6 сентября 1943 года я уже был на передовой. Меня назначили командиром орудия первого огневого взвода четвертой батареи 266-го гвардейского армейского [29] истребительно-противотанкового артиллерийского полка. Полк в составе шести батарей, каждая из которых имела на вооружении по четыре 76-миллиметровые пушки ЗИС-3, занимал позиции в районе железнодорожной станции Барвенково и входил в состав 8-й гвардейской армии. Это была та самая легендарная 62-я армия Василия Ивановича Чуйкова, которая с неслыханным героизмом сражалась у стен Сталинграда. Я очень гордился тем, что мне посчастливилось попасть в ее ряды — в гвардейский артиллерийский полк, с которым дошел до Берлина.

6 сентября день выдался солнечный, теплый. Командир огневого взвода гвардии лейтенант Тихон Яковлевич Голощапов повел меня знакомиться с орудийным расчетом.

— Народ у нас золотой, хотя своеобразный, — сказал лейтенант. — Увидите сами.

Мы подошли к артиллеристам, разместившимся на трубчатых станинах пушки, которая стояла на площадке тщательно замаскированная. Голощапов представил меня бойцам. Я в свою очередь поинтересовался, кто является наводчиком орудия.

Поднялся боец лет девятнадцати с открытым приятным лицом и спокойно доложил:

— Наводчик орудия гвардии сержант Кравченко.

Расспрашиваю бойцов, кто из каких мест. Добрая половина оказалась из Саратовской и Воронежской областей. Почти все мои одногодки. Народ веселый, общительный.

Так как я немного владел узбекским и киргизским языками, несколько позже ко мне из других расчетов перевели казахов — заряжающего Валиева Сеитказы и подносчика снарядов Науменова Наума, имевшего на редкость спокойный характер. Валиева все стали звать папашей. Наверное, из-за возраста: он был самым старшим в нашем расчете. Замечательной чертой этих людей была [30] исключительная добросовестность. Отдав им распоряжение, можно было не сомневаться в том, что оно будет выполнено.

Понравился мне и командный состав батареи, особе но командир взвода управления Николай Павлович Курмаев. Образованный, подтянутый, безукоризненно честный, он пользовался в полку большим авторитетом. Николай Павлович внимательно относился к нуждам солдат, знал каждого по имени и отчеству, умел в нужную минуту ободрить. Он никогда не повышал голоса, одна в необходимых случаях умел быть требовательным и строгим. Курмаев, делая замечания, добивался, чтобы солдат понял ошибку. И надо сказать, это ему удавалось.

Командир батареи капитан Миронов был опытным артиллеристом и толковым командиром, но ему не хватало той душевности, которая была свойственна Курмаеву.

Командир первого огневого взвода, в который входил наш орудийный расчет, Тихон Яковлевич Голощапов был человеком рассудительным, неторопливым. Всегда спокойный и уравновешенный, он мог часами терпеливо учить и тренировать свой взвод. Позже я узнал, что наш взводный родился в Курганской области, за год до войны окончил школу ФЗО в городе Копейск, работал забойщиком на шахте. Затем — Смоленское артиллерийское училище в городе Ирбит и, наконец, наш полк.

Неизгладимый след в моей душе оставил гвардии старший лейтенант Г. С. Капаев — парторг нашего полка. До войны Капаев работал инструктором райкома партии и имел уже некоторый опыт работы с людьми.

Нас, младших командиров, он буквально пестовал, наставлял на путь истинный, мог всегда прийти на помощь, спокойно, без раздражения разъяснить ошибку. Это и есть, наверное, организаторский талант, умение работать с людьми. Мы очень дорожили его похвалой, старались ему во всем подражать. Капаев был человеком исключительно [31] беспокойного характера, всегда учился сам и учил других. Он не страшился никакого труда. Все ему было по плечу: вместе с расчетом оборудовать огневую позицию, написать статью в газету. А уж ключик к душе каждого из нас он находил без труда...

В середине сентября 1943 года наша 8-я гвардейская армия с боями продвигалась вперед по земле Украины. Мы освобождали десятки и сотни населенных пунктов. Жители восторженно встречали освободителей.

Однако радость этих встреч омрачалась тем, что часто на месте когда-то цветущих украинских сел виднелись сплошные пепелища.

Помню, вошли мы без боя в небольшое село на подступах к железнодорожной станции Лозовая. Из подвалов и ям, из глухих оврагов стали выходить к нам измученные, исхудавшие люди. Они останавливали бойцов, обнимали, целовали, плакали, приговаривая:

— Пришли, родные, пришли...

Нас окружили несколько пожилых женщин. Со слезами на глазах одна из них начала рассказывать:

— Разграбили наш колхоз фашисты дочиста. Что не успели увезти, спалили или взорвали. Многих угнали в Германию. Теперь некоторые бойцы, когда вернутся домой, не найдут своих сестер и невест... — Женщина подняла заплаканное лицо, тяжело вздохнула: — Вот видите, что изверги наделали?

Пахло горелым хлебом — это тлели кучи подожженной пшеницы. Скот, который гитлеровцы не успели угнать, был перебит ими прямо в коровниках. Фашисты взорвали кузницу, даже колеса косилок и лобогреек подорвали толом. Мы уже знали, что этим занимались специальные команды факельщиков и подрывников.

Слушая рассказы плачущих женщин, солдаты хмурились, словно принимали на себя вину за то, что не смог-ля прийти сюда раньше. Рядом то и дело рушились обуглившиеся стены, обдавая нас жаром. На пепелищах женщины, [32] старики, дети железными прутьями и палками разгребали золу — видимо, что-то искали. Ко мне подбежал мальчуган лет восьми. На его худеньком теле болтался не по росту длинный пиджак. Осмотрев меня с ног до головы, мальчик очень серьезно спросил:

— Дяденька, а вы больше не будете отступать?

— Нет, малец, не будем. Хватит.

— И папа нам так писал, он тоже в Красной Армии. Ты его знаешь?

Я достал из вещмешка большой кусок сахару, сунул ему в руку и огорченно сказал:

— Нет, дружище, не знаю...

Лозунгом «Смерть фашистам!» начинались и заканчивались все беседы на фронте. Злодеяния оккупантов, горе и слезы советских людей звали к мщению...

Преследуя противника, мы двигались вдоль участка железной дороги Синельниково — Нижнедяепровск. Немцы спилили тут все телеграфные столбы, взорвали каждый стык рельсов, разрушили все станции. На путях мы увидели поврежденный паровоз с тяжелым прицепом, напоминавшим громадный однолемешный плуг. Только вместо лемеха был изогнутый массивный стальной крюк. Им гитлеровцы и кромсали шпалы. Сзади оставалось совершенно искореженное железнодорожное полотно.

Въезжаем в село. Комбат Миронов приказал произвести рекогносцировку и выбрать место для огневых позиций за селом. Солдаты были не очень довольны решением командира батареи: всем хотелось разместиться в хатах и хорошо отдохнуть. Но приказ есть приказ.

На передовой нам чуть ли не каждый день доставляли почту. Однако письма получали далеко не все: война разметала наших людей по всей стране, у многих семьи еще оставались в оккупации. И все-таки, когда приходила почта, это был праздник. С нескрываемой завистью смотрели мы на тех счастливчиков, кому почтальон [33] вручал письма. Вот и сегодня, не успели еще оборудовать огневые позиции, как кто-то крикнул:

— Почтальон!

Все побросали лопаты, бросились ему навстречу. Пачка писем вмиг разошлась по рукам. Сразу стало тихо. Каждый молча, затаив дыхание, читал вести из дому. Почтальон подошел и ко мне:

— А ну, Бадигин, пляши!

— Письмо?

— Вот именно! Да не какое-нибудь, от дивчины. — Он протянул мне треугольный конверт.

— Ошибка, друг, от сестры!

Первый раз за время пребывания на фронте я получил весточку из дому. Частые ранения, переезды из госпиталя в госпиталь, из чести в часть лишали меня этой радости. Читаю торопливо написанные строчки, а перед глазами встают моя Киргизия, маленькая станция Кара-Су — вся в садах, окруженная хлопковыми полями, согретая палящими лучами солнца. Такой я оставил ее, уходя на фронт. На окраине Кара-Су стоит одноэтажный домик. В нем живет моя сестра Наташа.

«Живем мы хорошо, — пишет она. — Все здоровы. Твои товарищи ушли на фронт. Повсюду работаем мы, женщины. Сестра Маруся работает в городе Ош на шелковом комбинате, ткет парашютный шелк, стала стахановкой. О нас не беспокойся. Крепче бей фашистов...» Я догадываюсь, что не так уж дома все хорошо. Война и на глубокий тыл наложила свою тяжелую руку. «И все же крепко держится гвардия тыла», — подумал я.

Письма читаются по нескольку раз. И в одиночку, и коллективно. Каждому хочется рассказать о своих близких, о доме... Лица у солдат взволнованные. Великая это сила — доброе письмо, полученное на передовой. После такого письма и воюется веселее!

К рассвету закончили работы по сооружению огневых позиций. Сразу сказалась усталость. В голове шумело. [34]

Стоило присесть, как глаза слипались. Выставив часового, я прилег в блиндаже рядом с бойцами, с наслаждением вытянул ноющие ноги. Мне казалось, что более мягкой постели не найти сейчас во всем свете. Разбудил меня Валиев. Он принес в котелках завтрак. Валиев показывает на солдат, идущих с противотанковыми ружьями, затем взвешивает на руке котелок. Другой рукой он подкручивает свои длинные усы и, прищелкивая языком, лукаво говорит:

— Котелок маленький... Очень... На двух солдат... Противотанковое ружье большой... Очень большой... Тоже на два человека. Это не якши.

Шутка, хотя мы слышали ее уже не раз, встречается веселым смехом...

Утро стояло чудесное, теплое. Высоко в небе невидимый жаворонок рассыпал свои трели. Валиев и Науменов жадно прислушивались. Никогда не думал, что пение какой-то пташки может так растревожить души солдат. Папаша глубоко вздыхает:

— Слышишь, командир? Хорошо поет, как у нас в Казахстане!

Прислушиваюсь и я, но вместо голоса жаворонка слышу приближающийся гул немецких самолетов.

Приказываю бойцам спуститься в блиндаж. Самолеты сбросили бомбы. Казалось, само небо обрушилось на землю.

Мы лежим на вздрагивающем от разрывов полу блиндажа. Представляется, что эта неожиданная бомбежка началась чуть ли не час назад и никогда ей не будет конца. Я выглянул из блиндажа. Самолеты снова заходили на село. При близких разрывах нас опять подбрасывает и осыпает землей, в небо летят доски и бревна.

Основной удар пришелся по селу, в котором разместился хозяйственный взвод. Неожиданный налет группы немецких самолетов в несколько минут превратил село в руины, его заволокло черным дымом. Когда появившиеся [35] истребители отогнали фашистские бомбардировщики, мы вылезли из блиндажа. В орудийных расчетах все были целы и невредимы. После этого случая никто больше не просился останавливаться в селах.

Через несколько дней мы подошли к Днепру, в 35 километрах южнее Днепропетровска.

Днепр представлял собой серьезную преграду для войск. Ширина его на нашем направлении местами доходила до двух километров, скорость течения до двух метров в секунду, а глубина до десяти метров. Высокий и обрывистый западный берег, к тому же сильно укрепленный противником, господствовал над низким восточным. Гитлеровцы считали Днепр неприступной преградой для советских бойцов. Но мы уже почувствовали свою силу и научились бить врага в любых условиях.

27 сентября стрелковые части нашей армии с ходу форсировали Днепр и захватили плацдарм на его правом берегу. Следом за пехотными подразделениями на правый берег должны были переправляться и мы. Артиллеристам преодолеть такой крупный водный рубеж, как Днепр, было куда сложнее, чем пехоте. Но ждать, когда наведут переправу, мы не могли: стрелки нуждались в огневой поддержке. Из собственного опыта мы знали, насколько уверенней чувствуют себя пехотинцы, когда слышат залпы своей артиллерии.

О средствах переправы нам предстояло позаботиться самим. Каждой батарее было приказано выделить в распоряжение штаба полка по нескольку бойцов и по одному офицеру, знакомых с плотницким ремеслом. Под руководством специалистов в балках Мавриновка и Капустная, соединенных с Днепром протокой, они приступили к вязке плотов. Через сутки плоты были готовы. [36]

...Вечерело. На флангах плацдарма отчетливо слышалась перестрелка. Улавливались то нестройные ружейные залпы, то очереди «максима». Им отвечали немецкие пулеметы. Прислушиваясь к звукам боя, солдаты нетерпеливо поглядывали на темный западный берег. Там наши бойцы удерживали занятый плацдарм.

Нашей батарее было приказано форсировать Днепр ночью. Перед форсированием никто не спал, хотя можно было прихватить для сна часок-другой, чтобы накопить сил. Этого, кстати, требовали и командиры.

Сидим в траншее, глотаем махорочный дым, тихонько переговариваемся, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. В сторону балки прошла большая колонна пехотинцев. Хрустели, ломались сучья кустарника, камыш. Спотыкаясь в темноте, бойцы негромко ворчали. Но отошли солдаты на несколько шагов, и опять стал слышен лишь говор днепровских волн.

А приказа все нет. Многие батарейцы молчат, погруженные в свои думы... Видно, к опасности нельзя привыкнуть. После каждого боя мы недосчитывались кого-то из товарищей. И перед новой схваткой невольно думалось: кто из нас уцелеет на этот раз?

В темноте подошел командир батареи Миронов. Взяв Голощапова за локоть, приказал:

— Приготовиться к погрузке. Как только высадишься, ни минуты не задерживай плоты.

В ночь на 30 сентября мы тихо подъехали к балке. Место погрузки и подходы к плотам орудийные расчеты изучили еще раньше, прошлой ночью. Теперь все свободно ориентировались в темноте. Слаженно, дружно, без суеты, осторожно вкатываем орудие на плот станинами вперед. Закрепляем лямки за выступы оси для удобства выгрузки орудия. На плот въезжает и крепится автомашина. Для равновесия по бокам укладываем ящики со снарядами и другое снаряжение. Сами размещаемся за [37] щитом пушки. Плот осел, едва выглядывает из воды. Подошел катер и взял нас на буксир. Медленно двигаемся сначала по протоке, а потом и по руслу Днепра. Стоит напряженная тишина. Мы наблюдаем за берегом, готовые в любой момент открыть огонь из ручного пулемета и автоматов. Правый берег молчит. Лишь изредка с шелестом проносится и гулко где-то в стороне от нас разрывается мина. Вдруг в небо со стороны немецких позиций взлетают осветительные ракеты, рассыпая сноп искр. Темноту ночи прорезают длинные трассы пуль, а через несколько секунд Днепр покрывается яркими вспышками разрывавшихся в воде снарядов и мин. Но мы скоро поняли, что немцы нас не заметили, что они ведут огонь не прицельно, а по площадям, на всякий случай. Каждый думал: скорее бы добраться до того берега, скорее ощутить под ногами твердую землю. Там, на берегу, можно окапываться, маскироваться. «Ненадежное дело — вода», — - говорили бойцы.

Наконец берег! Мы в «мертвом пространстве»: трассы пулеметных очередей проходят поверх нас. Быстро сгружаем автомашину, затем дружно беремся за станины, впрягаемся по-бурлацки в лямки и вытаскиваем пушку на берег. Мокрые с головы до ног, катим ее по оврагу, прицепляем к автомашине и, преодолев крутой подъем, устанавливаем на краю кукурузного поля. Отдышались, вытерли пот, заливавший глаза, и — сразу же за лопаты. Следом за нами выгружались и занимали огневые позиции другие расчеты батареи. У нас существовало незыблемое правило: как только мы становились на огневые позиции, все сразу же брались за ломы и лопаты. Сколько бы раз в сутки ни приходилось менять огневые позиции, столько же раз мы зарывались в землю. При этом одного правила, по существу никем не установленного, бойцы батареи придерживались твердо. Учитывая, что мина или снаряд в одно и то же место попадает исключительно редко, блиндажи и ровики для людей по возможности рыли [38] на том месте, где оставили след немецкий снаряд или мина.

Закопаться в землю надо было успеть до рассвета. Это понимали все и работали с лихорадочной быстротой.

Коренастый, жилистый Сеитказы Валиев и великан, косая сажень в плечах, Наум Науменов трудились не разгибаясь. Не отставали от них и другие солдаты. Вскоре орудийная площадка была готова. Вкатываем на нее пушку. Для придания ей устойчивого положения при стрельбе под врытые сошники подкладываем привезенные с собой метровые бревна.

Справа от нас, за кукурузным полем, виднелась окраина села Войсковое, которое занимал противник.

Пока мы оборудовали огневые позиции, наши разведчики и связисты в центре плацдарма, рядом с пехотой, подготовили наблюдательный пункт батареи. Там обосновались командир батареи Миронов и командир взвода управления Курмаев.

С наступлением утра фашисты обрушили на нас шквал огня, а затем перешли в контратаку. «К бою!» — крикнул на бегу командир взвода Голощапов. Солдаты быстро выскочили из ровиков. Все спали не раздеваясь, даже не снимая ботинок. Так что спустя несколько секунд расчеты были уже у орудий. Наводчики одним махом сорвали чехлы с казенников и прицелов, орудийные номера сбросили с пушек маскировку. Батарея открыла беглый огонь по немецкой пехоте, наступавшей в сопровождении танков. Бой разгорался. На поле перед селом Войсковое во многих местах бушевало пламя. Это горели кукуруза и трава. Над землей стелился дым. По тому, как менялся прицел, было ясно, что немцы теснят наших.

Один вражеский танк подошел совсем близко к окопам нашей пехоты. Нам стала видна его башня. Батарея сделала несколько выстрелов, и бронированная машина застыла на месте. Гитлеровцы же короткими перебежками продолжали двигаться вперед. [39]

Во время боя характер солдата раскрывается в полную меру. Он делается неузнаваемым. Решимость и отвага становятся определяющими чертами его натуры.

— Давай стреляй! — кричит молодой солдат из нового пополнения.

— Спокойнее, парень. Твое дело к орудию снаряды подавать, и все будет хорошо, — уверенно говорит заряжающий Петр Семенович Малов.

До окопов нашей пехоты оставались считанные десятки метров, когда из них раздались винтовочные залпы и автоматные очереди. Фашисты на мгновение остановились, но, преодолев замешательство, снова пошли вперед, на ходу стреляя из автоматов. Огонь из наших окопов делался все слабее. Вдруг произошло неожиданное: редкая цепочка наших пехотинцев, отстреливаясь, стала отходить. В 100–150 метрах от нас одна часть стрелков повернула вправо, другая — влево. Почти мгновенно они скрылись за стеной кукурузы. Немцы же, не встречая сопротивления, продолжали бежать прямо на нас, непрерывно паля из автоматов.

Я вижу, как Голощапов сунул свой пистолет в карман, поправил на груди автомат. Послышалась команда:

— Батарея, прямой наводкой, огонь!

Первый же залп образовал заметную брешь в цепи фашистских автоматчиков. В грохоте боя мы вдруг услышали протяжное русское «ура!» — это с флангов пошла в контратаку наша пехота. Фашисты стали поспешно отходить, оставляя убитых и раненых. Вскоре прозвучала команда: «Отбой!» Нервное напряжение спало. Солдаты стали перебрасываться шутками, вспоминать эпизоды только что стихнувшего боя.

— Ну, как настроение? — спросил меня подошедший Голощапов.

— Хорошее, — ответил я. — Вроде все идет как надо. Тихон Яковлевич прошел по огневой позиции, стараясь [40] для каждого бойца найти теплое, одобряющее слово. Затем он собрал нас — командиров орудий — и приказал разъяснить бойцам, что главное еще впереди.

— Пусть не расслабляются, продолжают работать, — сказал он.

Я позвал Кравченко и послал его передать приказ, чтобы на огневой никто ни на минуту не прекращал работу, чтобы все как можно глубже зарылись в землю.

Отправив Кравченко, я решил и сам побывать в каждом окопе. В первой ячейке, отрытой аккуратно, глубоко, с выступами, встретил меня Валиев. Я поинтересовался, зачем он отрыл такую широкую ячейку: ведь это опасно при артиллерийском, особенно при минометном, обстреле.

— Широкая, чтобы просторно было, удобно туда-сюда повернуться. А как обстрел начнется, у меня, командир, вот такое укрытие есть. — И он показал мне глубокую нору. — Нырнул туда — и ни один снаряд меня не возьмет.

К утру такие укрытия — их потом называли лисьими норами — были в каждом ровике.

Контратаку пушкари отразили без потерь. Оставив на подступах к батарее свыше двух десятков убитых, гитлеровцы, боясь окружения, откатились назад. Теперь нужно было ждать главных событий. И они не замедлили развернуться. Начался огневой налет.

С тяжелым грохотом рвались снаряды и мины, в воздух взлетали комья земли, над головой со свистом проносились осколки. К концу огневого налета стали бить шестиствольные минометы. С отвратительным завыванием над нами пролетали их тяжелые мины. Они накрыли стоявшие недалеко от нас орудия третьей батареи нашего полка.

— Сильно шайтан бьет, — сокрушался Валиев. Минут через пятнадцать гул разрывов сменился пулеметной дробью и треском автоматных очередей. [41]

Казалось, что после такого ожесточенного обстрела никто не сможет уцелеть на огневой, что от третьей батареи ничего не осталось.

Я поднес к глазам бинокль и с радостью увидел, что большинство воронок были между ровиками и орудиями, а расчеты третьей батареи продолжают вести беглый огонь.

Над Днепром появились девять немецких самолетов. Перестроившись в боевой порядок, они начали бомбить переправляющиеся через реку войска. По самолетам били зенитные батареи.

А впереди на скате холма снова показались гитлеровцы. Теперь они ползли, прижимаясь к земле, передвигаясь от бугорка к бугорку. Невелико расстояние в пятьсот — шестьсот метров. Не прошло и четверти часа, как немцы были уже близко, в низине. Прячась за стеблями кукурузы, они, согнувшись, делали короткие перебежки.

По батарее разносится команда: «К орудиям, левее ноль-ноль пять, прицел тридцать!»

Попав под артиллерийский огонь всего нашего полка, гитлеровцы залегли. Стремительного броска не получилось.

От грохота пушек уже ничего не слышно. Снаряды разрываются почти на одной линии, образуя перед окопами нашей пехоты огневой заслон. Способность многих батарей, находящихся на различных огневых позициях, быстро и точно вести огонь по одной цели или участку является одним из важнейших достоинств нашей артиллерии. Используя эти возможности, командование полка создало непроходимую для немцев полосу заградительного огня.

— Пехота довольна, — сообщает с НП командир батареи.

Приятно слышать эти слова от наших самых строгих судей — пехотинцев. Через некоторое время гитлеровцы подтянули артиллерию. На позицию батареи обрушился [42] шквал огня. Мы сидим в ровиках, а на позиции все рвутся и рвутся снаряды. Они ложатся густо, в воздухе мелькают обломки пустых снарядных ящиков. Кажется, не будет конца этому аду. Вдруг обстрел прекратился. И тут мы увидели, что в нише с боеприпасами, расположенной в десяти метрах от нашего орудия, горят деревянные ящики со снарядами. С минуты на минуту может произойти взрыв.

Рискуя жизнью, наводчик Кравченко, заряжающие Валиев, Малов, артиллерийский мастер Алимов стали выбрасывать из ниши горящие ящики со снарядами, другие орудийные номера засыпали их землей. Опасность была ликвидирована.

Я оглянулся. Около ровика Голощапова собрались несколько человек. «Вероятно, что-то случилось», — с тревогой подумал я и тоже побежал туда. Оказалось, что еще в начале артиллерийского налета снаряд угодил прямо в ровик Голощапова. К счастью, он и Алимов находились в «лисьей норе» и не пострадали. Ровик был разрушен, и трудно было поверить, что в нем кто-то мог уцелеть.

Батарея продолжала вести огонь. Из канала ствола нашего орудия вылетали, обдавая всех дымной гарью, стреляные гильзы. Они со звоном раскатывались по орудийной площадке. Подносчики снарядов еле успевали выкидывать их за бруствер. Мы потеряли счет времени, забыли об усталости. Передышка наступила лишь тогда, когда батарея отбила четвертую атаку противника.

Короткое оживление после боя сменилось страшной усталостью. Я привалился спиной к стенке окопа и, чувствуя необоримую слабость, медленно соскользнул вниз. Все тело казалось словно избитым. Перед глазами плыли разноцветные круги. Я прикрыл налитые чугунной тяжестью веки. «Вот минуту посижу так — и пройдет...» — говорил я сам себе, не желая поддаваться одолевавшей меня усталости. Подошел Голощапов. Он протянул мне флягу [43] с водой. Я сделал несколько глотков. Вода была холодная. Плеснул ею с ладони на лицо. Стало полегче.

— А немцев, по предварительному подсчету, уложили более сотни. Теперь не скоро сунутся, — сказал Кравченко.

— Кто знает, сержант, — негромко возразил Голощапов. — Мы у них как кость в горле... Так что надо быть готовым ко всему. Продержаться бы до ночи. А ночью фашисты воевать не мастера.

Остаток дня и ночь гитлеровцы молчали. Атака началась на следующее утро.

Как мы потом узнали от пленных, фашисты собрали все свои резервы — поваров, интендантов и даже танкистов, ждавших машин, — и бросили их против закрепившихся на правом берегу Днепра советских воинов.

Под прикрытием артиллерийского огня немцы рассыпным строем быстро спустились с пригорка, залегли и стали окапываться. Через несколько минут появилась вторая цепь. Она прошла чуть дальше первой и тоже залегла. Застучали пулеметы противника. Мы молчали. Вскоре вражеские цепи поднялись в атаку. Гитлеровцы шли уверенно, нагло, в полный рост. Подпустив их поближе, мы открыли артиллерийский и пулеметный огонь. Немцы залегли.

И вдруг послышалось могучее русское «ура!». В сером дыму показались фигуры советских солдат. Они шли в штыковую, бросая на ходу гранаты. Наших пехотинцев было меньше, чем немцев, но контрудар оказался таким стремительным и неожиданным, что фашисты не выдержали и побежали. На плечах противника стрелковые подразделения ворвались в село Войсковое. Захватили пленных и богатые трофеи. После этой контратаки напряжение боев на плацдарме спало. Гитлеровцы, видно, выдохлись, а мы еще не собрались с силами. Передний край будто замер.

Пользуясь затишьем, в батарею пришел парторг полка [44] старший лейтенант Капаев, Когда Голощапов собрал на орудийной площадке бойцов, парторг поблагодарил их за смелость и находчивость при отражении атак противника, за спасенные снаряды, особенно выделил он артиллерийского мастера Владимира Алимова.

Алимов уже участвовал во многих боях, был мужественным, но очень застенчивым человеком. В батарею он прибыл в 1942 году из города Коломна, где работал на паровозостроительном заводе слесарем. Мастером он был отменным. Даже серьезное повреждение пушки мог устранить прямо на огневой.

Обращаясь к смутившемуся от похвал сержанту, Капаев спросил:

— А что вы чувствовали, товарищ Алимов, когда тушили пожар?

— Да разве я помню, что тогда чувствовал?! Просто надо было спасать снаряды, батарею...

Вот оно, истинное мужество! Не думая о себе, солдат спасает батарею, товарищей... Такие простые люди, как Алимов, вынесли на своих плечах всю тяжесть войны, отнюдь не считая себя героями.

...На берегу стучали топоры, визжали пилы. Там саперы приступили к наведению переправы.

— Обживаются! — сказал Сеитказы Валиев и достал кисет. Свертывая толстую козью ножку, он раздумчиво произнес: — Плацдарм! Какое это понятие огромное и не больно-то простое. Был всего лишь пятачок земли, а теперь гляди как разворачиваемся.

На плацдарм продолжали прибывать новые части. Ночью через наши огневые позиции на передний край прошли пехотинцы, минометчики, саперы. Пехотинцы были одеты в стальные панцири. Говорили, что такими панцирями обеспечиваются части прорыва.

Появление свежих сил на плацдарме всегда встречалось с нескрываемой радостью. Сейчас мы рассматривали этот факт как предвестник скорого наступления. И действительно, [45] долго ждать не пришлось. 23 октября 1943 года 8-я гвардейская армия с плацдарма в районе сел Войсковое, Вовничи после сильной артиллерийской подготовки перешла в наступление в направлении села Соленое. Противник оказывал отчаянное сопротивление. Маневрируя войсками вдоль фронта, подтягивая резервы из глубины обороны, он пытался наносить ответные удары. Однако гитлеровцы не выдержали нашего натиска и начали поспешно отходить.

31 января 1944 года началось наступление советских войск северо-восточнее Кривого Рога. При мощной поддержке артиллерии соединения 3-го Украинского фронта прорвали полевую оборону противника на участке 62-й немецкой пехотной дивизии. Разгромив 112-й и 354-й полки этой дивизии, стрелковые части продвинулись на восемь километров и перерезали железную дорогу, ведущую к Кривому Рогу. Среди наступающих соединений была и 47-я гвардейская стрелковая дивизия, которую поддерживал наш полк. Гитлеровцы не смогли определить направление главного удара. Решив, что реальная угроза нависла над Кривым Рогом, и не предполагая прорыва в сторону Апостолова и никопольского плацдарма, немцы перебросили с этих участков танковые и моторизованные резервы на прикрытие Кривого Рога. На выручку своей 62-й пехотной дивизии и на ликвидацию прорыва противник перебросил подразделения 16-й моторизованной дивизии. Кроме того, были срочно выгружены в Апостолово и направлены под Кривой Рог два полка танковой дивизии, которая следовала на помощь вражеской группировке, окруженной войсками 2-го и 1-го Украинских фронтов в районе Корсунь-Шевченковского.

Гитлеровцы контратаковали наши части силами до ста танков и двух полков пехоты, но не сумели восстановить [46] положения. Поддерживаемая нами дивизия с боями продвигалась вперед в сторону Апостолово и 5 февраля 1944 года на плечах противника ворвалась в этот крупный железнодорожный узел.

В Апостолово наш полк задержался на несколько дней для пополнения людьми и боеприпасами. Там же нам вручили и боевые награды за бои на правом берегу Днепра.

Полк построили во дворе школы, где размещался штаб. Заместитель командира полка по политчасти гвардии подполковник Чупахин произнес небольшую речь. Начальник штаба полка гвардии майор Недопекин зачитал приказ. Одна за другой называются знакомые фамилии: Алимов, Малов, Валиев... Наконец слышу:

— Командир орудия гвардии старший сержант Бадигин Михаил Петрович!

Товарищи подталкивают меня, я выхожу из строя.

— Поздравляю вас с правительственной наградой, желаю еще больших успехов! — Командир полка крепко пожимает мне руку и прикрепляет к груди медаль «За отвагу».

Награда за участие в освобождении Левобережной Украины, форсировании Днепра особенно дорога мне. Ведь она первая в моей жизни.

После торжественной церемонии солдаты поздравляли друг друга, любовались новенькими медалями. Одним из награжденных был киргиз Эргеш Борбоев. Оказалось, что он тоже из Ошской области.

С тех пор мы часто встречались с ним, делились новостями, рассказывали друг другу, что пишут из дому. Забегая вперед, скажу, что Борбоев дошел до Берлина, награжден двумя орденами Славы и шестью медалями. В 1946 году он демобилизовался и вернулся в Алайский район. Сейчас работает плотником в колхозе имени В. И. Ленина.

Через несколько дней после вручения наград нам пришлось выдержать серьезное испытание. Мы стояли в [47] пяти-шести километрах юго-западнее станции Апостолово. Местность ровная, ни бугорка. Впереди нас оборудовали себе окопы пехотинцы. На пашне, в трехстах метрах слева от наших огневых позиций, возвышался большой стог соломы, на котором расположились наблюдательные пункты пехотного подразделения и нашей батареи.

Утро занялось весеннее, необычно тихое. Казалось, что поля освободились от снега не для того, чтобы их утюжили танки, калечили снаряды и мины, а для жизни, которая пробуждалась в земле под лучами солнца.

После завтрака батарейцы задымили самокрутками, перебрасывались шутками. Командир отделения разведки Володя Буркин успел сходить к пехотинцам и принес нам трофейного табачку. Голощапов похаживал возле окопанных пушек. Ничто не предвещало близкого боя, И вдруг тишину разорвали пулеметные и автоматные очереди. Гитлеровцы внезапно, без артиллерийской подготовки пошли в атаку. По вспаханному полю на нас ползли фашистские танки, окрашенные в грязно-желтый цвет, за ними двигалась пехота. Покачиваясь на ухабах, танки приближались к нам, стреляя из пушек с коротких остановок.

Мы ждали команды на открытие огня. В ровике связистов запищал зуммер. Телефонист Михаил Ужокин окликнул Голощапова:

— Вас вызывает подполковник Чупахин.

Голощапов взял трубку. Чупахин приказал немедленно выдвинуть одно орудие к лесопосадке и остановить там танки.

Выполнение этой задачи выпало на долю моего расчета. Мы быстро прицепили пушку к автомашине, погрузили шесть ящиков снарядов и двинулись к указанной позиции. Подъехав к широкой лесной полосе, остановились. Вырубить деревья для проезда на другую сторону времени уже не было. Немецкие танки и цепи пехоты находились от нас в 900 метрах. Развернув орудие и закрепив [48] сошники, мы затаились, решив подпустить вражеские машины как можно ближе: через лесополосу они плохо просматривались, да и огонь открывать на таком расстоянии не имело смысла. Молча ждем приближения танков, чтобы ударить наверняка. В такие минуты надо сосредоточиться, как-то продумать свои действия. Головной танк, не останавливаясь, идет по полю. Скрежеща гусеницами, он без выстрелов двигается на окопы наших стрелков.

Расчет ждет команды на открытие огня. Наводчик Кравченко прильнул к панораме. Командую:

— По головному танку, бронебойным, прицел шестнадцать, наводить в башню. Огонь!

Блеснуло вырвавшееся из ствола пушки пламя. Вижу, что трасса снаряда прошла выше танка. Командую наводить в нижний срез вражеской машины. Снова гремит выстрел. Как назло, ветер дует в спину. Дым и пыль рассеиваются медленно, основательно ухудшая видимость. Я не вижу ни танков, ни трассы снаряда. Приказываю бойцам расчета откатить орудие в сторону. Сам вместе с солдатами что есть сил тяну за станину пушку. Гулко стучит сердце, сильными толчками в висках пульсирует кровь, в горле пересохло. Проходит несколько минут. Земля вокруг пушки кипит от взрывов. Взмахом руки подаю команду на открытие огня. Ствол пушки откатывается назад, и нас обдает волной порохового дыма. Орудие сделало еще несколько выстрелов, прежде чем головной танк остановился.

— Сколько осталось снарядов? — отрывисто спрашиваю у заряжающего Валиева.

— Семь, — отвечает он.

Понимаю, что надо экономить боеприпасы.

Дым медленно рассеивается. Видим: второй танк остановился, из ствола его пушки вырвался сноп огня. Снаряд упал перед нашим орудием. Его обдало землей, по щиту ударили осколки. Все упали на землю. Я успел [49] только заметить, как взлетели вверх росшие рядом молодые деревца. Затем в глаза ударил ослепительный свет, и тут же все вокруг поглотила темнота. Когда я очнулся, во рту ощутил вкус земли, а в ушах стоял невыносимый шум. Первая мысль: «Жив». Тут же отыскиваю глазами орудие. Оно осело к земле. Разрывом снаряда расчет разметало в стороны. Недалеко от меня оказался подносчик снарядов Гриша Солдатенко. Он был ранен осколком в ногу. Я с трудом поднялся, взвалил его на спину и потащил к горящей скирде соломы. Черно-белый дым заволакивал местность, скрывая нас от противника. По моим щекам катился пот, в глазах мелькали разноцветные искры. Я уже совсем выбился из сил, когда увидел привязанную к телеграфному столбу лошадь. Подтащить к ней Солдатенко, помочь ему сесть в седло было делом одной минуты. Лошадка повезла его в тыл. Ко мне присоединились прикрывавшие нас сзади Григорий Кравченко, Сеитказы Валиев и Наум Науменов. Мы побежали на огневые позиции батареи. Настроение было отвратительным. Без орудия я чувствовал себя каким-то беспомощным, несколько растерянным.

Мне казалось, что там, у посадки, я не все сделал как надо, и за это ждал от Голощапова упреков. Но, к моей радости, увидев нас, он крепко обнял меня:

— Живые! Молодцы, ребята.

Я ему что-то хотел объяснить, но взводный жестом остановил меня.

— Потом, — коротко бросил он, — а сейчас вашему расчету ставлю задачу охранять батарею.

Мы заняли окопы на флангах и стали вести автоматный огонь, не подпуская просочившихся гитлеровцев к батарее. Во время этой перестрелки автоматной очередью в грудь был тяжело ранен ветеран батареи — подносчик снарядов Наум Науменов.

Возле орудий распоряжались командиры расчетов Геннадий Журавлев, Иван Галкин, Иван Голубков. Не хватало [50] подносчиков снарядов, заряжающих. Голощапов распределил нас по расчетам. Встав к орудию вместо выбывшего из строя наводчика, я сразу почувствовал себя увереннее.

Бой шел уже несколько часов. Казалось, вокруг не осталось ни одного целого, не исковерканного пулями и осколками клочка земли. Пехотные подразделения понесли немалые потери, но те, кто остался в живых, стояли насмерть. С нашей помощью они отбили последнюю, третью атаку немцев. На поле боя осталось много трупов гитлеровцев, на некотором расстоянии друг от друга застыли три вражеских танка, один из них продолжал гореть.

После боя я узнал, что наше орудие было выдвинуто к лесопосадке по просьбе пехотинцев. Требовалось хоть на несколько минут задержать продвижение противника, дать возможность обороняющимся слева от нас стрелковым подразделениям, которым фашистские танки зашли во фланг, отойти на более выгодные позиции и там закрепиться. Это пехотинцы и сумели сделать, почти не понеся потерь. Тут была заслуга и нашего расчета.

Вскоре мы получили новую пушку, и наш расчет вместе со всей батареей двинулся на юг, к Одессе.

На Южную Украину пришла весна. По глубоким балкам и оврагам шумели ручьи, на пригорках зазеленела трава. А небо было сплошь затянуто тучами. Шли затяжные дожди. Промокнув насквозь, шинель отяжелела и давила на плечи. Она уже не грела, а как будто отнимала последнее тепло. Разбитая дорога напоминала трясину, жидкая грязь заполняла колеи. Насыщенная водой, земля не вбирала влагу.

Возле застрявших машин суетились бойцы, шоферы включали то переднюю, то заднюю передачу. Тяжело груженные машины буксовали, ползли назад. Двигатели ревели, перегревались от непосильной нагрузки. В радиаторы то и дело доливали воду, и она бурлила, хлестала [51] поверх капотов. Стоя по колено в вязком черноземе, проклиная погоду и небеса, солдаты подкладывали под колеса доски, ветки, кирпичи — все, что попадало под руку. Под аккомпанемент «Взяли, еще раз взяли» они помогали натужно гудевшим машинам выбираться на сухое место. Если это не удавалось, машины разгружали, вытаскивали из грязи и снова загружали.

Спереди и сзади то и дело слышались автомобильные гудки, хлюпанье сапог, короткие команды:

— Эй, ребята, взяли! Еще раз, еще разок... Покатили!

И так метр за метром мы продвигались вперед. Работали на пределе своих сил. Пот заливал глаза, соленым привкусом отдавался во рту.

В те дни нам очень помогали жители освобожденных сел и деревень. Часто можно было видеть такую картину: по раскисшему шоссе еле ползут машины, а по обочинам со снарядом в руках шагают старики и женщины.

Из-за распутицы не вовремя подвозилась горячая пища. Нам выдали сухой паек на двое суток. Вскоре кончился и бензин. Батарея остановилась. Хочешь не хочешь, пришлось делать привал.

— Надо кухню поискать, — сказал Валиев.

Но тут появился худощавый, невысокого роста повар батареи ефрейтор Гильманов.

— На кухне только чай, — сказал он. — Велено пользоваться НЗ.

— А где его взять, этот НЗ? — обиженно спросил сержант Деренков.

Оказалось, что солдаты еще вчера отдали свой паек местным жителям. Бойцы вытряхивали из карманов остатки махорки, крутили козьи ножки и по очереди затягивались, чтобы хоть как-то заглушить голод. Но, видно, мы плохо знали своего старшину. Через несколько часов Григорий Демьянович Шкарупа привез продукты — консервы и сухари, — а также бензин.

— Живем, Сеитказы, — обрадовался Деренков. [52]

Валиев расстелил чью-то шинель, разложил сухари, тщательно уравнял порции. Сухари и консервы с кусочками свиного сала и мяса показались нам, голодным, настоящим деликатесом. После сытной еды еще сильнее захотелось курить, но у большинства солдат махорки не было. Возле каждого запасливого курильщика собиралось по нескольку человек. Слышались просьбы:

— Дай покурить!

Самокрутку не выбрасывали до тех пор, пока она не обжигала губы и пальцы. Делились поровну, по-братски.

Утром мы двинулись вперед — догонять пехоту. Опережая нас, с десантниками на броне проходили танки. К их гусеницам прилипали огромные комья чернозема. Отрываясь, они взлетали вверх и гулко шлепались о землю.

Наш путь лежал к Одессе. Но, когда 10 апреля мы прибыли туда, город был уже освобожден нашими частями.