Война застала нас, девятнадцатилетних курсантов, в момент лагерного сбора под Ленинградом. Уже враг топтал нашу землю, уже горели после бомбежек Минск и Брест, а мы с раннего утра 22 июня, как и в мирное время, учились ползать по-пластунски, рыть индивидуальные окопчики, совершать длительные пробежки в противогазах. Старшина покрикивал: «Трудно в учении — легко в бою!» Популярной была в то время эта фраза, и очень скоро нам пришлось постичь ее глубокий смысл.

Старшину курсанты недолюбливали. Он был старше лет на пять и не находил с нами общего языка. Авиационная наука давалась ему с трудом. Да и внешне он был неказист: маленького роста, лысый, с яйцевидной головой. Когда он был во гневе, его команды сливались в сплошной визг.

А вот командир нашей роты сразу завоевал уважение. Молодой красивый лейтенант понимал, что мы еще не втянулись в суровую солдатскую жизнь, слабоваты наши мускулы и воля. В самый критический момент, когда мы все чуть не падали от усталости, он вдруг отдавал команду: «Стой! Отдых, ребятки!» И так всегда, во время строевых занятий или лыжных переходов, лейтенант угадывал этот момент, и его команды воспринимались нами как отцовская ласка.

Командир покорил нас также и тем, что казался идеалом справедливости. Не было случая, чтобы он не заметил нарушения воинского порядка. И не было случая, когда он не вынес бы благодарности за его соблюдение. Он удивил нас однажды, скомандовав старшине — такому же курсанту, как и мы: «Два шага вперед! Кругом! Смирно!» И перед строем объявил ему два наряда вне очереди за несвежий воротничок гимнастерки. До этого наряды за такой проступок получали только мы.

Ох уж эти воротнички и недочищенные кирзовые сапоги! [4] Мы старались изо всех сил быть прилежными курсантами, настоящими военными. Но поначалу не умели толково распорядиться свободным временем, которого было-то всего один час. Курсанты-юнцы только теперь, попав в армию, поняли, сколько времени ухлопали зря на гражданке. Оказывается, за час можно побриться, выстирать воротничок, начистить сапоги, надраить мелком пуговицы, покурить и почитать книгу.

Ротный командир запомнился нам как честный, умный, располагающий к себе человек. К нему можно было запросто подойти и задать вопрос без положенного:

«Разрешите обратиться?» Помнится, как он, раскрыв пачку «Беломора», предложил окружившим его курсантам: «Закуривайте!» Как, помолчав немного, подтвердил достоверность с утра ходивших слухов:

— Да, ребята, началась война...

После этого — не поверите — как-то определеннее стало. Последние месяцы мы жили в напряженном предчувствии близости войны. Неопределенность всегда связана с волнением, а ясность, пусть даже негативного характера, приносит успокоение. Мы по своей воле решили стать офицерами, на всю жизнь связали себя с армией. И нас никто никогда не убаюкивал разговорами о мире. Мы серьезно готовились к тяжелой военной профессии.

Никогда не забыть, как мы шагали по Ленинграду после первомайского парада 1941 года и пели:

Когда подчеркнуто громко мы выкрикивали «Эй, вы, фашисты!», никто из командиров не прерывал нас. Да, в 1939 году был подписан договор о ненападении с гитлеровской Германией. Для нас он теперь как бы не существовал. Мы настолько были уверены в своей силе и непобедимости, что ни у кого даже мысли не мелькало о возможности наших неудач в случае войны. И наше громкое солдатское «Теперь держись!», отражаясь от Зимнего дворца, раскатывалось по глади Невы и неслось к Балтийскому морю.

Во второй половине дня 22 июня нас построили по-ротно и объявили о начале войны. Мы строили догадки, куда нас пошлют воевать. В том, что учебе конец, никто не сомневался. Увы, мы ошиблись.

— Война началась, товарищи! Война с фашистской [5] Германией, — говорил командир батальона. — Враг будет отброшен и разгромлен на его собственной территории. С нами пролетарии всей земли. И мы, авиаторы, будем бить фашистов! Получен приказ: поскольку началась война, курс вашего обучения сокращается с двух до одного года...

Мы приуныли. Выходило, что нам придется учиться еще несколько месяцев. За это время, думали мы, фашистов наверняка разобьют. Без нашего участия!

Наше начальство всерьез думало обучать нас еще почти полгода. Однако стремительно нараставшие события опрокинули эти планы. Спустя неделю нам объявили, что мы пройдем ускоренный курс и будем сдавать экзамены. В середине июля внесли другую коррективу: экзамены отменялись, всем присваивалось звание старших сержантов и всех направляли в действующую армию на Западный фронт.

Мы не знали, что враг прорвался к ближайшим подступам Ленинграда. Не догадывались, почему на Западный фронт добирались кружным путем, через Вологду: прямая магистраль Ленинград — Москва подвергалась фашистским налетам и была перегружена. Оставались считанные недели до того момента, когда немцы ее перережут, а позже замкнут кольцо вокруг Ленинграда.

Наконец мы в Москве. Она всегда прекрасна в погожие летние дни. Если бы не затемнение по вечерам, не военные сводки Совинформбюро на первых страницах газет, если бы не разговоры в метро и троллейбусах о том, что наши войска где-то снова отступили, ничто не говорило бы о страшной трагедии, обрушившейся на нашу страну. Москвичи верили, что вот-вот Красная Армия перейдет в контрнаступление, враг будет разгромлен, и продолжали, как в мирное время, спокойно трудиться. И мы, курсанты, были твердо убеждены, что скоро уничтожим фашистов и восстановим мир на наших границах.

Ровно через месяц после страшного 22 июня немецкое люфтваффе предприняло первую воздушную атаку на нашу столицу.

Мы размещались в казармах бывшего авиатехнического училища, которое находилось позади Восточной трибуны стадиона «Динамо». Когда в Москве раздались тревожные гудки тревоги, заметались в небе лучи прожекторов [6] и захлопали зенитки, мы не знали, что делать. Не дождавшись приказов начальства, решили, что оставаться в казармах глупо, более того, нас могли принять за трусов. Надо идти и сражаться. Но куда и как?

Не успели мы дошагать до стадиона, как нас окликнул «патруль»: девушки-москвички приказывали всем, кого встречали на пути, немедленно отправляться в метро.

— Куда, куда, чернобровые? — не без иронии стали переспрашивать мы девчат. — Мы же военные люди, нам бы как раз повоевать!

— Живо в метро, летчики! — скомандовала старшая.

— А как тебя зовут, красавица? — допытывался я.

— А никак! Видно, ваш брат воевать умеет только с девушками. Вон там, за поворотом, видите колонны? Это и есть метро. Шагом марш!

Станция метро «Динамо». Среди москвичей моего поколения едва ли найдется такой, кто ни разу не попадал здесь в послематчевую толчею футбольных болельщиков.

Не отличаясь особым комфортом, стадион предлагал посетителям определенные удобства. Одна из них — экономия времени. За пять-семь минут до начала матча можно было успеть дойти от метро до кассы, купить билет и добраться до своего места на трибуне. Стадион гостеприимно принимал болельщиков-велосипедистов, для них у Северной трибуны имелась небольшая стоянка. В теплые, погожие дни мне нравилось катить на стадион на велосипеде почти через всю Москву с Шаболовки, где недалеко от ажурной радиобашни находился мой дом.

Мы спустились по эскалатору и увидели напуганных женщин. Малыши плакали. Народ прибывал и прибывал. Не было места присесть или хотя бы прислониться к мраморной стене. Нам, молодым сержантам, стало не по себе, и мы вышли на улицу.

Прорвавшиеся «юнкерсы» сбросили бомбы на пакгаузы Белорусского вокзала, и нас послали туда на подмогу пожарным. Горели склады с гречневой крупой. Орудуя лопатами и задыхаясь от удушливого запаха тлеющих зерен, мы отгребали горящую ядрицу. Тогда она была дефицитом, и гречневая каша с топленым маслом считалась в нашем доме лакомством.

И хорошо помню, будто это случилось вчера, как я медлил начать схватку с огнем, потому что по рассыпанной крупе надо было ступать кирзовыми сапогами. Кто-то [7] из пожарных отругал меня за сентиментальность, скомандовал «Вперед!», и я с болью прислушивался, как крупа хрустит под сапогами, крошится, смешивается с грязью и пеплом...

Когда потушили пожар, уже наступил рассвет.

Воздушные тревоги и прорывы отдельных вpaжecкиx бомбардировщиков продолжались. Но все равно тогда, в июле, не верилось, что враг подойдет к столице и над ней нависнет смертельная опасность.

Спустя некоторое время мы отправились в полк. Подмосковная электричка довезла нас до авиационного городка. Когда мы подходили к пропускной будке, я развернул командировочное предписание и вспомнил, как его подписывал незнакомый лейтенант пункта сбора летного состава, что размещался у стадиона «Динамо». Он несколько раз пытался прочитать мой документ, поставить подпись и печать, но в комнату все время входили какие-то люди, выглядевшие весьма странно. Некоторые в рваной одежде, небритые, один даже в лаптях, рубашке-косоворотке, подпоясанной веревкой.

Усталый от напряженной работы и ночных дежурств, лейтенант только спрашивал: «Откуда? С какого фронта?» И я отчетливо слышал, как входившие отвечали: летчик или штурман, сбит там-то, много дней выбирался из окружения, прошу направить в свой полк. Вот документы, вот номер полевой почты.

Много раз потом я вспоминал эту сцену, потому что в полк, где нам предстояло служить, также прибывало пополнение из числа авиаторов, которые уже в первые дни войны успели вступить в смертный бой с фашизмом.

Наш стационарный аэродром примыкал к шоссе Москва — Горький, с другой его стороны проходила линия пригородных электричек Ярославской железной дороги Мы были поражены размахом гарнизонного хозяйства и воочию убедились, что наша Родина не жалела средств для создания мощных военно-воздушных сил Аэродром имел бетонированные взлетно-посадочные полосы и асфальтированные стоянки. А вокруг были рас положены ангары, авиаремонтные мастерские, склады многое другое, из чего состоит сложное авиационное хозяйство. [8] В примыкающем к аэродрому поселке, где жил летный и технический состав, высились отличные пятиэтажные дома. Рядом с ними был создан спортивный городок с настоящим футбольным полем. Таких и в Москве тогда было немного. И хотя мы считали себя авиаторами, в душе каждый признавался, что в училище ничего подобного себе не представлял и только здесь понял, где начинается настоящая авиационная жизнь.

Наша казарма также находилась в многоэтажном доме. После скромного курсантского провианта в училище гарнизонная столовая показалась нам рестораном. Вечером нас ждал еще один сюрприз: в гарнизонном Доме Красной Армии состоялся концерт. С массивными колоннами и расписными стенами вестибюля, с огромным зрительным залом и вращающейся сценой клуб казался шикарнее некоторых тогдашних московских театров.

А какой был концерт! Мне вспомнилось, как незадолго до поступления в училище я напрасно простоял в очереди у кассы Московского клуба железнодорожников. Ушел расстроенный, не услышав концерта Клавдии Шульженко. Уже тогда она была популярной эстрадной певицей. Пластинку с ее песнями невозможно было купить. И вот вдруг она появилась на сцене перед летчиками. Спела сначала зажигательную мексиканскую песню «Челита», а затем дважды на «бис» «Синий платочек». Мы были такими счастливыми в тот вечер и не предчувствовали, что на следующий концерт попадем через... четыре года.

Мне и моим товарищам авиация нравилась. Очень нравилась. Если бы не война, долгая и жестокая... Война резко изменит отлаженную жизнь гарнизона, позовет нас на разные фронты, разместит на полевых аэродромах. Жить придется в крестьянских избах, в землянках, а то и в лесу, во временных шалашах. И гарнизонная столовая, и концерт Шульженко останутся лишь приятными воспоминаниями.

Наш полк назывался весьма загадочно — 2 ДРАП. Стали допытываться, что сие означало. Пошли в штаб полка. Там мы встретили такого же, как и мы, старшего сержанта — адъютанта командира полка. Сам же командир и штабные офицеры находились где-то на аэродроме.

— Как расшифровывается ДРАП? — спросили у адъютанта. [9]

— Дальнеразведывательный авиаполк, — сухо ответил он.

— А что мы будем делать?

— Вы что, с луны свалились? — возмутился адъютант. — Ясное дело — воевать!

— Да ты не серчай, сержант. Объясни, что значит цифра 2 перед названием полка. Выходит, есть еще один ДРАП?

— Откуда мне знать? Слышал я, как начальник штаба говорил, что наш полк приказано было сформировать на базе учебной авиачасти, от которой осталась одна эскадрилья, вторая по счету. Вот от нее и получился этот номер.

— Ну спасибо, сержант, разъяснил, — поблагодарили мы, хотя и не совсем поняли, где и как нам придется воевать.

Пока шло формирование полка, летчики единственной боевой эскадрильи летали на разведку на старой технике. Полк вооружался новыми скоростными бомбардировщиками Пе-2. Они были запущены в производство в 1940 году и поступили в некоторые бомбардировочные полки незадолго до начала войны. В нашем училище не было ни одного учебного Пе-2. С нетерпением и любопытством мы ждали прибытия первой партии новых бомбардировщиков. Как-то они выглядят? Как летчики к механики их оценят?

Всем нам выделили помощников: по механику и мотористу. Их привели на аэродромную стоянку и предложили мне первому: «Подбирай свой технический экипаж!» А как подбирать? Обуты в башмаки и обмотки шинели у всех не по росту. Словом, пехота! Самолеты видели, наверное, на картинках. Так который из них лучше, хуже? Спросил у одного паренька:

— Фамилия?

— Григорьев!

Нормальная фамилия. Не какой-нибудь Пробейголова или... Гутшабаш (были у нас такие механики). По такому же принципу выбирал и моториста.

А вот с летчиками и штурманами дело обстояло хуже. Командир полка Тюрин часто пропадал в Москв( то в управлении кадров ВВС, то в пересыльных пунктах подбирая летный состав. Требовались отличившиеся боях или очень опытные авиаторы — ведь не каждый годился в разведчики. Но выбор был небольшой. Летчике и штурманов не хватало. В нашей эскадрилье насчитывалось [10] всего три боевых экипажа. Еще одна эскадрилья была укомплектована летным составом лишь наполовину И когда в середине сентября впервые весь полк построился на плацу — должны были зачитать приказ Верховного Главнокомандующего, — было заметно, что технарей больше, чем летчиков.

Из приказа стало ясно, что враг стремительно приближается к Москве. Напрасно мы ждали, что нас перебросят на фронтовой аэродром. Воевать будем из Подмосковья. Тут уже проходил фронт.

Наконец и в нашу эскадрилью поступили новые бомбардировщики. Мы хотели было, как полагалось, осмотреть моторы, но комэск старший лейтенант Климанов сказал:

— Отложить до утра! Успеете только раскапотить как стемнеет. В темноте-то что за работа...

И мы зашагали в казармы. Километров семь пути. Что поделаешь? Единственная в полку полуторка едва вместила летчиков, штурманов и стрелков-радистов, В унтах и меховых комбинезонах они не способны быстро передвигаться. А мы, «технари», хоть и проведу весь день в беготне и трудах, нашли в себе силы доплестись до столовой. Немного поковырялись в тарелках ц скорее в казармы — ноги гудят. Заснули сразу, едва сбросив обмундирование.

Подъем был ранний. Полуторка на этот раз находилась в нашем распоряжении. Когда мы подъехали к самолетам, то увидели под ними незнакомых людей, которые что-то мастерили в чреве бомбардировщиков. Одни были в форме, другие в штатском. Они не обратили на нас никакого внимания, продолжая заниматься своим д@. лом под руководством незнакомого майора.

— Морозов Михаил Яковлевич! — представился он инженеру эскадрильи Фисаку. — Начальник разведку полка. Вот устанавливаем фотооборудование...

Механики-фотоспециалисты монтировали внутри бомболюков стальные рамы. К ним они прикрепляли фо. тоаппараты. Появился рабочий из ремонтных мастерских и принялся выпиливать в створках центрального бомболюка большой круг. Я догадался: отверстие под объектив. Затем фотоспециалисты протянули электропроводку из бомболюка в кабину летчика. Там рядом с панелью приборов к имевшимся десяткам тумблеров прибавилось еще несколько — для включения фотоаппарата. [11]

Механики работали весь день, но успели оборудовать всего два самолета. Майор сам проверял их работу и остался доволен. Фотоаппараты были настолько большими — чуть ли не с кухонную плиту, — что в центральном бомболюке совсем не осталось мест для подвески бомб. И это нас очень удивило.

— А чем же летчик будет бить фашистов? — спросили мы майора.

— Молодые, а забияки! — лукаво улыбнулся Морозов. — Вам бы только бомбы швырять. А ведь есть и другие задачи...

— Не понимаем, товарищ майор. Объясните!

— Много будете знать, скоро состаритесь! И майор, загадочно улыбнувшись, натянул на лоб фуражку и удалился вместе с фотоспециалистами.

И вот настал долгожданный день: переучивание на новых бомбардировщиках закончено, полк готов к боевой деятельности Рано утром 3 октября наиболее подготовленные экипажи улетели в тыл фашистов.

Как заведено в авиации, механики поднялись раньше всех и затемно прибыли к самолетам, чтобы запустить и прогреть моторы, проверить все жизненно важные узлы машин и спецоборудования. Я со своей командой — механиком Василием Григорьевым и мотористом Павлом Федотовым — помогал младшему технику — лейтенанту Григорию Бельскому, который обслуживал новенький Пе-2, закрепленный за командиром эскадрильи.

Рассвет чуть забрезжил, но чистое небо стало затягиваться облаками. Приподнятое настроение омрачилось опасением, что боевые полэты могут отменить. Облачность сгущалась. Но вот со стороны казарм показалась тень двигающегося грузовичка. «К нам или в соседнюю эскадрилью?» К нам, к нам!

Через борт затормозившей машины перепрыгнул боевой друг нашего Бати — штурман Политыкин. Сам комэск уже вышел из кабины и слушал доклад Бельского.

— Товарищ командир, самолет к вылету готов! Все в порядке!

. — Вольно! Коли в порядке, то полетим, — спокойно ответил командир и начал пристегивать лямки парашюта. [12] В этот момент я услышал, как моторист тихо сказал механику Григорьеву:

— Как же в порядке, когда бомбы не подвешены?

— Не твое дело, — ответил Василий. — Приказано стоять «смирно», так стой!

— Хошь — сгой, а я не буду! Ведь была команда «вольно», — упорствовал моторист. — А что бомб нема, пойду скажу старшому.

Мой моторист, хотя и младший по званию, годами был старше нас. Родом из псковской деревни, молчальник но себе на уме, иногда в час досуга вдруг осаживал иного механика-горожанина, мало смыслившего в том, как выращивают хлеб, пускавшегося в рассуждения о сельской жизни. За невозмутимость, хладнокровие и большую рассудительность его стали величать Пал Карпычем.

Моторист подошел ко мне и повторил вопрос, с которым обращался к Григорьеву.

— В следующий раз возьмет бомбы, — сказал я, — А сегодня Батя летит на разведку.

— То-то и оно, — успокоился Пал Карпыч.

Однако и на другой день комэск полетел на боевое задание без бомб. Так мы узнали, что наш полк — особого назначения. Его задача — вести дальнюю воздушную разведку. Полк отдельный, подчинен Главному командованию Красной Армии.

Сначала летчики и механики приуныли. Всем хотелось колошматить фашистов, уничтожать, забрасывая мощными фугасками. А тут вдруг приказ — не загружать самолет бомбами, дабы облегчить его вес и создать условия для увеличения скорости в случае нападения «мессершмиттов».

Был в полку лихой летчик Александр Барабанов. Судьба бросала его из одного полка в другой, и начальство не успевало представить к повышению. И Александр обычно знакомился так: «Барабанов, семь лет лейтенант». Он был скор на шутки и не раз злословил по поводу названия полка — ДРАП — дальнеразведыва-тельный авиаполк.

— Нет бомб — не надо, — язвил он. — Мы кто? Мы «драповцы». Наше дело какое? Увидел «мессершмитт» — и драпать.

Но вскоре и он, и другие летчики осознали, что служба разведчика гораздо опаснее действий «бомбера» и, конечно, не менее нужная для разгрома врага. Полеты в [13]глубокий тыл фашистов днем в одиночку, без прикрытия истребителей, на виду у врага требовали особого мужества, большого хладнокровия и высокого летного искусства.

В экипаже разведчика Клочкова самым опытным был штурман Алексей Никулин. На земле Алексей обращал на себя внимание однополчан доброй улыбкой, грузной медвежьей фигурой и новеньким орденом Красного Знамени на груди. В первые недели войны ордена были вообще редкостью, Никулин получил свой за восемнадцать бомбежек фашистов в самые горячие дни сражений.

Война началась для Алексея утром 22 июня. Он полетел на бомбежку железнодорожных узлов Голдай и Венгожево в Восточной Пруссии. Больше недели штурман храбро сражался с врагом, наступавшим на Вильнюс, Полоцк и Минск, совершая по два-три вылета в день. Полк таял на глазах.

На десятый день бомбардировщик Алексея был подбит. Это случилось на шоссе Слуцк — Бобруйск. Девятка «мессеров» атаковала три краснозвездных самолета, заходивших на бомбежку вражеской переправы. Один наш «бомбер» вспыхнул как спичка. Два других успели сбросить смертоносный груз на скопление фашистской пехоты и автомашин, но были изрешечены осколками снарядов немецких зениток. Снизившись до бреющего полета, оба подбитых бомбардировщика развернулись в сторону линии фронта. Алексей был ранен и не смог помочь летчику определить курс полета. Выручил второй уцелевший бомбардировщик, который взял на себя роль «ведущего».

Вот показалась передовая. Подбитые самолеты удачно приземлились на первом же прифронтовом аэродроме. Никулина отправили в госпиталь. А когда выздоровел, его вызвали на беседу к пожилому майору. Он был, как успели шепнуть Никулину, с фронта и подбирал кадры среди бывалых авиаторов. Так Никулин стал воздушным разведчиком. Его соединили с необстрелянным летчиком Клочковым. Командование рассчитывало, что побывавший в сражениях штурман передаст свой опыт молодому разведчику.

В первый же день боевой деятельности полка Никулин вылетел на фотографирование войск противника по маршруту Рославль — Орша — Смоленск. В небе рыскали десятки вражеских самолетов. По земле ползли вереницы мотоциклов и броневиков... Фашисты запрудили [154] всe дороги на восток. Враг развернул мощнейшее наступление, поставив целью взять Москву к 7 ноября и устроить в этот день свой победный парад на Красной площади. .

Уже над Рославлем разведчиков обстреляли вражеские зенитки. Самолет как раз пролетал над железнодорожным узлом, и Никулин включил фотоаппарат, как вдруг машину тряхнуло.

— Командир! Из правого мотора бьет масло! — крикнул штурман.

— Командир! — сигнализировал стрелок-радист. — Перебит кран кольцевания горючего. Кабину заливаетбензином!

— Понял! — прокричал Клочков. — Закончим фотосъемку узла и повернем домой. Пойдем на одном моторе. Наблюдать за воздухом!

Разведчики с тревогой поглядывали на прибор, показывающий количество горючего в баках. Его стрелка быстро скользила к нулю. Из разбитого крана хлестал бензин. Хорошо, что несчастье приключилось в начале пути, когда горючего было израсходовано немного. Удалось дотянуть до своих и сесть на ровное поле в окрестностях Сухиничей.

Для ремонта самолета срочно выслали бригаду механиков. Но фашисты уже прорвались к Сухиничам. Разведчикам и прибывшим механикам угрожало окружение. Надо было уходить. Клочков приказал открыть бензокраны и поджечь машину. Факелом вспыхнула «пешка» — так мы любовно звали Пе-2... К горлу подступил комок, словно погиб дорогой человек. Ведь каждая новая машина в грозном 41-м году была на вес золота.

Боевой экипаж получил новый самолет и продолжал полеты. Во время фоторазведки Ржева у Никулина оборвался кислородный шланг. На высоте шести тысяч метров штурман провел около часа в полубессознательном состоянии. Последствия сказались — и Никулина на неделю отправили в санчасть. А в это время Клочков продолжал разведывательные полеты с другим штурманом.

В первые горячие дни не хватало и боевого опыта, ц летного мастерства. Порой, спасаясь от истребителей, разведчикам приходилось уходить в облака. Летчики еще не умели хорошо летать вслепую, теряли ориентировку. Клочков однажды сел на вынужденную под Калугой, на поле, окруженное лесом. Услышав эхо артканонады, экипаж понял: недалеко идут бои, оставаться возле самолета опасно. [15]

Обидно! Выполнили боевое задание и немного не дотянули до своего аэродрома. Приземлились аварийно потому что вспыхнула красная лампочка расхода бензина. Через считанные минуты могло обрезать моторы. Сели с ходу на первое подходящее поле. Горючего едва хватило, чтобы зарулить самолет в просеку.

Разведчики сняли с фотоаппарата кассету с фильмом и принялись маскировать бомбардировщик. Долго и упрямо они обкладывали машину сломанными молодыми елями, отходили в сторону и обстоятельно разглядывали, не блестит ли сквозь ветви металл. Ничего не было видно, и авиаторы ушли.

Вскоре немцы оккупировали район, где была спрятана «пешка». В лес, однако, они боялись заходить, уже почувствовав силу партизан. Да и в ходе горячей московской битвы не было у фашистов ни сил, ни времени, чтобы обшаривать леса. В декабре, когда враг откатился назад, в лес направились наши механики и летный экипаж. «Пешка» была на месте! Заправили ее бензином и перегнали на наш подмосковный аэродром.

Случилась вынужденная и в нашей третьей эскадрилье. Причина та же — нехватка горючего. «Пешка» плюхнулась «на живот» в районе канала Москва — Волга. Нам предстояло поднимать самолет на ноги и ремонтировать. Первым делом надо было сменить винты, которые при посадке с убранным шасси сгибаются в бараний рог. По рассказам вернувшегося летчика, других крупных повреждений он не заметил.

Грузим в полуторку два винта, инструменты, кое-какой провиант и под вечер отправляемся в дорогу. Нас трое: техник звена Алексей Трошанин, Григорий Бельский — хозяин попавшей в беду «пешки» — и я, «безлошадный», на подмогу.

В подмосковных лесах уже давно опали листья, пожухла на полянах трава. Лишь в буреломах, куда не попадали солнечные лучи летом и куда еще не пахнуло холодом осени, что-то зеленеет. Возможно, мох? С борта трясущейся на ухабах полуторки не разглядишь. [16]

Ехали долго, кружным путем, километров семьдесят.

Часто останавливались, подрубали выскочившую из теса на узкую дорогу березку или осину: берегли от уда-пов лопасти винтов, которые не уместились в кузове и торчали за бортом. Острые, как лемех плуга, они и сами могли перерубить иную березку. Но винты берегли: они балансируются на специальном регулировочном стенде, и каждая щербинка, скол в металле нарушают эту ювелирную работу.

В лесу пусто и голо. Маршрут сверяли по военной карте, на ней были точно указаны все лесные дороги и даже тропы. Нам повезло: октябрьские дожди обошли этот лес стороной, и мы ни разу не засели в разъезженной колее.

Наконец добрались до деревни, где «на задах» плюхнулась «пешка». Трошанин пошел разыскивать председателя колхоза, чтобы тот выделил нам избу под ночлег.

— Да выбирайте любую, — сказал председатель, — все избы пустуют. Людей увела из деревни война. Остались одни старухи.

Совсем стемнело, когда мы добрались до места ночлега. Наш выбор пал на избу, стоявшую в поле на отшибе. Недалеко, в пятистах шагах, лежала злополучная «пешка».

— Выставили охрану у самолета? — спросил Трошанин у председателя. Тот замялся и ответил:

— Так нет людей... Да и кто его утащит? Чай, не теленок и не полушубок...

Техник звена решил по-своему. Он приказал мне потеплее одеться, прицепить пистолет и идти к самолету. Дорогу показывал председатель. Трошанин время от времени подсвечивал фонариком. Надолго включать побаивался — нарушалась светомаскировка.

— Кажись, прошли мимо, — остановился председатель, — посвети-ка вокруг, лейтенант!

Луч скользнул по копне неубранного сена, по пашне и вдруг отразился от чего-то блестящего, металлического. Вот она! «Пешка» лежала на склоне овражка, зарывшись винтами в стерню. Трошанин заглянул в кабину летчика и, убедившись в том, что там все на месте, даже часы, которые легко снимаются и могли соблазнить нечистого на руку, сказал мне:

— Вот что. В этой темноте сам дьявол «пешку» не отыщет. А найдет — так не утащит. Караул отменяю. Идем спать. Завтра пораньше встанем и займемся землекопными работами. [17]

Утром мы пошли на колхозный склад, председатель выдал нам три лопаты, лом и топор. Трошанин объяснил план действий —

— Будем поднимать на ноги «пешку» так: сначала выкопаем ямы под мотогондолами и выпустим шасси. Затем выроем наклонные траншеи перед передними колесами и выкатим самолет на поле. Ясно?

Бельский засомневался:

— Надо бы подъемники достать. Так вернее будет. Машина лежит косо, подкопаешь — скатится в овраг.

— Достались мне двое белоручек! — повысил голос Трошанин. — Вот что — хватит баланду травить. За лопаты!.. — И закруглил помягче:

— Да не сомневайтесь, поднимем «пешку». Мне уже приходилось таким макаром ставить самолеты на ноги.

До обеда мы выкопали яму под левым люком, за которым пряталось одно колесо. Самолет стало кренить, и Трошанин решил прекратить работу, найти чурбан, чтобы закрепить хвост «пешки».

После обеда работа двигалась медленнее. Мускулы налились свинцом. С большим трудом мы одолели вторую яму под правой гондолой и уговорили Трошанина забраться в кабину, попробовать, пойдет ли шасси с помощью аварийного выпуска. Полной гарантии не было. При ударе «пешки» о землю и скольжении по полю всякое могло случиться: могло порвать створки люка, сорвать шланг гидросистемы выпуска шасси.

— Копайте глубже, ленивый народ! — посмеивался Алексей. Он работал наравне с нами. — Копайте с запасом! Выгадаешь копейку — потеряешь рубль.

Так оно и получилось: когда пустили в ход аварийный выпуск шасси, колеса вывалились из люка и уперлись в землю на дне ямы, шасси полностью не выпустилось.

Трошанин ругал себя за то, что не устоял против наших уговоров:

— Поспешили — людей насмешили... Хватит на сегодня. Аида в избу!

Следующим утром мы возились еще часа два, прежде чем «дожали» шасси и в кабине загорелись зеленые сигнальные лампочки. Теперь оставалось выкопать траншеи перед каждым колесом, освободить моторы, на которых пока держался фюзеляж, прицепить к стойкам шасси тросы и с помощью колхозного трактора выкатить «пешку» из ямы. Работа спорилась. [18]Видимо, мы же набили руку, стали заправскими землекопами. Подкатил колесный трактор и с третьей попытки вытащил самолет, подогнал его к избе и развернул носом на проезжую улицу. «Пешка» как бы встала в строй деревенских домишек.

За работой мы отвлеклись от тревожных дум и не слышали отдаленного, нарастающего гула артиллерийской канонады. Уже после войны, из мемуаров наших видных полководцев мы узнали, что фашистам удалось прорваться к каналу Москва — Волга. Но тогда мы и не подозревали, что враг так близко. В деревенской глуши Подмосковья мы находились в полном неведении того, что сообщают сводки Совинформбюро. И председатель колхоза озадачил нас, когда в ответ на просьбу продать нам продукты сказал:

— Какие у нас продукты — картошка да молоко. Берите даром — все равно пропадут. Приказано сниматься.

— Как сниматься? А разве... — переспросили мы.

— Слышите канонаду? Подходят немцы... Так что не взыщите. Мясом не побалую: велели скотину гнать на восток. А картошку и молоко найдете на складе. — И председатель ушел, мрачный и встревоженный.

Мы стали обсуждать положение, но беседа не клеилась, каждого одолевали нерадостные думы. Я гнал от себя мысль, что нас вот так вдруг могут окружить немцы, взять в плен. Офицерским пистолетом много не навоюешь. И тут Трошанин предложил снять с самолета скорострельный пулемет и, если придется, им обороняться.

Трошанин сам проделал эту работу и поставил Бельского с пулеметом в ночной караул. Я подумал — мне не доверяет: молод еще. Трошанин предупредил, что очень трудно удержать в руках тяжелый авиапулемет во время боевой стрельбы: наверняка вырвется из рук, хотя у Бельского не руки, а медвежьи лапы.

— С рук не стреляй! — поучал Трошанин. — Найди опору. С плеча тоже не стреляй — переломит ключицу.

Эта инструкция касалась и меня, так как завтра моя очередь идти в караул.

Бельский остался у самолета, а мы вернулись в избу и заснули тревожным сном. Предстоял тяжелый рабочий день — смена винтов.

Удобнее и безопаснее эту задачу решать вчетвером. [19]Мы рассчитывали на помощь председателя или тракториста, но они уже покинули деревню. Трошанин взялся вытянуть роль и третьего и четвертого. Он приподнял свою лопасть над головой, положил ее на высокую стремянку. Вся тяжесть винта — а он весил более 130 килограммов — легла на меня и Вольского. Я вижу, как лицо напарника стало краснеть от натуги. У меня тоже учащенно забилось сердце.

— Держи, не выпускай! Иначе покалечимся! — прокричал Трошанин.

Вскочив по стремянке на верхний капот мотора, он нагнулся, уцепился за лопасть и стал ее медленно поднимать. Вот винт наконец встал в нормальное вертикальное положение. Но покоился он пока на наших руках. Бельский еще более покраснел, а я до того обессилел, что казалось, не выдержу и лопасть вот-вот выскользнет из рук. А настал, оказывается, самый ответственный момент. Теперь мы, как жонглеры, должны были манипулировать винтом в воздухе, чтобы «посадить» его на шлицы вала редуктора.

Со вторым винтом мучились не меньше. У нас тогда не хватало опыта. Через два года мы проделывали эту же операцию за полчаса.

К счастью, другие повреждения не требовали серьезного ремонта. Устранили течь масла, привязали проволокой порванные створки люка шасси. Утром, как договорились, прибыл командир эскадрильи и стал обмерять шагами поляну, с которой ему предстояло взлететь. Она, тянулась в глубь леса, прерываясь посередине неглубоким оврагом.

— Попробуем, — сказал Климанов и улыбнулся. — Не хватит разбега — сложу шасси и в овражек. Вам, землекопы, снова придется поднимать самолет...

Пока командир измерял поле, мы прогрели моторы, но долго не гоняли: залили в баки минимум бензина — одну бочку, чтобы не утяжелять самолет.

Батя медленно надевал парашют. Я заметил, что почти все летчики перед вылетом становятся молчаливыми) и задумчивыми. Видимо, концентрируют внимание, обдумывают будущий полет.

Наконец командир пожал всем руки, сказал обычное «Поехали!»-и исчез в кабине. Вот заревели моторы, отпущены тормоза, и «пешка» сорвалась с места Мы побежали за ней, думая быстро оказать помощь, если что случится. «Пешка» рвалась вперед, но, спотыкаясь колесами о рытвины, кочки и стерню, скорость набирала медленно. [19] Вот она уже на краю овражка. И в этот миг ^пмэск потянул на себя штурвал. Самолет перелетел пвоажек но казалось, вот-вот ударится колесами о землю Мы 'закричали «ура!», когда ясно увидели, как машина повисла в воздухе и через полминуты скрылась в низких облаках.

Мы заспешили в обратный путь на свои аэродром. Погнутые лопасти винтов улеглись в кузов, и грузовичок помчался. Зима в тот год началась рано. На вегру в кузове здорово продувало. Ледяной ветер обжигал лицо, чувствовалось, что подмораживает. Скоро стемнело, и остаток пути я провел в напряженных размышлениях о том, что будет с нами завтра. Батя подтвердил наши сведения о продолжающемся наступлении немцев на Москву. Он сказал, что полк получил приказ готовиться к перебазированию в тыл. Гарнизонное хозяйство начали эвакуировать на восток еще раньше.

Вот мы и дома. Гарнизон опустел. На аэродромных стоянках понастроили землянки. В них ночами разведчики коротали долгие часы, когда объявлялась воздушная тревога. И мы не прочь были укрыться под многослойным накатом от вероятной бомбежки, но шагать от гарнизонной казармы до аэродрома километров семь и обратно казалось тяжелее пехотной службы. А воздушные тревоги объявлялись два-три раза за ночь. Едва дойдешь до землянки, как дадут отбой. Только-только войдешь в казарму, снимешь сапоги — снова тревога.

Фисак объявил нам троим перед строем эскадриль-ских механиков и техников благодарность за ударную работу на месте вынужденной посадки. Сверх того, он дал нам день отдыха. «Отсыпайтесь», — сказал он.

Я вернулся в пустую казарму, прилег на кровать, закрыл глаза, но заснуть не смог. Все думал, как там дела на аэродроме, как воюют разведчики. Ведь и от их полетов зависит, отстоим ли мы Москву.

Воздушные разведчики храбро сражались в небе Подмосковья. Наш первый Батя вместе со штурманом Политыкиным выполнил много важных заданий. В дни грозного наступления врага на столицу разведчики об-иаружили большое скопление танков в окрестностях Волоколамска и Можайска. По их донесениям действовала штурмовая авиация. [21]

Как тяжело добывались эти ценные сведения! Приходилось летать в плохую погоду, на обледеневших самолетах. Облачность и туманы закрывали объекты разведки. И тогда вылеты приходилось повторять. Фотографирование в плохую погоду не удавалось, а командование ВВС настойчиво требовало точных, подтвержденных фотоснимками данных.

Так было с разведкой танковой колонны в районе Волоколамска и Можайска. В первый полет Климанов пошел рано утром и вернулся расстроенный, озадаченный.

— Ни пехоты, ни техники не обнаружили на всем участке разведки, — доложил он командиру полка.

— Странно, — сухо сказал Тюрин. — А наземная разведка сообщает, что прорвалась танковая колонна. Боюсь, наш генерал будет недоволен. Пишите донесение.

Политыкин достал планшет, расположился на хвосте самолета и начал что-то писать. Так было заведено: сразу же после полета, не покидая стоянки, экипаж писал донесение о визуальной разведке. Прочитав листок, исписанный Политыкиным, Тюрин спустился в штабную землянку и попросил соединить его по телефону с каким-то генералом, который для нас был тогда инкогнито. Ему быстро ответили, и командир стал докладывать о полете Климанова. Конечно, генерал остался недоволен, приказал вылететь снова и разведать дополнительно другой участок шоссе, по которому могли прорваться фашистские танки.

Экипажу следовало бы дать отдохнуть — как-никак были в воздухе два с половиной часа. Для подкрепления сил не мешало бы выпить чайку перед повторным полетом. Но такое никому и в голову не приходило. Политыкин тут же вытащил карту и принялся рассчитывать новый разведывательный маршрут. Тем временем «фотики» закончили работу и доложили, что на пленке пусто, не снято ни одного военного объекта.

Климанов слетал вторично и снова ничего не обнаружил. Лишь в ходе третьего полета по другому маршруту Климанов увидел фашистскую танковую колонну. Она растянулась на десятки километров и двигалась на Москву. [22]

В свой последний боевой полет наш первый Батя, Алексей Иванович Климанов, вылетел на Пе-3. На этомварианте бомбардировщиков «петляковых» не было предусмотрено место для стрелка-радиста. Разведчик был сбит вражеским истребителем снизу, с хвоста. Немного прожил и провоевал бесстрашный летчик, но мы его не забыли. Недаром в народе говорят, что жизнь измеряется не годами, а трудами. В ту годину многие не возвращались. Полк набирался опыта, неся тяжелые потери. За несколько недель напряженной фронтовой жизни погиб костяк полка — степенные, семейные летчики и штурманы. Некоторые из них налетали тысячи километров в гражданской авиации и оказались сбитыми в первых же вылетах на разведку.

Все «пешки» оказались легкоуязвимыми для атак «мессеров» с нижней полусферы. Стали думать, как защитить самолет. Механики по вооружению во главе с техником-лейтенантом Александром Помазанским предложили установить под крыльями эрэсы — те самые снаряды-ракеты, которые принесли славу артиллерийским «катюшам». Идея родилась после того, как на аэродроме приземлились истребители ПВО. Под крыльями Яков мы увидели несколько черных ракет, покоившихся на стальных салазках, и стали расспрашивать механиков Яков:

— Что это за чудо у вас под крыльями?

— Секрет, ребята! — ответил один малый улыбаясь.

— Расскажи, дружище!

— Реактивные снаряды. Каждый бьет наверняка, если даже разорвется в двадцати пяти метрах от стервятника.

— Не может быть!

— Точно! Взорвавшийся эрэс образует смертоносный шар осколков с радиусом в 25 метров.

Помазанский предложил оригинальное решение для огневой защиты самолета-разведчика. Снаряды выпускались не по ходу полета, а назад: ведь разведчик не обязан вступать в воздушный бой, его задача — во что бы то ни стало доставить кассету с разведфильмом. Таким образом, «пешка» оснастилась мощным оборонительным оружием: верхнюю заднюю полусферу прикрывали пулеметы штурмана и стрелка-радиста, а нижнюю — реактивные снаряды. А когда «мессеры» атаковали в лоб, летчик открывал огонь из переднего пулемета. [23]

Над усовершенствованием системы обороны первого w-2 группа механиков-оружейников работала сутки без перерыва. Наконец Помазанский вошел в землянку командира эскадрильи и доложил:

— Самолет готов! Прошу осмотреть, принять и облетать.

Под плоскостями на узких металлических балках висели по четыре реактивных снаряда. Управление ими осуществлялось из кабины штурмана, куда были выведены включатели PC. Теперь оставалось проверить, как поведет себя самолет в воздухе с дополнительной нагрузкой, как сработают включатели и где разорвутся реактивные снаряды. Испытания прошли великолепно. В течение недели все наши самолеты были оборудованы смертоносными ракетами. Их работу проверяли в боевой обстановке.

Вместе с группой воздушных разведчиков, отличившихся в боях под Москвой, Саша Помазанский получил в Кремле из рук Михаила Ивановича Калинина орден Красной Звезды. Этой высокой наградой было отмечено его рационализаторское предложение.

...День 7 ноября 1941 года выдался нелетным. Густой снег засыпал бомбардировщики и взлетную полосу. Механики дружно взялись за лопаты. На взлетной полосе появились тракторы-снегоочистители. Когда мы смели снег с крыльев, неожиданно подкатила полуторка с двумя летными экипажами. Пока разведчики в толстых меховых комбинезонах неуклюже перелезали через борт грузовика, из кабины выпрыгнул начальник штаба полка Лернер и с ходу принялся журить инженера.

— Почему не убрали снег? — отчитывал он технарей, поправляя ремень кожаного реглана. — Срочно расчехляйте моторы! Два самолета приказано послать на разведку.

Мы пожали плечами. С ума сойти — лететь в такую погоду! И естественно, расчехляли машины с прохладцей. Нам думалось, что начальник штаба решил проверить нашу боевую готовность в день праздника. Он слыл энергичным, заводным, был душою полка и смело летал на разведку в роли штурмана. Мы решили, что на этот раз он не полетит — одет легко, а эти два экипажа подняты и экипированы в унты и меховые комбинезоны по учебной тревоге.

Но мы ошиблись. Две «пешки» ушли в этот день на визуальную разведку войск противника, подтягивавшего резервы по Минскому и Рязанскому шоссе к Москве. [24]

Когда экипажи улетели, Лернер объяснил нам, что произошло.

— Товарищи техники и механики! — начал он торжественно. — Сегодня в Москве, как всегда в день годовщины Великого Октября, состоялся военный парад!

Майор волновался и говорил сбиваясь. Когда же мы услышали о параде, которого никто не ожидал, наступила наша очередь волноваться. В строю все радостно

зашумели.

— Тихо!.. Тихо!.. — призывал к порядку начальник щтаба. — Это еще не все. На параде выступал наш вождь, товарищ Сталин!

Многоголосый шум снова заглушил слова майора. Сталин перед войной выступал с речами очень редко. Но в ноябре 41-го все выбилось из привычной колеи. И сам факт проведения парада, и выступление Сталина воодушевили летчиков. Многие боевые экипажи направились к командиру полка Тюрину и просили разрешения немедленно отправиться на задание.

Стихийно возник митинг. Воздушные разведчики клялись:

— Мы еще раз заверяем нашу родную партию, что до последнего удара сердца будем отстаивать нашу Родину и ее столицу Москву! Перед лицом своих товарищей по оружию, перед нашими боевыми знаменами, перед всей Советской страной мы клянемся, что не посрамим славы русского оружия, не допустим врага к столице!

Если бы знать, что ждет впереди? Сколько продлится эта страшная война! Кто из нас останется в живых?.. Эти мысли упрямо лезли мне в голову, когда вечером 7 ноября в офицерской столовой я вглядывался в усталые лица двух экипажей, слетавших в тот день в тыл врага.

Один самолет вел Никита Остапенко, чернобровый, немного сутуловатый украинец, а другой — русский па-рень Николай Поспелов. Оба благополучно вернулись, хотя Остапенко задержался и заставил всех сильно поволноваться. [25]

Радиосвязь с ним прервалась в момент, когда разведчики были за линией фронта. Уже стало темнеть, вернулся Поспелов, а Остапенко все нет и нет. Посадочная полоса не была оборудована прожекторами. Из-за маскировки всякая подсветка аэродрома строго запрещалась. Как-то выйдет из положения Никита? Но он не растерялся, включил бортовую фару и мягко приземлился.

Герой сегодняшнего дня Никита стоял в окружении товарищей и оживленно жестикулировал. Похоже, что делился впечатлениями от полета. Рядом с ним — Алексей Никулин и другие однополчане. Все в меховых ун-тах, готовые хоть сейчас взлететь в небо. А Никулин в хромовых, начищенных до блеска сапогах словно собрался на парад. Говорили, будто после того злосчастного полета, когда он работал, задыхаясь на высоте без кислорода, штурман не сможет больше активно летать — врачи запретили.

Если бы знать, что ждет впереди!

Снежный буран, начавшийся в праздники, вскоре утих, и полк получил срочное задание Верховного Главнокомандования разведать войска противника, наступавшего на участке фронта Малоярославец — Юхнов. Задание должен был выполнять экипаж Остапенко.

Когда он взлетал, небо над аэродромом просветлело. А вот в районе разведки шел снег, и самолет обледенел. Высота облаков — триста метров. Вынырнув из них, Остапенко увидел огромную колонну танков и мотопехоты, двигавшихся по шоссе от Малоярославца на Москву.

Никита дал команду штурману:

— Приготовься! Сейчас зайдем в облака и скрытно спикируем на танковую колонну. В этот момент включай фотоаппарат!

Командир приказал стрелку-радисту быть готовым отразить пулеметный огонь танкистов, но гитлеровские пулеметчики почему-то не обратили внимания на пролетавший самолет. Скорее всего они приняли его за свой или не ожидали появления русского разведчика в такукю отвратительную погоду.

Прошло несколько секунд, прежде чем фашисты разглядели на крыльях красные звезды и, спохватившись, открыли ураганный огонь. Однако этих секунд замешательства хватило на то, чтобы разведчики закончили съемку. Теперь домой. [26]

Вдруг Остапенко увидел четырех «мессеров». Они шли параллельным курсом и поджидали, когда «пешка» выйдет из зоны огня. Немецкие истребители не решались подойти ближе, опасаясь попасть под огонь своих. Но как только опасность миновала, бросились в атаку советского разведчика. Остапенко выручили облака, и он ушел от преследования. Доставленные им фотодонесения оказались очень ценными, командир полка объявил благодарность всему экипажу.

Если бы знать, что ждет впереди! Остапенко пройдет сквозь все опасности и без единой царапины доживет до Дня Победы. Его друг Анатолий Попов тоже останется цел, но за четыре года войны жизнь Попова не раз будет на волоске от смерти. Однополчане не перестанут удивляться, как ему удается выходить победителем из сложнейших ситуаций.

Вслед за Остапенко Попов также вскоре полетел на разведку войск противника, двигавшихся от Юхнова на столицу. Видимо, гитлеровцы приняли меры для перехвата постоянно появлявшихся в небе русских разведчиков. Два «мессера» поджидали «пешку» и, вынырнув из облаков, навалились на разведчиков.

Огненные трассы заскользили по обшивке фюзеляжа и ударили в один из моторов. Анатолий начал бросать машину из стороны в сторону, мешая стервятникам вести прицельный огонь. Однако враг все же сумел поджечь самолет и ранить штурмана Иванова.

Попов понял, что задание ему не выполнить. Надо думать о том, чтобы спасти экипаж и самолет. Он резко ввел машину в крутое пикирование, развил скорость в надежде на то, что струя воздуха сорвет пламя. Но маневр не принес желаемого результата. Разведчики только потеряли высоту и поставили себя в безвыходное положение. До земли осталось менее пятисот метров. С такой высоты опасно прыгать с парашютом.

Впрочем, эта мысль никому и в голову не приходила. Куда прыгать? Внизу враг. До линии фронта и своих войск ох как далеко! Ожидая каждую секунду взрыва бензобаков, Анатолий развернул машину и взял курс на восток. Пламя перекинулось на крылья, фюзеляж, в кабину и подбиралось к центральному баку. Штурман. истекал кровью. Да и сам летчик превозмогал сильную боль от ожогов...[27]

Когда наконец долетели, как им казалось, до передовой линии, самолет стал падать. Летчик выпустил щитки, чтобы снизить скорость при посадке. Впереди редкий лес. Раненая «пешка» врезалась крутящимися винтами в огромный сугроб, чуть было не скапотировала, но не взорвалась. Прошло еще несколько минут прежде чем разведчики смогли выбраться из своих кабин. Летчик с трудом открыл прозрачный колпак над головой, так как пулеметной очередью «мессера» заклинило запоры. Выбираясь через него, Попов задел лямками парашюта за кресло и долго не мог их высвободить. Наконец он упал в сугроб и, увязая в снегу, отполз от бомбардировщика метров на двадцать. И в этот момент баки взорвались...

Но злоключения разведчиков не кончились. Из леса с автоматами в руках двигались на них черные фигуры Немцы или свои? Издалека нельзя было определить. По тому, как автоматчики осторожно приближались, хоронясь за кустами, стало ясно, что они окружают. Разведчики выхватили из кобуры пистолеты и взвели курки. Они поклялись друг другу, что живыми не сдадутся.

Когда автоматчики окружили авиаторов, раздался голос их командира:

— Гитлер капут! Хенде хох! Сдавайтесь, руки вверх! Тут летчики заметили на их шапках звездочки, и Попов зло крикнул:

— Скорее, помогите! Мы ранены!

Сколько еще атак «мессеров» отбил Попов! Сто семьдесят раз попадал под огонь зенитной артиллерии, шесть раз возвращался на одном моторе. Но счастливая звезда, летное искусство и находчивость сберегли летчику жизнь.

В ходе битвы за Москву, да и позже неприступным для разведчиков оставался железнодорожный узел оккупированного Смоленска. Через него гитлеровцы перебрасывали живую силу и бронированную технику для захвата столицы. Смоленск был прикрыт плотным огнем зениток и истребителей, базировавшихся на двух аэродромах. «Мессеры» постоянно барражировали на разных высотах, и сфотографировать Смоленск днем редко кому удавалось. Разведчики несли потери.

Однажды Анатолий отправился на аэродром с новым нашим комэском Дмитриевым. Едут на полуторке и молчат.

— Крепкий орешек этот Смоленск, — заговорил вдруг комэск. — А наш генерал упрямо требует разведывать его каждый день. Что-то надо придумать...

— А я придумал, командир! Поверь, я задание выполню! [28] Каким образом, елки-моталки? На бреющем, черт бы их побрал, — озорно сказал Попов.

— Ты что, с ума спятил? Тебя не только зенитки — пехотинцы палкой сшибут. Запрещаю...

— А я попробую, командир. Будь что будет, где наша не пропадала!

— Ну ладно, только я ничего не слышал, и ты мне ничего не говорил.

Оба улыбнулись и крепко обнялись. Анатолии весело спрыгнул с грузовичка на снег, не стал слушать доклад старшего авиамеханика о готовности самолета, на ходу крикнул: «Верю, верю, все в порядке!» — и скрылся в кабине...

К железнодорожному узлу Смоленска он подошел с запада, откуда фашисты меньше всего ожидали появления советского разведчика. Небо над Смоленском расчистилось, и вражеские эшелоны можно было сфотографировать с высоты шести тысяч метров. Вместо шаблонного полета на большой высоте, удобной и безопасной для фотографирования цели, он спустился до двухсот метров.

На этой высоте смелый летчик, пролетая над двумя смоленскими аэродромами, забитыми вражескими самолетами, выпустил шасси, имитируя посадку. А когда фашисты распознали его уловку и открыли ураганный огонь, было поздно. Разведчик сфотографировал все объекты, прижал машину еще ближе к земле и ушел домой. Наши «фотики» никогда раньше не видели объекты Смоленска, снятые таким крупным планом.

Одновременно с наступлением на Москву враг продолжал сжимать кольцо вокруг Ленинграда, и наш полк вел воздушную разведку войск противника, блокировавшего город на Неве. Однажды Поспелов получил приказ разведать оккупированный аэродром Гатчины. Штурман Галушка скрупулезно рассчитал маршрут и предупредил командира, что полет будет долгим, горючего едва хватит. Взяв курс на Ленинград, разведчики вско-Ре достигли Торжка и вдруг увидели впереди идущую «о их курсу шестерку бомбардировщиков.

— Фрицы! — закричал штурман. — «Мессершмиты-110». Сворачивай, командир!

— Однн момент! — спокойно возразил Поспелов. — А что, если рискнуть: подстроиться к ним и лететь вместе до Гатчины? Как ты думаешь, штурман? [29]

— Нас скоро опознают, командир. Накроют! — вмешалея стрелок, слышавший через шлемофон весь этот разговор.

— Сержант Баточка, наблюдать за воздухом строго приказал Поспелов.

— Есть, товарищ командир!

— И приготовь пулемет к бою!

— Слушаюсь!

А Поспелов продолжал рассуждать вслух:

— Я думаю так: чем «пешка» отличается от «мессера стодесятого»? У «пешки» дутик — хвостовое колесо — убирается, а у «мессера» — нет. А размерами и конфигурацией оба самолета схожи. Те же два мотора два киля. Издалека, в облачности, не различишь. Риск^ нем?

— Рискнем, командир, тем более мы пойдем сзади и хвоста нашей «пешки» фрицы не увидят...

— Поехали! — скомандовал Поспелов и прибавил газ обоим моторам.

Через минуту «пешка» пристроилась к «мессерам», и фашистские летчики приняли ее за свой бомбардировщик.

Так и летели разведчики неопознанными вплоть до Гатчины. Всю дорогу Поспелов держал пальцы на гашетке своего пулемета, готовый открыть огонь, если враги разгадают его уловку.

Но вот показалась цель разведки. Немецкие самолеты встали в круг для посадки. Их ведущий уже стал снижаться. И в этот момент Поспелов развернул «пешку» и быстро помчался над аэродромом. Штурман Галушка включил фотоаппарат, и разведчики одним заходом зафиксировали на пленку стоявшие в капонирах под маскировочными сетями вражеские самолеты. Одновременно штурман и стрелок подсчитывали на глаз количество боевой техники врага.

Поспелов тем временем бросил «пешку» в крутой крен для повторного захода. Появившись снова над капонирами, прижал самолет к земле до бреющего полета и нажал на гашетку. Не дожидаясь команды, его примеру последовали штурман и стрелок. Сверху было хорошо видно, как засуетились на земле фашистские летчики и механики, бросились бежать из капониров в землянки, но пулеметные очереди прошлись по их спинам, и черные фигуры распластались на снегу. Теперь-то гитлеровские зенитчики сообразили, что среди прилетевших на посадку бомбардировщиков один оказался краснозвездным и открыли по нему мощный огонь. «Поздно' 'Поспелов потянул штурвал на себя, и «пешка» быстро нырнула в облака.

— Kуpc! — потребовал командир от штурмана. Но перебил стрелок:

— Можно передать по радио разведданные? — спрашивал он разрешения командира.

— Какие данные? Вот проявят разведфильм, и будут данные.

— Но я успел сосчитать все самолеты! — докладывал стрелок.

— И сколько же?

— Тридцать два, товарищ командир, и один неисправный, без мотора.

— Ну, ты считал в четыре глаза, — вмешался штурман — я насчитал всего двадцать восемь бомбардировщиков.

— Не сходится цифирь-то, — упрекал Поспелов, — но вот что. Передай на базу: задание выполнили, обнаружили около тридцати самолетов. Матчасть в порядке. Возвращаемся домой.

— Есть передать! — обрадованно воскликнул стрелок-радист.

Да, если бы знать, что ждет впереди!

Три богатыря — летчик Поспелов, штурман Галушка и стрелок Баточка благополучно прилетели на базу. Они презирали смерть и не знали, что она близка. Вскоре летчики не вернулись из очередного полета над фашистским тылом! Память о них осталась в наших сердцах, все годы войны их боевые подвиги вдохновляли новые экипажи разведчиков.

Незадолго до своего последнего вылета стрелок-радист комсомолец Баточка подал заявление о приеме в партию. «Хочу идти в бой коммунистом!» — писал он в своем заявлении.

Так он ответил на призыв партии к фронтовикам встать в ее ряды, храбро и самоотверженно сражаться с врагом. Как-то во время беседы политрук нашей эскадрильи Пронькин сказал, что этот призыв обращен ко всем воинам, находящимся в действующей армии. [31]

Иван Иванович имел в виду и нас — старших механиков мотористов. Он пояснил, что фронтовикам, отличившимся в сражениях Великой Отечественной, предоставляются льготы при вступлении в партию: сокращается кандидатский стаж. Заканчивая беседу, Пронькин сказа что в жестокой борьбе с фашизмом все специалисты нужны Родине — и механики, и радисты, и саперы, и врачи.

После беседы политрука мы как-то по-новому стали смотреть на свою военную профессию. Раньше нам казалось, что призыв партии «Идти в бой коммунистом!» нас не касается. Ведь в бой мы не ходили, пулеметных амбразур телами не закрывали, даже не имели возможность встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом Проза всегда трудных, порой очень тяжелых, физически изнурительных военных дней — вот наш удел. Выходит мы ошибались. Своей добротной и безотказной служ^ бой, как говорил политрук, мы заслуживаем право стать коммунистами.

Об этом я думал, когда вернулся с беседы политрука. Сосредоточиться мешали разговоры товарищей и раздававшиеся время от времени взрывы смеха после чьей-то удачной шутки. Я невольно прислушался к разговору.

— Видели, ребята, на аэродром села девятка английских «харрикейнов»? — говорил мой механик Григорьев. — Горбатые, как старухи! Я сам видел, как механики садились на хвост «харрикейнам» и сидели там, пока они рулили...

— Зачем? Захотели прокатиться на лошадях?

— Да нет, говорят, что эти машины с растопыренными ногами легко капотируют Вот механики и сидят на хвосте, чтобы истребитель не перевернулся...

— Не может быть! А еще в песне поется: «Англичанин-мудрец изобрел за машиной машину...»

— То песня, — продолжал Григорьев. — Рассказывают, что один летчик вырулил на старт, забыл, что у него на хвосте сидит механик, дал газ и взлетел...

— Ну и ну! Механику — крышка?

— Нет, летчик уже при взлете почувствовал тяжесть на ручке руля высоты, догадался и быстро приземлился. Механик отделался испугом да обморозил руки...

— Шарлатан тот летчик! — начались комментарии. — Англичане тоже хороши — поставляют нам такой самолет! [32]

После критики «харрикейнов» разговор сам собой перебросился на американскую авиационную технику. Наш полк получил на опробование двухмоторный бомбардировщик «бостон». Для дальней разведки он годился поскольку имел солидный радиус действия. Механикам нравилось, как ровно работают его моторы. Однако шасси у самолета оказалось слабым. Дважды во время посадки на грунтовых аэродромах оно ломалось. Кто-то из механиков заметил:

— А союзники, видно, сдержат слово, откроют скоро второй фронт. Иначе они не прислали бы нам свою технику.

— Держи карман шире! Уверен, союзники будут тянуть со вторым фронтом и ждать, пока мы и немцы обескровим друг друга... — возразил другой.

Этот разговор, я знал, будет продолжаться до полуночи пока кто-нибудь из любителей поспать не крикнет' «Кончай травить, братцы. Дайте сон доглядеть!» Посте этого спорщики перейдут на шепот и проговорят еще час до прихода дневального, который выключит свет.

Я не стал ждать, чем кончится этот разговор, вышел перед сном подышать воздухом. Мысли продолжали крутиться вокруг беседы политрука, размышлений товарищей о ходе войны, о смысле жизни, о судьбе нашего поколения.

Помню, мой отец был очень расстроен, ко1да прочитал в газетах указ о том, что выпускники десятилетки при поступлении в институт не будут освобождаться от службы в армии. Я как раз заканчивал десятилетку, и отец очень хотел, чтобы я стал инженером. Но указ отодвигал его желание на неопределенный срок. Фашисты уже развязали вторую мировую войну, и наше государство предпринимало все посильные меры, чтобы укрепить обороноспособность.

Что ж, в армию так в армию! Зачем тянуть? Может, война разразится завтра? И мы договорились не ждать, быть к ней готовыми.

«Мама родная!» — воскликнули хором одноклассницы, увидев нас остриженными «под нуль». Нашелся, «Равда, среди нас «предатель»: Юрка Верховцев явился в класс, как всегда, с вьющимся чубом. Не сдержал честного слова, которое давал, когда мы сговаривались постричься наголо. Мы его, «очкарика», простили — У^ него был «белый билет». Лишь пожурили малость! оольшинство наших ребят вернутся домой, пройдя всю войну, а он будет убит под Москвой, записавшись в армию добровольцем-ополченцем. [33]

Конечно же, мы мечтали о мирных профессиях интересовались кто техникой, кто искусством. Про свои увлечения я исчерпывающе узнал из школьной характеристики, которую мне выдали для поступления в военное училище. Все в ней было верно: не отдавал себя целиком учебе, увлекался волейболом, школьным джаз оркестром, фотоделом, стихами, выпускал стенгазету Словом, разбрасывался. Меня поразило, что учитель истории — он же директор школы Кожевников — знал про меня все.

Одного, однако, не учел учитель истории. Меня сильно увлекал кинематограф. Новые фильмы я смотрел в первый день их выхода на экран, занимая, как король, всегда одно и то же кресло в бывшем московском кинотеатре ЦПКО имени Горького, что находился у Крымского моста. При кинотеатре работала служба заказа билетов по телефону. Причем заказ принимался и на определенное кресло.

Кинотеатр славился также отличным джаз-оркестром, который начинал играть в фойе за полчаса до начала вечерних сеансов. Перед премьерой музыкального фильма оркестр исполнял его мелодии. Оркестрантов заранее снабжали нотами. Кстати, ноты и слова песен продавались перед сеансом и для зрителей. Так «Любимый город», «Катюша», «Три танкиста» и другие массовые песни предвоенных лет моментально становились популярными.

Я играл на баяне по самоучителю, усвоил азы нотной грамоты. Впрочем, ноты легко прочитать, если уже слышал мелодию. И так же легко спеть:

На следующий день я насвистывал и напевал в школе новый мотив. Друзья-мальчишки завидовали. Девчонки убеждали, будто у меня отличный слух и мне следует учиться в консерватории. Я снисходительно слушал девчонок, в душе радовался похвалам, но... В детстве я переболел корью с осложнением на среднее ухо. Пенициллина тогда не существовало, и врачи проткнул» мне барабанную перепонку. Мой брат, тоже переболевший корью, подвергся более сложной операции. Теперь есть антибиотики, и такие болезни считаются пустяковыми. Но тогда я ошибочно считал, что лишен идеального слуха необходимого музыканту, и решил поСтупать в Институт кинематографии. Война перечеркнула мои мечты и мечты моих товарищей.

Все мы были призваны в армию. Все мы пошли на фронт воевать с нацистами. Из ровесников Октября и из тех кто лет на пять помоложе, состоял преимущественно наш полк.

Мы не знали старой жизни, при которой родились жили наши родители, но по их рассказам она была жестокой, бесправной и беспросветной. Мы читали щемящие' душу стихи об «убогой и обильной» Руси, мысленно боролись вместе с Дубровским против помещичьего произвола, возмущались «салтыковщиной» и «Человеком в футляре», после недолгих размышлений целиком отдавали свое сердце «Оводу» и Павке Корчагину, самым справедливым и смелым из наших литературных героев.

Нас не надо было убеждать в правом деле Советской власти речами и философскими трактатами. Наши родители вышли из рабочих и крестьян. Иные, полуграмотные, как, например, мой отец, командовали производством и, случалось, умирали, надорвавшись настройке, завещая, чтобы мы доучились, стали инженерами и учеными, образованными людьми.

Наша школа четко давала нам понять, что хорошо, а что плохо. Причем все — и жизнь с ее прошлым и настоящим, и человеческие помыслы, и черты характера — рисовалось двумя красками: белой и черной. Никаких полутонов и компромиссов. «Если враг не сдается, его уничтожают!» — категорически утверждал Максим Горький. Мы знали наизусть и полностью разделяли проникновенные и глубоко выстраданные мысли Николая Островского о том, что «жизнь человеку дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...». Но как прожить? Отдать жизнь «самому прекрасному в ми-Рё — борьбе за освобождение человечества».

…Сначала я хотел написать эту фразу почти без изменения в своем заявлении о приеме в партию и отнести его политруку. Но потом подумал: при чем тут освобождение человечества, когда сейчас на карту поставлена судьба Родины? Не годится... [35]

Мне вспомнились размышления А. П. Чехова о смысле жизни. Он призывал прожить ее «бодро, осмысленно, красиво». «Сейчас, когда враг у стен Москвы?» — думал я... и отверг Чехова В то время я увлекался Горьким, и его рассуждения о том, что человек испытывает истинное счастье, когда «живет и работает для других», казались мне прекрасными, полностью отвечавшими моим убеждениям.

... Когда политрук Пронькин прочитал эти слова в моем заявлении (разумеется, без ссылки на источ ник), он снял фуражку, почесал затылок и сказал:

— Красиво! Ребята написали о том же, только попроще. А в общем-то, правильно...

Спустя три месяца нас приняли в партию.[33]

И вот наступил долгожданный момент нашего наступления. Фашисты отброшены от Москвы. Красная Армия продолжает освобождать русские города и деревни. Настало время и для воздушных разведчиков расположиться поближе к отодвинутой на запад линии фронта. Одна из эскадрилий должна перебазироваться на аэродром Калинина, а нашей третьей надлежит занять самый передовой форпост на Северо-Западном фронте, на аэродроме, расположенном среди лесов и холмов Валдая. Первыми туда отправились механики для встречи самолетов-разведчиков.

Утром мы выехали в двух фургонах, приспособленных под фотолаборатории. Настроение у всех приподнятое, боевое.

Когда проезжали Москву по шоссе Энтузиастов, я искал глазами будку телефона-автомата. Надеялся, что машина остановится, и я смогу сообщить домашним, что уезжаю на другой фронт. Мы миновали Таганку, выехали на Садовое кольцо, свернули на улицу Горького и покатили по Ленинградскому шоссе. Тут я спохватился и решил написать записку домой, сложил ее в виде фронтового письма-треугольника и бросил прохожим. Авось догадаются опустить в почтовый ящик.

...О бесчинствах фашистов мы читали в газетах, видели их в кинохронике. А теперь, проезжая сожженный Клин, стали очевидцами их варварства. От деревянных домов остались только остовы печей. Дом-музей П. И. Чайковского осквернен. Не верилось, что все эти злодеяния — дело рук человеческих.

Мы увидели затем разрушенный Калинин и тщетно пытались отыскать хоть один уцелевший дом. Нам xoтелось обогреться, вскипятить чайник, разогреть сухой паек — говяжью тушенку. Один дом показался неповрежденным, но, когда вошли в подъезд, целой оказалась только наружная стена. Крыша и перегородки рухнули. [35]По лестнице поднялись на второй этаж, но и там не нашли того, что искали, — кухонной плиты. Развели костер из досок, кое-как согрели чай, а консервы съели холодными.

Небольшой аэродром, куда мы добрались через сутки, подвергался очень сильным бомбардировкам. Бомбы разрушили четырехэтажные каменные жилые дома бы Офицеров и их семей. В квартирах, что уцелели, гулял ветер были выбиты все стекла, разрушены водопровод и отопление. Мы поселились в деревянных двухэтажных домиках, обитых почерневшими от времени досками. В домиках давно никто не жил, и нам пришлось первым делом добывать дрова и топить печи. Устав после дальней дороги, очень неохотно принялись пилить и колоть вязкие сосновые бревна.

Мы не знали, что тут придется провоевать долгие два года войны. Решающие события развернутся под Сталинградом и Курском, а Северо-Западный и Ленинградский фронты будут ждать своего победного часа. Он тоже придет!

Первый год был тяжелым. Многого нам не хвата-до — мастерства, исправных самолетов, боевых экипажей. В эскадрилье воевали разные летчики. Щеголеватый и многоречивый Александр Барабанов очень хотел сбить «мессера». «Хоть бы одного горящим увидеть!» — то ли в шутку, то ли всерьез бубнил он. Летал при орденах, в парадной гимнастерке, аккуратно постриженный и гладко выбритый.

Были летчики — полная ему противоположность, как, например, Иван Ширяев, неразговорчивый и задумчивый. Улетал небритый — у летчиков было такое поверье: побреешься перед полетом — попадешь в переплет. Иван надевал гимнастерку поскромнее, как приказывало начальство, без знаков отличия, на случай, если собьют и придется спуститься на парашюте в тыл врага.

Встречались и совсем неопытные летчики. Некоторые возвращались, не долетев до линии фронта, и утверждали, что барахлят моторы Однажды комэск одному из таких не поверил и решил сам опробовать самолет. Вылетел и тут же вернулся. Извинился перед молодым разведчиком и разразился гневной тирадой в адрес Фисака:

— Неисправный самолет выпускаешь в полет! Кто старший механик самолета? Разберись и накажи! [39]

И ушел. Фисак даже не успел сказать комэску обычную свою фразу: «Подожди, майор, не кипятись.. «

«Пешку» закатили на стоянку. Прежде чем раскапотить моторы, отошли в сторонку и закурили. Стали думать-гадать, в чем дело. Вдруг малоразговорчивый Пал Карпыч, принявшийся за свою работу — мойку замасленных мотогондол, — воскликнул:

— Товарищ инженер, глядите-ка! Винт погнут! Мы вскочили с бугорочка, на котором обдумывали план действий, и подошли к правому мотору. Одна лопастей винта была чуть погнута. Видно, молодой летчик при взлете слишком высоко поднял хвост бомбардировщика и один из винтов чиркнул по земле.

— Неси кувалду, — приказал инженер. Через десять минут Фисак вошел в командирскую землянку и доложил, что самолет готов к вылету.

— А что обнаружили? — спросил комэск Дмитриев.

— Пустяк! — успокоил инженер.

По инструкции винт надо было снимать, заменить лопасть, отрегулировать балансировку на специальном стенде — это бы заняло целый день. В полевых условиях поступили проще — выправили лопасть на глазок с помощью кувалды. Вместо наковальни использовали пустой стальной баллон: моторы на «пешке» запускались сжатым воздухом. А заменить лопасть и отрегулировать винт решили после боевого полета. Однако обошлись без замены, поскольку самолет летал отменно.

О происшествии с винтом напоминала лишь облупившаяся от ударов кувалды краска на конце лопасти. Черного лака в тон старой окраске на складе не нашлось, была лишь ядовито-желтая эмаль. Я покрасил ею кончики всех лопастей и нарисовал круги на коках винтов. Побывавшая в переплетах моя первая и ставящая любимой «пешка» выглядела нарядной, непохожей на другие машины. На ее килях я вывел цифру 1.

А вот на новой «пешке» Бельского моторы начали барахлить. Все винтики перебрали, а причины не нашли. Хотели было поменять двигатели, но вдруг пришла весна, резко потеплело, и «движки» вдруг перестали шалить. Что за чертовщина? Оказалось, в бомболюках самолета были установлены дополнительные бензофильтры. В инструкции о них не говорилось ни слова. Вскрыли фильтры и обнаружили в них лед. Вот где собака зарыта! Лед закупоривал бензосистему, а когда по весне подтаял моторы полностью стали получать свою пор горючего. [40]

Так мы — летчики и механики — набирались опыта, так выполняли приказ Верховного, который гласил: нель научиться воевать, не овладев в совершенстве военной техникой.

Однажды на «пешке», которую закрепили за Иваном Маровым, вылетел на разведку Яков Власов. Мы едва успели с ним познакомиться, так как всего неделю назад он прибыл в эскадрилью. На нашем «тихом» Северо-Западном фронте на различных участках шли время от времени «бои местного значения». Приближалась весна 42-го. Приближалась по календарю, но снежные сугробы, завалившие дороги, еще не осели. Солнце в ясный день припекало спины, и в вечных бегах, в толстых ватных куртках и шапках-ушанках становилось жарко.

Маров готовил свои самолет тщательно и не спеша. Я завидовал его ловкости и силе. В широких карманах у него всегда под рукой были плоскогубцы и отвертка. Этим простым инструментом он ухитрялся улаживать почти все мелкие неисправности. Работал молча и команды отдавал короткие и ясные. Да и неисправностей у него было меньше, чем у товарищей по эскадрилье. «Везет же человеку, — говорили иные механики. — Получил отличный самолет». Но это из зависти к умельцу Марову.

Всякий малознакомый летчик вызывал у Марова чувство беспокойства. Вот почему он встретил Власова без особой радости. Что поделаешь — такой характер. А зря! Власов проявил себя смелым летчиком. Он хорошо выполнил сложный полет на разведку вражеских аэродромов. В ясную погоду Яков пролетел на виду у фашистских зенитчиков, сквозь отчаянный огонь и избежал смерти.

Экипаж уже сообщил по радио об удачных результатах разведки. Вместе с Маровым мы вглядывались сторону небольшого пригорка, поросшего высокими снами. Оттуда обычно приходили из разведки наши «пешки». Вот-вот Власов должен был приземлиться.

Но недалеко от аэродрома молодого разведчика поджидал фашистский ас, вылетевший на «свободную охоту». Фашисты любили нападать на уставшие экипапажи, которые к тому же расслабляли внимание, думая, находятся уже дома, вне опасности. [41]

Разведчики не ожидали внезапной атаки. Они не успели ударить по врагу из пулеметов. А фашист, выпустивший длинную очередь, сразу попал и в летчика и в штурмана. Власов, истекая кровью, просил штурмана помочь ему удержать штурвал, но тот не отвечал. Он был мертв. Молодой разведчик, стиснув зубы и превозмогая страшную боль в ноге и животе, вел самолет на свой аэродром. Власов помнил наказ комэска: «Во что бы то ни стало благополучно доставить разведфильм».

Летчику следовало сесть с ходу, так как силы у неге были на исходе. Но пока смертельно раненный пилот старался выровнять подбитый самолет, он потерял высоту. Высокие сосны на пригорке аэродрома закрывали от Власова взлетно-посадочную полосу. Он не знал, свободна ли она для приземления, боялся столкнуться с взлетающим самолетом. И летчик стал заходить на посадку, делая полагающийся в таких случаях маневр по кругу.

Наблюдая за самолетом, я подумал про себя: «Молодец, как аккуратно разворачивается». И в этот миг произошло невероятное. «Пешка» будто остановилась, затем медленно перевалилась на нос и понеслась к земле. Самолет глубоко врезался в снег и промерзшее болото. Истекающему кровью Власову не хватило минуты, чтобы завершить полет и сохранить машину.

«Прощай, боевой друг и товарищ! Мы отомстим фашистам за твою смерть!» — вывел я крупными буквами в эскадрильском боевом листке. Хотел сочинить стихи, но мысли путались, и ничего стоящего не получалось. И тогда я написал знаменитые строки:

Безумству храбрых поем мы песню!

Безумство храбрых — вот мудрость жизни!

Надо же так случиться; не успел я поставить восклицательный знак, как в землянку заглянул Пронькин. Он позже всех вернулся с кладбища, замерз и устал.

— Зачеркни это! — тоном приказа сказал он.

— Но это же слова Максима Горького! —

Знаю, и я за партой сиживал... К Власову эт| не относится. — Немного помолчал и добавил:

— Ценны лишь те подвиги, которые совершены с полной сознательностью. Это сказал Ромен Роллан. [35]

Я не стал спорить. У политрука, я знал, свое мнение о разведчиках. На первое место он ставил такие их качества, как хладнокровие и честность, а храбрость и удаль без трезвого расчета осуждал. Пока я переделывал боевой листок, Пронькин курил и бросил лишь короткую фразу: «Похоронили Власова... Считай, что крепкие корни пустили мы тут, среди холмов Валдая...»

Первая военная зима выдалась суровой. Сильные морозы чередовались с обильными снегопадами. Когда небо расчищалось от облаков, солнце щедро заливало расставленные, как на параде, в ряд наши самолеты. Сколько месяцев прожили здесь, а вражеские бомбардировщики нас ни разу не беспокоили. Мы перестали маскировать елками «пешки». По другую сторону взлетно-посадочной полосы расположились эскадрильи Яков. Их тоже ленились маскировать.

Все чаще наши «пешки» возвращались изрешеченными пулями. Нам приходилось на морозе их латать, менять пробитые агрегаты и детали. Работали слаженно, помогали друг другу.

После очередного боевого вылета машина Бельского вернулась с простреленным бензобаком. Мы сначала не заметили повреждений. Бензобаки на боевых машинах обтягивались специальной резиной. В случае единичного пулевого прострела бензин начинал растворять резину, отверстие почти всегда затягивалось. Обнаружили в крыле пробоину, всего одну и мелкого калибра. Если бы летчики не сказали, что были обстреляны «мессерами», мы бы ее и не заметили. Но долго и упорно обследуя обшивку крыльев и фюзеляжа, как полагалось после воздушного происшествия, нашли то, что искали. Бельский свернул цигарку и сказал:

— Снимай щит в крыле, будем искать течь!

— Тьфу, тысячу шурупов надо открутить! — встретил я без энтузиазма его слова.

— Ага. Ты начинай, а я чуток перекурю... Сняв щит, мы увидели, что резина вокруг бака набухла. Наш диагноз точен: бак пробит, бензин пока скапливается в резиновом мешке. А мы уже осмотрели моторы, заправили машину горючим, в общем, порядком устали и заканчивали работу. И вот теперь предстоит вызывать бензозаправщик, сливать из баков бензин, не выливать же горючее на снег, затем надо было вытас кивать бак из-под крыла и ставить новый. Вот подвали ло работенки! А мы-то думали вскоре вернуться в казарму и уже отпустили механика и моториста. [43]

— Еще неизвестно, есть ли на складе новый бак, -сказал Бельский. — Я пойду посмотрю, а ты отворачивай штуцера, готовь бак к демонтажу.

И Бельский скрылся в сумерках. Я ему позавидовал — он мог согреться в ходьбе. А я остался на лютом морозе. Сильный ветер предвещал пургу.

Размонтировать гораздо легче, чем собирать. Когда Бельский вернулся, мы легко сняли бак, а вот новый ставили до полуночи. Проклятые штуцера не хотели завинчиваться. Два ввернули, а другие не пошли. Пришлось начинать все сначала. Мы разобрали все, что уже смонтировали, вытащили новый бак из крыла, опустили на снег и стали «прогонять» штуцера. Затем снова ставили бак на место. И так три раза. Намучились до чертиков. Распухшие от мороза пальцы не сгибались и мы с превеликим трудом навинчивали самые обыкновенные гайки крепления. Бензозаправщик, в который мы слили бензин, вернулся в точно назначенное время, чтобы снова заправить самолет. Но мы не уложились приказали ему приехать еще раз. Наконец к полуночи работу закончили.

Шагая сквозь пургу к гарнизонной столовой, мы окончательно выбились из сил. Весь день с раннего утра ничего не ели. В полуночный час в столовке ни кого не было, кроме дневального, который предложи нам кастрюлю компота и буханку черного хлеба. Едва успели сесть за стол, как началась воздушная тревога Усталые, разморенные теплом и едой, мы и не собирались покидать уютную столовую. Но одновременно с воздушной тревогой загромыхали разрывы тяжелые фугасных бомб. Фашисты развесили осветительные бомбы и легко выбирали мишени.

Еще днем мы обратили внимание на группу новеньких МиГов, приземлившихся на аэродроме. Их перегоняли на Ленинградский фронт, но некоторые остались) возможно, из-за неисправностей. Днем над аэродромов пролетел немецкий воздушный разведчик. Оставляя на большой высоте белый след, он был отчетливо виден, но успел удрать от погони наших истребителей.

Ветхое здание гарнизонной столовой содрогалось о взрывов фашистских фугасок. Со стены отлетела штукатурка, солидный кусок мела упал на наш стол, чуть ли не в компот. Ох как трудно было нам подняться и покинуть теплое помещение, но оставаться в столовой было опасно. [35]

— Надо уходить! — сказал Бельский. — Захвати буханку — пригодится.

И вот мы на крыльце. Мороз снова перехватил дыхание. Взглянули на протоптанную нами в сугробах тропку от столовой к нашему экскадрильскому дому и ахнули. Две глубокие воронки перепахали нашу дорогу домой. Зажигательные бомбы сыпались на домики. Решили идти в сторону соснового леса, подальше от аэродрома. Увязая в сугробах, мы преодолели километровый путь и укрылись под ветками могучих валдайских сосен. Но и тут взрывы отдавались оглушающим эхом. Казалось, бомбы падали возле нас. Немного отдохнув, мы двинулись дальше.

Наши блуждания, к счастью, скоро закончились. Мы набрели на какую-то избушку и постучались. К нашему удивлению, на крыльце появился однополчанин сержант Якубов. Не спрашивая, зачем явились, он пригласил нас быстро пройти в избу. «Ну и холодище, — сказал он, — плотнее закрывайте дверь!»

Так мы случайно оказались на эскадрильской радиостанции. Там всегда дежурили наземные радисты. Их всего-то было двое, но без них эскадрилья не могла бы выполнять свою задачу. Днем во время боевых вылетов радисты поддерживали двустороннюю связь с разведчиками, находившимися за линией фронта, а в перерывах передавали шифрованные радиограммы с раз-ведданными в центр, в Москву. И конечно, они принимали все приказы и указания, направлявшиеся из центра в разведэскадрилью. В горячие дни Якубов и его товарищ Борисов круглые сутки находились на радиостанции, отстукивая морзянку. Один приходил в столовую и забирал пищу на двоих за весь день. Работали радисты безотказно и на праздники всегда отмечались благодарностями. А вот где находилась их радиостанция, мало кто знал.

Сначала мы обрадовались встрече с Якубовым, полагая, что находимся в безопасном месте. Но не успели обменяться и двумя фразами, как услышали свист фугасок. Одна разорвалась совсем близко. [35]

— Сматывайтесь отсюда! — встревожился Якубов. — Фашисты обнаружили нас и сейчас устроят «концерт». Рядом ветка «железки» с бензоцистернами, Склад горюче-смазочных материалов. Бегите, ребята, пока не поздно! Я бы с вами, да не могу покинуть радиостанцию.

— Мы тебя не оставим! — твердо сказал я, а про себя подумал: «Будь что будет!..» Бельский меня поддержал:

— Нехорошо оставлять товарищей в беде. Сейчас мы тебя угостим...

Григорий достал нож, долго примерялся, и наконец буханка была разделена ровно на три части. Странно, каких-нибудь полчаса назад от голода подташнивало, а теперь совсем не хотелось есть. За стенами избы то и дело ухали разрывы фугасок, заглушая наш разговор, i Тело между тем размякло, ноги онемели, и сознание на — ^ чало туманиться... Помню, несколько раз я просыпался ', от грохота. Якубов наклонялся ко мне и убеждал:

«Уходите, фашисты остервенели, еще сильнее бьют по бензоскладу!» Но я снова засыпал тревожным сном.

Проснулся рано утром, как ни странно, от тихого голоса Якубова, говорившего по полевому телефону. Бомбежка прекратилась, и комэск Дмитриев интересовался, цела ли радиостанция. Якубов ответил: «Цела, порвало лишь провода антенны». И сказал комэску о нас. Тот приказал немедленно позвать к телефону Бельского, но Григорий сладко спал, и мы не смогли его разбудить. Тогда я подошел к телефону.

— Давно вас ищем! — послышался знакомый голос в трубке. — Где вы пропадаете? Немедленно отправляйтесь на аэродром. В вашу «пешку» угодила бомба. Самолет, кажется, сгорел.

Когда мы доплелись до стоянки и увидели на том месте, где стоял наш самолет, груду искореженного металла и пепла, защемило сердце. Воздух вокруг был пропитан удушливым, тошнотворным запахом сгоревшего алюминия. Лишь метрах в тридцати чудом уцелел деревянный сундук, в котором мы хранили инструмент и кое-какие личные вещи. Но, приблизившись, мы увидели в нем огромную дыру от осколка бомбы.

Сняли замок, открыли крышку и замерли от удивления. По днищу были разбросаны куски фанеры, галет, шоколада, сухарей. Две банки со сгущенным молоком. Откуда они взялись?

Бельский строго сказал мне:

— Все аккуратно собрать, чтобы ничего не пропало! Надо будет сдать начальнику продсклада. [46]

Едва осознавая слова Бельского, я воскликнул:

— Елки-моталки! Так вот она, тайна ящичка НЗ!

Каждый самолет-разведчик укомплектовывался небольшим фанерным ящичком, в котором хранился неприкосновенный запас — НЗ — на случай вынужденной посадки экипажа. Содержимое бортпайка нам было неизвестно, так как он упаковывался на продскладе и вручался под расписку. Ящичек доставлял нам одни хлопоты. Люки в самолете не запирались, и мы вынуждены были между полетами его где-нибудь прятать, и обычно засовывали в сундук с висячим замком. Иногда забывали вовремя вернуть НЗ на место, в кабину летчика, за что получали нагоняй от инженера, так как вылет задерживался.

Хорошо помню, как ночью, поставив, наконец, новый бензобак, мы сложили инструмент в сундук и положили туда же ящичек с бортпайком. И вот самолет сгорел, а ящичек остался.

Подошел моторист Пал Карпыч и, увидев раскрошенную плитку «Золотого ярлыка», спросил, что это за штука.

— Шоколад, ну, большая сладкая конфета... — тоном знатока ответил я, хотя сам один только раз видел его в московской кондитерской.

— А можно попробовать? — смущенно переминаясь с ноги на ногу, попросил псковский парень, не выезжавший из своей деревни дальше районного центра.

— Валяй... — разрешил Бельский. Пал Карпыч откусил шоколадку и стал медленно жевать.

— Горько, а говорили, что сладкая конфета...

— Может быть, прокис. Дай я попробую, — сказал Бельский.

По тому, как он вертел плитку, неуклюже ее разломил и стал сосать, как мороженое, можно было догадаться, что он тоже не едал шоколада, а если и пробовал, то давно позабыл его вкус.

...Так начался для нас новый фронтовой день.

Над нашими стоянками, над соснами Валдая беспрестанно кружит стальная птица. Уже полчаса, запрокинув головы вверх, мы с замиранием сердца следим, как тяжелый самолет проделывает сложные фигуры пилотажа, будто легкий истребитель. Из землянок высыпали все летчики и механики не только нашей эскдрильи, но и соседнего истребительного полка. [47]

Воздушная карусель «пешки» встревожила начальника гарнизона. Незнакомый майор прикатил к нам на стоянку и стал строго допрашивать нашего нового Батю — Малютина, что происходит с самолетом-разведчиком. В этот момент «пешка», круто спикировав, помчалась к земле. Казалось, все кончено, самолет врежется в землю. Но нет, в последний момент бомбардировщик выровнялся и как истребитель взвился в небо.

— Он что, пьян? — грозно говорил майор, имея в виду летчика пикировавшего бомбардировщика. _ Прекратить сейчас же воздушное хулиганство!

— С чего вы взяли, что летчик хулиган? — спокойно сказал капитан Малютин. — Шасси полностью не выпускается. Вот он и кувыркается в небе, чтобы их «дожать».

— Прикажите садиться на фюзеляж! — настаивал майор.

— Опасно. Одно колесо выпустилось нормально, а другое болтается. Штурман сообщает, что полчаса качает ручку аварийного выпуска шасси, но без толку...

— М-да, редкий случай, — поостыв, заметил начальник гарнизона и спросил:

— А кто летчик? Придется садиться на одно колесо. Новичок не посадит.

— Летчик боевой, Вано Гахария, дважды орденоносец. Другому я бы не разрешил так куролесить в небе...

— Сколько у него осталось горючего?

— Минут на пятнадцать.

— Прикажите садиться. Что будет, то будет! Мы побежали к взлетно-посадочной полосе, к тому месту, где, мы полагали, должен остановиться после торможения попавший в беду самолет. Туда же подъехала противопожарная машина и санитарный фургон. Затаив дыхание мы ждали момента, когда самолет Вано опустится на одно колесо. Боялись, что не обойдется без трагедии. В обычных-то условиях из-за огромной посадочной скорости «пешка» в момент приземления вела себя хуже иного истребителя. [48] Немногим летчикам удавалось сажать ее сразу на три точки. Ударившись передними колесами, самолет порой, словно ретивый конь, вздымался на дыбы, затем следовал еще удар о землю. Наконец машина начинала плавно катиться и рулить. Шасси было очень крепкое и выдерживало любой «козел», даже шины не лопались.

Как-то справится Вано с аварийной посадкой? Вот точно вышел на полосу, плавно опустил машину на одно колесо, какое-то мгновение удерживал самолет в горизонтальном положении, а когда скорость погасла, бомбардировщик накренился в сторону полувыпущенного колеса, чиркнул крылом по земле. «Пешка» описала вокруг крыла ровный полукруг, сделав красивое па, и замерла.

«Ура!» — разом закричали мы и бросились к самолету Комэск сжал Вано в объятиях, а начальник гарнизона объявил ему благодарность. Затем обнимали штурмана.

Пока расспрашивали разведчиков о том, что случилось, инженер Фисак уже успел осмотреть колеса. В полете сорвало гидрошланг и вытекла жидкость из системы выпуска шасси.

Как бы там ни было, а ремонтировать самолет предстояло мне — он был закреплен за моим техническим экипажем.

Этот самолет отличался от обычных «пешек». На нем был установлен дополнительный бензобак. Дальность полета значительно увеличилась, разведчики могли летать глубже в тыл врага. Для оперативной разведки это очень важно. Но дополнительный бак занял место стрелка-радиста, самолет лишился пары зорких глаз. Этот вариант «пешки» назывался Пе-3. Все помнили, что наш первый Батя — Климанов был сбит под Москвой на Пе-3, будучи атакован с хвоста.

Через два дня мы сменили чиркнувший о землю винт, отремонтировали помятую часть крыла, и Вано Гахария был послан комэском облетать Пе-3. Он предложил мне подняться с ним в испытательный полет.

— С огромной радостью! — воскликнул я.

— А хорошо подковал коня? Не подведет двух джигитов?

Выруливая, Вано молчал. Перед взлетом крикнул мне через шлемофон: «Поехали!» А как только взлетели, запел. И пел свои то грустные, то веселые грузинские песни. Пел во время всего испытательного полета. Лишь однажды, когда он бросил машину в крутое пике, на миг прервался и скомандовал: «Сядь на кресло штурмана и крепко держись за спинку моего сиденья. Иначе при выходе из пике полетишь назад, побьешься». Едва я успел выполнить его команду, как меня прижало к сиденью: «пешка» выходила из пике. И снова Гахария затянул песню.

Храбрый человек, мастер воздушной разведки летал легко, с упоением, а на земле в часы досуга веселил нас доброй шуткой. Он в совершенстве владел бомбардировщиком и выполнял боевые задания на «отлично». Однажды, еще в дни обороны Москвы, его экипажу была поставлена задача: в любую погоду вылететь и разведать число фашистских самолетов на аэродромах близ оккупированных тогда Смоленска и Орши. Эти разведданные требовались командованию для нанесения ночного бомбардировочного удара нашей дальней авиацией. Подумав немного, Гахария сказал с лукавой улыбкой:

— Задание я, кажется, уяснил. Но знаешь, дорогой командир, надо изменить время вылета. Разведку произведу в момент обеденного перерыва у фашистов. Я знаю, они педанты, все вернутся на свой аэродром пообедать. Тут-то мы их и сфотографируем...

С доводами Гахария согласились. В ходе полета разведчики поддерживали радиосвязь со штабом полка. Вот принята первая радиограмма: «Перешел линим фронта. Все в норме». Спустя десять минут разведчик передал: «Два истребителя преследуют нас с тыла. Увеличиваю скорость. Иду на цель». После нескольких тревожных минут ожидания радист отстучал: «Проходим аэродром Смоленска. Сфотографировали до 60 самолетов». Затем экипаж сообщил, что изменил курс и приближается к Орше. Теперь надо подождать не менее получаса, когда разведчики передадут: «Задание выполнили, возвращаемся на базу».

Конечно, все эти радиограммы понимали лишь стрелки-радисты да принимающие радиоспециалисты. Их четкая работа обеспечивала полк оперативной информацией. В зависимости от ее характера быстро принимались решения. Иногда объект разведки менялся во время полета.

Гахария любил присутствовать при дешифровке разведфильмов. Ведь он не всегда мог точно рассказать, что удалось сфотографировать с высоты шести-семи тысяч метров. На пленке объекты выглядели микроскопическими. Только глаз фотоспециалиста-дешифровщика мог безошибочно определить, сколько обнаружено вражеских зениток, вагонов, автомашин, самолетов, какого типа и даже в каком состоянии они находятся. [50]

Результаты фотосъемки аэродромов Смоленска и Орши просматривал лично начальник разведки Морозов. Он сравнил их с фотодонесениями трехдневной давности и заметил:

— Фашистской техники стало гораздо меньше. Куда подевались их «юнкерсы»?

— Товарищ начальник, возможно, невзирая на обед, фашисты улетели на бомбежку? — сказал Гахария и предложил:

— Разрешите сделать повторный вылет. Наши ночники-»бомберы» получат свежие разведданные...

Повторный полет разрешили. Гахария попросил «фотиков» зарядить кассету высокочувствительной пленкой. По зиме рано темнело. Когда он снова появился над аэродромом Смоленска, самолетов там оказалось вдвое больше: «юнкерсы», отбомбившись, вернулись на свою базу. Ту же самую картину разведчики обнаружили на аэродроме Орши. И вновь радист отстучал: «Число самолетов увеличилось вдвое». Умело сманеврировав, разведчики ушли от поднявшейся с аэродрома четверки «мессеров» и вернулись домой без особых происшествий. А ночью наши бомбардировщики, имея точные данные о расположении «юнкерсов» на вражеских аэродромах, отменно громили фашистов.

— Послушай, механик, — однажды заговорил Вано. — Мне нравится твой самолет — красивый, как девушка. Не нравится только, что не можешь подвесить мне дюжину бомб.

— Не положено разведчику, товарищ командир. Да и негде — фотоаппарат занял все место.

— А в отсеках мотогондол ведь есть место?

— Есть, но мы заполняем его листовками, обращенными к советским людям на временно оккупированных территориях.

— Выходит, я бумажками фрицев бью. Ты человек или шашлык? Снаряди меня бомбочками. В нашем ауле столько погибло парней. Я за них отомщу!

Вано получил печальное известие из дома. В те дни он возвращался из разведки с полностью расстрелянными патронами своего бортового пулемета. А однажды прилетел без эрэсов. Объяснил, что выпустил их в бою с «мессерами». Сказал только нам, а комэску не стал докладывать. Мы догадались: Вано снова штурмовал пехоту либо автомашины фашистов. Да, бесстрашия ему было не занимать. [51]

Много блестящих полетов совершил Иван Эрастович Гахария. Его перевели в нашу эскадрилью, когда он уже был награжден двумя боевыми орденами Красного Знамени. Но долго провоевать на Северо-Западном фронте ему не пришлось. В расцвете летного мастерства, сил и молодости он был сбит над своей территорией. Сбит глупо, нашим же Яком. Летчик-истребитель принял «пешку», летящую в кучевых облаках, за «Мессершмитт-110». За тяжелую ошибку майора истребителя разжаловали в рядовые.

Трагедия произошла весенним утром 1942 года в районе города Осташкова. Гахария летел на аэродром подскока в Андреаполе, где должен был дозаправиться горючим и отправиться на боевое задание. Вместе с разведчиками погиб механик Аркадий Фетисов, который должен был выпустить «пешку» в боевой полет.

Известие потрясло нашу эскадрилью. Мне в особенности было не по себе, так как накануне мы поссорились с Аркашкой, и вот по какой причине. Начштаба эскадрильи Кулагин вызвал меня и сказал, что Фетисов отсутствовал на вечерней поверке и был вне казармы всю ночь. «Я влепил бы ему по десятое число, но командир решил его не наказывать, — сказал грозно начштаба. — Велел «проработать». Собирай комсомольское бюро и будь построже с ним!»

Я был секретарем бюро. Ребята говорили, что Аркашка влюбился в гарнизонную библиотекаршу, симпатичную девушку в солдатской гимнастерке, и часто где-то пропадает. Перед заседанием бюро я разыскал Аркадия, чтобы выяснить, правду ли говорят о нем. Он не отпирался. «Прорабатывали» Аркадия на лужайке перед деревянным двухэтажным домом, где была наша казарма. Солнце клонилось к закату. Мы присели на свежую, по-весеннему пахучую траву и не собирались наказывать влюбленного механика. Ясное дело — любовь.

Аркадий сесть с нами не захотел. То ли презира| нас за никчемный повод для заседания бюро, то л| боялся запачкать голубую коверкотовую гимнастерку ' синие бриджи. «Щеголь!» — подумал я, вспомнив, что он успел сшить себе комсоставскую выходную форму первые дни, когда все думали о другом — о трагедии нависшей над нашей Родиной. [52]Уже здесь Аркадий обменял положенный ему полугодовой рацион табака на хромовую кожу, разыскал в деревне сапожника, и вот теперь стоит перед нами в изящных сапогах, будто на параде. «Зачем вырядился?» — шепнул мне Иван Маров, член бюро. А я подумал: уж не собрался ли Аркашка после «проработки» к своей подружке?

Разговора с Аркадием не получилось. Мы говорили, что сейчас не время для любви, а он спрашивал: «А когда время?» Вечером, увидев меня в казарме одного, он сказал:

— Я не думал, что ты сухарь. А еще пишешь стихи... Ты думаешь, я повеса. Та девчонка хорошо разбирается в повесах. Она быстро «отшила» одного такого... Может быть, за это я ее серьезно полюбил, а вы...

Утром он улетел. И погиб. Ему не было и двадцати лет. Он был первым экскадрильским механиком, которого мы похоронили на Северо-Западном фронте.

Смерть подстерегала каждого из нас. В повседневных трудах, которые отнимали у нас все силы, мы забывали об опасности. Война же, жестокая и суровая, принимала все больший размах. Ее фронты на северо-западе уперлись в неприступный блокированный Ленинград, в леса и болота Валдайской возвышенности. На юге гитлеровская бронированная машина докатилась до Сталинграда и кавказских нефтепромыслов. Вчитываясь в сводки Совинформбюро, мы хмурились, едва обменивались мыслями, так как положение на фронте было яснее ясного — снова отступление. Молодцеватые летчики и механики взрослели, и не только потому, что многие перешагнули свое двадцатилетие.

И во второй год войны редко самолеты возвращались с боевого полета исправными. Авиамеханикам приходилось устранять неполадки, работая день и ночь. Случалось и так, что сутками не отходили от самолетов, трудились в лютый мороз. Одни не имели возможности отлучиться от самолета и погреться в землянке, другие боялись зайти туда, так как тепло печурки размаривало и засыпали стоя. А надо было работать. Летчики с болью смотрели на измученных авиаспециалистов и вместе с тем были им благодарны за полную исправность боевых машин, на которых они летали в глубокий тыл фашистов... [53]

Мой первый самолет уже достаточно много послужил. На нем предстояло сменить моторы, так как на исходе был их 100-часовой моторесурс. Моторчики вскоре забарахлили, и мы начали их демонтировать в полевых условиях. Фисак выделил на помощь Володьку Майстрова, рыжего, в веснушках москвича, моего товарища по ленинградскому училищу.

Предложил свою помощь и Гриша Бельский. Став техником звена, он никак не мог привыкнуть к тому, что остался без своей «пешки», и стремился всем помогать как обычный механик. Нам же хотелось попробовать себя на самостоятельной работе — не век же жить! с нянькой, но от помощи не отказывались.

Авиационный мотор состоял, казалось, из миллиона винтиков и болтов, гаек и гаечек, шестерен и шарниров. А сколько было вокруг него тяг, тросов, патрубков! Они переплетались, как капилляры кровеносной системы. Чтобы отличить один патрубок от другого, их красили в разные цвета. Снимаешь капот с мотора и любуешься яркой мозаикой: какое хаотическое нагромождение красок! Но нам, авиамеханикам, эта красота редко доставляла удовольствие, чаще хлопоты...

— Эй, баянист, тонкие пальчики! Иди-ка сюда! — кричал мне Бельский.

Своими толстыми лапами он не мог протиснуться сквозь хитросплетение трубопроводов и навернуть там малюсенькую гайку. А уж как он, бедняга, старался: в стужу, сняв меховую куртку и закатав рукав гимнастерки, он пытался сквозь патрубки достать до злосчастной гаечки, но тщетно: его «медвежья лапа» не пролезала.

Пробую навернуть гайку я. Сбрасываю куртку, закатываю рукав. Холодный металл, как огонь, обжигает кожу. Но я все же дотягиваюсь до болта, пытаюсь накинуть на него гайку, но палец уже прихватило морозом, и он не сгибается. Мать честная! Гайка выскальзывает и, попрыгав на мотораме, падает в снег.

— Осторожно, медведь, не топчи вокруг! — кричит мне Гриша.

И мы оба, забыв накинуть на плечи куртки, начинаем шарить по снегу в поисках пустяковой железной гаечки. Но ведь за другой нужно топать целый час на склад. Вот почему эта проклятая гайка кажется дороже золота. Когда мы наконец ее находим, я снова пытаюсь ее навернуть. Теперь-то не ускользнет. Я примораживаю ее слюной к указательному пальцу и просовываю руку сквозь патрубки. [54]

— Есть! Пошла! — киваю головой Бельскому.

— С меня причитается, — отвечает он.

Еще бы! Ведь на гайке я оставляю кусочек своей примороженной кожи.

К этому не привыкать. Все механики ходят с ссадинами, с распухшими и обмороженными пальцами. Но я горжусь, что мне с моими «музыкальными пальчиками» доверяют изящную работу. Горжусь, как Иван Спивак, украинец-великан, которого всегда приглашают туда, где надо «сработать за двоих», скажем, поднять винт, занести хвост самолету. Иван-великан никогда не отказывался выручить. Но и ел он, как и работал, за двоих. И поэтому мы договорились с поваром технарской столовой накладывать Спиваку двойную порцию, выделяя ее, конечно, из нашего общего котла. Хотя нам самим «харчей» не хватало. Что ж, ведь шла война.

Я закурил. Пачку табаку, которую нам выдавали раз в неделю, я отдавал обычно мотористу Пал Карпычу. А вот теперь сам закурил. Курение убивало чувство голода. Целый день физической работы на свежем воздухе, многокилометровые марши из военного городка до аэродрома и обратно истощали силы. Все мы похудели, осунулись. Чтобы утолить голод, от которого мы просыпались по ночам, часто собирали в валдайских чащобах чернику и клюкву. Вслух, разумеется, на недостаточное питание не жаловались.

Мы могли за три дня сменить старые моторы на новые. Такой срок считался нормальным. Но Батя-Малютин просил инженера ускорить работы.

— Три дня простоя — немыслимо! — говорил он. — От меня требуют летать и летать на разведку, А на чем, дорогой инженер? Ты уж постарайся, чтобы «пешка» была готова к завтрашнему утру. Да, завтра! Отряди еще механиков. Они рады будут помочь. Все равно слоняются без дела... »безлошадные»...

— Да нельзя, командир! Получится толкучка. Механики будут только мешать друг другу. Это же ювелирная работа. По три человека на мотор достаточно.

— А ты попробуй в две смены, круглосуточно. Потом отдохнете... [55]

— Ночью работать нельзя. Кто позволит нарушать светомаскировку на аэродроме?

— Ну придумайте что-нибудь. Я тебя прошу. Не на чем же летать!

К тому времени в эскадрилье всего-то было две исправные машины, и вот одна — мой Пе-3 — вышла из строя. Вторая пока летала, но у нее тоже порой барахлили моторы. От нас, механиков, зависело, сможет ли эскадрилья выполнять приказы командования. Батю мы уважали и к его просьбе отнеслись с полным пониманием и сочувствием. Мы не стали устанавливать электроподсветку — пришлось бы сооружать над моторами шатры, на что ушло бы много времени. Решили крутить гайки на ощупь, благо мы теперь наловчились и могли, как говорится, работать с закрытыми глазами. В морозную погоду небо обычно бывает чистым, безоблачным. И мы надеялись, что подсветит «месяц ясный». Так оно и случилось. Но не учли того, что ночью мороз усилится до тридцати пяти градусов.

В полночь, когда мы уже здорово устали и двигались медленнее, пришлось все чаще покидать рабочие места, пританцовывать и бегать вокруг самолета, чтобы согреться. Вскоре уже ни «танцы», ни пробежки не спасали нас от мороза. Двух механиков пришлось срочно отослать в землянку, так как у них побелели щеки.

В землянке находились Фисак и Трошанин. Они остались на аэродроме и часто наведывались на стоянку, где механики крутились вокруг раскапоченной «пешки».

— М-да, боюсь, слово не сдержим, — сомневался инженер. — Подведем Батю. Сами намучаемся, да еще в моторе что-нибудь напортачим. Придется работу отложить до утра...

— Есть идея! — сказал Володька Майстров. -Можно закрыть моторы чехлами и под чехлами работать.

-o Не поможет. Морозище сильный и ветер свирепый. Вот если бы под чехлы подвести тепло авиационных печек... — сказал Трошанин.

Бензиновые авиапечки устанавливались в стороне от самолетов, их тепло подавалось по трубам в сопла радиаторов для подогрева моторов перед запуском.

— Рискованно, — засомневался я, — чего доброго, в темноте не заметишь, как выльется бензин из печки, вспыхнет... [56]

— Не вспыхнет, — возразил Трошанин. — При таком морозе можно бросить спичку в бочку с бензином и она не загорится.

— Шутите, товарищ техник-лейтенант! — ответил я, твердо убежденный, что правда на моей стороне.

— Зачем же, не тот момент, — сказал Трошанин. — Айда на стоянку! Я вам докажу.

Нехотя мы побрели обратно к «пешке». Трошанин приказал Федотову наполнить ведро бензином, слив его из бензобака.

— Не жалей, до самого края наливай! Пригодится мыть мотогондолу, — поучал Трошанин. — А теперь отнеси ведро в сторонку и брось в него зажженную спичку.

— Боюсь, пожар будет...

— Не бойся, дай сюда коробку!

Произошло невообразимое. Трошанин несколько раз бросал в бензин горящие спички, а они шипели и тухли, будто падали в воду.

— Несмышленыши! — улыбался техник-лейтенант. — А еще училище кончали. При очень низких температурах бензин не испаряется, поэтому и не загорается. А ну быстрее несите печки! Зачехляйте моторы!

Работа скоро возобновилась и не прекращалась до утра. Трошанин приказал принести огнетушители и песок с лопатами и сам зорко следил за огнем, полыхавшим под моторами. Тепло печек, похожих на огромные примуса, проникало под чехлы, и мы не мерзли, как раньше. Когда стыли ладони — соскакивали со стремянок и грели руки над огнем. Правда, Федотова пришлось освободить от монтажа — ему поручили заправлять печки бензином, подкачивать в них воздух.

К утру мы закончили монтаж и установили полковой рекорд замены моторов за одни сутки. Поджидая Малютина, который собирался сам опробовать в воздухе Пе-3, мы по-прежнему грелись у бензиновых печек. Федотов продолжал старательно хлопотать возле них. За ночь у него вся куртка вымокла в бензине. Он хотел было закурить, уже свернул цигарку и достал спички.

— На стоянках не курят, — сказал я ему почти машинально.

Он не возразил, отошел в сторону шагов на тридцать и чиркнул спичкой. Хорошо, что я провожал его глазами и видел, как Федотов нагнулся над зажженной спичкой. Вдруг пропитанная бензином куртка вспыхнула. Горел человек! Мы бросились к мотористу, сбил| его с ног и стали заваливать снегом. [57]

— Отставить! — кричал Трошанин. — Быстро несите чехол! Накрывайте!

Федотова потушили. И надо же так случиться, что этот момент на стоянку подъехал Батя. Он все видел. Трошанину пришлось держать ответ. Малютин, приехавший в отличном настроении, готовый всех нас расцеловать и объявить благодарность за ударную работу, конечно, изменил свое решение. Выслушав Трошанина, он сказал сухо:

— Потом разберемся... Самолет готов?

— Готов, товарищ капитан! — рапортовал я. Прошло не более четверти часа, как «пешка» загудела моторами. Комэск забрался в кабину и резко по-рулил по снежной дорожке. Моторчики работали на славу.

С подмосковного аэродрома к нам прилетел новый по тем временам самолет Ту-2. Внешне очень похожий на «пешку», но сразу видно, что «ноги» у «Туполева» подлиннее, а корпус помощнее. Нам рассказывали, что этот двухмоторный бомбардировщик превосходит «петлякова» в скорости, дальности и грузоподъемности. Мы гордились, что наш полк одним из первых получил новую технику.

На самолете прилетел незнакомый летчик. Мы дружно ему махали руками, чтобы он случайно не свернул с накатанной дорожки в рыхлый снег, где порой застревали наши «пешки». Оставалось немного до стоянки, как Ту-2 провалился. Не дожидаясь, пока спустится экипаж, мы принялись откапывать колеса и в двадцать рук толкать машину. Увы, то была не «пешка». Бомбардировщик даже не шелохнулся

— Виноват, механики! Прошу прощения, — услышали мы приятный голос за спиной. Обернулись. Незнакомый командир Ту-2 поздоровался с нами и сказал с сочувствием:

— Не мучайтесь! Пошлите за трактором! [58]

Командир вроде бы не приказывал, как полагалось начальнику, а давал совет как товарищ. Он снял шлемофон, и ветер коснулся его вьющихся волос. Подкатила полуторка, и наш комэск Малютин увез незнакомого майора и его экипаж в гарнизон.

Быстро достать трактор не удалось. «Туполев» стоял незамаскированный посреди лесной поляны. Он был так высок, что срубленные для маскировки ели были малы. Механики новой машины нас успокоили:

— Обойдемся без маскировки. Наш командир скоро полетит на разведку. Он такой!

Какой «такой», нам было неясно. Едва мы успели вытащить самолет на рулежную дорожку и бегло с ним познакомиться, как снова появился статный и подтянутый майор. Он спешил отправиться в боевой полет. Мороз в тот день был градусов под тридцать пять. Масло в моторах загустело, винты еле проворачивались. Механики возились до сумерек, и бесполезно: вылет перенесли на следующий день.

Замерзшие и расстроенные хозяева «Туполева» долго отогревались в землянке у печурки, а затем рассказали нам про своего командира. Его звали Валериан Федорович Столяров. Он уже около года воевал в нашем полку, был заместителем командира полка. На его груди красовались три ордена.

Столяров принадлежал к старшему поколению наших разведчиков. Он родился в 1909 году в селе Покровка, в Поволжье. Кончил семь классов и пошел работать. Сначала расклеивал плакаты на рекламных тумбах, потом стал учеником слесаря. Его поколение жило бурной жизнью комсомольцев первых лет Советской власти, и Валериан участвовал в работе агиткультбригады. Молодой слесарь мечтал летать. В тридцатых годах тысячи юношей на всю жизнь стали добровольными пленниками неба. Всю свою энергию отдавали они созданию наших военно-воздушных сил.

И вот 22 июня 1941 года. Столяров — командир вновь сформированного полка скоростных бомбардировщиков. Девятнадцать раз водил он свои эскадрильи бомбить фашистские войска. Перейдя в полк воздушных разведчиков, Столяров сразу включился в боевую работу. Он успевал выполнять обязанности заместителя командира полка и летать на разведку как рядовой летчик Ему поручались самые ответственные задания. [59]

Вслед за нашей оперативной эскадрильей, базировавшейся на валдайском аэродроме, командование полка послало вторую группу разведчиков на аэродром освобожденного Калинина Столяров возглавил эту группу, организовал четкую работу разведчиков. |

У Столярова был свой почерк в небе и на земле. В боевые действия оперативной группы он вносил свой опыт и личным примером воодушевлял летные экипажи. Когда молодые летчики из-за незначительной неисправности самолета возвращались, не выполнив боевого задания, Столяров садился за штурвал и улетал на разведку Он презирал трусость, и у него никогда не барахлили моторы. Он умел в то же время подмечать новое у молодых и сам использовал их приемы. Словом, уча других, сам учился.

Однажды Столярову приказали сфотографировать сильно укрепленную полосу обороны противника в районе Ржева. Его предупредили, что все подходы к объекту разведки охраняются огнем зенитной артиллерии. Рядом вражеский аэродром с истребителями, которые, надо полагать, сразу поднимутся в воздух, завидев русского разведчика. И действительно, все произошло, как предупреждало командование. Мощный заградительный огонь зениток встал на пути разведчика. Расчет на внезапность не удался.

— Командир, лезем в пекло! — заметил штурман Хабаев.

Столяров молчал — штурман был прав. «Неужели впервые придется повернуть обратно? — думал про себя Валериан. — Неужели нет выхода?» А вслух сказал:

— Хорошо, давай свернем в сторону. Пусть фрицы подумают, что мы испугались и драпанули домой. А мы полетим к ним дальше в тыл на сотню километров, развернемся и внезапно зайдем на цель со стороны солнца. Мне вчера говорили молодые летчики, что такой маневр усыпляет врага.

— Я тоже слышал об этом. Но ведь, командир, с одного захода не сфотографировать всю полосу обороны, она очень широкая. Нужно будет как минимум сделать три захода. Нас обнаружат и накроют!

— А мы попробуем заснять цель с одного захода!

— Интересно, как это?

— Один молодой летчик поделился со мной любопытными мыслями. У него даже родилась идея установить на «пешке» качающийся фотоаппарат.

— А что же это за идея? [60]

— Сейчас увидишь. Слушай и выполняй мои команды!

Вместо обычного прямолинейного полета над целью Столяров начал маневрировать самолетом и одновременно фотографировать. Легкий «качок» самолета в сторону — один снимок, еще «качок» в противоположную сторону — другой. И так по всему маршруту фоторазведки. С одного захода была заснята вся оборонительная полоса гитлеровцев.

Столяров умел летать в любую погоду, и командование особенно ценило эти качества разведчика. Однажды, прорезая пелену дождя, его машина направилась на запад. Линию фронта прошли в облаках. Пробив облачность и спустившись до бреющего полета, Столяров летел над шоссейной дорогой. Немцы, воспользовавшись нелетной погодой, усилили переброску войск и техники. Дорога Витебск — Смоленск была забита вражеской мотопехотой и танками. Поливая их пулеметным огнем, экипаж одновременно фотографировал. К исходу дня командование получило ценные сведения о передвижении войск противника в глубоком тылу.

Когда Столяров прилетел к нам на Северо-Западный фронт, шли упорные бои по ликвидации Демьянского мешка. Воздушные разведчики получили приказ ежедневно фотографировать оборонительные рубежи окруженных фашистов.

Для перехвата русских разведчиков гитлеровское командование бросило в район боев новые истребители «Фокке-Вульф-190». «Пешки» уступали «фоккерам» в скорости, и мы несли большие потери. Столярову как одному из первых летчиков, освоивших скоростной Ту-2, предстояло сфотографировать передний край обороны противника под Старой Руссой. Район прикрывался плотным огнем зениток и истребителей, базировавшихся на двух соседних аэродромах.

Мастер воздушной разведки сумел появиться неожиданно над целью. Столяров передал радиограмму: «Задание выполнил. Машина в порядке». На аэродроме Вы-ползово поджидали возвращения майора. По времени полета нам казалось, что ему ничто не угрожает, так как самолет должен был летечь уже над своей территорией. Но разведчик не вернулся. Спустя два дня в гарнизон доставили штурмана Хабеева, который вылетел вместе со Столяровым. Он рассказал, что произошло. [62]

На разведчиков напала шестерка новых фашистских истребителей. Завязался неравный бой. Фашистам удалось поджечь Ту-2. Столяров приказал экипажу покинуть горящую машину, а сам попытался сбить пламя и приземлиться. Бой произошел над линией фронта. Летчик успел перетянуть горящий самолет на свою территорию. Хабеев выпрыгнул, его подобрали наши минеры. А Столяров и два стрелка-радиста погибли вместе с самолетом.

Так трагически оборвалась жизнь замечательного летчика и человека. Уже после войны я расспрашивал многих ветеранов-однополчан, кому из фронтовых товарищей они подражали? |

— Честно сказать, мы искренне завидовали одному человеку, — сказал Алексей Никулин. — Ты его хорошо знаешь. Это майор Валериан Столяров. Когда он погиб, мы глубоко переживали эту потерю... Его любили все и всегда хотели быть хотя бы немного похожими на него. Удивительно, некоторым из нас пришлось воевать вместе с ним совсем немного, но запомнился он на всю жизнь...

Вскоре после гибели Столярова из разведки переднего края под Старой Руссой не вернулся экипаж Ивана Ширяева. Накануне вылета он побывал на нашей основной базе в Подмосковье, отвозил туда планшет с разведданными. Вернулся с погонами на плечах — их 'только что ввели приказом Верховного Главнокомандующего. Когда Иван вылез из самолета, мы пристали к нему с просьбой показать погоны. Он отнекивался: «Что вы, братцы, морозище-то какой!» Но мы все-таки стянули с его плеч меховой комбинезон, и я успел сфотографировать товарища. Это была его последняя фотография...

В феврале 1943 года полк воздушных разведчиков был удостоен звания «Гвардейский». Преклонив колено, мы давали клятву с гордостью пронести врученное нам гвардейское знамя до полного разгрома немецких захватчиков.

Зима 43-го на Валдайской возвышенности была долгой.

Ясная солнечная погода позволяла разведчикам каждый день отправляться глубоко в тыл врага. И вместе с тем голубое безоблачное небо таило много опасностей для одиночных самолетов, вылетавших по-прежнему без прикрытия истребителей. Для нашей третьей эскадрильи наступили самые тяжелые, трагические времена. [62]

Почти каждый день мы недосчитывались боевого экипажа. На втором этаже деревянного дома, где жили летчики, больше не слышно было ни бодрых молодых голосов, ни шуток, ни песен. Старшина эскадрильи собирал немудреные вещи пропавших без вести и отправлял их родным. Неуютно стало в опустевшем доме. И вот пришел момент, когда в строю остался один экипаж и один исправный самолет — мой Пе-3. Бессменно, каждый день в его кабину поднимался Ефим Мелах вместе со штурманом Вячеславом Ящуком. По утрам, когда видавший виды истребитель взмывал в небо и словно растворялся в морозной дымке, мы с нетерпением ждали его возвращения.

Добываемые с большим риском сведения помогали Верховному Главнокомандованию оценивать обстановку на фронтах. Однако осязаемого результата полетов в тыл к немцам воздушные разведчики не ощущали. В сводках Совинформбюро о положении на Северо-Западном фронте уже который день сообщалось об упорных боях в районе Демьянского мешка. Иногда упоминалось об освобождении незнакомых деревень с исконно русскими названиями. Если у механиков эскадрильи и могла возникнуть мысль, что вот-вот вражеская оборона рухнет, то летчикам сверху было видно, как в действительности обстоят дела.

В снегах Валдая в ту студеную зиму вязла наша пехота. Наступление захлебывалось, одно из немногих, предпринятых на этом мало заметном с самого начала войны фронте. А как его ждали разведчики! Ради этого наступления отдали свои жизни лучшие экипажи эскадрильи. Невеселые мысли комэска Малютина перебил скрип двери и голос вошедшего в землянку начальника штаба Кулагина:

— Что сообщает Мелах? — спросил он.

— Молчит, — пробурчал капитан под нос. Комэск не спеша поднялся с нар и натянул на плечи меховую куртку-»американку». У него сразу перехватило дыхание, когда он, захлопнув дверь теплой землянки, стал подниматься по вырубленным в снегу ступенькам. Мороз сковывал движения, обжигал кожу. В такую погоду только крайняя необходимость могла заставить покинуть теплое жилище. [63]

В ожидании Мелаха на стоянке собрались эскадрильские техники и механики. Меховые воротники их черных промасленных курток были высоко подняты, а шапки-ушанки туго завязаны под подбородком. Чтобы согреться, некоторые подпрыгивали, похлопывая себя по бокам и плечам. Сколько их! Обычно, когда эскадрилья была полностью укомплектована, все находились у самолетов, занимались послеполетным осмотром, профилактикой или ремонтом. Теперь авиамеханики, кроме одной команды из трех человек, обслуживающей единственный Пе-3, стали «безлошадными». Тут толпились оружейники, электрики, прибористы.

Полетное время Мелаха истекало. Еще мгновение, и в кабине Пе-3 должна вспыхнуть красная сигнальная лампочка: «Бензин на исходе!» А если разведчики погибли? Нет, не может этого быть!

— Летят! — заорал во все горло Володька Майстров, переполненный гордостью, что первым увидел крадущийся над верхушками сосен самолет-разведчик.

— Летит! — закричали все, кто находился на снежном бугре.

Силуэт «пешки» из неясной черной точки превращался в быстрокрылую птицу. Затаив дыхание мы ждали того момента, когда летчик бросит машину еще ближе к земле, в бреющий полет, и, оглушив нас ревом моторов, промчится точно над своей стоянкой.

— Ну я тебе, Мелах, покажу! — махал кулаками Малютин, делая грозный вид. Бреющие полеты строго запрещались. Но мы чувствовали, что капитан бранится, чтобы снять с себя нервное напряжение последних часов.

Вечером, когда я, усталый, вернулся с аэродрома, комэск прислал за мной адъютанта, попросил, чтобы я пришел к нему на квартиру и захватил с собой полковой баян. Гармонист, верно говорят, первый парень на деревне. Приятно, конечно, что тобой гордятся, тебя уважают. Когда же ты не в настроении либо измучен до чертиков, игра не доставляет никакого удовольствия. А надо играть — иначе обидишь людей, у которых праздник. Иной чувствительный гость прослезится от звуков гармошки. [64]

Малютин пуще других мелодий любил вальс «Дунайские волны». Не знаю, что творилось в его душе, но стоило проиграть один раз щемящую сердце мелодию, как крупная слеза появлялась в его слегка навыкате глазах. Он всхлипывал, своими большими руками сжимал мехи баяна, и я останавливался. Так было и в тот вечер. Между нами — капитаном и старшим сержантом — не было расстояния, установленного в армии разницей в звании. Командир эскадрильи иногда делился со мной мыслями, которые стеснялся высказывать при офицерах.

— Ох, и люблю же я «Дунайские волны»! — говорил он. — Спел бы, да слов не знаю. Ты играй, не слушай старого болтуна. Мелаху я еще не сказал, а тебе скажу: получил сегодня из Москвы телеграмму. Приказано прекратить боевые вылеты, сберечь опытные кадры. Поздно хватились. Где они, кадры? Мелах со штурманом Ящуком да я с Кулагиным. Вот и все, что осталось от эскадрильи. Запоздал приказ, очень запоздал...

Меня эта новость очень обрадовала. Мой боевой экипаж, мой Пе-3, выходит, получает передышку. «Пешку» закатили в капонир и сверху закрыли маскировочными сетями.

— Нет худа без добра! — по-своему, но тоже с радостью откликнулся Фисак на приказ поставить мою машину «на прикол». — Воспользуемся передышкой и сменим моторы, — твердо сказал он.

— Зачем? Они же хорошо работают! — так же твердо возразил я.

— Моторесурс на исходе, вот зачем, старший сержант, — ответил инженер, редко называвший нас по званию, а если называл, значит, сердился.

У меня мурашки побежали по коже при мысли, что придется снова снимать моторы на ветру, в тридцатиградусный мороз. Разве инженер забыл, как мы мучились тогда? Но приказ есть приказ, и мы дружно взялись за работу.

Весна 1943 года пришла на холмы Валдая неожиданно. Она залила нас по-летнему горячим и ярким солнцем. Полеты возобновились. Совершались они ранним утром либо под вечер, когда слегка подмораживало и подтаявшая днем взлетная полоса твердела. Вскоре, однако, весна взяла свое, и аэродром раскис. Капонир, в котором под маскировочной сеткой стоял мой любимый Пе-3, залило талой водой. Нам пришлось выкатить его на сухое место и замаскировать елками. [65]

Через неделю с подмосковного аэродрома, где по прежнему располагалось командование полка и несколько эскадрилий, прибыло пополнение. Всем «безлошадным» механикам выделили по новенькому Пе-2. Машины были покрашены в веселый зеленый цвет вперемежку с черной маскировочной краской, тогда как мой Пе-3 был покрыт невзрачной ядовитой зеленью. Моторные капоты и винты у него облезли. Невольно я позавидовал товарищам, получившим новенькие машины.

Их пригнали молодцеватые лейтенантики, ровня нам по годам и жизненному опыту. Одного из них звали Виктор Богданов, он был очень худым, выглядел подростком, и его сразу прозвали Витюнчиком. Вот из таких желторотых птенцов Малютин и Мелах должны были выращивать бесстрашных разведчиков.

Внезапно развязанная гитлеровцами война не позволила до конца осуществить все наши планы и мероприятия по укреплению обороноспособности, а в ходе войны лимит времени стал еще жестче, чем до войны. В первый год войны молодое пополнение нашей эскадрильи заканчивало летные и штурманские училища в спешном порядке. Оно изучало теорию и практику самолетовождения на старой технике (как и мы, механики, изучали устаревшие самолеты). Летная практика на новом бомбардировщике не превышала четырех часов. Не было ни времени, ни лишнего горючего, ни самолетов для обучения вождению по приборам в облаках. Естественно, вчерашние курсанты, попав на фронт, не сразу становились мастерами воздушной разведки.

Сначала попал в беду Виктор Богданов. Он довольно легко выполнил учебный полет и стал садиться, но плохо рассчитал посадку. Что ж, бывает такое и с опытными летчиками. Взлетная полоса на аэродроме была достаточно длинной для благополучного приземления самолетов далеко за знаком Т. Витюнчику следовало закончить посадку, и делу конец. Но он дал газ обоим моторам и пошел на второй заход. Неопытность молодого летчика привела к печальным результатам. Богданов не убрал шасси и закрылки, не открыл шторки водяных радиаторов, которые были отрегулированы на высотный полет. Моторы перегрелись, ослабла их мощность. Самолет потерял высоту и плюхнулся недалеко от наших стоянок на накатанную полуторкой дорогу. «Пешка» загорелась. Мы быстро добежали до места аварии, вытащили экипаж и потушили пожар. [66]

Беда беду догоняет. Молодой экипаж Голубничий — Дерябичев во время учебно-тренировочного полета потерял ориентировку. Досадно, ведь летели ребята над своей территорией, но полной гарантии, что в округе не рыщут «мессеры», не было, и штурман решил опробовать свой пулемет.

После короткой очереди пулемет замолчал. Дерябичев пытался устранить неисправность — тщетно. Штурман не засек, сколько времени он возился с пулеметом, а когда стал сверять курс полета, с горечью вынужден был признаться, что он заблудился. Экипажу, правда, повезло: увидели неизвестный аэродром с краснозвездными самолетами на стоянках и приземлились.

Всех отвели к начальнику гарнизона, долго допрашивали, кто такие, откуда, зачем пожаловали.

— Свои мы, свои, — опешив от вопросов, заблудившиеся доказывали пожилому полковнику.

— А кто вас знает? Всякие тут садятся. Вон, видите, истребитель травой зарос. Он с весны тут, как стреноженный конь, пасется. И вас подержим, пока все выясним...

— Товарищ полковник, отпустите ради всех святых! — умоляли Голубничий и Дерябичев.

— Нет уж, бравые молодцы. Нашкодили — сами и выпутывайтесь! — Мужицкая хитреца не сходила с лица полковника. — Ну хорошо, сегодня у меня именины, я, говорят, добренький, отпущу. А бензина хватит домой долететь? У нас каждая капля горючего на учете...

Малютин проклинал белый свет. До этого его летчики воевали — себя не жалели. Приказами и орденами были отмечены. В передовых эскадрилья числилась. А теперь сразу столько бед свалилось на голову капитана. Молодой Богданов покорежил «пешку», едва сам остался цел. А куда девались эти «птенцы» Голубничий и Дерябичев? Свалились в штопор? Заблудились? Не дай бог, по ошибке улетели к фашистам?

Весь день комэск не находил покоя. Если потеряли ориентировку и сели на своей территории, экипаж должен был сообщить об этом. Он наводил справки в воздушной армии фронта; но там о пропавшем самолете ничего не знали...

Когда кончились боевые вылеты, механикам больше не приходилось подниматься с восходом солнца. Мы уже привыкли к регулярной учебно-тренировочной службе «от сих до сих». Вдруг рано утром чувствую: кто-то трясет меня за плечо. [67]

— Поднимайся, старшой! — бормотал сам едва проснувшийся моторист. — Приказано срочно ехать на аэродром, подготовить машину к боевому вылету.

— А кто летит, Мелах?

— Нет, сам Батя.

Дошагав до стоянки, мы разбросали маскировочные елки, расчехлили моторы, с единого приема их запустили, прогрели и стали ждать командира эскадрильи.

Солнечный круг высоко поднялся над лесом, а командир не показывался. Наконец капитан приехал. Одет он был явно не для боевого полета. Как положено, я доложил о готовности машины. Малютин протиснул свое грузное тело в узкий люк, не сел, а распластался в кресле летчика, оглядел приборы и дал команду:

«От винтов!» Моторы взревели. Комэск долго не убирал газ, будто нарочно насилуя машину. Предчувствие чего-то неприятного поселилось во мне с этой минуты.

Малютин полетел на розыски пропавшего экипажа Голубничего. Он облетел все ближайшие аэродромы, но «блудных сыновей» не нашел. Мы прождали возвращения капитана до вечера, но он не прилетел. Нежданно-негаданно вернулся заблудившийся экипаж. Ребятам удалось уговорить полковника заправить самолет бензином. А куда же подевался Батя?

Расстроенный Кулагин сообщил мне, что Малютин при посадке на аэродром в Андреаполе попал в грозу, свалился на крыло.

— Машина в дым — экипаж невредим! — заключил он.

Прощай, мой первый самолет! Сколько в тебя вложено труда! Сколько радости ты принес мне и моим товарищам! Ни у одного из коллег-механиков самолет не прожил так долго, как мой Пе-3. У самых удачливых старших механиков «петляковы» делали по 30–40 боевых вылетов и пропадали без вести. Лишь Пе-3 установил рекорд: более сотни раз на нем вылетали на разведку. После сотого боевого вылета мне приказали явиться в штаб эскадрильи.

— Ну ты молодец! — заговорил обычно скупой на похвалы Кулагин. — С тебя причитается! Комэск приказал оформить на тебя наградной лист. Орден, значит, дадут. А ты знаешь, что за сотню боевых вылетов бригада механиков награждается денежной премией? Три тысячи рублей... Ну и ну! [68]

И вот мой дорогой самолет погиб! Мне удалось увидеть его в последний раз искалеченным, с погнутыми винтами, сломанными крыльями и шасси. Снова и снова в голову приходили мысли о том, насколько сложна авиационная техника. Строгая в управлении «пешка» не прощала ошибок ни молодым, ни опытным летчикам.

Речь идет о простом полете. Каким же отточенным мастерством должен обладать пилот, чтобы не свалиться в штопор, когда все его внимание поглощено молниеносным воздушным боем или искусным противозенитным маневром!

Спустя неделю из Подмосковья перегнали еще одну новую «пешку» и вручили ее мне. Я раздобыл белой краски и вывел на килях цифру 2. Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что моим новым командиром стал Иван Голубничий. Вместе с ним в первый боевой полет отправились Юрий Дерябичев и Анатолий Воскобойников.

Первое впечатление остается на всю жизнь. В рассказах молодого поколения разведчиков о первом вылете в тыл врага мы слышали примерно одинаковые суждения: опасались его, переволновались еще до старта, потом освоились.

Юрий Дерябичев высказался оригинально:

— Первый боевой на разведку? Прогулка, а не полет. Был таким скоротечным, что едва запомнился!

Юрий не был новичком на фронте. Окончив Челябинское авиационное училище штурманов за год до войны, был направлен в дальнебомбардировочный полк. «Бомберы» базировались под Смоленском. Там он и встретил войну. Полк находился на переформировании.

В канун войны тревоги объявлялись весьма часто. Они были учебные. Как положено, техники готовили самолеты, опробовали моторы, подвешивали бомбы. Приезжали летчики и занимали свои места в кабинах. Потом все терпеливо ждали отбоя. На этот раз отбоя не последовало. Летчиков построили перед самолетами, и командир полка объявил о нападении фашистской Германии на Советский Союз, а около полудня «бомберы» при полном боевом снаряжении взяли курс на запад. [69]

Девятку машин вели обстрелянные командиры, такие, как капитан Николай Гастелло, который служил в том же полку, что и юный штурман Дерябичев.

Фашисты хлынули по всем дорогам на восток, и «бомберы» получили приказ уничтожить скопление противника в районе Сувалки, что у советско-польской границы. Большую часть пути летели за облаками. Пробив облачность, увидели, что все дороги забиты моторизованной пехотой. Заметив сигнал ведущего, молодой штурман нажал кнопку электросбрасывателя. На всякий случай Юрий продублировал бомбометание ручкой аварийного сброса.

— Вижу — внизу огненный ад, — рассказывал Юра. — Штурман полка, давший нам сигнал, сработал здорово. Бомбы ложились в перекресток дорог, в самую гущу фашистских солдат и техники...

На свой аэродром «бомберы» вернулись благополучно Командир полка сгреб молодого штурмана в объятия, поцеловал. «Поздравляю с первым боевым!» — так он благодарил каждого авиатора. Конечно, сбежались все техники и механики. Тоже обнимали и поздравляли. Летчикам привезли обед. Подкрепились и снова в полет. Ночью они отдыхали, заснув под крыльями самолетов. В казарму, однако, Юрий так и не вернулся. Его сбили на третий день войны.

Их «девятка» снова отправилась бомбить скопление фашистских войск, двигавшихся по Варшавскому шоссе. Опять благоприятствовала облачная погода. Но за Пинском небо расчистилось и самолеты были атакованы «мессерами». Юрий не успел развернуть турели пулемета, чтобы дать отпор фашисту, как тот выпустил длинную очередь. Бомбардировщик накренился и стал снижаться. Кабина штурмана заполнилась дымом, ни командир, ни стрелок на вызовы штурмана не отвечали.

Фашисты сбили все звено. Юрий выпрыгнул на парашюте, упал в лес и тут только почувствовал, что ранен. Полуголодный, пробираясь от хутора к хутору по болотам, он вышел вместе с двумя товарищами к своим.

— Воздушным разведчиком я стал случайно, — говорил Дерябичев. — Когда вышел из окружения, разыскал свой полк, но воевать в нем не пришлось: попал в госпиталь — во время скитаний по болотам загноились мои раны.... [70]

Юра упорно думал, что его призвание — дальняя бомбардировочная авиация, но, послушав рассказы бывалых разведчиков и сделав первые самостоятельные вылеты, он полюбил свою новую профессию.

— В разведке ты сам себе голова, — рассуждал он, — не ждешь сигнала ведущего. Ты один, у тебя больше свободы, чем у других авиаторов, но и гораздо больше риска...

В эскадрилье не было более статных и крепко сбитых парней, чем три молодца, составлявших боевой экипаж моей «двойки». Они рвались в бой. Вскоре ребята доказали, что досадная «блудежка» была результатом случайной оплошности. С хорошей оценкой они закончили тренировочные полеты и заслужили право регулярно летать на разведку.

Голубничий был строгим командиром, человеком самолюбивым и вспыльчивым. Иван имел прекрасное летное чутье — нюх, если можно так сказать, он мог выбраться из сложнейшего положения. Экипаж завоевал авторитет энергией, стремлением осваивать новое, смелостью и расчетливостью.

В авиации есть понятие — осмотрительность. Важность ее в полете чрезвычайно велика. Задание будет выполнено, экипаж останется цел, если проявлена настоящая осмотрительность, вовремя замечены вражеские истребители.

Три члена экипажа строго распределяли между собой сферы наблюдения за воздухом. Плохой обзор из кабины стрелка на Пе-2 заставлял Воскобойникова высовываться по пояс из верхнего люка. Это требовало мужества и огромной воли. Более двух часов длился разве дывательный полет на высоте до семи тысяч метров. Радисты всегда облачались в зимнее обмундирование, чтобы не обморозиться, и закрывали лицо плотной маской. На глаза надевали очки.

Анатолий никогда не покидал свой пост. Даже когда надо было передать радиограмму, он не прятался в кабину. Управляя радиостанцией с дистанционного пульта, Анатолий стоял по пояс на всех стратосферных ветрах и время от времени просил Голубничего «показать хвост», то есть качнуть килями для просмотра «мертвых зон». И так в течение всего боевого полета, с первой минуты до последней. Воздушные разведчики сохраняли свою жизнь благодаря зоркости стрелка-радиста, его безукоризненной осмотрительности и особой интуиции. [71]

Долго экипаж летал без происшествий. Молодые разведчики поверили в свои силы, в безупречность боевой машины, а командование — в благополучный исход любого задания, которое выполняли три русских богатыря. Но однажды, когда они находились за линией фронта, связь прервалась.

Малютин и его новый помощник Анатолий Попов заволновались. «Неужели снова заблудились?» — думал комэск. Голубничий должен был уже пересечь линию фронта, а Воскобойников молчал. Мы вглядывались в густой туман, вдруг закрывший аэродром, и гадали: «Где-то наши разведчики?» Тревожила мысль: если Голубничий и прилетит, сможет ли сесть в плотном тумане?

В полете, далеко за линией фронта, произошел редкий в авиации случай. «Пешка» мчалась «в молоке», и вдруг ни с того ни с сего прервалась связь, перестал работать радиополукомпас, и стали перегреваться оба мотора. Хуже не бывает, когда не знаешь причины неприятности. Иван с Юрой безуспешно переговаривались, но так и не пришли к выводу, что следует предпринять. А тем временем температура воды в системе охлаждения обоих моторов приблизилась к критической отметке.

Когда вырвались из «молока» и оказались в лучах солнца, Воскобойников подал голос:

— Командир! Не вижу провода радиоантенны. Кто-то его оторвал! А хвост самолета окровавлен... Видны застрявшие в рулях перья...

— Что-что? — переспросил удивленно Иван.

— Пух и перья!

— Все ясно, — вмешался штурман. — Птицы сбили антенну. И попали в туннели водяных радиаторов. Вот почему моторы перегреваются! Был такой случай, когда я служил в полку «бомберов»...

Недаром говорится, что на ошибках учатся. Разведчики вспомнили злосчастную «блудежку» во время тренировочного полета и теперь не растерялись, сумели восстановить ориентировку и выйти точно на свой аэродром. Но посадочная полоса была закрыта плотным туманом, поверх «молока» были видны лишь трубы крестьянских изб да знакомые верхушки тополей. По ним разведчики строили расчет на посадку. Когда коснулись земли, Анатолий было закричал «ура!», но Иван его грозно обрезал: [72]

— Прекратить! Еще неизвестно, куда катимся, в конце полосы — овраг...

Разведчики словно родились в сорочках: «пешка» затормозила в двух шагах от оврага. За блестящее выполнение боевого задания, за смелость и летное мастерство экипажу «двойки» объявили в тот день благодарность, а я написал о героях стихи.

Правда, Юра Дерябичев из скромности отказался их поместить на видном месте эскадрильской газеты «Воздушный разведчик». Юра был талантливым художником, благодаря ему боевые листки славились больше рисунками, чем текстом. Еще в первые дни нашего знакомства Юра предложил нарисовать на носу «двойки» гвардейский значок. Лиха беда начало. На фюзеляже, между кабиной и стабилизатором появился еще и рисованный орел. Я просил изобразить орла пострашнее, чтобы отпугивал «мессеров», но Юра улыбнулся и сказал:

— Так это я Воскобойникова изобразил! Чем не орел?

Юра скромничал. Анатолий, конечно, заслуживал такой похвалы, но справедливости ради следовало нарисовать на «двойке» еще двух орлов. Потому что ее экипаж состоял из трех отважных русских молодцов, готовых выполнить любой приказ командования.

Вскоре молодой экипаж Голубничего, отличившийся в боевой работе, обстрелянный и надежный, получил приказ вылететь в Андреаполь. В кабине «двойки» нашлось место и для меня. Через час с небольшим мы приземлились на укатанном колхозном поле. С одной стороны его окаймлял темный сосновый лес, с другой — стоявшие в ряд несколько крестьянских домов с сараями.

В ходе зимней наступательной операции, начавшейся разгромом фашистов под Москвой, наши войска далеко продвинулись на запад в районе Великих Лук, и расположенные там аэродромы Торопец и Андреаполь стали использоваться воздушными разведчиками для «подскока». Стартовав с основных баз на Валдае и Калинине, наши самолеты приземлялись в Андреаполе, дозаправлялись горючим и улетали на полный радиус полета в тыл врага. [73]Вернувшись в Андреаполь с почти полностью выработанными бензобаками, они снова подзаряжались и следовали на свои базы. Лишь там, по возвращении, начиналась обработка разведфильмов и составление разведдонесений. Оперативность разведки от этого страдала. Дислоцировать же разведчиков, а также механиков и фотослужбу в Андреаполе командование опасалось. До фронта — рукой подать. Разведчиков могли одним ударом уничтожить штурмовая авиация либо ближние бомбардировщики врага.

С Поповым и Мелахом мне уже приходилось вылетать в Андреаполь. Там во время подзарядки баков экипаж оставался на своих местах. Все мы настороженно вглядывались в облака, опасаясь появления «мессеров».

Наконец заправка закончена. Перебегая с крыла на крыло, еще раз проверяю уровень горючего, закрываю горловины пробками с барашками, которые положено туго, с помощью плоскогубцев, закручивать, чтобы никакая сила — ни в пике, ни в штопоре — не могла вырвать бензопробки. «Готово!» — кричу командиру.

Разведчики улетели. С нетерпением жду их возвращения, не знаю, как убить два с лишним часа. Вокруг безлюдно. У леса, на кромке взлетно-посадочной полосы, оборудованы капониры под самолеты, но они пустовали. Водитель бензозаправщика был большим молчальником н обычно куда-то уезжал. Попробовал было брать с собой книгу, но не читалось. Словом, чувствовал себя одиноко, тревожно было на душе.

Вскоре, однако, в Андреаполе разместились несколько экипажей первой эскадрильи, прилетевшие с аэродрома Калинина. Опергруппой разведчиков командовал долговязый, чуть сутуловатый капитан Алексей Дрыгин. Он летал на новом самолете Ту-2. Летал отважно и много. А когда «Туполев» был в ремонте, Алексей садился за штурвал «пешки».

Заканчивался второй год непомерно суровой войны. Победная битва под Сталинградом вдохновляла наших разведчиков, вселяла в них веру в скорую и окончательную победу. Боевые экипажи соревновались, кто больше совершит вылетов, лучше разведает военные объекты противника. Анализируя результаты полетов, разведчики задумывались: куда направляются немецкие эшелоны с пехотой и танками, которые они регулярно фотографировали на станциях Идрица, Пустошка, Дно и других? Однажды Дрыгин слетал в Прибалтику, сфотографировал в порту Пярну прибывшие вражеские морские транспорты с военной техникой и солдатами. «Что задумали фашисты?» — размышлял Дрыгин. [74]

Позже воздушная разведка с точной регистрацией на фотопленке установила, что из Пярну фашистские резервы перебрасывались по железной дороге на юг, через железнодорожные узлы Резекне, Полоцк, Витебск, Оршу, Могилев, Чернигов. «Зачем? — думал капитан и решил:

— Видимо, немцы готовят новое летнее наступление снова где-то на юге?» Впрочем, многие из нас размышляли тогда о том, удастся ли нашей армии тем летом сдержать натиск гитлеровской машины и самим перейти в наступление.

А в это время в Москве, куда стекалась вся разведывательная информация, в том числе добытая летчиками, разведданные тщательно анализировались. Они проверялись и еще раз перепроверялись. В результате вскрывались стратегические и тактические замыслы немецкого командования на лето 1943 года и строились планы, направленные на срыв наступательных операций врага и разгром его армии.

Весной 1943 года противовоздушная оборона немцев усилила борьбу с нашими воздушными разведчиками. Появление нового советского бомбардировщика Ту-2 вызвало особое беспокойство. «Мессеры» усиленно охотились за ним, стремясь сбить, а мы предпринимали все меры предосторожности, чтобы ни один «Туполев» не попал в лапы фашистам. Дрыгин получил приказ в случае вынужденной посадки в тылу врага либо других чрезвычайных обстоятельств уничтожить самолет.

Хотя механикам на первых порах эта незнакомая машина доставляла много хлопот, летчики сразу оценили высокие летные качества «Туполева». Еще бы! На нем с подвесными баками можно было лететь из Андреаполя даже до Берлина. Он был лучше вооружен, экипаж состоял из четырех человек — прибавился еще один стрелок в хвосте самолета. Кроме того, Ту-2 способен был брать солидную бомбовую нагрузку.

Перелистывая как-то свою летную книжку, Дрыгин прочитал запись о памятном семнадцатом полете. Вылетели по очень дальнему маршруту, «Туполева» снарядили двумя 500-килограммовыми бомбами. Рассчитывали сбросить их на скопление железнодорожных эшелонов в Витебске, Борисове либо Минске. Но Витебск оказался закрыт облачностью, в Борисове стояло два состава, а на подходе к Минску фашисты встретили разведчиков плотным огнем, помешав прицельному бомбометанию. Наконец они над Жлобином увидели скопление вражеских эшелонов. Штурман Степан Рыжков оказался молодцом, бомбочки угодили в центр узла, подорвав составы с боеприпасами. [75]

Полевой аэродром в Андреаполе на всю жизнь запомнился Дрыгину. Кончится война, пожелтеют страницы в его летной книжке, и вот однажды, бережно перелистывая их, Дрыгин обнаружит, что с Андреаполя он совершил более трети всех своих боевых вылетов. А это значит — самых трудных в суровое время, когда мы уступали немцам превосходство в воздухе. Да, много было сложных и опасных полетов. Но один остался в памяти навсегда.

...Это случилось за неделю до начала Курской битвы. Вылетели по дальнему маршруту и снова появились над Пярну. Зенитки открыли сильный огонь и мешали сфотографировать разгружавшиеся в порту вражеские суда. С одного захода не удалось закончить фотосъемку. Стали делать второй заход. Огонь усилился. Один снаряд разорвался совсем рядом. Он оказался роковым: перестал работать левый мотор. «Что ж, «Туполев» хорошо летает и на одном двигателе», — подумал Дрыгин, увеличил обороты уцелевшему мотору. Развернулись на восток и пошли домой с небольшим снижением.

До Андреаполя оставалось пятьсот километров. Постепенно, вынужденно снижаясь, разведчики подошли к линии фронта на высоте чуть более тысячи метров. Конечно, они были хорошей мишенью для вражеских зениток. Однако, к счастью, прошли сквозь сильный огонь без повреждений. И в тот момент стал давать перебои единственный исправный, но натруженный и сильно перегревшийся правый мотор. Самолет почти падал, Дрыгин напряг все усилия, чтобы посадить машину с убранным шасси на лесную поляну. Где мы? Кажется, еле-еле перелетел через передовые немецкие окопы? Выходит, сели на нейтральной полосе? Но где ж наши окопы? А вслух приказал:

— Всем быстро покинуть машину! Радист Белов, взять с собой ящичек НЗ с продуктами. Штурман Рыжков, где спички?

— На месте, командир! — ответил удрученно Степан. — Прикажешь начинать?

— Что начинать? — зло переспросил капитан. [76]

— Поджигать самолет, ведь приземлились под носом у фрицев! — ответил штурман. Едва успел он сказать эту фразу, как стрелок-радист, высунувшийся в задний люк, прокричал:

— Фрицы! Ползут к нам!

— Поджигай! — скомандовал Дрыгин.

Рыжков смял две летные карты и бортовой журнал, чиркнул спичкой и зажег их. Он поднес факел к замасленной мотогондоле, рассчитывая, что масло вспыхнет и самолет постепенно охватят языки пламени. Но оно только шипело. Следовало бы сорвать с мотора капот, порвать бензопроводы, поджечь находящийся в них бензин. Но у летчиков не было даже простой отвертки либо плоскогубцев. А без них даже не откроешь пробки бензобака. Инструмент был спрятан где-то в мотогондоле. Ее створки при посадке на «живот» смялись, и люки не открывались. Дрыгин хотел приказать штурману поискать мелкий инструмент в кабине летчика, куда его иногда прятали механики, но раздумал. Он сам недавно строго-настрого запретил механикам оставлять в кабине что-либо, так как однажды забытая отвертка каталась по днищу самолета и заклинила рули. Хорошо, что этот каверзный случай произошел во время рулежки «Туполева».

А фрицы уже были совсем рядом. Еще минута замешательства, и разведчиков схватят. Плен! На лбу Дрыгина выступил холодный пот. Он скомандовал экипажу немедленно по-пластунски уходить в сторону своих окопов, которые должны были находиться где-то на востоке. И они поползли к кустам, скрываясь в высокой траве. Вдруг в воздухе что-то засвистело, сверкнул яркий луч света, и раздался оглушительный гром взорвавшегося снаряда. Дрыгину показалось, чтоьют по ним. Снова свист летящего снаряда, снова взрыв. Другой, третий. Наконец разведчикам удалось достичь леса, где они решили сделать короткий привал. Им казалось, что они проползли и прошагали не менее двух километров, а своих окопов все не было видно. И вдруг позади из-за куста раздалась строгая команда: «Стой! Руки вверх!..»

Вскоре капитан Дрыгин предстал перед грозными очами генерала — командира корпуса, солдаты которого подобрали экипаж упавшего «Туполева».

— Не знаю, что с вами делать, капитан! — говорил генерал тоном, не терпящим возражений. — Бросили самолет на произвол судьбы!.. [77]

В этот момент раздался телефонный звонок, генерал поднял трубку. Он внимательно слушал, не проронив ни слова. Тон его голоса после телефонного звонка изменился, стал мягче. Ошеломленный событиями последних часов, Дрыгин, однако, этого не ощутил.

— Молись богу, капитан! — добродушно заговорил генерал. — Молись, авось он тебя простит... Дрыгин совсем опешил и сказал:

— Какому богу?

— Богу войны — нашей артиллерии. Получив приказ уничтожить новый самолет, наши артиллеристы несколькими снарядами превратили твой «Туполев» в щепки, а заодно подбили фашистский танк. Мне только что позвонили, что с его помощью фрицы хотели оттащить Ту-2 к себе, за окопы. Не вышло! А фрицев, что вас преследовали, взяли наши ребята. Рады до смерти — давно не могли добыть «языка». Один из фрицев сообщил, что их часть перебрасывают на юг, под Курск.

Ура! Наши армии не дрогнули перед бронированным кулаком гитлеровцев на Курской дуге. Советские воины сдержали оборону и перешли в мощное наступление. Враг отброшен и бежит. Нашей радости не было предела!

В то славное лето 43-го нам нежданно-негаданно подвалила еще одна радость. Вернулся из фашистского тыла давно пропавший без вести боевой летчик Василий Кокорев. Посмотреть на живого Кокорева сбежались все летчики и механики, находившиеся в ту минуту в казарме. Василия обнимали, мяли, щупали, будто сомневались, цел ли он.

«Фотики» предложили сфотографировать его в кругу однополчан. Василий отнекивался, говорил, что надо бы переодеться, ведь вернулся в полк в чем скитался; последний месяц — в рваных бриджах да грязной куртке. Но его не слушали. Усадили вернувшегося «с того света» на стул, окружили со всех сторон. Вспыхнул магний...

Потом уже стали подробно расспрашивать, что приключилось с бывалым разведчиком.

— Сбили! — ответил Василий. — Сбили на подходе к Рославлю. Самолет загорелся и стал падать. Я дал сигнал товарищам прыгать. Затем сам выпрыгнул в темноту... [78]

Василий Кокорев воевал во второй ночной эскадрилье. Она выполняла ответственные задания командования ВВС. В ходе подготовки мощного летнего наступления на Курской дуге фашисты стремились осуществить скрытно переброску своих войск и техники, пользуясь покровом ночи, и в этот период отличная и безотказная работа разведчиков-ночников могла сыграть исключительно ценную и важную роль для определения оперативных и тактических замыслов противника.

В свою очередь, гитлеровские генералы хорошо понимали, кто может обнаружить их планы нового наступления, и предпринимали все меры, чтобы помешать нашим воздушным разведчикам выполнить поставленную перед ними задачу. Для охоты на русских разведчиков отрядили лучших фашистских летчиков-истребителей, а их самолеты-перехватчики оснастили специальными устройствами. С их помощью можно было легко определить местоположение летящего в сплошной темноте любого самолета. Фашисты разработали особую тактику ночного боя. Обычно сразу действовали два истребителя-перехватчика «Мессершмитт-110». Один из стервятников, приближаясь к цели, освещал ее бортовой фарой, тогда как второй, скрывавшийся в ночной мгле, внезапно открывал огонь.

В то лето вторая эскадрилья несла большие потери. В считанные дни число ее экипажей сократилось почти вдвое. Однако эскадрилья продолжала воевать. Каждый из оставшихся в строю боевых экипажей теперь летал за себя и за невернувшихся товарищей. Стоило это больших усилий воли и нервов, огромной физической нагрузки. Летали чаще, чем в нормальной обстановке, а протяженность одного разведывательного полета теперь увеличилась. Если раньше разведчик-ночник вылетал на разведку пяти-шести крупных целей, то теперь за один полет он разведывал сразу десять-двенадцать объектов. Это были, как правило, аэродромы, магистральные шоссе и железные дороги, по которым ночью враг перебрасывал свои армии.

Летчики-ночники летали на тихоходных бомбардировщиках ДБ-Зф, переименованных в Ил-4. Их большой радиус полета позволял летать на разведку по шесть и более часов. Вылетали со своей базы засветло, чтобы достичь линии фронта к моменту наступления темноты. [79]

И в тот злополучный полет Василий Кокорев вылетел заблаговременно. Настроение у экипажа было боевым, приподнятым. Экипаж накануне отметили орденами. Это был их 28-й боевой вылет. К линии фронта подошли точно в расчетное время, но было еще светло. Кокорев решил подождать, когда стемнеет, и стал кружить над позициями своих войск. Это, видимо, встревожило наших зенитчиков и службу воздушного наведения на земле, которая поддерживала радиосвязь со своей авиацией. Вскоре стрелок-радист сообщил:

— Командир! Служба наведения с земли нас спрашивает: «Горбатый! Ты что крутишься на одном месте, почему не идешь за «ленточку»?» Что ответить, командир? Кокорев задумался на несколько секунд. Улыбнулся при мысли, что его бомбардировщик назвали по аналогии с действительно горбатым штурмовиком Ил-2 — грозой фашистов. Затем приказал стрелку-радисту:

— Передай на землю: я не «горбатый». Жду темноты, чтобы пересечь «ленточку».

«Ленточкой» авиаторы условно называли линию фронта. С земли на это радировали:

— Хорошо, ждите. Если требуется, мы вас прикроем.

— Спасибо, обойдемся! — дал радиограмму разведчик.

В небе не было видно «мессеров», обычно шнырявших в прифронтовой полосе, и Кокорев благополучно ушел за «ленточку». Сначала все шло хорошо. Снизились до высоты 400 метров над шоссе и наблюдали за автоколоннами с вражескими войсками. Затем они поднялись на высоту двух с половиной тысяч метров, с которой обычно делали ночные разведывательные фотосъемки. Им предстояло сфотографировать вражеский аэродром.

В лунную ночь он хорошо был виден издалека. С него взлетали фашистские ночные бомбардировщики. Кокорев ожидал, что на подходе к цели вражеские зенитчики откроют огонь по русскому разведчику. Однако фашисты молчали. Видимо, они не хотели раскрывать свои позиции, которые отлично просматриваются с воздуха ночью во время стрельбы зенитных орудий и пулеметов. Кокореву хотелось отдать штурману приказ потревожить фашистов, сбросив одну-другую фугаску: к этому приему часто прибегали разведчики-ночники, когда получали задание вскрыть противовоздушную оборону врага. У фашистов сдавали нервы, они открывали огонь из всех точек, обозначая себя. Однако на этот раз у Кокорева было другое задание — сфотографировать вражескую технику на аэродроме. [80]

Нервы были напряжены. От летчика-ночника требовалось филигранное искусство пилотирования, от штурмана — точный расчет. Заранее надо было сбросить фотоавиабомбу, затем подождать секунд двадцать, пока она не взорвется и не осветит на мгновение объект съемки, и строго выдержать боевой курс. Все это занимало в общей сложности не более трех минут. Но это были минуты концентрации всей воли и всех способностей членов боевого экипажа! Во время ночной фоторазведки многое зависело от степени освещенности объекта лучами сброшенной фотоавиабомбы. Легкий крен — и на снимке получалось темное пятно.

В остальном же боевая работа ночников и разведчиков, действовавших днем, мало чем отличалась. И тех и других в небе подстерегала опасность, и тех и других одинаково встречали свинцом вражеские зенитки и истребители. Во время воздушного боя днем разведчики успевали разглядеть, сколько «мессеров» участвовало в атаке, куда пришлась их пулеметная очередь. Ночники часто становились жертвами внезапных атак фашистских стервятников, не могли даже огрызнуться ответной очередью из пулеметов.

Так случилось и с экипажем Кокорева. Все произошло в считанные секунды. Вспыхнул левый мотор. От него потянулся белый предательский шлейф дыма горящего моторного масла. Кокорев отдал команду экипажу покинуть самолет на парашютах, а сам рассчитывал посадить раненую машину. Но стервятник повторил атаку, найдя цель по белому шлейфу дыма, и метко поразил самолет второй раз. Бомбардировщик стал неуправляем.

Первым выпрыгнул стрелок, вторым штурман, третьим стрелок-радист. Командир наказывал им всем, приземлившись, собраться вместе и группой пробиваться к партизанам либо через линию фронта. Не получилось. «Где же товарищи?» — думал Василий, когда благополучно опустился на парашюте и один направился в сторону леса. [81]

Василию везло. Три дня он блуждал во вражеском тылу и не наскочил на полицаев. Заметив шагавшую по дороге женщину с хлебом и молоком, он попытался разузнать у нее про партизан. Женщина отдала ему все продукты Наконец он повстречал пастуха-партизана и попал в отряд Рогнединской партизанской бригады, воевавшей на Брянщине.

Как полагалось, ему устроили проверку. Василий вылетел с орденом на гимнастерке, с удостоверением личности и партбилетом. Партизан, однако, смутило то, что у летчика, кроме советского пистолета, имелся немецкий автомат «шмайсер» и фашистская пилотка. Кокорев объяснил, что во время блуждания по лесу заметил фашистского солдата, собиравшего в кустах малину. Солдат, жадно глотая ягоду за ягодой, двигался по направлению к летчику, прятавшемуся в кустах. Василии взвел курок, поднял пистолет и в упор выстрелил. Солдат упал. Сняв с убитого автомат и пилотку, летчик поспешил углубиться в лесную чащобу.

— Это был первый фашистский гад, что ты убил? спросил Василия командир партизанского отряда.

— Наверное, первый... — ответил летчик.

— Как понимать, «наверное»? Ты что же, столько лет воюешь и убил лишь одного фашистского зверя?

— Трудно сказать, сколько убил. Приходилось бомбить фашистов с воздуха, и не однажды. Штурмовал фашистские автоколонны. Но так, чтобы убивать в упор, раньше не приходилось...

А настоящую проверку Василий прошел во время партизанского рейда по тылам фашистов. Партизаны вели «рельсовую» войну, взрывали железные дороги, по которым враг перевозил войска и боеприпасы. Десять дней Кокорев таскал на спине в мешках взрывчатку, а порой и продовольствие. Когда израсходовали весь тол, стали устраивать на дорогах завалы. Пришлось однажды пережить неприятные минуты при встрече со смертельной опасностью. Отряд форсировал речку и попал под обстрел. К счастью, никто не пострадал. Вскоре они соединились с бригадой. Это случилось в славный день, когда Москва салютовала советским воинам, освободившим Орел и Белгород. Кокорев радовался вместе со всеми большой и трудной победе. Он думал, что в ней есть частичка боевых заслуг и его ночной разведывательной эскадрильи. [82]

Летчику поручили новое партизанское задание. «Это по вашей части!» — сказал командир отряда. Василия назначили помощником коменданта партизанского тайного аэродрома. В его задачу входило разводить по ночам костры, по которым прилетавшие с Большой земли летчики определяли место посадки, а в случае налета вражеской авиации быстро их тушить. Кокореву выделили помощников. И надо же такому случиться, что среди помощников он встретил однополчанина. Им был стрелок-радист ночной эскадрильи Виктор Крохин. Он летал в другом боевом экипаже, был сбит примерно в том же районе, спустился на парашюте и оказался среди партизан. Конечно же, крепко обнялись, расцеловались. Почти месяц воздушные разведчики находились в партизанской бригаде, воевали в Брянских лесах, а затем их переправили на самолетах в родной полк.

Если бы все пропавшие без вести разведчики оказались такими же удачливыми, как Кокорев и Крохин! К сожалению, большинство из них либо погибли вместе с подбитыми самолетами, либо попадали в плен.

Другой экипаж, в котором находился стрелок-радист ночной эскадрильи Саша Тюрин, был сбит на пятом вылете на разведку. Это случилось за два месяца до возвращения Кокорева. Разведчики глубокой ночью появились над объектом разведки — железнодорожным узлом города Орши. В небе, казалось, ничто не предвещало опасности, и Тюрин даже не заметил, как тихоходный Ил-4 был атакован «мессером».

Командир приказал покинуть вспыхнувший самолет.

Тюрин выпрыгнул. В темноте долго не мог отыскать кольцо парашюта. Кувыркался в воздухе, сбросил перчатки, мешавшие нащупать вытяжное кольцо. Рывок, и через мгновение стрелок-радист повис в воздухе. «Живы ли друзья?» — подумал Тюрин, посмотрел вокруг, но не увидел на фоне темного неба куполов парашютов.

Он приземлился на лугу, возле табуна лошадей, и местные пастухи дали ему крестьянскую одежду. Тюрин решил переждать ночь в густой ржи, которая соседствовала с лугом В темноте не заметил, что через ржаное поле проходила дорога. Возле нее уже рыскали полицаи. Один из них напал на след и увидел Тюрина.

Стрелку-радисту скрутили руки толстой веревкой. Полицаи сели в телегу, а пленного привязали к ней и заставили бежать всю дорогу до деревни Яновичи. Там Тюрин увидел живыми своих товарищей. Все они выпрыгнули с парашютами, но были схвачены. Пленных переправили в смоленский лагерь, их держали врозь. В короткие минуты, когда им удавалось быть вместе,строили планы побега. Вскоре пленников погрузили в товарный вагон и долго везли куда-то на запад. [83]

Им было суждено испытать на себе все ужасы и мытарства лагерной жизни.

16 апреля 1945 года, когда советские воины начали победную битву за Берлин, стал для Александра Тюрина днем его второго рождения. В этот день он был освобожден из лагеря для военнопленных. Он тоже вернулся «с того света». Правда, не успел больше повоевать в родном полку — война с фашизмом кончилась великой победой советского народа.

Суровое искусство войны постигалось легче, если тому способствовало бодрое настроение, шутка, которая — правильно говорят — минутка, а зарядит на час. И уж, помнится, были у нас свои любители розыгрыша. Ведь наш полк состоял в основном из молодежи.

Недаром говорят: какая жизнь, такие и песни. Положение на фронтах складывалось теперь не в пользу фашистов. Успехи наших войск на северо-западе не были такими громкими, как на южных фронтах. Но и у нас приближался час победы. Метр за метром, в упорных боях мы отбивали свою землю у врага на подступах к Смоленску, Витебску, Новосокольникам. В результате передовой форпост 3-й эскадрильи — аэродром «подскока» в Андреаполе — стал нашей основной базой.

В освобожденном Андреаполе не осталось даже труб от сожженных домов. Жили кто где. В аэродромных землянках и крестьянских хатах. По утрам разведчики выстраивались в шеренгу, и комэск давал им задания. И каждое утро в этот момент в тылу шеренги появлялся козел. С разбегу он бодал кого-нибудь в мягкое место, пострадавший испуганно взвизгивал, и все разражались взрывом хохота.

Комэск приказал поймать козла и запереть в сарае. Так и сделали. А наутро он снова появился.

Это продолжалось долго. В конце концов озадаченный Кулагин отдавал команды так: «Смирно! И не дразнить козла!» От этого еще пуще смеялись.

Много шутили по поводу исключительной способности черноволосого штурмана Ивана Строева спать в любом положении: сидя, стоя, даже в строю с открытыми глазами. [84]

— Весь полет дрыхнул и опять дрыхнешь, — толкал Ивана в бок летчик Петров.

— Отстань, дай поспать. В полете Витюнчик мешал, а теперь ты придираешься, — отшучивался Иван.

Шутка о штурманах-сонях родилась в связи с плохим обзором земли через нижнее остекление передней кабины. Поэтому точный подсчет вражеских самолетов, эшелонов, автомашин штурману было удобнее вести лежа на полу, протиснувшись в узкий нос «пешки». Штурманам во время такого полета доставалось. Они то и дело ложились на пол, будто пехотинцы на учении: лечь! Встать!

Нелегко просунуться в нос самолета, когда ты одет в толстый меховой комбинезон, унты плюс на тебе висит тяжелый парашют, болтающийся под ногами. Он, кстати, требовал к себе особого внимания: лямки могли задеть за многочисленные рычаги и выключатели, расположенные в кабине. Одно неосторожное движение — и парашют самооткрывался. Вот почему некоторые предпочитали оставаться лежа до подхода к следующему объекту разведки.

Предметом шуток становились и летчики, попадавшие в необычные истории, и, конечно, опростоволосившиеся механики. Однажды из-за нехватки горючего «пешка» приземлилась близ шоссе Бологое — Выползово. Сесть-то села, на шасси и без каких-либо повреждений, а взлететь с места вынужденной посадки явно не смогла бы — мы трижды мерили длину поля и убеждались, что для взлета оно коротко. Вот досада! До родного аэродрома километров двадцать пять, а нам предстояло демонтировать самолет. «Пешка» не истребитель; снял у того крылья, погрузил в кузов грузовика и вези хоть до Москвы. Кроме крыльев, на «пешке» предстояло демонтировать две моторные установки, шасси, хвост и так далее. А рядом шоссе.

И тогда Трошанин предложил выкатить самолет на шоссе, запустить моторы и рулить «пешку» все двадцать пять километров до аэродрома. Так и поступили.

На шоссе Москва — Ленинград в ту пору редко появлялись автомашины. В районе Вышнего Волочка и севернее на многие десятки километров шоссе не было асфальтировано. В сухой бесснежный период автомашины поднимали за собой тучи красной пыли. Помнится, шоферы двух встречных грузовиков с испугу свернули в кювет, увидев в облаках пыли двухмоторный бомбардировщик с крутящимися винтами. Им показалось, что самолет взлетает. [85]

Посмеялись мы над шоферами, помахали перчатками и порулили дальше. До аэродрома оставалось километров семь. На пути — последний мост через небольшую речушку. А на мосту, как положено, стояла девушка-регулировщица. Как ни уговаривали ее летчики, она не пропустила самолет через мост.

— Ваши документики? Командировочное предписание на проезд транспорта... Кто же это вас надоумил, голубчики, кататься на бомбардировщике по шоссе?

Пришлось связываться по телефону со штабом Северо-Западного фронта, чтобы дали указание пропустить самолет через мост. В штабе тоже долго не могли взять в толк, о чем просят летчики...

Подшучивали над старшим механиком Иваном Филипповым за скряжничество, граничащее с манией Плюшкина. Он собирал все, что плохо лежит. Когда у него вдруг обнаруживали чужой ключ или плоскогубцы, он отшучивался поговоркой: «Не клади плохо, не вводи вора в грех». Острили и по поводу его «обгоревших» часов. Обычно первым к Филиппову приставал Иван Маров:

— Сколько на твоих «обгоревших»? Уже шесть? Иди ты! А по моим «желудочным» часам будто уже все восемь, лопать хочется — теленка съел бы. Айда ужинать!

Филиппов нисколько не обижался на шутки, доставал часы из тумбочки и говорил, который час. Сердиться на нас он считал ниже своего достоинства. Он был лет на десять старше нас, молодых механиков. Когда же нам удавалось вывести его из себя, он обычно восклицал:

— Завидуете, малышня? Ну и завидуйте... Филиппов имел в виду историю с часами. ...Возвращаясь с боевого полета на подбитой «пешке», Александр Барабанов не дотянул до Выползова и сел «на живот» на лед Осташкинского озера. Ярко-зеленый бомбардировщик на фоне заснеженного озера был отлично виден. Гитлеровцы вскоре его обнаружили и принялись бомбить. [86]

Хозяин самолета Филиппов прибыл на место вынужденной посадки с заданием поднять машину, отремонтировать и подготовить к перелету. После очередного захода фашистов на цель лежавшая неподвижно на льду «пешка» загорелась. Филиппов не растерялся, бросился к самолету, успел снять пулемет, радио и часы. За этот смелый поступок он был награжден медалью «За отвагу» Он с гордостью носил ее, поскольку в то время мало кто из технарей, не считая Фисака, Трошанина и меня был представлен к правительственным наградам. «Подгоревшие» часы остались у Филиппова.

Подшучивали даже над Анатолием Поповым, который по характеру не располагал к розыгрышам, да и едва ли любил шутки. Шутили насчет его боевого полета «по интуиции».

Попов вылетел на моей «двойке», но вскоре его отважный стрелок-радист Николай Алейников радировал:

«Нет давления масла в правом моторе». Комэск в ответ приказал: «Сбросьте доббаки, возвращайтесь домой». Комэск опасался, что неисправный мотор вот-вот заклинит, коль скоро упало давление масла, а затем может перегреться второй мотор. Словом, всякое могло случиться. Разведчик на радиограмму командира ответил: «Возвращаюсь»-и пропал.

Попов вылетел на задание на полный радиус действия самолета с дополнительными баками, похожими на торпеды. Они изготовлялись из прессованного бензино-устойчивого картона и подвешивались по два на каждый самолет под крыльями, между мотогондолами. Таким образом дальность полета увеличивалась на час двадцать минут. Но эти огромные сигары создавали дополнительное сопротивление и снижали скорость. После полной выработки бензина баки следовало сбрасывать, но их не хватало, и летчики от них освобождались в случае нападения вражеских истребителей и при других экстренных обстоятельствах.

Пока мы в землянке обсуждали всевозможные причины неисправности мотора на «двойке», Попов приземлился и зарулил на стоянку.

— Задание выполнено! — доложил Попов изумленному Малютину.

— А давление масла? А правый мотор? Как же вы полетели с неисправным мотором?

— По интуиции, товарищ командир! — отрапортовал летчик. [87]

Что же произошло? Действительно, прибор показывал, что давление масла на одном моторе упало. Разведчик сбавил обороты мотора, развернулся и взял курс домой. Но винт злополучного мотора не застопорило, датчик температуры воды не показывал перегрева. Когда перелетели линию фронта, Попов включил двигатель и дал газ. Движок работал исправно, но стрелка давления масла по-прежнему стояла на нуле. И летчик догадался: вышел из строя манометр. Пустяк! Развернулся на запад и пошел на выполнение боевого задания.

— Но почему же вы молчали, не радировали? Тоже по интуиции? — удивлялся комэск.

— Боялись, прикажете из-за неисправности вернуться домой. А неисправность пустяковая...

— Все равно положено вернуться! — строго сказал капитан. Затем он скомандовал:

— Смирно! — приложил руку к козырьку и объявил экипажу благодарность за выполнение боевого задания в сложных условиях.

Виктор Петров откуда-то притащил хилого щенка, и вся эскадрилья принялась его выхаживать. Огрубевшие на войне солдатские сердца пообмякли. Каждый затевал со щенком игру, брал его на руки и ласкал. Долго не могли придумать, как назвать пса. Во время очередной дискуссии на эту тему Виктор заметил:

— А у него уже есть имя!

— Какое же? — удивились мы.

— Авиационный Сан-Сачок! —

Раздался взрыв хохота. Сачок как нельзя лучше подходило к уже избалованному нами щенку. Когда он вырастет в большого пса, по-прежнему будет сачковать, развлекая летчиков. А вот добавка Сан к кличке нас озадачила. Попросили разъяснения у Виктора.

— А чего тут неясного? Все понятно, — ответил он. Ему, возможно, было понятно, а нам нет. Но чтобы не осрамиться и не стать предметом насмешек, каждый гадал про себя, что значит «сан». САН-итар-сачок? Ведь голодный щенок так вылизывал остатки еды в миске, что она блестела как зеркало.

Имя прижилось. Щенок вырос в хорошую дворнягу, но раскормить его до волкодава нам не удавалось. И хотя все мы считали себя хозяевами Сан-Сачка, слушался он только Виктора, который научил собаку делать стойку перед окном раздачи пищи в нашей столовке и ловить полевых мышей. Пес путешествовал с нами с аэродрома на аэродром вплоть до Дня Победы. [88]

«Чаепитие с истребителями» послужило еще одним поводом для шуток. Ефим Мелах совершил один из редких полетов на разведку в сопровождении наших «ястребков». Это случилось зимой 1943 года. Мы вели фоторазведку сил противника, оборонявшегося между городами Великие Луки и Новосокольники. В этом районе шли ожесточенные бои на земле и в воздухе.

Наши разведчики летали в глубокий тыл врага в одиночку, естественно, без сопровождения истребителей с коротким радиусом действия. Но поскольку разведка велась в прифронтовой полосе, командование воздушной армии решило прикрыть экипаж Мелаха девяткой истребителей. Разведчикам предстояло сделать четыре захода на цель, чтобы заснять систему обороны вражеских войск.

Когда Мелах прилетел к истребителям, которые базировались на льду озера близ города Торопца, и объяснил им свою задачу, возникло непредусмотренное обстоятельство: истребители не смогут сопровождать разведчика на высоте 7000 метров, так как Яки не оборудованы кислородными приборами. Сопровождая главным образом штурмовиков — Илы, они на больших высотах не летали.

После недолгого размышления за чашкой чая пришли к такому решению: разведчик выполняет свою задачу на заданной высоте 7000 метров, истребители же находятся в районе цели на высоте 4000 метров, где им не угрожает кислородное голодание. В случае атаки «мессеров» разведчик спикирует до высоты Яков, которые смогут его защитить.

— Такой способ прикрытия в военной науке не предусмотрен, но на войне как на войне, — рассказывал Ефим. — Договорились, пообедали у истребителей, попили еще чайку и в назначенное время взлетели.

В районе цели разведчиков встретил сильный зенитный огонь, но они приступили к фотографированию. Все внимание — на цель, и Мелах, право, забыл про своих сопровождающих. Во время второго захода он вдруг заметил справа возле «пешки» краснозвездный истребитель. Летчик Яка пристроился к разведчику, улыбается, показывает большой палец: не робей, мол, друг!

И это на высоте-то 7000 метров без кислорода! Мелах не на шутку забеспокоился и показал этому хлопцу, чтобы он нырял побыстрее вниз. И тот тут же спикировал. Но вскоре появился другой «ястребок». Пока разведчики делали развороты для последующих заходов на цель, их Друзья-истребители сменяли друг друга, не оставляли «пешку» без защиты. [89]

После выполнения задания Мелах спикировал до 4000 метров Истребители все, как один, собрались вместе, и он повел их домой. Хотелось с благодарностью пожать руку каждому летчику, но друзья, покачав на прощание крыльями, полетели на свои аэродромы.

Мелах с грустью подумал, что, наверное, никогда больше не увидит отважных «ястребков», рисковавших ради него своей жизнью. Тогда на земле, за чашкой чая он даже не успел спросить их, откуда они родом, как стали авиаторами. И не успел рассказать о себе, о том, что родился в Одессе, окончил семилетку, затем поступил в фабрично-заводское училище, работал слесарем на заводе, увлекся авиацией и научился летать. В детстве, как и все мальчишки приморских городов, Ефим мечтал стать моряком, испытать себя в схватках с морской стихией, но судьба заменила ему море на воздушный океан. Он остался ему верен на всю жизнь. Его молодость совпала с тяжелой годиной войны.

...Фронтовые истории. Веселые и трагические, грустные и забавные, они сами говорят за себя. Они всегда в нашей памяти и сердцах и будут жить без нас, фронтовиков, еще долгие, долгие годы.

Осенью 1943 года советские войска освободили Смоленск и остановились на подступах к Витебску и Орше, а воздушные разведчики получили еще один «подскок» на смоленском аэродроме. К началу операции «Багратион» по освобождению Белоруссии в Смоленск перебазируются почти все эскадрильи нашего полка. Но это произойдет весной и летом 44-го, а пока, глубокой осенью 43-го, в Смоленске оказалась одна наша эскадрилья. Ей выпала самая суровая и в то же время самая почетная судьба — быть впереди. Так пошло с самого начала боевых действий полка.

С какой радостью механики укладывали в чрево «пешек» сумки с инструментами, свои скромные чемоданчики с весьма небогатым содержимым — бритвами, и туалетными приборами, да пачками писем, полученными за два года войны из дома. Вперед, на запад! Мы радовались и тому, что наконец после скитания по землянкам и деревенским избам расквартируемся в поселке на окраине крупного города.

Мы читали в газетах об упорных, многодневных боях за Смоленск, видели снимки его развалин, но все-таки вид почти полностью разрушенного города нас ошеломил. Чудом уцелел собор на левом берегу Днепра, частично старая кремлевская стена да несколько зданий. Такие же страшные разрушения были и на правом берегу, где мы разместились. Кроме футбольного поля с гаревыми дорожками, от авиагородка ничего не осталось.

Среди остовов разбомбленных домов и груд битого кирпича стоял наш дом-казарма, тоже лишь наполовину сохранившийся. Одна стена была срезана снарядом. По коридору гулял ветер. Мы поселились в нескольких уцелевших комнатах. Концы разрушенного коридора оградили досками, чтобы кто-нибудь не оступился в темноте и не полетел вниз на груду кирпичей. Страшновато было подходить к доскам, но мы на первых порах толпились там, разглядывая панораму растерзанного города. Особую боль в сердце почему-то вызывали повисшие на стенах взорванных домов перекрученные трубы отопления и качавшиеся на них радиаторы. [92]

Аэродром также оказался разбомбленным. Фашисты, покидая его, разбросали по летному полю фугаски и взорвали их. Готовились к этой операции, видно, загодя: бомбы были взорваны в аккуратно размеченных квадратах. Черные воронки перемежались с зелеными лужайками. Издалека летное поле напоминало гигантскую шахматную доску. Но фашисты не успели взорвать две бетонированные взлетные полосы — так поспешно отступали. Вдоль этих полос и расположились наши самолеты-разведчики.

От стоянок самолетов до полуразрушенного дома километров семь пути. Наш единственный, тысячу раз ремонтированный грузовичок где-то блуждал по глиняному бездорожью Смоленщины, груженный инструментом с покинутого нами полевого аэродрома. В тяжелых ватниках, кирзовых сапогах и шапках-ушанках нам было нелегко шагать туда и обратно эти километры. На обед в гарнизон мы не ходили, а те, кто не мог без него обходиться, чертыхались.

— Вот уж поистине за сто верст киселя хлебать! В пехоте-то, наверное, легче? — иронизировал Володь-ка Майстров.

1943-й был годом наших больших побед — под Сталинградом, на Курской дуге, в Приднепровье. Мы ликовали. Смелее шли в разведку боевые экипажи, больше шуток слышалось среди летчиков и механиков. Все чаще и чаще задумывались о конце войны, о будущем. Боевой костяк нашей эскадрильи — летчики А. Попов, И. Голубничий, штурман Ю. Дерябичев и другие мечтали поступить в военные академии. А вот старшие авиамеханики — выпускники ленинградского училища — решили покинуть авиацию и продолжать обучение в гражданских институтах.

Ленинградец Гутшабаш говорил, что до войны учился в аспирантуре, занимался математикой, теперь намерен стать астрономом. Володька Майстров собирался в Московскую сельскохозяйственную академию1 также решил расстаться с авиацией, хотя полюбил хитрейшую машину — аэроплан — глубоко и страстно, как и мои товарищи. Мне хотелось научиться писать, но я не знал, где этому учат. [93]

Побывав в Москве летом 42-го, я посетил редакцию «Красной звезды», разговаривал со Степаном Щипаче-вым, который подолгу службы давал консультации всем начинающим поэтам. Он бегло просмотрел мои стихи, напечатанные во фронтовой газете «Сокол Родины». Все они, естественно, были про военных авиаторов, наподобие вот этого, посвященного Ефиму Мелаху:

Я кончил труд упорный, Готов уйти в полет Большой, многомоторный Советский самолет.

Корабль готов к рассвету, И вот шагает он, Мой командир, одетый В унты, комбинезон.

Идет, блестит очками... Мы старые друзья, Но, щелкнув каблуками, Докладываю я,

Что кончил труд упорный И что готов в полет Его многомоторный Тяжелый самолет!

И он подаст мне руку... Я чувствую: она Мне подана как другу, В награду подана.

За то, что без отказа Готовлю самолет, Что не сорвал ни разу Я боевой полет.

За то, что я порою Ночей недосыпал, Работая рукою, Что нынче он пожал.

Лети ж, товарищ! Эта Рука не подведет, Которая к рассвету Готовит самолет!

Щипачев поморщился, пробежав эти наивные стишки, и стал разъяснять мне, как трудно быть поэтом, если не имеешь таланта. В конце разговора Щипачев спросил сочувственно: [94]

— У вас во фронтовой библиотечке, наверное, совсем мало книг?

_- Угадали. Один роман «Сестра Керри», который мы разделили на равные части по двадцать страниц и передаем по кругу. Два тома «Капитала», причем нет среднего, о земельной ренте. На нее Карл Маркс все время ссылается в третьем томе, который я прочитал и не очень понял... Есть несколько разрозненных томов сочинений Ленина да политические брошюры...

— Немного... А художник слова должен глубоко знать классиков литературы, начиная хотя бы с Шекспира...

И вот теперь, перебазировавшись на аэродром Смоленска, я сразу же поинтересовался, где в городе библиотека, уцелела ли она? Мне повезло. За Днепром в чудом сохранившейся церкви работала городская библиотека.

После первого визита туда я вернулся счастливый, с толстенным томом трагедий Шекспира в академическом издании. Я углубился в чтение длинной вводной статьи, из которой узнал нечто неожиданное. Великий драматург заимствовал сюжетные коллизии у Гомера и Софокла, у других великих предшественников. Но Шекспир стал Шекспиром, гениальным поэтом, так как жил в «свою» эпоху и передал ее дух своими образами, сводим языком.

Я принялся читать трагедии, но почувствовать «шекспировский язык» тогда не смог. Теперь, когда прошло столько лет, я не удивляюсь этому. Мне и моим товарищам мало приходилось читать до войны. Книг издавалось недостаточно, не хватало даже учебников. Лишь в канун войны появилась возможность сравнительно легко купить произведения русских классиков и советских авторов: Горького, А. Толстого, Шолохова и других.

То, что миллионы советских людей смогли освоить грамоту и учиться, — величайшее достижение Советской страны в предвоенный период. Но фашисты прервали наше мирное строительство и помешали нам продолжать учебу. Навязанная гитлеровцами война разрушила наши мечты получить высшее образование, расширить технические знания, глубже познакомиться с сокровищами русской и мировой культуры. [95]

После двух лет тяжелейших сражений мы овладели искусством войны. У нас появилось как бы второе дыхание. Неся потери, наши боевые экипажи разведчиков набирались опыта, становились мастерами разведки. Ну а мы, технари? Уже по внешнему виду можно было сказать, что мы тоже стали мастерами своего дела. Наши куртки и комбинезоны не были такими замасленными, как в первый год войны. Теперь быстро находили причину неисправности, когда летчик возвращался с боевого задания и жаловался, что «трясет мотор».

— На какой высоте? При каком режиме? — допытывались мы.

— Удивительная штука, — рассказывал, помню, Попов. — На высоте шести тысяч мотор барахлит. Спущусь до пяти тысяч — полный порядок.

— Точно?

— Проверял несколько раз...

Какая раньше поднималась карусель! Вскрывались все капоты, люки и «щечки», на это уходила уйма времени, и буквально прощупывались все винтики и трубочки. Но, как правило, никаких неисправностей не обнаруживали. Тогда по указанию инженера эскадрильи забирались в чрево мотора, перебирали карбюраторы — а их шесть, затем проверяли зажигание. И все без толку. Приближался вечер, а поиски успехом не увенчивались. Наступала темнота, и работа прекращалась до утра. Зачехляли моторы и кабины, маскировали самолет елками. Возвращались в казарму к полуночи, измученные и расстроенные.

Теперь дело шло по-иному.

— Пал Карпыч, открой «щечку», — приказываю мотористу. В это время механик Григорьев занят своим делом — заправляет баки горючим.

— Открыл, старшой, — спустя минуту докладывает Пал Карпыч.

— Поверни отверткой воздушную заслонку. Как вращается, туго?

— Еле-еле...

— Все ясно. Промоешь заслонку. Должна вращаться свободно. И в казарму! — говорил я помощникам.

Я нисколько не сомневался, что «заедание» воздушной заслонки является причиной «лихорадки» мотора на высоте. Я был также уверен, что мои помощники и без меня устранят неисправность. Они даже обрадуются, что их оставили одних, без опеки. Уходя, я слышал, как моторист заговорил с механиком. Пал Карпыч все же не понимал механизма работы заслонки и задавал вопросы Григорьеву. [96]

— Деревня ты! — по-приятельски толковал ему механик. — Заслонка регулирует поток воздуха в цилиндры. На земле она чуть приоткрыта, а с набором высоты постепенно открывается полностью. А знаешь для чего? Для того, чтобы пропустить больше кислорода, ведь на высоте разреженный воздух... Промыл заслонку? Ну давай зачехлять, и в казарму. Еще успеем кино посмотреть...

На фронте росло не только наше военное искусство. Ковались и нравственные качества. Среди технарей порой встречались любители посачковать, уклониться от тяжелой работы, требовавшей силы и выносливости. Среди летчиков тоже попадались люди со слабыми нервами, а то и просто пугливые. Уже после войны я спрашивал ветеранов-фронтовиков:

— Скажи честно, с кем бы из наших летчиков ты не пошел в разведку?

— С гордостью за весь полк могу сказать, что у нас таких не было, — отвечали многие.

А вот Юра Дерябичев и Виктор Петров, не сговариваясь, сказали: «Ни за что не полетел бы с Петюнчиком». Служил в нашей эскадрилье один незадачливый летчик. Про таких, как он, в народе сложили пословицу: «В семье не без урода». Но в конце концов и он исправился, подтянулся, стал как все воевать. Об этом — рассказ впереди.

Воевал в нашей эскадрилье механик-приборист Павел Александров. Широкоплечий, коренастый парень со Смоленщины. Немногословный, а если слово выдавит, то веско и ко времени. Уважали его и рядовые и начальство.

Как-то Павлу приказали починить прибор на полковом связном По-2. Починил, а летчик взлетел и вернулся: не работает, говорит, прибор. И так несколько раз. А дел у Павла было много. Один такой мастер на всю эскадрилью, а во время отдыха каждый лез к нему с личными часами: что-то не так тикают, отстают. Словом, никогда Павел не сидел без дела.

Смонтировал он в который раз проклятый прибор на «кукурузнике» и решил сам облетать самолет. Не верил он летчику. И взлетел! Ну, поднялся переполох! [97]

А он аккуратно сделал «коробочку» и чистенько сел, зарулил на стоянку и ушел. Позже признался, что научился летать до войны в аэроклубе. На «губу» хотели его отправить. Коли по уставу, то, конечно, положено, а по совести — парень рисковал жизнью, чтобы опробовать отремонтированный им прибор.

Вспоминается еще одна невероятная история. Младший лейтенант Уваров прибыл в полк из пункта сбора летного состава без документов и личного дела. Он был сбит в первые дни войны, выбирался, как Юра Дерябичев, из окружения, потерял связь со своей частью:

Уваров заявил, что он летчик, и ему поверили на слово. Его направили к нам в полк. Однако, сев за штурвал «пешки», он трижды пытался и не смог взлететь.

Отстранили его от полетов, стали разбираться, в чем дело. На следующий день командир полка решил проверить его технику пилотирования. Взлетели на учебной машине. И что же выяснилось? Уваров понятия не имел, как надо делать виражи и прочее. Признался, что по воле случая попал в штурманское училище, а страстно мечтал стать летчиком. Думал, взлететь — дело простое. Его отправили в летную школу.

А вот Петюнчик, напротив, не хотел быть летчиком. Великим мучением для него было подняться в воздух. Вместе с экипажами Голубничего и Богданова Петр Семенов (которого мы прозвали Петюнчиком) прибыл в полк и переучивался в учебной эскадрилье. В ней он задержался надолго. Его товарищи вылетели на Валдай, сделали по десятку боевых вылетов, когда наконец Семенова сочли переучившимся и отправили на фронт. Но до аэродрома он не долетел: сел на вынужденную на Калининском аэродроме — ему показалось, что вот-вот откажут моторы. Пришлось посылать туда Мелаха с механиком, чтобы перегнать «неисправный» самолет, Предварительно, разумеется, проверили двигатели и ничего не обнаружили. Мелах сел за штурвал и взлетел. С той поры началась для Петюнчика эра провозных полетов. И все зря: боялся он неба.

Случалось, что боевые экипажи улетали на разведку в глубокий тыл врага, а Петюнчик один оставался в землянке. Члены его экипажа чувствовали себя не в своей тарелке, а Петюнчик, напротив, как-то преображался. Он с удовольствием наводил порядок в землян ке, подметал веником пол, заготавливал дрова дл печки. [98]

Однажды мы подошли к землянке полюбопытствовать, что делает незадачливый разведчик, и услышали негромкий, но довольно приятный тенор. Петюнчик пел арию Ленского. Наши сердца как-то смягчились — ведь не все сосны в лесу корабельные, все-таки на что-то способен человек!

Но однажды Петюнчик разозлил нас не на шутку.

Это случилось на аэродроме Колпачки. Все экипажи эскадрильи вернулись с боевого задания и с разрешения комэска Малютина отдыхали. Кое-кто бродил в соснах, окружавших аэродромные стоянки, надеясь набрать грибов и ягод. Только экипаж Виктора Богданова еще не вернулся с задания.

Готовился к первому боевому полету Семенов. Летчики недалеко углубились в лес и хорошо слышали, как взревела моторами «пешка». Обрадовались: наконец-то Петюнчик пересилил страх и полетел в тыл врага. Каково же было общее удивление, когда, вернувшись из леса, разведчики увидели в землянке Семенова!

Оказывается, в последний момент нервы его сдали. Он пожаловался Малютину на головную боль, и комэск по доброте своей разрешил Петюнчику остаться. В этот момент приземлился Богданов. Едва выслушав его доклад, командир послал опытного разведчика во второй полет вместо «вдруг» заболевшего Семенова. Вот тогда-то и лопнуло терпение наших ребят. Они дружно взялись «промывать мозги» Петюнчику. И вот чем это кончилось.

Полевой аэродром возле деревни Колпачки представлял собой узкую ложбинку, окруженную холмиками, на которых росли высоченные и толстые сосны. Требовалось особое искусство захода на посадку — самолеты проскальзывали сквозь узкий просвет между соснами, снижаясь над огромными пнями. Такого аэродрома-западни мы еще не видели. Сердце замирало, когда «пешки» едва не касались этих пней. И так случилось, что с этого аэродрома Петюнчик начал свою боевую жизнь и, возвращаясь с разведки, плюхнулся на эти проклятые пни.

Моя «двойка» стояла первой в шеренге самолетов-разведчиков как раз у окраины летного поля, где и начиналась просека с огромными пнями. Я отчетливо слышал скрежет и лязг металла и зажмурился в ожидании, что вот-вот взорвутся бензобаки упавшего бомбардировщика. Но взрыва не последовало. Мы бросились спасать экипаж... И в авиации бывают чудеса. Издалека мы увидели Семенова, который стоял на плоскости самолета и преспокойно разговаривал со штурманом. Радист также выкарабкался из кабины и перекрикивался с Петюнчиком. [99]

«Обрезали моторы!» — оправдывал Семенов аварию. Поди разберись, прав он или нет. Самолет был настолько искорежен, что причину едва ли можно было обнаружить. В душе мы проклинали Петюнчика за то, что он задал работу всем технарям. Мы уже собирались перебазироваться в Смоленск, и вот пришлось задержаться. Разбитый самолет приказали разобрать и сдать в авиамастерские на запчасти. Ну и намучились мы — обломки невозможно было протащить сквозь пни. Ни автомашина, ни трактор не могли приблизиться к останкам бомбардировщика. Мы чертыхались, разъединяя сломанные плоскости и снимая моторы.

Вскоре Петюнчик снова пересилил себя, полетел на разведку, выполнил задание и благополучно приземлился. Правда, еще издалека, когда «пешка» рулила с посадочной полосы, мы заметили, что выглядела он странно, вроде бы без одного крыла. Не поверили втакое. А когда Петюнчик выключил моторы, мы бросились к машине и ахнули. И впрямь почти нет крыла! Подбе жал Малютин и тоже ахнул. А Петр, чеканя шаг, при близился к комэску, вытянулся по команде «смирно!» приложил ладонь к шлемофону и доложил:

— Товарищ капитан! Задание выполнил. Когда переходил линию фронта, был атакован «мессерами». Ре шил уйти от врага, бросив самолет в глубокое пикирование. Но «мессеры» не отставали почти до самой земли. Когда они отвернули, потянул штурвал на ceбя. И вот случайно задел крылом березку...

Комэск слушал доклад разведчика и все время поводил глазами в сторону отсутствовавшего крыла! За долгие годы службы в авиации комэску не доводилось быть свидетелем такого приключения. Уже за то, что Петюнчик прилетел на одном крыле, ему полагалась благодарность. И комэск обнял Семенова. |

При осмотре обрезанного березой крыла мы убедились, что действительно произошло чудо. Элерон на «пешке» состоял из двух частей, и удар березы пришелся как раз в место их соединения. Половина элерона осталась целой. Огромного напряжения силы и воли стоило Петюнчику удержать самолет в горизонтальном положении [100]

О необычном происшествии с разведчиком было доложено в штаб воздушной армии. Там весьма удивились другому: во время перехода Семеновым линии фронта в небе не было замечено «мессеров». Малютин вызвал летчика к себе, и тот признался, что на радостях, выполнив боевой полет, решил пройти над аэродромом бреющим, как все разведчики, и задел за березу. Комэск готов был растерзать обманщика. Грозил отдать его под трибунал, но от полетов не отстранил.

В это время Голубничий с Дерябичевым улетели на подмосковный аэродром, чтобы перегнать оттуда новые машины. Я рассчитывал, что наша «двойка», уже сделавшая около сорока боевых вылетов, получит передышку. Она была закреплена за Иваном Голубничим. Однако исправных самолетов не хватало, и на «двойке» на разведку полетел... Петюнчик.

Мое сердце сжалось в предчувствии беды. Но Семенов удачно выполнил задание. Правда, при подходе к линии фронта Петр стал ерзать в кресле пилота и ныть: увидел впереди разряды снарядов вражеских зениток. «Ой! Ой! — причитал он.-Сейчас нас собьют!» Но все обошлось, и после этого полета Семенов приободрился. Пока мой основной экипаж где-то пропадал, он «разлетался», совершил более десятка вылетов, и командование стало доверять ему более сложные задания. И мы поверили в Петюнчика.

Он теперь при всех, не стесняясь, распевал арии. Один из наших штурманов был ранен во время боевого полета и носил на голове повязку, похожую на тюрбан. Петюнчик, сняв как-то с его головы этот тюрбан и надев на свою, ловко накинул на себя простыню и запел арию индийского гостя из оперы «Садко». Мы дружно ему аплодировали.

Но вскоре в экипаже Семенова случился очередной казус. Его штурман — высокий краснощекий украинец Грицай — чистил пистолет. Вынул обойму, взвел курок, ради предосторожности направил пистолет в сторону — всякое бывает, и палка раз в году стреляет, нажал на курок, и вдруг раздался выстрел.

Хорошо, что Грицай повернул ствол пистолета в сторону стенки. Но пуля, отскочив рикошетом, попала ему в ногу и раздробила большой палец. Семенов находился здесь же. Он соскочил с нар, рассмотрел раненый палец, побежал к механикам за плоскогубцами и сам извлек пулю. [101]

Летчик расстроился. Теперь, когда он «разлетался», ему не хотелось, чтобы о его экипаже снова подумали как о симулянтах. «Как расценит начальство этот случай? Подумают, самострел», — бубнил он. И летчики дружно пошли к военному лекарю, рассказали правду, но просили скрыть ее от начальства. Грицая положили в санчасть по другой причине. У него на лбу уже давно нарывал чирий.

Семенов продолжал летать на разведку. Я тоже поверил в него. Закрывая за ним люк перед полетом, я больше не волновался за его возвращение. И вот в конце зимы, когда все стали забывать, с каким трудом Петюнчик начинал фронтовую жизнь, Семенов не вернулся. Он улетел на моей «двойке» с разрисованным фюзеляжем. Последняя его радиограмма гласила: «Перешел линию фронта. Матчасть работает исправно». И все... Снова стало больно, как всегда, когда эскадрилья несла потери...

Спустя два дня прилетели Голубничий с Дерябичевым. Вместе с группой летчиков они перегнали в Смоленск новую технику. Но Малютин еще раньше распорядился выделить мне «бесхозную» «пешку» взамен невернувшейся и включить меня в другой экипаж. Я снова раздобыл белой эмали и вывел на килях моего нового самолета цифру 3.

Почти весь февраль 44-го стояла нелетная погода. Мели такие сильные бураны, что однажды все наши самолеты оказались погребенными под снегом. Механики и мотористы принялись расчищать свои машины. Время приближалось к полудню, но ни один бомбардировщик еще не мог вырулить на взлетную полосу. Стоянки были расчищены, а рулежные дорожки — нет. Аэродромная служба едва управлялась с очисткой взлетно-посадочных полос.

Инженер Фисак объявил аврал. К обеду мы расчистили путь одному самолету-разведчику, опробовали его моторы. Но снова небо заволокло облаками, помело, и вылет отменили. Прогноз погоды на неделю был неважный. И командование решило отпраздновать первую годовщину присвоения полку высокого звания «Гвардейский». [102]

Торжества были скромные. Фронтовая норма есть норма. Правда, в офицерской столовой сумели приготовить красивый торт. Повар вывел на нем разноцветным кремом новое название и номер полка и украсил звездочками. Разрезать торт доверили любимцу разведчиков Юре Дерябичеву, но тот передал нож своему командиру — Голубничему. На праздник прилетел из Москвы «наш генерал» — начальник разведки ВВС Дмитрий Давыдович Грендаль. Он привез радостную весть: Ефиму Мелаху и Ростиславу Ящуку — моему первому боевому экипажу, а также Анатолию Попову, который много летал на моих самолетах, присвоили звания Героя Советского Союза,

«Наш генерал» был худощавый, стройный, подтянутый и общительный. Многие из нас еще не родились, когда он уже закончил летную школу и служил в 1-й отдельной истребительной эскадрилье вместе с Валерием Чкаловым. Впоследствии он окончил две военные академии, выступал в печати с теоретическими статьями о роли авиации в современной войне.

До праздничного ужина оставалось еще много времени, и генерал-лейтенант встретился с командованием полка, интересовался результатами последних вылетов. Он отлично ориентировался на карте северо-запада нашей страны, перечисляя по памяти названия городов и даже небольших населенных пунктов. Генерал сразу снискал этим глубокое уважение наших штурманов. Те, кто близко знал Дмитрия Давыдовича, не удивлялись его блестящим картографическим познаниям. Города и железнодорожные узлы, которые фотографировали наши разведчики, были ему хорошо известны еще со времен гражданской войны.

Военную форму будущий генерал надел впервые, когда ему было всего одиннадцать лет. Он родился в семье военного. Отец командовал пехотным полком и погиб в русско-японскую войну под Ляояном. В 1916 году юный Дмитрий окончил кадетский корпус и успел повоевать в первой мировой войне, отличился, был награжден Георгиевским крестом. Он во всем стремился подражать отцу и старшему брату, тоже военному, который дослу-o жился до полковника в старой армии и без колебаний встал на сторону Советской власти. Старший брат посвятил жизнь артиллерии и вырос в крупного советского военачальника. [103]

Дмитрий Давидович также начинал с артиллерии. В годы гражданской войны он воевал на бронепоезде начальником боевого борта, освобождал Тарту, сражался за Псков, затем за Витебск и Бобруйск. А позже он преследовал на бронепоезде банды Махно под Миллеровом, Белой Калитвой и Кривым Рогом. И теперь, разглядывая карту временно оккупированных территорий нашей Родины, он живо представлял себе города, которые нам предстояло разведывать с воздуха.

Генерал-лейтенант был, конечно, в курсе стратегических планов Верховного командования на 1944 год, а также предстоящих операций на нашем направлении. Из задач, которые обрисовал генерал перед полком, становилось ясно, что наша армия готовится к наступлению и разведчики должны будут внести коррективы в свою боевую работу.

— Пока нет полетов, надо летному составу еще раз изучить организацию и тактику немецких войск при отступлении, — рекомендовал генерал.

— Мы этим постоянно занимаемся, не забываем, — ответил начштаба.

— Учтите следующее: когда враг будет откатываться назад, да еще на огромных просторах, бои примут весьма маневренный характер. Потребуется четкая и оперативная работа разведки. Причем данные разведки будут быстро устаревать, запаздывать, так как и сама связь при маневренной войне находится в движении. На воздушных разведчиков падает основная работа. Ваши друзья-товарищи, воюющие на южных фронтах, познали это на своем опыте...

Грендаль рассказал, что боевая работа воздушных разведчиков в районе Курской дуги началась задолго до решающих сражений в июле 1943 года. Начиная с марта, когда фашисты стали сосредоточивать там крупные силы, воздушные разведчики изо дня в день следили за передвижением гитлеровских полчищ. Несмотря на предосторожность и скрытность врага, разведка своевременно обнаружила наращивание бронированного кулака на Курском направлении. Воздушная разведка установила также концентрацию авиационной техники — три тысячи самолетов люфтваффе.

— Результаты разведки с воздуха, — продолжал генерал, — подтвердились другими средствами разведки. [104]

В итоге командование получило возможность решить вопрос об усилении и развитии нашей обороны в глубину. И наступление вражеских группировок утром пятого июля не застало нас врасплох...

Генерал вспомнил, как один экипаж разведчиков вовремя обнаружил и сфотографировал новые мощнейшие танки «тигры» и самоходки «фердинанды». Опыта борьбы с ними мы еще не имели. «Тигры» были выдвинуты в исходное положение для атаки в районе перелесков и кустарников севернее Понырей. Благодаря своевременным разведданным атаку удалось упредить. За двадцать минут до наступления «тигров» и «фердинандов» наши штурмовики засыпали их специальными противотанковыми бомбами. 70 машин загорелось, остальные расползлись по лощинам. Атака была сорвана.

«Как жаль, что подобной атакой нам не удалось сорвать фашистский блицкриг в июне 41-го!» — подумал генерал.

В результате внезапного нападения фашистской Германии на Советский Союз уже 22 июня 1941 года советская авиация понесла большие потери. Фактор внезапности сыграл свою зловещую роль в начале войны, а затем враг начал терять преимущества...

...Генерал приезжал в наш полк еще дважды, когда мы вели боевые действия с аэродромов Польши и Померании. Но тогда я его не видел. Спустя тридцать лет после победы я разыскал адрес престарелого генерала с помощью московского телефонного справочника. Фамилия у него редкая, в переводе со шведского она означает «зеленая долина». В справочнике она оказалась в единственном числе, инициалы сходились. Я позвонил, и мы договорились о встрече.

Дмитрий Давыдович жил в доме возле метро «Сокол». Окна его квартиры выходили на шумный тоннель, через который поток автомашин бежит к Химкам, и дальше по Ленинградскому шоссе к городу на Неве. Он встретил меня в полной генеральской форме. Не расставался с ней, хотя находился в отставке. По скромной обстановке в квартире можно было судить, что генерал ценил превыше всего работу, службу в армии. Мы начали вспоминать боевые дела воздушных разведчиков. [105]

Грендаль сохранил отличную память, чистоту речи. В свои семьдесят пять лет передвигался он быстро, но голова и руки тряслись, и долгая беседа утомляла. Все свои публикации в советской печати и фотографии военных лет он передал мне. Мы встречались с ним еще раз, но я не успел вернуть ему газетные вырезки... Дмитрия Давыдовича похоронили с почетом.

Во время последней беседы я спросил «нашего генерала»:

— А вам приходилось лично докладывать Верховному Главнокомандующему о работе воздушных разведчиков?

— Нет, это полагалось делать военачальникам более высокого ранга и должности, — ответил Дмитрий Давыдович.

— Возможно, вы бывали на совещаниях у Сталина?

— Только один раз вместе с маршалами Головановым, Новиковым и другими руководителями ВВС. Обсуждался больной вопрос о «блудежках» наших летчиков.

— Как это понимать?

— В начале войны часть летного состава ВВС была недостаточно подготовлена к вождению самолетов вслепую: в облаках, ночью, при плохой видимости, когда приходилось ориентироваться только по приборам. Вопрос надо было решать безотлагательно, и он обсуждался на совещании у Верховного...

Генерал добавил, что разговор в кабинете Верховного был коротким и строгим. Начальника разведки ВВС пригласили на совещание не случайно. Опыт войны показывал: «блудежки» разведчиков случались, как правило, из-за неумения летать в облаках... И я вспомнил, как много об этом говорили мои товарищи.

Бывает, мировой рекордсмен проигрывает новичкам олимпийские старты только потому, что он «перегорает» перед началом соревнований. А ведь в спорте заранее обговорены день и час, условия соревнования. Загадкой остается разве лишь тактика борьбы, которую изберет соперник в последний момент. Хотя в принципе тренерам известны все сильные и слабые стороны соревнующихся. И все же в напряженном ожидании боя сдают нервы и у мировых чемпионов. Какую же крепкую нервную систему должен иметь воздушный разведчик? Ведь он каждый раз, пересекая линию фронта, решал уравнение со многими неизвестными. И конечно, он мог тысячу раз «перегореть» до вылета. [106]

Объекты разведки, как правило, изучались экипажами заранее. Штурманы тщательно разрабатывали маршрут. Коллективно изыскивались методы и средства скрытного подхода к цели. На это уходили долгие часы.

Когда наступало время отдыха, нельзя было отделаться от вопросов и сомнений, которые разрешатся лишь в ходе полета. Отвлечься от них на фронте было непросто. Гарнизонная кинопередвижка сегодня, как и позавчера, показывала много раз виденную картину «Мы из Кронштадта». Других фильмов не привезли. И на следующей неделе ждет то же «разнообразие» развлечений.

Технарям проще, чем летчикам. Они поднимаются до рассвета и возвращаются с аэродрома затемно. Весь день на свежем воздухе, весь день в хлопотах, не оставляющих времени на то, чтобы шагать на обед в гарнизонную столовую. Они «умнут» вечером за один присест и обед и ужин, разомлеют от еды, и уже нет сил куда-то идти. Скорее бы на нары, успеть выспаться до подъема.

Боевой полет разведчиков на «пешке» скоротечен. Максимум два часа сорок минут продолжается разведка. «Проболтаешься» — любимое выражение летчиков — на высоте, в кислородной маске, возвращаешься бледный, аппетита нет, башка трещит. К вечеру отпустит, и остаешься один на один со своими думами о том, как сложится полет завтра.

Некоторые летчики, такие, как Александр Барабанов, до поздней ночи режутся в преферанс. Барабанов ставит перед собой честно заработанные за боевой вылет «сто грамм» в граненом стакане и в течение всей игры глоточками отпивает. Большинство же разведчиков отправляются отдыхать и стараются заснуть.

И вот ранний подъем. Небо без единого облачка. Нервы напряжены. Вот знакомая аэродромная землянка. Возле нее стоит инженер эскадрильи и сигнализирует,. складывая руки крестом. Что случилось? Полеты отменяются? Да, только что позвонили метеобоги: над Смоленском синее небо, а там, за линией фронта, объекты разведки закрыты низкими облаками.

Нелетная погода! Будь ты неладна! Сколько придется ждать? Сколько бы ни пришлось, воздушный разведчик не может и не должен «перегореть» перед стартом. [107]

Как поступали разведчики в таких случаях? Сначала молча забирались на нары в землянке и старались заснуть. Не получалось. И тогда одно вдруг сказанное слово цеплялось за другое. О чем говорили летчики? Да о том же, что обсуждаем мы сегодня, собравшись на семейный праздник или встречу Нового года — о судьбах нашей Родины, о своей работе, друзьях, родных.

Виктор Петров обычно первым прерывал молчание. Он помнил много фронтовых историй. Если допускал неточность или пропускал важный эпизод, его поправлял Юра Дерябичев. Как-то начал разговор о профессии воздушного разведчика:

— Помню, однажды Анатолий Попов — он тогда был еще рядовым летчиком, — спросил меня: «Виктор, а что бы ты сделал, увидев перед собой «мессера»?» Ну, я ему прямо сказал: наверное, вступил бы в бой. А Попов мне в ответ: «Нет, брат, неправильно. Разведчик на «пешке» не должен сражаться с «мессером». Надо попытаться уйти, а как это сделать — другой вопрос...»

— Разведчику, Витя, прежде всего нужны хладнокровие и расчет, — заговорил Юра Дерябичев. — А какой расчет? Обойти, скрыться, обмануть, если надо. Ведь каша шутливая фраза «За Родину! И в облака!» имеет глубокий смысл. Где-то я читал, что Суворов учил: хоть храбрость, бодрость и мужество всюду и при всех случаях потребны, только тщетны они, ежели не будут истекать от искусства... Наше искусство — скрытно подойти к цели и незаметно уйти... Из нас выживет тот, кто умеет летать в облаках. И кто умеет их использовать для маскировки при подходе к цели. Облака — верное укрытие от «мессеров»...

Юра стал рассказывать о полете на разведку аэродрома города Луги:

— Вышли точно на цель, пробили облачность и включили аппаратуру. Довольны! Все хорошо складывалось. o Вдруг увидели, как с аэродрома взлетают истребители. Надо уходить! Нырнули в облака. Шли долго. Вижу, Иван уже мокрый от напряжения. Снижайся, говорю ему, пора! Выскочили из облаков и что же? Внизу тот. же самый аэродром. С перепугу назад в облака. Ходили-. ходили и решили повторно снизиться. И опять под нами оказался проклятый аэродром. Что за чертовщина! Будто неведомая сила привязала нас к этому месту. И тут я стал внимательно смотреть за курсом. Оказывается, Иван едва удерживал машину в горизонтальном полете, не отрывал глаз от приборов, помогавших пилотировать вслепую. А следить за компасом и выдерживать курс не хватало ни внимания, ни опыта. После этого случая мы стали нарочно забираться в облака, чтобы освоить вождение по приборам. [109]

— А мы с Малинкиным в облаках свалились в штопор, — вспомнил Виктор Петров. — Жутко! На волоске от смерти были. Мы вошли в облака, чтобы безопасно пересечь линию фронта. Стрелка высотомера приближалась к отметке шести тысяч метров. Облачность не кончалась. Нервы напряжены. Кажется, что самолет идет с большим креном, хотя приборы показывают норму. От нетерпения я потянул штурвал на себя, хотел скорее вырваться из плена. Стрелка высотомера медленно пошла вверх и на какое-то мгновение остановилась на нуле. Затем так же плавно стала двигаться вниз. Тут я сообразил, что «пешка» потеряла скорость, беспорядочно падает. Начал работать рулями, чтобы выйти из штопора. До земли оставалось метров восемьсот, когда «пешка» наконец выровнялась. Немного пришли в себя, встали на прежний курс и снова в облака...

— Один момент, Витя, — прервал его Дерябичев, — помнится, ты рассказывал эту историю по-другому. Вы же тогда здорово блуданули и сели на вынужденную?

— Ты спутал. Это случилось раньше, когда я летал со Шмулькой, — ответил Виктор.

Шмулькой прозвали штурмана Ивана Строева. Он слыл самым медлительным разведчиком и вместе с тем любителем шуток. Шмулька находился в землянке, но ничего не слышал. Он похрапывал на нарах, уткнувшись головой в бок Богданову, с которым его соединили в один экипаж после неудачных полетов с Петровым. А случилось вот что.

— Блуданули мы тогда отменно, — признался Петров. — Я предложил Строеву снизиться до бреющего, пройти над станцией какого-либо городишки и прочитать надпись. Спустились, проносимся над станцией. Где там! Разве на большой скорости разберешь? Делаем еще разворот — и снова не можем прочитать название станции. Задание, конечно, сорвали. Поняли, что проштрафились, теперь отстранят от полетов, заставят зубрить наши летно-штурманские науки и сдавать зачеты, чертить на па-, мять карту района боевых действий в радиусе тысячи километров... [109]

— Постой, Виктор, ты что-то путаешь... А когда же ты сел на лес? — перебил Петрова дремавший на нарах Богданов.

— То было позже. Нас со Строевым разъединили. Более того, десять боевых вылетов, что мы с ним сделали, не засчитали. Мы должны были все начинать сначала. Мне дали опытного, бывалого штурмана Алексея Малинкина. Так вот с ним я летал на разведку аэродрома Резекне. Там зенитки пробили нам правый мотор. До линии фронта двести километров. Кое-как перетянули на одном моторе передовую. От перегрева единственный исправный двигатель отказал, и мы стали падать в густой привалдайский лес. Самолет врезался в деревья. Обе плоскости и винты сразу отлетели в стороны, фюзеляж переломился, а мы остались невредимы. Пришли в себя, сняли кассету с фильмом, взяли с собой бортпаек НЗ и три дня выбирались из леса до Андреаполя.

— Все мы были зелеными, слепыми, как котята, — вмешался вдруг в разговор Слава Ящук.

К его голосу прислушались все разведчики. Некоторые привстали с нар, чтобы получше слышать, что скажет обычно немногословный штурман, считавшийся идеальным авиатором. Недаром ему вместе с Мелахом присвоили Героя. «Блудежек» и прочих приключений за экипажем Мелаха никто не помнил.

Яшук рассказал историю, которая случилась осенью 42-го во время разведки аэродромов гитлеровцев под Смоленском и Вязьмой. Осколок снаряда зенитки повредил компас. Погода была хуже некуда. Видимость отвратительная. Ящук назвал Мелаху примерный курс на восток. Вот пересекли незнакомую дорогу, развернулись и пошли вдоль нее. Авось куда-нибудь приведет! И впрямь удача — впереди показался аэродром. Ефим решил с ходу приземлиться, уже выпустил шасси и щит — v. ки. И вдруг ему померещились на стоянках самолеты с крестами на фюзеляжах. Не успел он принять решение, как в шлемофоне раздался крик стрелка-радиста:

«Фрицы на аэродроме!» Мелах дал газ и скрылся в облаках.

— Теперь оставалось лететь куда глаза глядят, — рассказывал далее Ящук. — Бензин кончался. Вынырнули мы из облаков и увидели внизу большую деревню. Домам нет конца! Впереди вдруг другой незнакомый аэродром. Много самолетов. Краснозвездные! Приземлились, спрашиваем: «Что за город мы пролетали?» Москву, говорят, «А аэродром с «мессерами»?» Наш, Кубинка. Там поставили трофейные истребители для изучения их слабых и сильных сторон. А вот за пролет через небо'Москвы с нас строго спросили. Мы, оказывается, причинили большие хлопоты командованию авиации ПВО, которое вынуждено было поднята по тревоге истребителей... [110]

Не знаю, сколько еще продолжались бы эти воспоминания, но в землянке раздался телефонный звонок, Малютин приказал выпустить в полет экипаж Богданова на разведку погоды в тылу врага. Одновременно он должен был сфотографировать намеченные объекты. Конечно, если позволит погода.

Витюнчик — его по-прежнему так звали, несмотря на то, что грудь Богданова уже украшали два боевых ордена, — лихо взлетел и через час радировал: «Погода неважная. Иду на цель». Еще через сорок минут: «Есть разрывы в облаках», «Веду визуальную разведку объекта». Затем он передал: «Возвращаюсь».

— Работники аэродромной метеослужбы утверждали, что погода нелетная. Формально они были правы, и у командира эскадрильи были все основания отменить боевые вылеты.

— А твое мнение? — спросил Лернер нашего комэс-ка. — Отложим разведку на завтра?

— Богданов-то слетал? Другие экипажи не хуже. Ждут не дождутся вылета. «Перегорят», товарищ подполковник. —

Хорошо, согласен. Всех выпускай!

Наше одиночество кончилось. Еще две эскадрильи воздушных разведчиков перебазировались в Смоленск, а на подмосковной базе осталась одна учебная эскадрилья, в которой стажировались новички.

Мы с радостью встретили друзей-товарищей. Вместе с ними прибыла группа девушек-мотористок. Мы удивились такому сюрпризу, а начальство сочло, что на бомбардировщиках мотористкам будет работать нелегко, и решило переквалифицировать их в укладчиц парашютов — работа физически не тяжелая, требующая ловких женских рук. Но главный довод — не хватает укладчиц. Парашюты нужно было в определенные сроки распускать, тщательно проверять, если надо — стирать и гладить, затем укладывать. Словом, как и самолетам, им обязательно в срок надо делать профилактику. [111]

Группа укладчиц парашютов, несколько девушек-фо-тограмметристок да два-три ефрейтора в юбках, работавших писарями, не могли не привлечь внимания молодых офицеров и сержантов. В часы отдыха на танцплощадке стало оживленнее. Заядлые преферансисты забыли о картах. У меня родилась новая тема для стихов:

Эти стихи не имели конкретного адреса, так как никто из прибывших девушек не растревожил моего сердца — срок, видимо, не пришел. Одной из тем лирики наших ведущих поэтов в пору Великой Отечественной была переписка между фронтовиками и оставшимися дома любимыми, их постоянными мыслями друг о друге, ожиданием встречи после победы. Эти стихи и песни не оставляли равнодушными и нас, хотя, правда, большинство в нашем полку надели курсантские шинели сразу после десятилетки и не успели завести подружек.

И вот вдруг наши огрубевшие на фронте сердца почувствовали женскую ласку. Мне приглянулась укладчица парашютов Женя Смирнова, милая белокурая москвичка. Я читал ей первой все мои новые стихи. Но она, в свою очередь, понравилась летчику Константину Дунаевскому, и вскоре я с ней почти перестал встречаться. Ефрейтор Шура, штабной писарь, проводила свободное время с моим новым командиром Валентином Суг-риным. Виктор Петров на глазах преобразился — стал всегда аккуратно пострижен, надушен. Правда, он выбрал девушку из «чужой деревни». Ее звали Валя. Она работала в авиамастерских и вскружила парню голову на танцах. В первый вечер Валентина пришла в красивом шерстяном платье, танцевала легко, с увлечением и, казалось, могла кружиться до утра. [112]

Некоторые разведчики подружились с девушками из батальона аэродромного обслуживания, который закрепили за нашим отдельным полком. БАО путешествовал с нами постоянно по всем полевым аэродромам. Его четко работавшие службы обеспечивали наши самолеты горючим, боеприпасами, запчастями. Работники БАО кормили, лечили, обстирывали, одевали нас, раз в неделю топили баню.

Война продолжалась. Теперь летчики и штурманы, которые встречались с боевыми подругами, стали еще строже относиться к себе, к своим полетам. Они испытывали двойную ответственность -перед Родиной и перед любимой.

Иди в огонь за честь отчизны, За убежденья, за любовь...

Эти некрасовские строки я переписал в один из боевых листков эскадрильи в те дни. Думал, политрук Пронькин забракует, но он ничего не сказал.

Девушки старались не показывать волнения, когда их дружки улетали в тыл врага. Но можно ли сохранять спокойствие, если твой любимый мог не вернуться, погибнуть, попасть в плен?

Ефим Мелах едва отбился от «мессеров», вернулся с раненым мотором. Двигатели «обрезало», когда самолет снижался на посадку. Он падал, не дотянув двухсот метров до бетонированной полосы. Мелах успел только крикнуть Ящуку, чтобы тот крепче держал его в кресле, когда самолет ткнется в глинистую землю. Штурман удержал друга, иначе Мелах разбился бы о козырек кабины, как разбиваются сегодня автомобилисты при столкновении. Но сам Ящук повредил плечо. Вылечился, продолжал летать, но на лыжных соревнованиях вынужден был выступать с одной палкой — плечо побаливало.

Вслед за этим Петров посадил раненую машину «на живот» поперек взлетно-посадочной полосы. Он летал на разведку коммуникаций гитлеровцев в районе Лепеля. Задание выполнили без происшествий, до линии фронта оставалось совсем немного, как вдруг радист Чашечников закричал: «Командир, справа с тыла атакуют шесть «фоккеров»!» Виктор не успел сманеврировать, как мимо бомбардировщика скользнули огненные трассы. «Экипажу наблюдать за воздухом!» — скомандовал летчик и бросил «пешку» в отвесно.е пикирование. Радист просигналил, что истребители отстали. [113]

Впереди показался родной смоленский аэродром. Но самолет был поврежден, заклинило рули высоты. Стоило выпустить шасси, как машина резко падала на нос и не слушалась летчика. Проявив настоящее мастерство, Виктор приземлил машину «на живот»: «Пешка» была .изрешечена осколками снарядов. Механики нашли пробоины в лопастях винтов, бензобаках.

Мой новый командир, малоразговорчивый Валентин Сугрин был отличным разведчиком. Он умел концентрировать в воздухе всю свою энергию и внимание. Крепко сбитый, Сугрин и в небе выделялся напористым характером. Его штурман Евгений Романов очень хорошо знал свое дело. Ребята летали на разведку почти каждый день. Мой третий самолет — тьфу, тьфу! — работал безотказно.

И вот однажды в конце июня Сугрин не вернулся.

Уже на исходе был третий час с момента вылета. Ждать было бессмысленно, но мы не уходили с аэродрома и пристально всматривались в сторону заходящего солнца. Ведь могли сесть на вынужденную, подзарядиться горючим и прилететь. Но они не прилетели. Когда в тяжелом раздумье я добрел до наших казарм, то увидел на крыльце сгорбившуюся Шуру, писаря нашей эскадрильи. По щекам ее текли слезы, она шептала какие-то невнятные слова и, казалось, обвиняла в гибели ее любимого Валентина нас. Я попытался было ее успокоить, но вызвал лишь еще более громкие рыдания у девушки.

После освобождения Смоленска наши войска остановились на подступах к Витебску и Орше. Гитлеровцы создали тут мощный оборонительный рубеж не только на земле, но и в воздухе. Но дальним разведчикам было сподручнее переходить линию фронта именно здесь, через «Смоленские ворота». За ними лежал прямой путь на разведку и фотографирование важных объектов на территории Белоруссии, Литвы и Латвии. Однако «ворота» денно и нощно охранялись гитлеровскими стервятниками. Разведчиков стали сбивать. Чтобы сохранить боеспособность полка, командование решило посылать разведчиков в обход «ворот». Опыт показал, что наиболее безопасный маршрут пролегал севернее, между Витебском и Полоцком. [114]

Летчикам приходилось целый час лететь над своей территорией, а затем они пересекали линию фронта. На полет в тыл оставалось мало горючего. Но другого выхода не было. «Смоленские ворота» были заперты — все подходы к ним защищались мощными средствами ободраны. Еще осенью 43-го Сугрин с Романовым узнали, чего стоит полет сквозь эти «ворота». Они вылетели на разведку рубежей обороны гитлеровцев на участке Витебск — Орша и впервые по-настоящему встретились лицом к лицу со смертью. Как раз этот полет и заставил командование задуматься, как воевать дальше.

Осень выдалась теплой, хотя и дождливой. Сугрин, как всегда, даже в непогоду приехал с непокрытой головой. В шлемофоне на земле ему было жарко, а пилотку не хотелось брать в полет. Романов же был при полном снаряжении. От его шлемофона, словно косичка, болтался шнур с вилкой подключения, а на боку — планшет с полетной картой. Как и стрелок-радист, Евгений обычно надевал широкие очки, и оба были похожи на мотоциклистов.

Но вот отданы последние указания. Валентин забрался в кабину, опробовал, плавно ли работают элероны, и, высунувшись в окошко, крикнул:

— От винтов!

— Есть от винтов!

В этот момент летчик надел наконец шлемофон. Метеобоги обещали неважную погоду в районе разведки. И они не ошиблись. Шел дождь, небо было в сплошных облаках. Когда пробили облачность, увидели, что находятся на подходе к цели. Евгений включил фотоаппарат, и почти одновременно вражеские зенитки открыли ураганный огонь.

— Маневр, Валя, маневр! — крикнул ему штурман и потянулся к выключателю фотоаппарата.

— Наплевать и забыть про зенитки! — зло крикнул Сугрин. — Вперед, к цели! Пусть попробуют сбить...

Снаряды рвались справа и слева от фюзеляжа. Чувствовалось, как мелкие осколки стучат об алюминиевое тело самолета. Но Валентин не собирался пикировать или сворачивать в сторону. При любом маневре объектив аппарата оказался бы смещенным. Фотографирование пришлось бы повторять, а значит, делать второй заход на цель. [115]

Начинать все сначала было равносильно самоубийству. Сугрин всполошил всю противовоздушную оборону врага. Поблизости от объекта разведки находился вражеский аэродром с истребителями, они уже поднялись на перехват. Не успел Сугрин подумать об этом, как навстречу из облаков вынырнули два «фоккера». Фашистов явно наводили по радио с земли. Один из них мелькнул перед носом «пешки», но реакция Сугрина была мгновенной. Он нажал на гашетку переднего крупнокалиберного пулемета и увидел, как огненные трассы прошли под крылом стервятника. Валентин потянул штурвал на себя, дал форсаж .моторам и скрылся в облаках.

— Ух, аж вспотел, — облегченно вздохнул Валентин и, сдвинул шлемофон на затылок, вытер пот со лба и спросил штурмана: «Сколько лететь до дома?»

Оставалось триста километров, около половины из них над вражескими войсками, засевшими в окопах у «Смоленских ворот». На подходе к линии фронта разведчики снова попали под ураганный заградительный заслон зенитной артиллерии. Снова снаряды взрывались рядом с бомбардировщиком. Валентин постоянно маневрировал, менял курс, снижал или увеличивал скорость «пешки». Самолет словно заколдованный мчался сквозь зенитный огонь. Но вдруг тупой треск заглушил ровный гул моторов. Самолет тряхнуло. Валентин взглянул на правый мотор и заметил в капоте огромную зияющую дыру. Из нее сифонил зеленоватый антифриз и била коричневая масляная пена. Давление масла одного мотора упало до нуля.

Какое-то мгновение самолет летел по инерции, но вот «пешку» стало кренить вправо — заклинило мотор, винт остановился. Валентин с трудом выровнял машину и крикнул штурману:

— Романов, плохи дела! Полетим на одном моторе!

Но штурман не отвечал.

— Романов, ты жив?

В наушниках шлемофона тишина.

— Женька, — изо всех сил закричал Сугрин, — Отзовись! Что с тобой?

Штурман по-прежнему молчал, но он был жив. Осколок снаряда полоснул ему по бровям. Кровь заливала глаза Романову, и он ничего не видел. От сильной боли в глазах он решил, что ослеп. [116]

Во время крена Евгений потерял равновесие и скатился в дальний угол штурманского отсека кабины. Сугрин крутил головой, но за толстой бронированной спиной не мог разглядеть Романова. Падая, тот шнуром шлемофона задел за какой-то рычаг, и связь прекратилась. Прошло минут пять, пока «слепой» Евгений нащупал шнур, присоединил его и наконец услышал крики Сугрина.

— Не ори, — спокойно сказал Романов, — не на пожаре мы.

— Жив, жив! — обрадовался Валентин. — Хорошо, что не на пожаре. Этого не хватало. Скажи, какой курс домой?

— Боюсь, командир, я тебе больше не помощник. Ранен я, глаза заливает кровью. Возьми планшет, посмотри — курс указан на карте.

Пока Валентин маневрировал, уходя от огня, самолет потерял высоту. На одном моторе летчик сумел поднять «пешку» до 800 метров, пролететь 270 километров в густой облачности и благополучно приземлиться на своей базе в Смоленске. К счастью, Евгений скоро поправился.

После этого Сугрин вместе с Романовым совершили еще десятки вылетов на разведку немецкой обороны на рубежах Витебск — Орша, на участке Борисов — Березино, по реке Западная Двина на линии Полоцк — Даугавпилс и других общей площадью в тридцать тысяч квадратных километров. Но после того злополучного полета, когда Романова ранило, а мотор заклинило, Сугрин обходил стороной «Смоленские ворота».

...Что же могло случиться теперь с опытнейшим экипажем? Я глубоко переживал случившееся. За время боевой работы мы с Сугриным и Романовым крепко подружились.

День клонился к вечеру, когда, удрученный, я пошел на ужин в технарскую столовую. Но не успел спуститься с лестницы казармы, как — глазам — своим не верю! — мне навстречу идет Женька Романов с забинтованной головой. За ним, как всегда вразвалочку, шагал целехонький Сугрин. [117]

Крепко обнялись, будто не виделись сто лет. Романов коротко рассказал, как над Витебском, когда уже воз-ращались домой, «тройку» подожгли зенитки. Аварийно приземлились «на живот», добрались до Смоленска на автомашинах. Валентин, не изменив себе, и на этот раз отмалчивался, развел лишь руками, что означало «оплошали». Увидев счастливую Шуру, я вспомнил ее рыдания на крыльце казармы, несправедливые упреки, в том числе в мой адрес, и сказал:

— Ну что? А кричала: «Вы убили моего Валентина!» А дело, оказывается, не в самолете.

— А разве я твой самолет имела в виду? — возразила острая на язык Шура.

— А что же?

— Забыл? Кто устроил вчера гулянку на всю ночь?

Полетели на задание невыспавшиеся... Что, неправда?

Верно, вчера мне исполнилось двадцать два года. Когда о дне рождения узнали мои боевые друзья, они дружно настояли отметить это событие. Никакой «гулянки», однако, не было. Шура ее вообразила. Она не присутствовала на дне рождения.

В июне 1944 года, когда немцы предчувствовали, что наши армии, вот-вот перейдут в наступление на рубежах «Смоленских ворот», они усилили бомбардировку Смоленска, «юнкерсы» стремились уничтожить эшелоны с подкреплением, которые шли на фронт через город. Фашисты развешивали по ночам осветительные бомбы и методично бомбили район вокзала и железнодорожного узла, возле которого находилась наша казарма.

Та памятная многочасовая бомбежка аэродрома Выползово, когда сгорела «пешка» Гриши Вольского, казалась теперь обычным налетом по сравнению с бомбовым адом, который устраивали фашисты каждую ночь над Смоленском. В первый раз нашлись среди нас ухари, отказавшиеся укрыться в бетонном бомбоубежище. Они пошли посмотреть, как наши зенитчики вели дуэль с фашистскими «бомберами». Фашистам не удалось поразить нашу батарею. Зенитчики храбро сражались, сбили один самолет, но вынуждены были прекратить стрельбу. Почему? Докрасна нагрелся ствол их орудия, и стало опасно стрелять. Когда один из наших разведчиков возвращался с батареи, осколком взорвавшейся бомбы ему перебило щиколотки. [118]

Во вторую ночь бомбоубежище было переполнено. Вражеская атака была еще мощнее и продолжительнее. Казалось, бомбы взрывались рядом с нашим укрытием. Стены качались.

Несмотря на массированные бомбежки, утром железнодорожный узел Смоленска оживал, и к полудню движение товарняка возобновлялось. Днем вражеские бомбардировщики боялись появляться. Лишь однажды они совершили налет на аэродром, разбомбили бетонированную взлетно-посадочную полосу, не дав возможности поднять на перехват истребители ПВО. К счастью, наши самолеты не пострадали.

Налеты на Смоленск продолжались, и мы решили перебазироваться из города в малоприметную отдаленную деревушку. С ней установили телефонную связь. В избах поселили нескольких старших авиамехаников, которые по команде могли быстро добираться до стоянок и отправлять самолет в разведку.

Операция «Багратион» началась внезапно для фашистов и, увы, для нас, праздновавших день моего рождения в тихой деревушке. Поздним вечером, когда тосты были уже сказаны, обсуждены лучшие эскадрильские дела, спеты песни под аккомпанемент баяна, когда я трижды сыграл Малютину «Дунайские волны», а Попову его любимую песню «Мама», Иван Голубничий решил послушать по радио последние известия. Мы вышли на крыльцо покурить, как вдруг Иван закричал:

— Ура, братцы! Прорвана оборона под Оршей. Идут бои на улицах Витебска...

Из репродуктора раздавался треск и шум, голос диктора едва был слышен. В конце сводки он снова сказал о наступлении на нашем фронте, об упорных боях за Витебск и Оршу.

— Началось, братцы авиаторы! — воскликнул Юра Дерябичев. — Теперь нам будет легче!

— Это почему же?! — переспросил кто-то.

— Немцам будет не до нас, — разъяснил Юра, — только успевай отбиваться от наших истребителей и бомбардировщиков да сматывай удочки...

— Хватит, пограбили наши города и села! Настал срок держать ответ! — гневно сказал Попов.

Давно пора было расходиться, но мы все еще обсуждали радостное событие на нашем фронте. Разошлись, когда уже начинало светать. Я успел лишь снять хромовые сапоги, расстегнуть красивую коверкотовую гимнастерку — в день рождения я, разумеется, принарядился, — как вбежал возбужденный радист Миша Пономарев и сказал, чтобы я срочно отправлялся на аэродром. Позвонили из штаба, приказали послать на разведку экипаж Сугрина. Валентин и Евгений уже сидели в кузове грузовичка. Они не успели переодеться, лишь накинули на плечи меховые куртки-»американки» да сменили хромовые сапоги на унты. [119]

Сон как рукой сняло. В радостном настроении мы

помчались на аэродром. Столь ранний и поспешный вылет Сугрина подтверждал весть о нашем наступлении. Помню, я спешно стягивал промасленные чехлы с моторов и кабин. Помню, как бегал по плоскостям «тройки» — от горловины одного бензобака к другому, — проверяя, полностью ли самолет заправлен горючим, достаточно ли воды и масла. Я запыхался один без механика . и моториста, да и отвык от такой работы, давно доверяя ее помощникам. Помню, как «тройка» порулила по смоленской земле, скрылась в пыльном облаке, которое сама и подняла. Самолет как птица вспорхнул и растаял в предрассветной дымке.

Мои товарищи легко выполнили сложное задание. Они сразу почувствовали, что вражеские истребители заняты в жестоких боях с нашей штурмовой и бомбардировочной авиацией. Мощная оборона немцев, простиравшаяся далеко в тыл, дрогнула. Не хватало ни сил, ни времени на борьбу с одиноким советским воздушным разведчиком.

Сверху Сугрин и Романов увидели взломанные рубежи обороны, которые им не раз приходилось фотографировать. Они разглядывали колонны наших войск, двигавшиеся по шоссе уже западнее Витебска, и пришли к заключению, что крепкий орешек наконец-то расколот. Естественно, теперь нет нужды «давать кругаля» в сторону Полоцка, и разведчики взяли прямой курс домой через Витебск.

Город горел. Разведчики снизились. Радостные и взволнованные, они решили сделать победный круг над центром. Валентин прижал «пешку» еще ближе к земле. Увидев краснозвездный бомбардировщик, наши пехотинцы и танкисты начали махать руками, бросать вверх пилотки. И вдруг из церкви, что была в центре города, стали палить из зенитки недобитые гитлеровцы. [120]

Первый же снаряд угодил в бензосистему. Из-под плоскости «тройки» показалось пламя. Сугрин быстро развернул машину на восток. Пламя разрасталось. Разведчики были уверены, что Витебск еще не взят, что им предстоит перелететь линию фронта, а поэтому надо тянуть и тянуть, пока есть возможность, до своей территории.

Вот и знакомая картина: изрезанная траншеями передовая. Теперь можно выбирать площадку для посадки. Пламя, однако, охватило уже левый мотор, подползло к кабине штурмана, к ящику с патронами. Да и бензобаки в любой момент могли взорваться.

— Садимся! — крикнул экипажу Валентин.

Впереди небольшой луг, за ним, кажется, гороховое поле. Вокруг, в пойме мелкой речушки, низкорослый кустарник. «Тройка» грубо приземлилась «на живот». Романов поранил лоб, ударившись о бронированную спинку кресла летчика. Все трое быстро покинули машину, отошли подальше, ожидая взрыва.

Пламя перекинулось на второй мотор, на мгновение' 'ожило и затем стало утихать. Разведчики возвращались с минимальным количеством бензина, и, когда он выгорел, пожар прекратился. Сняв кассету с фильмом, экипаж на попутных фронтовых машинах к вечеру возвратился в Смоленск.

Утром Фисак, Бельский и я отправились на место, где лежала израненная «тройка». Мы захватили с собой военную карту, на которой Романов точно указал место аварийной посадки. Тем не менее проискали весь день. Окрашенный в цвет свежей травы, бомбардировщик скатился в ложбинку и слился с зеленым полем.

Вокруг ни души. Ближайшие деревни сожжены дотла. Наши войска ушли на запад. В поисках подбитой «тройки» мы не заметили, как очутились на окраине Витебска. Одинокие горожане бродили по улицам... Остовы домов... Черные глазницы на месте окон... Перед входом в книжный магазин валялись обгоревшие книжки на немецком языке со свастикой на обложке. Встретившийся офицер гарнизонной службы сказал, что последним оплотом фашистов в городе оставалась церковь. Советские войска уже ушли на запад, город почти целиком был в наших руках, а со двора церкви палила немецкая зенитка. Она-то и подстрелила «тройку».

Кровопролитный бой разгорелся в районе вокзала, который немцы защищали с отчаянием обреченных. Мы поехали туда и увидели страшную картину. Сотни неубранных вражеских трупов свидетельствовали об упорном сопротивлении гитлеровцев. Они пытались сдержать натиск нашей пехоты и дать возможность удрать на запад последним воинским эшелонам. Впервые мы увидели, какой ценой достается нашим пехотинцам, артиллеристам, танкистам каждый отвоеванный метр родной земли. [121]

Возвращались обратно той же разбитой дорогой. Шоссе на подъезде к Витебску было взорвано, а объездные дороги густо минированы фашистами. Мы читали надписи на дощечках: «Проезда нет. Не проверено на мины». И вот на стрелке, повернутой в сторону песчаной просеки, наконец долгожданное: «Разминировано».

Фисак приказал нам хорошенько запомнить этот указатель и другие приметы дороги, ведущей к «тройке», так как вслед за ними на место аварии должна будет прибыть аэродромная команда. Ее механики размонтируют моторы и неповрежденные детали самолета и сдадут их на запчасти. Прощай, «тройка»!

По проселочной дороге шагал взвод пехотинцев. Здравствуй, боевая матушка-пехота! Ты без достаточной поддержки танков и самолетов преграждала путь немецкой бронированной машине на Москву в лихом 41-м году.

Пехотинцы шагали в ногу, но, казалось, не спешили, уверенные, что, кроме них, никто не освободит лежащих на их пути городов и деревень. Старшина взвода крикнул солдатам: «Запевай!», и мы услышали сильный баритон:

Моя любимая песня! Она напомнила мне мирные курсантские месяцы в военном училище. Пехотинцы были как на подбор, коренасты и низкорослы. Казалось, их специально подбирали, чтобы каждый мог быстро окопаться и легко укрыться за невысокими смоленскими кустами. Вот такие спасли Москву, отбили Смоленск и теперь уверенно и неудержимо шагают вперед.

В оборонительных сражениях за Ленинград и Москву в 41-м, под Сталинградом в конце 42-го советская авиация количественно уступала немецкой. В 43-м, в сражениях на Курской дуге инициатива в воздухе окончательно перешла к нашим авиаторам. В ходе операции «Багратион», когда была освобождена Белоруссия, наши военно-воздушные силы превосходили люфтваффе почтив три раза. Веселее и увереннее шла теперь пехота в бой. Да и мы, воздушные разведчики, ликовали, наблюдая, как стройными «девятками» направлялись наши бомбардировщики на запад. Воздух звенел от ровного гула моторов. Сердце пело от радости победного наступления... Всю дорогу до Смоленска мы обсуждали события последних дней. [122]

Наши летчики здорово поработали перед белорусской операцией. Они вскрыли оборону немцев по линии Великие Луки — Орша — Могилев — Речица. Все фотодонесения направлялись в разведуправление Главного штаба ВВС. На фотосхемах специальными знаками обозначались огневые точки противника, включая оборонительные препятствия. Затем условные знаки переносились на крупномасштабные карты, которые выдавались на предстоящий бой общевойсковым офицерам вплоть до командиров взводов. Таким образом, наши войска — пехотинцы, артиллеристы и танкисты — шли в бой не вслепую, а строили свой маневр с учетом данных фоторазведки.

Что ж, в добрый путь, матушка-пехота! Воздушные разведчики всегда с тобой, до конца. Они помогут тебе найти наиболее легкий путь к победе. А путь у нас один — на Берлин!

Наконец мы добрались до Смоленска. Весть о наступлении взволновала наших разведчиков. Полк получил приказ перебазироваться на запад вслед за стремительно наступающими войсками трех фронтов, которые мы снабжали фотодонесениями. Наш следующий полевой аэродром стал называться как рядом расположенное белорусское село — Прудины.

Фисак сказал мне, что «тройку» спишут на слом, а я немедленно должен отправиться с Сугриным на аэродром и выбрать новый самолет: три «пешки» на днях перегнали с волжского завода.

Мчимся к боевым самолетам. Вот они — три сверкающих свежей краской красавца! Похожие внешне на обычные серийные Пе-2, эти машины выпуска 44-го года отличаются более строгими линиями, хорошо пригнанными к крылу посадочными щитками. Фюзеляжи блестят, будто отполированные. Нам рассказывали, что только за счет улучшения аэродинамики возросла скорость самолета. [123]

Все эти усовершенствования внедрялись уже без участия главного конструктора, замечательного авиационного инженера Владимира Михайловича Петлякова, Он погиб в авиационной катастрофе в январе 1942 года, вылетев на самолете, который вел летчик нашего полка лейтенант Федор Овечкин.

Очевидец этой трагедии Никита Остапенко рассказывал однополчанам, как это случилось. Конструктор вместе со своим заместителем Изаксоном посетили казанский завод, где тогда налаживалось производство «пешек». Они интересовались, как идут дела с установкой лыж, и проверяли посадку самолета на снег. Работа была закончена, и конструкторы возвращались в Москву с докладом Верховному. В это время два наших экипажа прибыли, на завод за новыми самолетами. Они спешили домой, на свой подмосковный аэродром. В бомбардировщик Овечкина сел Владимир Михайлович Петляков, с Остапенко полетел заместитель конструктора. До Арзамаса долетели благополучно. Потом начался снежный буран, и на глазах Остапенко самолет Овечкина потерпел катастрофу.

А вот лыжи на бомбардировщиках Пе-2 не прижились. . —

Опыт показал, что самолет может безопасно взлетать и садиться на укатанный снежный покров. В течение четырех военных зим лишь однажды нам пришлось ставить машину на лыжи: «пешка» была подбита и аварийно приземлилась на лед озера Ильмень.

В ходе войны бомбардировщик Петлякова модернизировался. Появился учебный самолет — «спарка» с двойным управлением. Заводы стали производить вариант самолета-разведчика. Не кустарно, как это делали наши фотоспециалисты в начале войны, а солидно, с учетом последних технических достижений. В чреве машины устанавливалось до трех фотоаппаратов, была изобретена установка-качалка — АКАФУ, поворачивавшая аппарат на заданный угол.

... Вот такие три красавца Пе-2Р стояли перед нами — один лучше другого!

— Отличная машина! — комментировал, все эти новшества Валентин. Мы решили опробовать одну из «пешек» в воздухе, чтобы закрепить ее за нашим экипажем.

— В добрый путь! — напутствовал нас начальник разведки Морозов. Пока я расчехлял моторы, снимал с рулей струбцины, он рассказывал о военной авиации на заре ее рождения. [124]

Кто бы мог подумать, что самолеты времен первой мировой войны использовались сначала только в целях разведки. Они не были даже вооружены, постоянно вели наблюдение за действиями противника, и в результате ни одна из воевавших сторон не могла осуществить скрытого маневра для наступления. Фронт стабилизировался. Тогда появились на свет истребители, чтобы сбивать воздушных разведчиков. Вслед за ними родилась бомбардировочная авиация для атак на скопления войск врага.

Любопытно, как велась тогда разведка с воздуха. Полученные данные сообщались летчиком-наблюдателем с помощью вымпела либо стрел, которые бросал он на землю. Их подбирал скакавший за самолетом-разведчиком конник. Он почти не отставал, поскольку скорость аэропланов тех времен не превышала 50–75 километров в час.

...Наш избранник легко оторвался от бетонной полосы и стал быстро подниматься к легким перистым облакам. Машина послушно подчинялась желаниям летчика.

Моторы ровно гудели. Нажав вмонтированную в штурвал кнопку, Валентин стал ждать, когда «пешка» автоматически выйдет из пике. Машина оправдала наши ожидания.

— Когда приземлились и зарулили на стоянку, я предложил опробовать еще и другой самолет, но Валентин возразил: «Что мы, галоши в магазине покупаем? Этот хорош!»

Пусть будет так, как решил командир. Теперь надо раздобыть белой краски и вывести на килях цифру 4. Я решил это сделать сразу же, как только перелетим на новый аэродром. Однако наступление наших войск на трех фронтах развивалось столь стремительно, что мы постоянно перемещались с одного аэродрома на другой все дальше на запад, и с разрисовкой килей пришлось повременить.

Лишь осенью, когда мы вступили на территорию Польши и получили временную передышку, на килях «пешки» я вывел свой знак. Проходил мим. Юра Дерябичев — он с Голубничим летал на другом самолете — и дружески предложил рядом с гвардейским значком нарисовать орден Красного Знамени и сверху написать «Борисовский».

— Молодец, Юра, здорово придумал! — радостно воскликнул я, и мы принялись за работу. [125]

Звания «Борисовский» наш полк был удостоен за участие в подготовке и осуществлении операции «Багратион», в ходе которой были освобождены Борисов, Минск и другие белорусские города. Не успели мы порадоваться этой новости, как из Москвы пришло еще одно приятное известие: полк награжден орденом боевого Красного Знамени за взятие Вильнюса.

Нашей радости не было предела. Все горели желанием бить врага, скорее закончить войну. Воздушные разведчики упрашивали своих командиров дать разрешение на вылет. Но в ходе стремительного наступления отстал наш «кормилец» — батальон аэродромного обслуживания, и вскоре нам пришлось сократить число полетов из-за нехватки бензина.

Полевая кухня тоже затерялась. Пищу нам готовили на кострах, а «квартировали» мы в лесу, возле самолетов. Каждый устроил себе ложе по вкусу. Иван Филиппов, отличавшийся хозяйственной смекалкой, соорудил долговременный шалаш, притащил с луга свежего сена и царствовал, как король во дворце. Мы же, бывшие курсанты, смастерили между деревьями нечто вроде деревянных нар. Со всех сторон продувало, зато сквозь листву мерцали звезды. Идиллия! Стоял очень теплый сухой август.

Но вскоре идиллия кончилась. Через аэродром по лесным чащобам пробивались из окружения разгромленные под Минском фашисты. Однажды средь бела дня по летному полю промчалась немецкая танкетка. После этого ЧП стрелков-радистов и механиков стали назначать в ночное дежурство к самолетным крупнокалиберным пулеметам. И снова мне пришлось «через день на ремень» в караул ходить. И снова, как тогда, поздней осенью 41-го у канала Москва — Волга, в кабине севшей на вынужденную «пешки», я держал палец на гашетке авиапулемета. Я с тревогой вглядывался в темный литовский лес, откуда могли появиться недобитые гитлеровцы.

1944-й стал годом наступательных операций на всех фронтах от Карелии до Черного моря. Наши эскадрильи оказались разбросанными по разным аэродромам на огромной территории северо-запада нашей Родины. Всюду советские войска успешно громили гитлеровские полчища, приближаясь к логову врага — границам Германии. С каким волнением и радостью мы вслушивались в сводки Совинформбюро, сообщавшие о взятии «крепких орешков» — Новгорода, Дна, Старой Руссы, Холма, Нозоржева, Острова, Резекне и других. Сколько наших товарищей сложили головы за их освобождение! А фронты все двигались и двигались вперед...

В этот период от разведчиков настойчиво требовали передавать ценные сведения по радио, не дожидаясь, когда экипаж вернется, а «фотики» проявят и расшифруют фильмы. Но разглядеть объекты с большой высоты, а часто лишь сквозь «окна» в облаках не так-то легко.

— Неудивительно, что иногда поступали разноречивые данные, — рассказывал начальник разведки Морозов. — Один член экипажа успевал подсчитать больше, а другой меньше самолетов на одном и том же аэродроме противника. А был у нас штурман — не буду называть его фамилии, — который любил похвастать, наболтать семь верст до небес, а проявишь пленку — пусто. Но второго такого я не знаю. Ведь наш полк состоял из снайперов разведки вроде Славы Руднева, хотя и с ним произошла осечка.

Штурман Руднев был смелым и находчивым разведчиком. Он постоянно «обхаживал» начальника фоторазведки, просился в полет и, конечно, добивался своего.

Главный штаб ВВС потребовал от разведчиков зорко следить за передвижением войск отступающего противника. Руднев отправился на разведку Нарвы и Тарту, откуда могли быть переброшены резервы гитлеровцев. Через час он сообщил по радио; обнаружил танковую колонну, растянувшуюся на тридцать километров по шоссе. [128]

Когда Руднев вернулся, пленку быстро проявили и по мокрым негативам стали искать танки. При дешифровке фильма присутствовал Морозов и всполошивший всех Руднев.

— Вот они — танки либо грузовики! — воскликнул Станислав, указывая на темные крошечные прямоугольники.

— Что-то непохоже, — не совсем уверенно возразил начальник фотоотделения Александр Бакастов. — Да нет, точно — это не танки! — твердо добавил он.

— А что же, что? — возмутился Руднев.

— Не знаю... Надо посмотреть по отпечатку. Бакастов распорядился быстро отпечатать снимок. Прошло несколько минут, и когда принесли фотографию, то один из фотометристов сказал с полной уверенностью:

— Руднев сфотографировал груды гравия и песка, они насыпаны вдоль шоссе с равными интервалами, характерными для ремонтных работ.

— Совершенно точно, товарищ майор, — подтвердил Бакастов, обращаясь к Морозову.

— Соедините меня быстро со штабом фронта! — приказал начальник разведки.

Руднев слушал этот разговор молча. Краска стыда выступила на его щеках, хотя Бакастов его успокаивал, говорил, что с высоты груды гравия и впрямь можно было принять за танки. Тем временем Морозов доложил по телефону об ошибке разведчика, но трубку долго не вешал. Чем дольше он слушал, тем серьезнее становилось его лицо. Наконец он повесил трубку и грустно сказал:

— На всякого мудреца довольно простоты. В штабе фронта поторопились, не стали ждать возвращения Руднева. Послали в район предполагаемой танковой дивизии бомбардировщики и штурмовики. Естественно, они не обнаружили танков, но попали под огонь зениток и напоролись на «фоккеров». Есть потери...

Этот урок не пропал даром. Шли бои за освобождение Петрозаводска. Разведчики передали радиограмму, будто обнаружили в финском порту Котка транспорты под парами, готовые вот-вот сняться и удрать. Но в штабе полка проявили осторожность. На привезенном фильме вместо транспортов оказались деревянные плоты с печками, изрядно дымившими. [129]

В ходе операции «Багратион» воздушная оборона противника была порядком дезорганизована, и наши разведчики беспрепятственно выполняли полеты в тыл врага. А затем снова стало трудно. Юрий Дерябичев делился опытом с новичками первой эскадрильи, среди которых храбростью и мастерством отличался экипаж Кости Дунаевского.

— Сейчас, Костя, наши наступают, нам легко — не работа, а семечки, — говорил он. — Но нам предстоит вести разведку в Восточной Пруссии. Сердцем чувствую — будет тяжело...

И действительно, еще не обкатанная в боях 1-я эскадрилья теряла один экипаж за другим. Прав оказался генерал Грендаль, когда предупреждал, что переход наших войск от обороны к наступлению потребует от воздушных разведчиков еще большего мастерства, расширения знаний о маневрах отступающего противника.

Перед разведчиками ставились все новые и новые задачи. Голубничий и Дерябичев должны были сфотографировать рубежи обороны вокруг Кенигсберга. Им пришлось вычерчивать на карте замысловатую кривую со множеством изломов, причем без заметных ориентиров. Трудным был этот полет, первый в Восточную Пруссию. Но разведчики справились с заданием.

«Разлетался» Виктор Богданов вместе со штурманом Иваном Строевым. Виктор был молод и самолюбив. И хотя его грудь тоже была украшена орденами, слава Мелаха, Сугрина и Голубничего не давала ему покоя. Он все время стремился совершить подвиг, чем-то отличиться.

Виктор узнал случайно от механиков-оружейников первой эскадрильи, что Костя Дунаевский всегда возвращается с задания, расстреляв патроны своего переднего пулемета. Очевидно, Константин вопреки запретам начальства спускался с большой высоты, на которой обычно летали разведчики, до бреющего полета и штурмовал вражеские колонны.

Богданов стал искать встречи с врагом. Однажды, возвращаясь на небольшой высоте, он увидел вражеский эшелон. Недолго раздумывая, разведчик бросил «пешку» в пике и, поймав в прицел голову эшелона, открыл огонь из пулемета.

— Что ты делаешь, Витя? — закричал штурман. — Это же бронепоезд! Назад, Витя, назад! [130]

Но было поздно. В ответ на пулеметную очередь, которая оказалась для бронепоезда не страшнее комариного укуса, разведчик получил солидную порцию свинца. Самолет тряхнуло. На пол кабины посыпались осколки плексигласа.

— Течет масло сквозь пробитый капот левого мотора! — сигнализировал Строев. — Стрелка манометра упала до нуля!

Только теперь Виктор понял, что допустил оплошность, атаковал бронепоезд, а не товарняк, как ему показалось. Он потянул было штурвал, чтобы взмыть в облака, но сигнал штурмана о раненом моторе заставил его изменить решение. Витюнчик выровнял самолет и сбавил скорость. Левый мотор остановился.

Радист Павел Дидора заволновался:

— Командир, почему остановился мотор?

— Я его выключил.

— Зачем?

— Выбило масло. Мотор вот-вот заклинит. Винт застопорится и создаст лобовое сопротивление, мы не сможем долететь на одном моторе...

Машина и без того с трудом подчинялась летчику. Скоро линия фронта. Опасаясь перегреть единственный работающий мотор, Виктор все-таки прибавил газа, начал постепенно набирать высоту. Другого выхода не было: самолет могли сбить из винтовки. Всю дорогу домой молодой разведчик ругал себя за опрометчивый поступок и ненужное ухарство.

Командиром эскадрильи вместо Малютина стал Анатолий Попов. Подтянутый взыскательный летчик, он любил порядок и дисциплину. Мы приготовились к тому, что Витюнчику крепко достанется за самовольную атаку бронепоезда, но новый комэск рассудил по-своему. Он сначала пожурил Виктора, а после похвалил за летное мастерство и находчивость во время полета на одном моторе в тылу врага.

— Это хорошо, что наши летчики кипят злостью, готовы громить ненавистного врага, — говорил новый комэск. — Но храбрость не всюду нужна. Помню, во время битвы за Москву мы настояли, заставили подвешивать в мотогондолы «пешек» стокилограммовые фугаски. До шести штук брали в полет. Ух и доставалось фрицам! А потом отказались от этой практики. Узнав, что русские разведчики выполняют роль «бомберов», фашисты усилили за нами охоту. Наши потери сильно возросли... [131]

Случай с атакой на бронепоезд всем нам запомнился надолго. Оказалось, что Виктор перестраховался, выключив правый мотор. Когда сняли капот, обнаружили перебитый осколками снаряда маслопровод, ведущий к манометру. Вот почему стрелка прибора не показывала давления масла. А мотор был цел и мог тянуть еще долго, пока из системы не выбило бы все масло. Получалось, Богданов добровольно пролетел двести километров на одном моторе.

Вскоре его экипаж снова попал в опасное положение. Полетели на разведку железнодорожного узла еще не освобожденной Риги. Иван Строев подробно рассказал, какую трепку им устроили зенитчики, оборонявшие подступы к Риге. Но Витюнчик и виду не показал, что экипаж был на волоске от смерти. А случилось вот что.

Незадолго до появления над Ригой Богданова Там пролетел экипаж Голубничего.

— И смех и грех, — рассказывал Юра Деряби-чев. — После того как мы разведали товарную станцию Риги и собирались домой, я говорю Голубничему:

«Поворачивай обратно!» Он, конечно, заворчал: «Почему?» Мы взбудоражили немецкую зенитную артиллерию, и вот снова нам надо лезть в пекло, да еще в какое! Ведь обычно мы скрытно подлетаем к цели. Заходим со стороны солнца. Немцы с земли не успевают нас заметить, и мы со снижением, на предельной скорости. уходим невредимыми. А тут, после того как мы себя обнаружили, тебе говорят: поворачивай назад, и еще велят сделать два захода! Но что поделаешь, фотографирование не получилось: шнур, ведущий к фотоаппарату, выпал из зажима, аппарат не включился. Когда это обнаружили и стали делать повторные заходы, заметили поднимавшихся «мессеров». Только их и не хватало!

И в этот момент над Ригой появляется экипаж Вити Богданова. Он должен был повторить фотографирование. Задание было срочное, приказ Ставки Верховного гласил: подготовить фотопланшет железнодорожного узла оккупированной Риги. Богданова атаковали истребители, но он ушел и вернулся без единой пробоины, сказав только Голубничему: «Чего ради вы фрицев взбаламутили?» [132]

У Виктора был свой почерк в небе, да и внешне он мало был похож на остальных летчиков. Бледный, с длинной тонкой шеей и детским выражением лица, он, казалось, совсем не годился для этой профессии. Чтобы выглядеть солиднее и старше своих двадцати двух лет, Витюнчик на земле облачался в выходную темную шинель и офицерскую фуражку. А когда собирался в полет, никогда не подпоясывал меховой комбинезон, дабы не подчеркивать свою худобу. Комбинезон свисал с плеч, выглядел мешком, и летчик казался неряшливым.

Но Богданов завоевал авторитет бесстрашного разведчика. Крепко прилипшее к нему прозвище Витюнчик со времен нелепой аварии в Выползове потеряло первоначальный смысл и звучало теперь ласково и уважительно. Виктор не скрывал, что переменит профессию на какое-нибудь мирное занятие, как только кончится война. Разглядывая его тонкие и длинные «шопеновские» пальцы, я думал, что он станет музыкантом или хирургом.

...Прошли годы. В век автоматической телефонной связи не таким уж трудным делом оказалось разыскать фронтовых товарищей. Лишь Виктора Богданова не удалось найти. По рассказам, он демобилизовался и учился в Ленинграде. Никто не помнил его отчества — ведь на фронте звали друг друга по именам и редко по фамилиям. А без отчества и года рождения наше Госсправбюро не может дать адреса. Пришлось обратиться к услугам... уголовного розыска. Богдановых в Ленинграде — оказались сотни, и среди них десятки бывших фронтовиков. Получив адреса некоторых, подходивших по возрасту и образованию, я отправился на розыски однополчанина.

...Двери гостеприимно открывали старушки — матери фронтовиков, и статные молодые мужчины — их дети. Один показался мне копией Витюнчика — такой же бледнолицый, худощавый, с тонкими кистями рук. Сошлись все данные, только отец молодого мужчины не служил в авиации, а был танкистом. Встревоженная нашим разговором, из смежной комнаты появилась мать танкиста, стала угощать чаем, хлопотать, умоляла рассказать подробности о том, как погиб ее сын. Я объяснил, что разыскиваю другого Богданова, и поднялся, но старушка просила остаться. Она была рада, что кто-то помнит и ищет Виктора Богданова, пусть не ее сына...

А наш Витюнчик сам нашелся. Вскоре после войны он демобилизовался, много болел, угодил однажды под грузовик, упорно учился в институте, затем работал врачом на Украине. [133]

Крынки — живописный пограничный городок, расположенный недалеко от Гродно. Он разделяется на две половины мелкой речушкой. На западной стороне проживали поляки, а за речкой, ближе к советско-польской границе, белорусы. В ста с лишним километрах от Крынок проходил фронт. После двух с половиной месяцев неудержимого броска от «Смоленских ворот» до польской реки Нарев солдаты 2-го Белорусского фронта под командованием К. К. Рокоссовского остановились на рубеже Августов — Ломжа — Остроленка. Войска нуждались в пополнении и перегруппировке для решающих битв на территории Польши и Германии.

Воздушные разведчики, естественно, не получили передышки. Как всегда перед началом крупных операций, полк включился в интенсивную работу, обнаруживая вражеские оборонительные сооружения и дислокацию войск. Разведчики регулярно появлялись над Варшавой, Торном, Данцигом, Лодзью, Бреслау.

Немцы серьезно готовились оборонять подступы к Германии, срочно создавали укрепленные районы, не дремала и их служба противовоздушной обороны. Во время разведки шоссейных и железных дорог, а также железнодорожного узла Лодзи экипаж Петрова заметил «Мессершмитт-109». Разведчики не дрогнули и, развернув самолет навстречу солнцу, с набором высоты продолжали полет. Истребитель не прекратил преследования, и тут у Виктора возникла дерзкая мысль.

В люках его самолета находились тысячи листовок на польском языке. Он дал команду Малинкину сбросить на стервятника весь «пропагандистский груз». Малинкин потянул ручку, и сзади «пешки» моментально образовался длинный белый шлейф. Спустя минуту стрелок-радист доложил, что преследователь резко пошел вниз — видно, листовки угодили ему в водяные радиаторы, и мотор стал перегреваться. «Листовками сшибли гада!» — рассказывали разведчики по возвращении на аэродром Крынки. Вернулись, как уже заведено, бреющим полетом.

Вечером в крестьянской хате, где разместились летчики, между хозяином-поляком и Виктором произошел такой разговор. Старик вдруг сказал:

— Фрицы-то высоко летают, а вы, русские, низко. Видать, не умеете. [134]

Виктор стал объяснять, что бреющий полет опаснее, а поляк не верит. Озадаченный Виктор отрезал:

— Ну хорошо, завтра полечу, возьму, и сшибу трубу твоей хаты.

— Не сшибешь, — ответил поляк, — она крепкая.

— Хорошо, посмотрим!

И расстались.

На следующий день, возвращаясь с задания, Виктор разглядел эту самую трубу и прижал к ней Пе-2. Самолет взмыл, и от идущей от винтов струи труба рассыпалась. Ох к смеху было в тот день! Поляк с восторгом всем рассказывал, какие храбрые русские летчики.

А Петров был счастлив вдвойне. Мало того, что убедил старого поляка в своей правоте, но и вернулся с исключительно ценными фотодонесениями. Его боевой друг Малинкин в тот день захворал, и штурманом летал Дерябичев.

Петров хорошо знал от Голубничего, что Юра в полете не любит лишних разговоров. На вопросы иного незнакомого летчика, решившего проэкзаменовать штурмана, постоянно спрашивая «Где находимся?», Юрий обычно отвечал: «В воздухе». А если летчик не унимался и, увидев деревню, снова спрашивал, что за пункт, Юра ехидно говорил: «Населенный». И так несколько раз, пока летчик не убедится, что штурман занят своим делом и ведет самолет точно по маршруту.

Но во время полета с Петровым Юра не умолкал всю дорогу.

— Командир, подверни чуть вправо! — попросил вдруг он.

— А что случилось? Вроде бы летим нормально.

— Так-то оно так, но вижу справа что-то похожее на вновь сооруженную крупную полосу обороны фрицев. Пролетали тут неделю назад с Голубничим и ничего не заметили...

— А где мы сейчас находимся?

— В ста пятидесяти километрах западнее Варшавы. Через несколько минут разведчики приблизились к цели настолько, что отчетливо смогли разглядеть с большой высоты свежевыкопанные противотанковые рвы и другие атрибуты мощных оборонительных укреплений отступающих гитлеровцев. Полоса тянулась на много десятков километров с севера на юг.

— Летим над целью, Витя, включаю фотоаппараты! — крикнул Юрий. [135]

Инициатива разведчиков была отмечена благодарностью. В напряженной боевой работе заканчивался славный 1944 год.

...Советские летчики полюбились населению польского городка. И в дни рождественских праздников жители западной половины Крынок, где высился красивый католический собор, приглашали нас в гости. Затем, в январе, белорусы в соответствии со своей традицией отмечали рождество, и нам трудно было не ответить на их гостеприимство.

Фашисты, оккупировавшие городок с осени 1939 года, хозяйничали как у себя дома. Население испытывало недостаток в продуктах. Беднее всех жили белорусы, но их праздничные столы, накрытые ради нас, не пустовали. Мы знали, чего это стоило. В течение двух месяцев, что мы находились в Крынках, белорусы и поляки экономили на всем, перебиваясь картошкой и хлебом.

Мы тоже пригласили их за наш новогодний стол в ночь на 1 января 1945 года. К этому времени с питанием у нас стало лучше. Воинская норма по-прежнему оставалась скромной, но возле аэродрома находилось брошенное бежавшим помещиком картофельное поле, и мы пекли картошку на костре. Вскоре начпрод собрал стадо в триста голов из разбежавшихся во время боев коров и стал забивать для нас по одной в день. Наши негустые технарские щи покрылись пленкой жира, скудный сержантский харч стал вкуснее.

Старуха хозяйка убогой белорусской хаты, где мы квартировали, приготовила на Новый год вкусный ужин, вынесла из погреба красноватый бимбер — местный самогон, — и мы дружно выпили за грядущую победу. Старушка отказалась, вспомнила двух пропавших без вести сыновей, призванных в польскую армию. Она сидела за столом молча, стесняясь притронуться к селедке, которую мы раздобыли в сержантской столовой, и внимательно слушала разговор двух русских — моего друга Андрея Сакеллари и меня.

Андрей был редкий токарь-умелец и служил в авиаремонтных мастерских. Мы оба страстно любили поэзию и музыку. Мой друг, потомственный рабочий-слесарь, оказался человеком большого ума и тонкой интеллигентной души. До войны он успел закончить два курса Литературного института. Стихи его казались мне настолько совершенными по сравнению с моими скороспелыми творениями, что я забросил стихотворчество. [136]

Но жить без сочинительства я не мог. Механик-электрик нашей эскадрильи выменял у одного поляка на продукты расстроенный маленький аккордеон и приставал ко мне, прося поиграть на его инструменте.

Полковой баян затерялся где-то в Смоленске. Скучно было без музыки и мне, и моим товарищам, но сыграть на разбитом примитивном аккордеоне сложные мелодии мне не удавалось. И я стал сочинять свои песни. Первая была грустная-прегрустная. В ней говорилось о солдатской тоске по дому и любимой девушке, о фронтовой жизни и страстном желании поскорее кончить войну и вернуться домой.

Зато вторая песня была задорной:

Один из механиков первой эскадрильи обладал красивым лирическим тенором и, исполняя мою первую, грустную песню, доводил товарищей чуть ли не до слез. Затем в два голоса мы пели с ним «Не грусти, подожди!», и наш короткий импровизированный концерт у самолетов заканчивался «Коробейниками». Потом я сочинил песню про жеребят, которых видел по утрам, шагая из городка на аэродром. Однажды мои песня услышал комиссар полка и предложил включить их в программу концерта самодеятельности, который однополчане давали в городском театре Гродно.

Зал был переполнен. «Не грусти, подожди!» пришлось исполнять на «бис». А начался концерт стихами Андрея Сакеллари. Он прочитал что-то слишком философское, и ему вежливо поаплодировали. Андрей завидовал моему успеху и искренне восхищался моими песнями. Я же утверждал, что это — мое мимолетное увлечение, а вот его стихи — вершина, до которой мне никогда не добраться.

Так мы проспорили до полуночи, пока глаза сами собой от усталости не стали закрываться. Вдруг в хату ворвался мой моторист и сказал, что-приказано через час явиться в штаб с вещами. [137]

Солдаты Рокоссовского прорвали фронт и развили наступление. Старшим авиамеханикам приказано перебазироваться на новый аэродром города Модлин, что находится севернее Варшавы, на берегу Вислы. Выезжаем в ночь с тем, чтобы прибыть туда утром и приготовиться к приему самолетов.

Впервые мне предстояло перебазироваться на новый аэродром наземным транспортом. Весь победный путь на запад — от валдайского аэродрома Выползово до польского городка Крынки я совершил на своих самолетах в качестве четвертого члена экипажа, втиснувшись в узкую переднюю кабину между летчиком и штурманом.

В кабине стрелка-радиста было куда просторнее, но не ощущалось стремительности полета и был плохой обзор: узкие наблюдательные люки выходили в хвост самолета. В передней же кабине с прозрачным полом из плексигласа и колпаком над головой я разглядывал летящие навстречу кучевые облака либо верхушки сосен, если самолет спускался до бреющего полета.

Модлин оказался старинной крепостью, обнесенной рвом и каменными укреплениями. Потайные ходы вели из нее к Висле. Наши пехотинцы и танкисты столь молниеносно окружили крепость, что не все гитлеровцы успели удрать. Несколько механиков спустились в катакомбы и взяли в плен с десяток голодных фрицев, направлявшихся подземными ходами за водой к реке.

А фронт уходил все дальше. Перед разведчиками полка встала задача — вскрыть берлинский аэродромный узел. Одновременно летчики продолжали разведывать еще не сдавшийся Кенигсберг, обложенный со всех сторон Данциг и обширные районы Померании.

Писарь полка положил перед полковником Тюриным документ, плотно напечатанный на машинке. Это был наградной лист на штурмана ночной эскадрильи Валентина Соколова. Трофим Романович с большим интересом углубился в чтение, так как наградной лист был не совсем обычным. В послужном списке Соколова значились такие подвиги, которым мог бы позавидовать любой мастер воздушной разведки. [138]

Дело в том, что до прибытия в наш полк Валентин выполнял особые задания Армии и разведотдела Северо-Западного фронта. Об этом мало кто знал в полку, включая и Тюрина.

Шел грозный 1941 год. По призыву партии всюду на временно оккупированной территории создавались партизанские отряды и диверсионные группы. Они нуждались в руководстве, боеприпасах и средствах связи. Вместе с известным летчиком Александром Груздиным штурман участвовал в полетах в партизанские края.

Сорок раз глубокими осенними ночами Соколов точно выводил самолет в предместья Риги, Таллина, Каунаса, Вильнюса и других прибалтийских городов.

. — Самолет над целью, — спокойно докладывал Валентин, и Груздин отдавал приказ:

— Приступить к операции!

Как правило, с группой десантников вылетал мастер парашютного спорта и четко следил за тем, чтобы забрасываемые советские люди правильно выполняли прыжок. Ведь многие из них не летали на самолетах и впервые видели парашют.

— Все ли операции проходили без сучка я задоринки? — спросил я Соколова, встретившись с ним после войны.

— Одна накладка случилась, хотя и не по вине экипажа. Мы должны были выбросить небольшую группу в районе Риги. Летевший с нами инструктор раньше времени дал сигнал, и группа покинула самолет, не долетев до цели 70 километров. Я сильно переживал случившееся и успокоился лишь после того, как наша агентурная радиостанция сообщила, что десантники удачно приземлились и приступили к действиям. Все другие операции осуществлялись четко. Точно выходили на место выброски, опознавали сигналы наших партизан и сбрасывали десантников.

— А приходилось ли встречаться с прославленными партизанскими командирами Ковпаком, Медведевым?

— Может, и приходилось. Об этих героях войны за линией фронта мы узнали из книг после Дня Победы. А во время войны все наши операции проходили в строгой тайне, и руководители диверсионных групп имели кодовые фамилии и прозвища.

— Наверно, вам доводилось приземляться у партизан?

— Да, но позже — в сорок втором и сорок третьем годах, когда были образованы целые партизанские края с тайными аэродромами. Мы доставляли туда людей и грузы и забирали на Большую землю раненых и больных. Вылетал я тогда с другими летчиками. Мой боевой друг Груздин погиб. [139]

...А война продолжалась. Еще пятьдесят четыре раза ночью я вылетал в глубокий тыл врага и забросил много оружия, боеприпасов и радиостанций. Фронт проходил тогда очень далеко от границ Германии, но мы смело летали на Кенигсберг, Варшаву и Краков и даже на югославские города Белград и Нови-Сад.

— А когда ты стал воздушным разведчиком?

— Сначала я повоевал на Северо-Западном фронте, вылетал около семидесяти раз бомбить гитлеровцев. А потом уже попал в разведчики-ночники...

На всю жизнь запомнился Валентину Петровичу полет на разведку города Дно на Псковщине, оккупированного немцами с осени 41-го. Разведчикам приказали сфотографировать городской железнодорожный узел и соседний аэродром Гривочки, с которого действовали немецкие бомбардировщики и истребители.

Погода была нелетной. Весь день сыпал снег. Но надо лететь, надо! На бреющем полете, почти задевая за верхушки деревьев, разведчики подбирались к цели. Снегопад ослаб, туман несколько рассеялся. Внизу отчетливо увидели ряды «юнкерсов» и истребителей прикрытия. А вот и железнодорожный узел Дно. На нем полным ходом шла разгрузка пехоты, танков и пушек.

Жаль, что высота была неподходящая, и фотографирование не удалось. Но в чреве Ил-4 висела дюжина здоровенных фугасок. Соколов попросил у командира разрешения немедленно их сбросить. У штурмана был отлично наметанный глаз. Засвистели бомбы, и было видно, как они взрывались в гуще боевой техники врага. Пламя охватило платформы с танками.

Уже затемно, довольные удачным полетом, разведчики вернулись на свой аэродром. Приземлились аварийно на фюзеляж, так как осколком снаряда перебило систему выпуска шасси. На следующий день Соколов на другом бомбардировщике снова отправился на разведку Дна и Гривочек. Нужно было узнать, что осталось там после ночного удара нашей дальней бомбардировочной авиации, действовавшей по разведывательным данным штурмана Соколова и его товарищей по экипажу. [140]

— Любо-дорого было рассматривать привезенные нами фотоснимки, — вспоминал Валентин Петрович. — Сорок самолетов уничтожены полностью, подавлены'зенитные батареи. А на станции разбиты десятки цистерн, вагонов, покорежены рельсы...

С того памятного дня, когда одиночные немецкие бомбардировщики прорвались в небо Москвы, всех наших авиаторов не оставляла мысль отомстить, добраться до Берлина и обрушить на него смертоносный груз. Но фашистская столица была далеко. Наши разведчики одними из первых стали появляться над Берлином. «Ночники» обычно вылетали на немецких бомбардировщиках «Доронье-215», купленных в Германии незадолго до войны и переданных нашему полку.

— Первый полет на «Доронье», — рассказывал Соколов, — закончился благополучно. Берлинские зенитчики и истребители не обратили на нас никакого внимания, приняв за «своего». Фашисты тогда верили в свою победу. С них еще не сошла спесь. Немецкие города по вечерам были освещены, будто и не было войны. Что ж, нам легче было ориентироваться. А вот второй полет был сопряжен с трудностями. Враг встретил нас плотным зенитным огнем, хотя мы снова появились на немецком самолете...

Еще не раз вылетал Соколов на разведку германской столицы. Он обнаружил систему противовоздушных заграждений, определил высоту подъема и крепления аэростатов. А всего за четыре года войны штурман выполнил почти двести боевых вылетов, за что был представлен к званию Героя Советского Союза.

...Гвардии полковник Тюрин обмакнул ручку в чернильницу и с удовольствием поставил подпись под документом. Он нисколько не сомневался, что воздушный разведчик достоин высокой награды. Перед Трофимом Романовичем лежали еще несколько наградных листов, но он отложил их в сторону.

Полковник подумал, что штурман-герой моложе его всего на год. Оба они — авиаторы старшего поколения. Тюрин бессменно возглавлял наш полк, был целиком поглощен организацией сложной боевой работы различных специальных служб, чему не обучали ни в одной академии. Опыт командования особой воинской частью приобретался в ходе войны. Трофим Романович поморщился, подумав, что в результате из боевого летчика-истребителя он превратился в администратора, и искренне позавидовал боевым подвигам Соколова. [141]

Посыльный полкового штаба разыскал меня у самолета и сказал, чтобы я, как управлюсь с работой, явился к комиссару полка Сергею Андреевичу Настоящему. Наш заместитель командира полка по политической части. На разведку не летал, но путешествовать по воздуху ему приходилось предостаточно. Полевые эскадрильи были разбросаны на оперативных точках по всему северо-западу. Всюду, естественно, нужен был комиссарский глаз и совет.

Комиссар не любил произносить долгих речей, изъяснялся лаконично и четко. По возрасту он годился нам в отцы. Был всегда подтянут, носил кожаный реглан летчика, как и политрук нашей эскадрильи Пронькин, выпускник военно-политической академии.

Сергей Андреевич академии не кончал, учился лишь в обычной школе военных летчиков. Комиссар пользовался уважением, а вот молодой Пронькин никак не смог завоевать авторитет. Настоящий был тактичен, справедлив, никогда не горячился и не принимал скорых решений. А наш политрук часто руководствовался эмоциями. Но чувства, как известно, не лучший советчик.

Я разыскал комиссара в штабе полка, где он о чем-то разговаривал с Пронькиным. Я решил дождаться конца разговора, но Настоящий поманил меня пальцем.

— Послушайте, товарищ старший сержант, что докладывает политрук, — сказал он.

Речь шла о полковом баяне. Он остался в клубе гарнизона в Смоленске и куда-то запропастился. Пронькин прилетел из Смоленска и сообщил комиссару о пропаже.

— Концов не найдешь, — вздыхал политрук. — Прогуляли его механики.

— Зачем же так говорить? У вас нет никаких доказательств, — спокойно возразил подполковник.

— Конечно, механики прогуляли, — твердил Пронькин.

Настоящий порозовел, выслушав еще раз грубые и необоснованные утверждения Пронькина. Понимая, что политрука не переубедишь, комиссар решил покончить с этим разговором.

— Как бы там ни было, — твердо сказал он, — но после напряженного боевого дня летный и технический состав нуждается в хорошем отдыхе. Мы же предлагаем им одни политбеседы, причем продолжительные и часто нудные. Кинопередвижка сломалась. Не можем даже организовать вечерний отдых, концерт самодеятельности... Вы свободны, политрук. [142]

Когда Пронькин ушел, подполковник обратился ко мне:

— В осажденный Данциг по своим делам выезжает наша аэродромная команда. Я решил послать вас с нею. Понюхайте настоящего пороха, потом расскажете нам, как воюет матушка-пехота, напишете новые стихи. К вашему возвращению, я уверен, мы разыщем баян. Снова возобновим концерты, будем отдыхать веселее и лучше воевать...

Рано утром мы отправились по шоссе, ведущему на север, к Балтийскому морю. Проезжали незнакомые города, безмолвные, пустынные и целехонькие. Брусчатка мостовых, дома из красного кирпича, готический шрифт надписей говорили о том, что это немецкие или онемеченные польские города. Война пощадила их. Они остались целыми, поскольку советские воины молниеносно наступали, а гитлеровцы столь же поспешно бежали, не оказывая серьезного сопротивления.

Миновали Торунь и соседний с ним крупный город Быгдощь (немцы перекрестили его в Бромберг). В этих городах мы не заметили больших разрушений, а вот на подступах к Данцигу все говорило о том, что тут каждый километр дороги, каждый пригород брался с боем. Чуть ли не полутораметровой толщины стволы деревьев были подпилены и повалены на асфальт шоссе. Требовались краны-тяжеловесы, чтобы их растащить и расчистить путь танкам. О кранах можно было лишь мечтать, и танки ринулись в обход оборонительных сооружений врага. Советские воины вышли к морю, захватили порт Гдыню и сжимали кольцо вокруг Данцига.

Город пылал в огне пожаров, взрывавшихся авиабомб и артиллерийских снарядов. В центре города шли бои. Под натиском нашей пехоты гитлеровцы отступали к набережной. С отчаянием обреченных они защищали свои корабли и транспорты, на которых пытались удрать сами и вывезти технику.

Упорные бои за Данциг продолжались много дней, и все это время наши воздушные разведчики зорко следили за маневрами врага, передвижением его морских резервов. Только один экипаж Дунаевского появился над Данцигом десять раз. Костя рассказывал, что во время полетов больше всего опасался попасть под огонь «своих». [143]

Польское население Данцига спряталось в подвалах старинных домов, пережидая пору сокрушительных бомбардировок и артиллерийского обстрела. Въехав в город, мы увидели на улицах наших солдат, «катюши», обозы, танки да еще не убранные трупы участников крестового похода «дранг нах остен». Товарищи из аэродромной команды отправились в пригород, где уцелел склад авиационных горюче-смазочных материалов. Я остался один. Вскоре встретил пехотинца, увешанного гранатами и ручными часами — по паре на каждой руке. «Трофейные», — решил я, и в этот момент у меня родилась мысль вместо пропавшего полкового баяна разыскать где-нибудь в брошенном музыкальном магазине немецкий аккордеон. Спросил пехотинца, не знает ли он, где в городе такой магазин.

— С неба свалился, летчик? — ответил тот с усмешкой. — На концерт приехал? А я вот иду задавать концерт фрицам.

— То-то оно и видно, — огрызнулся я. — Обвешался часами — смотри не опоздай!

— Смеешься, а зря, — сказал холодно пехотинец. — Это часы моих товарищей, память о них...

— Ну ладно, не кипятись. Может, случайно где видел музыкальный магазин?

— Честно, не видел, — остыл пехотинец. — Не до этого было. Сколько дней деремся, а не можем добить фашистских гадов. Сколько ребят похоронил... Вон холмик, видишь? Это наша братская могила.

Когда вернулись со склада мои товарищи, уже наступали сумерки, и мы решили искать пристанища на ночь. Облюбовали уцелевший дом на окраине города. В темноте не заметили, что дом занят нашими артиллеристами. Они уже поужинали и слушали, как их товарищ пиликал... на аккордеоне, точно таком же, какой выменял у поляка наш электрик, только другого цвета.

У меня сразу зародился план — выпросить у артиллериста этот аккордеон. Инструмент, правда, был небольшой, «четверть» полного аккордеона, с ограниченной клавиатурой.

— Трофейный? — спросил я артиллериста.

— А какой же еще? — ответил тот. Видимо, солдат умел играть на двухрядке, а эта немецкая штука ему не подчинялась. [144]

— Разреши попробовать, может, у меня получится.

— А ты гармонист?

— Так себе, самоучка...

— Тогда не берись, слушай, как я играю. Артиллерист долго не хотел расставаться с инструментом. А когда кончил играть, затеял длинный философский разговор.

— Вы, я вижу, летчики, — будто с упреком сказал он. — Незавидная у вас служба...

— Это почему же?

— Где вы были в сорок первом, когда мы отступали от границы до Москвы? Где, скажи? Мы по болотам, сквозь леса продирались. Много не навоюешь винтовкой да штыком против танков и автоматов... Хоть бы один нашенский самолетик на подмогу... Нет, друзья-товарищи, не хотел бы я быть летчиком!

Артиллерист, видно, был зол на всех и вся на свете. Два товарища тщетно пытались его урезонить. Тогда ясказал:

— Мы воздушные разведчики.

— Разведчики? Этих я уважаю. Только не слышал, чтобы разведчики в небе летали. Расскажи, парень, что же это за штука такая — воздушные разведчики, — попросил артиллерист с неподдельным любопытством.

Я рассказал ему вкратце о фотоаппаратах, которые спрятаны в бомболюках наших самолетов, как по нашим донесениям составляются карты для пехотных и артиллерийских офицеров.

— Постой, постой, парень! Выходит, с неба можно лучше разглядеть врага, и не надо терять солдат, ведя разведку боем?

— Выходит, можно...

— Ну-ну, так чего же вы утром двадцать второго июня сорок первого не пролетели над немцами и не просигналили, что, мол, братцы, караул, фрицы вот-вот двинутся на Россию? Ну, чего не пролетели? Отвечай, летчик!

Такой поворот беседы снова поставил меня в тупик. Про себя я подумал: действительно, достаточно было нескольких десятков самолетов-разведчиков, чтобы пролететь вдоль советской границы от Балтики до Черного моря, причем над своей территорией, чтобы с помощью установленного под углом фотоаппарата обнаружить скопление немецких войск и техники. Но вслух я сказал правду: [145]

— Тогда, артиллерист, наша армия не имела настоящих самолетов-разведчиков...

— Да, многого у нас не хватало. А теперь мы силища неудержимая... Да ты не обижайся, садись к столу. На, играй, на этой чертовой немецкой гармошке...

Я сыграл, стараясь как можно задушевнее. Артиллерист прослезился, вытер глаза и начал ругать убийц-фашистов. Он выбежал во двор к стоявшей там пушке и дернул за шнур. Уши заложило от пушечного раската. ' Артиллерист пальнул еще раз и еще. «Сумасшедший!» — подумали мы. Вскоре он вернулся и сел за стол, будто ничего не случилось. Я поинтересовался:

— Ну что, солдат, срывал злость, палил холостыми?

— Нет, летчик, громил гадов настоящими снарядами! Пушка-то пристрелена. Бьем по крепости, где укрылись фашисты. Вот уже вторые сутки лупим по гадам. И будем бить, пока командир дивизиона не даст отбой...

Артиллеристы стреляли всю ночь напролет. Утром, когда мы собрались в путь, знакомый пушкарь подошел к нам, обнял меня, пожал руку и вдруг протянул мне аккордеон:

— Бери гармошку! Играй!

От неожиданности я растерялся, но подарок принял.

Полк разведчиков перелетел еще западнее, на стационарный аэродром города Торунь. Мы расположились на его окраине в приличных домах со всеми удобствами. Автопарк полка пополнился трофейными грузовиками «мерседес». Никто теперь не ходил пешком на аэродром. Однако вскоре к нам пришло большое горе. Самая глупая смерть, какую можно себе представить, подкралась к бессменному инженеру 3-й эскадрильи Петру Петровичу Фисаку.

Он прошел всю войну, не раз попадал под бомбежки, рисковал жизнью, вылетая опробовать самолеты, и оставался цел. А вот в конце войны, поселившись в благоустроенной квартире одного из домов Торуни, решил принять ванну и отравился газом. До войны он работал на верфях в Николаеве. Скромным, беззаветным тружеником мы запомнили его на всю жизнь... [146]

С аэродрома Торуни нашему полку приказали разведать расположение немецкой авиации вокруг Берлина, а также произвести плановую фотосъемку города. Подсчитали — получилось, надо сделать не менее тридцати вылетов. Ответственные задания поручались опытным мастерам разведки, ветеранам полка, прошедшим всю войну от стен Москвы, а также боевой молодежи, проявившей смелость и находчивость.

Опыт разведывательных полетов над немецкой столицей у нас уже имелся. Разведчики-»ночники» стали совершать вылеты на Берлин еще в 1943 году, когда враг удерживал Смоленск и находился на дальних подступах к Москве. А после освобождения Смоленска и появления в нашем полку новых самолетов Ту-2 стало вполне реальным летать на Берлин в дневное время и фотографировать логово фюрера. Так наш полк получил приказ подготовить фотопланшет — план германской столицы. Задание было выполнено 24 апреля 1944 года в преддверии готовящейся операции по освобождению Белоруссии.

Берлин занимает большую площадь, и сфотографировать его одному экипажу было не под силу. Первый самолет-разведчик Ту-2 с подвесными баками поднял со смоленского аэродрома комэск Алексей Дрыгин. Без происшествий он долетел до германской столицы и, невзирая на сильный зенитный огонь с земли, пролетел над центром Берлина, выполнив свою задачу. С высоты восьми тысяч метров, на которой пролетел А. Дрыгин над Берлином, удалось снять с помощью фотоаппарата-»качалки» полосу города шириной 7025 метров. Этого было явно недостаточно для изготовления планшета — плана большого города.

Вслед за вернувшимся первым «Туполевым» на Берлин отправились еще два самолета-разведчика. Один Ту-2 повел Герой Советского Союза Ефим Мелах, второй — Константин Дунаевский. Они дофотографировали весь Берлин и его окрестности. На изготовленном из трех разведфильмов планшете — плане Берлина были указаны обнаруженные линии обороны противника, зенитные установки, противотанковые рвы и вся сеть действующих аэродромов. Все участники съемок Берлина были отмечены благодарностью Верховного Главнокомандующего, награждены орденами.

И вот теперь, весной 1945-го, предстояло снова и снова разведывать германскую столицу и ее подступы. Летали на Берлин легко, уверенно, презирая смерть. [247]

В предчувствии близкого конца войны самые молчаливые летчики охотно делились друг с другом подробностями полетов.

— Надо же такому случиться! — начал свой рассказ Ефим Мелах. — Подлетаем мы к Берлину, как вдруг чувствую — задыхаюсь, в глазах темнеет...

— Ну и что же дальше?

— Веселенькая история! Высота — восемь тысяч метров. Почему-то прекратилась подача кислорода. Безвыходное положение, думаю. И в этот момент мой штурман без колебаний и лишних слов отсоединяет кислородный шланг от своей маски и передает мне. «Сумасшедший! — кричу ему что есть силы. — Ты же задохнешься через десять минут!» А он сунул шланг мне в руку и отпрянул назад. «Молодец», — подумал я и решительно приказал включить фотоаппараты. Курс — на рейхстаг!..

Штурман вскоре потерял сознание. Он очнулся после того, как Мелах, сфотографировав центральные кварталы, резко спикировал до трех тысяч метров. На этой высоте и пересек линию фронта. Разведчики доставили очень ценный фильм...

Никиту Остапенко в те дни засыпали вопросами и летчики и механики. Во время разведывательного полета над Берлином его атаковали новые немецкие реактивные «мессеры». Тогда они впервые появились над Берлином. Среди нас ходили всевозможные слухи. Рассказывали, будто прославленный летчик Иван Кожедуб на обычном истребителе Ла-7 вступил в бой с таким «мессером» и сбил его. Летчики утверждали, что реактивный «мессер» летает чуть ли не в два раза быстрее обычных самолетов, зато не такой маневренный, как Яки или «лавочкины». Драться с ним и побеждать можно!

Сфотографировав несколько аэродромов, расположенных вокруг Берлина, Остапенко взял курс на Потсдам. Тамошний аэродром был последней целью фоторазведки... Чтобы срезать путь, разведчики решили пройти через центр Берлина. Город был окутан густым дымом пожаров, сквозь который высвечивались всплески огрызавшихся зениток и взрываушихся бомб. Вдруг стрелок-радист прокричал:

— Командир! Над нами справа эскадра бомбардировщиков! [148]

Остапенко поднял голову и насчитал до сорока четырехмоторных самолетов. Они вот-вот должны были обрушить тонны своего груза на рейхстаг. Круто развернув машину, Остапенко изменил курс. Удалившись . от столицы километров на двадцать, разведчики считали себя в безопасности, как вдруг увидели в хвосте незнакомые немецкие истребители. Штурман и радист открыли огонь. Остапенко опрокинул «пешку» в отвесное пике и стал бросать ее из стороны в сторону, пытаясь помешать немцам вести прицельный огонь.

Обычно на максимальной скорости разведчикам удавалось оторваться от «мессеров», но на этот раз происходило что-то непонятное. Немцы висели на хвосте и быстро сокращали расстояние. И тут Остапенко понял, что его атаковали те самые истребители, о которых ходили слухи на фронте. Еще несколько секунд, и «пешка» врежется в землю.

— Я начал выводить самолет из пике, — рассказывал Никита, — а нагрузка велика, ломит в ушах, из носа течет кровь. Стрелок-радист на мои вопросы не отвечает: убит или потерял сознание. Штурман чертыхается, помогает мне снять кислородную маску. Выхожу из пикирования, чуть не задеваю крыльями верхушки деревьев. Впереди — линия фронта. А летим на бреющем — из автомата можно подбить. Набрать высоту нет времени. Бросаю «пешку» еще ниже. Со всех сторон нас обстреливают. Наконец проскочили. Вот и Торунь. Настолько взволнован, что не могу точно зайти на посадку. Сделал две «коробочки», прежде чем наконец сел.

— А как же выглядит новый «мессер»?

— Спроси мою бабушку! Бой длился считанные секунды. Разве в суматохе разглядишь?

Осталось шесть дней до того знаменательного момента, когда советские солдаты водрузят Знамя Победы над рейхстагом. Артиллеристы 1-го Белорусского фронта уже находились на подступах к рейхстагу и вели по нему первые залпы. Войска 1-го Украинского ворвались в Берлин с юга.

В этот день Константин Дунаевский вместе с боевым другом штурманом Плисом Нурписовым вылетели в десятый раз на разведку германской столицы. Незадолго до этого дня командир полка подписал на них наградные листы, представляя к званию Героя Советского Союза. К вечеру, когда кончились полеты, я встретил заплаканную Женю Смирнову и догадался, что Костя не вернулся. [149]

Нет, не хотелось верить, что Костя погиб! Все летчики и штурманы восхищались отвагой и удачливостью этого молодого экипажа, прошедшего сквозь все испытания. Костя никогда не щадил своей жизни. Всем запомнилось, как он, едва начав трудную службу разведчика, проявил исключительную храбрость. Это случилось незадолго до начала операции «Багратион». Костя вылетел с нашей базы в Смоленске на разведку железнодорожного узла еще оккупированного Бобруйска. Плотная стена зенитного огня встретила советского разведчика на подходе к цели, но Костя не сошел с боевого курса и приказал включить фотоаппарат. В этот момент один из вражеских снарядов угодил в левый мотор. Машину сильно тряхнуло. «Пешка» дала крен и сбилась с курса. Фотографирование не получилось.

— Пойдем на второй заход! — зло прокричал Костя.

Штурман Нурписов хотел было возразить: ему казалось безумием лезть в огневой шквал вторично да еще с подбитым мотором, но грозный тон приказа командира отметал всякие возражения. И штурман промолчал. Искусно маневрируя, Костя вторично появился над целью. Вражеские зенитчики несколько ослабили огонь. Они не думали, что русский разведчик идет напролом ради выполнения своей задачи. Самолет с дымящимся мотором казался смертельно раненным, неуправляемым, и немцы ждали момента, когда русский свалится в штопор и врежется в землю. Но Костя умышленно накренил машину к земле, развивая скорость, а когда цель была позади, сделал небольшую «горку» и скрылся в солнечных лучах.

Еще один отважный полет на разведку заставил всех нас говорить о Дунаевском как об удивительном человеке. Костя вылетел на разведку крупных оборонительных узлов в Восточной Пруссии и был атакован двумя «фоккерами». Очень не хотелось принимать бой:

Костя разведал новую линию обороны врага на Мазурских озерах и спешил доложить командованию об исключительно ценных результатах полета.

Умелыми маневрами Константин ускользнул от огненных трасс стервятников. До линии фронта оставалось совсем немного, когда «фоккеры» зажали разведчика в клещи, прижали к земле и ранили один мотор. «Пешка» потеряла скорость. Костя не растерялся, бросил машину к земле в бреющий полет и, как толькопроскочил первые траншеи наших войск, приземлился «на живот». [150]

Однако с высотки, находившейся в руках немцев, самолет хорошо просматривался. Фашисты не замедлили открыть по нему огонь. Разведчики еще не успели выскочить из самолета, как вокруг стали рваться вражеские снаряды.

— Рация в порядке? — крикнул Константин стрелку-радисту. — Передавай на командный пункт: обнаружили новую полосу обороны...

Дунаевский оставался в самолете до тех пор, пока стрелок-радист не закончил передачу. Тем временем Нурписов покинул кабину через колпак и среди взрывов снарядов по-пластунски удачно прополз полсотни метров, отделявшие самолет от ближайшей траншеи. Он связался с командованием по полевому телефону.

Результаты разведки оказались настолько важными, что с командного пункта полка их моментально пере-. дали по радио в Главный штаб ВВС генерал-лейтенанту Грендалю.

Летая над Восточной Пруссией и Померанией, Костя по своей инициативе не раз штурмовал отступающие колонны врага, поджег два эшелона, вывел из строя десятки автомашин. Возвращаясь из полета в который раз с расстрелянными патронами, Костя лишь однажды признался механикам:

— Штурмовал гитлеровские автомашины. Пусть знают, что расплата близка! Всыпал им хорошенько за мой сожженный Ржев, за разрушенный Калинин, за моих погибших товарищей...

Немного провоевали храбрые разведчики Дунаевский и Нурписов — чуть более года, а суммарная площадь сфотографированных ими рубежей обороны врага составила свыше двадцати двух с половиной тысяч квадратных километров — две трети территории Восточной Пруссии.

Эти данные я прочитал уже после войны в наградных листах на Костю и Плиса, вскоре получивших посмертно звания Героя. Сами же они не любили рассказывать о своих подвигах. Объяснялось это удивительным характером Кости, считавшего себя самым обыкновенным, даже заурядным летчиком. Добиться от него каких-то подробностей о полетах было невозможно, он только отшучивался. [151]

Потеря любимого экипажа в самом конце войны была для нас тяжелым ударом. Что могло случиться с прошедшим сквозь огонь и воды искусным летчиком?.. Как-то я получил письмо от брата Константина. Он писал: «Все мы считали, да и командование вашего полка писало, что Костя пропал без вести, скорее всего погиб, и место гибели неизвестно. И вот совсем недавно, на родине Кости в газете «Ржевская правда» появилась статья, автор которой служил долгое время в Группе советских войск в Польше. Он побывал на военном кладбище в городе Болеславец Вроцлавского воеводства и обратил внимание, что рядом с могилой, где похоронено сердце великого русского полководца М. И. Кутузова, находится красная гранитная плита с высеченной на ней надписью: «Герой Советского Союза старший лейтенант Дунаевский (1923–1945)».

Экипаж Кости Дунаевского стал последней жертвой полка в долгой и тяжелой войне с фашизмом. Когда узнали о гибели боевого друга, все как умели старались утешить Женю Смирнову, любимую Кости. Вскоре после Дня Победы почти все ее полковые подружки вышли замуж за наших летчиков, штурманов и радистов. Только Женя, самая стройная и красивая, осталась одинокой.

Наступил май — теплый и погожий. В городском саду Торуни, что тянулся вдоль правого берега Вислы, распустились листья на деревьях, зазеленела свежая трава. Лишь взорванный железнодорожный мост через реку напоминал, что здесь проходил смерч войны.

Каждый день воздушные разведчики отправлялись на аэродром, но число боевых вылетов сократилось. Утром в последний день апреля пал рейхстаг, а на второй день мая остатки берлинского гарнизона полностью прекратили сопротивление. Разведчики с честью выполнили еще одну миссию, возложенную на них в ходе Берлинской операции, и теперь вылетали на разведку в экстренных случаях, так как фронт действий наших войск резко сузился. Наша третья эскадрилья получила некоторую передышку.

Последние боевые вылеты совершались по заданию Верховного Главнокомандования. Оно было настолько ответственным и важным, что проследить за его выполнением прибыл начальник разведотдела 4-й воздушной армии. Он лично проверил готовность экипажей и сан», летов. Пожилой генерал остался доволен результатами инспекции. [152]

— Не затягивайте с полетами, — обратился он начальнику штаба полка. — Дело идет к концу. Немцы, кажется, готовы принять безоговорочную капитуляцию. Но это между нами, Ефим Борисович.

Лернер, занятый мыслями о предстоящих полетах сразу не отреагировал на доверительную информацию. Потом опомнился:

— Неужели конец войне?

— Да, подполковник, конец!

— Разрешите сообщить об этом всему состав опергруппы?

— Всему, пожалуй, не следует, а летному составу скажем и объясним сложность спецзадания и чем оно вызвано...

В течение нескольких дней разведчикам предстоял вести неустанный надзор с воздуха за передвижением и местонахождением немецких военных кораблей как открытом море, так и в балтийских портах. Дело в том, что, судя по разведдонесениям союзников — американцев и англичан, — гитлеровцы будто намерены потопить свой флот. Указывались даже типы кораблей.

Ефим Борисович выпускал в полет сразу по четыре экипажа, а два других, резервных, держал про запас. Он напомнил, что на фотографирование объектов следует заходить со стороны моря. Давая последние указания перед полетом, он, как обычно, говорил о возможном противодействии истребителей и зенитной артиллерии противника, призывал проявлять осмотрительность и осторожность. «Война еще не окончена!» — говорил он разведчикам, но чувствовал, что они едва внимают его словам после того, как начальник разведотдела возу душной армии сообщил о близком конце войны.

...Ровно через два часа сорок минут четыре экипaжа вернулись с боевого задания. Без каких-либо происшествий. Они сфотографировали все вражеские военное морские порты и корабли в Балтийском море. Минуло еще полтора часа, Бакастов доложил, что разведфильмы проявлены и просмотрены. Все объекты сфотографированы отлично. Повторные вылеты не требовались и оба резервных экипажа получили команду «отбой». [153]

Каждый день разведчики вылетали по одному и тому же маршруту и фиксировали местонахождение немецких кораблей. Фотоспециалисты внимательно обрабатывали данные разведфильмов, сличали их по дням и констатировали отсутствие каких-либо существенных изменений. Отличная солнечная погода благоприятствовала разведчикам.

6 мая разведчики снова сфотографировали все военно-морские базы, порты и военные корабли в Балтийском море, и снова не обнаружили перемен. Однако спецзадание этим не ограничивалось. Было приказано доставить в Москву, в Главный штаб ВВС результаты разведки — фотопланшет с аккуратно подобранными снимками, показывающими итоги полетов по дням и даже по часам. Для этого фотоустановки были оборудованы специальными часами. И вот началась кропотливая работа по оформлению фотопланшета. Она продолжалась всю ночь и закончилась лишь к полудню 7 мая.

Наши фотометристы были искусными мастерами расшифровки разведфильмов. При этом они умели писать каллиграфическим почерком и отлично рисовать. Их фотопланшеты походили на красиво оформленные) подарочные альбомы. На этот раз они старались как) никогда, так как вместе со всеми чувствовали, что работают над одним из последних, если не самым последним фотопланшетом. Когда многочасовой труд был закончен, прилетел транспортный самолет и забрал планшет в Москву. Последний планшет гвардейского дважды орденоносного авиационного полка дальних разведчиков...

Сколько таких документов подготовил полк за годы войны! Точную цифру, правда, никто не знал — не велась подобная статистика. Зато имелись подробные данные о боевых действиях полка со дня его рождения: были сфотографированы тысячи аэродромов, железнодорожных станций врага и очень много его мощных) оборонительных полос. Общая протяженность полетов с фотографированием объектов разведки составила около 516 тысяч километров. Иными словами, наши храбрые воздушные следопыты совершили дюжину витков вокруг «шарика». Каждая секунда этого невероятна долгого полета была связана со смертельной опасностью. Только за последний год войны восемь раа отмечался полк в благодарственных приказах Верхов-) ного Главнокомандующего за отличные боевые действия в боях за овладение Минском, польского города Торуми девятнадцати немецких городов. 6 мая 45-го в Москве прогремел салют в честь советских воинов, окончательно овладевших немецким островом Рюген. В числе отличившихся в этой операции частей значился и наш славный полк. [154]

В воздухе пахло цветущими вишнями и... миром. Рано утром 8 мая нас разбудила хаотичная стрельба на улице. Накануне здорово устали — возились с неисправным мотором. Нехотя поднялись посмотреть, что случилось, почему стреляют? А был это стихийный салют в честь Победы!

Наконец-то она к нам пришла!

Наконец-то на нашей улице настал праздник!

Я развернул чистый боевой листок и задумался. Надо было успеть написать что-то волнующее и торжественное к утреннему построению однополчан.

...Война кончилась, но служба в армии продолжалась. Онемеченная Померания согласно послевоенному урегулированию передавалась Польше. Польские власти попросили воздушных разведчиков помочь им в составлении топографических карт новых земель. В течение месяца вместе с другими экипажами Сугрин делал по три вылета в день, фотографируя территорию Померании.

«Четверка» работала великолепно. Мы успевали лишь заправлять ее бензином, и она снова улетала на север, к Балтийскому морю. За один месяц моторы отработали полный моторесурс, положено было их менять, но они «тянули» как новенькие. Ведь еще в ходе войны практика показала, что конструкторы-моторостроители перестраховались, занизили моторесурс двигателей бомбардировщика.

В один прекрасный день, когда Сугрин и Романов вернулись с такого мирного полета, им сообщили радостную новость о присвоении звания Героя Советского Союза. Теперь в полку было девять Героев!

Мне и моим фронтовым товарищам и помощникам — сержанту Григорьеву и ефрейтору Федотову — было особенно радостно. Из этой великолепной девятки Героев шестеро — Мелах, Ящук, Попов, Голубничий, Сугрин и Романов — были нашими командирами, много летали на наших четырех «пешках».

Да, нам было чем гордиться. В золотом блеске геройских звездочек лучших из лучших питомцев третьей эскадрильи отражался и наш нелегкий технарский труд. [155]

Прошли годы... Десятилетия...

В последний раз, когда я был в авиационной части, она переживала очередной этап перевооружения. Как обычно, разведчики одними из первых в ВВС получали самый быстроходный по тем временам, самый высотный и мощно вооруженный летательный аппарат. Страдные дни настали для всех — для летчиков, которым предстояло «переучиваться», для механиков, которым также надо было осваивать новую технику.

Так уж устроена авиация, связанная с постоянным поиском, самоусовершенствованием и творчеством. Нет смысла подробно описывать машину, которой оснащался тогда полк. Пройдет время, и разведчики получат более совершенную модель. Скажу только, что новая машина могла подниматься высоко-высоко и мчаться в несколько раз быстрее звука. До предела оснащена была автоматикой и электроникой.

В отличие от нашего красавца — фронтового Пе-2 — этот аппарат выглядел весьма необычно. Он походил на почти бескрылую толстую сигару с двумя длинными ящиками по бокам — мощнейшими реактивными двигателями. С первого взгляда было видно, что этот современный летательный аппарат — грозное оружие.

Техника и дальше будет развиваться гигантскими шагами. Как знать, возможно, что в недалеком будущем воздушные разведчики будут помогать сторожить покой и труд советских людей, забравшись все выше.

Ни облачность, ни темнота, ни маскировка не скроют от зоркого глаза современных фотоустановок телевизионных, инфракрасных и других приборов объекты воздушной разведки. Да, техника далеко ушла вперед. А люди?

Дни, проведенные в полку, убедили, что черты характера, воспитываемые у нынешнего поколения разведчиков, те же, какие прививались нашим ребятам в годы войны. Удивительно, полк состоял из таких же красивых и статных парней, какие воевали в годы Великой Отечественной! И так же отважных. [156]

Они выбрали великолепную военную профессию. Их миссия — как и всех советских воинов — служить делу мира. Пока недруги угрожают нашим границам, воздушные разведчики остаются верными стражами Родины. Мне думается, что нужда в них не отпадет долго-долго. Ведь даже в условиях всеобщего разоружения, к которому рано или поздно придет человечество, потребуются контролеры над этим разоружением. И недаром в песне поется: «Мне сверху видно все — ты так и знай!»

В полковом штабе хранилась составленная ветеранами довольно подробная история боевого пути полка. Комната боевой славы была украшена портретами фронтовиков — героев воздушной разведки. Новое пополнение, а оно не однажды менялось за последние годы, училось стойкости и мужеству, перенимало опыт у прославленных ветеранов, изучая историю полка, разглядывая боевые реликвии. Мы были еще нужны, мы считали своим долгом помочь вырастить новое поколение воздушных разведчиков.

Вечное — вечно! Когда-то, до войны, герои гражданской, большевики-революционеры, свергавшие царя и бравшие штурмом Зимний дворец, вдохновляли нас на подвиги, передавали нам эстафету мужества и преданности Родине. Теперь эту миссию выполняем мы.

Так получилось, что основной костяк фронтовиков-ветеранов, отслужив свое в военной авиации, обосновался в Калинине, поблизости от памятных мест сражений первых лет войны. Дом полковника в отставке Юрия Павловича Дерябичева, продолжавшего работать в гражданской авиации, и его супруги-фронтовички, Лилии Васильевны, стал для нас родным.

После 9 мая 1945 года минули десятилетия. В течение этого времени многие боевые летчики-разведчики продолжали служить, обучались в военных академиях, становились командирами авиачастей. Герой Советского Союза В. П. Соколов служил в Главном штабе ВВС. Разведчик-ночник В. Г. Кокорев вырос до генерал-майора авиации. Расставшись с авиацией, Ефим Мелах работал инженером в Одессе. Виктор Петров — учителем в Богородске, мой помощник, механик Владимир Майстров был директором подмосковного опытного животноводческого совхоза... Словом, все приобрели самые разные профессии, посвятили им свои лучшие зрелые годы. Но удивительно, когда мы встречаемся, говорим лишь о событиях тех запавших навечно в сердца четырех лет войны.

— Да, сколько было совершено дел после войны, — сказал как-то Юрий Павлович. — Сложнейших, рискованных и самых обыденных. А встретишь однополчан — все разговоры о войне. Отчего так происходит? [157]

Да, наши воспоминания были как бы встречей с юностью, дерзкими мечтами, первой любовью, если хотите, с мальчишеским ухарством и неосознанностью цены жизни. Мы поражались нашей смелости, граничившей с безрассудством, самоотреченности и готовности идти на самопожертвование. Наверное, только на войне могут в полную силу проявиться эти качества. Фронтовые воспоминания вновь и вновь вызывали у нас чувство необыкновенной радости и подъема.

Большинство боевых эпизодов, рассказанных в этой книге, сохранилось в моей памяти и в памяти моих друзей так ясно, будто они произошли вчера... И вполне естественно: ведь за послевоенные годы фронтовые истории приходилось пересказывать десятки раз в кругу близких и друзей. Не хватало только времени осмыслить их и записать.

И вот теперь конец, поставлена последняя точка. Мечта осуществлена, выполнен долг перед живыми и погибшими товарищамп-однополчанами. Сколько молодых жизней потерял полк в той войне!

Вечная им память и слава!

А мы, живые, еще в строю, еще трудимся и всегда готовы по первому призыву Родины встать на ее защиту.

Мы воспитали своих сыновей такими же преданными Отчизне... Пусть об этом всегда помнят те, кто ныне зарится на наши границы!