Июньским днем 1944 года я, командир корабля, и некоторые другие экипажи транспортных самолетов были вызваны с фронта в центр, в штаб 1-й авиатранспортной дивизии, в которую входила наша часть. Дивизией тогда командовал старейший летчик Аэрофлота генерал-майор авиации Ш. Л. Чанкотадзе, участник воздушной битвы за Сталинград. Мы, летчики, по горло загруженные повседневной боевой работой, не были избалованы подобными приглашениями: война против гитлеровского фашизма, жестокого и сильного врага, требовала напряжения всех сил. Естественно, мы задумались: что произошло, зачем нас вызывают?

Мы догадывались, что, вероятно, предстоит важная и сложная работа. К этому времени обстановка на фронтах складывалась благоприятно. Советская Армия, разгромив гитлеровцев под Сталинградом, на Курской дуге и на Днепре, освобождала Правобережную Украину. Началось изгнание оккупантов с советской земли. За рубежом тоже произошли существенные изменения: англоамериканские войска высадились в Италии. На Балканском полуострове активно действовали партизаны и бойцы народно-освободительных армий...

За массивным столом, обитым голубым сукном, сидел генерал, слева — его заместитель по летной части Герой Советского Союза майор П. Ф. Еромасов, справа — два полковника из Главного штаба авиации дальнего действия.

— Вот наши орлы, — сказал генерал, обращаясь к представителям Наркомата обороны СССР. — Молодые, но опытные и смелые летчики. Каждый из них прошел дорогами войны большой путь.

Коренастый, чуть ниже среднего роста блондин с добродушным лицом отрапортовал:

— Старший лейтенант Езерский прибыл по вашему вызову. [87]

— В кратких докладах, — прервал его генерал, — прошу указывать, с какого фронта или с какой оперативной точки прибыли.

— Летал к крымским партизанам, — сказал Езерский.

— Значит, уже имеете опыт ночных полетов в горной местности? — как бы уточняя, спросил генерал.

— Так точно, имею представление о посадках ночью у партизан.

— Хорошо! Спасибо.

— Лейтенант Павлов, прибыл с Украинского фронта. Вывез из района реки Вислы экипаж сбитого английского самолета.

— Хорошо! Садитесь.

— Лейтенант Чуванов, прибыл с Белорусского фронта. Поддерживал регулярную связь с партизанами.

Подошла моя очередь докладывать. Волнуюсь. Словно ком к горлу подкатил. Что говорить? Опыта большого еще не было. Всего один год полетов в качестве командира корабля, в воздухе провел не более двух тысяч часов. Все же собрался с мыслями и сказал:

— Прибыл с Украинского фронта. Летал под Раву-Русскую, на Сандомирский плацдарм. Садился у белорусских партизан, вывозил раненых и больных в киевский, госпиталь. Участвовал в розысках соединения Вершигоры, снабжал его вооружением и боеприпасами.

После меня рапортовали командиры кораблей В. Д. Бажан, Н. А. Трофимов, Д. И. Лукьяненко, И. С. Луцкевич, В. А. Шипилов, А. Ф. Курицын. Одни летали в Карпаты, другие — в Прибалтийские республики, третьи совершали ночные рейды в тыл противника.

— Товарищи! — обратился к нам генерал. — Поступило правительственное задание. Нужно отобрать десять лучших экипажей для выполнения специальных заданий за пределами Родины. Выбор пал на вас. Надеюсь, оправдаете наше доверие!

Резь шла об отправке советских транспортных самолетов с экипажами на зарубежную базу города Бари в Италию, с которой они могли бы оказать помощь югославским и греческим борцам Сопротивления.

Экипажи подготовились к рейсу, и самолеты приведены в готовность. Идет последняя репетиция полета. На совещании один за другим встают летчики, штурманы, радисты и докладывают, как они будут действовать на [88] каждом этапе маршрута и в случае аварийных ситуаций. Еще раз уточняются различные технические детали.

— Итак, товарищи, в путь! — отдает команду руководитель перелета майор П. Ф. Еромасов.

10 июля 1944 года с рассветом воздушные корабли один за другим взмыли в воздух и взяли курс на Италию.

Курс наш на Баку, летим туда без посадки. В безоблачном небе на высоте двух тысяч метров — прерывистая цепочка самолетов. Вылетаем с интервалом в пятнадцать минут и строго соблюдаем дистанцию.

На моем самолете пассажиры — двадцать один офицер, в том числе начальник штаба нашей авиагруппы полковник А. И. Орищенко и главный инженер, инженер-майор Е. М. Милославский, которые будут работать на базе в Бари. Кратковременная посадка в Баку. Ночевка в Тегеране.

Впереди Багдад. Иран отделен от Ирака системой хребтов, некоторые вершины их превышают три тысячи метров. Нам предстояло перевалить через горный барьер.

Небо было безоблачным, горы отчетливо просматривались, и это облегчало задачу. До тех пор мне приходилось летать лишь над хребтами Урала, Кавказа и. Сибири. Тут же мы шли, не спускаясь ниже трех тысяч метров над уровнем моря, а порой встречались пики, которые загоняли нас на высоту четырех тысяч метров. Конечно, сейчас для реактивных самолетов преодоление таких барьеров не представляет трудности. Но тогда, более сорока лет назад, мы летели на поршневых машинах СИ-47. Воздух накален до того, что даже на такой высоте термометр показывал двадцать пять градусов жары. Моторы перегревались и работали на предельном режиме. Нелегко было набирать высоту, если этого требовал рельеф местности. Помимо всего, изрядно болтало, самолет поминутно проваливался, увлекаемый нисходящими воздушными потоками.

Под крылом чередой проплывали крутые остроконечные скалы, мрачные ущелья. С высоты их дно представлялось бездной. Казалось, рванет сейчас воздушный поток твой самолет, и полетишь в пропасть. [89]

Наконец горная страна осталась позади, и все вздохнули с облегчением. Теперь под нами расстилалась однообразная гладь пустыни. Единственные ориентиры — насыпи, покрывающие линию нефтепровода, мелькающие то справа, то слева небольшие посадочные площадки. Эксплуатация и текущий ремонт этого сооружения, по-видимому, осуществляются при помощи небольших легких самолетов.

Пересекаем мутный Тигр с перекинутыми через него мостами и подходим к зеленеющему оазису — Багдаду. Минуем иракскую столицу, летим над зеркальной гладью озера Хабания и приземляемся на бетонированной дорожке близлежащего аэродрома.

Вокруг аэродрома знакомые по Тегерану однотипные бараки из гофрированного металла, купола подземных резервуаров для горючего, покрытые алюминиевой краской. Везде юркие «виллисы» и тупорылые «студебеккеры». Звучит английская речь. Британские офицеры в белых кителях и пробковых шлемах обступают наши самолеты.

Разместили нас в военном авиагарнизоне. Здесь постарались по возможности облегчить летному персоналу изнуряющую жару: имелись душевые установки, холодильники, вентиляторы. Позже мы убедились, что англичане и американцы не только в далеком от полей битв Ираке, но и в прифронтовой полосе заботились об удобствах — сооружали домики из гофрированного металла, душевые.

На аэродроме Хабания мы встретили советских летчиков, возвращавшихся на Родину. Они воевали в тех местах, куда теперь направлялись мы. Как обрадовала нас неожиданная встреча с товарищами, успевшими стать за несколько месяцев «ветеранами» воздушной борьбы в Средиземноморье! Оказалось, что это тот самый экипаж А. С. Шорникова, который, как нам было известно, доставил советскую военную миссию в Бари, а сейчас ее начальник Н. В. Корнеев по вызову летит в Москву.

Второй пилот Б. И. Калинкин и штурман П. Н. Якимов рассказали нам о своих полетах к югославским партизанам в конце мая 1944 года, когда фашистские войска начали новое большое наступление против Народно-освободительной армии Югославии (НОАЮ) и партизанских отрядов. Гитлеровцы рассчитывали с помощью предателей — «четников» и «усташей» захватить Верховный [90] штаб НОАЮ во главе с маршалом Иосипом Броз Тито и сбросили парашютный десант в районе города Дрвар, перерезали все горные дороги. Большая группа десантников опустилась совсем близко от штаба. Создалось угрожающее положение.

Маршалу Тито пришлось со своим штабом эвакуироваться в другое место. В ночь на 4 июня экипаж Шорникова вывез Верховный штаб НОАЮ во главе с маршалом Тито на авиабазу в город Бари. Мужество, смелость и высокое летное мастерство советских пилотов были оценены по достоинству. Всем троим позднее присвоены высокие звания Героев Советского Союза и Народных Героев Югославии.

Естественно, нас, командиров кораблей, направлявшихся для работы в боевых условиях, интересовало многое- все, что связано с полетами ночью в горы Югославии: ориентировка над морем и в горах, противовоздушная оборона противника на югославском побережье и в районах отыскания целей — словом, целый комплекс вопросов. И на них мы получили обстоятельные ответы.

Сразу же после завтрака полетели дальше. Под крылом снова потекли необозримые просторы пустыни с редкими оазисами. По мере продвижения к югу оазисы попадались все чаще и чаще и наконец слились в сплошное море зелени. У подножия холма, увенчанного куполом старинного собора, раскинулась живописная панорама Иерусалима. Вскоре показался Суэцкий канал, а затем долина Нила.

В тридцати километрах от Каира приземлились на аэродроме Каиро-Вест. Мы в Африке.

Здесь в отличие от спокойной обстановки в Иране и Ираке уже попахивало порохом. Ливийская армия фашистского генерала Роммеля была разбита англичанами, но на море, у греческих берегов, война продолжалась. Происходили боевые действия и в воздушных просторах у африканского побережья.

Летный состав английской авиации размещался в хорошо оборудованных палатках, куда устроили и нас.

Ранним утром английские летчики собрались проводить нас. Они заверили, что их истребители вылетят следом. Мы уточнили по карте предстоящий совместный маршрут, сообщили, в каком пункте на африканском побережье предполагаем заправляться горючим, договорились даже о том, каким строем идти. [91]

Один за другим поднялись в воздух корабли и легли на курс.

Набрав заданную высоту, я, по обыкновению, взялся за карту, чтобы сличить ее с местностью. Увы, как на карте, так и на местности не было ни единого ориентира. Куда ни кинь взгляд — безбрежное море песков да желтое марево над горизонтом.

Мы пролетали над местами, по которым год с лишним тому назад откатывалась на запад фашистская армия Роммеля. Потерпев поражение от англичан под Эль-Аламейном, уцелевшие войска Роммеля с боями отступали через территорию Ливии. Однако я видел только мертвые зыбучие пески. Где же следы былых сражений? Не знаю. Возможно, их стерли пески, а разбитую военную технику уже убрали. Во всяком случае, все, что мне удалось заметить с воздуха, — это искореженные металлические фермы ангара в Эль-Алядуме и несколько следов танковых гусениц.

В памяти вставали картины других сражений — сражений, ужасные последствия которых мы постоянно наблюдали, пролетая над родной землей. Разрушенные и исковерканные врагом советские города и селения — как все это непохоже на войну в Африке!

И тут отдаешь себе отчет в том, что масштабы военных действий на советско-германском фронте и в Африке были несравнимы и несопоставимы: армии Монтгомери противостояла группировка Роммеля, немногим превышавшая восемьдесят тысяч, тогда как в это же время (ноябрь 1942 года) под Сталинград Гитлер бросил миллион своих солдат и офицеров!

След танковых гусениц и привел нас на аэродром вблизи населенного пункта Эль-Алядум. Назвать его городом трудно: от силы тридцать домиков, окруженных садами, а в стороне — аэродром с разбитым авиабомбой или тяжелым снарядом ангаром, вот и все.

В Эль-Алядуме мы заправились горючим. Аэродромная команда состояла из французов, участников движения Сопротивления, а военное начальство было английским.

Тут мы расстались с африканскими песками и повернули в сторону моря. Впервые я летел средь бела дня над морским театром военных действий, да. еще на невооруженном сухопутном самолете. Невольно думалось: а вдруг откажет мотор или появятся вражеские истребители, [92] или из морской пучины вынырнет подводная лодка и откроет огонь? Минуты полета кажутся часами...

Преодолев расстояние в семьсот пятьдесят километров над морем, вышли точно на Мальту.

Сделав обзорный круг над пологим плато, заметили на нем несколько аэродромов. Нужно было среди них разыскать тот, который был выделен английским командованием для нашего приема.

Посадка на маленький остров даже для опытного летчика — дело нелегкое. На свой глазомер в таком случае пилоту рассчитывать недостаточно. Когда летишь над сушей, земля кажется ближе, чем это есть на самом деле. Над морем же, наоборот, высота всегда представляется преувеличенной. Необходимо внимательно следить за показаниями приборов.

Англичане, встретившие нас на аэродроме, знали, что перелет был длинный, утомительный, и поспешили пригласить экипаж в гарнизонную столовую. Там мы пообедали, утолив жажду превосходным английским пивом.

Затем нам предоставили помещение для отдыха.

Мы очень устали. С утра надо было двигаться дальше, и тем не менее мы отправились осматривать Ла-Валлетту — главный город британской колонии, теперь столицу независимого государства.

По улицам за нами следовала стайка неугомонных мальчишек. Узнав, кто мы такие, они настойчиво повторяли:

— Руссо? Руссо?

— Да, да! — отвечали мы.

Весть о прибытии советских летчиков быстро распространилась. Люди выходили посмотреть на нас. Кое-где из раскрытых окон уцелевших домов нам приветливо махали красными шарфами и платками. Слышались возгласы:

— Да здравствуют русские союзники!

15 июля 1944 года закончился шестидневный перелет над тремя частями света. Наши машины пронеслись над цветущей густонаселенной Южной Италией, в те дни уже освобожденной союзниками. Внизу многокрасочным ковром расстилались оливковые и апельсиновые рощи, альпийские луга и виноградники на отрогах Апеннин. Мелькала зелень всех оттенков, города, поселки, прибрежные рыбацкие деревушки, шахматные доски крошечных, тщательно возделанных клочков земли. Вот дымная шапка над вершиной вулкана Везувий. Вот залив [93] Таранто, вокруг которого по холмам, как белые ромашки, амфитеатром раскинулись городские домики.

Мы пересекли материк, голенище «сапога» Апеннинского полуострова, и вышли к побережью Адриатического моря, омывающего Восточную Италию, приблизившись к западу Балкан. Посадку совершили на аэродроме в Полезии близ порта Бари. Тут и будет наш дом. В этих краях, на побережье Адриатического моря, я очутился впервые.

Потребовалось тридцать три часа летного времени, чтобы преодолеть путь в восемь с лишним тысяч километров и совершить посадку на крупнейшем аэродроме нашего совместного с англичанами и американцами базирования. Отсюда через Адриатическое море нам предстояло отправляться в трудные ночные полеты в горы Югославии и Греции.

Бари — прелестный город с пышной субтропической растительностью, с населением свыше двухсот тысяч человек, с крупным механизированным портом, промышленными предприятиями, высшими учебными заведениями. Тут много замечательных памятников церковной архитектуры XII и XIII веков, развалины старинного замка.

Жизнь города еще не вошла в нормальную колею. Почти все заводы стояли. Лишь незначительную часть безработных использовали на строительстве военных сооружений, которые возводили союзники.

Экипажи наших самолетов разместились не в самом Бари, а в пригородном поселке Полезия, у моря. Жили мы в помещении бывшей школы. Только кое-кто из командного состава поселился в реквизированных военными властями виллах.

Когда в городе узнали, что прилетели русские, к нам началось форменное паломничество. Итальянцы шли познакомиться, побеседовать, а то и просто поглядеть на нас.

Советская авиационная база имела в своем составе транспортные и истребительные самолеты. Начальником авиабазы был назначен С. В. Соколов.

Взлетно-посадочная полоса, протянувшаяся с севера на юг, как бы разрезала территорию аэродрома на две [94] части. В северо-западной обосновались англичане и американцы со своими штабами. Там же были ангары крупных ремонтно-технических мастерских. Над зданиями и деревьями в северной части величественно высилась башня с поэтическим названием «Лаки тауэр» — «Счастливая вышка». Это командно-диспетчерская вышка. Диспетчеры воздушного движения, работавшие на «Лаки тауэр», всегда желали по радио удачи и счастливого возвращения летчикам, уходившим на задания.

В этой части аэродрома находились и секторы для стоянки самолетов: на севере — американский, на западе — английский. Оба сектора всегда были забиты несколькими рядами серебристых «лайтнингов», четырехмоторных «либерейторов», двухмоторных «дакот», истребителей «мустанг» и виртуозных «кобр».

Американский сектор с воздуха напоминал шахматную доску, уставленную фигурами. А если к нему присоединить квадрат возле ангаров технических мастерских, где ожидали ремонта самолеты различных типов, то его вполне можно сравнить с огромной стоянкой автомобилей.

Английский сектор пестрел закамуфлированными самолетами; выстроившиеся в строгом порядке, они несколько напоминали лесную поляну. Эта полоса служила как бы связующим звеном между северным и южным секторами.

В южной части летного поля, где оно почти вплотную упиралось в песчаный карьер, англо-американское командование отвело сектор под стоянку советских самолетов. Это место больше походило на полевой аэродром, нежели на стационарный: возле него еще сохранились земляные капониры, в которых гитлеровцы прятали свои истребители, взрыхленная бульдозером почва. Кое-где росли оливковые деревья. Среди них приютились два одноэтажных домика. В одном был наш командно-диспетчерский пункт, в другом общежитие сержантского, технического состава. Под оливковыми деревьями можно было прятаться от жгучего солнца, что и делали наши техники и мотористы, когда, ожидали возвращения улетевших машин.

Прибыв в Бари, мы не сразу начали боевую работу. Надо было хорошо ознакомиться с военной обстановкой на Балканах, наладить деловые взаимоотношения с союзниками.

Пока в штабах велись переговоры о боевом взаимодействии, [95] мы не теряли даром времени — тренировались днем и ночью. Привыкали к аэродрому, отрабатывали элементы будущих заданий и, главное, поддерживали свою личную летную форму на должном уровне: на нас были обращены взоры союзников, кое-как ничего нельзя делать. Только хорошо!

Так отрабатывали мы, например, технику сброса продуктов питания с воздуха НОАЮ и населению освобожденных от гитлеровцев городов. Тренировались над песчаным карьером, скидывали в него мешки с песком.

Сколько ни исследовали высоту сброса, плотность натяжения мешков, все равно они при соприкосновении с землей расползались от удара. Казалось, на этой затее надо поставить крест. Но кто-то из инженеров подал мысль: а что, если сделать мешок с двойным покрытием? Попробовали. Удалось! В сброшенных с самолета мешках с песком в двойной упаковке содержимое от ударов перемещалось из первой оболочки во вторую, которая оставалась невредимой. Вопрос о снабжении продовольствием югославской армии и партизан был решен. Они будут получать «манну небесную» — муку и соль в мешках.

Нам хотелось скорее включиться в боевую работу, скорее встретиться с патриотами Югославии, которые вели борьбу против фашистских оккупантов за свою свободу и независимость.

А до Югославии, Албании и Греции — две-три сотни километров, час полета...

В 1944 году была восстановлена государственная граница Советского Союза, а военные действия перенесены за его пределы.

В оккупированных странах Европы росло, ширилось движение Сопротивления. Только в Албании, Болгарии, Греции, Югославии, Польше, Чехословакии, Франции, Италии в движении Сопротивления участвовало 2,2 миллиона человек.

Четыре года непримиримую борьбу против оккупантов вели патриоты Греции. По инициативе КПГ в сентябре 1941 года был создан Национально-освободительный фронт (ЭАМ), в котором объединились коммунистическая, аграрная и социалистическая партии, союз [96] народной демократии и ряд других организаций. Его патриотическая деятельность привела к сплочению под знаменем национально-освободительной борьбы подавляющего большинства населения Греции.

ЭАМ организует движение Сопротивления. Несмотря на жестокий террор фашистских захватчиков, предательство внутренней реакции, оно приняло широкий размах. Сотни тысяч сынов и дочерей Эллады боролись, отдавали свои жизни за то, чтобы никогда больше сапог агрессора не топтал их землю. Из разрозненных групп и партизанских отрядов в декабре 1941 года создается Национально-освободительная армия Греции (ЭЛАС). Несколько позже ее главнокомандующим становится бежавший из. тюрьмы опытный кадровый генерал Стефанос Сарафис.

С выходом Красной Армии на Балканы национально-освободительная борьба греческого народа еще более усилилась. К лету и осени 1944 года советское армейское командование налаживало тесные контакты и взаимодействие со всеми национальными силами Сопротивления фашизму.

В штабы Сопротивления многих стран, в том числе и в Грецию, были направлены военные миссии или группы офицеров связи. Цели и задачи советских военных были различные. У группы офицеров во главе с подполковником Г. М. Поповым, направлявшейся в Грецию, было задание: установить тесный контакт с командованием ее Народно-освободительной армии для взаимного обмена планами военных операций, разведывательными данными о передвижении вражеских частей, соединений, учета советских солдат и офицеров, действовавших в частях ЭЛАС и партизанских отрядах, чтобы после окончания военных действий подготовить их к репатриации в Советский Союз.

Путь в Элладу оказался нелегким. Наше советское командование не имело прямой связи с главным штабом ЭЛАС. Практически для группы Г. М. Попова и К. П. Иванова все наземные пути в Грецию и Албанию были перекрыты немцами и их приспешниками. Кто-то подал мысль, что в Грецию летают английские самолеты. Ухватившись за эту идею, советские офицеры стали прорабатывать возможные варианты. И вот я получил задание на полет в Грецию.

Мой экипаж и я мало что знали о греческих партизанах, действовавших в горах Фессалии. Данные о посадочной [97] площадке и применяемых партизанами сигналах были туманны. Английское командование в Италии, откуда предстоял полет, сообщить какие-либо сведения отказалось под предлогом, что не имеют, дескать, связи с партизанским аэродромом Греции. Оно не давало даже разрешения на полет. Пришлось убеждать, что речь идет о полете к югославским партизанам, а не к греческим. После долгих уговоров, проволочек все же «Лаки тауэр», диспетчерская вышка, дала разрешение на взлет. Я повел самолет в ночь, в неведомое.

Передо мной была поставлена задача: разыскать партизанский отряд, найти посадочную площадку, приземлиться и выгрузить медикаменты, а также обычные, необходимые партизанам вещи. Наши подполковники Г. М. Попов и В. А. Троян с группой офицеров должны были остаться для связи и установления дружбы с греческими партизанами, а майор К. П. Иванов должен пробиться в Албанию.

Мы понимали, как много может дать наш полет к партизанам, и тщательно готовились к рейсу. Изучение карты заняло почти три дня. Пришлось прилежно потрудиться над ней с цветными карандашами в руках. Карта должна была стать нашим путеводителем, по ней мы могли отыскивать наземные ориентиры.

Удалось установить, что высота предполагаемой посадочной площадки над уровнем моря равна семистам метрам. Теперь оставалось определить подходы — с какого из них безопаснее идти на посадку. Рассчитывать на ориентировку по радиосигналам с земли нечего было и думать; подходы к посадочной площадке наметили, пользуясь скупыми данными карты. Требовалось учесть противовоздушные средства противника: немецкие укрепленные районы, аэродромы для ночных полетов вражеских истребителей, а также прожекторные точки зенитных батарей. Наш маршрут пересекал укрепленную линию на побережье.

Тщательно изучив карту и призвав на помощь весь свой опыт по прежним полетам в тыл противника, мы условно отметили предполагаемое расположение вражеских аэродромов, огневых и прожекторных точек.

Наконец, все приготовления к полету были закончены. [98]

В моем дневнике записано: вылет из Бари 28 июля 1944 года. На борту самолета, кроме экипажа, одиннадцать советских воинов, вооруженных автоматами и пистолетами. Им предстоит влиться в партизанский отряд и вместе с ним участвовать в боевых действиях против гитлеровцев. В обязанность советских воинов входит также поддерживать постоянную связь с нашим командованием по радио, чтобы согласовывать действия партизан с планом наступления Советской Армии на Балканах.

Груз наш состоит из продовольствия, оружия, переносных двигателей, радиостанций и другого военного имущества. Весь этот груз мы упаковали в специальные аварийные мешки, чтобы в случае необходимости сбросить его на парашютах, хотя твердо верили, что не придется этого делать.

Когда совсем стемнело, я получил разрешение у диспетчера американского командного пункта на вылет. Отрулил на стартовую линию и дал газ. Как искры, промчались мимо меня под левым крылом огни ночного старта. И вот мы в воздухе.

Я вел самолет в основном по приборам, при слабом флюоресцирующем свете: яркое освещение мешает летчику видеть наземные ориентиры, пространство за стеклом кабины пилота становится непроницаемым.

Под нами мелькало множество огней: почему-то союзники отменили затемнение на всей территории освобожденной Италии. Даже портовый город Бари и тот не пользовался больше светомаскировкой. По ночам он защищался только цепью аэростатов.

Промелькнули огни города Таранто; миновали мы и Бриндизи; скоро должен показаться Гальяно — последняя наша точка на материке. По небу непрерывно рыскали прожекторы английских и американских постов противовоздушной обороны. Неудивительно — наш полет не был включен в план, а поэтому на земле, естественно, недоумевали, откуда взялся самолет, не противник ли это?

Полет наш был рискованным предприятием. Летели мы на высоте девятисот метров, вполне достижимой для огня зениток, да и истребитель мог выйти вдогонку, стоило ему только нас обнаружить. Такая встреча, конечно, не предвещала нам ничего доброго. Успокаивало [99] одно: в хвостовом отсеке нашего самолета установлен автоматический радиоответчик. Если на нас и наведут локатор, хитроумный аппарат с хвоста нашего самолета тотчас ответит: «Я свой!» Понедоумевают зенитчики: с одной стороны, в эту пору над ними никакого самолета быть не должно, а с другой — это пароль: «Я свой!» По своим же бить не полагается! Пока они будут раздумывать над этой загадкой, мы успеем пролететь мимо...

Под крылом возникает мигающий маяк Гальяно. Я разворачиваю самолет на новый курс, и вот мы над морем. Исчезли последние береговые огни, нас окружил полный мрак: звезд ни одной, только черное небо да черная водяная гладь. Впечатление такое, будто летишь в ничто.

Поглядываю на своих товарищей и вижу — настроение у них не совсем боевое. Что и говорить: лететь в абсолютном мраке, через линию фронта, над морем, да еще на сухопутном самолете, пожалуй, малоприятно. А ведь самое опасное еще впереди! Откровенно говоря, я и сам чувствовал себя не лучше, но решил подбодрить товарищей.

— Штурман, — кричу, — говори, где летим?.. — Взбудоражил механика: — Что же ты молчишь? Сколько горючего истратил?.. — Пошутил с радистом: — А ну-ка, покажи класс — свяжись с Москвой!..

Замечаю, оживились peбята. Штурман линейкой водит по карте, радист крутит рукоятку приемника, механик проверяет бензин. Все в порядке, работа в полете отвлекает от мрачных мыслей.

Увлеченные своим делом, мы не заметили, как в море один за другим зажглись прожекторы. Внезапный яркий свет ослепил меня, прожекторы «поймали» наш самолет. Чьи же суда нас обнаружили: немецкие или английские? Высота ничтожная, самолет абсолютно беззащитен. Дадут снизу очередь или залп — вспыхнем, как факел!

Военная хитрость подчас помогает преодолеть превосходящие силы противника. Решение созрело мгновенно: я схватил сигнальную лампу «люкс», высунул ее в форточку и начал посылать книзу световые сигналы. Никакого пароля я, разумеется, не знал и сигналил наугад. А второму пилоту приказал:

— Держи курс, никуда не отклоняйся!

Гляжу, с моря светят мне ответным сигналом: дают букву Н — тире и точку. Стал и я посылать букву Н. По сей день не знаю, что должен был означать этот сигнал, [100] как неизвестно мне до сих пор и то, с кем мы тогда встретились: с немцами или англичанами.

Механик тем временем включил по моей команде опознавательные огни и фары и тоже стал мигать ими. Так, перемигиваясь с неизвестным военным кораблем, мы и ушли в ночную тьму...

Конечно, самолет, застигнутый вражескими прожекторами, должен вырываться из их световых объятий, уходить от них, лавируя в воздухе, меняя курс и высоту полета. Но для этих маневров у меня не было достаточной высоты. Придуманный же нами способ защиты оказался надежнее — он бил на психологию преследующего, заставляя усомниться, что противник мог обнаруживать себя огнями. Раз сигналит — значит, свой, не боится!

К тому же мы понимали, что на неизвестном судне в тот момент настроение тоже было неспокойное: ведь будь наш самолет боевым, могли посыпаться бомбы на их головы. Видимо, и там вздохнули с облегчением, расставшись с нами.

Передав управление второму пилоту, я прошел проведать своих пассажиров. Хотя они были видавшими виды воинами, но привыкли сражаться на твердой земле.. Здесь же, в воздухе, бойцы чувствовали себя незащищенными в грозящих опасностью лучах прожекторов над морем. Лица, замечаю, приунывшие. Однако все приветливо улыбаются, когда осведомляюсь о самочувствии.

Самый завзятый остряк переводчик Федя рапортует:

— Самочувствие бодрое! Кажется, чуть-чуть не пошли ко дну!

Я улыбнулся и небрежно махнул рукой. Сделал вид, что ничего особенного не случилось: встретились, мол, с британским патрульным кораблем, обменялись сигналами, опознали друг друга и разошлись по своим курсам.

Я предупредил десантников, что мы приближаемся к цели, и просил их сидеть спокойно на своих местах, дожидаться команды. Предупреждение было необходимо — иногда и самые храбрые люди в воздухе теряются. Зенитный ли обстрел, сильная ли болтанка или посадка на лес — не нюхавшие воздуха пассажиры начинают метаться по кабине, сбиваются в кучу, чаще всего в хвосте самолета. А это нарушает центровку машины, затрудняет пилотирование.

Приближался вражеский берег. Я набрал высоту три тысячи метров и теперь летел над облаками. [101]

Тут мы сразу угодили в циклон. Начало швырять из стороны в сторону. Удары воздушных потоков я отражал рулями. Вдруг самолет стал набирать высоту с бешеной скоростью. Я приказал механику убрать наддув, но машину по-прежнему тянуло кйерху. Затем так же внезапно самолет клюнул носом. Что и говорить, трудновато пришлось.

До цели оставалось двадцать минут. Прошло десять, под нами теперь расстилался невидимый до того из-за облаков горный рельеф. Снижаться было нелегко — высота некоторых вершин достигала двух тысяч метров над уровнем моря.

В темноте пробиваться сквозь облака над торами, без приводных радиостанций сложно. Самолет продолжало немилосердно трепать. Воздушный поток, идущий в направлении, перпендикулярном горному хребту, образовывал так называемую стоячую волну. Вертикальное нисходящее течение большой силы способно было бросить машину вниз сразу метров на шестьсот и разбить ее об утесы.

Поэтому я терял высоту осторожно, держа снижение на вариометре два метра в секунду. Но самолет плохо слушался рулей: стрелка вариометра то показывала ноль, то перескакивала на три метра в секунду и более. Так вошли мы в густую, черную тучу — не стало видно ни неба, ни земли.

Я выровнял аппарат, с трудом перевел его в режим горизонтального полета и передал управление второму пилоту Ване Угрюмову. Ваня, вопреки своей фамилии, был парнем живым, весёлым, умел легко ориентироваться и в открытом, и в слепом полете. Мне нечего было беспокоиться: штурвал находился в надежных руках.

Сам же я, прильнув к боковому стеклу фонаря пилотской кабины, искал землю. Постепенно глаза стали различать горные вершины, затянутые клочьями облаков: казалось, облака цепляются за макушки деревьев. Расселины же между хребтами представлялись таинственными густо-черными провалами.

— Командир, по расчету мы над целью! — доложил штурман.

— Хорошо. Начнем ее искать!

Самолет перешел в вираж, высота полета упала до тысячи семисот метров, земля стала просматриваться лучше. Впереди, километрах в тридцати от нас, засветились огни населенных пунктов, над которыми изредка [102] взлетали самолеты. Сверились по карте — точно: города Кардица и Триккала. В них стояли немецкие части — значит, здесь поблизости должны быть и аэродромы, должны базироваться фашистские истребители и бомбардировщики. Штурман не ошибся: где-то недалеко под нами находится искомая партизанская площадка.

Видимая местность совпадает с картой, моторы работают ровно, беспокойные облака остались позади, болтанка прекратилась. Однако радоваться было рано- впереди нас ожидали новые трудности, связанные с розыском в одном из ущелий, среди горных массивов, опознавательных огней партизанских костров. А легко ли, с акробатической ловкостью, не зацепив какой-нибудь утес, снизиться между отрогами до площадки, сделать расчет и сесть на нее?

«Сесть, — как было сказано в приказе, — даже рискуя целостью самолета!» Но куда садиться? Довериться огням? А если партизаны перебрались на другое место и огни — всего-навсего вражеская ловушка, а площадка — западня?

Напрягая до боли зрение, различаю постепенно две горные цепи, тянущиеся параллельно друг другу, угадываю между ними глубокую впадину, может быть долину. Если партизаны действительно находятся где-то поблизости, то костры надо искать только здесь. Удобнее места трудно найти.

Лечу на предполагаемую расселину. Проходит пять минут. Вот уже виднеется глубокая вытянутая котловина. Расстояние между обрамляющими ее горными хребтами около десяти километров; над долиной клочьями висит туман. Да, площадка здесь, и нигде больше! Перехожу в спираль.

Снижаться становится все опаснее. Пока мы летели над горами, гребни их, несмотря на мрак, хотя бы слабо выделялись на фоне воображаемой линии горизонта. Теперь же мы очутились в настоящей бездне. Партизанских костров, как назло, все не было.

Замедляю снижение, утюжим воздух по склонам котловины.

Даем зеленую ракету. В ответ — молчание. Включаем кодовые огни. Штурман сигналит: точка, тире, две точки, тире. Мерно поют моторы, я попеременно перекладываю машину с правого на левое крыло, а земля по-прежнему не подает признаков жизни. [103]

Неужели мы ошиблись?! Где-то здесь, если верить карте, должно быть озеро.

Снова набираю высоту. Спрашиваю штурмана:

— Какой курс на озеро?

— Курс сто пятьдесят градусов, время пятнадцать минут, — отвечает, видно, волнуясь не меньше, чем я, штурман.

Летим по направлению к озеру, отсчитываю минуты. Если мы не ошиблись, оно вот-вот должно появиться под нами.

Молчавший до сих пор механик беспокоится.

— Командир, — ворчит он, — воздух утюжим, утюжим без толку, а как на базу полетим?

— Ничего, Боря, сейчас разыщем цель, сядем, потом ты из-за голенища достанешь свои запасы, и мы благополучно вернемся домой.

Плох тот механик, который не скрывает от командира корабля хотя бы самое малое количество бензина. У нашего Бориса такой драгоценный запас всегда есть. На тайные-то резервы я и рассчитываю теперь.

В момент, когда окончательно разуверились в себе, под нами блеснула водная гладь небольшого горного озёра. Недаром мы со штурманом Толей потрудились в Бари над картой! Все расчеты оказались правильными — выходит, мы еще четверть часа назад летали над партизанским лагерем. Непонятно только: почему он не отвечал нам? Что ж, попробуем еще раз зайти, теперь я полностью уверен, что не ошибся. А раз так, разворот на сто восемьдесят градусов — и обратно в ту котловину! Да и небезопасным было для нас болтаться здесь — легко привлечь внимание противника. Вражеские аэродромы были расположены восточнее горного хребта, на расстоянии каких-нибудь пятидесяти километров.

Итак, мы находились в тылу противника. Где-то в этом районе должны патрулировать немецкие истребители — «мессеры», хорошо знакомые мне по прежним полетам к советским партизанам. От вражеских истребителей наш самолет совсем не был защищен. На мне лежала ответственность за десантников, за свой экипаж и ценный груз. Поэтому я решил вернуться на цель, посигналить еще раз и покружить снова над котловиной минут пятнадцать. Если же никто так и не отзовется, повернуть немедленно на базу. Бензина и в самом деле оставалось в обрез...

Снова котловина, а вокруг нее зубчатые горы. В сторoне [104] от нашего курса полыхает зарево пожаров, видно, как стреляют, идет жаркий бой.

Снова заходим на черный провал долины, даем повторно зеленую ракету. Поглядываю на часы: прошло пять минут, десять... Неужели пропадет полет? Неужели после того, что нам пришлось испытать, мы вернемся ни с чем? А время между тем истекает...

Мы близки были к отчаянию. Как вдруг — что это? Или мне померещилось? Нет, вижу отчетливо: раз, два, три, четыре... Десять белых световых точек, с ровными интервалами между каждой, зажигаются в черной яме под крылом.

Бесспорно — это огни посадочной площадки! Под нами — цель!

Однако и на этот раз меня охватывают сомнения. В тыл противника мне приходилось летать не раз, но наши партизаны обычно выкладывали совсем иные посадочные сигналы. Они вырывали глубокие ямы и в них разводили костры. Со стороны, для гитлеровцев, огни эти были незаметны, а с воздуха летчик их легко обнаруживал. Тут же целая иллюминация, притом, кажется, еще и электрическая! Полное пренебрежение маскировкой! Кто же это может быть? Нет ли тут какой провокации? Уж не ловушка ли?

Набрав немного высоты, я перевалил через возвышенность и отвернул влево, чтобы затем нырнуть в извилистую долину. Огни площадки потерялись из виду. Мы стали огибать пологость хребта, двигаясь ниже гребня гор. Внезапно нас обстреляли ружейно-пулемет-ным огнем: видно, мы нарвались на немецкую колонну на марше. К счастью, поблизости находилось ущелье, и нам легко было в нем укрыться. Лишь бы оно не заканчивалось тупиком...

Мы все напряжены до крайности. А вдруг наскочим на скалу? Ведь это только наше предположение, что ущелье выходит в долину.

Мы летели теперь на высоте не более двухсот метров над землей и девятисот пятидесяти метров над уровнем моря. Огней по-прежнему не видно, сплошной мрак. Ущелье под нами извивается змеей. А по расчетам времени лагерь партизан должен быть вот-вот.

— Шасси! — командую механику.

— Есть шасси! — отвечает Боря. Впереди на миг мелькнули заветные огни — и снова мрак. Скорость падает. [105]

Вдруг перед самым носом самолета возникает черная стена. Вот это сюрприз! Фары у меня уже зажжены, и я отчетливо представляю: еще секунда-другая — и мы врежемся в деревья!

Инстинктивно рву штурвал на себя и хриплым от возбуждения голосом кричу механику:

— Форсаж!

Моторы, переведенные на максимальные обороты форсированного режима, неистово ревут, и самолет с трудом переползает через возвышенность. Внизу еще раз мелькнул ярко освещённый старт.

Наступает напряженнейший момент перед посадкой.

— Щитки! — кричу механику.

Механик выпускает щитки, и мы стремительно несемся вниз. Стрелка вариометра отсчитывает десять — двенадцать метров в секунду.

И вот в самую последнюю секунду перед посадкой новые препятствия: старт снова пропадает из виду, а навстречу с бешеной скоростью несется стена леса.

— Форсаж!.. — повторяю приказание.

Перед нами расстилается ровная посадочная полоса. Механик убирает газ, один за другим проносятся под крылом огни старта. Огромным физическим напряжением удерживаю самолет от падения... Стартовые огни остаются позади. У самой границы площадки я не сажусь, а тяжело плюхаюсь на землю.

Ну и посадочка! Увидел бы ее мой строгий инструктор из Тамбовской летной школы, задал бы мне перцу!

Тотчас же развернул самолет и, отрулив в сторону, освещаю окрестность, стараясь угадать, куда нас угораздило сесть: к врагам или друзьям?

Но вот со старта мне замигали лампой: приглашают! Не теряя времени, я отрулил на линию, с которой в случае опасности можно было бы немедленно взлететь, затем последовал световому приглашению. А самого тревожит мысль: что, если это гитлеровцы, и я сам полез к ним в ловушку?

— Боря, — говорю тихо механику, — сейчас я стану на старт, но ты мотор и фары не выключай! Если это враги, автоматы в руки, полный газ — и поминай как звали! Понятно?.. Уйдем, как полагаешь?

Борис утвердительно кивает головой, улыбается весело. Но меня не проведешь — чувствую, улыбка у него деланная, да и себя ловлю на том, что улыбаюсь неестественно. [106]

Пассажиры нашего самолета напряженно вглядываются в окна. Рассмотреть что-нибудь толком трудно, кругом темень, стартовые огни погашены.

Сноп лучей от фар самолета вырвал из темноты лесистый холм, последний барьер перед площадкой, которому я обязан вороньей посадкой.

Лампочка продолжает призывно мигать, и вокруг этой то вспыхивающей, то меркнущей световой точки бегает и суетится множество людей.

Зарулив на стартовую линию, снова разворачиваю самолет на сто восемьдесят градусов, прощупываю фарами взлетную дорожку, проверяю курс. Готово, препятствий для взлета нет!

Лопасти винтов работают на малых оборотах, отбрасывая назад слабую струю горячего воздуха; в такт дыханию моторов мерно вздрагивает самолет. Медлить больше нельзя: пожаловал в гости — выходи на люди! А кто они, эти люди?..

Оставив механика в пилотской кабине, беру автомат и вместе с вооружившимися штурманом, вторым пилотом и радистом прохожу к пассажирам. Обычно у нас, в гражданской авиации, двери самолета открывает радист, он первый сходит на землю!

Радиста экипажа, как и штурмана, зовут Толей.

— А ну-ка, Толя, — обращаюсь как можно бодрее к радисту, — к своим прямым обязанностям приготовься!

Не спеша, еле переставляя ноги, Толя идет к выходу. Толя — человек гражданский, и вначале я колеблюсь, правильно ли поступаю, посылая его первым на разведку. Но, глянув на богатырскую фигуру могучего, широкоплечего сибиряка, который, как говорят, у себя, в родной тайге, еще в юности один на медведя ходил, я успокаиваюсь. Такой парень, даже не стреляя, одним прикладом автомата, а то и кулаком человек пять сразу сшибет.

Толя нажал ручку, дверь распахнулась. Тотчас раздалась команда, похожая на немецкую, лязгнуло оружие. Радист инстинктивно попятился назад, рывком потянул за собой дверь, и она мгновенно захлопнулась.

Повернувшись ко мне, Толя кричит:

— Их там целая шеренга выстроилась! Форма — фрицевская, все с автоматами! Не иначе как влипли мы!

Все, казалось, было ясно. Я поспешно прошел обратно к себе в пилотскую кабину, с удовлетворением отметив, [107] что мои пассажиры держат автоматы на изготовку. Порядок!..

Я уже взялся за штурвал, готовясь скомандовать механику: «Газ!» — как меня вновь одолели сомнения. Жалко было поворачивать, не выполнив задания! Да и удрать мы всегда успеем, к тому же в нас пока не стреляют...

Передумав, я вернулся в кабину и снова отправил Толю к двери. На этот раз в сопровождении переводчика Феди.

— Спроси только у них, что они за люди? — наказал я радисту.

В тот момент, когда Толя резким толчком ноги распахнул дверь, хлопнул выстрел и кверху взвилась белая ракета; она разом осветила площадку и строй вооруженных людей, вытянувшийся вдоль самолета. Люди что-то кричали хором. Федя перевел:

—  «Греческие партизаны! Добро пожаловать, русские гости!»

Догорающая ракета ярко осветила мужественные лица. Воины стояли «смирно», сохраняя строй. Большая часть из них была одета в серо-зеленую форму, все они были хорошо вооружены и продолжали что-то кричать, но шум моторов заглушал звук голосов. Я приказал механику выключить один из моторов, второй оставил. На всякий случай.

Спустив трап, с автоматами на шее мы стали один за другим сходить на землю. Прозвучала незнакомая команда, и строй взял автоматы на изготовку. Мы судорожно вцепились в свое оружие. Грянул залп в воздух, следом прозвучало троекратное «ура» на греческом языке.

У нас отлегло от сердца — сомнений больше не оставалось: мы — у друзей! Перед нами почетный караул, залп был приветственный.

От строя отделился невысокого роста сухощавый человек, в аккуратно пригнанной форме, перетянутой портупеей. Он был еще не стар, но виски его изрядно серебрились; на строгом, аскетическом лице, как угли, горели черные глаза.

Отрекомендовавшись командиром греческого партизанского отряда Тсомако, он рассказал, что партизаны [108] узнали нас сразу по красным звездам на крыльях самолета. Выражая свою радость по поводу прибытия первых посланцев великой Страны Советов, командир заволновался, голос его дрогнул.

Недолго думая, старший среди наших пассажиров подполковник Г. М. Попов заключил партизана в объятия, радуясь этой счастливой встрече.

Строй дрогнул, все смешалось, мы очутились в толпе греческих партизан. Не помню, сколько рук я пожал, сколько получил и раздал поцелуев. Мы все — и хозяева, и гости — были переполнены охватившей нас радостью.

Посыпались взаимные расспросы. Ну и досталось же тут нашему переводчику Феде! Его, казалось, расхватают на части. Зато и ухаживали за ним больше, чем за кем-либо другим из нас, — без него нельзя было обойтись.

Началась разгрузка самолета. Мы должны были спешить, чтобы пересечь линию фронта под покровом ночи. Работали дружно. Любо было смотреть, как принялись за дело гости и хозяева!

У меня были с собой московские папиросы «Москва — Волга». Заметив, что многие курят, я стал угощать их. Вокруг меня сразу сгрудилась толпа, каждый хотел получить папиросу, даже коробку и ту отобрали у меня. Те, кому папирос не досталось, окружили счастливчиков: каждая папироса переходила из рук в руки, ее рассматривали, пробовали прочесть золоченую надпись на гильзе. Никто, к моему удивлению, не закурил: подаренную папиросу, любовно осмотрев, бережно закладывали за отворот пилотки.

Досада взяла меня; и дал же я маху! Греки курят только сигареты или трубки, к нашим гильзам с твердым мундштуком они непривычны. Однако неужели им неинтересно попробовать, каков табак. Когда я спросил об этом одного из партизан, тот дружелюбно хлопнул меня по плечу.

— Напрасно беспокоитесь, — перевел мне Федя его слова, — очень хорошие папиросы, просто замечательные! Но пока мы будем беречь их, закурим все сразу в День Победы!

В разгар нашей разгрузки явился английский офицер связи. Мы признали его сразу: белый цвет его кожи резко выделялся среди смуглых партизанских лиц, да и британская колониальная форма светло-кофейного цвета [109] вместе с пробковым шлемом были нам хорошо знакомы.

Небрежно волоча ноги в желтых крагах, сухопарый и долговязый, с бледным продолговатым лицом англичанин подошел к подполковнику Попову и ленивым жестом, приложив два пальца к головному убору, стал расспрашивать, как мы рискнули сесть наугад в горах,, на незнакомой площадке.

— Я вас вовсе не ждал! — процедил он сквозь зубы.

— Возможно, — нашелся подполковник, — что вы нас и не ждали. Но вот они ждали с нетерпением!

Тут советский офицер сделал широкий жест, указав рукой на обступивших нас партизан.

— Господин офицер, — вмешался я в разговор, — ждали вы нас или не ждали, сейчас уже неважно... Вы лучше скажите: почему так долго не отвечали? Вы же видели наши световые сигналы и ракету?

— А я и не собирался вам старт выкладывать, — ответил англичанин все так же невозмутимо. — Вас здесь вообще не должно было быть! Мы ждали сегодня французский самолет из Каира. Вам просто повезло: вы подстроились под время его прилета — вот и пришлось вас принимать.

— Ну, пустяки, — сглаживая мою резкость, добродушно заметил майор К. П. Иванов. — У нас есть такая пословица: все хорошо, что хорошо кончается!..

Партизаны окружили самолет тесным кольцом. Федя не успевал переводить. Они просили передать привет Москве, приглашали посетить их в лучшее время на освобожденной греческой земле, выкрикивали нам дружеские пожелания.

Командир партизан долго не отпускал моей руки: просил прилетать почаще.

Особенно трогательным было прощание с нашими пассажирами — одиннадцатью советскими офицерами, с которыми мы сроднились за эту богатую переживаниями ночь. Их ждали трудные переходы по горной местности, стычки с немецкими карателями. Вся боевая партизанская жизнь была у них впереди. Но мы твердо надеялись, что будем еще летать к ним, будем не раз встречаться.

Перед последним рукопожатием майор К. П. Иванов сунул мне листок из блокнота:

— Вот адрес... Попадешь раньше меня в Москву, зайди к жене и дочери, передай им привет! [110]

Мы обнялись, поцеловав друг друга троекратно, и взяли друг с друга слово встретиться в недалеком будущем...

Фары самолета освещали гладкую взлетную дорожку, очертания ближних гор, затянутых дымкой предутреннего тумана.

Моторы запущены, крутятся лопасти винтов, отбрасывая назад мощную струю воздуха. В свете фар мечутся командиры, они никак не могут оторвать партизан от самолета.

— К взлету готовы? — спрашиваю экипаж.

— Готовы к взлету! — звучат ответные слова. Рев моторов на взлетной мощности отозвался в горах тысячеголосым эхом, за хвостом взвился столб пыльного вихря. Теперь домой, на базу!

Разворот, еще разворот... Облегченный самолет послушно набирает высоту, по спирали поднимаясь из глубокого колодца. Гребни гор уже под нами, наша высота — две с половиной тысячи метров.

— Командир, на обратный путь горючего не хватит! — огорошивает меня механик.

— Где же ты был раньше, черт бы тебя побрал! — не стерпел я.

Ну что ж, не хватит на изломанный маршрут, полетим по прямой — она ведь, как известно, является наикратчайшим расстоянием между двумя точками.

О том, что наш экипаж не только сбросил груз, но и приземлился в расположении греческих партизан, да еще на греческой территории, союзники узнали сразу. Всполошились они изрядно. Не успел я как следует выспаться после полета, как услышал сквозь сон: «А что, командир «десятки» еще спит?»

Это сержант, посыльный из штаба, спрашивал вполголоса моего соседа по койке. «Десятка» была хвостовым номером моего самолета. Я поднялся.

— В чем дело? — спросил я. — Здесь командир «десятки».

— Полковник приглашает вас в штаб, если вы отдохнули, — доложил сержант.

Спешу в штаб. На аэродроме после посадки я успел лишь коротко отрапортовать командиру базы полковнику [111] С. В. Соколову о выполнении задания. «Вероятно, — думаю, — штабу не терпится узнать о подробностях полета». На деле меня ожидало совсем другое...

Сидя за столом у себя в кабинете, полковник, посмеиваясь, внимательно вчитывался в развернутый лист газеты, которую издавала служба пропаганды англоамериканского командования в Бари. Полковник глянул на меня, усадил и перевел мне заметку, послужившую поводом для моего вызова в штаб.

Газета сообщала, что минувшей ночью советские самолеты высадили якобы авиационный десант в Греции с целью оккупации страны: пятьсот автоматчиков. Не более и не менее!

— Хитро задумано, — проговорил полковник. — У тебя небось и моторы остыть не успели, а уже сообщение в газету тиснули! Ну и наделал же ты, Михайлов, шуму!.. — Потом, нахмурившись, полковник продолжал: — Я не за тем тебя вызвал. Только что звонили по телефону из межсоюзнического штаба средиземноморских вооруженных сил. Требуют тебя с письменным объяснением: каким образом ты попал в Грецию, ведь они точки этой не давали нам?

Визит к союзническому командованию, разумеется, мало меня привлекал. Мое дело летать, что же касается дипломатических встреч, то, право, такое занятие было не для меня. Я получил задание и выполнил его, как умел.

— Ничего, — успокоил меня полковник, — думаю, дело обойдется без твоей личной явки, отошлем объяснение — пусть успокоятся.

Я тут же настрочил коротенькое объяснение. Дело, мол, было так: я получил задание лететь к партизанам, на сброс. Плутал, плутал между горами, а тут как раз нам зажгли стартовые огни. Вижу — можно сесть. Известно, как это заманчиво для пилота, летящего в тыл врага: имеешь полную гарантию доставить груз по назначению. Вот и сел. Лишь потом я понял, что оказался в Греции, что площадка принадлежит греческим партизанам. Я сдал груз и вернулся на базу...

Моих объяснений, как и предполагалось, оказалось вполне достаточно: союзники больше нас не запрашивали ни о чем; дело этим и ограничилось. Вызова не последовало. Видимо, мои показания требовались только для того, чтобы подшить их к «делу». [112]

Естественно, Г. М. Попов и его помощники установили связь с партизанскими отрядами, где действовали советские солдаты и офицеры. Первые русские вольные стрелки в отрядах ЭЛАС появились в начале 1942 года. Каким образом они очутились на крайнем юге Балканского полуострова?

«В те годы гитлеровцы привезли в Грецию много советских военнопленных. Верные своей клятве, бороться против врага, вторгшегося в их страну, военнопленные старались использовать любую возможность, чтобы убежать из лагерей и присоединиться к партизанским частям ЭЛАС. В этом им помогали, часто с риском для жизни, греческие патриоты», — свидетельствует один из героев движения Сопротивления генерал Герасимос Авгиропулос.

...Из лагеря в Штутгарте военнопленных колонной погнали на железнодорожную станцию. Их было много. Загнали в вагоны, наглухо закрыли. Темной ночью состав тронулся.

Только на шестые сутки под вечер поезд остановился среди холмов на станции Гумениса. Зазвенели засовы, раздвинулись проемы дверей, и двенадцать русских пленников по приказу охраны спустились на землю.

Узников пригнали вечером в село Поликастро, где была расквартирована в школе немецкая зенитная часть. Пленных тоже завели в здание школы и разместили в кладовой, дверь которой выходила в общий длинный коридор. Кладовку заперли на увесистый замок. В коридоре сидел часовой с автоматом: да, отсюда не убежишь.

Каторжный день начинался рано утром. Поднимали и гнали строем на станцию Гумениса. Фашистское командование придавало ей особое значение, так как неподалеку находился железнодорожный мост через реку Вардар, также усиленно охраняемый. Вокруг все подходы были заминированы, с обеих сторон возле моста установлены двенадцать крупнокалиберных пулеметов.

Сначала пленных заставляли готовить площадки для установки зенитных пулеметов. Оказалось, что в составе с пленными следовал зенитный дивизион, для него-то и потребовалась рабочая сила, чтобы возвести укрепления возле железнодорожного моста — важного [113] объекта, связывающего центральную Грецию с северной.

С утра и до позднего вечера пленные копали ямы, делали насыпи под огневые точки. И так ежедневно, под палящим солнцем: кирка, лопата, носилки да окрики озверелых охранников... Известно им было, что по окончании строительства фашисты уничтожат всех, кто занят на оборонительных объектах. Таков был заведенный «порядок». Ведь русские военнопленные знали расположение огневых точек и безопасные подходы к ним.

Однако неожиданно пленных перебросили на другой объект. Теперь это был карьер по добыче камня, куда узников доставляли под охраной на платформе. Они должны были заготовить и погрузить четыре платформы щебня. Вечером после изнурительного труда возвращались в черный и приземистый барак возле станции, где их разместили. Так называемый ужин cостоял из баланды. А затем пленных использовали на подсобных работах в расположении части. Они мыли, полы в офицерских помещениях, поливали овощи, чистили автомашины. Но были и такие дни, когда разрешалось помыться на речке, благо до нее рукой подать — сто — сто двадцать метров.

В расположении лагеря, до заката солнца пленных не особенно строго охраняли. Но на ночь их закрывали в бараке. Охрану несли часовые. И ночью исключалась всякая возможность побега, мысль о которой не покидала двенадцать узников.

В каменном карьере работали и гражданские лица — греки. Некоторые из них говорили по-русски. Они-то и подсказали, где в горах находятся партизаны.

Начали обдумывать план побега. Самым удобным было время до того, как закроют барак на ночь. Но как преодолеть окружающие лагерь минные поля, ряды колючей проволоки и пристрелянные пулеметами зоны?

Работы близились к. завершению — щебня навозили огромные кучи. Сергей Мотчаный, знавший немецкий язык, невзначай услышал от охранников, что дело идет к концу, тому самому... Это прибавило решимости к побегу: двум смертям не бывать, а одной не миновать. А тут как раз в каменоломнях произошел такой инцидент. В карьере на Мотчаного с бранью набросился охранник. Сергей не стерпел оскорблений, ответил на них дерзостью по-немецки. И несдобровать бы ему, но соотечественники мигом окружили товарища. Охранник [114] злобно посмотрел на сгрудившихся в кучу людей, но опустил автомат и подался на верх карьера, где располагалась охрана. Случай послужил толчком к побегу. После работы пленные пошли к речке умыться. Им никто не препятствовал, ведь не впервые они это делали. Перебраться на противоположный берег было невозможно. Широкая с быстрым течением река преграждала путь. Переплыть ее обессилевшие каторжники не могли.

Разведали проход над берегом Вардара. Вода немного отступила, и образовалась отливная песчаная коса, своего рода зазор между минированной полосой и водной поверхностью. По этой косе беглецы и устремились на свободу, предварительно договорившись о месте сбора в горах на случай удачи, а на случай провала дали клятву не выдавать товарищей, какая бы пытка ни выпала.

Бежали парами. Первыми пробирались Михаил Соколов и Николай Кобылинский: где бегом, а где и по-пластунски ползли вдоль береговой полоски. Усталости не чувствовали, силы удесятерялись, но нервы были напряжены. Километра два отмахали. Опасная зона осталась позади. За первой парой двинулась вторая, затем третья... шестая. Сергей Мотчаный и Иван Парамонов, Всеволод Мартынов и Олег Полибин... Последними шли Александр Абрамов и Николай Голенков.

Соколов и Кобылинский, миновав опасную зону, с предосторожностями перешли железнодорожное полотно, потом оврагами, меж холмов удалились от Гумениса. А когда почувствовали себя в безопасности, взобрались на холм и издали окинули взглядом мрачный лагерный барак Гумениса, еще видимый в наступающих сумерках. Охранники наверняка организовали погоню.

Действительно, те всполошились, кинулись к реке, а русских нигде нет. Подняли тревогу, но было уже поздно: в горах темнота наступает быстро. Ночью охранники не рискнули искать беглецов.

Николай и Михаил шли всю ночь и следующий день. Только на вторые сутки под вечер, выбившись из сил, усталые и голодные, решились зайти в горное селение. Греки встретили приветливо, накормили, не спросив, что за люди и откуда. Они уже слышали, что из фашистского лагеря убежали русские.

Гитлеровцы шныряли всюду, чтобы напасть на след беглецов. Устраивали облавы, опрашивали местных жителей, но тщетно. [115]

Грек-проводник отвел Соколова и Кобылинского в греческий партизанский отряд капитана Горефьева. Вскоре почти вся группа из лагеря Гумениса собралась вместе на горе Вермия в роте капитана ЭЛАС Гарефиаса, кроме Голенкова и Абрамова. Все полагали, что немцы их настигли. Однако на пятые сутки объявился Абрамов, а Голенков, как выяснилось, вынужден был остаться из-за травмы колена и истощения в селе Кокеня. Позже больного и изможденного Николая по его просьбе греки переправили к партизанам.

— Когда мы возвратились с задания, — вспоминал Кобылинский, — греки сказали, что привезли нашего товарища. Он лежал под оливой. Ему дали в руки винтовку, он заплакал и начал ее целовать. И мы не могли удержать слез. С предсмертными, тяжелыми, но полными веры в нашу победу словами он обратился к соотечественникам. Нам было больно смотреть на умирающего товарища.

Николай Голенков умер в селе Аксиополис. Там его и похоронили. За смерть товарища все поклялись отомстить врагу.

В греческом партизанском отряде бывших пленных приняли по-братски, включили в боевую семью военных стрелков Народно-освободительной армии, выдали им оружие, необходимую одежду. На собрании они образовали русское отделение. До их прихода здесь уже находился старший лейтенант Николай Серебряков. Поскольку старше его по званию среди бежавших военнопленных не было, Николая, как офицера Красной Армии, признали командиром русского отделения. Оно сразу включилось в борьбу: штурмовало осиные гнезда жандармов, громило немецкие и итальянские гарнизоны, истребляло оккупантов из засад, не давало карателям грабить мирных жителей... Задания были самые разнообразные. Каждое из них сопряжено с риском для жизни.

Доводилось заходить в греческие городки и села. Жители, узнав о прибытии русских, сразу же собирались толпами, расспрашивали о жизни в Советском Союзе, о борьбе с ненавистным общим врагом. Русские хорошо были осведомлены о событиях на Родине, так как у них был приемник. И они регулярно слушали сводки Совинформбюро. [116]

Весть о русском отделении разлеталась по отрядам и селам. Шло новое пополнение из числа военнопленных, бежавших из гитлеровских концентрационных лагерей. Это были Иван Барсуков, Александр Ганин, Сергей Габриелов, Магомед Батыров, Василий Гудзь, Иван Мальцев, Юрий Лазаренко, Павел Новожилов, Яков Юдин...

С приходом новых беглецов был сформирован взвод в составе двадцати пяти обстрелянных воинов. Командовал тот же старший лейтенант Николай Серебряков. А еще через некоторое время создали русскую роту. Ее командиром избрали Ивана Васильевича Барсукова — решительного, волевого офицера, бежавшего из салоникской тюрьмы, куда был заточен после неудачного побега из плена. Рота под командованием Барсукова отличалась смелостью, решительностью и дерзостью.

Гитлеровское командование не замедлило предпринять карательную экспедицию против партизан. Вооруженные до зубов, альпийские войска спешно окружают горные массивы. Гигантские клещи блокады сжимались все туже и туже... Особенно ожесточенно гитлеровцы вели себя в феврале сорок четвертого в районе гор Круша севернее города Салоники. Каратели не щадили ни детей, ни женщин, ни стариков. Напуганные фашистским террором, тысячи мирных жителей покидали веками насиженные места. Уходили в горы к партизанам.

В этом регионе активно действовали партизанские роты, батальоны и целые дивизии ЭЛАС. Возглавлял всю оборонительную систему в горах командир батальона ЭЛАС Колокотронис. Русская рота входила в состав полка. Ей было приказано прикрыть подходы на центральном направлении.

В борьбе против партизан на Балканах гитлеровская армия придерживалась так называемой тактики мышеловок. На первом этапе операции путем подчас довольно сложных маневров и перегруппировок своих сил, локальных боев и захвата баз снабжения стремилась добиться возможно большей концентрации партизанских сил. Дальше полуокружением и фронтальными атаками отбросить партизан в горы, на заранее предусмотренные и до определенной степени изученные позиции.

Тогда начинался второй, самый короткий по времени, этап операции. В течение одной-двух ночей каратели быстро перегруппировывали силы, широко используя [117] автотранспорт и десанты, чтобы захватить горные проходы и сомкнуть кольцо окружения.

На третьем, заключительном этапе решающая роль отводилась авиации и артиллерии, огонь которой велся беспрерывно, был весьма точным, благодаря воздушной корректировке. Широко применялись минометы всех калибров.

Гитлеровцы в соответствии с излюбленной тактикой войны против партизан в горах, наращивая силы, повели наступление. Кольцо вокруг эласитов все теснее сжималось. Тысячи мирных жителей оказались на вершинах горы Круша. Сотни снарядов и мин обрушились на них и партизан, зажатых тугим кольцом. Положение стало отчаянно угрожающим.

Оборона — не партизанское военное искусство. Обороняющийся партизан — не партизан, а дичь на прицеле охотника. Окруженные эласиты вынуждены были атаковать противника. Или атаковать, или быть уничтоженными авиацией и артиллерией, умереть голодной смертью.

С наступлением ночи каратели вдруг прекратили обстрел, полагая, что партизаны теперь в мышеловке. Командование партизан, воспользовавшись передышкой, собрало всех русских вместе и обратилось к ним со словами:

— Дорогие наши русские братья и товарищи! Смелые и мужественные бойцы! У нас одна надежда — на прорыв и вашу отвагу...

После таких слов все готовы были ринуться в бой. С криком «ура!» поднялись в лобовую атаку. Фашисты никак не ожидали такого, чтобы ночью на их головы обрушился мощный огонь, да еще атака с русским криком «ура!». Под ошеломляющим натиском каратели, побросав вооружение, бежали сломя голову. Кольцо окружения было прорвано. За русской ротой устремились другие подразделения, а за ними весь остальной люд.

Спустя несколько часов впереди движущейся колонны появилась преграда — многоводная с быстрым течением горная река Вардар. Выход был только один — прорываться на правый берег через охраняемый мост. Такое решение было принято после непродолжительного обсуждения. В нем было все: отчаяние и дерзость, военная хитрость и психологический расчет. Охрану моста решили снять, огневые точки подавить пулеметным огнем. [118]

На штурм первой снова пошла русская рота: Сергей Мотчаный, Николай Кобылинский, Александр Ганин, Иван Мальцев и другие. Бесшумно сняли часовых на левом берегу. Но на противоположной стороне находилась охрана с пулеметом: Мост длинный, метров сто пятьдесят, одним броском не перемахнешь: гитлеровцы обязательно заметят, откроют огонь. Пригнувшись возле перил, бойцы осторожно пробирались по мосту. До будки охраны оставалось рукой подать, как вдруг гитлеровцы полоснули огненными очередями. Партизанский пулемет открыл ответный огонь. Залегли, пока не раздался голос командира Барсукова:

— В атаку! Ура-а-а!

Это был боевой клич, подхваченный с такой силой, что его было слышно, как рассказывали потом местные жители, за многие километры. Деревянный мост грохотал и содрогался под тяжестью бойцов атакующей цепи. Фашисты не выдержали натиска и разбежались.

По мосту двинулись колонны партизан и мирных жителей. Из окружения были выведены все, сотни жизней были спасены.

При штурме переправы геройской смертью погибли: командир взвода Петр Казаков, старшина Михаил Соколов, рядовой Олег Полибин и еще человек шесть из русской роты. Отряд недосчитался и двадцати греческих товарищей. То ли они были убиты, то ли утонули в ледяной воде Вардара, по которой с шипением неслись громадные плахи тающего снега. После успешного прорыва греческое командование ЭЛАС на многолюдном митинге объявило благодарность русским бойцам. Сотни людей, спасшихся от фашистского рабства и уничтожения, движимые единым порывом, обнимали и целовали русских, а старики подходили вплотную, снимали шапки и кланялись в пояс, благодарили от всего сердца. Это были минуты высокого порыва, выражение признательности братьям по оружию, которые достойно выполнили ратный долг, долг интернационалистов.

Вражеская разведка наверняка следила за движением колонн партизан, но сразу по их следу каратели не пошли. Целый день фашисты хоронили убитых и свозили раненых в город Килкис. Командование противника, видимо, решило приостановить наступление на партизан и дать передышку своим изрядно потрепанным в стычках с партизанами подразделениям. Каратели обосновались [119] лагерем, разожгли костры и стали приводить себя в порядок.

Но партизанские командиры не дремали. Собрали бойцов, поставили перед ними задачу — без промедления в бой. Подошли к расположению вражеского лагеря бесшумно. И снова русские с яростным криком «ура!» бросились в атаку на гитлеровцев.

Слух о появлении русских наводил ужас на фашистских оккупантов. Греки же способствовали распространению легенд про неуязвимых и неуловимых своих побратимов.

Советские офицеры связи встретили своих соотечественников-партизан в первые минуты, как только ступили с борта самолета на землю Эллады. Они были одеты в разношерстные иностранные мундиры, но с крошечными звездочками на пилотках. Исхудалые, загорелые до черноты, русские эласиты с привычной ловкостью носили зарубежные карабины и амуницию. Сразу и не распознаешь в них русских. Но при более пристальном взгляде выдавал себя их славянский северный облик.

Общее число советских солдат и офицеров, сражавшихся под знаменами ЭЛАС, по далеко не полным данным, составляло без малого две тысячи человек. Учесть всех не представлялось возможным даже после войны, так как многие из них, преследуя отступавших оккупантов, ушли в Албанию, Югославию и Болгарию и там влились в местные партизанские отряды.

Командование ЭЛАС систематически проводило операции по освобождению советских воинов из лагерей. Эти операции требовали исключительной выдержки, смелости, риска, а порой и крови. Подпольщики выискивали хитроумные каналы поддержания связи с узниками, терпеливо и тщательно, зачастую на протяжении нескольких месяцев, создавали условия для побега. Наиболее успешно действовала коммунистическая организация Флорины. Взбешенные гестаповские ищейки до последних дней не смогли обнаружить явки подпольщиков.

Все советские люди, прошедшие дорогой испытаний от лагерей уничтожения до героических отрядов ЭЛАС, хорошо помнят магическую силу слов «росос» — русский и «антартес» — партизан. Они служили паролем для выхода [120] из оккупированной зоны в горы — на территорию свободной Греции. Достаточно было произнести эти слова, и рядом появлялись друзья: рабочие либо крестьяне, ремесленники, торговцы либо моряки, конторщики, учителя либо бывшие студенты и гимназисты — люди, выступившие на борьбу с врагом.

Рискуя головой, патриоты укрывали беглецов от оккупантов, делились с русскими последним куском хлеба, выводили на партизанские тропы. Вот почему наши солдаты и офицеры, бежавшие из ненавистных лагерей смерти, с трогательной теплотой и любовью вспоминают своих друзей-греков. Тысячи русских матерей и отцов, жен и детей, которые обрели своих родных как бы воскресшими из мертвых, сохраняют в своих сердцах вечную благодарность греческому народу.

Вот что рассказывал один из бывших военнопленных В. Г. Гундлах:

— Мы работали на железнодорожной станции Пирей. Охрана старалась изолировать нас от греков. Но. им все же удавалось, прибегая к всевозможным уловкам, делиться с нами последними крохами кукурузного хлеба. Вскоре нас перевели в Ламию, где мы чаще встречались с местными жителями. Молодой грек по имени Панайотис, хорошо говоривший по-русски, часто приносил нам продукты, собранные местными жителями; чтобы облегчить нашей группе побег к партизанам, он передал нам гражданскую одежду. Однако в Ламии удалось бежать только двоим. Однажды около меня остановился другой грек. «Почему ты не идешь к партизанам?» — спросил он меня по-русски. «Если бы я знал, где они, то ни одного дня не остался бы здесь», — ответил я ему. «Видишь вон ту гору? За ней есть деревня. Как доберешься до нее, скажи: «Я — русский», — и тебе помогут найти партизан».

Спустя несколько дней Гундлах пробрался по тропинке, которую указал ему грек, и вышел к партизанам. Они подарили ему нож и сказали, что другое оружие он достанет в бою. В стычке с немцами действительно он добыл себе оружие. Вскоре в ту же партизанскую часть прибыл и другой русский солдат И. Сердюк. А за ним — Федор Приваленко, Петр Щебетов, Закащенко, Сафонов, Балахничев и другие.

Воистину по-братски принимало советских людей командование ЭЛАС. Их зачисляли, добровольцами в любые отряды и подразделения греческой армии Сопротивления. [121]

Из них формировались отдельные отряды, взводы, роты и даже батальоны.

Наиболее прославленные среди них были: сводный батальон, действовавший особенно успешно в 1944 году на стыке границ Греции, Албании и Югославии (гитлеровцы считали его специальным воздушно-десантным отрядом, заброшенным советским командованием), батальон Ивана Поспелова на Пелопоннесе, роты Ивана Барсукова и Юрия Лазаренко, отряд Александра Ганина в районе хребта Пайкона, отряд Симона (Семена Ландмана) в Северной Македонии, отряд Виктора Шалимова в районе Коккинон близ Афин, взвод Сергея Деревенского в 27-м полку 9-й дивизии ЭЛАС, армянская рота и армянский взвод в Македонии и в Фессалии и многие другие.

В Народно-освободительной армии Греции не было ни одного соединения, где бы рядом с греками не сражались русские. Для греков они были представителями героического народа великой Страны Советов, с которой армия ЭЛАС связывала свои надежды на разгром фашизма.

В составе первого батальона 27-го полка ЭЛАС воевало двадцать солдат русского взвода. Походы по горным кручам, кровопролитные бои...

Однажды поздним вечером, когда многие задремали на опушке среди зарослей орешника у потухающего костра, пришел командир роты Алексис — Орламенко Алексей, стал расспрашивать, есть ли во взводе шофер.

— Я шофер второго класса, — отозвался Василий Дебелый. — В Донбассе водил машины, на фронте — тоже.

Орламенко велел ему лечь крайним, и офицеры ушли.

Необычно сложилась судьба Алексея Орламенко. Сто дней он командовал ротой в сборном батальоне советских воинов в окрестностях города Салоники, Боевое крещение получил еще в 1937 году во время событий у озера Хасан. За мужество, проявленное в тех боях, был награжден медалью «За отвагу» и именными часами. Познакомившись с поэтом Е. Долматовским в 1938 году на Дальнем Востоке, Алексей выбрал профессию журналиста. С первых дней войны добровольцем ушел на фронт. Воевал в истребительном батальоне. Командовал минометным взводом. Отличился в боях за Ворошиловград, за что был представлен к награде. Волею судьбы попал в Грецию.

...Взвод подняли в предрассветных сумерках. При перекличке Василий Дебелый не отозвался: значит — на [122] задании. Стремительно пересекли оливковую рощу и по довольно крутому склону вскарабкались на возвышенность. Вымокли до нитки от росы.

Алексис выстроил роту — один русский, и три греческих взвода. Объяснил задачу: группа разведчиков ночью отправилась за шесть километров, на рудник Хромион, с целью увести у гитлеровцев грузовик, роте необходимо отсечь преследование, когда фашисты бросятся в погоню за машиной.

Место для засады подходящее. Кругом кустарник, прикрывающий склон глубокого ущелья, по дну которого простиралась ровная лента шоссе. Примерно в двухстах метрах дорога сворачивала налево и терялась за острым утесом.

Юноша-грек ловко вскарабкался на высокое дерево, занял наблюдательный пост у самой верхушки, замаскировался ветками. Каждый из партизан облюбовал себе место вдоль гребня ущелья, натаскал камней, сложил защитный бруствер. Стрелки улеглись в укрытии, направив стволы винтовок на розоватый от восходящего солнца изгиб дороги у скалы. Выбрали позицию и пулеметчики — Михаил Лебедев и Алексей Никитченко. Воцарилась тишина.

Может, полчаса, а может, чуть дольше партизаны лежали в засаде, слушая щебетанье птиц, пока наблюдатель не стал подавать сигналы. Через несколько минут из-за поворота выскочил грузовик — великолепная новенькая трехтонка цвета яичного желтка с изображением черной пантеры на заднем борту. Машина укатила по направлению города Гревена.

Тотчас послышался нарастающий рокот моторов и сухой торопливый треск, словно разгорался хворост в костре. Вот уже явственно различались автоматные и пулеметные очереди. Видимо, гитлеровцы обстреливали посадки по обеим сторонам шоссе.

— Четыре автомобиля!.. Много солдат!.. Есть пушки!.. — сообщал наблюдатель.

— Готовь, братва, горячее угощение, — подал голос откуда-то сверху Жарков.

Показалась первая тупорылая машина. Хлестнули очереди трех партизанских пулеметов, раздались винтовочные выстрелы. Выпрыгнувшие с кузова фашисты падают, прячутся в кюветы.

Барабанно загрохотал вражеский крупнокалиберный пулемет, рубиновые нити трассирующих пуль веером рассыпались [123] по позиции партизан. Неприятельские солдаты сосредоточились, их фигуры замелькали между кустами на гребне утеса.

Бой закипел жаркий. Яростно выкрикивает команды ротный. Пулеметы не умолкают ни на мгновение. Винтовки бьют со всех сторон. Уже припекает руку нагревшийся затвор Алексею Гречухе, трудно вкладывать обойму. Но фашисты не продвигаются.

— Слабо! — кричит Алексей.

Кр-рах! Кр-рах! Кр-рах!.. Резкие крякающие звуки. Мины! Они рвутся впереди, сзади, по сторонам. Воют, визжат осколки. Вблизи вздулся багрово-фиолетовый клубок, брызнули короткие молнии. Лицом — на землю. Взрыв! Ничего не видно. Дым. Едкий смрад взрывчатки...

Слух улавливает звуки. Крупнокалиберный неприятельский пулемет стучит гораздо ближе. Партизанские пулеметы бьют по-прежнему. Стрелки ведут отчаянный огонь. Живы, держимся!

Послышались булькающие хлопки в тылу партизан. Заговорил миномет. Партизанский миномет!

Громадный огненный букет вспыхнул посередине скалы, разметав камни и кусты. Второй взрыв прогремел за скалой. От третьего, самого мощного, содрогнулась земля, за деревьями взвился столб черного дыма. Гитлеровцы кинулись врассыпную. Беглецов — на мушку!

Радостные, ликующие возгласы наблюдателя подняли на ноги греческих друзей. Восторженно крича, они собираются в группу, потрясают винтовками:

— Зито!

— Ур-ра!

То ли минометчикам удалось классически осуществить вилку, то ли выпала им на редкость счастливая удача, но первая мина разнесла вражеский пулемет, вторая упала на дороге, разрушив ее, а третья угодила прямо в кузов машины с боеприпасами. Вот почему дрогнула земля, вот почему гитлеровцы поспешно ретировались!

Возбужденный минометчик, чья голова окутана белоснежной чалмой из бинтов, сообщает подробности обстрела. К трофейному итальянскому миномету полкового калибра имелось три мины. Всего три! Был приказ — выпустить их только в случае крайней необходимости...

Партизаны выстраиваются под оливами, кроны которых поредели, стволы пестреют ссадинами от осколков. Неподалеку санитары перевязывают четырех раненых [124] эласитов.

Следует короткая перекличка. Шагом марш! Партизаны покидают место схватки. Каждый взвод отправляется отдельно, по особому маршруту. Через сутки рота соберется далеко: на севере провинции, у горы Элюликас...

Когда в июле 1944 года я высадил в горах Греции группу наших офицеров связи во главе с подполковником Г. М. Поповым, то твердо обещал ему прилететь снова. Наконец мой экипаж получил долгожданный приказ: доставить группе Попова посылки, письма и подарки к октябрьским праздникам.

Памятуя опыт первого нашего посещения греческих партизан, мы со штурманом к полету готовились особенно тщательно. На этот раз экипаж летел туда совершенно официально, не таясь от союзников. Нас уведомили, что посадочный сигнал будет — десять огней в одну линию, что отзыв- «я свой», подаваемый лампой через форточку фонаря пилотской кабины, должен соответствовать букве Б по азбуке Морзе, то есть — тире и три точки.

Мы проложили на карте курс, произвели точный расчет времени и определили запасной контрольный ориентир — озеро Ксиниас, обширное зеркало которого хорошо видно с воздуха даже в темноте.

Вместе с нами полетел командир нашей авиаэскадрильи Герой Советского Союза Петр Федорович Еромасов. Ему хотелось познакомиться с боевыми буднями греческих партизан. Кроме того, ему полагалось знать все точки, куда летают экипажи его подразделения.

Ночь выдалась лунная. Вдалеке, дождем падали метеориты — обычное для этого времени года явление в здешних местах. Вспоминалось, как во время первых полетов в партизанские тылы я несколько раз принимал разрывы зениток за дождь метеоритов. Но на сей раз это действительно бесшумно сыпались с неба метеориты — сказочно-прекрасное, неповторимое зрелище. Морские порты на Балканском побережье, несмотря на светомаскировку, пестрели множеством огней.

Километр за километром преодолеваем расстояние, отделяющее нас от цели. Вот и материковая Греция. Береговая полоса изрезана заливами и бухточками, прилегающая местность то низменная, то холмистая. Чем [125] дальше мы углубляемся над сушей, тем гористее становится ландшафт.

В серебристом лунном свете отчетливо вырисовывается все бесконечное разнообразие местной флоры. Подножья гор заросли вечнозеленым миртом, земляничным деревом, древовидным вереском, можжевельником. На высоте семисот — тысячи метров кустарник чередуется с лиственными деревьями. На этой же высоте местные жители разводят фруктовые сады и виноградники. Следующий растительный пояс — заросли кустарника, редкий лиственный и хвойный лес. Дальше тянутся широколиственные породы — дуб, бук. На высоте около двух тысяч метров преобладает альпийская и субальпийская растительность. Самые вершины гор совершенно обнажены.

Присматриваясь к земле, хорошо освещенной луной, я безошибочно узнаю места, над которыми наш экипаж пролетал в июле. Ни с чем нельзя спутать этого скопления межгорных котловин с дном то ровным, то холмистым. Самолет пересекает знакомую мне горную цепь, как бы охраняющую обширную равнину, на которой, судя по карте, располагаются города Кардица и Триккала. А вот и другой бесспорный ориентир: под нами серебристой змейкой извивается между гор, поблескивая в лунном свете, река Ахелоос.

Разворачиваю самолет влево, произвожу замкнутый вираж с малым креном и внимательно просматриваю местность. Самолет летит вдоль горных массивов курсом на юг. Между двумя горными кряжами лежит узкая долина, окаймленная рядом возвышенностей. Обменявшись мнением со штурманом, докладываю Еромасову:

— Мы над целью!

Виражируем, посылая на землю световой пароль. Однако в котловине, затянутой голубоватым маревом, не возникает никаких признаков жизни.

По выражению лица командира эскадрильи чувствую, что он начинает во мне сомневаться.

— А ты не спутал, Михайлов? — спрашивает он. — Тут, пожалуй, кроме горных козлов", никого не встретишь... Стали бы партизаны молчать, давно ответили бы нам.

Горячо возражаю. Я абсолютно уверен в своей правоте, и весь экипаж придерживается того же мнения: мы — над целью!

— Петр Федорович, — говорю я Еромасову, водя карандашом по карте и показывая ориентиры на местности, [126] — глядите: вот горные массивы — один, другой, вот долина... Вот тут нам выложили тогда посадочные огни. Отсюда мы заходили на посадку... Нет, я не ошибаюсь! Но Еромасов продолжает сомневаться:

— Так-то оно так. Но почему наши друзья долго не откликаются?

Я сам не могу понять, в чем дело. Но уверенность моя непоколебима.

— Мы над целью! — твержу упрямо — Разрешите доказать?

— Попробуй...

— Штурман, — подаю команду, — записывай время и давай курс на контрольный ориентир!

— Курс сто шестьдесят градусов, время — пятнадцать минут полета, — следует уверенный ответ.

Ложусь на этот курс. Свет луны скользит по горным склонам, отчетливо выделяя рельеф местности. Левее видны какие-то огни, видимо, колонна немецких войск на марше. Не исключена возможность, что там летят фашистские транспортные самолеты. Но нам сейчас не до них...

По истечении расчетного времени, ровно через четверть часа, мы выходим на озеро Ксиниас, зеркальная гладь которого в свете луны сверкает, как серебряное блюдо. Я вздохнул с облегчением, и лица у всех членов экипажа прояснились: расчет был верен, мы не ошиблись, пятнадцать минут тому назад мы действительно летали над целью!

Ложимся на обратный курс. Искоса поглядываю на Еромасова: замечаю, что и у него исчезли всякие сомнения. Луна теперь у нас позади, в ее сиянии вся местность перед нами — как ярко освещенный, рельефный макет. Только котловина, которая нам нужна, затенена окружающими горами и по-прежнему затянута легкой дымкой.

Снова — вираж за виражем над невидимой целью Нерайда. Без конца посылаю лампой «люкс» световой пароль на землю: тире — три точки, тире — три точки, то есть букву Б. Механик мигает навигационными огнями, включает строевые огни. Ничего не помогает. Земля упорно молчит. А ведь мы здесь утюжим воздух в общей сложности больше часа! Что могло случиться?

Механик начинает ворчать: больше трех часов в полете, сжигаем без толку бензин, а с чем ляжем на обратный курс? [127]

— Может, партизаны отсюда ушли? — задает вопрос Еромасов.

Я не могу с этим согласиться:

— Нет, они здесь, и наши товарищи с ними!

— Так где же они? Ты долго намерен здесь болтаться? Не ровен час, прилетят фашисты и собьют, — недовольно бурчит командир эскадрильи.

Он прав, конечно.

— Товарищ командир, у меня есть идея!

— Что еще за идея?

— Снизиться в котловину и пошуметь. Там ведь есть деревушка, а недалеко от нее и штаб ЭЛАС. Наделаем переполоху, всех перебудим, если спят. Догадается же кто-нибудь зажечь посадочные огни.

— Идея неплохая... Да вот только как механик? С тревогой поглядываю на Борю: сейчас его слово — решающее.

— Бензина впритирку, — медленно проговорил он, — но я своему командиру верю, придется запасы из-за голенища доставать... Покрутимся еще с полчаса...

Подобрав наддув и обороты, резко иду на снижение, самолет ныряет в котловину. Лунный свет отчетливо вырисовывает перед моими глазами склоны гор, расщелины, отдельные возвышенности, строение знакомой деревушки. На высоте около ста метров, над самым селением, вывожу обороты на максимальный крейсерский режим. Моторы ревут, этот рев многократно усиливается тысячеголосым эхом, вся котловина наполняется адским грохотом и шумом. Такой концерт и мертвого разбудит!

А механик еще вдобавок то включает, то выключает все наши огни. Самолет носится над самыми крышами домов. Большая скорость позволяет мне легко маневрировать, делать «горку», преодолевать препятствия, возникающие на пути.

Деревня стала проявлять признаки жизни, замелькали слабые огоньки.

— Ага, то-то же, проснулись, черти! — говорит Боря с досадой, не будучи в состоянии примириться с мыслью о даром затраченном бензине.

Наконец, вспыхнул яркий белый свет. Одна, другая, третья... точка. Все десять — налицо. Наконец-то долгожданный посадочный сигнал: десять огней в одну линию, вытянутую с севера на юг.

Огни горят, но на сигналы по-прежнему нет ответа.

«Как все это нескладно получается, — подумал я. — [128] Впрочем, старт освещен как условлено, обойдемся и без пароля...»

Умудренный опытом первой своей посадки здесь, я на этот раз зашел не с северной, а с южной стороны, откуда были более открытые, пологие подходы. Произвожу один разворот за другим, чтобы не лететь впритык к склонам горного хребта западной цепи. Строю заход на посадку левым разворотом по прямоугольному маршруту, ориентируясь в основном по линии из десяти зажженных огней.

Третий разворот, выпуск шасси. А внизу мелькают многочисленные бугры и остроконечные вершины предгорья. Последняя прямая, летим в створе линии посадочных огней. Еще одно препятствие на пути, резко кручу штурвал влево, самолет послушно отваливает в сторону и минует лесистый холм. Короче говоря, садились мы «змейкой», но такая посадка все же безопаснее, чем была первая, с северного направления...

Миновали все наземные барьеры и приблизились к ровной линии огней. Включил фары. Оказалось, что площадка со времени первого нашего посещения оказалась переоборудованной, а именно — оканавленной с обеих сторон. Малейшее отклонение — и неизбежны поломка шасси, полный капот. Однако сели благополучно. Сомнений в том, что мы достигли цели, уже быть не могло: в раскрытых дверях кабины стоял подполковник В. А. Троян.

Как обычно, теплая встреча, рукопожатия, объятия. Мы в обществе наших друзей, советских офицеров и отважных греческих партизан. Лица их загорели и осунулись, немало, должно быть, пришлось пережить им в трудных походах по непривычной для них горной местности в боевой обстановке при стычках с карателями!

Перебивая друг друга, мы заговорили все сразу: обмен новостями, приветы от общих знакомых и близких, бесконечные расспросы. Тут к нам подошли двое английских офицеров в тропической форме кофейного цвета. Все тревоги и злоключения этого перелета были уже позади, но все же я не вытерпел:

— Знаете, сколько из-за вас мы пережгли бензина? — спросил я сердито. — Что же вы и на этот раз так долго старта не освещали? Ведь вы были предупреждены о нашем прилете.

— У вас был неправильный световой пароль — «я свой», — ответил старший из англичан невозмутимо. [129]

— Как это неправильный? Буква Б — тире и три точки.

— Ошибаетесь, нужно было: точка и два тире, такие у нас были указания. Вы что-то перепутали...

Я опешил: такое недоразумение в военное время просто невероятно. А англичанин продолжал:

— Я вообще не хотел старта зажигать, опасался провокации, да ваши русские товарищи настояли. Ну что ж, я снял с себя всякую ответственность.

Недоразумение, да возможно ли это? Перепутать вторую букву алфавита с третьей? Но я поборол охватившие меня сомнения: недоразумение так недоразумение, а сейчас нужно было разгружаться и возвращаться на базу.

Слышавший разговор Василий Абрамович Троян рассказал, что сперва наши офицеры тоже решили, что над площадкой крутится фашистский самолет. Но когда мы снизились и закатили адский концерт, советские офицеры сразу сообразили, в чем дело, поспешно оседлали ослов и мулов и из деревушки, в которой они ночевали, что было духу поскакали к старту. Тут они вступили в пререкания с британскими представителями; союзники упрямо стояли на своем — самолет принимать нельзя, пароль неправильный. С трудом удалось уломать англичан.

— Какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, — взволнованно говорил Троян, — что прилетели свои, именно ваш экипаж. Ну, я и взял всю ответственность на себя. Очень волновался, когда вы заходили на посадку. Опасался, как бы колесами самолет не угодил в канаву.

— Оканавленный, непонятно для каких целей, торец посадочной дорожки в лучах фар я видел. А вот насчет продольных боковых рытвин подумал, что за полтора месяца нашего отсутствия в Нерайде шли проливные дожди, и аэродромщики устроили дренаж.

— Аэродромщики здесь ни при чем. Они выполняли волю английских советников. Лейтенант Кук распорядился оканавить со всех сторон посадочную площадку. Чтобы никто сюда, кроме англичан, не летал, а если кто и прилетит, чтобы не выбрался отсюда. Устроили своего рода ловушку.

Холодно и недружелюбно встретили в Греции представители английской миссии при штабе ЭЛАС советскую [130] группу офицеров связи. Первые две недели британцы вообще их игнорировали. В дальнейшем, правда, официально признали, но настоящего делового контакта в работе с ними у наших офицеров не было до конца пребывания миссии в Афинах. Да и невозможно было сотрудничество: слишком разные были задачи, и воевали по-разному.

Кстати, после войны стало известно, что английское «Форин офис» заявляло ...официальный протест против пребывания советских офицеров в Греции: Правители Великобритании уже тогда рассматривали Грецию как свою вотчину и не считались с союзническим долгом.

Здесь нельзя не сказать, хотя бы коротко, о той неприглядной позиции, которую заняло английское командование по отношению к советским воинам, сражавшимся в Греции. Сейчас достаточно известно об истинных целях английского правительства в Греции в конце войны и о тех прямых враждебных действиях, которые оно предпринимало против ЭАМ и ЭЛАС. Однако мало кто знает о том, что английская агентура и представители всевозможных британских миссий по указанию свыше не гнушались никакими средствами, чтобы очернить наших людей в Греции, помешать им честно сражаться в рядах ЭЛАС с общим врагом.

Исходя из антисоветских убеждений, английская реакция считала, что братская дружба и тесное боевое содружество греков и русских в рядах ЭЛАС противоречит интересам Англии. Эти круги опасались, что советские люди, оказавшиеся в Греции, будут здесь «совершать социалистическую революцию».

Настолько они боялись влияния советских людей, что уже в 1943 году начали проводить специальные операции по удалению их из Греции. Для этой цели выделялись военные катера, подводные лодки и самолеты. Среди наших людей велась широкая пропаганда о необходимости их срочного выезда из Греции в Советский Союз. Нередко такая пропаганда подкреплялась прямыми фальшивками — сфабрикованными в Лондоне «приказами» советского командования.

Естественно, наши соотечественники, не зная истинных намерений союзников, верили им и подчас покидали Грецию. А их бросали в особые лагеря в Африке, Италии. И лишь долгое время спустя через Египет, Ирак, Турцию и Иран со всякими проволочками перевозили на Родину. Известен случай, когда наши солдаты и офицеры, [131] вывезенные с Пелопоннеса в начале 1944 года в Южную Италию, вынуждены были объявить голодовку, чтобы добиться быстрейшей репатриации на Родину. Многие из советских солдат и офицеров, вывезенных англичанами из Греции в 1943 году и в начале 1944 года, попали на Родину только в конце войны.

Понятно, что Советское правительство осудило подобную практику и запретило вывозить своих граждан из Эллады. После освобождения Греции наша группа офицеров связи была преобразована в военную миссию, по репатриации советских военнопленных, как служивших в ЭЛАС, так и освобожденных из фашистских лагерей в последний период.

Возложенные на военную миссию задачи были выполнены полностью. Командование ЭЛАС, руководители ЭАМ, командиры частей и все население Греции оказывали советским офицерам необходимую помощь.

Англичане же широко распространяли явную ложь о том, что якобы имеется прямая договоренность с правительством СССР о разделении сфер влияния на Балканах, что Греция, с согласия Советского правительства, отдается под влияние Англии. Эту ложь повторяет и Черчилль в своих мемуарах.

Наше государство, верное ленинской политике невмешательства во внутренние дела народов, никогда не могло пойти на такое соглашение и никогда не одобряло политику, позволяющую английским империалистам диктовать свою волю освобожденным народам, в том числе и Греции.

Провокационные действия против советских людей в Греции и антисоветская пропаганда правящих кругов Англии, затем США и местной реакции не достигли своей цели. Они не смогли ослабить дружбу наших народов.

Советская группа офицеров связи при штабе ЭЛАС действовала до полного изгнания гитлеровцев с территории Греции. Вместе с Народно-освободительной армией они пересекли всю горную Грецию — где на вьючных мулах, где пешком — и в начале октября прибыли в столицу Афины. Видели своими глазами, с какой великой любовью и радостью встречал народ воинов-освободителей — славную ЭЛАС. [132]

Самолетомоторный парк нашего сектора с прилетом в Бари истребителей насчитывал уже больше двадцати боевых единиц. Прибавилось забот у главного инженера Е. М. Милославского. После каждого рейса того и жди возвращения поврежденных кораблей, изрешеченных вражескими снарядами, с разрывами и порезами о каменистый грунт покрышек, с покалеченными шасси, да и непрерывные запуски моторов на пыльных аэродромах требовали их преждевременной замены. Короче, возникало немало технических осложнений.

Сказывалась отдаленность технической базы. Отправляясь из Москвы в Бари за тысячи километров, мы не могли, естественно, взять с собой много запасных частей — только самое необходимое.

На аэродроме совместного базирования лишь американцы имели армейский склад возле Бари с шестимесячным запасом.

Советская авиабаза числилась на снабжении у англичан, но у них ничего в Бари не было. Их ближайшие авиационные склады находились в Африке (Каир, Бизерта). Поэтому они под всякими предлогами чинили препятствия в снабжении запчастями и с раздражением реагировали на наши заявки. Отказывать не отказывали, но и давать не давали.

Тогда Милославский решил обратиться к американскому инженеру Поукеру, деловому человеку, с трезвым и рассудительным умом.

Инженеры легко поняли друг друга. Было решено: взамен вышедших из строя агрегатов, приборов, деталей Поукер дает новые. Это не понравилось англичанам: вопреки их расчетам, советские экипажи ведут интенсивные полеты. И вот английский майор Мюллер (в прошлом офицер царской армии, хорошо говоривший по-русски) официально обратился к нашему инженеру за разъяснениями, на каком основании он получает запасные части у американцев, а не у англичан, как это установлено соглашением.

— Да потому, что вы их не даете! — ответил Милославский.

— Предупреждаю, будет крупный разговор с командующим, вас ожидают неприятности.

Не прошло и дня после визита майора Мюллера к Милославскому, как начальника советской авиабазы Соколова [133] вместе с инженером пригласили к английскому командующему. На «незаконные» действия нашего инженера был наложен запрет. Пообещали в ближайшие дни выдать необходимое техническое имущество. Но только для того, чтобы «русские не докучали», дали примерно пять — десять процентов запрашиваемых деталей.

Милославский поневоле опять направился к Поукеру. Тот понимает сложность положения, но получил строгое указание не снабжать русских запасными частями.

Думали, гадали... Поукер предложил:

— Я вижу одинокую оливу возле ваших палаток. Под ней мы устроим обменный пункт. Вы туда будете свозить неисправные детали, приборы, узлы, а я ровно в полдень буду посылать своих людей, которые доставят вам в обмен новые части.

— Лучшего и желать нечего! — обрадовался Милославский.

Через несколько дней пилоты Павлов и Курицын в ночном полете наткнулись на так называемые «эрликоны» — зенитные установки, которые ведут огонь из автоматических, вращающихся по конусу стволов. При этом получается обширная веерная зона обстрела, выйти из нее без пробоин не просто. Потребовался серьезный ремонт. Поукер посмотрел и сказал:

— У нас такие повреждения уже не устраняют. Но если вы считаете возможным восстановление машины, то обратитесь к представителям фирмы «Дуглас». Они здесь, на базе.

Представители удивились, как эти самолеты еще могли летать; они восстановлению не подлежат.

Пришлось устроить совместный ужин американских инженерно-технических и наших авиаспециалистов. На следующий день три нуждающихся в ремонте самолета уже были под крышей мастерских.

А тут очередное осложнение. Поукер пригласил Милославского, посетовал: канцеляристы сделали солидный начет за агрегаты и части, которые по его распоряжению были выданы для советских самолетов.

— Но ведь действует договоренность о поставках союзникам.

— А вы готовы, господин майор, подписать документ на предъявленную мне сумму, удостоверить, что техимущество вы получили от меня на основании названного закона?

— Готов. Хоть сейчас. Проблемы нет. [134]

Так инженер-майор Милославский с благословения доброжелательного мистера Поукера как бы получил полномочия принимать поставки от союзников. Даже командир нашей 10-й гвардейской авиатранспортной дивизии генерал-майор авиации Ш. Л. Чанкотадзе величал приехавшего в Москву Милославского дипломатом и, шутя, говорил ему: «А не можете ли вы, дорогой, выписать для наших самолетов СИ-47 сотню моторов «Прат-Уитней»? Знаете, моторы отработали ресурс, самолеты простаивают...»

Да, у американцев дело было поставлено куда проще, нежели у англичан. Наши добрые отношения в Бари, надо думать, сыграли определенную роль в дальнейшем развитии советско-американского авиационного сотрудничества.

Победоносное наступление советских войск и постепенный развал гитлеровской коалиции, естественно, повлекли за собой дальнейший рост партизанского движения на Балканах. Народно-освободительная армия Греции проводит крупные операции против фашистских гарнизонов в районах Глотова, Южного Олимпа, Стимфалии, городов Амфилохин, Афины Пирей и многих других. В этих боях враг понес значительные потери. Наступательные боевые действия ЭЛАС в немалой степени помогли советским войскам в решающих сражениях на Балканах и ускорили полное освобождение Греции от гитлеровских оккупантов. Соответственно активизировались и действия советских транспортных воздушных кораблей, базирующихся в Бари, в том числе и нашего экипажа.

Неоднократно, под покровом ночной мглы, пересекали мы Адриатику и посещали различные партизанские точки. Появление краснозвездных самолетов в горных ущельях, извилистых долинах, — всюду, где базировались отряды отважных патриотов, стало обычным явлением. Летать приходилось и на сброс, и с посадками, в зависимости от задания и от условий местности. Доставляли мы и людей, и самые разнообразные грузы: горючее, продовольствие, медикаменты, боеприпасы и оружие.

Постоянная и эффективная помощь с воздуха позволяла партизанам вести активные наступательные действия [135] против врага. Советские воины доблестно воевали в рядах славной Народно-освободительной армии вплоть до изгнания последнего вражеского солдата из Греции.

Партизанский отряд «Свобода» был самым крупным отрядом советских воинов, сражавшихся в составе 28-го полка ЭЛАС. Этот полк освободил город Козани. Гитлеровцы, получив подкрепление, во что бы то ни стало пытались отбить город у партизан. Разгорелся жаркий бой. Благодаря смелому удару отряда «Свобода» с тыла оккупанты были отброшены, оставив на поле боя много убитых и раненых. Эласиты праздновали победу в освобожденном городе вместе с его жителями.

С боями на марше, в длительных походах советские участники Сопротивления из отряда «Свобода» дошли до Салоник. Здесь они достигли того рубежа, где война для них закончилась. В Салониках уже работала группа наших офицеров по репатриации.

Прибывший в Салоники из Афин представитель советской военной миссии подполковник Чернышев был уполномочен собрать всех соотечественников, находившихся в Эгейской Македонии, на Эпире, в Фессалии и других областях северной половины страны. Собирались под одну крышу эласиты, чья добровольная служба окончилась, после изгнания нацистов.

На каменных плитах подворья гарнизонной бани сгорали, облитые бензином, кучи одежды и обуви, сброшенной русскими. Чего только не было среди этого хламья: заношенные до крайности красноармейские гимнастерки, всевозможная роба лагерных работяг, потерявшие форму и цвет болгарские, немецкие, итальянские кители, мундиры греческого образца, крестьянская одежда греков и македонцев из грубого темного домотканого сукна домашней окраски; обувь всевозможных фасонов и видов — от тяжелых, как танки, подбитых железными шипами альпинистских башмаков до пастушеских самодельных, невесомых из сыромятной бараньей кожи, которые по-гречески называются «чарухами».

За каких-нибудь три недели прибыло свыше двухсот пятидесяти фронтовиков, занесенных в списки погибших и пропавших без вести. На совместном с греческими партизанами митинге выступил командир русской роты Алексис Орламенко, призывая нещадно громить фашистов- «германосов», завоевывая свободу и демократию. Потом под сводами загрохотал баритон взводного Сергея Деревенского. Были названы легендарный крейсер [136] «Аврора», Зимний дворец, произнесено имя Владимира Ильича Ленина. При этом имени греки встрепенулись, и лица их просияли...

Василий Абрамович Троян при встрече поведал о последнем бое русских в Салониках. В 1944 году, когда город заняли англичане, батальону русских партизан было предложено сдать оружие и готовиться к отправке на Родину.

Однажды солнечным утром греческие патриоты вывесили на городских улицах красные флаги в честь очередной победы советских воинов. И вдруг на одной из главных площадей появились отряды греческих фашистов- хитосы, которые стали срывать флаги. Горожане пытались помешать бандитам, но те пускали в ход ножи и угрожали пистолетами. В это время по улочке, ведущей к площади, шли бойцы советского обезоруженного батальона. Они увидели фигуры в черной форме с буквой X — своего рода свастикой на рукаве, топчущие красное полотнище. Не раздумывая, батальон бросился защищать флаг.

На площади завязался жестокий рукопашный бой. Сотни вооруженных хитосов и батальон русских партизан, у которых были лишь крепкие кулаки. Звенели на мостовой выбитые из рук бандитов ножи и пистолеты. Собравшиеся вокруг жители города кричали: «Браво, русские!» Многие мужчины тоже вступили врукопашную, и хитосам ничего не оставалось, как разбежаться врассыпную.

«...1 ноября 1944 года, когда 1-й батальон ЭЛАС (отряд «Вици») сражался за освобождение города Флорины, вместе с греками и македонцами-эласитами героически действовал и взвод советских бойцов. В этом сражении вместе с греками пал за свободу Греции русский воин.

2 ноября граждане свободной Флорины вышли на улицы, чтобы отпраздновать День освобождения вместе с частями ЭЛАС. В параде принимал участие и взвод советских бойцов. Горожане встретили его бурными аплодисментами и восторженными возгласами в честь Красной Армии. Особенно волнующий момент был, когда греческие партизаны маршировали с песней «ЭАМ спас нас от голода...», а советские парни на такой же мотив на русском языке пели «Выходила на берег Катюша...». Радостно и восхищенно увенчал народ цветами своих освободителей. [137]

На следующий день городской совет Флорины и Национально-освободительный фронт организовали похороны двух греков и одного русского, погибших в боях за освобождение города. Все горожане, от мала до велика, вышли проводить героев в последний путь. Впереди траурной процессии оркестр филармонии играл похоронный марш «Вы пали в боях за свободу».

В церкви святого Георгия, где проходила панихида, гробы героев утопали в венках из живых цветов. Представители народной власти, ЭЛАС и Освободительного фронта произнесли слова последнего прощания. Опечаленные, со слезами на глазах прощались с греческими побратимами и своим соотечественником советские воины, старший лейтенант Сергей произвел в память героев трехкратный салют из пулемета.

Советский боец похоронен на кладбище святого Георгия рядом со своими соратниками-эласитами. Когда женщины Флорины приходят на кладбище навестить могилы близких, они возлагают цветы и на могилу русского солдата, который отдал жизнь за освобождение нашей Патриды».

В приведенном отрывке из воспоминаний ветеранов 9-й дивизии ЭЛАС Г. Неделкоса и С. Коцопулоса, опубликованных на страницах журнала «Этники Антистаси» ( «Народное Сопротивление»), — рассказ о последних боях и последних жертвах.

На протяжении многолетней партизанской войны советские парни обильно полили кровью землю Эллады, многим суждено было найти на этой древней земле место последнего успокоения. Лежат в братских могилах русские солдаты рядом с греческими антартисами.

На мраморной плите одной из таких могил — чеканные строки безымянного поэта:

В рядах греческого Сопротивления стойко сражались и героически погибли ленинградцы Александр Абрамов, Всеволод Мартынов, Михаил Соколов, смолянин Иван Парамонов, Яков Белавницев из Тулы, Анатолий Суздальцев из подмосковного города Химки, Иван Кривенко с Украины, а также Олег Полибин. Все они бежали из фашистского концлагеря Гумениса. Из двенадцати беглецов в живых к концу войны остались лишь двое — [138] сержант Сергей Мотчаный и рядовой Николай Кобылинекий.

Русские имена встречаются рядом с именами греческими в славном реестре национальных героев Сопротивления. Мужество и героизм советских воинов по достоинству оценило командование ЭЛАС. Подразделениям русских эласитов предоставлялось почетное право первыми входить в освобожденные от нацистов города и села. Многие отряды были награждены боевыми греческими знаменами с надписью «Лефтерия и фанатос» ( «Свобода или смерть»), Почетными грамотами, благодарственными письмами, памятными подарками.

В рядах ЭЛАС плечом к плечу с греческими патриотами сражались немецкие антифашисты. Один из них — Герхард Рейнхардт. Он являлся членом комитета «Свободная Германия» в ЭЛАС. Об этом человеке удивительной судьбы следует рассказать подробнее.

Его, девятнадцатилетнего юношу, фашисты приговорили к трем годам тюремного заключения — якобы за государственную измену. Пока у Гитлера военные дела шли успешно, Герхарда на фронт не брали. Но когда на полях Подмосковья был развеян миф о непобедимости гитлеровских армий, Герхарда направили в штурмовую дивизию с номерным знаком три девятки. От ее личного состава требовали невиданных подвигов на фронте. Шестьсот деревянных крестов на кладбище в Штеттине — печальный итог этих «подвигов».

Герхард горел желанием рассчитаться с гитлеризмом. Девизом антифашистов было: «Учитесь владеть оружием. Оно вам скоро пригодится».

В начале июля 1943 года батальон, в котором служил Герхард, направили в Грецию. По пути движения поезда можно было видеть спиленные телефонные столбы, пущенные под откос поезда, взорванные мосты, сожженные села. Это означало, что здесь действуют партизаны. У Герхарда появилось желание как можно скорее установить связь с участниками греческого движения Сопротивления.

Но как это сделать, если на тебе ненавистная армейская форма с фашистской свастикой? К счастью, помог случай. По приказу военной комендатуры Афин городской [139] район Гизи был закрыт для всех служащих вермахта из-за «чумной» опасности. Герхард, нарушив приказ, проник в этот район и, озираясь вокруг, бродил несколько часов. Ему повезло. Молодые парни пригласили его в винную лавку, угостили, а затем затащили в маленький дворик. Здесь Герхард оказался в окружении вооруженных людей.

Начался осторожный разговор. Поначалу к нему отнеслись без особого доверия. Однако студент Стаматис предложил Герхарду, если он всерьез хочет воевать с фашистами, прийти с оружием в условленное место.

Прихватив с собой чемодай, два автомата, Герхард пришел на место явки, оттуда маленький «фиат» доставил его на нелегальную квартиру афинских партизан.

В день празднования очередной годовщины основания Национально-освободительного фронта (ЭАМ) Герхард уже выполнял поручения партизан. В тот день царила приподнятая атмосфера, люди заполняли улицы, громкоговорители провозглашали лозунги Сопротивления. А отряды СС прочесывали вдоль и поперек городские районы. С Акрополя далеко светились метровые буквы ЭАМ — символ греческого Сопротивления. В пригороде Афин были расклеены лозунги, которые Герхард снабдил карикатурами на Гитлера, Муссолини и предателя Роллиса.

В конце декабря 1943 года афинское руководство ЭАМ направляет Герхарда в горы, в армию ЭЛАС, где он вместе с партизанами участвует в боевых походах, устраивает засады, проводит антифашистскую работу среди итальянских и немецких военнослужащих. Особенно была усилена агитработа к 1 мая 1944 года. Герхарду и его товарищам поручили выступить с призывом к немецким и итальянским солдатам о прекращении борьбы и переходе на сторону партизан, в горы. И настал день, когда эта опасная работа принесла свои плоды.

Однажды во время жаркого боя курьер сообщил радостную весть: восстали итальянцы, 68 немцев оказались в плену. Им была спасена жизнь для новой Германии. Вечером сдались еще два батальона итальянцев.

Немецкие антифашисты еще в Афинах слышали о национальном комитете «Свободная Германия», организованном в СССР, и их охватила идея создать аналогичный комитет при ЭЛАС, чтобы с его помощью вести широкую разъяснительную работу на фронте. «То, что вещала [140] радиостанция «Свободная Германия», соответствовало нашим устремлениям», — говорит Герхард.

10 августа 1944 года был основан антифашистский комитет «Свободная Германия» в Греции. В него вошли Карл Фладерер, Пауль Фриц, Вильгельм Ханзер, доктор Фальк Харнак, Роберт Германи, Франц Оберзаргер, Герхард Рейнхардт и Зигфрид Шиллер.

Фальк Харнак был политическим руководителем, а Герхард его заместителем и руководителем организации. Верховное командование ЭЛАС снабдило их личными удостоверениями. Такое удостоверение за номером два Герхард хранил как бесценную реликвию.

В декабре 1944 года, выражая благодарность греческого народа немецким антифашистам, представитель Компартии Греции товарищ Дирюасос сказал: «Вы доказали, что есть лучшая Германия».

Сейчас Герхард работает старшим научным сотрудником в Берлинском институте марксизма-ленинизма. Написал книгу о пройденном пути. Он еще полон сил, энергии и боевого задора для новых творческих дел и свершений во имя счастья и процветания немецкого народа.

К вечеру 8 мая 1945 года в Бари первые радости Победы уже отшумели. Однако то тут, то там из домов доносились звуки гитар и песен. По городу бродили английские и американские солдаты. Мы отправились в союзнический клуб «Империал». Там было людно и шумно. Все поздравляли друг друга...

На другой день мы получили по радио официальное извещение из Москвы о праздновании Дня Победы. Решили сесть за праздничный стол в тот час, когда в Москве грянут залпы великого салюта, который мы ждали долгих четыре года...

Тщательно подготовили все к празднику. На долю каждого пришлись какие-то обязанности. Так, нашему экипажу поручили пиротехническую часть — устройство фейерверка.

Включили радиоприемники, и с первым ударом кремлевских курантов наш экипаж стремглав бросился по винтовой лестнице на крышу, где все было заготовлено для фейерверка. Через несколько мгновений ввысь взвились [141] разноцветные ракеты. Они перекликались с салютом, который в эти же минуты гремел и сиял в Москве.

Мы так усердно озаряли небо Полезии вспышками своих ракет, что жители итальянского городка были не на шутку встревожены. Кто-то истошно крикнул: «Горим!»- и сотни зрителей валом повалили из кинотеатра. На улице они изумленно глядели на разноцветное зарево над Полезией, пока пожилой итальянец не пояснил толпе:

— Никакого пожара нет! Это русские на вилле Вирина фейерверком отмечают День Победы.

Пока шла война, мы настолько были поглощены боевой работой, что некогда было думать о чем-либо ином. Сейчас можно отдать себе отчет в минувших событиях. Как в калейдоскопе, проносятся в памяти полеты в фашистские тылы к белорусским и украинским партизанам, перелет над тремя частями света, рейсы с базы Бари в горы Греции, Югославии. Двести двадцать раз наш экипаж пересекал Адриатику ночью, лавируя между неприятельскими постами противовоздушной обороны, прячась от фашистских истребителей.

Отгремела война, теперь мы помогали югославскому народу восстанавливать разрушенное хозяйство. Перевозили мирные грузы в Загреб, Любляну, Сараево, Подгорицу, Нови-Сад. Выполняли эту нужную работу с усердием, можно даже сказать с энтузиазмом.

И все же со дня на день мы ждали приказа о возвращении в Советский Союз, а следовательно, расставания с аэродромом Земун, к которому успели привыкнуть, с хозяевами, предоставившими нам кров, с благодатным краем тепла и солнца, многоводным Дунаем, с гостеприимными югославами, боевыми товарищами.

Охватившее нас предчувствие скорого отъезда на Родину настроило всех на лирический лад. И когда по вечерам наш бортрадист Владимир Федорович Болхадеров и семнадцатилетний хозяйский сын Владе наигрывали на аккордеонах вальсы Штрауса «Дунайские волны», «На берегу Дуная» и другие, мы, словно зачарованные, слушали их. Красивые мелодии погружали нас в раздумья о будущем, о послевоенном устройстве, о личной судьбе. У каждого было, о чем поразмышлять — ведь нам не было и тридцати лет... [142]

Долгожданный час наступил через сорок дней после окончания войны. 19 июня 1945 года мы возвратились домой. Сборы были недолги, прощание — сердечно, и вот мы снова в милом сердцу крае. Здравствуй, Родина!

На аэродроме нас встретили сослуживцы. В штабе 2-го Севастопольского авиаполка 10-й гвардейской авиатранспортной дивизии я доложил о прибытии из загранкомандировки. Сколько товарищей мы тут увидели! У многих летчиков на погонах прибавилось звездочек. Здесь мы узнали, что наш бывший командир Григорий Алексеевич Таран назначен командиром 3-го Виленского авиаполка, что ему присвоено звание Героя Советского Союза; нас очень обрадовало это.

Командование полка предоставило экипажу отпуск. Сдали свой самолет, свою «десятку», славно нам послужившую, и разъехались. Иван Васильевич Угрюмов уехал в Пермь, Борис Васильевич Глинский — в Ростов, Владимир Федорович Болхадеров — в Ташкент. Все они спешили к своим семьям. Анатолий Воронцов остался в Москве.

Я направился к сестре Таисии в Ленинград. Мы не виделись с ней много лет. Она крепко обняла меня и, счастливо улыбаясь сквозь слезы, восклицала:

— Вот какой ты стал!

Несколько дней я пробыл у нее, слушал горестные рассказы об испытаниях, перенесенных близкими на Смоленщине в дни фашистской оккупации.

Как-то утром за завтраком сестра читала газету. Вдруг она спросила:

— Кроме тебя, Павел, в гражданской авиации есть еще другие летчики Михайловы?

— Конечно, есть, — ответил я.

— А тут вот Павел Михайлович значится, — взволнованно сказала Таисия и протянула мне «Комсомольскую правду». Пробегаю первую страницу. На ней напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении четырем летчикам гражданской авиации, в том числе и мне, звания Героя Советского Союза. Сестра стала поздравлять, но мне еще не верилось, что я стал Героем Советского Союза.

Вскоре меня, Д. С. Езерского, В. Ф. Павлова и В. А. Шипилова пригласили в Кремль, и там Михаил Иванович Калинин вручил нам награды. Надо ли говорить, как окрылила нас столь высокая оценка нашей [143] боевой работы, какой гордостью наполнила, сколько свежих сил придала. Этот Указ прозвучал в наших душах волнующим торжественным аккордом, подводящим черту под годами войны

В октябре 1984 года Общество «СССР — Греция» и его отделения торжественно отмечали День ОХИ! — «Нет фашизму!», ставший национальным праздником греческого народа. Этот праздник совпал с 40-летием освобождения Греции от гитлеровской оккупации. На встречу с общественностью Москвы были приглашены советские участники партизанского движения из разных городов страны и гости из Греции.

С волнением ступили бывшие эласиты в мраморный зал Дома дружбы. Сложные чувства пришлось им пережить: было светло и радостно, и слеза подступала. Так много вспомнилось на этой желанной встрече с братьями по оружию из ЭЛАС. Они сражались, проливая кровь на земле древней Эллады. Сибиряк Михаил Юрьев штурмовал Патрас, ныне он почетный гражданин этого города. Харьковчанин Иван Мальцев — участник взрыва моста через реку Вардар. Мужественно воевали в северной Греции Сергей Мотчаный и Николай Кобылинский...

О чем думали в тот вечер ветераны второй мировой войны, какие воспоминания растревожили их память, навеяли щемящую грусть? Привиделись ли им дымящиеся окопы и кровь, колючая проволока концлагерей, смрадная плесень бараков, дубинки охранников, гнилая баланда? Или слышались грозовые раскаты партизанских боев в горах Македонии, среди бурых скал Эпира, на золотистых плато Пелопоннеса — накал отчаянных атак, наше русское «ура!»

Может, вспомнились белоснежные шапки холмов Пайкона, непролазные чащи зеленого дубняка, крутая тропинка, петляющая меж расщелин, и вереница поющих парней, перепоясанных накрест пулеметными лентами, а рядом навьюченные ослики — «Христова кавалерия», как в шутку называли их греки.

Когда закончился доклад и зажглись праздничные люстры, русские и греки сошлись группами, разговорились, увлеклись воспоминаниями. [144]

— Нашему отряду было дано задание взорвать железнодорожный мост через реку Вардар, — рассказывал И. Мальцев. — Гитлеровцы круглосуточно переправляли по нему военную технику на Восточный фронт из Африки. Как связующее звено важной стратегической артерии, мост сильно охранялся неприятелем. Караул несли восемьдесят солдат. Были сооружены укрытия, ходы сообщения, заложены минные поля...

Во время фашистской оккупации семнадцатилетний Иван Мальцев оказался в списке лиц, подлежащих мобилизации на принудительные работы в Германию. Под Харьковом ему и двум его односельчанам удалось бежать, но они были схвачены и едва не поплатились жизнью. Угроза расправы не остановила Ивана, и на одной из станций Польши он еще раз попытался совершить побег. Был пойман, жестоко избит и доставлен в лагерь для военнопленных.

По распоряжению начальника лагеря самых сильных, крепких узников отобрали, погрузили в машины и при везли в фашистский концлагерь города Битола в Югославии. Пленных разместили в бараках, определили на работу в авторемонтных мастерских. Вместе с русскими работали югославы и греки.

Иван подружился с греком Янисом, который был партизанским связным. Он помог Ивану и другим узникам концлагеря бежать. Осенью 1943 года Иван Мальцев сражался в рядах югославской бригады, а затем в составе отделения, возглавляемого советским офицером Александром Ганиным, перешел границу и влился в 30-й полк 10-й дивизии ЭЛАС. Он воевал теперь на территории Греции в составе молодежного отряда, с которым участвовал во многих операциях против фашистских захватчиков.

— Мы шли день и ночь, — продолжал свой рассказ Мальцев. — На рассвете заняли исходную позицию у моста и по сигналу открыли ураганный огонь. Часовых сразу сняли. Из казарм стали выскакивать всполошенные фашисты, но далеко не ушли. Саперы разминировали участок для атаки. Ударную группу прикрывало боевое охранение на случай, если прибудет подкрепление гитлеровцам. Со стороны противника много было убитых, раненых и пленных. У каждого партизана были солидные трофеи — вооружение и не один комплект боеприпасов. Когда отошли по команде на безопасное расстояние, раздался оглушительный взрыв, стальные пролеты железно-дорожного [145] моста обрушились. Оставалось пройти метров триста до места сбора, как вдруг один из пленных рванулся вправо. Последовал сильный взрыв. Меня тяжело ранило, я потерял сознание...

Все посчитали Мальцева убитым. Но Батя Сидрак кинулся к Ивану, взвалил его на плечи и доставил в партизанский госпиталь на горе Пайкон. На вторые сутки раненый пришел в себя и увидел рядом своего спасителя и комиссара полка Ставроса. Батя Сидрак принял на себя обязанности по уходу за больным. Он ремонтировал оружие и приглядывал за Иваном. Где кусочек хлеба раздобудет, несет: «На, ешь. Поправляйся!» Операцию на ноге Мальцеву сделали обычным ножом, протерев его крепкой греческой водкой, поскольку не было необходимых медицинских инструментов. Кисть правой руки не работала — задеты были сухожилия, операцию делать не решились. Когда выгнали оккупантов из города Салоники, Мальцева перевезли в госпиталь. Но рентгена здесь не оказалось. И тогда Батя Сидрак снова проявил заботу о своем соотечественнике, он приехал с представителями советской военной миссии Н. Чернышевым и В. Трояном, которые перевезли Мальцева в госпиталь, где имелось все, что требовалось для операции.

С благодарностью вспоминал Мальцев, как в палату к нему пришли греческие дети и принесли цветы, фрукты, красивые открытки. Потом они стали часто навещать его.

Для него цветы и дети символизируют мир и великую доброту человеческую, которая сильнее смерти, если рядом надежные друзья, как Янис или Батя Сидрак.

А Николай Кобылинский с сыновней признательностью вспоминает гречанку Марту, укрывшую его во время болезни в своем доме. Он с Александром Ганиным возвращался однажды с партизанского задания. В пути их застал проливной дождь. Одеты были легко, промокли до ниточки. Укрыться было негде: кругом скальные камни да низкорослый колючий кустарник. Надвигалась ночь. В темноте сбились с пути, потеряли ориентировку. Октябрьские ночи были уже холодными, и они очень озябли. Только на вторые сутки выбрались к своим. Тут Николай почувствовал слабость, его стало знобить, поднялась температура. Партизанский командир Барсуков пригласил фельдшера. Оказалось, воспаление легких. Командир распорядился отправить Николая в ближайшее село. [146]

— Помню, везли меня на ослике два грека. Определили в дом к одной женщине. Когда хозяйке сказали, что я русский, она подошла ко мне и приветливо спросила на чисто русском языке: «Что с тобой, сынок? Откуда ты?» Я ответил, что с Украины, из Одесской области. Она провела в дом, поместила в небольшой комнатке. Потом ко мне вошел пожилой мужчина. К моему удивлению, тоже заговорил по-русски. Обследовал, измерил температуру, которая поднялась уже к сорока! «Будем лечить», — сказал он и дал порошки.

По селению быстро разнеслась весть, что доставлен больной партизан. Николая стали навещать местные жители, приносили угощения. Он пролежал сутки, отдохнул, почувствовал облегчение. Хозяйка дома поведала ему, что до 1938 года жила в Советском Союзе, в Краснодарском крае. Там она родилась, воспитывалась, обзавелась семьей. Но в 1938 году более тридцати тысяч греков вернулись на родину. Теперь Николаю стало понятно, почему здесь есть греки, говорящие по-русски.

Как-то под вечер прибежал с улицы сын хозяйки и шепнул матери, что в селении гитлеровцы. Она бросилась на улицу. Чтобы не ставить под удар семью, Николай быстро покинул дом, незаметно через огород, пригнувшись за каменным забором, выбрался в овраг. И направился в горы. Выбившись из сил, присел отдохнуть. На всякий случай вынул пистолет, проверил патроны, немецкую гранату. Все в порядке.

Поднялся и двинулся дальше. Не заметил, как темнота нахлынула и поглотила все вокруг. Жутко завыли шакалы. Назад возвращаться он не решился. А где искать своих? В кромешной темноте кого найдешь!

Прошел день, второй. Николай, как ему казалось, все брел и брел на север. Силы были совсем на исходе. На третий день ослабел. Поднялась температура, стала мучить жажда. Но спуститься вниз не решался: боялся, что из распадка уже не выберется, сил не хватит.

Лишь на восьмые сутки в горах ему повстречался грек. Он пас овец. Ни о чем не спрашивая, помог устроиться возле костра. Обогрел, накормил и уложил спать. А потом вывел в расположение партизан.

Они рассказали Николаю, как принявшая его на излечение гречанка Марта с дочерью Леночкой и сыном Игорем, заметив исчезновение русского, искали его до глубокой ночи. С наступлением утра они снова продолжали [147] поиск. Беглец Никоc (как звали греки Николая) был в пути, уже далеко от селения.

«Вот мне и хочется, чтобы Вы, дорогой Павел Михайлович, — просил в одном из писем Н. М. Кобылинский, — если доведется Вам встретиться с греческими товарищами, передали от меня искреннюю благодарность за все, что они сделали для меня. Земной поклон посылаю дорогой матери Марте, ее дочери Елене и сыну Игорю, всем греческим друзьям, которые помогали мне в трудную минуту. Передайте им мои добрые пожелания. Пусть над освобожденной Элладой всегда ясно светит солнце. Пусть наши народы вечно живут в дружбе и мире».

Когда я посетил город Салоники 6-7 мая 1985 года, где выступал с докладом о 40-летии Победы над гитлеровской Германией, я передал просьбу Николая Кобылинского бывшим партизанкам, сестрам Марии и Софье. Они воевали в 30-м полку ЭЛАС, которым командовал Петрос, и спасли от неминуемой смерти четырнадцать русских. Они обещали разыскать Марту и передать ей русское «Спасибо!».

Содержит слова благодарности Почетная грамота, врученная греческими товарищами в Москве русскому солдату Михаилу Юрьеву за активное боевое участие в национальном движении Сопротивления гитлеровскому фашизму:

«Дорогой наш товарищ!

Совершенное Вами мужественное и благородное дело является не только подлинным актом преданности принципам пролетарского интернационализма, но и живым примером верности вечной и нерушимой дружбе между двумя нашими народами.

Имя Ваше будет записано золотыми буквами рядом с именами героев национально-освободительного движения в Греции.

Вы будете вечно жить в памяти нашего народа, как веками живут русские матросы, отдавшие свою жизнь в Наварине и других местах нашей родины за победу национально-освободительной революции против оттоманского ига».

...Оккупационные войска спешно покидали остров Крит. По узкой железнодорожной артерии с юга на север полуострова Пелопоннес один за другим мчались вражеские эшелоны с отступающими войсками и военной техникой к портовому городу Патрас. Гитлеровцы превратили [148] этот порт в сильно укрепленную перевалочную базу: заминировали все подступы, соорудили доты и дзоты, установили проволочные заграждения.

Верховное командование ЭЛАС приняло решение штурмом взять город. Штурмовать его приказано было трем полкам и русскому взводу Михаила Юрьева, входившему в состав 6-го полка ЭЛАС. Полку предстояло овладеть северной окраиной города и пирсом, не дать гитлеровцам использовать его для эвакуации войск. Ударному взводу Юрьева надлежало пробиться к пирсу, сбросить гитлеровцев в залив и закрепиться в порту.

Среди ночи спустившиеся с гор полки ЭЛАС внезапно обрушили на позиции гитлеровцев всю огневую мощь своей артиллерии и минометов. Мощные взрывы сотрясали горный воздух.

Когда пушки смолкли, взвод под прикрытием темноты ринулся на штурм городских укреплений. Первая линия обороны гитлеровцев была сломлена. Смельчаки уже вели бой на улицах Патраса. Но тут огненные трассы преградили им путь, ожесточенно били фашистские пулеметы. Оказалось, вражеский дот надежно прикрывает пирс. На блокирование огневой точки вызвались идти добровольцы. Михаил выбор остановил на сибиряке Александре Симонове и казахе Георгии Юсупове. Под покровом темноты они по-пластунски поползли к доту. Основные силы взвода вели огонь из пулеметов по его амбразурам, вызывая ответный огонь и отвлекая внимание вражеских пулеметчиков. От исхода поединка зависел успех операции.

Над дотом взметнулись всплески яркого пламени, раздались взрывы. И тут же атакующие рывком бросились на штурм пирса.

Гитлеровцы тогда развернули корабли, стоявшие в проливе, и повели уничтожающий огонь. Штурмующие залегли и направили огонь вдоль пирса, не давая отступающим погружаться на корабли. А тем временем два другие полка ЭЛАС атаковали с юга и устремились к пирсу. На нем завязался кровопролитный бой. Началась рукопашная...

Два корабля, маневрируя, ударили прямо по пирсу — не разбирая, где свои, где чужие. Пристань, причалы пылали. Ясно, что гитлеровцы задались целью уничтожить порт, его постройки, весь город.

Чтобы предотвратить разрушение, нужна военная смекалка. Командиры, быстро сориентировавшись, развернули [149] подразделения так, что создалась угроза отсечения основных сил противника на Пелопоннесе. Немецкое командование, почуяв эту угрозу, стало свертывать огонь кораблей, спешно форсировать отход.

Более суток продолжался бой. Враг не выдерживал атак партизан. Город со стотысячным населением был освобожден.

Взвод Юрьева выполнил поставленную задачу: он с боем прорвался к пирсу и удержал его. Эласиты завладели богатыми трофеями. Только одних пленных захватили около трехсот человек.

Командир 6-го полка Возевас перед строем объявил благодарность русскому ударному взводу, а его командиру Юрьеву вручил морской кортик гитлеровского плененного капитана корабля, сказав: «Награждаю трофейным оружием. Вы, дорогой Михаил Федосович, заслужили».

Минули годы и десятилетия, но время не заслонило героических дней совместной борьбы с фашизмом. Вот письмо:

«Дорогой товарищ и синаголистис, с Новым годом!

Желаю тебе, твоей семье, молодоженам жить в дружбе и здравии, желаю иметь чудесный подарок, что украшает нам жизнь — это внучата. Живите большой, дружной семьей с детьми, внучатами и правнуками в радости и счастье.

Наша встреча возбудила во мне воспоминания многолетней давности. Спасибо тебе, друг по фронту из Пелопоннеса, за эту необыкновенную, незабываемую и дорогую мне встречу.

Будем надеяться, что совместная борьба не прошла даром. Я верю, что ты любишь наш греческий народ, и придет время, когда ты приедешь ко мне в гости в Грецию, мы побываем на местах, где воевали вместе против нашего общего врага — за свободу и счастье народа. И возложим венки на могилы греческих и русских товарищей, которые навечно остались на этой земле.

До свидания, мой дорогой друг. Обнимаю и целую тебя. Еще раз желаю счастья.

Димос».

Это письмо адресовано Михаилу Федосовичу Юрьеву, бывшему председателю исполкома Совета города Абазы Красноярского края, теперь пенсионеру.

— Димос. Димос Элиадис. Прекрасный человек, умница и храбрец, — задумчиво говорит Михаил Юрьев. — [150] Капитан ЭЛАС. Был командиром десятого батальона шестой сигдагмы на Пелопоннесе.

Мы с Михаилом Юрьевым — соратники по греческому Сопротивлению. Но в те грозовые годы на земле Эллады нам встретиться не было суждено. Сдружиться выпало спустя четверть века после войны.

От круговерти будничных дел отрешиться в общем не просто. Но коль заходит речь о Греции, о годах Сопротивления, о сверстниках, Михаил Юрьев преображается на глазах. Извлекает, заветный конверт. В нем фотографии. На групповом снимке сохранилась четкая надпись: «Ватутин Леонид, Чапаниди Савелий, Верьянин Павел, Гончарук Павел, Юрьев Михаил сфотографировались в Афинах. Руф. 27.XI.44 г. Греция».

Еще групповая фотография — большая, на которой в четыре ряда запечатлены парни в беретах и пилотках, усатые и безусые. Их много, свыше восьмидесяти человек. Однако Михаил безошибочно различает, где Вася или Митя, либо Тимоха, где сибиряк, а где уралец, украинец либо белорус... Это соотечественники и соратники по борьбе в рядах греческого Сопротивления.

— Свыше двух лет, почитай, у меня выслуга в ЭЛАС — с декабря сорок второго, — говорит Михаил Федосович.

Он, как и сотни других советских солдат и офицеров- узников концентрационных лагерей, волею судьбы оказался в Греции, на южной окраине Пелопоннеса. Богатырское здоровье помогло сибиряку оправиться от ран и за колючей проволокой.

Его товарищ Нурби Закураев познакомился с греком, который, как оказалось, был вывезен из Советского Союза в Грецию перед войной. С его помощью Нурби установил связь с местными жителями в Коринфе. В октябре 1942 года Закураеву и Стрельникову при помощи грека Николаса удалось бежать из лагеря. Михаил с ними уйти не мог, так как был жестоко избит фашистами. Но друзья пообещали помочь и ему.

Вскоре Николас прислал за больным Михаилом трех надежных парней. Они-то и переправили его к партизанам. Так в отряде Гривоса на исходе 1942 года появился вольный стрелок, а затем командир взвода россис Михайлис. Сражался он мужественно, о чем свидетельствуют его награды.

— Сам я родом из крестьян. Сказывали, дед был сослан в края студеные за участие в крестьянском восстании [151] Кастуся Калиновского. Отец прошел Великую Отечественную войну, был тяжело ранен на Ленинградском фронте.

Михаил оказался достойным наследником славных семейных традиций, если имя его чтут в Греции наравне с именами героев национально-освободительного движения.

Греческий народ свято хранит память о мужественных сынах Советской страны, воевавших в отрядах Сопротивления. Кровь, пролитая ими на земле Эллады, цементирует дружбу советского и греческого народов. [152]