял у окна, пил из ковша воду. Немолодая хозяйка сидела в углу под иконами за сундуком, который, очевидно, был и столом в этом доме. Она услужливо пододвинула мне небольшой чугунок с вареной картошкой в мундире.

Пока я занимался очисткой «мундиров», капитан вскрыл привезенный мною пакет и читал распоряжение. Затем он зашагал от стенки к стенке.

— Васильев, будешь находиться при мне.

— Слушаюсь...

Через несколько минут он вышел на улицу. К нему подошли лейтенант Стадник и еще два офицера.

В это время среди солдат появилась женщина.

— Где ваши командиры? — спросила она.

Кто-то показал ей в нашу сторону.

Пряча руки в карманы плисовой куртки, женщина торопливо шагала прямо к Митрофанову. Она, кажется, знала его в лицо, а может, он ее узнал еще издали, потому что между ними тут же состоялся деловой разговор.

До моего слуха доносился голос женщины, точнее, отрывки фраз:

— ...Совсем близко!.. Он всех вас уничтожить хочет. Уходите! Людей у него много...

Митрофанов слушал ее внимательно. Ему есть о чем подумать: бандиты собираются переходить в наступление — небывалое явление. Посмотрим, что у них получится, ведь в действительности все они отщепенцы, отбросы человеческого общества, убийцы и садисты, продажные, трусливые существа.

Сообщение женщины, как потом я узнал, не было для Митрофанова чем-то неожиданным. Наши разведчики еще накануне схватили «языка». Задержанный показал, [151] что в банде около трехсот человек. Есть станковые пулеметы и миномет. Обоз — полсотни завьюченных лошадей. Женщина не только подтвердила наличие поблизости крупной банды, но и помогла лучше разобраться в замыслах бандитов.

— Как далеко они отсюда? — спросил Митрофанов.

— В лесу. Километра полтора.

— Все ясно, — заключил Митрофанов и отошел в сторонку.

Я с нетерпением ждал его решения. Численное соотношение сил в пользу банды. Значит, если сейчас начнется встречный бой, то он окажется для нас тяжелым.

Капитан Митрофанов принял решение: одна застава втягивается в лес для ведения встречного боя, две другие совершают обходный маневр справа и слева.

Я остался возле Митрофанова на опушке леса.

Прошло полчаса. Прибежал связной от лейтенанта Стадника, который доложил, что обнаружил до полсотни бандитов.

— Они вроде собирались продвигаться в нашу сторону, но, заметив нас, побежали обратно.

Выслушав связного, капитан Митрофанов ответил:

— Передай лейтенанту: огонь не открывать, погоню за бандитами приостановить. Они могут заманить нас в засаду...

В этот момент слева защелкали выстрелы. Там, на откосе отлогой горы, в мелком кустарнике мелькали две серые кепки.

— Не стрелять, взять живьем! — крикнул Митрофанов.

Мой Снежок, почуяв, что я торопливо схватился за луку седла, с места взял галопом. Стрельба прекратилась.

Двое в серых кепках еще не успели заметить, что я гонюсь за ними на коне. За спинами у них ранцы, вероятно с боеприпасами, и карабины. Обоих мне сразу не [152] взять. Вскидываю автомат. Надо уничтожить одного, а второго сомну конем и заставлю поднять руки. Даю одну очередь, но мажу. Бандиты отстреливаются, поворачивают в сторону густых зарослей чапыжника. Там повалены деревья. Надо перехватить бандитов на пути к завалам. Даю коню полный ход, и он успевает настигнуть их перед поваленным дубом. Один из бандитов уже закинул ногу на комель дуба. Ткнул ему в спину автомат. Треск. Бандит так и застыл, раскорячив ноги на комле.

Снежок перемахнул препятствие. Перед самой его мордой очутился второй. Этот пытается поднять руки вверх, но Снежок подмял его под себя.

— Стоп!..

Я выскочил из седла, упер автомат в лоб бандиту и слышу:

— Не убивай, жить хочу...

Предатели обычно вызывали во мне презрение и лютую злобу. Но тут передо мной был юнец. Из зеленоватых глаз его катились слезы. Он выглядел мальчишкой: немецкий мундир был ему велик, свисал с плеч. Я отвел ствол автомата в сторону.

— Считай, недотепа, что остался жив. Иди вперед и не оглядывайся.

— Не буду.

Частая стрельба откуда-то издалека, из гущи леса, чуть слышно докатывалась до нас. Сначала мы шли молча, затем я спросил его:

— Лет сколько?

— Девятнадцатый, — заикаясь, ответил он.

— А твоему напарнику, что был сейчас с тобой?

— Ему было больше, двадцать пятый. Его тоже силой в банду втащили. Он здешний. Бежать собирался, да боялся: мать и сестренку зарежут. Таков обычай бандеровцев.

— А ты как к ним попал? [153]

— Из плена послали. От голода пошел...

— Стервец, за кусок хлеба своих людей убивать согласился!

Заставы и капитан Митрофанов с группой разведки ушли в глубь леса. Стрельба там постепенно стихала. Веду задержанного в ту сторону вдоль просеки.

— Куда вы шли с дружком-то? — спросил я.

— В дозор нас послали... А ваши справа, слева и за спиной... Вот и побежали куда глаза глядят, от смерти хотели скрыться.

Лес кончился, и передо мною раскинулась полянка. Там толпились наши солдаты. Нахожу глазами капитана Митрофанова. Он сидел на большом пне. Подле него стояли офицеры — начальники застав и помощник начальника штаба отряда капитан Сергеев. Чуть дальше под охраной — большая группа пленных. Дюжий, в кирзовых сапожищах, увешанный гранатами, старшина комендатуры громко докладывал Митрофанову:

— Пленных бандитов, товарищ капитан, пятьдесят четыре.

— Пятьдесят пять, — поправил старшину капитан и указал на моего юнца.

— Пятьдесят пять, — согласился старшина.

Выслушав доклады командиров, капитан Митрофанов приказал позвать к нему разведчиков. Пока я собирал разведчиков, из штаба отряда прискакал Николай Москвин. Он разыскал меня и сообщил радостную весть:

— Пришел ответ из Москвы от генерала Синилова. В ответе сказано: расследование жалобы на рядового Васильева закончено; оснований для привлечения Васильева к уголовной ответственности нет...

Такая весть, конечно, избавила меня от тревожных дум. Я тотчас же обратился к капитану Митрофанову с просьбой отпустить меня в разведку.

— Да, приспела пора, — ответил капитан. [154]

Отделение конной разведки получило задачу двигаться в село Липа. Село находилось в горах. До подхода туда основных сил отделение должно разведать местность. Где-то близ села находилась база — школа по подготовке диверсантов. Туда, как показали пленные, стекались остатки разбитых банд, в том числе группа диверсантов, вооруженных снайперскими винтовками и специальными минами. Показываться на улицах села разведчикам было запрещено.

Никто, кроме меня, не зпал, какой прилив сил испытывал я в эти дни. Мне казалось, нет и не будет такой трудности, с которой нельзя справиться. Как легко дышится, ясно мыслится, когда знаешь, что тебе доверяют, на тебя надеются. Ради оправдания высокого доверия пойдешь на любые лишения, на любые испытания... Хоть к черту на рога — и такой шаг не в тягость.

Шесть дней наше отделение вело разведку вокруг Липы. За эти дни я не помню, когда отдыхал, но усталости не чувствовал.

Нам удалось точно установить, где находится база. Она располагалась в густом лесу километрах в двух от села. Все подходы к ней, кроме тайных троп, заминированы. Местные жители не ходили туда и скот не пускали, так как были предупреждены, что там якобы расположен склад взрывчатки и пороха: опасная зона.

10 октября пограничники задержали неизвестного, который попросил проводить его в штаб ближайшей воинской части{8}. Задержанный был одет в форму венгерского офицера, но хорошо знал русский язык. От него мы узнали, что на территории так называемого «склада» скрывается [155] около двухсот, как он назвал, противников Советской власти.

На допросе у капитана Митрофанова «венгерский офицер» дал более точные показания:

— Возглавляет базу (школу) Поль — это его псевдоним, бывший поручик польской армии, по национальности украинец. К нему недавно присоединился человек из немецкой разведки, подполковник. Его группа была разбита возле села Кощув, и с ним осталось только полтора десятка «охотников»{9}. Вооружение базы: шесть минометов, восемь станковых пулеметов, пятьдесят два ручных пулемета, пятнадцать снайперских винтовок, много автоматов... Поль издал приказ, — сказал в заключение задержанный, — подготовиться к переходу в новый район. Куда конкретно — Поль держит в секрете...

В подтверждение достоверности своих показаний «венгерский офицер» передал схему размещения огневых точек, заминированных участков и обозначил на карте тайные тропы к базе. [156]

Митрофанов сличил эту карту с картой разведчиков, на которой мы тоже пометили разведанные тропы. Полное совпадение.

— Что побудило вас прийти к нам с такими сведениями?

— Я устал от войны... Поль и его друзья — скорпионы. Перед уходом отсюда они погубят много советских людей, затем будут убивать друг друга. Вам надо спешить...

Капитан Митрофанов передал эти сведения по радио командиру отряда Тулякову.

Через полчаса последовал ответ, в котором сообщалось, откуда и как блокирует базу комендатура Митрофанова, где начнут прочесывать указанный участок основные силы отряда во главе с Туляковым.

Таким образом, вырисовывался план окружения базы со всех сторон. Получив такое решение, Митрофанов выехал вместе с отделением конных разведчиков на рекогносцировку, затем еще раз связался по радио со штабом. Майор Зубко сообщил, что штаб уже в пути. Капитан Митрофанов развернул карту, чтобы проследить, как будет двигаться штаб, и отметить пункты его остановки.

В этот момент подошла уже знакомая нам женщина в плисовой куртке.

— Там, на дороге, возле моста через ручей бандиты устроили засаду. — И она по просьбе Митрофанова уточнила место на карте: ткнула пальцем в квадрат восточнее села Липа.

Митрофанов с упреком посмотрел на меня, как бы говоря: «Эх вы, разведчики», и тут же приказал:

— Аллюр три креста, напрямик, предупредить штаб: на пути засада...

Снежок вынес меня на гребень горного перевала без передышки. Отсюда горная тропа вела в долину, по которой вилась дорога. Где-то здесь, недалеко, должен быть [157] мостик. На миг останавливаю коня, прислушиваюсь. Тишина, ни шума машин, ни выстрелов. В чем же дело?

Отскакиваю на лысый косогор, чтоб окинуть взглядом дорогу. И про себя размышляю: если увижу машины штаба — брошусь к ним наперерез. Смотрю вдоль дороги — машин не видно. В другой стороне в километре от себя разглядел мостик, но и там ни души. Неужели женщина напутала или сказала неправду?

Разгоряченный Снежок не может стоять на месте, рвет удила. Решаю проскочить к мостику густым перелеском. Если там есть бандиты, завяжу с ними перестрелку, отвлеку их внимание от штабных машин. Заслышав перестрелку, офицеры штаба должны остановиться, и замысел бандитов будет сорван.

Но в эту минуту на той стороне дороги, в лесу, послышались выстрелы. Я тронул повод. Снежок, приученный ходить на шумы и выстрелы, одним махом выскочил из кустарника и понес меня вдоль ручья. Вот и мостик.

И тут случилось то, что должно было случиться.

Снежок со всего маху ткнулся грудью в изгиб берега. Меня выбросило в кусты. Я не заметил, откуда прилетела первая граната, но, когда возле упавшего коня разорвалась вторая, мне стало ясно — попал в самый центр засады. Над головой по кустам защелкали пули. Бандиты стреляли прицельно, боясь зацепить своих, которые находились позади меня. Позиция у меня плохая — кусты от пуль не защита. Надо переползать в какую-то канаву или за камни. Живьем в руки не дамся. Чуть правее, на прибрежной полянке, заметил два больших камня. Как проползти или проскочить к ним?.. Припал, жду момента. Это по-своему расценили бандиты. Вот уже слышу их голоса:

— Готов... Гранатой разнесло.

— А может, жив. За «языка» Поль хорошо платит...

Ко мне идут двое. Один в форме офицера, другой в [158] широкой плащ-палатке. На голове у «офицера» темная пилотка. Он идет первым, меня не видит. Направляется к коню.

Ствол моего автомата, кажется, сам по себе следит за ними. Даю короткую очередь. «Офицер», словно подкошенный, рухнул. Второй, размахивая плащ-палаткой, бросился назад. Я выскочил из кустов, бегу за ним. Это единственный шанс проскочить за камни: целясь в меня, бандиты подшибут своего. Он должен собой прикрыть меня от прицельного выстрела с тыла и фронта. Но я просчитался...

Бандит в плащ-палатке отвернул в сторону, и сию же секунду левая рука, в которой я держал автомат, повисла плетью. Я не мог сообразить — почему моя самая сильная и ловкая рука, успев послать очередь пуль в спину бандита, вдруг отказала служить мне, опустила автомат до самой земли... Бандит замертво упал вниз лицом. Но мне некогда смотреть на него, ноги несут меня по прямой. Там камни, они должны укрыть меня от пуль... Еще мгновение, второе — и я между камнями. По ним захлопали разрывные пули. Бандиты стреляли и от моста, и из кустов, и из леса. Но камни укрывали меня даже в сидячем положении. Но где же мой автомат?

Скосив глаза, я вижу свою левую руку, пальцы... Они посинели, но не разжались. Крепко держат шейку приклада. Пытаюсь приподнять автомат привычным движением, но шевелится только плечо. И лишь в эту секунду почуял хруст в предплечье. Ранен в руку выше локтя разрывной пулей. Перебита кость. И пронзительная, обжигающая боль ошпарила все тело. Даже в горле вспыхнул жар. Но сознание работает четко.

Окружен со всех сторон. Однако у меня еще действует правая рука... Перевязываться нет времени, надо отбиваться. Есть еще гранаты.

Беру автомат из бесчувственной левой руки. Голова закружилась, будто я только что сел на карусель. И вот [159] «карусель» развивает скорость, меня начинает подташнивать. Из рукава течет кровь, но автомат уже в правой руке.

Смутно вижу, как в мою сторону ползут пять человек. Ползут и стреляют. Зубами выдергиваю кольцо лимонки, швыряю ее в бандитов. Затем бью из автомата с непривычной правой руки. Вью не спеша, прицельно, короткими очередями...

Теперь надо оглянуться. Разворачиваюсь. На опушке леса за дубом — ручной пулеметчик. Он высунулся из-за дерева наполовину, стреляет по мне. А «карусель» снова набирает скорость. К горлу все больше и больше подступает тошнота. Враг за дубом на мушке моего автомата, но мне кажется, что и дуб, и враг кружатся. Но вот «карусель» остановилась. Нажимаю спуск. Бандит отвалился от дерева...

Левую руку жжет так, будто она до самого плеча побывала на раскаленных углях. И какая-то еще рваная, колющая боль терзает все тело. С трудом успеваю зубами и уцелевшей рукой перетянуть бинтом предплечье выше раны.

И опять вижу: несколько человек подбираются ко мне из кустов ежевики. Снова выдергиваю зубами кольцо из лимонки. Лимонка летит далеко, встречает бандитов перед кустами.

Что-то кольнуло меня в спину ниже поясницы. Пощупал. На пальцах кровь. Значит, зацепили еще, но лишь бы не снайпер ядовитой пулей. Где же подмога?

Г-д-е-е-е подмога?! Хочу крикнуть, но вместо крика — хрип. Бинт ослаб. Кровь из раны хлещет рывками. Снова затягиваю бинт выше раны. В голове непонятный шум, и «карусель», кажется, завертелась быстрее.

За ручейком в лесу вспыхивает стрельба. Слышатся крики:

— Вперед, вперед!..

Это, думается, наши. [160]

Сейчас бандиты побегут через мой участок. Как жаль, что перебита левая рука...

Раздается взрыв. Возле мостика поднимается черный фонтан земли.

— Окружай!

Я воспринимаю все это смутно и так же смутно вижу, как по лесу бегут люди. Кто они? Мимо меня, согнувшись, пробегают двое. Это бандиты. Пытаюсь поймать переднего на мушку. Он прыгает на мушке то в одну, то в другую сторону. Все равно жму на спуск. Странно, автомат молчит. Зажимаю приклад между коленями, ищу второй диск. Вот он, на поясе, почти за спиной, скользкий, весь в крови. Как трудно работать одной рукой... Пока заменял диск, стрельба удалилась за дорогу.

Наступила глухая, томящая тишина. Не хочется ни думать, ни двигаться. Беззаботная сонливость. Неужели это смерть так ласково обходится со мной: заглушила боль и захватывает в объятия все мое существо, беззаботность навеяла. Нет, я солдат, я еще буду бороться с тобой! Где же мои друзья? Как они пробежали мимо, не заметив меня? Проскочили стороной. Значит, мне надо уходить отсюда.

Только бы глоток холодной воды — и... встану, пойду, догоню своих. Устало бреду к ручейку. В ежевике, недалеко от берега, где упал мой конь, вижу — сидит подстреленный мною «офицер», без пилотки, черные волосы взлохмачены и ухо...

«Он! — словно подхлестнула меня догадка. — Рваное ухо! Вот ты где!..»

И словно кто-то влил в меня силы. Я тверже стал стоять на ногах. Подойдя к нему, я сказал:

— Вот и встретились... Попутчики до Ярославского вокзала. Помнишь?

Бандит медленно втянул голову в плечи, затем резко крутанулся, но встать не мог. Ноги перебиты. Лицо бледное, почти синее, губы плотно сжаты. Около ног валялся [161] пистолет, очевидно опустошенный. «Офицер» смотрел на меня удивленно, будто говоря: обознался, молодой человек.

— Нет, я с тобой встречаюсь второй раз...

Почуяв, что я слаб, он решил защищаться. Быстро выхватил из-за голенища кривой нож, но, взглянув в зрачок автомата, наставленного на него, отпрянул назад.

— Не шевелись, пристрелю!

Бандит молчал, напряженно следил за мной. Рука, в которой он держал нож, мелко тряслась.

— Бросай тесак, — приказываю ему. — Ну-у!

Некоторое время он колебался, кажется, что-то обдумывал. Вижу, как глаза его на секунду вспыхнули надеждой. Затем он с размаху всадил нож в землю по самую рукоятку, страдальчески стал просить:

— Не губи меня, парень, слышь, нет у вас закону такого — раненых приканчивать. Отправь в госпиталь. Скажи своим, они рядом, тут...

— А-г-а-а! Вот оно как...

Весть о том, что где-то рядом мои друзья, успокоила меня.

Я опустился на кусты ежевики. Смотрю в его искаженное страхом обескровленное лицо. В то же время чувствую, что силы покидают меня. Надо было что-то делать, а бандит все настойчивее твердил:

— В госпиталь! В госпиталь!

— В госпиталь? — повторяю я. — А кто приказывал резать детям горло? Кто посылал «охотников» с ядовитыми пулями? Кто...

Следующий вопрос я не успел произнести. Бандит понял, что я уличаю его в известных ему злодеяниях, метнулся за куст. Только теперь я заметил, что там лежит его автомат. Забыв о перебитых ногах, он попытался достать его, но не вышло. Пальцы моей руки неожиданно для меня нажали спуск — и автомат мой заработал. [162]

У меня не хватило сил остановить его, пока не кончились патроны.

Треск моего автомата привлек внимание конных разведчиков, которые снова оказались возле мостика. Они бросились ко мне, но я уже лежал, теряя сознание. Как сквозь глухую стену до меня доносились знакомые голоса:

— Вот он, здесь...

— Носилки сюда!.. Быстрее носилки...

Обняв мою шею, кто-то вкладывал мне в рот один за другим размоченные куски сахара, приговаривал:

— Подкрепись, дружок, подкрепись. Здорово, Федор, здорово ты тут их расчесал...

Сознание ко мне вернулось в госпитале.

Лежать становилось грустно, даже тяжело. Тяжело от мысли, что остался без руки, и грустно потому, что расстаюсь с друзьями, с которыми так долго и терпеливо делил невзгоды войны.

— Васильев в большой палате. Вот здесь, — донесся нежный голос из коридора.

Открылась дверь. Вошли подполковник Туляков, майор Зубко и капитан Митрофанов.

Первым нагнулся надо мной Василий Михайлович Митрофанов. Он крепко пожал мою здоровую руку.

— Молодец!..

Они пришли навестить нас. Здесь были раненые, которых уже нельзя возвратить в строй.

Подполковник Туляков сел на край моей койки, по-отцовски мягко положил руку на мою грудь.

— Ждем приказ о твоем награждении. Не думай о ранах — быстрее заживут. В палате не кисни. Как только почуешь, что в жилах кровь быстрее заходила, халат на плечи — и на воздух.

Мы по-солдатски обнялись.

С подполковником Туликовым и майором Зубко встреча та оказалась, к сожалению, последней. Майор [163] П. П. Зубко погиб в неравной схватке с бандитами. Случилось это в районе села Остре Станиславской области. Шестеро пограничников во главе с Павлом Петровичем вынуждены были принять бой с целой сотней фашистских наемников. Бой проходил в овраге, окруженном лесом. Майора ранило. Один из его боевых сподвижников, лейтенант Почечук, предлагал сделать перевязку. Но майор ответил: «Сейчас не время. Огонь! Сильнее огонь!» Майор получил вторую рану — в грудь. Бандиты пытались схватить его. «Пограничники в плен не сдаются!» — с этими словами Зубко бросился на врагов.

Банда, оставляя на поле боя множество убитых и раненых, разбежалась под ударами резерва пограничников, подоспевших на помощь. Но майор уже был мертв.

В одной из схваток с бандитами геройской смертью пал и подполковник Владимир Иванович Туляков.

* * *

Когда я покинул госпиталь, войска Советской Армии уже завершили разгром гитлеровской Германии. Кончилась война. Пройдет какое-то время, и над руинами и пепелищами поднимутся города и села, но память людская еще долго, очень долго будет хранить горечь утрат. Никогда не поднимутся те, кто пал на поле брани. Не вырастут оторванные руки и ноги.

Возвращаюсь домой без руки, но с верой в жизнь. Но как ее строить теперь, эту жизнь? До армии работал я слесарем. Вспоминаю и будто чувствую ловкость своей левой руки, проворность и силу ее пальцев, которые потеряли свою былую способность держать инструмент.

Как же быть? Может, податься в строители, класть стены? Нет, одной рукой несподручно. Товарищ будет класть два кирпича, а я один. Скидки просить не хочу. [164]

Тороплюсь домой. Вот и родное Тушино. Завернул на рынок: купить гостинец матери.

— Эй, служивый, — позвал меня бывший артиллерист, стоявший на костылях возле забора. — Давай сюда, жареных семечек насыплю, со скидкой отдам...

— А ты, видать, другой работы не нашел? — вырвалось у меня, и я решительно отвернулся от него.

Вечерело, заморосил дождик. Возле своего дома я остановился, отыскал глазами окна квартиры. Огней еще не зажигали.

Горечь на душе от встречи на рынке еще не погасла. Неужели и я обречен на такое?.. И тут же вспыхнул в моей памяти пограничный знак, что незыблемо стоял всю войну на перешейке полуострова Рыбачий. Вспомнились бойцы и командиры: подполковник Туляков, майор Зубко, старший лейтенант Кондрашечкин, лейтенант Козюберда, комиссар Зыков, рядовые Терьяков, Новоселов... Их много. Это те, кто больше не увидит окон родного дома, — земля им пухом. А мне — работать. Работать не только за себя, но и за тех, кто не вернулся с Кольского, Карпат, с Украины и Белоруссии...

На пороге квартиры меня обняла мать. Сзади на мои плечи легли руки Ани. Она теперь жила у моей матери. Ни мать, ни Аня будто не замечали, что я однорукий. Мать прятала свои слезы где-то в душе, маскировала свою растерянность деловым сообщением о том, что меня очень ждала Аня.

Утром следующего дня вместо больших, тяжелых кирзовых сапог я разыскал свои довоенные ботинки. Но вот первое испытание. Не могу одной рукой зашнуровать их. Аня поспешила помочь мне. Я осторожно отстранил ее:

— Не надо, мои пять пальцев должны работать за десять.

Аня добрыми глазами скользнула по моему лицу.

— Но от моей-то помощи не отказывайся. [165]

— Спасибо.

Горком партии помог мне устроиться мастером на тот же завод, где я работал до войны.

Цех строил троллейбусы. Рабочие не успевали устанавливать облицовочные профиля вдоль окон троллейбусов. Я попробовал приложить здесь свои силы. Одной рукой высверлил в профиле отверстие, плечом поджал профиль к обшивке, но вот опять загвоздка — болтик. Пытаюсь установить его, но не тут-то было: шайбочка выскользнула из руки. Как быть? Поджимаю болт подбородком, рукой нащупываю на тумбочке вторую шайбу. Выскользнула и вторая. Головка болта въелась в подбородок. Нашел третью шайбу. Помочил ее слюной, шайба прилипла к пальцу, нанизал ее на болт, закрепил.

И так болт за болтом, болт за болтом... На подбородке кровь, на губах соленый пот, спина мокрая. Это была первая победа в слесарном деле!

Так и пошла трудовая жизнь.

Вскоре в нашей семье наступил праздник: Аня готовилась стать матерью.

В родильном доме теснота. Встретив нас, дежурный врач, пожилая энергичная женщина, разводила руками и твердила:

— Тридцать пять лет работаю, но такого года не видела! Столько рожениц!..

Через две недели я прижимал к груди крохотного сына и говорил ему:

— Не знаю, кем ты будешь, Колька, но помни: кубышки в наследство я тебе не оставлю. Ты будешь богаче. Заводы, фабрики, города, поля, леса, святая Родина, что мы отстояли в боях с гитлеровской Германией, — вот твое богатство. За это богатство мы дорого заплатили кровью. Береги и умножай его честным и самоотверженным трудом. Ты сын солдата!

Примечания

{1} Под Рыбачьим автор подразумевает полуострова Рыбачий и Средний, под перешейком — хребет Муста-Тунтури, соединяющий полуострова с материком.

{2} — О, мама, твой сын убит!

{3} Дорога, идущая от Мурманска к Титовке и далее к Печенге (Петсамо).

{4} 181-й батальон пограничников, высаженный в тыл противника, своими боевыми действиями оказал на врага деморализующее воздействие. Опасаясь за левый фланг и не зная действительных сил десанта, командование горнострелкового корпуса вынуждено было бросить на борьбу с пограничниками три батальона, что не могло не ослабить немецко-фашистские части, наступавшие в то время на рубеже реки Большая Западная Лица (Архив ИО ГШ ВМФ, ф. 1, д. 35446, лл. 2-5).

{5} О боевых действиях и потерях батальона свидетельствует донесение военного комиссара пограничных войск НКВД Мурманского округа бригадного комиссара М. И. Хуртина от 24 сентября 1941 г. В донесении говорится: «181-й отдельный стрелковый резервный батальон с 3 июля действует как резерв 14-й армии на мурманском направлении и ведет непрерывные бои как на передовой линии фронта, так и в тылу противника. Командованием армии используется на самых ответственных и решающих направлениях, поэтому батальон имеет потери, превышающие 100% личного состава. В боях бойцы и командиры, политработники проявляют исключительное мужество, выносливость. Какие бы трудные задачи ни ставились перед батальоном, он всегда их выполнял с честью.

С 8 сентября и по настоящее время батальон непрерывно ведет бои с прорвавшимся противником на левом фланге обороны 14-й стрелковой дивизии, прикрывая главное направление — выход противника на дорогу Мурманск — Титовка.

За время боевых действий представлены к правительственным наградам 58 человек (без последних боев в районе р. Западная Лица).

В батальоне смертью храбрых погибли первый комиссар — батальонный комиссар Зыков, второй комиссар — батальонный комиссар Новиков, в настоящее время комиссаром работает боевой политработник, бывший секретарь партийного бюро батальона старший политрук Шинкаренко...» (Пограничные войска в годы Великой Отечественной войны. Сборник документов. М., изд-во «Наука», 1968, стр. 196-197.)

{6} Так солдаты прозвали гранаты Ф-1 и РГД.

{7} Последняя кличка Болотного Луня — Горлорез.

{8} В «Боевой истории 14-го пограничного отряда» сообщается, что неизвестного задержал в районе с. Вагода начальник продовольственно-фуражной службы капитан II. С. Кулаков (Документальный фонд Центрального музея пограничных войск, П-123, Д-С, инв. № 1312).

{9} 4-5 октября 1944 г. в районе с. Кощув Болеховского района силами 14-го пограничного отряда была окружена и разбита вооруженная банда, состоявшая из немцев и украинских буржуазных националистов, убийц, садистов и прочих деклассированных элементов — отбросов человеческого общества. Банда занималась диверсиями и грабежами в тылу наших наступающих войск, зверски истязала и убивала мирных жителей, особенно активистов местных органов Советской власти. Главарь банды по кличке Горлорез расчленил банду на мелкие группы и пытался вырваться из окружения.

15 октября в районе с. Липа того же района пограничники отряда полностью уничтожили базу (школу) немецко-украинских националистов, в которой обучалось 220 диверсантов.

За мужество и отвагу, проявленные в этих двух операциях, большая группа солдат, сержантов и офицеров 14-го пограничного отряда была удостоена высоких правительственных наград («Боевая история 14-го пограничного отряда». Документальный фонд Центрального музея пограничных войск, П-123, Д-6, инв. № 1312). Автор воспоминаний отображает лишь те события и факты, которые были в поле его зрения.

Список иллюстраций

Федор Петрович ВАСИЛЬЕВ