От автора

Я хочу рассказать, почему у меня возникла мысль о написании этих воспоминаний спустя столько лет. Причин несколько. Остановлюсь на главных.

Начну с того, почему Армия? Казалось бы, что название — Армия для солдата слишком нескромно. Однако, в 1943 г. меня призвали не куда-нибудь, а в армию. Вот об этой армии и мои воспоминания. Если не считать создание крепкой семьи и воспитание хороших детей, то армия для меня самый существенный, самый ответственный, самый тяжелый и опасный отрезок в моей жизни.

Мои дети и внуки разбросаны по всему миру. Для них Вторая мировая война такая же история, как война Иудеи с Римом или война американских колоний за независимость от Англии. И мне захотелось рассказать им о тех серьезных испытаниях, которые выпали мне на дни моей юности в войне с фашизмом — этой чумой двадцатого века для всего человечества, а в особенности для евреев Европы.

Это не приукрашенные воспоминания солдата, для которого солдатские невзгоды и проблемы еды, превалирует даже над опасностями для жизни, которые подстерегали меня более чем за год пребывания на передовой линии фронта. И еще я хочу подчеркнуть, что в моих воспоминаниях нет ни одной строчки вымысла. Разве, что многое забылось из-за давности произошедшего.

Осуществление этих записок оказалось возможным благодаря компьютеру, подаренному мне моим дорогим, так рано умершим братом Янкелевичем Геннадием Абрамовичем.

Хочу выразить также благодарность моей жене Лиле за ценные советы и редактирование этих воспоминаний.

Незаконченное высшее образование

Во время войны наша семья жила в эвакуации в г. Коканд, Узбекистан. Я был студентом первого курса Грозненского нефтяного института, находившегося также в эвакуации. В начала 1943 года я и мои сверстники по институту прошли призывную комиссию в армию.

Что собой представляла призывная комиссия в то время и как это происходило? В большой комнате были расставлены столы по форме буквы П. Снаружи за этими столами сидели врачи по разным специальностям. Внутри этого прямоугольника призывники, обнажённые по пояс, чередой проходили перед врачами. Запомнился такой случай. Впереди меня шёл местный парень, узбек. На вопрос одного из врачей: “На что жалуешься?” Парень на что-то пожаловался. Тогда последовал ещё один вопрос: “Ходил ли он раньше с этой жалобой к врачу?” Получив отрицательный ответ, врач говорит парню: “Проходи дальше”.

Тогда над происходящим я не задумывался, молод был. Теперь же уверен, что тогда врачи получили соответствующее указание, и это была уже не медицинская комиссия, а чистая формальность. Врачи даже не притрагивались к призывникам, так как были разделены столами. Несомненно, что среди призывников были и сердечные больные, лёгочные больные, возможно, у некоторых были венерические заболевания. А то, что в Средней Азии, да ещё в то голодное время, было много больных с застарелой дизентерией, и сомневаться не приходится. Брали всех. Шла беспощадная война.

После врачебной комиссии я, как и другие призывники из моего института, решил оставить учёбу. Зачем? Завтра, послезавтра на фронт. Спустя некоторое время нас пригласил на собеседование декан нашего промыслового факультета. Речь его, примерно, была такова: “Ребята! Не бросайте учёбу. После окончания первого семестра (который должен был закончиться в марте, так как занятия в институте начались с опозданием в декабре 1942 г.) вы получите “Зачётные книжки” и тогда, где это потребуется, в анкетах об образовании будете писать — “незаконченное высшее образование”.

И мы его послушались. Он был заинтересован в нас. Теперь мне кажется, у него были и другие планы. Институт наш реэвакуировался в г. Грозный. А там ему, очевидно, было известно, что в тех условиях мы получили бы “броню”{1}. Что это за нефтяной промысловый факультет, где студенты — одни девочки? Но нам этого сказать он не мог. “Зачётные книжки” нам выдали в марте, а 9го апреля 1943 г. я был призван в армию с незаконченным высшим образованием. Как сказал декан, эта запись об образовании сыграла свою роль. Всех ребят с таким образованием военкомат направил не в действующую армию, а в военное училище.

Нас направили на учёбу в Харьковское Военно-Пехотное училище, находившееся в эвакуации в г.Наманган, Узбекистан. Предполагалось, что после полугодового обучения в училище мы должны были стать командирами взводов, в чине офицера. Но судьба распорядилась по-иному. Об этом и моё повествование.

Утро 9-го апреля 1943 г. ничем не отличалось от других таких же. Я собирался идти в институт. Институт готовился к реэвакуации и все ребята занимались погрузкой имущества института в вагоны. Около 9 часов утра почтальон принёс повестку с предписанием мне явиться в военкомат сегодня с вещами к 12ти часам. Дело осложнилось тем, что к этому времени отец уже ушёл на работу. Мне же необходимо было попрощаться с ним. Пришлось собрать вещи наспех и бегом на работу к отцу — Абраму Львовичу. В Коканде общественного транспорта не было.

В военкомат успел вовремя. Во мне “работала” чрезмерная законопослушность. А что же было с теми, которые не явились в военкомат в столь пожарном порядке? А ничего! Они преспокойно попрощались с родными и друзьями и прибыли в училище назавтра.

На перроне нас провожали родные и друзья. Как — никак, а мы уезжали на войну. Как только поезд тронулся, мой 9-летний брат Лёня уронил поллитровую банку с молоком на асфальт. Банка разбилась, и молоко вылилось. Молока было жалко. Но, возможно, это было хорошим предзнаменованием. Я всё же вернулся домой живым. В то время как многие из пассажиров этого поезда погибли на полях войны. Тут же завязалась солдатская дружба. С Сашей Авдеевым мы прослужили вместе до самого моего ранения. Ему я обязан и жизнью тоже.

В военном училище

В г. Наманган поезд прибыл ночью. От железнодорожного вокзала до будущего нашего расположения мы шли уже, когда город спал. Дома были одноэтажными. Мы шли с песнями по тротуарам, а некоторые из нас били по закрытым ставням, не думая, что за ними спят уставшие люди. Расположили нас в каком-то большом сарае. Сопровождающий сообщил нам, что мы находимся в карантине и, что мы здесь пробудем несколько дней.

Утром приехала полевая кухня{2}. А у меня не оказалось ложки. Миску я прихватил, а про ложку забыл. Кто-то посоветовал есть “через край”, то есть пить. Что я и сделал. Только назавтра вырвался в “самоволку”{3} на базар и купил алюминиевую ложку. Как было с ложками в училище, не помню. Очевидно, они лежали на столах. А вот как было на фронте — помню. Ложка была всегда со мной и хранилась за обмоткой правой ноги. Теперь это кажется ужасной антисанитарией. Мы их даже не мыли ни перед едой ни после.

В расположение собственно училища нас перевели спустя несколько дней. Училище располагалось на территории бывшей Наманганской крепости и примыкало к городскому парку. Хотя мы уже жили в казарме, мы ещё долго ходили в своей гражданской одежде. На мне были мои лучшие суконные синие брюки, и мне было жалко их терять после того, как нам выдадут военное обмундирование. В один из дней я перескочил через ограду училища, в районе уборной, представлявшей из себя огромную открытую яму. В парке я увидел маленького роста узбека, что-то делавшего на газоне. Предложил ему обмен. Кажется, сошлись на 10 рублях. Я отдал ему свои шикарные суконные брюки, а он отдал мне свои хлопчатобумажные. Всё-то ничего, но они доходили мне чуть ниже колен.

Наконец-то нас отправили в баню, где должны были выдать нам армейское обмундирование. По какой-то причине нас долго держали во дворе бани, и мы резвились, как могли. Двор бани был отгорожен глинобитным забором, примерно метра полтора высотой. За забором стояли узбечки — наши покупатели и продавцы. Мы понемногу продавали им всё, что у нас было и покупали тут же чудесные лепёшки. Допродавались до того, что остались в одних трусах. Но и на этом не все кончилось. Начали рвать резинки на трусах. К тебе подойдёт кто-нибудь сзади, уже голый, и с силой потянет за резинку трусов. И ты уже тоже голый. Только к вечеру мы искупались, и нам выдали обмундирование.

Теперь думаю: шла ужасная война, мы были курсантами училища, готовившего нас в будущем быть офицерами, но я не помню, чтобы кто-нибудь из начальства пытался нас утихомирить. Наконец-то мы были в военной форме. Это были лёгкие гимнастёрки, брюки, ботинки и обмотки. Головными уборами были, так называемые “пилотки”. Кажется в мае нам выдали по паре погон. Они были малинового цвета — цвета пехоты и с ярко-жёлтой окантовкой — признак курсанта. Но как их прикрепить к гимнастёркам, не знал никто — ни старшина, ни офицеры. Казалось естественным, что их надо приладить по шву гимнастёрки на плечах. Однако, таким образом пришитые погоны опрокидывались назад. Путём проб и ошибок нашли правильное решение. И ещё о погонах. У офицеров погоны были изготовлены на твёрдой основе. Наши же напоминали тряпочки, хоть и на подкладке. Кто-то додумался. Надрезали подкладку и вкладывали туда картонку. Получались погоны, похожие на офицерские. И ещё. Я тогда ещё не представлял, что погоны отражают “кто есть кто”. Мы в очередной раз формировались около станции Раздельная в Одесской области. Нам почему-то заменили наши старые пехотные погоны на погоны с синей окантовкой. И тут же окружающие военные, а их на станции было множество, стали нас сторониться. Меня это заинтриговало. После долгих попыток выяснилось, в чём причина. Один солдат мне сказал, что это погоны войск НКВД{4}, которых многие боялись. Но в дальнейшем с нами ничего не произошло. Очевидно, где-то там, наверху, изменили своё решение и нам снова заменили погоны на пехотные. И тут же в бой.

Запомнился и ещё такой случай, связанный с погонами на плечах. Были сумерки. Мы входили в первое освобождённое нами село сразу же за Днепром. Улица была пустынна. Только у одной из хат, прижавшись к стене, стояли две пожилые женщины. Они, очевидно, уже не раз были свидетелями перемены власти, поэтому старались быть незамеченными. Я ещё не освоился с ролью освободителя. Стоят женщины, ну и пусть стоят. Подошёл, поздоровался по-украински. Я ведь из Харькова — а это Украина — и учился я в украинской школе имени Т.Г.Шевченко. Я уже знал, что крестьянам больше нравится, если с ними говорят на их родном языке. На лицах у них был вопрос. Первое, что они спросили: “Почему погоны?” Я ответил, что это просто смена формы одежды. Они промолчали, но по лицам было видно, что они ожидали совсем другого ответа. При виде погон на плечах солдат они, очевидно, ожидали смены власти в стране и отмены колхозного строя{5}. Это я уже осознал позже. От них я узнал, что немцы колхозы не упразднили. А собранный урожай почти весь забирали себе. Как же жили крестьяне? Одна из женщина объяснила мне на примере. Идём в поле на уборку урожая. Беру с собой ведро и в него вкладываю еду на обед. А обратно несу ведро зерна. Дома зерно мололи на самодельных крупорушках. Крестьяне мечтали об упразднении колхозов. Для меня же тогда Советская власть и колхозы были естественными, и другого я себе не представлял.

С освоением военной формы была ещё одна трудность. Под воротник гимнастёрки следовало подшивать белый подворотничок так, чтобы он выглядывал над воротником примерно на толщину спички. Если подворотничок был нечист — гляди, от старшины наряд вне очереди. А подшить воротничок не каждый мог. Многие из ребят до армии и иголки в руках не держали. У меня же проблемы не было. Да, действительно, до эвакуации я, наверно, тоже иголки в руках не держал. Но в эвакуации мне приходилось помогать родителям выжить, чтобы семья не умерла с голоду. Родители освоили незаконное производство на дому. Шили на продажу на рынке дамские бюстгальтеры и простые узбекские платья. За такой незаконный промысел власти жестоко наказывали, вплоть до тюрьмы. Но шла война, и власти на это смотрели “сквозь пальцы”. Шили на ручной дореволюционной швейной машине фирмы “Зингер”. Шили буквально круглосуточно, по очереди — мама, бабушка Брана и я. Мама еще кроила, а бабушка и папа ранним утром несли готовую продукцию на рынок. Им помогал мой девятилетний средний брат — Леня. Когда же 15 июня 1942 г. родился мой младший брат Геннадий — трудности с выживанием еще больше возросли. И новорожденному и матери необходимо было улучшенное питание, а его не было. И все же, эта круглосуточная (машинка крутилась безостановочно) портняжная работа дала свои плоды — семя выжила В городе был настоящий голод и многие, неприспособившиеся эвакуированные, просто умирали на улицах. Так как я пишу эти строки для вас, живущих намного позже описываемых событий да и в других странах, хочу со всей ответственностью сказать, что я лично в Коканде видел десятки эвакуированных, сидевших на улицах, налитых водой, как пузыри и умерших от голода.

Я отвлекся от армейской службы, но не написать это я никак не мог, дорогие мои дети и внуки. Вернемся в училище. В один их первых дней пребывания в училище командир взвода выстроил нас. Он нас ещё не знал, а мы его. Это был рыжий, как и я, парень лет двадцати двух. Знали только, что до призыва в армию он был студентом института иностранных языков в г.Томске. Он указал на меня и ещё троих курсантов: “Шаг вперёд! Будете командирами отделений. Будете сержантами.” Так я был произведён в “начальники”.

Ни тогда, ни потом, на фронте, эта привилегия мне радостей не приносила. Только одни обязанности, которых у солдат не было, а солдатом я все же оставался. Другое дело, когда командира присылают извне. Он командир, а я — такой же солдат, как и они. Солдаты к моим распоряжениям относились неодобрительно. Всегда возникал вопрос: “почему я?” Так как большая часть солдат были в моём отделении и на фронте, то я с ними нахлебался лиха, как начальник. Они меня могли послать туда, куда “Макар телят не гонял”. Не пойдёшь же на них жаловаться командиру.

Воинская служба — учёба в училище была тяжёлой. В особенности для ребят, не привыкших к трудностям. Трудности начались с побудки. Подъём на рассвете. Старшина роты внимательно следил за тем, чтобы мы одевались сначала за 5, а потом за 3 минуты. Положение было настолько серьёзным, что мы, уставшие до предела за предыдущий день, просыпались сами за несколько минут до команды: “Па-а-дьём!” Проснувшись, держали себя в состоянии бегунов на старте. Если удавалось, заранее натягивали брюки под одеялом (за сон в одежде — наряд вне очереди). Смотанные обмотки лежат в карманах брюк и всё подготовлено, чтобы соскочить с нар. Хуже было тем, кто спал на верхних нарах. А дальше — по шаблону. Заканчиваем натягивать брюки, наматываем портянки, ноги в ботинки и бегом за дверь казармы. А там уже доодевались. А кто не успевал? Для тех команда: “Раздеться до белья и в постель”. Снова команда: “Па-а-дьём!” и всё начиналось сначала. Кто успевал, тот вылетал из казармы, а кто нет — снова та же процедура. И всё это — за положенное курсантам время до завтрака. Для некоторых это было трагедией. Кончалось опять же, нарядом вне очереди. А это значит, когда все укладываются спать, эти несчастные ещё моют полы и выполняют другие надобности по казарме. К счастью, меня это миновало.

Шла война, и нас ускоренными темпами готовили быть офицерами. Правда, срок учёбы увеличили до года.

Что запомнилось? Чему нас учили? В расположении нас учили материальной части оружия и, естественно, политучёба и маршировка, маршировка и ещё раз маршировка. К сожалению, нас учили многим уже устаревшим вещам. Мы досконально изучили устаревшую трёхлинейную винтовку Мосина образца 1891 г. И это при наличии современного вооружения. Мы изучали и таскали на себе неразбирающийся миномёт 50мм калибра и многое, многое другое. А вот самые распространённые миномёты калибра 82мм и 120мм мы так и не изучили. На стрельбище нас учили военным премудростям в полевых условиях. Стрельбище находилось на каменистых холмах за большим оросительным каналом. От училища к нему вели две дороги. Одна, более длинная, по пыльной главной улице города через стационарный мост. Другая, более короткая, через самодельный “подвесной” мост. Здесь я хочу выразить слова благодарности, хоть и с большим опозданием, нашему командиру взвода. К сожалению, фамилию его я позабыл. Он, в отличие от других таких же офицеров, не стремился выслужиться перед начальством за наш счёт, чтобы как можно дольше не быть отправленным на фронт. Так вот, он вёл нас по короткой дороге, по уютным окраинным улочкам. Разрешал нам идти не в строю по пыльной дороге, а по тенистым тротуарам.

Что представлял собой этот самодельный мостик? Через русло канала была переброшена металлическая труба, диаметром примерно 30–40см. Параллельно с трубой было также переброшено длинное бревно. По бревну следовало идти. Переходили по очереди. Под тяжестью тела бревно прогибалось и примерно посередине канала уже можно было придерживаться за трубу. Переправа была страшноватой, так как под мостом на расстоянии 3–4 м с большой скоростью неслась вода с гор. Таким образом взводный экономил для нас примерно полчаса времени и мы больше отдыхали.

На стрельбище мы проводили полевые учения. Бегали, ползали, окапывались, стреляли по мишеням. Со стрельбой по мишеням у меня было не всё гладко. Мой правый глаз при напряжении затекает, и я плохо вижу мишень. Приходилось стрелять, целясь левым глазом. Ничего, сошло. И всё это при изнуряющей жаре. Утверждали, что температура на солнцепёке доходила до 60 градусов Цельсия. И всё же мы шутили, что при такой жаре можно в песке печь яйца. Мы так пропотевали, что гимнастёрка на спине становилась белой от соли, выступавшей вместе с потом. Оказывается, что пот солёный, а я читал, что слеза тоже солёная, кажется, у Некрасова. После занятий мы бросались в бассейн в училище прямо в одежде и таким образом смывали с себя соль. Что любопытно. Нам разъяснили, что следует пить подсоленную воду (и в эту изнуряющую жару) во избежание обессоливания организма. Очевидно поэтому высшим лакомством для нас была квашённая капуста, которую мы съедали буквально вёдрами, когда попадали на работу в хозчасть училища. Работа в хозчасти, вместо занятий, была привилегией. Запомнилась ещё работа на кухне. В печи были вмонтированы огромные чугунные котлы. Они были такой величины, что в них можно было залезть с головой. Так вот, была особая вкуснятина есть поджаренную кашу, приставшую к стенкам котла.

Вернёмся к учебе. После окончания занятий мы около часа возвращались домой в часть уже всей ротой по стационарному мосту. И это, казалось бы, радостное событие тоже омрачалось. Часто ротный отдавал приказ: “Газы!” По этой команде мы должны были надеть маски противогазов и идти уже в них. Это было очень тяжёлым испытанием. Некоторые “хитрецы” отворачивали трубки от противогазной коробки, чем облегчали себе дыхание. Когда же их вылавливали, то они тут же получали наряд вне очереди. В строю, как правило, мы пели. Под песню значительно легче идти. Запомнились песни: “Скажи-ка, дядя...” на стихи Лермонтова, и “там, где пехота не пройдёт...” (а сами-то мы были пехота!) Так получилось, что я был запевалой в роте. Начиналось так: “Янкелевич, запевай!” Не хотелось, но команда повторялась. Нехотя начинал. Сначала подхватывали некоторые, а потом в общий хор включались все. Трудности ещё усугублялись тем, что часть дороги нужно было пробежать. Взвод должен был бежать компактно. Для того, чтобы строй не растягивался и не было отстающих, командиры отделений бежали замыкающими и подталкивали отстающих.

Запомнился такой случай. У меня в отделении был красивый крупный русский парень. Для него трудности службы были чрезмерными. Он, как говорится, был “маменькиным сынком”. Во время одной из таких пробежек он, уже примерно в 100 м. от проходной училища, вцепился в металлические прутья ограды парка. А нам надо было торопиться до закрытия проходной. До сих пор помню те усилия, которые мне пришлось приложить, чтобы расцепить на прутьях ограды его побелевшие пальцы. Очень скоро он не выдержал тяжестей для него службы и застрелился на посту.

Ещё мне запомнился еврейский парень, курсант другого отделения. Он был какой-то непутёвый. Вечно опаздывал в строй, форма на нём висела, получал больше всего нарядов вне очереди. У него часто разматывалась обмотка в строю, так что следующий за ним наступал на неё и сбивал ритм строя. Но я не помню ни одного антисемитского высказывания ни в его адрес, ни вообще. Примечательно то, что он, в отличие от большинства из нас, стал, очевидно, позже офицером. Дело в том, что в августе 1943г весь личный состав училища 1925 г. рождения был отправлен на фронт солдатами. Он же был старше нас на год-два и поэтому остался в училище. Остались в училище и солдаты музыкального взвода 1925 года рождения, которым и служба была намного легче, чем нам — строевикам. Поэтому я хочу сделать укор своим родителям за мягкость ко мне. В детстве они учили меня играть на скрипке, а я сопротивлялся. Они и уступили мне. А играй я на скрипке — остался бы до конца войны в училище.

Запомнилось мне так же, как два курсанта из Коканда дезертировали. Это были русские старожилы Средней Азии. Прятались они в камышах у реки и их скоро нашли и судили.

Вернёмся к нашей службе. По прибытии в расположение, роту принимал старшина — старослужака из Харькова. Перед обедом он ещё гонял нас по плацу: “Рота-а-а! Вдарь, чтобы вода в колодце задрожала.” И мы старались “вдарить”, потому что, чем раньше мы его удовлетворим, тем раньше получим очередной, но уже такой желательный приказ: “Ра-а-зойтись!” И мы шли на обед. Что важно, кормили нас хорошо. Это значит, что в училище было мало воровства. Помнится случай, когда одного из офицеров отправили в штрафбат после того, как его задержали на проходной с куском сливочного масла. В этот день он был дежурным на кухне. О том, что нас кормили хорошо, говорит то, что, например, нам на завтрак, в такое голодное военное время, выдавали каждому по целой селёдке.

Любопытная деталь о дележе хлеба. Несмотря на то, что кормили нас неплохо, мы, после таких изнурительных занятий, всё же не были сытыми. Буханка хлеба выдавалась целиком на стол. Нужно было справедливо разделить на всех, не имея весов да и времени. У каждого стола был свой “хлеборез” — курсант, который мог и которому доверяли разрезать буханку на примерно равные части, а тут ещё вожделённая горбушка. Как же осуществлялся справедливый делёж хлеба? В этой “операции” участвовали двое, “хлеборез” и отвернувшийся курсант. “Хлеборез” брал очередной кусок хлеба и спрашивал второго: “кому?” И тот называл имя. Такой делёж хлеба не нравился начальству: “Мы же вас офицерами готовим!” Особенно лютовал старшина. Такой делёж, естественно, удлинял время на приём пищи. По истечении положенного времени он не давал нам доесть. Следовала команда: “Подъём! Выходи строиться!” А мы всё-таки задерживались. Как тут не доесть ту же селёдку! И тут вступали в силу его “преподавательские” способности. Кого-то из курсантов он посылал в дальний угол плаца. Тот по команде старшины кричал: “Рота-а-а! Строиться!” Мы бежали к нему и строились у него. Только выстроимся, кричал он сам: “Рота-а-а! Строиться!” Мы бежим к нему. И так несколько раз.

В углу плаца рылась глубокая яма, по слухам, под будущую уборную. Это была очень глубокая яма, и её всё углубляли и углубляли. К работе в этой яме стремились все. Это всё же лучше, чем муштровка, но работа в яме давала ещё удобство. Это был удобный случай купить местную лепёшку. Как я уже писал, кормили нас хорошо, но полакомиться вкусной ярко-жёлтой лепёшкой хотелось всем. Яма, которую мы рыли, примыкала к глинобитной стене крепости. Стена у основания имела толщину больше метра. На уровне земли в стене была прорыта нора, в которую свободно входила рука. Снаружи крепости сидели, по обыкновению, девочки-узбечки со своим товаром. Курсант ложился на землю и протягивал в руке красную “десятку” Там одна из девочек (у них, наверное, была очерёдность) просовывала лепёшку, и мы обменивались: “деньги-товар” Лепёшка была величиной с большое блюдце, тонкая в середине и с утолщением по краям. Хотя обмен шёл “в тёмную”, мы друг друга не видели, обмен шёл честно. Спасибо вам, девочки!

Я хочу остановиться на патриотизме наших курсантов в то время. При подписке на государственный заём у нас возникло как бы соревнование — “кто больше”. В конце концов мы все подписались на сумму, значительно превышающую нашу будущую годовую зарплату. И это при том, что мы покупали за эти деньги полюбившиеся нам лепёшки и, кто курил, курево.

Наряду с трудностями курсантского быта были и светлые моменты в нашей жизни. Наиболее радостным для всех нас событием — было получение писем из дому. И здесь, хотя и с очень большим опозданием, я хочу повиниться перед моим покойным отцом -Абрамом, хотя его настоящее имя было — Аврум Арон. Я любил одинаково, как маму, так и папу. Папа был даже добрее ко мне. Припоминается детство. Запомнил, что летом он ходил в белом чесучевом костюме, который сам гладил. Маме было всегда некогда, да он, очевидно, и не доверял столь ответственную процедуру ей. Кстати о глажке. Тогда электрических утюгов не было. Утюг был целое сооружение. Это была продолговатая довольно большая чугунная коробка с ручкой вверху. Перед глажкой он наполнялся горящими углями, которые раздувались ртом. Летом у папы были белые парусиновые туфли, которые он каждый вечер начищал зубным порошком. Так вот, приход его с работы я ожидал, и он с удовольствием вручал мне ириску, которую он извлекал из нагрудного кармана своего отглаженного пиджака. Или вот. Незадолго перед войной я попросил родителей купить мне лыжи. Я очень любил и люблю кататься на лыжах. Так вот, отец купил понравившиеся мне лыжи за более высокую стоимость, чем это позволял их скромный бюджет. Но отец любил меня и хотел мне сделать приятное. Однако, попросил меня сказать маме значительно меньшую стоимость, чем действительная. Теперь я уверен, что разницу в деньгах он покрыл за счет своих мизерных карманных денег на папиросы, трамвай и др. Потому что бюджетом в семье заведовала мама. В чем же заключается мое покаяние? В адресе домой я писал фамилию мамы — Ферман (при замужестве она осталась на своей девичьей фамилии), а не фамилию отца, что было общепринятым, чем несомненно наносил ему душевную травму. Почему я так делал? Скорее всего, потому что все письма из дому писала мама. Она в семье была самой грамотной. И я, очевидно, не задумывался, а зря, писал в адресе ее фамилию. И подсказать мне некому было мне, мальчишке.

Были еще дни, которые мы ждали с особым нетерпением. Это дни, когда нас по разнарядке направляли в военный патруль по городу. Цель патруля, как мне помнится, состояла в вылавливании в городе военнослужащих, не имевших на это разрешения руководства. Кроме того, мы должны были изымать оружие. Под оружие попадали ножи, которые узбеки носили в красивых футлярах за поясом. И ничего, что это была их национальная особенность. Нельзя — и все-холодное оружие. Война. Вот тогда-то мы и почувствовали разницу между военной и гражданской жизнью. В то время только в патруле, мы не ходили строем и ходили куда и сколько хотели. Могли пойти, например, на базар и купить, что хотели. В один из таких патрулей я и сфотографировался. Это моя единственная армейская фотография.

В действующую армию

В один из дней августа 1943 г. обычный распорядок дня был нарушен. После завтрака нам приказали вернуться в казарму. Позднее нам объявили, что курсанты 1925 года рождения направляются в действующую армию. В нашем взводе курсантов этого возраста было большинство. Нам выдали новое обмундирование. Это были ластиковые (толстый сатин) гимнастёрки и брюки. Ботинки мне попались выворотки. Это такие ботинки, у которых кожа была вывернута наизнанку. Это были отличные, хоть и некрасивые, ботинки, так как выворотки плохо пропускают влагу. И ещё нам выдали солдатские котелки и фляги. Теперь людей, прошедших армию в последнее время, поражает, что наши котелки представляли собой обычные алюминиевые двухлитровые кастрюли с ручкой, как у ведра. А фляги были из толстого зелёного стекла, а не алюминиевые, как обычно.

Вскоре нас посадили в эшелон и отправили на север. Родные ожидали наш эшелон на перроне Коканда. Нас из Коканда было очень много, но поезд, как бы специально, прошёл Коканд ночью на большой скорости и без остановки. Соответствующие службы “хорошо” сработали. На станции Ташкент нам заменили курсантские погоны на солдатские, и тут же рацион питания резко ухудшился. Очень скоро эшелон двинулся на север, а навстречу нам, как по конвейеру, один за другим, шли поезда эвакуационных госпиталей. Это были первые неприятные впечатления о войне. Вдоль всей дороги у насыпей валялись гипсовые руки и ноги. На одной из станций встретились два эшелона. Один эшелон наш, а второй, везущий раненных в госпитали Средней Азии. На перроне один выздоравливающий солдат посоветовал нам готовить тару для соли, которую дёшево продают у железнодорожных станций у Арала{6}. Эта соль, посоветовал он, будет у вас отличным предметом для обмена на еду в центральной России. У меня были запасные кальсоны. Я завязал штанины и получился отличный мешок, который мне хорошо послужил. Пока мы ехали вдоль Волги у меня несколько дней было вдоволь еды. Так было у всех. И ещё. Как — то раз, высунувшись вперёд из ворот теплушки, я увидел стремительно убегающих от перрона станции людей. На станции стрелочник рассказал нам, что пред нами прошёл эшелон с солдатами, и они ограбили всех продавцов. Ночью наш эшелон остановился на станции Солнечногорск. Это было Подмосковье. Нам приказали выгрузиться и выстроиться у своих вагонов. Подошёл офицер и представился нашим командиром взвода. Он сообщил нам, что отсюда мы пойдём в пешем строю в наше расположение, и что командиры отделений из училища остаются прежними. А я-то надеялся, что чаша эта меня минёт. Глубокой ночью мы вышли на большую лесную поляну, и нам приказали расположиться на ночлег. Комвзвода тут же исчез. Расположиться! А как это сделать? Я ещё ни разу не ночевал без крыши над головой. Солдаты уже столпились вокруг меня. Нужно было принимать решение. И тут я увидел на опушке леса силуэты грузовиков. Что ж! Переночуем в кузове грузовика. Все же не на земле. Ребята — за мной. Ещё минута и мы в кузове. Расстелили скатки{7}, улеглись подвое и я тут — же уснул. С рассветом я проснулся от холода, проникающего через расстеленную шинель. Странно, мне известно, что дно кузова грузовика деревянное. Пощупал рукой — оно вроде металлическое. Соскочил с машины и увидел, что мы ночевали на каких-то огромных странных грузовиках. Все металлическое. В войну у нас даже кабины грузовиков делались из деревянных досочек. Кабина как у самолёта, нос — горбатый, без боковых створок, какие были у наших грузовиков Необычный радиатор и огромные, не виденные мною раньше, кузова. Так я впервые встретился с американским грузовиком “Студебеккер”.

После скудного завтрака, на построении, комвзвода приказал моему отделению взять у старшины пилу и топор и спилить как можно более высокую сосну для ригеля будущей землянки на весь взвод. Так я и сделал. Сравнительно недалеко от расположения нашёл подходящую сосну. Надо было её свалить. Но как? Мои познания ограничивались тем, что мы с отцом в Харькове распиливали брёвна на козлах на дрова для растопки угольной плиты и не более. А как свалить дерево? Этого я не знал. К тому же дело осложнилось ещё и тем, что мои ребята выросли в городах Средней Азии и не то, чтобы пилить, они и поперечной пилы{8} не видели. С трудом спилили эту сосну. Но она, падая, свалилась в молодой лесок на опушке и застряла в ветвях в наклонном положении. Вытащить её не было никакой возможности. Солнце уже стояло высоко, и надо было возвращаться в расположение. Мне даже страшно было подумать, что мы не принесём эту проклятую сосну. Подумать только: 8 солдат за полдня не смогли свалить одну сосну! Рядом стояла еще одна единственная сосна, которая нам подходила по высоте. Поблизости не было других годных нам сосен. Что же делать, чтобы хоть эта сосна упала на поляну, а не снова в лес? Приказал столь желанный для солдат перекур.

Улёгся и сам. И мне надо отдохнуть. Перевернулся на живот, а в траве идёт своя жизнь. Ползают всякие букашки, красивые жучки с чёрными крапинками, у нас их называли пожарниками. Какая-то козявка забралась на стебелёк травы. Тот стал наклоняться, и букашка стала выполнять в воздухе какие-то кренделя. Ну, цирк, да и только! Вспомнился иллюзионист КИО. Потом вспомнился и другой КИО. Это был наш преподаватель русского языка и литературы. На контрольных работах он каждому ученику выдавал тетрадный лист. На каждом листе сверху размашистыми буквами было выведено “КИО”, то есть Климентий Иванович Оконевский. Так вот, наш КИО зачастую нам читал наизусть стихотворения русских классиков. И вот в памяти всплыли слова из стихотворения Некрасова о том, как крестьяне лес валили. Сначала сосну подрубали, а потом валили и танцевали на ней, чтобы она плотно к земле прилегла. Ура! Решение найдено! Сосну надо подрубить в том месте, куда она должна упасть. Это были действительно плоды просвещения. Если бы не учитель и не Некрасов, я бы не смог сосну свалить. А это было бы моё поражение.

Я так подробно описал события с сосной, потому что это было моим первым самостоятельным испытанием и решением. Поэтому оно так подробно запомнилось.

Через несколько дней нас выстроили на ещё большей лесной поляне. Офицеров и солдат было очень много. Нам объявили, что наше воинское соединение называется 7м механизированным корпусом. Объявили также, что корпус воссоздаётся заново, вместо разгромленного на Орловско-Курской дуге{9} корпуса с таким же номером и, который даже потерял знамя. Значительно позже по судьбе одного человека я узнал насколько серьёзна потеря знамени . В 70х годах прошлого столетия в г. Харькове организовалось землячество ветеранов 7го механизированного корпуса. Вдохновителем и организатором землячества был капитан в отставке Илющенко. Однако, на организационном собрании выяснилось, что он не может быть членом землячества. Военкомат разъяснил нам, что капитан Илющенко воевал с фашистами (к счастью, остался живым и не попал в плен) в разгромленном 7м корпусе. А ветеран того корпуса не мог быть ветераном нашего 7го корпуса. Абсурд! И в то же время, большинство членов землячества вообще не принимали участия в боях с фашистами. И это естественно. Во время воссоздания корпуса под Солнечногорском в 1943 г. солдаты и офицеры были собраны со всего СССР, но не из Харьковской области. Она в это время ещё находилась под оккупацией фашистов или только освобождалась. Солдаты и офицеры из Харьковской области пополнили корпус уже значительно позже и в боях с фашистами не принимали никакого участия.

Вернёмся к нашему землячеству. Со временем недоразумение с Илющенко было разрешено, и он долго руководил землячеством. После его смерти землячество заглохло. Это землячество было, как говорится в Америке, “некоммерческим”. На ежегодных встречах, проводимых в одной из школ города, мы рассказывали школьникам о минувшей войне и боях с фашистами. Кроме того, это было удобным местом для встречи друзей-однополчан. Запомнилась мне встреча с бывшим комвзвода химической защиты нашей бригады Золотницким. Я его, собственно, на фронте не знал. Из офицеров, с которыми я как-то был знаком, были командиры моего взвода и только. Разговорились. Я ему поведал о том, как мы расправлялись со своими противогазами. Что собой представлял противогаз тех времён? Он состоял из 3х частей. Коробки с фильтрующим материалом, резиновой маски, одеваемой на голову, и гофрированной трубки, соединяющей коробку с маской. Всё это укладывалось в холщовый мешок, который носили на лямке через плечо. Естественно, что сумка с противогазом мешала бегать и ползать. И все солдаты, включая меня, повыбрасывали их в первых же боях. Я же противогаз выбросил, а сумку оставил. Она пригодилась мне как ёмкость для еды и другого солдатского скарба. Как-то в одну из ночей, мне удалось переночевать в хате, во дворе которой мы установили миномёты. Утром меня разыскал незнакомый солдат и отдал мне треугольник письма с почерком мамы. Это было письмо от родных из Коканда. Других писем я не получал. Начал читать и удивился. Это письмо я уже читал раньше! Потом догадался. В сумке вместе с противогазом я хранил письма. Когда накануне я выбросил противогаз (а делал я это под огнём), то вместе с ним я выбросил и письмо, которое хранил в сумке. Его же и нашёл солдат. Золотницкий же рассказал мне, что его солдаты шли за нами вслед и подбирали выброшенные противогазы, которые они сдавали в склад бригады. Больше за всю войну я не встречался с противогазом.

Теперь мы уже знали свою воинскую часть. Миномётный батальон 64й механизированной бригады 7го механизированного корпуса. В бригаде, кроме того, был танковый полк, артиллерийский дивизион и что-то ещё. Нам тогда всё это было безразлично. Письма нам писали не на часть, а на полевую почту. И надо отдать должное почте — все письма находили адресата. Только иногда в моих письмах военная цензура закрашивала некоторые предложения. Почти все письма писались на одной стороне листа, а затем складывались в аккуратный треугольник из того же листа бумаги. Этот треугольник и служил конвертом. На чистой стороне треугольника писался номер полевой почты и фамилия адресата. Письма, отправленные по адресу полевой почты, не требовали марок.

Жизнь у нас пошла обычным солдатским порядком. Подъем! Отбой! Между этими командами — учёба, маршировка, маршировка. Я в лицо не помню большинства своих комвзвода, а тем более вышестоящих командиров. Но вот один взводный запомнился своей необычностью. Это был очень крупный рыжий (мне на них везло) грузин по фамилии Дондуа. Он был какой-то, теперь сказал бы, аристократ. С лица у него не сходила улыбка. К солдатам он относился доброжелательно и уважительно.

Жили мы в общей на взвод землянке-шалаше. Почему шалаше? Потому что это был неглубокий котлован с проходом посередине, но крыша была из веток. Ригелем шалаша была та самая, для меня злополучная, сосна. И вот мне снова представилась непривычная работа. Стрижка солдат. Санинструктор роты вручил каждому из командиров отделений обычные портняжные ножницы и приказал: “стриги своих!” Пришлось начать стрижку голов моих бедных солдат. Сколько кусков кожи я срезал с их голов! И столько же криков и ругани я наслушался! После моей стрижки волосы на головах солдат напоминали лестницу. Но со временем всё заросло, и головы выглядели нормально.

О службе. Я был командиром отделения миномёта 82 го калибра. В батальоне были и миномёты калибра 120. Кроме того, у каждого солдата было личное оружие. Вначале у меня был автомат ППШ. Потом на фронте его почему-то заменили на карабин, а потом снова на автомат. Кроме того, на фронте у нас появилось ещё одно оружие. Слава богу, я им ни разу не воспользовался. На одной из формировок старшина нам всем выдал ручные гранаты. Эти гранаты среди солдат назывались “лимонками” за их внешнюю похожесть на этот плод. Корпус гранаты был насечён вдоль и поперёк. Это было сделано для того, чтобы корпус при взрыве разлетался на множество осколков. Снаружи она имела алюминиевую скобу, закреплённую к корпусу тоже алюминиевой чекой. Если чеку выдернуть за колечко, то скоба освобождается, и происходит взрыв. Старшина объяснил, как ей следует пользоваться, но не всё. Уже после войны я случайно узнал, что этой гранатой следовало пользоваться из-за укрытия. Так как граната не имела ручки, то далеко её не забросишь, тем более из неудобного положения. В этом случае граната могла поразить бросавшего её. Кроме того, у неё было одно существенное неудобство. Как её следовало носить? Не в кармане же! Мы её повесили на пояс за скобку. Стоило только случайно зацепить за колечко скобы, чека бы выскочила, и обладателя этой гранаты разнесло бы на куски. То есть мы по глупости носили смерть на поясе.

Если миномёты калибра 120 перевозились на прицепе к автомобилю в собранном виде, то наши миномёты могли переноситься и в разобранном виде на плечах. Он состоял из следующих частей: прицел, ствол, двунога -лафет, опорная плита, лотки с минами и банник для чистки ствола. Помнится, что самая тяжёлая часть миномета была опорная плита и весила 16кг. Самой неудобной частью при беге был ствол, который всё время бил по голове. В боевых условиях миномёт обычно устанавливался в собранном виде в круглом окопе. Всё дневное время мы изучали свой миномёт и его использование в бою. Кроме того, были бесконечные марши и политучёба.

О еде. Кормили нас хуже некуда. Три раза в день варёная капуста, заправленная американскими консервами. В своё время в СССР замалчивали американскую помощь в войне. Однако уже здесь на формировке грузовики были американскими. Да и на фронте нам иногда выдавали прекрасную американскую свиную тушёнку. Почти килограммовую банку я мог съесть без хлеба. Так вот, еда была никудышной, а вот банки от этих консервов ценились высоко. Почему? Об этом чуть позже.

После нескольких дней пребывания под Солнечногорском ребята отделения начали отказываться идти за ужином к полевой кухне. Эта забастовка, очевидно, имела массовый характер, так как командир роты приказал взводным, а те — нам, проследить, чтобы все солдаты забирали свой ужин. Несмотря на приказ, мои ребята отказались наотрез идти за ужином. Что оставалось делать? Не идти же жаловаться старшине! Пришлось выстругать длинную палку, нанизать на неё все котелки отделения и забирать на кухне еду на всех. Затем я подходил к какой-нибудь яме или воронке и выливал всё содержимое котелков. Все были довольны. Но спать укладывались голодными.

А что же мы всё-таки ели? Завтрак и обед все-таки ели из полевой кухни. Кроме того, мы совершали обмен всего, что у нас было, у населения. Это были мыло, махорка, какие-то вещи. У кого-то сохранились деньги. Был ещё один источник питания. Вокруг были огороды москвичей, на которых они выращивали картофель. По ночам мы подкапывали кусты и извлекали из них часть картофелин. Вырывать кусты мы избегали, чтобы это не бросалось в глаза начальству. Мне самому было стыдно перед собой отнимать картофель у голодающих москвичей. Но голод — крадет. Потом добытые таким образом картофелины пекли на кострах.

Технология была такой. Брали две пустые банки из-под американских консервов. У одной из них обжимали края так, чтобы она могла войти в другую. В них вкладывали сырые картофелины. Банки сжимали вместе и бросали их в костёр. Спечённый таким образом картофель был чистым, и мы его поедали целиком с кожурой. Картофель мы не мыли, так как земля вокруг была песчаной. Некоторые пекли картофель под немецкими касками. Здесь в 1942 г. проходила линия фронта. Кстати, о касках. За всё время пребывания на фронте с сентября 1943 г. по ноябрь 1944 г. я ни разу не видел советской каски. Забегая вперёд, скажу что будь в нашей армии каски — два сержанта, я и Вил Алексеев, остались бы в строю. И это только в моем взводе. А сколько бы во всей армии?

Из жизни под Москвой запомнился такой эпизод. Наш батальон был оснащён американскими грузовиками “Студебеккер”. А наши водители оказались низкорослыми для этих машин. Для того, чтобы нажать на педаль, им приходилось ссовываться вниз с сиденья. В дороге машину всё время сотрясало и дёргало. Со временем этих ребят заменили на более высокорослых, и езда стала нормальной. Что же касается боевых условий, то зачастую от мастерства водителя зависела жизнь или смерть всех сидящих в кузове. Однажды зимой в открытом поле нашу машину “засёк” “Мессершмит”{10}. Ему, очевидно, очень хотелось сжечь нашу машину. И тут проявилось мастерство нашего шофера. Он то резко набирал скорость, то неожиданно тормозил или менял направление движения. Вокруг нас на заснеженном поле были видны фонтанчики от пуль, но в нашу машину он так и не попал. Слава водителю!

Фронт

В один из дней нам объявили, что наша часть направляется на фронт. Как это ни странно звучит сейчас, ни у меня, ни у моих друзей не было никакого страха. Мы были молоды, и опасность воспринимали значительно легче, чем более взрослые люди. Это наблюдение у меня выкристаллизовалось уже потом, на фронте, когда нашу часть стали пополнять солдатами намного старше меня и моих сверстников. И что ещё очень важно — это тот патриотизм, который у нас был. Это уже были времена успехов Красной Армии. Фронт стремительно откатывался на запад, и многие из нас боялись — да-да! боялись! — опоздать к разгрому ненавистного врага. По истечении многих лет я и сейчас могу подтвердить наш высокий патриотизм в то время. Перед посадкой в теплушки{11} эшелона нам выдали “неприкосновенный запас” (НЗ). Из чего он состоял? Это было несколько твёрдых сухарей из чёрного хлеба в форме кирпичика, куска свиного сала примерно с полкилограмма и грамм 250 сахара песка. Всё это выдавалось нам просто так в руки, без упаковки. И сало, и сахар заворачивали в кусок газеты. НЗ следовало есть только по приказу при длительном перебое с организованным питанием. Но кто выдержит и не съест такое добро после длительного голодания? И мы, естественно, почти сразу всё и съели. Эшелон шёл на юг. Поговаривали, что мы едем на новый Турецкий фронт. Но эшелон проехал мой родной Харьков и остановился в только что освобождённом городе Полтава. От Полтавы до реки Днепр мы шли в пешем строю. Хоть мы были солдатами мехкорпуса, но машин у нас не было. Не было даже полевой кухни, которую возят на прицепе грузовика. И нас не кормили. После голодных дней под Солнечногорском и нескольких дней пребывания в теплушке без движения, мы были настолько ослаблены, что с трудом проходили час без отдыха. Вожделением было лечь на землю и вытянуть ноги. Хорошо, что стоял сухой сентябрь. Часто мы останавливались прямо на дорогах в сёлах, где обычно была тень. Теперь я вспоминаю глаза женщин, смотревших на наше измождённое войско после того, как только-только ушли, вернее, уехали, сытые ухоженные немцы. А ещё было лучше, если давали приказ переобуться. Это делалось из-за того, что по мере движения портянки сбивались в носки, и ботинки натирали обнажённые ноги. А с натёртыми в кровь ногами солдат далеко не уйдёт.

Что представляла собой эта операция “переобуться”? Во-первых, надо было скатать обмотки и обязательно в аккуратный рулончик. В противном случае рулончик рассыплется, и им уже не обмотаешь икры ног. Затем надо было снять ботинки и портянки. Портянки были когда-то из белой байки, размером около полметра на полметра. Обнажённые ноги без портянок и обмоток испытывали блаженство. И тут время, чтобы сказать большое-пребольшое спасибо моей маме Фане. Ещё задолго до армии она научила меня правильному наматыванию портянок. И вот её учёба пригодилась. Я за всё время пребывания в армии ни разу не сбил ноги из-за портянок. Ещё немного о нашей обуви. Аккуратно намотав портянку на ступню ноги, схватываешь её одной рукой в области щиколотки, а другой надеваешь ботинок и зашнуровываешь его. Затем от халявки ботинка почти до колена наматывали внахлёст обмотки. Обмотки изготавливались из разного материала, но почти все защитно-зелёного цвета. Мои обмотки представляли собой как — бы чулок из толстого трикотажного материала длиной метра в 2. Намотать обмотки тоже надо было уметь. Слабо намотаешь — в дороге размотается, сильно — перетянет ногу. Зимой обмотки были лучше, чем сапоги, так как лучше сохраняли тепло ноги.

Но вернёмся к нашему маршу на передовую. Всю дорогу до Днепра нас не кормили, так как, очевидно, высокое начальство знало, что у нас должен быть НЗ. Но мы-то его съели в первые же дни в эшелоне и думаю, что младшие офицеры знали об этом. Думаю, что была ещё одна вёская причина. Пока мы шли к Днепру, нас не обогнала ни одна машина из нашего корпуса. Очевидно, эшелон с техникой где-то отстал, а полевая кухня была на прицепе “Студебеккера”. А есть-то надо было! Кое-что нам выносили женщины из деревень, которые мы проходили. Но разве они могли накормить тысячи солдат? Основной едой у нас была печёная кукуруза. К счастью, её вдоль дорог было множество. То есть, мы ели тот самый “попкорн”, который сейчас продаётся в магазинах как лакомство. Не знаю, кто раньше придумал эту еду, такие как мы, или здесь, в Америке. Но мы о такой “заморской” еде не знали. Как это делалось? Початки кукурузы бросали в костёр, от чего зёрна в них с треском взрывались, обнажая завитки желто-белой сердцевины. Так мы её и ели. А ещё мы питались семечками подсолнухов. Жители рассказывали, что немцы называли семечки подсолнухов “русским шоколадом”.

К вечеру нам объявили, что мы подходим к Днепру и, возможно, нам придётся вступить в бой. По уставу перед боем следует удалить смазку из оружия. На одном из привалов я удалил смазку из своего автомата. На подходе к Днепру заморосил небольшой дождик. В селе на берегу Днепра получили приказ расположиться на ночь. И снова: “Где?” Все хаты в селе были забиты солдатами. Обнаружили свинарник — отличное место для ночлега отделения. Свиньи находились за перегородкой, а в сарае было сухо и много соломы.

К тому же нас впервые прилично накормили, и мы завалились мёртвым сном. Утром мне бросился в глаза мой автомат. Снаружи он был покрыт пятнами ржавчины. Но ствол! В нём было черным-черно! Я обомлел. Решил выйти за село, найти старый окоп и выпустить очередь в землю. Подумать только, что значит выучка! Через час мог бы быть бой, который мог стать последним в моей жизни, а меня беспокоила чистота автомата! Ну и ну! Теперь я думаю, что я еще просто не сознавал того, что меня ждет. Этот эпизод я вспомнил позже, уже весной 1944 г. Тогда я в луже растаявшего снега подобрал немецкую винтовку, пролежавшую там со времён весенних боёв на этом участке фронта. На винтовке не было следов ржавчины ни снаружи, ни в стволе. Вот такое личное оружие было у нас и у них.

Вскоре нам объявили, что мы будем переправляться на только что отвоёванный плацдарм. Было странно, что на понтонную переправу мы пошли днём. Значит, немцы уже отступили далеко. Чего это стоило нашей армии — чуть ниже.

Интересно моё первое впечатление о Днепре, как о реке. Оказавшись на берегу, я вспомнил знаменитые слова Гоголя: “чуден Днепр при тихой погоде…редкая птица долетит до середины”, а тут оказалась, к нашему счастью, не очень широкая река, не чета Волге. Сразу за Днепром нам приказали окопаться. Невдалеке от нашего расположения было картофельное поле, изрытое воронками. Теперь мы, уже ничего не опасаясь, набрали вещмешки белых картофелин. Кажется, этот сорт назывался “Элла”. Сварил подряд два котелка этих картофелин и съел их без соли и хлеба, после чего наконец-то почувствовал себя сытым.

Братская могила

Хочу описать еще одно ужасное следствие той войны — это о братской могиле.

Каждый из нас знает, как хоронят одного человека. Но что собой представляют братские могилы солдат Красной Армии времен Великой Отечественной войны знают очень немногие.

Стояла прекрасная теплая весна 1944 года. В то время наша часть была переброшена на плацдарм западного берега реки Днестр у селения Ташлык в Молдавии. Перед описываемыми событиями, этот плацдарм несколько раз переходил из рук в руки. После каждого захвата плацдарма нашими войсками, немцы их сбрасывали в Днестр или за Днестр. В этот раз мы освобождали плацдарм уже ранее отвоеванный нашими предшественниками. Плацдарм был небольшим и был как бы вспахан малыми, большими и очень большими воронками от снарядов и бомб, сброшенных ранее немецкой авиацией при бомбежке понтонного моста переправы.

Пробегая под огнем противника мимо одной глубокой воронки, я случайно заглянул в нее. В воронке, в самых хаотичных позах — вдоль и поперек, вверх и вниз головами лежали целые и искореженные взрывами тела солдат. Тел было несколько десятков или даже целая сотня. То, что я увидел, психически нормального человека, повергло бы в шок. Я же взглянул и побежал дальше. Под вражеским огнем думать не приходилось. Уже значительно позже, когда я был в команде выздоравливающих госпиталя в г.Тбилиси в Грузии, история с ужасной воронкой, набитой трупами убитых солдат, всплыла снова. Со мной на кровати спал валетом солдат значительно старше меня по возрасту. Почему на одной кровати? В госпитале не хватало мест для раненых. Почему валетом? Потому что кровать была узкой для двоих. До ранения он служил в штабе какой-то части и был более меня информирован. Он и разъяснил мне, что увиденная мною воронка была незасыпанной братской могилой. И что такие могилы в воронках или естественных ямах, являлись естественным местом для захоронения убитых солдат. А то, что трупы лежали в таких хаотичных позах, он объяснил тем, что солдаты из похоронной команды вбрасывали трупы вдвоем, взявши их за ноги и за руки. Для захоронения в воронках другого способа не было. Не будешь же влезать в воронку с крутыми краями, чтобы укладывать трупы рядами. А мертвым все равно, как лежать. И уже сам факт, что я увидел незасыпанную братскую могилу, говорит о той спешке, в которой солдаты похоронной команды действовали. Может и они сами потом заполнили эту воронку. Вслед за продвижением фронтов, таких братских могил остались тысячи и тысячи. Никто уже не узнает, в какой из таких воронок, именуемой братской могилой, покоятся останки того или иного солдата, отдавшего свою жизнь в войне с фашизмом. И что значит гипноз войны? Я, как и все остальные солдаты знали, что одна из братских могил ждет и меня. Но я не задумывался над этим и, очевидно, правильно делал. Иначе и воевать нельзя. И, естественно, я не предполагал тогда, что это не могилы, а свалки тел.

Мне представляется, что живущим сейчас людям, следовало бы знать, что представляли собой братские могилы для солдат времен Великой Отечественной войны Советского Союза. И еще. Братская могила-какое издевательство над дорогим каждому человеку словом — брат.

И в заключение, о некоторых из моих солдат, оставшихся лежать в этих безымянных могилах.

Гусев, такова была его фамилия. Он был хорошим заряжающим. В отделение он попал при пополнении личного состава, вместо убитых и раненых. Это был крупный белокурый северянин из под Архангельска. С ним я сохранял дистанцию командира и подчиненного. Друзья у меня были из училища и Солнечногорска. Как-то я заметил, что с ним творится что-то неладное. Он перестал бриться, нехотя ел и часто курил. Ему видно не спалось. Я выбрал подходящий момент и поинтересовался, что с ним происходит. Оказалось, что из последнего письма матери он узнал, что на фронте погиб уже его третий брат. Как я понял, он решил, что и его судьба предрешена. Мои слабые утешения, мальчишка ведь был, на него никак не подействовали. Он перестал оберегаться.

И расплата последовала быстро, как в песне у Высоцкого — вовремя не пригнулся. Его убил немецкий снайпер, о существовании которого мы все знали, в том числе и он и оберегались его. Я до сих пор помню этот возок, который стоял за железнодорожными путями и за которым он прятался. Тогда мы были в пехоте. Будь у нас миномет, мы бы его быстро ликвидировали.

Смерть Гусева послужила мне еще одним предостережением, что на войне главное соблюдать осторожность и никакой небрежности. А как только я этим уроком пренебрег, а скорее всего не смог, война тут же меня и наказала. Но об этом в свое время.

Не могу не рассказать еще об одной смерти. Это был щупленький солдат по фамилии, кажется, Савельев. Бой был в Венгрии. Мы наступали шеренгой. Немцы не стреляли. Савельев бежал слева от меня. Впереди нас был виноградник. И вдруг он напоролся на немца, засевшего в винограднике. Тот и выпустил в него автоматную очередь. Я видел, как пули полоснули его по груди и животу. Савельев, будучи уже фактически мертвым, пробежал еще несколько оставшихся метров и бросил в окоп лимонку. Это звучит как-то неправдоподобно, но это действительно было так. Когда я позже поделился увиденным со своими ребятами, некоторые подтвердили, что и они видели практически убитых солдат, бегущих по инерции еще немного.

Солдатские невзгоды

Сейчас я хочу остановиться на тех невзгодах, которые выпали на фронте мне и моим друзьям. Как ни странно, пишу воспоминания о войне, а в моей памяти сохранилось значительно больше подробностей о солдатских невзгодах и проблемах еды, чем о боевых эпизодах, в которых я лично участвовал, а их было немало.

Холод и сырость

Теперь, в преклонном возрасте, когда я смотрю на хлещущий осенний дождь, на снег с ветром за окном, мне трудно представить себя в такое ненастье без крыши над головой в течении многих месяцев. С приходом осени 1943 года все чаще и чаще пошли холодные дожди иногда переходящие в снег. Наши плащ-палатки дождь пропускали. От дождя они только становились тяжелыми от влаги. Сырость в теле была неимоверной. К тому же наше обмундирование, выданное еще в Средней Азии, было легким и непригодным для осени и зимы в Украине. У меня была легкая шинель и гимнастерка и брюки из плотного сатина, который назывался «ластиком». С наступлением холодов мы отгибали края пилоток, наших головных уборов, и закрывали таким образом уши. Такое утепление солдаты называли “по-фрицевски”, то есть по-немецки. Хотя правильно было бы называть по-советски, так как немецкие солдаты были одеты теплее нас. Почему же укоренилось такое название? Потому что в газетах так рисовался наш враг.

Опишу особо врезавшиеся в память случаи, когда мне удалось обсохнуть или обогреться.

В один из зимних рейдов мы ехали на своих открытых всем ветрам “Студебеккерах” я так замерз, что казалось, превратился в ледышку. Наконец машина остановилась и нам приказали спешиться.

Рядом стояла хата и мы туда все ввалились. Там уже и до нас было множество таких же замерзших солдат. Мы с трудом в эту хату втиснулись. Все стояли. Но стояли с радостью, в тепле. Мы были прижаты друг к другу так сильно, что если бы оторвать ноги от земли (пол в украинских хатах был земляным) то зависнешь и не упадешь. К моей неописуемой радости в теле начало разливаться тепло. А согревшись, я уже начал мыслить. Кстати, сильно замерзший или уставший человек, трезво рассуждать не может. Но счастье было недолгим. И снова команда: “По маши-и-нам” и снова на мороз.

Моя благодарность, если так можно выразиться, к неодушевленным предметам — стогам соломы, неоднократно сушивших и обогревавших меня в военное лихолетье. Так получалось, что наши огневые позиции часто располагались вблизи стогов соломы. В тех случаях, когда я был мокр или замерзшим — я зарывался в солому. Через некоторое время в теле и ногах разливалось ни с чем не сравнимое сухое тепло. Это было замечательно. Особенно было приятно ногам. Подумать только! Прошло более пятидесяти лет, а я, когда у меня холодеют ноги даже в уютной, теплой постели, вспоминаю то непередаваемое блаженство, которое я испытывал, когда просыпался в стогу соломы с абсолютно сухими ногами и даже приятными сухими портянками в ботинках. Уже в мирное время я пытался залезть таким же образом в солому стога, но у меня ничего не получилось. Очевидно то, что получается в стрессовых ситуациях, в обычных условиях не получается. И еще о соломе. Осенью1944 г. в Венгрии я сильно промок. В темноте на привале я увидел, к радости своей, стог. То, что он был невысок, меня не насторожило. Я в него с радостью залез и тут же уснул. Проснулся от колик в теле. Оказалось, что стог был из половы, а не из соломы. За полученное тепло я долго расплачивался зудом в теле.

В январе 1944г, на очередной формировке, нам заменили среднеазиатское летнее обмундирование на зимнее. Стало теплее. При желании можно было заменить ботинки на валенки. Я от этой замены интуитивно отказался, не думая. Хотя и опыта у меня не было никакого. И лишь потом я стал присматриваться к своим ботинкам. В дороге снег на халявках ботинок таял от тепла ноги. Мои же выворотки влагу не пропускали. Те же, которые обзавелись валенками, вынуждены были ходить в промокшей пудовой деформированной обуви до тех пор, пока их не заменили снова на ботинки. Вот такой опыт, но задним числом. Кстати, при новой замене обуви, я не устоял, и взял, вместо своих вывороток, красивые темно-вишневые английские ботинки. Потом пожалел — они пропускали воду.

Усталость

В течении всего времени пребывания на передовой меня преследовала чрезмерная усталость от длительных маршей, от бессонных ночей. К тому же у меня еще были обязанности, которых не было у других солдат-обязанности командира отделения. После потери машин в каждом из рейдов, нам приходилось преодолевать большие расстояния, которые, по идее, мы должны были проезжать на грузовиках. Марши эти были по сто километров и больше за сутки. Во всех рейдах тоже было не легче, так как ночью мы куда-то ехали, а днем воевали. К тому же мы плохо и нерегулярно питались.

Не скрою, что несколько раз от чрезмерной усталости мне хотелось плакать. Я уходил от глаз солдат и выплакивался. После этого становилось легче. Я уверен, что и ранение я получил из-за большой усталости. Перестал оберегаться, так у меня как уже не было сил.

Спать, спать, спать

Потребность во сне была для меня самым тяжелейшим испытанием . Если с непрерывной опасностью для жизни, голодом , холодом, сыростью во всем теле и усталостью я как-то мог справиться, то бороться с потребностью во сне я никак не мог, даже в самых опасных для жизни ситуациях. Очевидно, организм у меня был таким. Да и сказывалась молодость. Спустя много лет я уже перестал быть таким сонливым .А тогда . Часто сутками не удавалось даже на короткое время прикорнуть. Это была для меня невыносимая пытка. Наступало время ,когда я просто отключался.

И тогда это становилось опасным для жизни не только моей, но и других. Припоминается такой случай. Уже несколько суток наш батальон выходил из окружения. На этот раз организованно. Настало время и мне заступить на ночное дежурство. Я занял место в ячейке боевого охранения. Было спокойно, но это спокойствие было обманчивым. И тут я, очевидно, отключился. Вдруг слышу легкое прикосновение. Трогает меня солдат из последнего пополнения. Тогда он казался мне стариком — было ему лет около сорока. Значит, я спал, если не заметил его прихода. Солдат говорит мне что-то в этом роде: “Идите сержант, поспите, а я за вас подежурю”. Вскоре, еще в темноте, разбудила меня перестрелка. Немцы рядом что-то предпринимали. Я мог спать в любых положениях и стоя, и на ходу, и на марше. Как-то в ночном переходе я начал спотыкаться. Я очнулся. Оказалось, что в пути я уснул, сошел с дороги и пошел по замерзшему вспаханному полю.

Потребность во сне у многих солдат была не такой фатальной, как у меня. Я же пытался уснуть, где только мог. Припоминается такой случай. Мне как-то пришлось стоять на часах — дежурить у офицерской землянки. Я замерз и очень хотелось спать. Я чувствовал, что вот-вот засну. Что делать?

А у меня почему-то была трехлинейная винтовка со штыком. Откуда она взялась не помню, так как за всю войну у меня был или автомат ППШ или карабин. Теперь думаю, что это был как бы атрибут дежурного у важного объекта. Взял винтовку и поставил ее так, что бы штык был у меня под подбородком. Как только я начинал засыпать — штык начинал врезаться в шею. Так что с боязнью уснуть я как-то справился. А холод ? Из землянки от печки торчала короткая железная труба, из которой валил дымок. Я расставил ноги так, чтобы весь дым из трубы шел под мою шинель. Мне стало теплее. Так с расставленными ногами над трубой и штыком под подбородком простоял все дежурство. Интересно теперь — не дымило ли офицерам?

Вши

Одно из несчастий, которое преследовало всю войну, были вши. Мы не раздевались неделями, а иногда и месяц. Естественно, и не купались. Излюбленные места для их жизни — это голова и весь волосяной покров на теле и складки нижнего белья. Размножаются они гнидами. Гниды — это такие мелкие, мелкие блестки.

Прежде, чем рассказать о моей жизни со вшами, я хочу рассказать поучительную историю, которую мне рассказал бывший военнопленный русской армии в первую мировую войну. Кстати еврей. В то время жизнь в лагере кардинально отличалась от условий жизни военнопленных при фашистах. Тогда отношение к евреям ничем не отличалось от отношения к другим национальностям. Да, так что он мне рассказал. Как-то у ограды лагеря его подозвал гражданский немец. Он преложил купить у него трудно даже поверить что. Он протянул бутылочку и попросил его положить туда несколько вшей. Эти вши ему понадобились, чтобы показать их своим детям. Дело в том, что завшивленность проявляется только при плохих условиях жизни людей.

Так вернусь к своим вшам. Заранее хочу отметить, что тифа, переносчиками которого являются вши у нас не было. На холоде вши вели себя смирно и я их не замечал. Температура тела была ниже 36 градусов и им при этом было не комфортно. Но стоило только согреться, как в теле начинался сильный зуд. Как же у нас боролись со вшами? Бани у нас были редкими и только на формировках санинструктор устраивал вошебойку. Вошебойка представляла собой обычную железную бочку с водой на дне. Ее устанавливали на костер, а сверху на решетку вбрасывали наше обмундирование и белье. Образовавшийся из воды пар убивал вшей и частично гнид. И все же через короткое время мы снова становились завшивленными.

Припоминается такой случай. Как-то раз остатки взвода после драпа расположились в пустующей хате. Здесь, очевидно, давно никто не жил, так как на полу валялось множество засохшей картофельной шелухи. В хате было холодно и затопить печь было нечем. Кто-то из солдат предложил взять для топлива несколько снопов из соломенной крыши. Я в хате был по званию старшим. Я сомневался. Нехорошо разрушать жилье, в котором ты живешь. Но тот же солдат: “Посмотри вокруг — большая часть села сгорела или разрушена. Считай, что и эту хату попал снаряд.” Доводы были убедительными .Через короткое время в хате стало жарко. И тут дали себя знать вши. Начали раздеваться и приступили к уничтожению этого заклятого врага. Вшей мы называли «автоматчиками».

И здесь кому-то на ум пришла идея — организовать соревнование — кто больше их уничтожит. Думаю, что соревнование было честным. Запомнилось, что в этом бою я уничтожил, кажется, пятьсот «автоматчиков». Но я чемпионом не был. Особо много было вшей и гнид в, как бы выразиться, в крестовых швах нижних сорочек под мышками. Обычно там температура 36,6 градусов по Цельсию — по всей вероятности лучшая температура для их популяции. И снова выручила солдатская смекалка. Мы повыжигали эти швы. И этим решили этот вопрос кардинально. Своей необычностью запомнилась еще одна баня в городе Знаменка. Нам там устроили отличную баню в какой-то котельной. Там я, кстати, обнаружил, что мои большие пальцы на ногах почернели. Спустя какое-то время я эти почерневшие куски где-то потерял, но эти пальцы стали очень чувствительными к любому похолоданию. Так вот, после бани я обнаружил в предбаннике несколько мешков, набитых чем-то мягким. Решил, что это теплоизоляционная вата, недаром у меня незаконченное высшее образование. Но с этим я окончательно оконфузился. Улегся с наслаждением на один из них и тут же уснул. От зуда в теле вскоре проснулся. Начал искать причину. Зуд был не похож на зуд от вшей. Прочел надпись на мешке. Немецкий язык мы учили в школе. Оказалось, что в мешке действительно вата. Но вата из стекла. Такого я себе и представить никак не мог. Мягкая вата и из стекла. Зуд еще долго, долго был в теле.

Проблемы еды

Если со своей сонливостью я справиться не мог, то с голодом то же были проблемы, но не такие непреодолимые. На фронте полевая кухня большей частью кормила густым гороховым супом — кашей. Тогда, в моем представлении спелый горох был желтого цвета, а наша каша была зеленовато-салатного цвета. Каша и хлеб — вот и все. Разнообразие в еде было только на формировках. Но, к сожалению полевая кухня кормила нас только, так сказать, в стационарных условиях, т.е. либо на формировках, либо когда наша рота воевала, как обычная пехота и у нас был свой тыл. Во время рейдов, когда своего тыла у нас не было, то и полевой кухни большей частью не было.

А при выходе из окружения, который мы в основном делали без машин, пешком и который занимал по несколько дней, об организованном питании и речи быть не могло. Наше начальство несомненно об этом знало, так как у них были соответствующие службы, включая политработников и СМЕРШ{15}. Но это им почему-то сходило с рук. И это в то время, когда железной рукой страной и войной руководил Сталин .Можно было не есть сутки, двое но не больше, тем более, что мы все время были в дороге и сильно уставали. Приходилось переходить на подножный корм. Уже после первого драпа мы поняли, что во время рейдов о еде надо позаботиться заблаговременно. Впоследствии в нашем “Студебеккере” всегда был запас еды. Когда же мы лишались машин, а это было часто при драпах, то на нас сваливался настоящий голод. Чтобы хоть как-то заморить червячка, нам приходилось добывать еду любыми способами. Просто в открытую требовать у крестьян еду мне не позволяла совесть. Мы знали, что так делали немцы. Но они оккупанты, а мы ведь освободители. Приходилось просто брать еду без спроса. Морально я себя оправдывал тем ,что шла война и что все наши экспроприации проводились в зоне боев и все, что мы забирали, в следующую минуту могло быть уничтожено огнем или взрывом . К тому же и просить не у кого было. Во время боев население куда-то пряталось. Обычно это были тайные ямы. Часто мы добывали еду под началом помощника командира взвода, старшего сержанта Князева. Настоящая его фамилия была похожей. Мне тогда было 19 лет, а он тогда был намного старше. Примерно лет 35-ти. В то время он был для меня образцом солдата — умного и бесстрашного. Так казалось или так он себя представлял перед нами. Но... В сентябре 1944 г. наша часть перемещалась в Венгрию на поезде по капитулировавшей Румынии. В поезде Князев заболел. Санинструктор лечил его таблетками, но безуспешно. В городе Араде Мару мне приказали сдать его в армейский госпиталь. Я запомнил название этого города потому, что впервые в жизни побывал в мирном, красивом, хорошо освещенном вечернем заграничном городе. Город мне очень понравился. Вернувшись в вагон, я убрал матрац, на котором лежал Князев. Под матрацем лежали десятки желтых таблеток, которыми его лечил санинструктор. Князев явно не хотел выздоравливать. Не хотел снова попасть на фронт. Не хотел снова рисковать своей жизнью. Вот так испарился мой фронтовой кумир.

Основными дополнительными продуктами, которые мы добывали сами на передовой, были куры, хлеб и сало. Хочу описать те способы, с помощью которых мы ощипывали птицу. Просто ощипывали курей редко и не все. В основном прибегали к упрощенной методике. Если мы жили в хате и у нас были возможности, то кипятили воду. В кипяток бросали тушки курей. Из ошпаренных таким образом тушек, перья слезали сами собой. В тех случаях, когда кипятить воду не было возможности, мы свежевали курей, как зайцев — снимали их кожицу вместе с перьями. Пришлось как-то есть и конину. В одну из голодух на зимней дороге лежала убитая немецкая огромная лошадь. Мы таких лошадей называли битюгами. Встал вопрос ? Есть или не есть. Все сомневались и я в том числе. Кто-то из солдат из пополнения сказал : “Лошадь ведь не дохлая, а убитая.” И я вспомнил, что в какой-то книге читал, что многие народы едят конину, как лакомство. По совету того же знающего солдата вырезали заднюю часть, как лучшую. Запомнилось, что в котелке было очень много пены.

Бывали случаи, когда нас подкармливали крестьяне, правда не во время боев. Но разве крестьяне могли насытить армии солдат. Вот один из запомнившихся случаев, потому, что он был необычным. Не помню по какой причине, я оказался в одной хате с замполитом{16} батальона. Хозяйка нас накормила — офицер ведь был постояльцем. Разговорилась. Женщина посетовала на то, что немцы , перед отступлением, угнали в Германию множество их односельчан и в том числе ее мужа и сына. Что с ними будет? Причитала хозяйка . “А я ведь гадаю на картах”, как бы между прочим, проговорил замполит. На столе тут же оказалась колода карт. Замполит деловито разложил карты на столе, поколдовал над ними, а потом говорит женщине: “Не пройдет и недели, как ваши будут дома”. Обрадованная таким известием хозяйка, тут же выставила на стол бутылку самогона и закуску. Я был восхищен способностями замполита добывать еду. На этом все так может быть бы и закончилось. Однако, спустя некоторое время, меня, по какому-то поводу послали в деревню, где стояла другая рота, которая там формировалась. Дорога проходила через то село, где гадал наш замполит. В надежде перекусить чего-нибудь домашнего, заглянул к той хорошей хозяйке. Женщина сияла. И муж и сын были уже дома. Естественно, она меня накормила и передала большой поклон тому самому офицеру. При случае я рассказал об этом замполиту и выразил свое восхищение его способностям. Оказалось, что ларчик просто открывался. Он же меня и просветил, в чем было его пророчество. Накануне своего гадания он был в штабе бригады, где и услышал о том, что наш танковый полк захватил железнодорожную станцию, на которой стоял эшелон с увозимыми в Германию нашими людьми. Вот он и предположил, что родные той женщины были в этом эшелоне. Вот так гадал на картах наш замполит.

Котелок молока

Приятный и запоминающийся случай был у меня в Молдавии — летом 1944 г. Нам дали передохнуть. В течении нескольких дней наша рота стояла на опушке леса у большого села Пугачены. У меня выдалось несколько часов свободного времени. Решил пойти в село поменять махорку на молоко. Получил у старшины разрешение отлучиться в село. Не спеша прошелся по центральной улице, застроенной добротными домами под железными крышами. Обратил внимание на несколько пустующих, рядом стоящих домов. Довольно большие окна зияли пустотой. Решил заглянуть в один из домов. На косяке входной двери дома была наклонно прикреплена продолговатая коробочка. Из подсознания всплыло слово “мезуза”{17}. Ни тогда, ни потом я не мог вспомнить, откуда это слово всплыло у меня в памяти. Я никогда до этого, мне казалось, не слышал о ней и тем более не видел. Моя семья, со времен моего детства и до самой войны, жила в большом городе Харькове на Украине и еврейских традиций не соблюдала. Правда, дома кустарным способом мама делала только для бабушки Браны мацу. Что я еще запомнил. Мне нравилось делать дырочки на тонко раскатанном тесте с помощью зубчатого колесика. И еще нравилась специально поджаренная маца с яйцами, которую вкусно делала мама. Делалось это на праздник пейсах. Вот и все мои тогда познания о еврейских традициях. Так вот, значит в этих домах жили до войны евреи, куда — то изгнанные. И куда? А может и убили. Ведь это была всего лишь молдавская деревня. Так я впервые воочию увидел следствие злодеяний фашистов над евреями. Я еще тогда ничего не знал ни о Бабьем Яре, ни об Освенциме ни вообще об Холокосте в Европе. Я, очевидно, стоял задумавшись, когда услышал оклик. Меня подзывала женщина, стоявшая на пороге дома на противоположной стороне улицы. Я подошел. Поздоровался. Женщина прилично говорила по-русски. Я ей предложил пачку махорки в обмен на котелок молока. Нет, махорка ей не нужна, а молоко есть. За молоко она может взять что-то другое. Договорились, что она возьмет у меня нижнюю сорочку, которая была у меня в расположении роты. Пойду принесу ее. И тут у нас произошел примерно такой диалог.

Она: «Не еврей ли я?»

Я: «Да».

Она: «Бери молоко сейчас, а сорочку принесешь позже».

Налила полный до верху котелок, так, что пришлось отпить часть, что бы оно не расхлюпалось по дороге. Поблагодарил ее и пошел не спеша в расположение. Иду и думаю, как эта простая деревенская женщина распознала во мне еврея, когда моим многим однополчанам это требовалось доказывать. Очевидно, жившие в этих домах евреи были хорошими людьми и оставили по себе хорошую память. Поэтому она и дала молоко в долг совершенно незнакомому солдату еврею. Уже подходя к расположению, я увидел что-то неладное. На опушке леса стояли наши “Студебеккеры” с заведенными моторами. Взад и вперед бегали солдаты. Подбежал. Оказывается, рота снимается.

А как же долг? Женщина мне поверила как еврею, а я ее обману. Нет. Бросил где-то свой злополучный котелок с молоком, схватил сорочку и бегом в село. Влетел в дом, сунул оторопевшей женщине сорочку, промычал благодарность и был таков. Примчался в расположение, когда машины уже выруливали на дорогу. Мог оказаться невольным дезертиром. Молоко кто-то выпил. Ну и пусть. Я не обманул ее доверие. И до сих пор горжусь этим.

Белый петух

Ниже я опишу событие, конец которого сейчас можно считать неправдоподобным, уже придуманным после. Но это было. В одном полуразрушенном войной селе, когда мы с приятелем искали хоть какую-то еду, украинская пожилая женщина а может и не пожилая, закутанная в большой платок, посоветовала нам: ”Хлопцi! Шукайте птыцю. Курина мама не загыне”. Она нам советовала искать курей, так как яйца, являются куриными мамами. А яйца не погибнут.

Ободренные таким напутствием, мы хоть и солдаты, но все же мальчишки, с еще большим усердием стали обшаривать все укромные уголки. Наконец, на одном из чердаков я выловил петуха. Его подвела окраска. Он был абсолютно белым и выделялся в темноте чердака.

Пока я его обрабатывал, принесли немного еды от старшины. Время было поздним и я сунул петуха в вещмешок в надежде сварить его завтра. Но назавтра, рано утром, еще в темноте, мы двинулись в сторону передовой. Петух же остался лежать у меня в вещмешке. Здесь я хочу на время прерваться с историей о моем петухе. Во время войны у населения и, частично, в армии распространено было мнение, что все евреи воюют в Ташкенте, то есть далеко в тылу, и на фронте их нет. Действительно, многие евреи-старики, женщины и дети, бросив все нажитое, эвакуировались в тыл. Если бы они остались на местах своего проживания, всех их ждали Бабьи Яры, Освенцимы и Бухенвальды. Боеспособные же мужчины и многие, многие женщины, как и я, воевали на фронтах наряду со всеми и нисколько не хуже. В моем окружении, в училище и позже на передовой, вначале, вопрос «еврей — не еврей» не стоял. В то время мы были все из Средней Азии, большинство из училища. Во время войны антисемитизма в Средней Азии не было. Местное население, как узбеки, так и старожилы русские и другие народы этой местности сочувственно относились к эвакуированным, большинство из которых, естественно, были евреи. В моем фронтовом окружении позже, по мере того, как часть пополнялась новыми солдатами, вместо убитых и раненных, вопрос «еврей — не еврей» уже был существенным. Причем иногда в моем присутствии и часто не совсем в лицеприятной форме. Когда же я пытался им объяснить, что я еврей — они отказывались верить. Необычность была еще в том, что я был рыжий, а в представлении большинства, евреи — черные. Нет, не еврей! И все. Приходилось доказывать свое еврейство неопровержимым для них способом. Дело в том, что я родился в маленьком городке на юге Украины в самом начале существования Советской власти, которая искореняла религию самым жестоким образом. Но в начале ее существования, евреи в маленьких городах еще твердо соблюдали традиции иудаизма. При рождении, по традиции иудаизма, мне сделали пометку принадлежности к племени Авраама. А уж эту метку в Советском Союзе знал каждый. Неважно, что такая метка есть и у мусульман.

И еще. Только в моем близком окружении было еще три еврея. В самом начале боевых действий был убит солдат — еврей Биргер. Он был так же, как и я, призван из Коканда и служил со мной в училище. С евреем Мишей Голод я длительное время делил все перипетии войны. У нас даже была одна крестьянская лопата на двоих для рытья совместных ячеек. Мы и ранены были осколками одной мины. Был в моем отделении солдат-еврей Коган из Одессы. Уверен, что во взводе, роте, батальоне было еще множество евреев.

Возвращаюсь к повествованию о белом петухе. Днем, когда мы шли цепочкой по неглубокой ложбине, нас атаковали “мессершмидты”. Они начали поливать нашу колонну пулеметным огнем. Попадали в снег все, в том числе и я. И дальше, то что я опишу, для многих будет неправдоподобным и даже невероятным. Но это действительно было так, и я готов поклясться в этом. В минуту смертельной опасности, когда даже ранение хуже смерти, так как раненых некому и некуда уносить, в голове у меня роилась, странная на сегодня, мысль. Вот ее примерный ход.

Меня сейчас убьют. Так как мы на немецкой территории, их похоронщики найдут мое тело. Они в моем вещмешке обнаружат петуха. Дальше, они без труда определят, что убитый солдат-еврей. Сфотографируют меня с петухом. И затем раструбят по всему миру, что не немцы, а евреи Красной Армии грабят население. Пока меня терзали такие, сейчас я бы сказал детские мысли, самолеты улетели и мы пошли дальше.

Приготовление пищи

Я думаю интересно рассказать, как мы готовили еду.

Иногда, когда не было полевой кухни, нам выдавали сухой паек. Но это иногда. Даже после нескольких голодных дней, сухой паек выдавали только на один день. Однажды это меня возмутило и я высказался старшине. Он сослался на приказ комбата. И все. Некому жаловаться. Из чего состоял этот паек. Это было несколько черных сухарей, немного сахара-песка, брикет каши и махорка. С сухарями и сахаром мы расправлялись просто. Растворяли сахар в холодной воде и этой сладкой водой запивали сухари. Кашу же, как и курей, надо было варить. Варили мы еду на костре для всего отделения в специальном оцинкованном ведре. Чтобы разжечь костер нужен был огонь. Как же мы добывали огонь? Спичек, естественно, не было. Зажигалки были кустарными. Делались они из винтовочного патрона. Они были не у всех, да и была проблема с авиационным бензином для нее. А вот, так называемые кресала были всегда и были они безотказны. От них и закуривали тоже.

Что собой представляло кресало? Это комплект из небольшого твердого камня, куска железа и пакли из сухой размочаленной веревки. Резким ударом железа по камню высекалась искра. Искра падала на паклю, которая начинала тлеть. Тлеющий огонь раздували до тех пор, пока от него можно было прикурить или воспламенить бумагу или сухие хворостинки. Прямо как у первобытных людей и это в век самолетов, танков, радио и реактивных снарядов. Надо отметить, что высекать огонь кресалом мог не каждый. Были у нас и мастера по обращению с кресалом, в основном сельские ребята из пополнения. Разжечь костер с сырыми ветками всегда сложно. Но у нас этой проблемы не существовало. Дело в том, что мы для этой цели использовали дополнительные заряды для мин. Что собой представлял дополнительный заряд? Это, были либо целлофановая небольшая коробочка или мешочек в виде незамкнутого кольца, наполненная порохом. В зависимости от дальности полета на хвостовик мины одевалось от одного до шести дополнительных зарядов. Вот эти дополнительные заряды и служили нам прекрасным средством разжигания костров даже при мокрых ветках. Порох ведь. Но с порохом надо обращаться очень осторожно. В жизни, тем более молодой, ко всему привыкаешь. Одна только небрежность привела к трагедии одного очень хорошего солдата и товарища, моего начальника старшего сержанта Ляукина. Он прошел с боями от Сталинграда до Праги. И вот в день Победы 9-го мая 1945 года, при разжигании костра, подумать только, это может быть его тысячный костер, он выжег себе оба глаза Вот так одна небрежность и инвалид, да еще какой, на всю жизнь. Об этом несчастье написал мне уже домой Саша Авдеев.

Еще о некотором солдатском довольствии. Махорку{18} нам выдавали в аккуратных бумажных светло-коричневых пакетиках. Самодельные сигареты, или так называемые самокрутки, делали следующим образом. В небольшой газетный прямоугольник насыпали махорку и сворачивали его в трубочку. Край трубочки смачивали слюной и заклеивали. Получалось что-то в виде кустарной сигареты. Долгое время я не курил, а свою махорку либо отдавал друзьям, либо обменивал на еду. Как-то зимой в окопе мне показалось, что солдату, у которого тлеет огонек под носом, теплее. И я закурил. Курил я не регулярно, а потом и ранение. Выписавшись из госпиталя по инвалидности, я уже больше не курил.

О наличии в нашем фронтовом довольствии 100 граммов водки я и мое окружение, не знали. Я правда слышал о них, но думал, что это поэтический образ. И только много лет спустя после окончания войны я от осведомленных людей узнал, что это вовсе не легенда, а быль. Очевидно, нашу водку выпивало начальство. Кстати, эти 100 граммов я впервые в жизни выпил 7-го ноября 1943 года в ознаменование годовщины Октябрьской революции. От этих первых ста граммов я опьянел и проснулся в сарае на огромных тыквах. А до того, как говорится на гражданке, дома у нас в семье не было ни вина, ни водки. Считалось это дурно. А может экономили. А как же праздники? Ежегодно летом отец ставил большой бутыль вишневой или сливовой наливки. В детстве мне доставалась вишня из наливки. Я их ел с хлебом. Было очень вкусно. На фронте нам всего еще несколько раз выдавали водку, как говорится по большим праздникам. Но не скрою, мы выпивали. В Украине мы пили самогон, а в Молдавии и Венгрии — вино.

Припоминается мне неудавшаяся настоящая пьянка. Было это на формировке и совпало с праздником по поводу годовщины основания Красной Армии. Этот день отмечался 23го февраля. Хозяйка дома, в котором мы квартировали, предложила нам сварить самогон, так как самогонный аппарат у нее был. Наша задача — накопать сахарной свеклы, которая осталась в поле с осени прошлого года. Так мы и сделали. Вначале праздник удался на славу. В нашей хате собрался весь взвод, кроме взводного. Офицеры праздновали отдельно. Пили лучшую фракцию самогона — первак. Была и хорошая закуска. Я быстро захмелел и уснул. Спал так крепко, что даже не услышал выстрела в хате. В пьяном споре ординарец командира взвода из имевшегося у него трофейного пистолета ранил, спорившего с ним солдата. Дальнейшую судьбу спорщиков не помню.

В Молдавии меня поразило то, что в Украине и представить даже было немыслимо. В стенах каждого крестьянского погреба были встроены огромные бочки с вином. Открывай кран и наливай вина сколько хочешь. В Молдавии, как и в Венгрии мне представилось выпить много хорошего вина. Правда один раз мне было плохо от выпитого не совсем созревшего вина.

Мы на формировке после очередного драпа. Стоим в большом селе, забитом солдатами из нашего батальоном и чужих частей. Командира взвода нет. Он исчез во время только что закончившегося рейда. Нами заправляет помкомвзвода Князев. Мое отделение разместилось в теплой хате. Едим сухой паек. Кухни, как всегда после драпа, нет. Однажды к нам в хату заявился Князев: ”Ребята -можно раздобыть полевую кухню. Нужны добровольцы”. Я естественно вызвался. За Князевым в огонь и в воду. Пoздней ночью он собрал нас на инструктаж. Полевая кухня стоит у стены сарая уже несколько дней. Повар, который ее сторожит, ночью находится в сарае. Чтобы ее не уволокли, он придумал уловку. В стене сарая он проделал отверстие и пропустил через нее телефонный провод. Один конец провода он привязал к колесу кухни, а второй ночью, очевидно, к своей ноге. Наша задача — увезти кухню так, чтобы повар это не почувствовал. Тихо подойдя к сараю, Князев придавил провод ногой к земле. Кто-то отвязал провод от колеса и прикрепил его к заранее приготовленному Князевым, колышку. Кухня была на резиновом ходу и мы ее легко прикатили к дому командира роты в соседнем хуторе. Утром свою кухню повар нашел, но командир роты отказался ее вернуть. И хорошо сделал. С кухней остался и повар. Этот повар был хорошим мастером своего дела и неплохо нас кормил.

В завершение моих воспоминаний о фронтовой еде, я хочу рассказать о чуде немецкой техники, потрясшее меня тогда, в 1944 году. В разбитом немецком грузовике я нашел небольшой пакетик, запечатанный в бумагу. В пакетике оказались тонко нарезанные ломтики настоящего серого хлеба. Тогда это было для меня чудом — есть свежий хлеб, испеченный в 1932 году. Теперь же в этом нет ничего удивительного.

Разрозненные воспоминания

Странно, почему именно эти воспоминания, а не множество других, и может быть более существенных, всплыли в памяти.

Птичка

Весна. Уже сошел снег. После непрерывных боев, в этот раз мы установили свои минометы в нескольких километрах от передовой. Удалось переночевать в хате. Утром вышел умыться, что в боевых условиях случалось редко. Прекрасное солнечное теплое утро. Я даже оголился по пояс. Вдруг услышал звук пролетевшей пули. Удивился! Откуда пуля так далеко от передовой? Звук опять повторился. И еще и еще. Прислушался. И тут я понял, что это чирикают птички. Вот так довоевался! Не смог отличить чирикания птички от звука пролетевшей пули.

Кошачий концерт

Ранняя весна. На полях еще лежит снег. Мы заняли позицию примерно в дух — трех километрах от крайней хаты села. К вечеру окопались и можно было поспать. Среди ночи проснулся от сильного крика. Плакал ребенок и плакал очень громко — душераздирающе. Странно! До села ведь очень далеко, а звуки прямо рядом. Плач повторялся еще и еще и, казалось, из разных сторон. Толкнул напарника. Прислушались уже вдвоем. Догадались и рассмеялись. Это был весенний кошачий концерт. А говорят, что кошки тихо мяукают. И такое в войну запомнилось.

Со мной был Бог тогда

Я хочу описать события, которые произошли со мной и которые невозможно объяснить ни логикой, ни случаем, ни везением. Только рука Бога была со мной.

Мне было всего 18 лет. Я всего-то месяца два только был на фронте и первый раз в тылу у немцев. Наша рота расположилась у двух высоких стогов соломы. Ночью меня вызвали к взводному. Получаю от него приказ. Мне вместе со старшиной роты пойти в какое-то село и привести оттуда вторую роту. Очень не хотелось идти. Но приказ есть приказ. Пошли. Идем молча. Старшина не в духе. Обычно он любил поучать солдат. Например, он меня учил правильному рукопожатию, как ему казалось. Руку надо сжимать твердо, по-мужски. Учебу я его усвоил. И потом уже в институте меня упрекали, в основном девочки: ”Ты что, руку хочешь мне сломать”. А ночь была темной — ни одной звездочки, хоть глаза выколи. Шли долго. Иду себе и ни о чем не думаю. Нет, думаю удастся ли доспать. За старшиной спокойно — он бывалый. Когда вышли на дорогу, я как-то машинально заметил, что повернули налево и больше ничего. Иду в полудреме. Я уже усвоил солдатскую психологию — выполнять и не рассуждать. Я и предположить тогда не мог, что эта психология сыграет со мной кошмарную шутку. Шли довольно долго. Вот справа от дороги появились какие то тени. Подумал еще, сараи или хаты. Идем дальше, тени эти исчезли и опять пустынная дорога. Наконец зашли в село. Хаты с двух сторон, в некоторых горел свет, собаки лаяли. Старшина прямо привел к дому командира роты. Он здесь себя чувствовал, как дома. Когда рота выстроилась, на меня свалилась страшная новость. «Поведешь роту сам. Мне здесь остаться надо», — приказал старшина. Я опешил. Как сам? Я ведь дороги не знаю. Мне бы отказаться, но я не посмел. А зря. Лучше бы меня примерно наказали. Но эта мысль пришла мне после, когда уже было поздно. Когда шли в село, старшина не нашел нужным показать мне хоть какие-нибудь ориентиры Он-то, либо эту дорогу уже проходил раньше, или ознакомился по карте. Я же шел, будучи уверенным, что и обратный путь буду идти с ним. Ведь и приказ взводного был — идти вместе со старшиной. Я же не посмел ослушаться старшины, за что тут же был наказан. Рота стоит и надо идти. Я даже не был уверен, в какую сторону за воротами двора надо было поворачивать — налево или направо. Пошли. Я впереди, а за мной чуть сзади ротный и человек сто солдат. Уже рассвело и все окружающее изменило свой вид по сравнению с ночным. Все виделось по другому. Слева исчезли строения, которые мне ночью казались в виде строений. Очевидно, на обочине ночевала техника. Мы шли по пустынной дороге. На сердце кошки скребут. Тревога все увеличивалась. Куда я веду роту? Я же могу их завести к немцам. Вначале у меня тлела надежда, что я увижу стога с дороги. Но местность оказалась холмистой и видимость была ограниченной. Кажется идем неимоверно долго. Надо было где-то сворачивать с дороги. Я твердо запомнил одно. Когда мы со старшиной вышли на дорогу, то мы повернули налево, значит теперь надо повернуть направо. Вот и все. Но где сворачивать? Где? Дальше идти бесполезно. И я принимаю решение. Сворачиваю. За мной рота, естественно. Почему я свернул с дороги именно в этом месте? Не знаю. Просто свернул, и все. И опять мы шли долго, долго — казалось вечность. А стогов не видно и не видно. Тут я начал паниковать. Где же эти чертовы стога? И кода я уже потерял всякую надежду, я их увидел. Нечего говорить, какая меня обуяла неописуемая радость. Гора с плеч свалилась.

Теперь думаю, что то, что я роту привел не иначе, как чудом не назовешь.

Если это чудо еще можно объяснить интуицией и везением, то то, что я хочу рассказать ниже, иначе, как то, что со мною тогда был Бог, не назвать нельзя.

Произошло это зимой во время очередного рейда в тыл противника.

В этот рейд в течении нескольких суток подряд нас по ночам на машинах перебрасывали с места на место. Пол ночи мы куда-то ехали, а затем вторые пол ночи занимали позиции и окапывались. Иногда куда-то стреляли. Днем ,как ,правило, нас бомбили и обстреливала артиллерия. После таких обработок машин становилось все меньше и меньше. При очередной посадке, мы набивались в машины все плотнее и плотнее. Мы не жаловались, так как в тесноте было теплее.

В этот памятный раз в начале все было по заведенному порядку. Мы выгрузились. Комвзвода указал место нашей позиции. Солдаты тут же, без обычной раскачки и перекуров в рукав, начали рыть окоп под миномет, чтобы как-то согреться. Я же пошел искать солому для наших ячеек на ночлег. Взял, как обычно плащ-палатку, а автомат и полевую сумку оставил на позиции, чтобы они не мешали набрать побольше соломы. Я ведь уходил недалеко. И действительно — солома нашлась довольно близко. Ведь село было рядом. Я уже заканчивал набивать палатку соломой, когда услышал окрик обращенный ко мне. В темноте различаю силуэт своего солдата: “Сержант ! Уходим”. Когда он понял, что я его услышал, быстро повернулся и побежал обратно. И тут последовала цепь казалось нелогичных действий. Вместо того, чтобы выдернуть палатку из — под соломы и бежать вслед за солдатом, я безо всякой спешки высвободил плащ-палатку и даже, кажется, сложил ее и лишь потом побежал к своей позиции. Уже на бегу я услышал шум мотора, удаляющейся машины. На моей позиции никого не было. Не было ни моего автомата, ни полевой сумки и вещмешка. Броcили… — промелькнула ужасная мысль. Остался один в тылу у фашистов да еще и безоружный. Нет. Не совсем безоружный. За поясом у меня висела лимонка. Стало страшно, очень страшно. В дальнейшем я уже никогда не разлучался с автоматом. Даже по нужде я не разлучался с автоматом. В растерянности стал оглядываться по сторонам. Невдалеке просматриваются темные фигурки. Обрадовался. Свои. Бросился к ним. Да свои но из другой роты. На них не хватило машин. Услышал приказ офицера: “Держитесь за мной. У меня карта”. Это был начальник штаба батальона.

Пошли гуськом. Молчим. Очевидно, у всех настроение подавленное. Через некоторое время послышался рокот моторов. Вскоре мы вышли к дороге, по которой с потушенными фарами двигались вперемешку танки, грузовые и легковые автомашины, полевые кухни и грузовики с прицепленными к ним пушками. По обочине шла пехота. Наиболее проворные повскакивали на лафеты пушек. В эту нестройную колонну влилась и наша группа. Так как я был чужим и во второй роте, то вскоре я уже не знал, где солдаты из нашего батальона, а где совсем чужие. Для меня было странным, что колонна двигалась в противоположную сторону от передовой. А где находилась передовая явно было видно по следам трассирующих пуль на горизонте. Вскоре послышался посторонний грохот. Я увидел в темноте несколько танков, мчавшихся на перерез нашей колонне. Они открыли по нам огонь. Немцы. Мы бросились врассыпную. Я и еще два десятка солдат оказались в камышах. Танки стреляли по колонне наших машин, но несколько снарядов полетело и в мою сторону. Один снаряд упал с десяток шагов от меня. Да, да упал и не разорвался. Как ни странно, но немцы стреляли не обычными разрывными снарядами, а противотанковыми. Эти снаряды мы называли болванками из за того, что они не разрывались, падая на землю. Кстати, отрикошетивший такой снаряд я видел в полете. Я тогда был в окопе. Снаряд ударился в одно дерево, до этого я его не видел, а после этого я уже видел, кода он несколько раз метался, ударяясь то в одно дерево, то в другое. Если бы это был обычный разрывной снаряд — меня бы разнесло на куски. А так я поднялся, отряхнулся от снега и пошел со всеми дальше. Решили идти к передовой, благо ее прекрасно видно по следам трассирующих пуль на небе и грохоту канонады. Иду и думаю: “Неужели Сталин не знает, что мы отступаем”. Сейчас это кажется невероятным. А это ведь было, и для меня сейчас кажется тоже невероятным. Это лишний раз показывает, как я был тогда воспитан школой, комсомолом и всей советской пропагандой. Идем. Вдруг слышу какие-то посторонние звуки. В камышах появляется упряжка лошадей, везущая пушку. За упряжкой шло несколько солдат. Угадывался и офицер. Он-то обрадованно и обратился к нам, сейчас бы в России сказали, с кавказским акцентом: “Вот хорошо, y моей пушки и пехота появилась”. Мы, естественно, согласились, хотя и он, как и колонна автомашин двигались в противоположном от передовой направлении. Но он офицер и он знал направление выхода из окружения. Мы двинулись за пушкой.

И тут произошло необъяснимое.

Дальше у меня полный провал памяти. Куда делась пушка, куда делись солдаты-попутчики? Я в камышах один, причем стою. Никого не видно. Что же произошло? Я ведь хорошо помню эту ночь. И мой поход за соломой, и то, как я остался один, поход за начальником штаба, обстрел болванками, встреча с пушкой и даже акцент артиллерийского офицера а дальше провал. Ничего не поделаешь — надо идти к своим. В небе видны трассирующие пули, хотя уже начало всходить солнце. Вышел из камышей и пошел по заснеженному полю. Теперь я вспоминаю, что я шел ни о чем не думая. Просто шел в направлении следов трассирующих пуль. Теперь думаю ,что я был контужен. На пригорке вижу полуопрокинутый тупоносый немецкий грузовик. Из него на снег вывалился всякий скарб. Лежит развязанный крестьянский мешок, из которого высыпались на снег сушенные вишни. Набил карманы шинели этими вишнями и иду, поплевываясь косточками. Сколько времени я шел, не помню, только впереди вижу черную землю от свежевырытых ячеек

То, что это были не немецкие ячейки, ясно было сразу — они так близко друг от друга не размещались. Значит передовая. Ячейки наши — иду не пригибаясь. Теперь думаю, что при другом стечении обстоятельств и свои могли бы пристрелить. Приближаюсь и слышу русскую речь. И тут произошло невероятное — я наткнулся в расположение своего взвода, вышедшего из окружения.

Как же это могло случиться, если не вмешательство самого Бога. В той военной катавасии даже многие командиры не всегда знали, где находятся их же подразделения. Меня же ОН вывел из немецкого окружения одного и привел к моему взводу. Радость конечно была, но я ее не помню. Что я запомнил из рассказа солдат, как это случилось, что меня бросили. Почти сразу после того, как я ушел за соломой , взводный приказал немедленно сниматься с позиции. Обо мне он сказал ребятам, что я уеду следующей машиной. А может это была отговорка — ему нельзя было терять ни минуты. Очевидно ситуация была критической. Больше я не видел ни начальника штаба, ни тех солдат, что выходили с ним из окружения, к которым я тогда присоединился. Ребята вручили мне мой автомат, а моя полевая сумка младшего командира и вещмешок пропали.

И еще одно событие, происшедшее в ту ночь, в дальнейшем существенно повлияло на мою последующую жизнь.

Небольшое отступление. В то время я был большой патриот Советского Союза и безоговорочно верил Сталину. Так я был воспитан школой, пионерской и комсомольской организациями и всей советской пропагандой. Для меня, учитывая мой опыт прошлого, нет ничего необычного в самоубийцах террористах-смертниках. И нам пропаганда преподносила таких смертников, как Зоя Космодемянская, Александр Матросов и многo, много других. И мне кажется, таких как я было много. Мне представляется, что этот патриотизм был одним из факторов, благодаря которому мы победили фашизм. Так вот, в пропавшей моей полевой сумке были мои полностью оформленные документы о вступлению в КПСС{20}. Так как наша 64 бригада после этого драпа была сильно потрепана, то оставшихся в строю солдат перевели в 16 бригаду нашего корпуса менее пострадавшую. Так получилось, что в новой бригаде я уже в партию заявления не подавал. Не поступал я в партию и потом. Долго я был, как тогда говорили, беспартийным большевиком, пока меня в этом не разубедил Лилин папа — Зельман Семенович. Так как эти строки пишутся для моих потомков, не имеющих никакого понятия о Советском Союзе, я хочу оставить пару строк — что собой представляла партия большевиков, последнее наименование которой -Коммунистическая партия Советского Союза. Эта партия в стране была единственной — правящей. О другой партии и речи быть не могло. Хотя по уставу в нее должны были вступать люди только по идейным мотивам, в действительности в нее вступали люди с нечистой совестью и большей частью по карьерным соображениям. В те времена только человек, являющийся членом партии, мог быть руководителем в любой отрасли хозяйства, а это и соответствующее материальное обеспечение. Но еврей, даже член партии, мог занимать только низшую руководящую должность. Под руководством партии, как утверждали ее руководители и значилось в ее программе, советский народ, то есть мы, строил коммунистическое общество в противовес капиталистическому. Содержалась огромная армия, а народ голодал. В свое время президент США Рейган назвал Советский Союз империей зла. О том, что партию возглавляли люди не по идейным соображениям, а по корыстным, можно судить по следующему факту. На развалинах Советского Союза, строившего до 1990 г., под руководством КПСС, коммунистическое общество, образовалось 12 национальных независимых государств. Эти государства теперь строят капиталистическое общество в противовес коммунистическому обществу. Кто же возглавляет эти государства? Так вот, в 7-ми из 12-ти этих государств президентами являются люди, ранее возглавлявшие коммунистические партии в этих национальных республиках бывшего Советского Союза. Вот в эту партию я и не вступил.

Прощай, армия

Так мне запомнились последние дни пребывания на передовой, а затем и в армии.

Ноябрь в Венгрии

За крайними домами небольшого городка мы разместили позиции своих минометов. Жили мы в одном из таких домов. В доме хозяев не было. Что запомнилось. Это был большой, чистый, ухоженный дом, очевидно, только на одну супружескую пару, так как в доме была только одна широкая кровать. На кровати было несколько перин. Так как нам до белья раздеваться нельзя было, то я спал прямо на покрывале, сбросив только ботинки. В одной из комнат я увидел, застекленный, точно помню, что застекленный книжный шкаф. На полках стояли толстые книги с золотыми тиснениями на корешках, очевидно, на венгерском языке. Решил перелистать пару из них. Естественно, ничего не понял. Но примечательно для меня тогда было то, что во многих из книг страницы не были разрезаны. Я не представлял себе, что так бывает. Значит, их никто не читает. Тогда зачем они нужны? Тогда я не представлял себе, что так бывает. Я не знал, что многие люди покупают книги не для чтения, а для украшения и чтобы предстать перед знакомыми в лучшем виде. И еще мне запомнилось, как они консервировали фрукты, Это были высокие, гофрированные, как трубки у наших противогазов банки, наполненные фруктами. А вот пробовал ли я их консервированные фрукты, не помню. Что же я взял в этом доме без хозяев? И вообще, чего они убежали. Мы бы точно им ничего не сделали. Так вот, взял я в этом доме два полотенца для портянок и все. Портянки оказались отличными. Помнится ,что в этом доме мы отпраздновали 27-мую годовщину Октябрьской Революции. И почти сразу поступил приказ сняться с позиции. Затем нам объявили, что мы временно переводимся в пехоту. Ехали мы недолго. В полной темноте машины остановились и нам приказали выгрузиться. Окопались довольно быстро. Можно было и прикорнуть. С рассветом проснулся. В соседних ячейках солдаты о чем-то переговариваются и показывают мне посмотреть вперед. Я стал всматриваться в рассветной полутьме. При слабом свете увидел ,что все поле усеяно какими-то бугорками. Когда стало светлее, стало видно, что эти бугорки -тела убитых солдат. Стало ясно, почему по тревоге нас направили сюда. Здесь накануне полегла наша пехота. Тел было очень много — сколько можно было видеть из окопа. Такое скопление убитых солдат мне пришлось видеть только однажды, после форсирования Днепра. Если даже я такое побоище видел дважды, то сколько их было за всю войну? Вижу вдали, что-то шевелится. Неужели живые? Но не видно санитаров. Когда больше рассвело, от увиденного, у меня мороз пошел по коже. По полю бродили кучерявые, как овцы, венгерские свиньи. Они спокойно хозяйничали, поднимая рылами тела то одного убитого солдата, то другого. И даже видно было, как у некоторых из них шевелятся челюсти. Не может быть! Они едят! Хотя у нас было строгое указание — без приказа не стрелять, передовая загрохотала со всех стволов. Свиньи бросились врассыпную, оставив нескольких кувыркаться на поле. Потом выяснилось, что это были голодные свиньи разрушенной фермы.

Припомнилось и такое. Наступаем редкой шеренгой в сторону села. Вдруг под ногами захлюпала вода. Был ли это разлив реки или болото мне по сторонам смотреть было некогда. Под ногами слой воды по щиколотку. И тут по нам полыхнула пулеметная очередь. Одна, потом другая. Надо бы упасть. Но упасть в воду хоть и мелкую у меня не хватает мужества. Некоторые падают в воду, а я уже упал на суше. Потом в душе ругал себя — надо было упасть Подстрелили бы и тогда было бы все равно, куда падать..

Мы уже с неделю в непрерывных боях или в спешных маршах по гладкой, как стол венгерской равнине. Немцы отступали. Но отступая, как бы огрызались. Если мы наступали днем, то они отстреливались и часто для нас неожиданно, так что взвод нес большие потери. А ночью они уходили сами. Уходя, немцы поджигали все, что нам могло пригодиться. Если среди ночи загорался деревянный мостик или железнодорожный полустанок — можно некоторое время идти спокойно — немцев уже нет.

Я с трудом волочу ноги. И даже автомат, вес которого я раньше не замечал, казался мне тяжелым.

Мне постоянно хочется спать. Может я болен ? Но на передовой никто не болеет. Ни простуды, ни кишечных заболеваний ни у кого из моего окружения не было. Говорили, что немцы, уходя оставили после себя женщин с венерическими заболеваниями, от которых заболевали наши. Но и этого в моем окружении не было. Скорее всего и недуг и переутомление. Даже того короткого отдыха ,который выпадал солдатам, у меня зачастую не было. А смена часовых! Как я это делал — ума не приложу, ведь часов у меня не было, а делать это надо было аккуратно. К тому же, всякие поручения взводного, ходьба в ближайший тыл — в штаб роты и всевозможные накачки старшины, например, из-за того, что ребята не хотели идти к кухне. Пускай-де солдаты кухни сами принесут еду в термосах, а этих солдат у старшины не было. Другой бы эти накачки пропускал мимо ушей, а я действовал.

В этот злополучный день мы перешли небольшую речушку с прямыми крутыми берегами по деревянному мостику. Уже в госпитале, когда я прокручивал случившееся со мной в уме, я понял, что это была не река, а дренажный канал. Сразу же за мостиком поступил приказ окопаться. Окапывались мы как всегда вдвоем с моим приятелем Мишей. У нас была простая крестьянская штыковая лопата, которую мы прихватили на какой-то ферме. Копали по очереди. Глубоко вкопаться в этот раз не удалось. После третьего штыка начала просачиваться вода. Вот почему рядом был дренажный канал. Глубже копать было нельзя. Вырыли дно ячейки со ступенькой так, что бы сидя на ступеньке можно было прикорнуть. Уже можно было и отдохнуть. Но, не тут-то было. Прибежал вестовой командира роты с приказом сразу же явиться в штаб роты. Поплелся. Штаб роты в высоченном сарае в селе. В сарае было людно и пахло едой. Ничего особенного. Собралось нас много. Выступал какой-то офицер, очевидно КГБист{21}. Мы находимся у венгерского города Мишкольц, а впереди граница с Чехословакией. Чехословакия дружеская нам страна и там следует вести себя, как подобает освободителям. К слову хочу сказать, что солдаты моего окружения и в Венгрии вели себя не хуже, чем на Украине или в Молдавии.

К полуночи добрался к своей ячейке и тут же заснул. Проснулся, вернее очнулся, от грохота разрывов снарядов. Немцы явно стреляли по мостику. Так как я сидел на ступеньке лицом в тыл, то мне отчетливо видно, куда немцы стреляли. Сначала были недолеты до мостика, потом разрывы за мостиком и в конце концов мостик разлетелся вдребезги. Я осмотрелся. Впереди нас было ровное поле с небольшим уклоном вверх. Справа от меня шла дорога от бывшего мостика. Дальше, впереди за дорогой, маячили ажурные металлические опоры линии электропередачи, а ближе к дороге стояли два больших стога соломы. Через некоторое время по окопам прошел приказ: ”Вперед!” Сам Бог знает, как не хотелось вылезать из ячейки, хотя ноги стояли в воде. Пришлось выскочить, а за мною и ребята. Как только мы выскочили из ячеек, по нам полоснула пулеметная очередь. Бежали недолго. Из-за пулеметного огня залегли. Вокруг черные фонтанчики земли от падающих пуль. Лежим. Впервые за все время войны мне захотелось попасть в госпиталь. Мечтаю о легком ранении, о тяжелом или смерти не думаю. Отдохнул бы, выспался бы, чистая простыня, ноги были бы сухими. Снова по цепи приказ — перебазироваться через дорогу. Перескочили дорогу и прямо к ближайшему стогу соломы. Какая радость! Прямо за стогом вырыт большой сухой окоп. Окоп был таким большим, что в нем разместилось все отделение. Только перевел дыхание, как сверху слышу голос, с явно выраженным украинским акцентом :”Ну что, братья-славяне («братья-славяне» — так почему-то солдаты обращались друг к другу). Чего прячетесь?”. Подымаю голову. У стога стоит замаскированная самоходка{22}. На броне самоходки сидит молодой ефрейтор и свесил одну ногу в короткой кирзе{23}. Он качает этой ногой и с видимым превосходством, как может, насмехается над нами — пехтурой: ”Вперед на Запад! Почему вы такие чумазые?”. А я действительно не помню, когда последний раз умывался. И еще, и еще. Сидим, сбившись в кучку и отдыхаем. Кое-кто из наших огрызается. И снова приказ :”Вперед!” Ничего не поделаешь, надо. Выбрался из окопа, а за мной и ребята. Бежим ко второму стогу. У стога плюхаюсь на лежащий у стога сноп. На него рядом плюхается Миша. Урок Гусева забыт или правильнее — у меня нет сил его учесть. Упасть на землю, что бы потом снова подняться, у меня нет сил. И тут же вижу фонтан вспучившейся земли. И последнее, что я вижу бегущего Мишу...

На этом закончилась для меня та война, которую у нас называли — Великая Отечественная.

Возвращение из небытия

Эти воспоминания пишутся задним числом. Тогда, когда это произошло, я ничего не чувствовал, ничего у меня не болело, я не думал, ничего не слышал и не видел. Как ни странно, но ранение для меня было “хорошим”, если так возможно выразиться. У других раненых были сильные и очень сильные боли, у многих были загипсованы конечности, мешающие двигаться и жить, а у меня только легкая повязка на голове. Почему ниже пишу пришествия. Потому, что я уходил из жизни, и, временами возвращался к жизни, что бы снова уйти и что бы снова вернуться. Удивительно то, что описываемые неоднократные возвращения к жизни, в моем травмированном мозгу, сохранились как бы навечно и не стираются со временем. Многоточиями я обозначил — приход в сознание и его потеря.

Первое пришествие

......вижу ноги в сапогах и обмотках, снующие у меня в ногах. Вокруг солома.

Боковым зрением вижу — справа у стены лежит человек, укрытый шинелью с головой.

Слева, рядом никого нет, но дальше кто-то еще лежит, кажется

Второе пришествие

.... у меня перед глазами животы и спины в халатах. У меня по-прежнему ничего не болит и я не испытываю страха.

Я уже различаю лицо человека, лежащего рядом на моем уровне.

Я уже даже вспомнил, что это лицо ефрейтора из той самоходки у стога. Почему он здесь? Он ведь не из минбата. Вижу засуетившиеся халаты. Вот от ефрейтора отделилась та самая нога в короткой кирзе, которой он помахивал над нами со своей брони. И нога эта поплыла по воздуху в чьих-то руках....

У меня уже проблески мысли. Я, очевидно, лежал на операционном столе. А на соседнем столе лежал тот самый ефрейтор с самоходки. Несколько забегая вперед. Возможно эта самоходка, на которой служил этот ефрейтор, и есть тот танк, на котором мое бездыханное тело эвакуировали в тыл. Почему такое предположение?

Мой фронтовой друг Саша Авдеев, сразу после моего ранения, в своем письме родителям сообщил им о моей смерти. Естественно — осколки от мины и прямо в голову. Тем более, что аналогично ранее был убит другой сержант — Вил Алексеев. В письме он сообщил им и подробности. Он сам и другой Саша Машенцев бросили мое тело на подбитый танк (написал танк, так как слово «самоходка» родителям надо было объяснять), который уходил в тыл. Получив это письмо, Авдеев-отец долго не решался рассказать об этом письме моим родителям. Он оттягивал это сообщение насколько мог. И только тогда, когда мои родители, получив мое первое из госпиталя абсолютно безграмотное письмо, с ошибками в каждом слове и даже с искаженной фамилией матери в адресе, обратились к нему за разъяснением, только тогда, буквально со слезами на глазах, он рассказал им о письме своего сына

Третье пришествие

.....надо мной простирается небо. Я снова лежу на соломе. Рядом со мной кто-то лежит. Голову повернуть не могу. Перед глазами спины и головы двух волов. Я, очевидно, лежу на подводе.

Слева на возвышении стоит человек в белом халате. Это крыльцо дома. Уже явно слышу голос человека в халате: ”Дайте офицеру и солдату спирта”. Чувствую на губах что-то горячее и жгучее. Кажется выплюнул. Чувствую легкое покачивание. Подвода двинулась в путь. Различаю огромные рога у волов. Странно! Уже думаю. Мы ведь в Молдавии, а там у волов таких больших рогов не было. Уже размышляю, что с так широко расставленными рогами трудно войти в ворота сарая.... Потом уже в госпитале, когда сознание восстановилось полностью, стал размышлять о феномене с рогами волов и Молдавией. Ведь к моменту ранения и тем, как мы покинули Молдавию прошло более двух месяцев, а я все еще в уме находился в Молдавии. Прямо по герою из романа Марк Твена “Янки при дворе короля Артура”. Эту книгу, естественно в русском переводе, я читал в детстве. Кстати, и фамилия у меня похожа на героя Марк Твена — Янке-левич (По-английски «ankee» по-русски читается, как Янки). Так вот, в книге рабочий ударил мастера по голове, и этот мастер оказался отброшенным на несколько сот лет назад. А я только на несколько месяцев.

Пришествие четвертое

...я снова лежу на спине и снова на соломе. Высоко надо мной крыша. Рядом никого. Пытаюсь подняться, но теряю равновесие и падаю. Слышу чей то окрик: ”Ты что солдат, с ума сошел! Нельзя подниматься”

Пришествие пятое, короткое

...Открываю глаза. Я, очевидно, лежу на полу. Вижу человека в шинели. Слышу слово — начмед....

Размышления уже позже. В этот раз я уже не вижу соломы. Я вероятно лежал на матраце, да и слово «начмед» — начальник медицинской части — присущ госпиталям. Наверное, я уже из полевых медсанбатов переведен в госпиталь.

Пришествие шестое

...слышу чей-то истошный крик. Открываю глаза. Полумрак. Очевидно ночь. Большая комната, заставленная кроватями. Я лежу на кровати прямо у дверей. Душераздирающий крик продолжается беспрерывно: ”Утку мне!!! У-у-у-тку!” Я не выдерживаю и, очевидно, тоже закричал. Ко мне подошел человек в белом халате: ”Ты чего! А ну ложись!”

— Дайте ему утку!

— Лежи. Ему уже ничего не поможет. Ранение у него такое

И....

Теперь я уже больше осознавал окружающее и даже, по всей вероятности, пытался подняться на кровати.

Пришествие седьмое

...открываю глаза. Снова мне видны животы людей в белых халатах. Различаю, что их трое. Один мужчина и две женщины. Справа на уровне глаз большое светлое окно. Опять слышу истошный крик, возможно, от него я и очнулся. Слышу: ”Пункция!” Я не знаю этого слова. Одна из женщин лежит у меня на животе и, кажется, держит мои руки. Но я этого не чувствую. У меня ничего не болит. Слышу. Да, слышу, но не чувствую, как что-то трещит, ломается у меня в голове, но не болит. И тут меня ослепляет мысль: ”Боже мой! Они ломают мне череп!!!” Хочу протестовать, но не могу. Но я все слышу. А то, что я слышу — меня очень злит. Мужчина и женщина, которых я не вижу, спокойно переговариваются, в то время, когда женщина ломает мой череп. Почему женщина? Я ее не вижу, а голос ее слышен сзади. И о чем они беседуют, когда мне, мне ломают череп? Женщина вспоминает те времена, когда их госпиталь находился на Ленинградском фронте. Тогда начальник их госпиталя разрешал врачам посещать своих родных в блокадном городе. Говорили еще о чем-то для меня несущественном Слышу, как женщина обращается ко мне: ”Солдат, кашляни! Еще раз кашляни!” Затем говорит мужчине: ”Я их увидела. Трогать их не буду! Глубоко”..... Во все время, пока мне ломали череп, женщина, которая лежала у меня на животе, успокаивала меня.

Впоследствии, из медицинского свидетельства по ранению, я понял, о чем говорила женщина, которая ломала мне череп. В веществе моего мозга, остались не удаленными, два металлических плоских осколка, величиной с фасолину. Что же касается треска, который я слышал во время операции, то хирург выравнивал раздробленный костный дефект черепа. В противном случае рана долго бы гноилась. А в том, что они так спокойно беседовали, так это была их повседневная тяжелая работа. И такие врачи и медперсонал, благодаря своему самоотверженному труду, спасли жизнь сотням тысяч таких, как я. Спасибо им. Что же до моей раны на голове, то она еще долго гноилась. А зажила она так. Уже в Тбилисском госпитале, во время бани, я забыл, что надо беречь голову от воды и помыл ее с мылом. Вначале испугался, но потом оказалось, что ошибка пошла на пользу — рана через пару дней зарубцевалась. Так мыло помогло моему выздоровлению.

Пришествие восьмое

...чувствую, как меня дергают за ногу. Открываю глаза. Слева и справа от меня лежат люди с повязками на головах. Это нары, так как по людям в белых халатах, стоящих у меня в ногах, вижу, что я лежу на уровне чуть выше их колен. Кто-то снимает повязку у меня с головы. Один из посетителей, очевидно, докладывает своему начальнику о моей операции. Запомнились его слова. Операция экспериментальная, так как после трепанации черепа рану они зашили чтобы не уродовать голову. Опять же спасибо врачам — мне ведь тогда было только девятнадцать лет. Осколки, продолжал он, оставили, так как они находятся глубоко.... Как видно из сказанного, я уже неплохо соображаю. Одного не могу вспомнить, как я питался. Ни когда был в сознании и тем более, как меня кормили, когда я был без сознания?

Пришествие девятое и, на этот раз, окончательное

...лежу уже на кровати. В комнате человек шесть и все с повязками на головах. Позже узнал, что я в специализированном черепном госпитале. У меня по прежнему ничего не болит, но тело как бы чужое. Правда руки и ноги шевелятся. Подниматься с кровати еще не разрешают. Уже хоть и лежа, смог написать письмо домой. Уже после демобилизации мне показали это письмо. В нем было невероятное количество ошибок. Например — ЗДРАВСТВИВАТИТЕ ДРОРОГРОГИИЕ РОДРДИТИИТЕИЛИЕ. Вот с этим письмом и ходили родители за толкованием к Авдееву-отцу. Глядя на этот полуистлевший треугольник на плохой бумаге, теперь, будучи отцом и дедом, понимаю, какой это бесценный подарок родителям. Многие, многие родители моих земляков-кокандцев, таких, например, как Вила Алексеева и Владимира Биргера никаких писем уже не получили. Кстати, об Алексееве. Незадолго до его гибели я поинтересовался его странным именем — Вил. Оказывается, что это аббревиатура от Владимира Ильича Ленина. Вот такими были многие из наших родителей и мы.

Что еще запомнилось из последнего фронтового черепного госпиталя.

В моей палате лежали молодые солдаты — мои сверстники. Несмотря на то, что кажется двоих унесли из палаты мертвыми, мы как-то развлекались. Кроме, несомненно придуманных историй с девочками на гражданке, придумывали нехитрые состязания. Например, кому больше не хватит объема утки для мочи. Утки были стеклянными и большими. Сквозь зеленое стекло утки общество могло констатировать величину наполнения. Помнится, что в этом соревновании я был не из последних. На ?этой (спортивной ноте) я хочу закончить воспоминания о моем возвращении к жизни.

* * *

И все же, как это могло случиться, что я в таких обстоятельства остался жив?

Получив два осколка в висок, я остался жив. И погиб бы если бы не ряд стечений необъяснимых обстоятельств, а скорее всего это не первое вмешательство Бога в мою судьбу на фронте.

Первое, что два моих боевых товарища — два Александра — Авдеев и Машенцев, смогли позаботиться обо мне в боевых условиях. Что именно в это время недалеко от меня была подбита самоходка. Что эта самоходка была подбита так, что могла своим ходом уйти в тыл. Что ее командир согласился прихватить меня. Спасибо Вам всем, принявшим? участие во мне.

Спасибо Богу, не давшему мне сгнить в одной из многих тысяч безвестных ям, именуемых братскими могилами, разбросанных по бесконечным просторам от реки Днепр в Украине до западной границы Венгрии. А ведь сотни тысяч моих сверстников, вчерашних школьников, не познавших радостей даже первой любви, остались лежать в этих ужасных ямах.

И я благодарен Богу за все то, что он сделал для меня во время войны и позволил мне создать крепкую, хорошую семью и вырастить и воспитать замечательных детей.

г.Кливленд
Апрель 2003 г.