ЭТАПЫ ИЗУЧЕНИЯ НЕФТЕГАЗОНОСНОСТИ ПЕЧОРСКОГО КРАЯ

В истории изучения нефтегазоносности Печорского края можно выделить три этапа. Первый, самый длительный этап, начался в ХVII веке и закончился в 20-х годах нашего столетия. Предпринятые в то время первые попытки разведочных и буровых работ не дали положительных результатов.

В течение второго этапа, начавшегося с момента прибытия крупной геолого-разведочной экспедиции на южный Тиман (1929 год), в пределах Тиманского кряжа было открыто несколько месторождений нефти и газа, не представляющих интереса в промышленном отношении. Блестяще завершил научные исследования этого этапа 1940 год, когда результаты обследования побережья Баренцева моря и острова Большой Зеленец однозначно подтвердили наличие промышленных месторождений нефти и газа на территории Большеземельской тундры, на севере Печорского края.

Третий этап - послевоенный, связанный с детальным изучением в естественных разрезах древних пород с целью выяснения их перспективности на нефть и газ и проведением геофизических работ по выявлению погребенных структур, в которых можно было ожидать скопления углеводородного сырья. Этот этап, продолжающийся и по настоящее время, знаменуется открытием на территории Большеземельской тундры целого ряда нефтяных и газовых месторождений, которые и определяют развитие нефтяной отрасли на северо-востоке европейской части России.

Первый этап. Первые упоминания о нефти на Тимане относятся к временам Петра Великого. Известно, что Петр I ездил в Голландию "за знаниями", но не упускал, видимо, случая похвастаться богатствами России. Есть сведения, что по указанию Петра I в Голландию были посланы образцы "горного воска" с реки Ухты для химического анализа. По всей видимости, голландец Н.К.Вит-сен использовал именно эти сведения в изданной в Амстердаме в 1692 году книге "Северная и восточная татария", в которой впервые упоминается о наличии нефти на реке Ухте, "отстоящей от реки Печоры на одни сутки".

Последующее столетие в рассматриваемом контексте как бы выпадает из истории. В литературе нет никаких сведений об этом периоде.

Информация появляется в XIX веке. Известно, что с 1837 по 1850 год в Печорском крае побывал не один путешественник. В частности, реку Ухту в сентябре 1843 года посетил один из первых русских геологов А.А.Кейзерлинг, отметивший здесь наличие нефтеносных пород и указавший границы их распространения.

В шестидесятых годах прошлого века за изыскание и разработку ухтинской нефти взялся известный исследователь и патриот русского Севера архангелогородец М.К. Сидоров, заложивший здесь первую скважину механического бурения. М.К. Сидоров, израсходовавший на разведку нефтяных месторождений Ухты около шестисот пятидесяти тысяч рублей, неоднократно предпринимал попытки привлечь к этому делу внимание правительственных и промышленных кругов России, однако эти попытки не имели успеха.

В конце XIX - начале ХХ веков геологические исследования на Тимане проводил Ф.Н.Чернышев - выдающийся русский ученый, впоследствии академик, директор Геологического комитета. Выводы научной экспедиции Ф.Н.Чернышева пробудили интерес к ухтинской нефти у мелких частных предпринимателей, но при слабой технической оснащенности и без надлежащего опыта бурения ни одному из них не удалось выявить месторождения нефти в промышленных масштабах.

В 1912-13 годах разведку на нефть в ухтинском районе проводил Горный департамент, но, пробурив четыре скважины, положительных результатов не получил.

Последним представителем частного капитала на Ухте была бакинская фирма "Русское товарищество "Нефть", проводившая здесь бурение в 1914-17 годах. Однако 28 октября 1917 года эта фирма официально довела до сведения земской управы Яренского уезда, в состав которого входил тогда район Ухты, что "Товарищество" полностью прекращает разведку "...ввиду крайней бедности месторождения, не дающей особой надежды на промышленную нефть".

В конце 1917 года Н.И. Соловьевым, одним из авторов проекта национализации нефтяной промышленности, было рекомендовано начать в Ухтинском районе организацию работ по разведке и добыче нефти. В 1918 году по указанию Ленина на реку Ухту была направлена экспедиция во главе с геологом К.П.Калицким. Почти месяц К.П.Калицкий со своими спутниками провел на берегу таежной речки, но, к сожалению, материалы этой экспедиции не сохранились.

В марте 1920 года Север был освобожден от иностранных интервентов и белогвардейцев. И вскоре после окончания гражданской войны Ленин посылает телеграмму следующего содержания: "Архангельск - Члену Президиума ВСНХ Ломову. Постарайтесь разыскать или поручите разыскать печатные материалы и отчеты о нефтеносном районе реки Ухты в музее Общества изучения Северного края и в управлении государственными имуществами". И в последующие годы Ленин не раз обращался к А.Ломову с запросом, что именно сделано в этой области. А уже в конце 1920 года Архангельский губсовнархоз создает первый советский нефте-соляной промысел в селе Усть-Ухте. Этот промысел в 1921 году выработал 1733 пуда керосина, 183 пуда смазочных масел и 712 пудов соли. На этом добыча нефти на реке Ухте прекратилась, а к началу 1924 года, ввиду тяжелого экономического положения страны, промысел был закрыт.

А тогда, в 1921 году, Северная научно-исследовательская экспедиция ВСНХ предложила провести крупные геологические изыскания на северных окраинах страны А.А.Чернову, который к тому времени уже зарекомендовал себя знатоком северных недр. Первую свою экспедицию в Печорский край А.А.Чернов совершил в 1902 году по приглашению своего учителя А.П.Павлова. А во вторую Тиманскую поездку в 1904 году А.А.Чернов открыл на реке Ижме асфальтиты. В планы А.А.Чернова в 1921 году входило изучение западного склона северного Урала, начиная с бассейна реки Илыч. Исключительное внимание он уделяет поиску полезных ископаемых, в частности, каменным углям и нефти. Не обнаружив месторождений углей в отложениях каменноугольной системы реки Илыч, Александр Александрович в 1922 году направляется исследовать открытые им восемнадцать лет назад асфальтиты на реке Ижме. Месторождение оказалось рентабельным, и после детальной разведки началась его эксплуатация. В своем труде "Полезные ископаемые Печорского края", вышедшем в 1926 году, А.А.Чернов дает план разведочных и буровых работ в бассейнах рек Кожвы, Ухты, Ижмы и призывает обратить особое внимание на эти новые районы, где сотрудники его экспедиции Т.А.Добролюбова и Е.Д.Сошкина выявили признаки нефтегазоносности. Как известно, впоследствии здесь было открыто Вуктыльское месторождение газа.

Этими исследованиями, можно считать, заканчиваются поиски и первые разведки нефтеносной области, а также пробные добычи на Тимане.

Второй этап. После семилетнего забвения ухтинская нефть вновь вызывает интерес правительственных органов. В 1929 году сюда была доставлена большая геолого-разведочная экспедиция во главе с замечательным человеком, геологом Н.Н.Тихоновичем. В сентябре экспедиция высадилась в устье реки Чибью, впадающей в Ухту, и начала обустраиваться на долгую зиму, одновременно приступив к разведке территории. С первым снегом ударили морозы. Нетрудно представить, каким тяжелым, суровым испытанием явилась первая зимовка для "пионеров" Ухты. Но основной заботой Николая Николаевича Тихоновича было скорейшее обследование района, и он вместе с буровым мастером Иваном Ильичом Косолапкиным и группой рабочих отправился в неблизкий путь: более двадцати километров надо было прошагать по тонкому льду реки Ухты. Тихонович остановил свой небольшой отряд в устье впадающей в Ухту речки Яреги, по береговым обнажениям которой отряд изучал строение пластов и характер их залегания. Самое замечательное, что уже на данной стадии была определена точка для заложения будущей структурной скважины, но не ей было суждено стать первооткрывательницей Ярегского месторождения "тяжелой нефти", так как экспедиция не располагала никакой буровой техникой. Таким образом, благодаря усилиям Н.Н.Тихоновича, влекомого сюда каким-то особым чутьем ученого, Ярегское месторождение все-таки было открыто. Зато Чибьюское месторождение было открыто уже в 1930 году.

Н.Н.Тихонович не ограничивался разведкой только лишь в Ухтинском районе. Впоследствии, будучи главным геологом Воркутинской разведки, он уделял внимание и другим районам. При существующих, крайне стесненных материальных средствах почти невозможно было снарядить какой-либо отряд за пределы разведываемой территории. Тем не менее Н.Н.Тихоновичу, благодаря его высокому авторитету, удается организовать геологический отряд в район средней Печоры, на реку Кожву, где уже были известны нефтепроявления. Главным результатом предпринятых работ явилось открытие здесь, у деревни Крутой, в 1933 году Седь-ёльского газового месторождения.

В том же году в своем докладе в Госплане СССР Н.Н.Тихонович, отмечая, что за три года героической борьбы с суровой природой, шаг за шагом отбивая у тайги и болот укрытые богатства ископаемых, Печорская разведка накопила ценнейшей геологический и практический материал, резко меняющий прежние установившиеся взгляды на этот угол Крайнего Севера, констатировал открытие в 1930 году Чибьюского месторождения девонской нефти и наличие крупного месторождения высококачественных асфальтитов в Ижемском районе, окончательно доказанное А.А.Черновым. Исключительное значение и перспективность разведанных к тому времени структур на нефть и газ в республике Коми отмечали и другие выступавшие и, в частности, профессор А.А.Чернов.

В апреле 1940 года в Ухте побывал коллектив ученых АН СССР, в том числе А.Е.Ферсман, В.Г.Хлопин, А.А.Чернов, Н.Н.Славянов и другие. Они оказывали большую помощь в проведении геологопоисковых работ и научных исследований в республике Коми. Так, на состоявшейся в 1942 году первой геологической конференции в столице Коми городе Сыктывкаре А.А.Чернов настаивал на поисках нефти и газа в районах Cредней Печоры, подтверждая свои доводы геологическими материалами, собранными во время многочисленных полевых исследований в Печорском крае.

Но этим планам не суждено было сбыться. В ту пору Н.Н.Тихонович, реабилитированный в 1939 году, из Ухты переехал в Москву. Таким образом, с именем Николая Николаевича оказался связан начальный период широкомасштабных геолого-разведочных работ на Тимане, который надо считать самым плодотворным и результативным. Человек недюжинного ума и, кстати, могучего телосложения, красивый, уравновешенный, обладающий широтой взгляда и свободой мысли, Н.Н.Тихонович оставил неизгладимую память о себе у всех тех, кто с ним соприкасался в работе. И я благодарен судьбе, что мне выпало счастье работать с таким человеком долгое время и в последующие годы.

Как известно, со сменой руководства коренным образом меняется организация работ. Появляются новые люди и, естественно, новые идеи. С 1938 года Ухтинскую разведку возглавил геолог, впоследствии главный геолог Ухтокомбината А.Я.Кремс, под руководством которого разведчики Ухты пересмотрели, в первую очередь, границы нефтегазоносной провинции, ограничив ее с востока Печорской грядой. Нефтегазоносная провинция была названа Тимано-Печорской.

Что же такое "Печорская гряда"? Сведения о ней, как о геологической структуре, появились еще в 1926 году. Вопрос в том, как разными исследователями на основании геологических материалов трактовалось развитие, формирование этой структуры. По представлениям ухтинских геологов, это грабен, в классическом его понимании, то есть вытянутая, относительно пониженная часть земной коры, ограниченная разломами (двумя параллельными сбросами), в данном случае - по западной и восточной сторонам. Предполагалось, что в этой впадине залегают осадки всего девонского периода, в связи с чем ухтинские геологи вправе были рассчитывать на оптимистические результаты разведки, тем более, что осадки девона многими исследователями считаются нефтематеринскими породами.

Однако Печорская гряда оказалась не эталонным образованием Природы. Строение этой структуры (ее еще называют девонской впадиной) в разных частях весьма различно. Структура была вовлечена в горообразовательные процессы, шедшие со стороны Урала и смявшие мощную толщу девонско-триасовых отложений, образовав тем самым гряду асимметричной формы. В целом она представляет собой антиклинальную структуру, возникшую на месте девонской впадины.

Ухтинские геологи-разведчики убедились в этом при первых попытках бурения. Заложив несколько глубоких (1000 м), доступных в техническом отношении, скважин профилями, то есть поперек гряды, они надеялись вскрыть всю толщу девонских осадков. Однако, в разрезах неожиданно были выявлены большие мощности (до 3,5 тыс) одних только верхнедевонских отложений. Ранее отложений девона такой мощности нигде в Печорском бассейне не отмечалось, что поставило ухтинских разведчиков в тупик, ведь нижняя часть разреза оставалась неизвестной. Не обнаружив нефтяных горизонтов в глубоких скважинах, которыми намечалось пройти весь разрез девона до фундамента как на реке Каменке (средняя часть гряды), так и на структуре Мутного материка (северная ее часть), Ухтокомбинат прекратил все разведочные работы. Более того, остался необработанным большой каменный материал (керн), полученный по скважинам Печорской гряды. Чтобы хоть как-то подвести итоги, Ухтокомбинат, оставивший эту структуру и сосредоточивший внимание на Южном Тимане, обратился за помощью во Всесоюзный нефтяной научно-ис-следовательский геолого-разведочный институт (ВНИГРИ, город Ленинград), которым была образована большая комплексная экспедиция во главе с доктором геолого-минералогических наук В.Я.Авровым для изучения керна. В этой экспедиции, о работе которой будет сказано ниже, пришлось работать и мне.

Вот так окончательно решила вопрос о направлении ведения геолого-поисковых и разведочных работ единственная в Печорском крае организация, владеющая буровой техникой. Такое решение не поддается объяснению. Можно лишь сделать предположение или о некомпетентности и ограниченности взглядов А.Я.Кремса и его соратников, или о том, что на бездарное завершение работ на Печорской гряде наложили отпечаток условия ГУЛага. И это несмотря на то, что к тому времени уже имелся обширный геологический материал по перспективам нефтегазоносности соприкасаемых с Печорской грядой территорий, в частности, северо-восточной и юго-западной частей Большеземельской тундры.

Третий этап. Его начало можно было бы связать с моментом открытия крупных месторождений нефти или, скажем, началом буровых работ на территории Большеземельской тундры (1959 г.), если бы освоение края проходило в нормальной исторической последовательности. Однако, на территории Печорского края складывалась, мягко выражаясь, непростая ситуация. Работы второго этапа, последние годы которого сыграли решающую роль в последующем развитии топливно-энергетического комплекса в республике Коми, в военные годы, разумеется, пришлось прекратить. Они возобновились лишь в 1947 году, поэтому рассматриваемый третий этап я называю послевоенным.

Известно, что переориентация в развитии промышленности произошла уже во время войны, с потерей западных промышленных районов. Происходило не только интенсивное восстановление разрушенного хозяйственно-экономического базиса страны в короткие сроки, но и бурное развитие старых и новых отраслей на новых площадях, например, в Сибири. Что касается геологии - науки о строении Земли, а значит, ее недрах и связанных с ними полезных ископаемых, то здесь была создана целая сеть соответствующих организаций. Назовем некоторые из них: Ухтинское территориальное геолого-разведочное управление (г. Ухта); образованное в довоенный период Северное Геологическое управление (г. Архангельск); Комитет по геологии (г. Москва); Коми филиал АН СССР (г. Сыктывкар); Всесоюзный геологический институт (ВСЕГЕИ) и упомянутый выше институт ВНИГРИ (г. Ленинград), с московским филиалом - МФ ВНИГРИ. Наконец, был образован Наркомат Нефтяной промышленности. Нельзя обойти вниманием и такой "монстр", как НКВД, курировавший через гигантскую систему ГУЛага особенно то, что касалось северных территорий страны. Я перечислил лишь те организации, где мне приходилось работать, с которыми приходилось иногда контактировать и в какой-то степени конкурировать, так как у каждой организации были свои цели и задачи.

Меня же преследовала навязчивая идея - продолжить начатые в 1940 году геологические исследования в перспективном в отношении нефтегазоносности, но в труднодоступном регионе Заполярья - в Большеземельской тундре. Но моя забота никак не вписывалась в "планов громадье". В то время модно было выполнять, скажем, планы бурения скважин по метражу: чем больше метров указывалось в отчете по бурению, тем большее вознаграждение получал выполнивший этот план. Поэтому скважины бурили и на Русской равнине, и под Ленинградом, и даже под Москвой. Справедливости ради заметим, что продолжались разведки и на Южном Тимане. В средствах особых стеснений не было. Кому же не хочется иметь "под боком", в центре страны, такое энергоемкое топливо, как нефть?

На фоне всего происходящего я, как "кустарь-одиночка" (замечу, что такое прозвище дали мне умные люди, и оно меня не шокировало), "проталкивал" свою идею, так как верил в свои научные выводы по данной территории и правильно оценивал действия своих противников. Разумеется, я не противопоставлял себя всем. У меня было много сторонников среди весьма компетентных и именитых ученых, поддерживавших мои начинания, много соратников и помощников, иначе как бы я мог выстоять...

На этом закончу краткий обзор третьего этапа в истории освоения нефтяных богатств Печорского края. Хотя, надо сказать, он продолжается и по настоящее время. Более того, при существующей политико-экономической ситуации трудно даже предположить, каким будет его завершение. В связи с этим, надеюсь, будет не лишним мое дальнейшее повествование.

В ЗАПАДНУЮ ЧАСТЬ БОЛЬШЕЗЕМЕЛЬСКОЙ ТУНДРЫ

1939 год, являясь продолжением начатых ранее региональных исследований, связанных с поисками угольных месторождений, принес результаты, которые круто повернули мою судьбу. Именно этот год определил начало моего собственного пути в деле геологического изучения Печорского края в связи с перспективами нефтегазоносности.

Территория западной части Большеземельской тундры до 1939 года оставалась, можно сказать, "белым пятном", если не учитывать, что в 1921 году географом А.А.Григорьевым и в 1931 году геологом В.В.Пиотровским обследовалась река Шапкина, на которой, впрочем, никаких выходов коренных пород обнаружено не было.

В 1939 году Северное Геологическое управление приступило к геологической съемке масштаба 1:1000000 в западной части Большеземельской тундры и организовало экспедицию из трех отрядов. В бассейны рек Мутной и Лебедь летом того года направился отряд во главе с А.П.Александровой, на реку Лаю - отряд под руководством А.П.Мордвинова. Мне предложили работать в бассейне протянувшейся с севера на юг по территории Большеземельской тундры более чем на 400 км реки Колвы - правого притока Усы.

В 1939 году еще не было Печорской железной дороги, и, дабы попасть в столь отдаленный район, пришлось добираться разными видами транспорта, на что ушло много времени. Так, из Москвы мы выехали в готлас - конечный железнодорожный пункт. От Котласа пароходом добрались до Айкино, от Айкино на грузовике по тракту - до Княж-Погоста, а до Ухты - на платформе товарного поезда по строящейся ширококолейной железной дороге на Воркуту. Где-то в пути я прихватил дизентерию и в Ухте слег в больницу. Правда, дней через десять, чувствуя себя совсем здоровым, я выбрался из больницы и решил продолжить свой путь в тундру.

Еще через две недели мы уже спускались на барже вниз по живописной реке Ижме. Эта "прогулка" на воздухе окончательно оздоровила меня. И потому, несмотря на все дорожные приключения и неудачи, я все-таки не жалел, что выбрал именно этот, новый для себя путь. Будучи на Печоре через два дня, от Шельяюра на пароходе мы добрались в Усть-Усу, в 20 километрах от которой располагался район наших исследований, то есть бассейн реки Колвы. В наши планы входило исследовать как можно большую территорию, охватывающую километров четыреста вверх по Колве. Колва - самый большой приток реки Усы. В деревне Колве, что находится в четырех километрах от устья Колвы, мы взяли две лодки и трех лодочников, окончательно доукомплектовав свой отряд. Двое из лодочников оказались сильными мужчинами лет сорока, третий - старичок лет семидесяти, которого звали Митрофаном. К нему у меня сохранилось особое чувство. В те годы карты тундры, имевшиеся в нашем распоряжении, были почти "слепыми", а он хорошо знал любую речушку, возвышенность, сопку или озерцо. Еще два живых существа сопровождали нас - собака Митрофана и увязавшийся за нами маленький щенок.

Бурлацким путем мы двинулись к истокам Колвы. Эта река, как говорил Митрофан, вытекает из озера, находящегося недалеко от побережья Баренцева моря. Берега Колвы, надо сказать, нас не радовали. Современный рельеф Большеземельской тундры формировался под воздействием трех покровных оледенений четвертичного периода - последнего в геологической истории Земли, который продолжается и поныне. При отступлении ледники оставляли на земной поверхности различные по составу рыхлые породы - от суглинков до валунов. В таких породах Колва и прокладывала свое русло. Обнажения коренных пород по ее берегам встречались очень редко и, как правило, были сильно задернованы, но именно они представляли для нас наибольший интерес на данном этапе. Поэтому каждый такой выход расчищался лопатами, тщательно изучался и наносился на карту. В этом заключалась наша основная, как говорят геологи, работа в поле.

С той же целью приходилось уже на месте расширять границы исследуемого района. В результате на первом левом притоке Колвы - Возее, прямо в ее русле, нами был обнаружен источник горючих газов. Тщательно собранную в бутылку пробу газа нам, к сожалению, не удалось довезти до Москвы, так как бутылка разбилась. Это теперь мы знаем, что здесь открыто второе крупное нефтяное месторождение, названное Возейским. А в то время мы настолько расплывчато представляли будущее этого дикого края, что недолго горевали о разбитой бутылке с газом.

Далее мы поднялись до правого притока Колвы - реки Харьяги, которую также было решено обследовать. На высоком берегу реки, у самого ее устья, весьма живописно стояла одинокая изба, обитателями которой оказались женщины. В таком глухом месте жили мать и две ее дочери. Харьяга (в переводе с ненецкого - Кривая река), как нам сообщила хозяйка избы, в летнее время сильно мелеет. Но именно название - Кривая - интриговало меня, и я надеялся в кривизне ее русла увидеть хотя бы один хороший разрез. Решив подняться вверх по Харьяге на маленькой лодчонке, мы прихватили с собой продуктов на несколько дней и двинулись в путь. Река оказалась почти сухой и настолько извилистой, что подниматься по ней на лодке было невозможно, а главное, - по берегам нас ожидали все те же моренные суглинки. Перевалив узкий перешеек, таща волоком лодку, у большой петли реки мы повернули обратно, сократив свой путь километров на пять. Так что ничего нового в плане реализации наших целей эта затея не дала. Удачной оказалась лишь охота на гусей. Набралось много пуха, который пошел на спальный мешок, ведь по ночам было холодновато.

В связи с этим вспоминается забавный случай, который произошел с нашим щенком. Видимо, из-за холода он забрался спать в перо, а ночью поднял всех на ноги своим необыкновенным визгом. Он бегал по кругу, катался по земле, не находя себе места. Мы ничего не могли понять. Только к утру щенок успокоился, причем, внезапно, и повеселел, а потом из его шерсти посыпались мертвые гусиные паразиты. Все стало ясно: лишившись хозяина, паразиты набросились на теплое тело щенка и, напившись крови, погибли...

Теперь нам предстоял путь вверх по реке Сандибейю, которую опять же хорошо знал Митрофан. Во время весеннего паводка он неоднократно поднимался вверх по реке до самого озера, таща лодку на бечеве, и за два-три дня вылавливал до двух тонн рыбы. В нижнем течении Сандибейю имеет широкое русло, но в 50 километрах от устья - это узенькая, глубокая речушка с быстрым течением и крутыми берегами. Но и на этих берегах был все тот же рельеф и все те же четвертичные отложения. Заросли ивняка не давали возможности тащить лодки бечевой, а преодолеть быстрое течение на веслах вверх по реке оказалось пустой затеей. Идти на шестах не позволяло глинистое дно реки: шесты с трудом вытаскивались из вязкого дна. Правда, нам повезло: подул сильный попутный ветер, и с помощью паруса мы поднялись еще километра на два. Такой характер реки, присущий всем вытекающим из озер тундровым рекам, так и не позволил нам обследовать ее верхнее течение. Местное население такие реки называет висами (протоками), что совершенно оправдано.

Перед спуском вниз по реке я прошел по коренному берегу с целью проведения геоморфологических наблюдений, обозревая внешний облик местности и разбираясь в происхождении рельефа. Кругом тундра полого-всхолмленная, с озерками, с встречающимися кое-где развеваемыми ветром песками - чистыми, желтыми, как на побережье моря. Возникал вопрос о происхождении таких эоловых образований в тундре, при этом не исключалось предположение, что и сами пески представляют собой морские отложения. На самом же деле происхождение песков связано с эоловыми процессами, это - формы рельефа, возникающие под действием ветра, или, как их называют, котловины выдувания. На территории Большеземельской тундры они развиты повсеместно. В поисках раковин, которые могли бы подтвердить это предположение, на песках совершенно неожиданно я обнаружил много обломков кремня, характер которых явно указывал на деятельность рук человеческих. Но чьих? Среди обломков не было настоящих кремневых орудий доисторического человека. Они могли попасть сюда случайно, скажем, их мог принести какой-нибудь оленевод и выбивать искру для огня. Набрав два мешочка кусочков кремня и думая, что выбросить их никогда не поздно, впоследствии я не пожалел об этом. Как выяснилось, все эти предметы принадлежали первым поселенцам тундры, жившим здесь в 3-1 тысячелетии до нашей эры. Потом здесь было открыто 28 стоянок древнего человека. Встречаемые на эоловых песках находки - кремневые пластинки и даже обломки глиняных сосудов с различным орнаментом - вносили некоторое оживление в нашу в общем-то скучную и однообразную обстановку, так как тогда на Колве и ее притоках не удалось встретить ни одного коренного выхода пород.

Колва выше Сандибейю поражает своим однообразием. С низкими берегами, она течет по ровной, как стол, низине, поросшей редкой тундровой растительностью. Кругом - типичный полярный ландшафт: ни одного холма, ни единой гряды, - нет ничего примечательного, на чем можно остановить взгляд. И только далеко на горизонте видны неровные очертания моренных возвышенностей, называемых здесь мусюрами. В воздухе кружат потревоженные неожиданными пришельцами тундровые хищники - варыши (местное название ястреба). Недаром это унылое место еще в 1847 году А.Шренк назвал "вороновой гладью".

Тундра, в широком понимании, - мрачная местность, и этот лоскут земли производил самое удручающее впечатление. В послеледниковую эпоху здесь разливалось огромное озеро, на что указывали берега Колвы: в склонах узкой долины обнажаются так называемые ленточные глины, когда-то отлагавшиеся на дне древнего озера. Своеобразная "полосатость" глин обусловлена сезонным таянием льдов, располагавшихся к северу от озера, в период последнего, валдайского оледенения в Большеземельской тундре. Веками весенними водными потоками в озеро приносился более грубый материал, такой как песок, который откладывался в виде толстого и светлого прослоя, в отличие от других маломощных прослоек глинистого темного материала, накапливавшегося в остальное время года. Каждая пара таких разнохарактерных полос соответствует одному году. Если измерить всю толщу ленточных глин, можно узнать, сколько лет существовало древнее озеро. Колва прокладывала свой путь на юг уже после того, как озеро целиком было заполнено осадками. С точки зрения геоморфологического цикла, озеро было древнее, чем русло реки.

Наконец, мы проплываем "воронову гладь", после которой Колва славится своими лесными оазисами, привлекавшими сюда людей на поселение. Не знаю, как сейчас, но тогда около каждого оазиса располагалась небольшая деревушка. В панораме суровой северной природы такие деревушки выглядели весьма живописно. В одной из них, под названием Хорей-вер, мы пополнили свои продовольственные запасы.

Наш путь лежал дальше вверх - сначала по реке Колве, а затем по ее большому левому притоку Колвавису до второго оазиса, у которого расположилась маленькая деревушка Конковер, состоящая всего из трех домов. Отсюда налегке, на одной лодке, с местным проводником ненцем, мы поднялись до истока Колвы - озера Колвавис. Встреча на озере с ненцами-оленеводами заставила пересмотреть планы наших дальнейших исследований. Это было 5 сентября 1939 года и, как часто бывает в это время, в тундре выпал обильный первый снег. Представлялась возможность перебраться на оленях, стадо которых должно было подойти сюда дней через десять, в бассейн другой реки - Хоседы, исток которой, то есть озеро Хоседа-ты, располагался всего в 60 километрах от истока Колвы. Хоседа - правый приток Адзьвы, которую мне удалось обследовать до деревни Егор-Вань еще в 1931 году. Тогда не был изучен отрезок Адзьвы до самых верховий, протяженность которого составляла примерно 150 километров, а на Хоседе мне вообще не доводилось бывать. Я спланировал спуститься по Хоседе, затем через Адзьву выплыть на Усу и далее до Колвы с тем, чтобы в деревне Колве соединиться с экспедицией, поскольку однообразие реки Колвы никак не прельщало меня пройти по ней еще раз 400 километров вниз. Кстати, насчет "пройти". Во время своих исследований, пока лодки поднимались по реке, моим правилом было идти пешком по берегу. Так что без хвастовства могу сказать, что я шагом измерил тундру вдоль и поперек.

Итак, от реки Хоседы и верховий Адзьвы я ожидал новых впечатлений, и такая возможность представилась. Я понимал, что специальную экспедицию в этот район вряд ли когда-нибудь удастся осуществить и если не воспользоваться этим сейчас, то большая территория останется неизведанной еще долгое время.

Отправив из деревни Конковер весь груз с рабочими из деревни Колва на большой лодке, я с женой и вновь нанятым проводником Алексеем остался ждать подхода оленьего стада, что произошло только к 15 сентября. Договариваясь с оленеводами о переброске нас на озеро Хоседа-ты, я неожиданно получил отказ. По опыту я знал, что кочевники никогда ни на что не соглашаются сразу, поскольку едва ли не всем этим людям свойственна медлительность. Впрочем, возникло еще одно непредвиденное препятствие, связанное с тем, что предлагаемый мной путь лежал в противоположном направлении от маршрута оленеводов. Ненцы, хорошо зная капризную погоду Севера, уверяли меня, что Хоседа в верховьях - река порожистая, а посему пройти ее на лодке нельзя. Помню, как долго мы, сидя у костра в чуме, обсуждали этот вопрос. Выслушивая этих мудрых людей, я не принимал во внимание никакие отговорки и настойчиво выжидал их согласия. Наконец, вопрос о переброске нас к истоку Хоседы был решен.

Снарядив аргиш (обоз) из шести нарт, мы взяли с собой маленькую лодку, палатку, спальные мешки, продовольствие и морозным утром выехали из деревни. Часа через полтора повалил снег и нарты легко скользили по заснеженной тундре. Проводник, погоняя хореем вожаков-оленей, затянул непонятную для нас песню. Накрывшись оленьими шкурами, мы расслабились и почувствовали себя почти счастливыми. Снег, между тем, не прекращался.

Приятная поначалу езда мало-помалу превратилась в кошмар: наступила настоящая мгла, почему-то стали переворачиваться нарты и сваливаться поклажа. Когда добрались до места назначения, оказалось, что утеряна... лодка - главное средство передвижения в нашей дальнейшей работе. К счастью, проводник был очень порядочным человеком. Он тут же, невзирая на наши уговоры подождать до рассвета, отправился в обратный путь, уверив нас, что во что бы то ни стало найдет лодку, пока ее не занесло снегом. Одинокие нарты "растаяли" в ночной мгле, и, верно, к утру наш проводник вернулся с лодкой.

Нас доставили прямо к оленеводам другого стада, сдав, что называется, с рук на руки. Но и тут я почувствовал прохладное отношение к предложению довезти нас до озера Хоседа-ты. Уже в процессе переговоров закралась мысль, что оленевод, мягко говоря, не совсем меня понимает. Практически не слушая, он много говорил о том, что знает дорогу к озеру как свои пять пальцев. Не выказав свою тревогу, я положился на судьбу, так как другого выхода не было: это стадо оказалось последним из откочевывавших на юг. Вскоре, когда прекратился снег, мы продолжили путь. Поздно вечером, опять же в темноте, нарты остановились, по мнению проводника, у необходимого нам озера. Однако, своими размерами озерцо не внушало доверия. Спросив проводника еще раз, то ли это озеро, получил подтверждение и, более того, добавление , что исток Хоседы находится еще в километре отсюда, к востоку. Не мешкая, наш проводник повернул обратно, а мы втроем остались в ночи зимней тундры, думая, что если оленевод ошибся, нам отсюда не выбраться...

Дул холодный северо-восточный ветер. С трудом мы поставили палатку, в крыше которой, как в чуме, сделали дыру, но разжечь костер не удалось. Кое-как нагрели воду на тлеющих ветках, напились и залегли в спальные мешки в ожидании рассвета. Мне не спалось: мысль о том, действительно ли мы находимся у истока Хоседы, не давала покоя.

На рассвете, выйдя из палатки, я пошел вдоль озера, на восток. Метров через пятьсот я увидел не речку, а скорее - глубокий ручеек шириной чуть больше нашей лодки. Но этого было уже достаточно, чтобы поднялось настроение.

День выдался холодным, ясным. Быстро вернувшись к палатке, я потащил лодку к ручью. Сам сел на корму, Алексей за весла, а жена, расположившись на мешках, вела глазомерную съемку и одновременно записывала мои наблюдения о характере реки, террасах и их геологическом строении. Вскоре стало пригревать солнце. С каждым километром наша речушка становилась многоводнее и быстрее, и лодка двигалась, набирая скорость. Временами мы причаливали к берегу и поднимались по склонам, делая геоморфологические записи. Да, мы были на Хоседе, еще раз воздаю должное ненцу-проводнику. Я всю свою жизнь посвятил тундре и, кажется, знаю все повадки дикой заполярной природы. Но никогда не переставал восхищаться и удивляться необыкновенному чутью ее жителей к тундровой среде, знанию любой тропы в этой в общем-то совершенно однообразной местности.

Хоседа оказалась удивительной и весьма интересной рекой: она, хотя и течет в районе развития все тех же четвертичных моренных гряд - мусюров, создает своеобразную долину. Перед тем как врезаться в трудноразмываемые валунные суглинки, Хоседа делает значительные меандры с тихими плесами. Моренные суглинки подпруживают реку, в местах прорыва мусюров она становится бурной, порожистой. На Хоседе, так же как на Колве и ее притоках, мы закартировали все пять хорошо выраженных в рельефе террас.

На четвертые сутки мы приблизились к деревне Егор-Вань на реке Адзьве, знакомой мне с 1931 года. Мы подбодрились, почувствовав близость жилья, и, окончательно успокоившись, вошли в первую попавшуюся нам избу, рассчитывая на радушный прием. Так оно и оказалось. Хозяева засуетились: хоть мы и нежданные гости, но с нами был хорошо знакомый им Алексей. Удивительно, так редки в тундре населенные пункты, чуть ли не на сотни километров располагаются они друг от друга, а люди хорошо знакомы между собой. Вскоре на столе появилось парное и топленое молоко, а также шаньги. Сидим в теплой избе, настроение прекрасное, ведь самое страшное позади. Далее - знакомая река. До устья Колвы, где нас ожидали рабочие, оставалось 80 километров по Хоседе, 40 - по Адзьве и 160 - по Усе. Главное - выбраться на Усу, поскольку на большой реке не страшна и зима. Уса обычно встает в конце октября, поэтому месяц был у нас в запасе.

В Хоседе-хард расстаемся с Алексеем, который 40 километров пойдет пешком по тундре, прямиком до своей деревни Конковер. Мы же наняли другого лодочника, сопровождавшего нас до самой деревни Колвы, куда мы прибыли 4 октября 1939 года.

На этом экспедиция была благополучно завершена. Правда, я ожидал от нее других результатов, но ничего другого, кроме интереснейших геоморфологических циклов, на такой огромной площади не удалось выявить. Но именно это обстоятельство в последующем заставило меня уделить этой области особое внимание, и теперь на карте она будет закрашиваться цветом четвертичных отложений. Кроме того, нашей экспедицией было положено начало археологическим исследованиям в Большеземельской тундре, давшим новые сведения о первых поселенцах Заполярья.

Возвращаясь в Архангельск через город Нарьян-Мар, центр Ненецкого автономного округа, я решил поделиться с председателем окрисполкома впечатлениями о наших исследованиях. В разговоре с ним я посетовал на то, что на такой огромной территории не оказалось ни единого скального выхода. Председатель окрисполкома предложил мне познакомиться с одним охотником, привезшим недавно интересный образец камня с побережья Хайпудырской губы. Кожевин Иван Прохорович, так звали охотника, показал мне свою находку - образец известняка, пропитанного битумом. Сам образец не представлял интереса, поскольку на берегах рек Большеземельской тундры встречались всякие камни, в том числе и угольная галька. Но меня заинтересовало местонахождение образца и прежде всего, вопрос, есть ли в том месте скалы. Оказалось, охотник отбил образец от скалы, выступающей прямо в море, вблизи рыбацкого поселка на Синькином Носу.

А дальше И.П.Кожевин стал уверенно рассказывать о том, что в скалах высотой до шести метров имеются гнезда, затопленные битумом, и что местные охотники смолят им лодки! Все это меня чрезвычайно заинтересовало. Во-первых, тем, что западнее гряды Чернышева (разрезы реки Адзьвы) ни о каких выходах коренных пород сведений не было, если не считать, судя по литературным данным прошлого столетия, наличия метаморфических сланцев в районе Пыткова Камня - на побережье моря, к востоку от Печорской губы. Во-вторых, потому что побережье Хайпудырской губы с целью геологических исследований никем не посещалось, а значит, если Кожевин прав, в чем не было оснований усомниться, здесь уже в будущем году могли быть изучены первые выходы коренных пород на территории Большеземельской тундры. С такой мыслью я покидал западную ее часть в 1939 году. Еще отмечу, что известие Кожевина явилось для меня в некотором смысле знамением, так как последующие работы по выявлению перспективных площадей Большеземельской тундры привели меня именно сюда, на берега неуютной холодной Колвы, где сейчас стоит город нефтяников - Усинск.

ПЕРВЫЕ ГЕОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

НА НЕФТЕГАЗОНОСНОСТЬ В

БОЛЬШЕЗЕМЕЛЬСКОЙ ТУНДРЕ

Руководство Северного Геологического управления должным образом оценило результаты всех трех съемочных партий, работавших в бассейнах рек Колвы, Лаи, Мутной и Лебедь. Что касается моей партии, то, благодаря рискованному кольцевому маршруту, план был выполнен на 180 процентов. В связи с этим я был зачислен в отряд стахановцев - широко распространенное в то время движение, названное по имени его зачинателя Алексея Стаханова. Похвальным оказалось и то, что было положено начало археологическим исследованиям в Большеземельской тундре, были закартированы прекрасные разрезы четвертичных отложений так же, как и в бассейнах других рек.

Дальнейшие же планы геологических работ разрабатывались с учетом таких обстоятельств, как то, что на огромной площади, пусть и представляющей "белое пятно", пусть всего лишь тремя исследователями, не зафиксировано ни единого выхода скальных пород, дающих хоть некоторое представление о Земной коре. В связи с этим мне долго пришлось убеждать руководство в необходимости организовать на побережье Хайпудырской губы хотя бы небольшую съемочную партию. Наконец, удалось "выбить" некоторые средства для небольшого отряда, состоявшего всего из четырех человек.

Весной 1940 года самолетом я был доставлен из Архангельска в Нарьян-Мар. По этому поводу в газете "Правда Севера" появилась заметка "Геологи вылетели на разведку", в которой сообщалось: "Вчера из Архангельска в Заполярье вылетели две геологические съемочные экспедиции Северного Геологического управления. Первая экспедиция, возглавляемая инженером-геологом тов. Черновым Г.А., направляется через Усть-Цильму и Нарьян-Мар к побережью Хайпудырской губы (Баренцево море). Здесь она проведет детальную геологическую съемку местности и проверит имеющиеся сведения о нефтегазоносности района Синькина Носа". Заявлено громко, иначе пресса не может. Вот почему-то незамеченным оказалось наше возвращение . Беру на себя труд рассказать об этом.

На самом деле из Архангельска в Нарьян-Мар я вылетел один в надежде застать оленеводов, так как олени оставались единственным средством передвижения на побережье. Остальные мои спутники по экспедиции (жена и рабочий) с грузом около 800 килограммов плыли на пароходе и прибыли в Нарьян-Мар позже меня. Но и вылетев самолетом, я не достиг своей цели, так как оленеводы, кочующие в районе Синькина Носа, уже ушли в глубь тундры. К тому времени, когда мы собрались все вместе , для нас осталась единственная и последняя возможность выбраться из Нарьян-Мара - на боте. Он ходил до Синькина Носа не регулярно, а по мере необходимости, обслуживая рыбацкие и охотничьи становища. Бот "Выучейский" грузоподъемностью 10 тонн уже стоял у пристани нагруженный и готовый к отплытию, когда я обратился к капитану с просьбой взять нас на борт. Однако капитан категорически отказал нам, ведь это большая ответственность - взять на борт перегруженного суденышка - 800 кг груза и четверых пассажиров. Четвертого человека для экспедиции - жителя деревни Усть-Коротаихи, Терентия, который с удовольствием согласился работать в знакомом ему районе, я нанял в Нарьян-Маре. Лишь после долгих переговоров, уже в окрисполкоме, капитан, наконец, согласился выгрузить часть муки и забрать нас.

Отплыв в тихую погоду, через двое суток мы благополучно прибыли на Синькин Нос. Бот бросил якорь в одном километре от берега, где красовались низкие скалы, а в полутора-двух километрах от них - деревушка, состоящая из четырех домов. К берегу нас доставил небольшой моторный катер.

Пять часов утра, солнце уже высоко над горизонтом. Пока переправляли на берег наш груз, я поторопился к скалам. Они вдавались в море узким выступом , эти долгожданные скалы! Здесь обнажились каменноугольные известняки и доломиты с многочисленными гнездами и порами, заполненными битумом. Подогретый солнечными лучами , битум растекался по породе черными натеками. С такими обильными нефтепроявлениями мне пришлось встретиться впервые.

Разрез на Синькином Носу был изучен полностью и детально. Арендовав в поселке небольшую лодку, мы поднялись по реке Талате, где оказался хороший разрез нижнекаменноугольных и верхнедевонских пород, также пропитанных битумом. За три недели были обследованы все разрезы близлежащей территории. И хотя полевой сезон был в самом разгаре - солнце не заходит за горизонт, отсутствие транспорта не позволяло объехать все побережье, подойти к любому выступу берега. Стада оленей кочуют по тундре определенными "тропами", выбирая пастбища, известные лишь самим оленеводам, и ждать их не имело смысла.

Итак, мы сидели без дела, теряя драгоценное время. И тогда мне пришла в голову мысль обследовать остров Малый Зеленец, который , как мне говорили в поселке, целиком слагают скальные породы. По мере того, как я собирал у жителей поселка сведения об острове, эта заманчивая идея целиком захватила меня. Остров находится всего в 40 километах от поселка Синькин Нос, и через три-четыре часа мы могли бы быть там. И если он действительно скалист, это раскроет еще одну тайну в геологическом строении исследуемого района. А мысль о том, что на острове никогда не было геолога, лишь подогревала мое любопытство.

Надо отметить, что в поселке был единственный моторный катерок - тот самый, который перевозил нас с бота. Но сколько я ни упрашивал моториста доставить нас на Малый Зеленец, он не соглашался, уверяя меня в рискованности затеи. Не понимал я, о каком риске и опасности толкуют мне жители поселка, поскольку трудно судить о том, чего не испытал сам. Тихая погода, яркое солнце, море плещется в скалистых берегах, - разве может вызвать отрицательные эмоции такой пейзаж?

Неделя ушла на бесконечные уговоры, а на острове я рассчитывал пробыть всего три дня. Наконец, моторист сдался. Я, кажется, все предусмотрел, даже продуктов взял не на три дня, а на двенадцать, хотя об этом никто и не знал. Ранним утром, в совершенно тихую погоду, наша "моторка" запыхтела и, не торопясь, отчалила от берега, взяв курс на остров. Я с мотористом находился в рубке, остальные - в крошечной каюте. Кругом простиралась водная гладь, и ничто не предвещало каких-либо волнений. Синькин Нос медленно удалялся от нас, очертания берегов расплывались и меркли в глубокой дымке горизонта. Как только из поля зрения исчезли очертания берегов материка, с другой стороны, впереди нас, показалась полоска островов Малого и Большого Зеленца. Все казалось близким: взгляд в ту и другую сторону объединял материк с островами. Примерно через час мы проплывали мимо острова Малый Зеленец. Восточный берег его действительно оказался скалистым, но островок был настолько мал, что не было смысла останавливаться здесь на три дня, и я упросил моториста плыть к следующему острову - Большому Зеленцу. Мое наспех принятое решение не понравилось мотористу, но как потом оказалось, спасло нам жизнь.

Остров Большой Зеленец, располагаемый в шести километрах севернее Малого Зеленца, также оказался скалистым. А множество скал предполагало огромный объем работ. Море плавно и слабо колебалось, обнажая подводные скалы, из-за чего к острову нельзя было подойти даже на нашем маленьком суденышке. Бросив якорь в 200 метрах от берега и спустив на воду маленькую лодочку, вмещавшую всего двух человек, в несколько приемов мы перебрались на берег. Все это время погода нам благоприятствовала. С мотористом же договорились, что он придет за нами через три дня.

"Моторка" вновь запыхтела и стала удаляться на юг, через полчаса скрывшись из виду. Островок ожил: мы поставили две палатки и приступили к работе, поначалу обойдя островок со съемкой. Он оказался длиной шесть километров и шириной два километра, кое-где блестели небольшие озерки.

На другой день подул восточный ветерок, на третий он усилился , превратившись в шторм на четвертый день. Естественно, "моторка" не могла выйти в такую погоду, и, как ни странно, я радовался этому: вынужденная задержка на острове давала мне возможность более детально изучить разрезы коренных пород. Ветер стих на шестые сутки, а еще через два дня море опять приобрело зеркальную поверхность, однако "моторка" не появлялась, что всерьез насторожило меня.

Я решил проверить продовольственные запасы. Когда мы отправлялись на остров, я выяснял у рабочих, сколько хлеба они едят. Один из рабочих, Сидор, сказал тогда, что ему одной буханки хватает на два дня, на самом же деле он каждый день съедал по целой буханке. В результате запасы хлеба у нас были истощены. Оправдываясь, Сидор сказал, что раньше постеснялся сказать мне правду. А сейчас, чтобы хоть как-то успокоить меня, он придумал новую ложь, будто бы видел на острове следы оленя. Я же их не видел, хотя мы избороздили весь островок вдоль и поперек...

На девятые сутки нашего пребывания на острове пришлось установить полуголодный паек и всерьез задуматься над пополнением наших скудных продовольственных запасов. Было установлено, что на острове жил один заяц, одна полярная сова, обитало десятка два-три куропаток, а в озере плавала всего одна утка. Все началось с охоты на зайца. Облаву вели все четверо, загоняя его в узкие перешейки между озерами, но заяц всегда ухитрялся проскакивать мимо тех из нас, кто шел без ружья. Решив перехитрить зайца, я всех снабдил палками, надеясь, что заяц не разберется, где палка, а где единственное ружье. Но заяц был не дурак! И на этот раз он удрал, больше мы его не видели. Не повезло нам и с уткой, которую мы убили на середине озерка, когда шли на работу, а забрать решили на обратном пути, когда ее прибьет к берегу. Но когда вечером мы подняли утку из озера, она уже была выпотрошена совой, которая тоже голодала и не замедлила воспользоваться нашей услугой.

Последняя наша надежда была связана с держащимися одной стаей куропатками, они подпускали к себе довольно близко, на выстрел дробовика. Однако после первого выстрела куропатки стали вести себя более осторожно. Понадеявшись, что удастся перебить их влет, мы и здесь потерпели неудачу: стая куропаток взлетела и устремилась на восток, в море. Мы остолбенели, ведь ускользнула последняя надежда пополнить продовольственные запасы. Куропатки же, пролетев километра два от острова и став почти незаметными, к нашей радости, повернули обратно. Видно, они пробовали свои силы перед предстоящим сорокакилометровым перелетом на материк. Меня удивило, почему они не полетели на запад, ведь в этом направлении всего лишь в 12 километрах находился так называемый Медынский заворот. Несмотря на соблюдение большей осторожности при возобновленной охоте на куропаток, они вновь взлетели и устремились опять-таки на восток, так и не вернувшись больше.

Так мы остались на острове с неуловимым зайцем и полярной совой, страдающей от голода так же, как и мы. С каждым днем наше положение ухудшалось. Двенадцатидневные запасы на четырнадцатые сутки иссякли, осталось лишь 300 граммов сливочного масла и единственная бутылка коньяка. Но самым ужасным был не голод, а неясность положения: уже дважды погода налаживалась, а "моторка" так и не появлялась. Нас не могли забыть, мы это знали, но в голову приходила страшная мысль, что с единственным моторным судном что-то случилось. Если это так, мы обречены на голодную смерть. Бот "Выучейский" должен был прибыть к Синькину Носу не раньше, чем через две недели, в конце сентября. В этом заключалась единственная надежда на спасение, но как продержаться эти две недели? На материке не знали, что я взял продуктов на двенадцать дней, и, вполне возможно, нас уже считали погибшими. В поселке в те годы не было даже рации, и его жители не могли сообщить в Нарьян-Мар о нашем бедствии. Положение складывалось катастрофическое. Чем больше я рассуждал, тем тягостнее и невыносимее становилось пребывание на острове. Только теперь я осознал легкомысленность своей затеи, чувствовал себя виноватым перед другими членами экспедиции, страдая от этого вдвойне. Моя жена, Тамара, держалась стойко, но по ночам я слышал ее тихий плач. В Москве осталось двое детей, а уже здесь, на острове, выснилось, что у нас будет третий ребенок.

Чтобы отвлечься от печальных дум, мы продолжали ходить на работу, находя в этом единственное спасение от самих себя. На пятнадцатые сутки началась цинга у Сидора, и он слег. Приближался конец сентября. Сильно похолодало, выпал снег, замерзли озерки. Однажды опять подул сильный ветер, и, вернувшись вечером с работы, мы нашли свой лагерь разрушенным. Сорвав палатки и одну из них разорвав в клочья, ветер разметал по острову все вещи; ведро, например, мы нашли в полукилометре от лагеря. Хорошо еще, что ветер дул с востока, иначе палатки очутились бы в море. Устраивая свое жилище заново, мы соорудили забор из плавника и за ним укрепили палатку. С наступлением темноты мы разжигали большой костер и поддерживали его в течение всей ночи, давая тем самым знать о себе. На восемнадцатые сутки я выдал каждому по чайной ложечке сливочного масла. Это было все. Коньяк же хранил на последний критический момент. О последних днях, проведенных на острове, я уже начал писать дневник...

На девятнадцатые сутки поздно ночью мы, исключая больного Сидора, сидели у ярко горящего костра. Все молчали. Каждый думал о своей и о нашей общей судьбе. Море спокойно катило на берег свои волны, ритмично разбивавшиеся о скалы, как будто отсчитывая время. На западе, на Медынском завороте, всего в 12 километрах от нас мигал огонек маяка, напоминая нам о жизни на материке. Мы же были обречены на смерть...

Вдруг я интуитивно почувствовал приближение человека, и , вздрогнув, обернулся... Из темноты к нам шел человек в малице. Это был не Сидор. Подойдя к костру, человек первым спросил, есть ли у нас хлеб. Я сразу не сообразил, что произошло, почему здесь человек? И мои спутники, наверное, тоже не могли побороть в себе охватившее их смятение. Наконец, я ответил, что у нас не только хлеба, но и вообще ничего нет...

Лагейский Василий, так звали этого человека, попал на Большой Зеленец совершенно случайно. В течение двух лет он жил со своей семьей на острове Долгом, расположенном в 12 километрах от Большого Зеленца. Весной бот почему-то не зашел на Долгий, и люди остались без хлеба. Помимо семьи Василия, на острове жил пастух и находилось целое стадо оленей. Мяса было вдоволь, но у Лагейского было четверо ребятишек, которые не могли прожить без хлеба. Вот тогда и решил Василий с семьей перебраться на материк - на Медынский заворот. Загрузив до отказа маленькую шлюпку тюленьими шкурами и оленьим мясом, забрав всю семью и собак, он выбрался с острова Долгого и,прибыв на Большой Зеленец уже затемно, встал на ночевку на западном берегу острова. Забравшись на скалы, он увидел наш костер.

Трудно описать наши чувства, чувства четырех обреченных, уже потерявших надежду на спасение, людей. Этот добрый человек дал нам огромный кусок оленины, и мы сразу начали варить мясо. Это была большая поддержка. За два дня совместной жизни с оленеводом мы воспрянули духом, а Сидор окреп физически. Провожая Лагейского в путь на загруженной шлюпке, я еле-еле уговорил его взять с собой хотя бы одного Сидора, которому предстояло пройти сто километров пешком по морскому берегу от Медынского заворота до поселка Варандей, где имелась рация, и сообщить в Нарьян-Мар и Архангельск о том, что мы еще живы, находимся на острове и ждем помощи. Шлюпка покинула остров с попутным ветерком, и с этого момента мы снова стали жить надеждой. Правда, теперь у нас было немного мяса, которое, сдерживая аппетит, мы старались растянуть на возможно большее число деней. Считали, что Сидор, с учетом его слабости, через пять дней доберется до Варандея, а потом еще, самое большее, через три дня нас снимут с острова. А пока... возобновили работу. По ночам продолжали жечь костры, все еще надеясь на бот "Выучейский", который вот-вот должен был подойти к Синькину Носу.

На шестые сутки после отъезда Лагейского нас потрясло одно обстоятельство. На рассвете я вышел из палатки. Дул сильный ветер, море волновалось, обнажая подводные скалы. И вдруг... О, сколько было счастья, ведь на востоке я увидел мачты бота! На мой радостный крик из палатки выбежали Тамара и Терентий. Да, бот шел с юга на север, то есть с Синькина Носа, на расстоянии около 10 километров от острова. Впившись в него глазами мы, наконец, сообразили, что необходимо бегать по берегу и размахивать палками с прицепленными к ним белыми тряпками, подавая тем самым знаки о жизни. Сам же, прикрепив палочку на заборе у палатки и как бы взяв бот на прицел, стал следить по этому "прибору" за его ходом. Прошло с полчаса. Бот уже был против острова. Жена с Терентием бросилась было упаковывать вещи, но мне показалось, что бот продолжает движение. Наступили самые мучительные минуты в жизни. Да, сомнений не было, бот двигался на север и удалялся от нас, а еще через некоторое время он, очевидно, изменил курс, так как вместо двух мачт стала видна одна. Значит, не заметив нас, бот повернул на Хабарово, к острову Вайгач.

Обессиленные, мы сели и не знали, на что решиться. Нервы напряжены до предела. Надежда на спасение буквально таяла на глазах. Значит, на материке нас давно уже похоронили, и потому бот проходил мимо. В таком замешательстве провели еще несколько мучительных минут. И вдруг вблизи бота на воде выросли две ныряющие в волнах белые точки, которые явно приближались к острову. Это были шлюпки.

Только теперь мы пришли в себя и стали собирать вещи. Тут я понял, как много различных коллекций мы собрали за эти дни. Измученные голодом и переживаниями, мы с трудом волокли их к берегу. Через час с лишним шлюпки пристали к берегу. На них была вся знакомая нам команда бота из четырех человек, кроме капитана. Они вышли на берег, неся подкрепление - буханку хлеба... Кто-то спросил меня, где же четвертый член нашей экспедиции, на что я, по-видимому, неудачно махнул рукой. Он же, в свою очередь, решил, что тот погиб, умер от голода. Еще через полтора часа против ветра мы добрались до бота.

По дороге выяснилось все. Моторист, который доставил нас на остров, повез кирпич к устью Морею и до сих пор не вернулся. В поселке о нем не было никаких сведений. Нас тоже считали погибшими, поэтому капитан бота и не хотел заходить на остров. С десятикилометрового расстояния, хотя мы усиленно махали палками, на боте нас, конечно, не заметили. И я отнюдь не ошибался, когда заключил, что бот идет мимо острова, взяв курс на Хабарово. Но в этот момент капитан получил радиограмму из Нарьян-Мара, в которой ему предписывалось немедленно вернуться на Большой Зеленец и снять людей.

Остальное выяснилось само собой. Так, Сидор благополучно добрался до Варандея. Именно ему и ненцу-оленеводу Лагейскому с острова Долгий мы обязаны своим спасением. Теперь со всей очевидностью предстала передо мной правильность моего неожиданного решения высадиться на Большом Зеленце. Судьба благоволила к нам, ведь на Малом Зеленце мы неминуемо погибли бы.

Долго меня мучил вопрос, что же случилось с доставившим нас на остров мотористом с Синькина Носа? И только зимой на мое имя в Архангельск пришло письмо. Писал моторист (орфография сохранена): "Здравствуй, Георгий Александрович! Да, Георгий Александрович, так сложились обстоятельства: чуть вас не погубил. А что я тогда переживал, когда не мог оказать вам помощь - это кошмар: я не мог спать, и все думал о вашей экспедиции. Сам я тоже терпел аварию: грозило замерзнуть в устье Морею. По счастливой случайности я выбрался - ударил шторм. Когда я с приключениями прибыл на Синькин Нос, первый мой вопрос был: экспедиция Чернова с Зеленца снята? Сказали: "Да." Тогда я подумал: "Какое счастье!" Если бы тогда вас встретил, то расцеловал бы в кровь. Пока до свиданья. Привет благоверной. С приветом В.Приобретный, 23.01.1941 года". Да, с морем шутки плохи!

Покидая остров Большой Зеленец, я думал, что больше уж никогда не решусь на такое рискованное путешествие, дав себе в этом зарок. Но прошло семь лет, и я был вынужден вновь пуститься в рискованное путешествие, но об этом будет рассказано ниже.

Изучение всех имеющихся на Синькином Носу разрезов древних пород явно раскрывало одну тенденцию - это простирание пластов. Так, с побережья Хайпудырской губы они протягивались на северо-запад в сторону островов Большого и Малого Зеленцов, а на юго-восток - в сторону реки Воркуты, где, повторюсь, древние породы северо-западного направления были установлены мною еще в 1930 году. Тождество простираний пластов древних пород подсказывало, что на всем этом расстоянии, от побережья до реки Воркуты, в недрах Земли протягивается единая гряда, а сильная битуминозность пород давала основание считать, что территория Большеземельской тундры может оказаться новым нефтегазоносным районом. Разумеется, такое предположение нуждалось в подтверждении, а подтверждением, в свою очередь, могли быть те же разрезы пород где-то в этой области. По моим соображениям, породы палеозоя могли вскрываться левыми притоками реки Коротаихи в ее верховьях, что следовало проверить дальнейшими работами. Таким образом, наметился новый район для полевых работ на следующий год.

ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Наше Северное Геологическое управление города Архангельска почему-то не смогло отстоять в Комитете по делам геологии представленную мной тему полевых работ в Большеземельской тундре на 1941 год. Я недоумевал, почему для организации экспедиции в 1940 году оказалось достаточно одного образца, доставленного охотником, а сейчас, когда я привез уйму материалов, интерес к нефтяной проблеме утрачен? Тогда мне еще не были известны все межведомственные правила игры, и я стал искать организацию, которая бы заинтересовалась вопросом нефтегазоносности данной территории. За советом я обратился к своему коллеге - геологу Чепикову К.Р., который, ознакомившись с моим отчетом за 1940 год, порекомендовал мне обратиться за помощью к энтузиасту Севера, начальнику Главнефти В.М.Сенюкову. В Василии Михайловиче, родившемся и выросшем в тех местах, вы найдете себе хорошего союзника,- так закончил разговор К.Р.Чепиков. Поданная коллегой мысль оказалась дельной.

Я не знал Василия Михайловича, но он принял меня более чем радушно: с интересом посмотрел как мои материалы, так и образцы пород, пропитанные битумом. Василием Михайловичем, занимавшимся вопросами нефтегазоносности Сибири, уже тогда была открыта кембрийская нефть. Забрав мое "имущество", Василий Михайлович потащил (именно потащил - уж очень он был горяч в работе) меня к Н.К.Байбакову, в недалеком будущем ставшим наркомом (позже - министром) нефтяной промышленности. У Байбакова В.М.Сенюков стал горячо доказывать правоту моих идей. Когда он изложил суть дела, Байбаков спросил, о каких, собственно, средствах идет речь. Подумав, я скромно ответил, что, поскольку работы только начинаются, то для небольшого отряда потребуется тысяч сто рублей. Вероятно, Н.К.Байбакову сумма показалась небольшой, так как он улыбнулся, и я понял, что вопрос будет решен положительно. Но так как я числился сотрудником Северного Геологического управления, то встал вопрос о моем переходе в ведомство нефтяников. Мне был выдан документ, подписанный Н.К.Байбаковым, для вручения наркому геологии И.И.Малышеву. В нем содержалась просьба, в связи с аннулированием работ в Большеземельской тундре наркоматом геологии, освободить Чернова Г.А., который продолжит геологические исследования от наркомата нефтяной промышленности. С таким официальным письмом я явился в наркомат геологии, где был принят заместителем наркома И.Ф.Григорьевым, знавшим меня как геолога-полярника. Когда я изложил суть дела, он от удивления широко раскрыл глаза и тут же собрал Ученый совет, на котором выяснилось, что Северное Геологическое управление не только не отстаивало , но и не настаивало на включении моей темы в план. После всех этих перипетий тема была восстановлена, а поэтому отпал вопрос и о моем переводе в ведомство нефтяной промышленности, чем я был поставлен в неловкое положение. С повинной я иду к Василию Михайловичу и сообщаю, что меня не отпускают, а тема моя восстановлена.

Прошел месяц. И вдруг я получаю телеграмму из наркомата геологии, в которой сообщалось, что нецелесообразно проводить экспедицию с ассигнованием в 100 тысяч рублей, в то время как "Севморпуть" организует на Синькин Нос аж три экспедиции с ассигноваием в 600 тысяч рублей для тех же целей. С этим нельзя было не согласиться, а тем более бесполезно конкурировать с такой мощной организацией, как "Севморпуть", и его экспедициями. В какой-то миг мне показалось, что за нефтью на Синькин Нос направится чуть ли не эскадра кораблей "Севморпути". Это, конечно, шутка. А если серьезно, то я хотел во что бы то ни стало удержать за собой право на продолжение начатых мною работ, тем более что "белых пятен" в Большеземельской тундре хватило бы и на десяток экспедиций. Настал такой момент, когда положительное решение в мою пользу зависело только от меня, от моего упорства, стремления отстоять свою позицию и убедить в этом других. Получилось так, что три организации заинтересовались моими материалами, а я оказался как бы ни при чем. И опять началась беготня по госучреждениям.

Снова иду к своему покровителю Василию Михайловичу Сенюкову. Он обрадовался моему приходу и предложил составить план геолого-поисковых работ для двух экспедиций. Я горячо берусь за дело, внося поправки, корректируя в связи со сложившимися обстоятельствами. Наконец, план готов. Поскольку вновь встал вопрос о моем переходе в Главнефть, я несу этот план в наркомат геологии, как бы для утверждения. Мне надо было доказать, что мои работы не параллельны планам "Севморпути". В наркомате геологии меня просят сделать доклад, и я на карте показываю, что мои работы предусматривается вести совсем в других районах, то есть не на Синькином Носу, куда хочет устремиться "Севморпуть", а в районах рек Коротаихи и Воркуты.

Выслушав мой доклад и ознакомившись с материалами, участвовавшие в совещании геологи неожиданно, уже во второй раз, изменили свое прежнее решение, заявив, что дают мне возможность продолжить работы в тундре с двумя партиями. На эти работы выделялось 200 тысяч рублей. Признаться, мне было все равно, от какого ведомства работать, лишь бы в Большеземельской тундре. С неприятным чувством я опять сообщаю Василию Михайловичу, что меня не отпускают, и я продолжу работы от наркомата геологии. Но Василий Михайлович был не таков, чтобы уступить, и он направляет еще одну партию в Большеземельскую тундру, в район Воркуты, с целью выявления перспектив нефтеносности этого района.

Итак, три крупных учреждения союзного значения - наркомат нефтяной промышленности, наркомат геологии и "Севморпуть" от Ленинграда - решительным образом взялись за организацию экспедиций в новый, перспективный, но еще малоизученный район. О том, что из этого получилось, речь впереди.

ПОИСК НЕИЗВЕСТНОЙ ГРЯДЫ

А пока я, с вверенным мне Северным Геологическим управлением отрядом из шести человек, направляюсь в верховья реки Коротаихи, где, по моим предположениям, должны обнажиться или, как говорят геологи, выходить на поверхность палеозойские отложения. Если такие породы окажутся в данном районе, это и будет подтверждением вывода о наличии погребенной гряды на территории Большеземельской тундры.

В верховья реки Коротаихи в то время можно было попасть двумя путями. Первый путь - на оленях от Воркуты. Но я сомневался, что найду олений аргиш в районе Воркуты, зато был уверен, что оленьи стада будут в пределах Пай-Хоя, пока мы туда доберемся. Это был выбранный мной второй вариант - долгий, трудный путь, но все-таки движение, а не ожидание оленей у Воркуты. 17 июня 1941 года четверо моих рабочих со снаряжением выехали на полевые работы в Котлас из Архангельска, я же с коллектором Галей Фрумкиной, студенткой 4 курса МГУ, - из Москвы.

День 22 июня изменил многое. О начале войны мы узнали, прибыв в Котлас, где и не замедлили явиться в военкомат. Однако нас отправили "выполнять порученное нам дело".

От города Печоры по воде мы добрались до устья Большой Роговой , нижнее течение которой до последней деревни Сявты было обследовано мной еще в 1932 году. Сейчас же нам надо было подняться по реке более чем на 100-150 километров. Взяв в Сявте проводника с лошадьми, мы стали подниматься вверх. Река уже успела обмелеть, обнажились мелкие песчаные перекаты. Лошади тащили лодки прямо по сухому руслу, пока экспедиция не добралась до верховья крохотной речушки Падимейтывис. Поднявшись по ней, насколько позволила вода, на лодках, мы волоком перебрались через пятикилометровый водораздел до двух больших озер Падимейты, расположенных в трехстах метрах друг от друга. Эти озера служат истоками текущей на юг Большой Роговой и текущей на север Падимейтывис. Как только мы перевалили водораздел, проводник покинул нас, а вслед за ним, испугавшись трудностей, ушел пешком в деревню Сявту и один из рабочих. Нас осталось пятеро с двумя лодками. Не зная ничего о характере реки, мы начали путешествие в полном неведении.

Падимейтывис вытекает из озер небольшим ручейком. Чтобы сделать его проходимым для лодок, началась изнурительная работа по расчистке русла. Нелегко доставался каждый пройденный километр. Иногда ручеек совсем пропадал и тогда казалось, что мы попали в безвыходное положение. Вот тут-то и пришла мысль: брать воду "взаймы" в близлежащих озерах, которые там весьма многочисленны. Впятером мы рыли канаву от озера к реке и, пока озеро вытекало и уровень воды в реке несколько поднимался, по быстрому потоку протаскивали свои лодки. Такими темпами мы, естественно, проходили не более двух-трех километров в день, но другого выхода не было. Мы надеялись, что ниже по течению река станет более многоводной и тогда нашей "флотилии" удастся все-таки осуществить намеченные цели. Мы шли вниз по реке как раз по тем местам, где в 1910 году геолог Н.А.Кулик заблудился во время охоты, о чем он писал в своей статье. Этот случай я рассказал своим спутникам в назидание, потому что они имели привычку отходить от реки в тундровые лесочки, не ведая о таинствах происхождения здешних многочисленных стариц, блуждающих по тундре.

Извечная проблема в тундре - дрова. Карликовая береза, владычица этих широт, мало пригодна для такой цели. Во-первых, потому что немалый труд - только надрать этого деревца. Во-вторых, что даже огромная гора карликовой березы в костре вспыхнет как порох, особенно если лето сухое, и тут же гаснет. А если лето влажное, то и говорить нечего. А так как приходилось проводить в тундре многие дни, то обсушиться и обогреться было затруднительно. Работали по 16 часов в сутки, благо стояли белые ночи.

Настроение у моих спутников подавленное, все были удивительно молчаливы: ни смеха, ни шуток, обычных в экспедиционной обстановке. Да это и понятно: война...

Я помнил 1917 год, затем разруху, голод, гражданскую войну. Но указанные события не шли ни в какое сравнение с тем, о чем сказал нам по радио своим незабываемым голосом Левитан. Мысль о том, что на нашу территорию вторглись танки, сверлила мозг. Где фронт, где ведутся бои, в конце концов, на чьей стороне успех? Неведение приводило в отчаяние нас, изолированных от мира людей, не имевших ни рации, ни приемников, такова уж была наша техническая оснащенность. И, естественно, что каждый из нас думал о Родине, об оставшейся семье.

Еще одно обстоятельство отрицательно действовало на наше настроение. Это то, что не было с нами местного проводника, хозяина тундры. Я всегда ощущал, что присутствие в экспедиции такого, как правило, всегда очень спокойного человека, как-то снимало возникающие стрессы в работе. Я был для своих спутников всего лишь начальником, требующим выполнения своих обязанностей. А потому нередко слышал ворчание по поводу того, что бесполезно трудиться в таких условиях, преодолевая никому не нужные в настоящий момент пересохшие реки.

Постепенно Падимейтывис, принимая большие и малые притоки, из ручейка превращался в реку. Мы стали быстрее двигаться, вот только скал нигде не было видно, и это меня беспокоило. Ведь весь этот трудный маршрут был предпринят с целью выявления новых неизвестных выходов палеозойских пород, которые должны были бы дать представление о геологическом прошлом этого района. Сто километров пути по Падимейтывису - и никаких скал. И вдруг совершенно неожиданно, за крутым поворотом реки, перед нами восстали эти самые скалы. Да не просто скалы, ибо река в этом месте врезалась в целый каньон, и путь нам теперь усложняли не только скальные уступы, но и водопады, пороги.

Этот живописнейший каньон на реке Падимейтывис тянется почти на километровое расстояние! Пласты горных пород круто падают вниз по реке и дают прекрасный разрез известняков, переполненных окаменелыми организмами, обитавшими в силурийский период - более 300-400 миллионов лет назад. Самое замечательное в этом разрезе - прекрасно сохранившиеся окаменевшие водорослевые постройки в виде целых пластов с оригинальной поверхностью, напоминающие головной мозг крупных позвоночных животных. Как листы каменной книги, известняки рассказывают о жизни этого морского бассейна. По характеру пород было видно, что бассейн был мелководным, теплым. В таких физико-географических условиях геологического прошлого в осадках захоронялось много органики. И уже поэтому можно предполагать, что органика впоследствии явилась исходным продуктом в нефтеобразовании, тем более и породы оказались битуминозными. Напрашивался вывод, что силурийские отложения также могут оказаться нефтегазоносными. Сами же выходы коренных пород на реке Падимейтывис подтвердили наше предположение о существовании погребенной гряды. А если так, то и другие левые притоки Коротаихи, которые текут с юга на север, должны где-то вскрывать породы палеозойского периода. Это надлежало проверить, но сейчас нас занимала мысль, как преодолеть каньон; время торопило, и мы не нашли другого выхода, как перетащить все на высокий склон и обойти каньон берегом. На это ушло более двух суток, но зато все остались живы и невредимы.

Продолжая спуск по Падимейтывису, мы планировали выйти на Коротаиху и обязательно встретиться с оленеводами, чтобы продолжить свой путь с помощью оленьего транспорта. Август подходил к концу. День становился короче, а ночи - длиннее и холоднее. Мы торопились, ведь в случае расхождения с оленеводами нам грозила опасность не только сорвать дальнейшие работы, но и, может быть, погибнуть в тундре. До устья Коротаихи оставалось еще 200 километров, а там находилась единственная деревенька, где, в крайнем случае, можно было остаться на зимовку. Но наши дырявые, обшарпанные лодки вряд ли выдержали бы такое длинное путешествие по многоводной реке. А река в нижнем течении, как назло, имела большие меандры - излучины. Я всю дорогу шел пешком по высокому берегу, обозревая окрестности в поисках оленеводов. Галя тоже шла пешком, но вдоль реки, и вела глазомерную съемку: отмечала каждую излучину, а обнаружив скалы, должна была точно нанести их на карту. Продвигаться болотистым, заросшим кустарником берегом было очень трудно, тем более, что в таких кустах обычно находят себе убежище полярные волки. Галина страшно трусила и частенько покрикивала. Мой же путь был интереснее: перед глазами - просторы необъятной тундры, а под ногами различные кремневые орудия - ножи, скребки, топоры, наконечники стрел, а также остатки глиняной посуды с оригинальным орнаментом. За два тысячелетия до нашей эры эти места служили стоянками доисторическому человеку.

Встреча с оленеводами состоялась у самого устья Падимейтывиса. Я возблагодарил судьбу за эту встречу, так как наши лодки - "Канонерка" и "Дредноут" - пришли в совершенную негодность. Тем не менее мы вытащили лодки на высокий берег, памятуя о том, что в тундре всякое бывает, и, может быть, они еще понадобятся кому-нибудь. Оленеводы оказались моими знакомыми - из Петруньского сельсовета. Без всяких уговоров они выделили для нас несколько нарт и оленьих упряжек, с помощью которых мы обследовали верхнее течение Коротаихи, продвигаясь вверх по реке, каждый день километров на десять. К сожалению, в верхнем течении Коротаиха также не обнажает скал. Я уговорил оленеводов пройти вдоль реки Сядейю, которая течет с Пай-Хоя. Три дня мы двигались на север, к Пай-Хою, но, к сожалению, и на этом пути не оказалось выходов коренных пород.

До конца сентября мы так ничего и не узнали о ходе войны. У оленеводов, как обычно, не было никакой связи с, по их выражению, "материком". Тогда, в надежде узнать хоть какие-нибудь военные новости, мы поспешили к изыскателям железнодорожной трассы от Воркуты на Хабарово, расположенной на берегу так называемого Югорского шара. Изыскатели, в связи с тем, что Печорской железной дороги тогда еще не существовало, проводили работы по обеспечению вывоза добываемого угля хотя бы к морю. Они, считая, что в этом районе и в такое время года никого, кроме участников их экспедиций, не должно быть, потребовали немедленно предъявить документы. Я никогда не ходил по тундре с документами, поэтому нас попросту арестовали, да еще пригрозили, что под конвоем отправят в Воркуту. Выручил опять случай. Среди изыскателей оказался геолог, который где-то слышал мою фамилию. В конце концов, "нерадушные хозяева" вняли нашей просьбе подождать прихода оленеводов, тем не менее продержав нас остаток дня под строгим надзором. С приходом оленьего каравана недоразумение было улажено. Изрядно посмеяться бы над этой историей, но было не до смеха, так как нам поведали, что гитлеровские орды подошли к Москве, а их подводные лодки шныряют в Баренцевом море. После всего услышанного трудно было себе представить возможность продолжения нашей работы, тем более полевой период подходил к концу.

Вроде бы уже и зима начиналась: снег падал пушистыми хлопьями. Да и настроение совсем упало. Но, думая о том, что больше не удастся выехать на полевые работы, я не мог побороть желания побывать на реке Тарью. Она протекает параллельно Падимейтывису, но несколько восточнее. Будучи почти уверен, что Тарью вскрывает древние породы, я снова обратился и уговорил-таки оленеводов проехать со мной вдоль долины реки. И не пожалел об этом. На реке Тарью оказался прекрасный разрез пород трех систем палеозойской эры геологической истории Земли. Здесь обнажились силурийские, девонские и каменноугольные отложения - все это , конечно же, были породы (пласты) предполагаемой и искомой нами погребенной гряды. На реке Солаю, являющейся правым притоком Тарью, мы обнаружили соляные источники, которые лишний раз подтверждали предположение о том, что эта территория может оказаться новым нефтегазоносным районом.

Конец сентября. Погода испортилась совсем, тундра превратилась в сплошное болото. Ведь сентябрь для этих широт - глубокая осень. К Воркуте подошли почти в темноте. Я не выдержал, соскочил с нарт и быстро пошел вперед. Прошло десять лет после моего открытия здесь углей. Я думал, что выйду сейчас на тот же скалистый берег реки Воркуты и увижу неугомонный поток воды. Но перед моими глазами предстал город! На его фоне возвышался светящийся огоньками террикон. До моего слуха донесся паровозный гудок, и я вздрогнул, ведь раньше здесь царила полная тишина, нарушаемая лишь криками диких гусей. Странное чувство охватило меня. С одной стороны, - гордость, торжество победы над дикой природой во имя прогресса, а с другой, - чувство утраты неповторимого, легкоранимого, немного грустного заполярного ландшафта.

Только в "Заполярной кочегарке", как тогда называли Воркуту, мы узнали все подробности как о войне, так и о судьбе всех планировавшихся в этот район экспедиций. Как выяснилось, ни одной из экспедиций не удалось осуществить полевые работы. Так, Михаилу Кудрявцеву, который должен был выехать из Москвы четырьмя днями позже нас, осуществить задуманное помешала начавшаяся война. Геолога Козлова, начальника отряда от Главнефти, по его прибытии в Воркуту, через военкомат направили в Архангельск на разгрузку американских кораблей; его коллектор Маша сиротливо сидела в какой-то комнатушке и знакомилась с материалами воркутинских геологов. Все три отряда от "Севморпути" были возвращены обратно в Архангельск. Так, мои надежды на широкий размах работ, связанных с нефтегазоносностью Большеземельской тундры, в 1941 году не оправдались.

В Воркуте нас ожидали и другие, еще более печальные новости. Мы узнали, что враг приближается уже к Москве, из которой вовсю производится эвакуация, что в связи с этим моя семья оказалась в Башкирии. Выяснилось, что и наше Северное Геологическое управление перебралось поглубже в тыл, в Сольвычегодск, куда я и должен был явиться.

Из Воркуты мы должны были вернуться в Котлас. Для этого сначала пришлось по рекам Усе и Печоре на барже, вместе с мобилизованными на фронт, добраться до деревни Кожва. Кожва тогда была конечным пунктом строящейся Печорской железной дороги на Воркуту, и от здешней "станции" до Котласа один раз в сутки уже ходил пассажирский поезд, но на него мы опоздали. Между тем, на железнодорожном пути стояли каких-то три странных вагона: мягкий, плацкартный и двухосный - товарный, но переоборудованный под столовую. К вагонам подали паровоз, и я поинтересовался у машиниста, куда идет этот состав. Машинист протяжно ответил, что до Котласа, а именно это нам и было нужно. На мой вопрос, можно ли на этом поезде доехать до Котласа и нам, машинист посоветовал обратиться к начальству и нехотя показал рукой на стоящий в стороне неброский дом.

"Начальством" оказались работники НКВД. В помещении остановившему меня с расспросами вахтеру я вкратце объяснил ситуацию. Он показал на дальнюю в коридоре дверь, на которой не было никакой таблички с фамилией. Просто - комната, номер такой-то, и все. Я вошел, поздоровался с сидящим там человеком и высказал свою просьбу , в тот же момент почувствовав на себе недоверчивый взгляд. Меня осмотрели с ног до головы, и мне стало неловко за свою одежду, ведь она ничем не отличалась от грязных , драных спецовок "строителей" дороги - заключенных. Во всяком случае, я не производил впечатления какого-либо начальника. Пришлось представиться, после чего сидевший за столом человек снизошел до объяснения со мной, уведомив, что в этом поезде едет сам начальник из ГУЛЖДСа и что посторонним там нет места. Сообщение, что это поезд какого-то чина из Управления железнодорожного строительства ГУЛага, меня почти не смутило. В надежде найти секретаря этого высокого начальника, я повернулся и вышел. Подойдя к составу, я увидел, что у пульмановского вагона с двух его противоположных сторон несут охрану автоматчики, которых я уговорил пропустить меня в плацкартный вагон. Там я оказался среди военных людей с различными знаками отличия - шпалами и ромбами. Первый человек, к которому я обратился, предложил мне пройти в конец вагона, где в последнем купе, как он сказал, за шторой, находится секретарь Н.А.Френкеля. Замечу, что и эта новость, связанная с пребыванием в поезде одного из самых страшных начальников ГУЛага, который уже тогда был известен как один из организаторов строительства Беломорканала, едва ли произвела на меня сколько-нибудь сильное впечатление, скорее, я принял ее как одну из скучных подробностей административного быта.

Однако, мне представился случай узнать Френкеля поближе. В разговоре с секретаршей, довольно симпатичной, представительной женщиной, я посетовал на свое бедственное положение и спросил, нельзя ли нам воспользоваться этим поездом и доехать до Котласа? Она удивилась моей просьбе и, ссылаясь на пассажирский поезд, порекомендовала добираться на нем. Тогда мне пришлось пустить в ход свой последний "козырь". Представившись первооткрывателем знаменитых теперь углей Воркуты, я выразил желание познакомиться с начальником строительства железной дороги на Воркуте, товарищем Френкелем. Это мое желание более чем удивило ее и, после некоторого замешательства, она попросила доказать первооткрывательство. Документов, удостоверяющих мое открытие, у меня при себе, естественно, не оказалось. Но я вспомнил, что в моем рюкзаке должна быть книжка писателя В.Конторовича "Большая Печора", в одной из глав которой рассказывалось обо мне как первооткрывателе воркутинских углей в 1930 году. Прочитав эти страницы книги, секретарша согласилась передать Френкелю мою просьбу, когда тот ее пригласит. Ждать телефонного звонка долго не пришлось. Секретарь вышла в соседний вагон, вскоре вернувшись. Дело мое, как оказалось, было улажено: для меня и Гали были предложены две свободные полки в этом же вагоне, а Нафталий Аронович изъявил желание познакомиться со мной в свободное время.

Я считал, что нас осчастливили, избавив от суточного ожидания следующего пассажирского поезда, ожидания неизвестно где и в каких условиях, без сна и с тяжелым геологическим грузом. Но это еще не все. Как только поезд тронулся, к нам подошел мужчина в белом халате, предложивший нам отобедать. Мы с Галей переглянулись и поспешили за мужчиной, который, по-видимому, был заведующим столовой. И вот только там мы и пришли в шоковое состояние: нам предложили свиные отбивные! После долгих полевых сухих пайков такое угощение казалось королевским. На десерт нам выдали по одному яблоку апорт такой свежести и величины, которых мне до сих пор не приходилось не только есть, но и видеть.

Думаю, не надо говорить, какое удивление вызвало у военных пассажиров в форме НКВД наше присутствие в плацкартном вагоне. Уже одни наши ватники, как я уже говорил, шокировали их. Да и обстоятельства военного времени обязывали быть бдительными друг к другу. Тем не менее, мало-помалу между нами складывались обычные дружеские отношения, которые бывают между пассажирами, коим приходится разделить компанию в пути. Гале, а она была единственным пассажиром противоположного пола, да еще с миловидным личиком, оказывались знаки особого внимания. Так, во всяком случае, казалось мне. Галина осмелела и даже начала делать неуместные замечания. Из дальнейшего общения выяснилось, кто есть кто. С нами все было ясно - геологи-изыскатели, открыватели и т.п. Спутники же наши находились в вагоне не по собственной воле. Каждый из них напряженно ждал телефонного вызова из мягкого пульмановского вагона. Мы заметили, что при каждом очередном звонке доброжелательная атмосфера в вагоне резко менялась на нервозную, и к Френкелю секретарем вызывалась очередная жертва. Все взоры устремлялись на несчастного, а тот бледнел, и все ему сочувствовали. Правда, как потом оказывалось, "беседы" с Френкелем были не так уж и страшны, поскольку доставалось лишь тем, кто плохо работал, не вкладывал в порученное ему дело ни своих знаний, ни желания, пытался своим ошибкам находить оправдание или валить, как принято у некоторых, на других. Из кратких реплик военных было ясно, что, вызывая к себе, начальник строительства досконально узнавал, кто в чем виноват. Это было похоже на систему, когда каждый случай или вывод "дожимался до конца".

Наши попутчики, очевидно, были руководителями участков строительства Печорской железной дороги. Все их разговоры о своем начальнике наводили меня на мысль, что едущая в мягком вагоне личность и впрямь достойна внимания. Я хорошо понимал, где и у кого мы находимся, и, чтобы как-то разрядить обстановку, иногда кстати, а иногда и нет, рассказывал некоторые интересные эпизоды из своей экспедиционной жизни. В то же время я заметил, что при каждом телефонном звонке, ожидая вызова, касающегося моей персоны, также начал вздрагивать.

О методе работы Френкеля я впервые услышал в кабинете отца еще в 1938 году от капитана НКВД Сидорова. Капитан этот, в 1933 году "курировавший" Пайхойскую экспедицию моего отца, любил заходить к нему в Московский пединститут, расположенный вблизи Новодевичьего монастыря, и побалагурить о том, о сем. И вот, в одно из своих посещений, он рассказал историю об одном начальнике, а именно о Н.А.Френкеле, которую пересказывали между собой строители Беломорканала.

На том строительстве выбившиеся из сил рабочие , не сдавали, как было положено, сломанные носилки, лопаты и прочие предметы труда, а часто закапывали их в землю, укладывали в бетон, что не допускалось по техническим условиям, так как пустоты могли привести к усадке дамб. Френкель, появляясь на трассе в разных местах, молча останавливался, опершись на трость и заложив нога за ногу. Так он стоял часами, смотрел вниз, в котлован, изредка задавал вопросы. А потом вдруг приказывал вновь раскапывать насыпь то в одном, то в другом месте, где и обнаруживались деревянные и прочие предметы, за что виновных, разумеется, строго судили. Неграмотные, суеверные люди считали, что Френкель "видит сквозь землю". А объяснялись эти "фокусы" очень просто. Услужливые прорабы отмечали места с зарытыми предметами, сообщая о них Френкелю, и вот результат: человек видит сквозь землю. Таким способом Френкель создавал свой грозный суровый "образ", подавляя и подчиняя себе людей.

Отец мой улыбался , слушая эту историю, а Сидоров уверял, что так оно и было на самом деле. Вспоминая об этом и наблюдая теперь за реакцией солидных мужей на каждый телефонный вызов творца и босса ГУЛага, я подумал вот о чем. Вряд ли Френкель проделывал эти свои "фокусы" с целью психологического воздействия на людей. Просто, как мне казалось, методом его работы была практичность во всем. Мысль эта, однако, относится лишь к тому моменту, когда я вот так просто ехал в одном поезде, почти рядом, с этим человеком. Я не политик, не историк, не экономист. Не мне было тогда судить, какими средствами и с какими жертвами в страшных условиях тундры, вечной мерзлоты строилась Печорская железная дорога. Но теперь знаю, что число тех жертв сравнимо разве что с числом уложенных на этой дороге шпал.

Мы ехали уже третьи сутки. И один раз нас даже обогнал пассажирский поезд, на котором мы могли бы достичь Котласа. Но мы уже не торопились, сознавая, что в Москву теперь не попадешь, да и незачем, если даже семья из столицы эвакуировалась в Башкирию. Наш поезд останавливался редко, но, останавливаясь где-либо, стоял долго. У вагона сразу же выставлялась охрана, подключался телефон, налаживалась связь с местным начальством и обязательно кто-то вызывался для "доклада". Иногда на станциях проходили митинги, на которых нас информировали о событиях на фронтах Великой Отечественной. Порой мне казалось, что мы едем в никуда.

Пребывая в такой необычной компании, да еще, что называется, на полном пансионе, мы как-то расслабились и вжились в эту обстановку, нас уже даже не стеснялись. Каждый, кто возвращался от начальника, последствия визита толковал по-своему, что вызывало у меня особое любопытство и подогревало интерес к встрече с Френкелем. Секретарша же, по-видимому, совсем забыла обо мне. И чем дольше длилось молчание с ее стороны, тем нетерпеливе становился я, однажды напомнив ей о своем желании и об обещании ее шефа встретиться со мной. Но она лишь помотала головой. Правда, у меня теплилась маленькая надежда на встречу с Френкелем во время остановок поезда, но, как потом выяснилось, он никогда, за исключением одного случая, не выходил из вагона.

Почему я так хотел этой встречи? Кроме любопытства к этому лагерному монстру, подспудно я испытывал острое желание узнать о будущем моей Воркуты, ее судьбе. Уж он-то, выдвиженец лично Сталина, должен был знать это! Но наша встреча так и не состоялась бы, если бы опять же не случай!

Наш поезд прибыл, наконец, в Котлас. Выйдя на площадку вагона, я встретил молодую повариху, лично готовившую обеды Френкелю. Та живо поинтересовалась, состоялась ли наша встреча с Френкелем, на что я отрицательно покачал головой. Вдруг она, попросив подождать ее, быстро скрылась в темноте вагона. Эта веселая и любезная женщина нравилась всем в нашем купе, ее всегда радостно встречали, у нее всякий раз справлялись о настроении, интересовались здоровьем "главного начальника". Ведь она, исполняя обязанности личного шеф-повара Френкеля, была куда ближе к нему, чем секретарь, и потому держалась независимо и величаво.

Пока я стоял в томительном ожидании, железнодорожник отцепил наш вагон от состава. Тут-то и появилась моя "благодетельница" с известием, что "хозяин" ждет меня. Неожиданное приглашение повергло меня в растерянность. Я стоял на путях, не зная, в какой вагон войти. Наконец, сообразив, что меня все-таки приглашает "сам", я почти на ходу вскочил в вагон Френкеля и прошел по коридору до самого его конца, где, открыв дверь, попал в большую комнату-салон. Я был поражен, увидев слева, у двери салона, рояль. А из правого угла салона на меня смотрел человек невысокого роста, в халате и тапочках, держащий в руках носовой платок. Это и был Н.А.Френкель.

Мои представления о нем не оправдались. Я разволновался, но все же, как говорят, взял себя в руки, поздоровался и поблагодарил за оказанную помощь. Он вежливо кивнул на мое приветствие и сказал, что немного простудился и вынужден в таком виде принять меня. Я, кажется, не очень убедительно начал говорить об открытии мной в 1930 году углей на реке Воркуте, о связанном с этим строительстве железной дороги, о новом городе, но потом извинился за назойливость. Он немного приблизился ко мне, и я разглядел его худое лицо с проницательными глазами, отчасти капризно очерченным ртом и выражавшим упорство подбородком.

Видимо, не желая слушать мои излияния, он, спросив, не нуждаюсь ли я в чем-либо, и получив отрицательный ответ, добавил, что я могу от его имени в любом месте обратиться в его ведомство, где мне всегда окажут содействие. Это было великодушно.

В тот же момент в дверях показалась девушка и, спросив у Френкеля разрешения, пропустила в салон двоих военных. Те, став навытяжку, отрапортовали о своем прибытии. В эту минуту я особенно запомнил лицо Френкеля с застывшей на губах иронической улыбкой. Попрощавшись, я вышел.

Тем и закончилась встреча. Вагон катился по железнодорожному пути, и, когда он остановился, я соскочил с подножки и пошел искать свой вагон. Вагон же Френкеля прицепили к поезду, идущему на Кировде располагалось Управление строительства Печорской железной дороги ГУЛага НКВД.

Галя, конечно, же, стала расспрашивать о моих впечатлениях от визита. Но что я мог сказать? Ведь я видел этого человека всего несколько минут и обменялся лишь несколькими фразами. Мне запомнился его умный, волевой взгляд. Думаю, что именно его манера смотреть на собеседника, "ввинчивая" в него свой взгляд, снискала ему славу страшного человекаднако, судя по тому,как Френкель отнесся к нам, я бы не назвал его страшным. А с учетом того, что он сам, без моей просьбы, разрешил от его имени обращаться за содействием в его ужасное ведомство при возникновении каких-либо трудностей, мое представление о нём попросту раздвоилосьпрочем,что значат для сильных мира сего подобные поблажки? Откуда мне было знать, что уже вскоре я буду вынужден обратиться за помощью как раз от его имени!

Итак, вместо Москвы, по условиям военного времени, я прибыл в Сольвычегодск. Здесь сразу выяснилось, что моя семья не может приехать ко мне из-за дорожных сложностей того времени. Я решил поехать за ней сам, но уже вкруговую - через Киров, Пермь и Свердловск. Уже в Кирове я понял, что купить билет не смогу. Железная дорога до Свердловска в октябре 1941 года была перегружена уходящими на восток составами с ранеными, на запад же, к линии фронта, шли эшелоны с вооружением и воинскими частями. Вот тут-то я и вынужден был обратиться в местное НКВД, от имени Френкеля, с просьбой изыскать для меня возможность выехать из Кирова в Башкирию. Мне тут же вручили записку с указанием номера товарного вагона и пути, на котором он стоит. Кроме того, опять же без моей просьбы, нас обеспечили хорошим дорожным пайком. Говоря "нас", я имею в виду и Галю, которая ехала вместе со мной, но только до Перми, где были Галины родственники.

Довольно быстро мы обнаружили "наш" вагон и постучали в дверь. Какие-то люди, прочитав записку, тотчас пропустили нас в вагон, переполненный, как оказалось, семьями сотрудников НКВД. Нам с Галей предоставили только сидячие места у противоположной двери. На улице уже стояли морозы, но у раскалённой докрасна "чугунки" было тепло. За спиной, однако, были двери и, несмотря на мой меховой полушубок, меня сильно просквозило.

По прибытии в Пермь у меня поднялась высокая температура, и я отлеживался несколько дней у приютивших меня родственников Гали. Выздоровев я решил попариться в бане. Оставив белье, как полагается в шкафу, закрытом банщиком на ключ, я в хорошем настроении вошел в парилку. По выходе же из нее настроение мое вмиг "испарилось": в своем шкафу я не обнаружил одежды - ни смены белья, ни полушубка, ни обуви. Ничего не оказалось! Конечно эпизод с кражей не такой уж печальный, если бы это произошло не в военное время и не в чужом городе, да ещё с человеком, который не знал даже адреса своего местонахождения. Положение мое было более чем смешным. Три часа я сидел в предбаннике абсолютно нагим,пока по набросанному мною плану разыскивали Галину,которая спешно принесла мне одежду своего ушедшего на фронт родственникаскоре, уже при содействии органов милиции, мне смогли выдать только ордер на получение спортивного костюма, естественно, за деньги.Так грустно и смешно закончилось мое пребывание в гостях у родственников Галины в Перми.

Но жизнь продолжалась. Ехать в Башкирию было не в чем, поэтому встреча с семьей не состоялась. Надо было возвращаться в Сольвычегодск и обрабатывать полевые материалы. За лето 1941 года нашим крохотным отрядом был собран большой геологический материал, который позволил уверенно сказать о перспективах нефтегазоносности Большеземельской тундры. Весь имевшийся к тому времени каменный материал (образцы пород), тщательно изученный разными специалистами, подтверждал наличие предполагаемой структуры, которая впоследствии воркутинскими геологами была названа поднятием Чернова, - в честь моего отца, первооткрывателя Печорского угольного бассейна, профессора А.А.Чернова.

Однако, перспективы нефтегазоносности Большеземельской тундры оставались всё ещё лишь видом на будущее этой территории, и для того, чтобы их подтвердить окончательно, требовались большие геологические исследования. К сожалению, военные условия повернули всю науку в другое русло. Фашисты, как известно, в первый год войны оккупировали всю Украину, огромную часть России, в том числе, был потерян и Крым. На Керченском полуострове страна лишилась месторождений марганца - важного компонента для получения металла, так необходимого для оборонной промышленности. В связи с оккупацией, мы были лишены огромного числа и других месторождений полезных ископаемых. Словом, решение проблемы нефтегазоносности тундры было отложено на неопределённый срок, а основное внимание в этой области было уделено исследованиям на Волге, где создавали второе Баку. Всех же геологов Северного Геологического управления мобилизовали на поиски рудных месторождений, для чего управление перевели в столицу республики Коми - Сыктывкар.

Отмечу, что к тому времени были известны некоторые проявления марганца на реках Печоре и Усе, а к Приполярному Уралу, в частности, к бассейну реки Косью, относились сведения о наличии железных руд. Помимо этого, рудоносные толщи фиксировались на реке Большая Сыня, на реке Кожим имелось железорудное месторождение, интересным в этом отношении оказался и район верховий реки Вангыр, в центральной части Приполярного Урала . Все эти сведения послужили основанием для проведения в период с 1942 по 1945 год экспедиций в поисках полезных ископаемых в Печорском крае, в которых, при крайне ограниченных средствах, пришлось участвовать мне и моим коллегам по Северному Геологическому управлению. К сожалению, все попытки найти такие месторождения промышленного значения, не имели успеха.

Но это совсем не значит, что в те годы я отказался от основной, поглотившей меня, проблемы. В суровом 1944 году в Карело-финском университете, тоже эвакуированном в Сыктывкар, я зашитил кандидатскую диссертацию на весьма определенную тему: "Геологические исследования в восточной части Большеземельской тундры и перспективы ее нефтегазоносности".

В том же году в книге "Материалы первой геологической конференции Коми АССР", изданной в Сыктывкаре, появилась и моя статья "Перспективы нефтегазоносности в восточной части Большеземельской тундры". В следующем, 1945 году, в 4-м номере журнала "Советская геология" была опубликована моя работа "Новые данные по геологии, перспективы нефтеносности и угленосности восточной части Большеземельской тундры", в которой, в частности, прямо отмечалось, что в восточной части Большеземельской тундры имеются все сочетания основных условий нефтегазоносности, и она может оказаться новым нефтеносным районом.

У меня появились единомышленники, утверждавшие, что мои материалы в научном отношении безупречны, что я, как ученый, выбрал очень нужную для страны стезю исследований. А вот как отозвался о моих исследованиях в Коми республиканской газете "За новый Север" от 14 мая 1944 года профессор П.Виттенбург: "Г.А.Чернов дал геологическую концепцию, которая позволяет признать восточную часть Большеземельской тундры как предгорную впадину, с которой могут быть связаны месторождения нефти. По заключению Г.А.Чернова, мы вправе считать, что эта область может оказаться нефтеносным районом".

Разумеется, на этом поприще у меня появились и оппоненты. Я и смолоду не был против трезвой, объективной оценки своих научных выводов. Напротив, если оценка именно таковой и является, то это лишь дополнительно стимулирует к дальнейшим поискам истины. Но я за то, что каждый критик должен знать нравственный предел своих упреков и обвинений. А уж незнание предмета обсуждения совсем не означает его отрицания, как говорится, на корню. Однако, элементы полемики, критику именно такого рода на протяжении десятилетй мне приходилось выслушивать со стороны геологов Ухты.

Мое утверждение о возможности нахождения промышленных запасов нефти в Большеземельской тундре в ту пору было для многих настолько новым и смелым, насколько крамольным и изначально чуждым оно было для ухтинских геологов и нефтяников. Дело в том, что уже на ранней стадии геологического изучения Тимано-Печорской территории возникли две прямо противоположные точки зрения на ее перспективы в отношении нефти и газа. Именно тогда мой основной оппонент А.Я.Кремс - один из ведущих геологов-нефтяников Ухты - на защите моей кандидатской диссертации заявил о полной бесперспективности тундры, а мои идеи назвал глубоким заблуждением. Напомню: это было еще в 1944 году!

Так началась борьба двух мнений - моя двадцатилетняя борьба с Ухтой - за нефть и газ Большеземельской тундры, о чем и пойдет дальше речь в этой книге.

НА ПОБЕРЕЖЬЕ БАРЕНЦЕВА МОРЯ

Шел 1946 год - первый год созидательной работы после окончания Великой Отечественной войны. Страна восстанавливала разрушенное фашистами народное хозяйство, а я отлеживался в больнице после серьезной операции. Соседи по палате, как могли, ободряли меня, но год был потерян...

После длительного лечения врачебная комиссия официально разрешила мне выехать на изыскания, и я мог опять беспрепятственно странствовать по своим трудным северным маршрутам, отдавать всего себя любимиму делу. Тем временем, после войны, из Сыктывкара в Архангельск вернулось наше управление. Ранней весной 1947 года в моей архангельской квартире раздался телефонный звонок, и в трубке прозвучал знакомый голос из Москвы. Василий Михайлович Сенюков интересовался моим самочувствием. Поблагодарив его, я ответил, что, хотя и медленно, но поправляюсь. А главное, подчеркнул я, душа болит за нефтяные дела на Севере и поэтому хочется как можно скорее довести начатое там дело до конца. Василий Михайлович пообещал помочь мне вылечиться от второй болезни, предложив оформлять согласованный с начальником Северного Геологического управления перевод в Московский филиал ВНИГРИ, директором которого и был Сенюков, и готовиться к выезду в заветные места.

Перевод был вскоре оформлен. Так возобновились геологические исследования на нефтегазоносность Большеземельской тундры. На этот раз ВНИГРИ, отпустив средства и выделив снаряжение, направлял экспедицию на побережье Баренцева моря. Меня назначили ее начальником. Произошло все это, конечно, благодаря В.М.Сенюкову.

Целью моих исследований на этот раз была значительная территория побережья моря от низовий реки Печоры до Хайпудырской губы, то есть непосредственно соприкасаемая с уже исследованной в 1940 году. Надеялся я также охватить работами и территорию, располагающуюся к югу от Хайпудырской губы, при том условии, если сложатся благоприятные обстоятельства с оленьим транспортом. Хотя и все, что я наметил на этот сезон, предстояло осуществлять только с помощью оленей, поскольку другого транспорта здесь попросту не было. Вообще, здесь ничего нельзя было точно предусмотреть заранее, но цель такую я все же перед собой ставил. Надо сказать, что вся огромная площадь Большеземельской тундры по-прежнему представляла собой "белое пятно", если не считать дерзкого путешествия 22-летнего Александра Шренка в 1837 году, который в течение лета на оленьих упряжках совершил маршрут от устьев Мезени и Печоры в бассейн Колвы до ее истоков, вышел на реку Коротаиху и хребет Пай-Хой, достиг Полярного Урала и вернулся по тунде обратно. Однако, заметим, что у него были неограниченные средства, а вдобавок "огненная вода" (водка), которая в этих местах в то время была совершенно необходима для налаживания отношений с местным населением.

В столицу Ненецкого округа Нарьян-Мар мы прибыли в конце июня. Окружная газета "Нарьяна Вындер" по этому поводу сообщала: "Г.А.Чернов, возглавляющий экспедицию Всесоюзного нефтяного научно-исследовательского геолого-разведочного института, продолжит геологические исследования на нефть, начатые в предвоенные годы. Район , намеченный к исследованиям, тем более интересен, что до последнего времени он еще совершенно не был изучен геологами". Думаю, надо поблагодарить окружное начальство и газету за подобную оценку моих намерений.

Кстати, об "экспедиции", о которой так громко заявила газета. Она состояла всего из трех человек: начальника, то есть меня, 18-летней лаборантки Маруси и "рабочего" - моего 15-летнего сына Вадима. Ну как тут не вспомнить, что за мои исследования мне уже дали прозвище "кустарь-одиночка". А дело в том, что и ВНИГРИ не мог выделить для моей экспедиции больше средств по причине пресловутого ведомственного "районирования", "планирования" разведки и т.п. Как Василию Михайловичу удалось "провернуть" идею моей экспедиции в Министерстве нефтяной промышленности, для меня осталось загадкой. Но суть, в конце концов, не в этом, а в том, что наши взгляды и планы на развитие Коми края совпадали. В лице Василия Михайловича я обрел единомышленника, такого же фанатика в работе, как и я сам. В нашем стремлении исследовать территорию Большеземельской тундры мы значительно дополняли друг друга: я любил свою работу и Печорский край, а он, как хороший организатор, использовал эту мою любовь к его родине, ведь В.М.Сенюков - по национальности коми, выходец с реки Вымь.

Пока готовились к походу, возникло одно непредвиденное обстоятельство, вынудившее несколько изменить наш маршрут. Председатель горисполкома Нарьян-Мара уверил меня в том, что на реке Черной, впадающей в Баренцево море, есть отвесные скалы. Это утверждение представляло исключительный интерес, поскольку выходы коренных пород, как я уже говорил, были мне известны лишь на Синькином Носу и на гряде Чернышева, то есть примерно в 200-300 километрах от Черной. Разумеется, я сразу же решил обследовать реку Черную всю, от верховий до устья. Для этого пришлось прихватить с собой лодчонку, на которой мы и намеревались осмотреть все берега Черной. Сотрудники мои не внушали мне особого доверия, но когда весь аргиш выстроился к походу, экспедиция выглядела весьма солидно и даже романтично.

В последних числах июня наш караван потянулся в глубь тундры. Сначала шли на восток, вдоль реки Куи, а затем повернули на север, передвигаясь вдоль притока Куи - реки Северной, истоки которой находятся недалеко от истоков реки Черной. В тундре еще было прохладно, но уже чувствовалась весенняя пора: если на северных склонах речных долин поблескивали на солнце снежинки, то на южных их склонах пробивалась молодая сочная зелень. Самое лучшее время в тундре: не жарко, воздух чист и прозрачен, но, к сожалению, комаров - уйма!

На реке Черной наша экспедиция как бы разделилась на два отряда. Я со своими помошниками спустился к реке, чтобы идти по берегу. Мы оборудовали лодку, но она оказалась чересчур маленькой: когда мы погрузили в нее палатку, спальные мешки и кое-какую утварь, она чуть было не пошла ко дну. Для большей её грузоподъёмности и устойчивости по ее бортам пришлось приладить полозья от нарт. Управлять этой "ладьей"пришлось одному Вадиму, как самому легкому члену нашей экспедиции. С таким транспортом мы и начали свое 300-километровое путешествие по реке: Вадим - в лодке, мы с Марусей - пешком. Я был привычен к этому, а вот Марусе поначалу пришлось туго, тем более , что ей пришлось вести глазомерную съемку берегов.

Второй "отряд" - оленеводы со стадом - шел прямиком по тундре, вдоль реки, срезая лишь излучины. С оленеводами всякий раз встречались в заранее определенном месте, поджидая друг друга. Если они приходили на место стоянки раньше, то всегда встречали нас, угощая мясом убитого молодого оленя. Ну, а мы встречали оленеводов с немалым "уловом" археологических остатков. Потом, захватив продовольствие на очередные 3-5 дней, мы снова пускались в путь вдоль берега.

Речушка в верховьях оказалась маленькой, узенькой и мелкой до того, что даже свою убогую "ладью" пришлось неоднократно перетаскивать по сухим перекатам. Но по мере продвижения вперед река росла, ширилась, ускорялось ее течение, а с ним и наше продвижение. Наконец, река стала многоводной, и теперь уже наша "ладья" выглядела жалкой и беззащитной в ее водах. Мы тщательно осмотрели все берега, но никаких скал не нашли. И тут меня словно осенило: не принял ли председатель горисполкома за скалы выходы озерных глин? Зимой такие глины, действительно, выглядят как пласты древних пород. Я разгадал это недоразумение, но было уже поздно. Проделать такой маршрут безрезультатно!

Уныло и однообразно тянулось это путешествие, лишь вынужденная охота вносила живую струю в нашу жизнь. На реке оказалось множество диких гусей. Если бы не наше появление, они спокойно прожили бы здесь сезон и вывели бы потомство, но мы нарушили их мирное существование. Гуси в эту пору линяли , а у молодых еще не окрепли крылья, в связи с чем от нас им некуда было деться, кроме как в воду. И мы плыли вниз, подгоняя перед собой стадо гусей, которое с каждым километром увеличивалось. По-моему, их собралось уже не менее двух тысяч. Зрелище потрясающее! Но вскоре никакого житья не стало ни нам от гусей, ни гусям от нас. Мы гнали их вниз по реке целый день, и они могли передохнуть лишь тогда , когда отдыхали мы. Так все само собой и повелось: мы шли на обед, гуси - на берег пощипать травки, мы - на ночлег, гуси тоже. Трудно сказать, кому было хуже и кто от кого не мог избавиться. Мы, во всяком случае, лишились спокойного сна, потому что гуси неумолчно и громко гоготали по ночам. Очевидно, они приучали к осторожности своих питомцев. Нас же соседство такого огромного стада пернатых устраивало лишь по одной причине: безо всяких хлопот к столу подавалось удивительно вкусное мясо дикого гуся. В конце концов, все это огромное стадо мы, как пастухи, пригнали в деревню Черную, жители которой начали на гусей настоящую охоту. Мы подъезжали к деревне под оружейные залпы, своим появлением удивив жителей куда больше, чем нежданные гуси.

Как я и предусматривал, в деревне Черной мы втроем, члены экспедиции, примкнули к другому оленьему стаду, которое кочевало примерно в нужном нам направлении. Караван наш двинулся вдоль побережья моря на запад, в район так называемого Пыткова Камня, где предстояло проверить данные иностранных путешественников, которые еще в прошлом веке указывали на выходы скальных пород. Однако, осмотрев все окрестности Пыткова Камня, никаких выходов древних пород мы не нашли.

В поселке Алексеевка Вадиму предоставилась возможность вылететь на гидросамолете в Нарьян-Мар. Он торопился к началу занятий в школе. Нам же предстоял длинный путь на восток, на так называемый Медынский заворот. Это опять-таки вдоль побережья моря. Меня не покидала надежда, что где-нибудь здесь море размывает скалы, как, например, на Синькином Носу. Но и тут скал не оказалось. А путь этот был тернистым, он проходил по болотистой низменной тундре, расчлененной множеством больших и малых рек. Иногда мы простаивали по восемь часов в ожидании отлива или прилива. Когда освобождался от воды зыбкий песчаный берег, похуже всякого болота, мы не без опаски преодолевали его. Приходилось прибегать к помощи лодки, благо у оленеводов в запасе на такой случай всегда имеется лодка. В несколько приемов мы перевозили имущество, а олени перебирались вплавь.

Однажды во время такой переправы нашу лодку вдруг подхватил незаметно подкравшийся отлив и понес ее от берега. Обнаружилось это тогда, когда лодочка уже покачивалась на волнах. Оба оленевода в малицах, пимах, охая и ахая, что-то крича по-своему, начали бегать, прыгать, размахивать руками, а лодочка тем временем удалялась. Маруся же, еще будучи в Москве, во время сборов в экспедицию, мечтала искупаться в Баренцевом море. Это очень романтичная мечта, особенно когда ты сидишь в Москве и никогда не видел этого моря. К Баренцеву морю, и летом-то неприветливому, мы попали в начале сентября, когда его холодные, серые, пенистые волны не вызывают никакого желания купаться. К тому же я не знал, насколько организм Маруси противостоит простудным заболеваниям, и, во избежание всяких неприятностей, запретил ей купаться в холодной воде в условиях тундры.

Сам я, признаться, плавать не умел, да и до сих пор не умею. Ненцы, насколько мне было известно, никогда не купаются. Словом, я стоял, почесывая затылок и не зная, что предпринять. Старался не глядеть на Марусю, ведь только она одна могла помочь в сложившейся ситуации. А Марусе только этого и нужно было. Гляжу: она мигом разделась и бросилась в воду. Я следил за ней, как бы чего не случилось. Оба старика-оленевода остановились, выражая не то удивление, не то восторг. Трудно сказать, что более привлекло их внимание - сам процесс вылавливания лодки или раздетая девушка. Что бы там ни было, когда Маруся оделась, вернув лодку старикам, их интерес к ней пропал. Правда, после того, как один из них назвал Марусю "сумасшедшей". Так это прозвище и осталось за ней до конца экспедиционных дней. Не успели мы опомниться от этого происшествия, как вдруг опять оленеводы забегали, запрыгали, зашумели. На сей раз оказалось, что, пока мы увлеклись Марусиным купанием, разбрелось стадо. Три часа ушло на ловлю и сбор оленей.

Так, с разными приключениями мы прибыли на Медынский заворот. Это тот самый пункт, с которого нам, приговоренным к смерти на острове Большой Зеленец, так приветливо мигал огонек маяка в 1940 году. От медынского заворота всего в 12 километрах находится, как уже отмечалось, остров Малый Зеленец. В том же 1940 году этот островок мы проехали мимо, и до сих пор геологи его не посещали. То, что этот остров скалистый, я знал. И, думая о только что пройденном маршруте, о том, что за целое лето не удалось обнаружить ни одного выхода древних пород, я с тоской и завистью поглядывал в сторону загадочного скалистого островка. Я ходил по берегу и не мог отделаться от мысли посетить его. Тут-то и представился удобный случай.

На Медынском завороте жил охотник Андрей Иванович Чупров с семьей. Его охотничьи владения простирались и на Малый Зеленец. Месяца за полтора до нашего приезда охотники с Варандея загнали из моря на Малый Зеленец тысячи две турпанов и перебили их, но сразу такое количество уток вывезти не смогли. И вот теперь Чупров готовил свою лодку к поездке на островок. Недалеко от нашей палатки он постукивал молотком, ремонтируя лодку, и с каждым ударом его молотка во мне крепла надежда побывать на Малом Зеленце.

Прошло семь лет после трагического путешествия на Большой Зеленец. В памяти вырисовывалась каждая минута, проведенная на острове в ожидании спасения. И все-таки я не мог устоять перед соблазном посетить и Малый Зеленец. Находясь так близко у цели, я забыл о своем зароке и даже находил убедительные доводы, оправдывающие эту затею. Мне думалось, что теперь, когда мы поедем на своем транспорте, никто нас не покинет, как тогда, что если даже почему-либо мы застрянем на острове, там есть полтысячи турпанов. С таким запасом продовольствия можно продержаться до самой зимы, когда уже возможно будет добраться до материка пешком. Словом, все складывалось в пользу этого путешествия. Андрей Иванович охотно брал нас с собой, для большей грузоподъемности он даже нарастил борта лодки досками.

И вот, дождавшись штилевой погоды, при очень слабом попутном ветерке мы впятером отчалили от берега. На корме за рулем сидел сам Чупров, мы его назвали капитаном, а две молоденькие девушки, его дочери Афимия и Ирина, умело справлялись с веслами. Я и Маруся, как пассажиры, сидели в середине лодки.

Путь - всего 12 километров. Все хорошо, мы заметно удаляемся от берега. У девушек хорошее настроение, и они поют. Но, к своему удивлению, заметив, что чем дальше от берега, тем больше качает лодку, я вскоре почувствовал признаки морской болезни. Ужасное состояние вынудило меня лечь, а девушки, называя "капитаном неудачных плаваний", посмеивались надо мной. Чем дальше, тем все более бурным становилось море, хотя ветерок совсем стих. Мы находились на полпути, где как раз самое сильное течение. Бушевавший здесь до нашего появления северо-западный ветер нагнал из открытого моря огромные пологие волны. Они подхватили нашу шлюпку и перебрасывали ее с гребня на гребень, как щепку. Бороться со стихией не было никаких сил. Наконец, и девушки, побледнев, утихомирились. Маруся тоже сникла и легла в недоумении, очевидно, не отдавая себе отчета в происходящем. Один лишь "капитан" сохранял бодрость духа, упорно сидя за рулем, как статуя, и покрикивая на дочерей, чтобы те гребли. А девушки между тем еле-еле шевелили веслами. Парус на мачте повис и не колыхался. Казалось, что мы стоим на месте. Я лежал пластом, устремив глаза в покачивающееся небо, и ясно вспоминал путешествие на Большой Зеленец. Только тут я осознал, что Баренцево море и лодка - несовместимые вещи. Температура и направление ветра в этих местах меняются по нескольку раз на день. Я боялся своих мыслей , связанных с тем, что, если ветер подует посильнее, то унесет нас неизвестно куда. Думалось, что надо бы грести как следует, а мы все раскисли...

Последние километры преодолевали безумно долго. Но вот, наконец, мы миновали и эту полосу, все-таки приближаясь к острову. Оживился "капитан" и стал утешать нас, что скоро кончатся наши муки. На берег я выскочил первым, когда еще лодка не успела причалить к берегу. Странное чувство - после такой качки ощутить под ногами твердую почву. Прошло немного времени, как все мы окончательно оправились от качки. Снова зазвучал смех, посыпались шуточки, подтрунивание друг над другом. Зато "капитан" ворчал по-настоящему и каждому ставил в вину если не то, так другое, подытожив, что с такими моряками немудрено уплыть в море.

Царство чаек и плавника - таким показался нам остров с первого взгляда. Утки были целы; выпотрошенные, они пролежали целый месяц прямо на камнях и не испортились. Скоро мы с Чупровым принялись за устройство лагеря, а девушки - за приготовление обеда. Еще весной Андрей Иванович припас чаячьих яиц в земляном "погребе", и теперь на сковороде шипела прекрасная яичница. После обеда все мы крепко заснули и лишь на другой день обследовали островок.

Малый Зеленец оказался всего в 700 метров длиною и 300 - шириною, но все его берега были скалистые, так что нас ожидала большая работа, хотя мы и не намеревались задерживаться надолго. Афимия и Ира проявили интерес к геологии, и у меня оказалось, таким образом, три помощницы. Правда, временами все мы дружно помогали Андрею Ивановичу сооружать обширную землянку, которую он задумал здесь сделать для зимней охоты на нерпу. В течение пяти дней мы описали и тщательно осмотрели весь разрез, собрали много окаменелостей. Уже можно было возвращаться, но как-то к ночи подул ветерок, и мы вынуждены были отсиживаться на острове в ожидании полного штиля, поскольку лодка наша теперь была загружена до отказа, а в море был опасен любой ветер.

Лишь на десятые сутки нам, наконец, удалось покинуть остров. Подул слабый восточный ветерок, попутный для нас. И всего лишь часа через четыре мы благополучно добрались до материка, где нас радостно встретили Анна Сидоровна - жена Чупрова и оленеводы. Мальчонка, сын Чупрова, тут же запряг собак в тележку, и мы стали перевозить уток из лодки домой.

Еще сутки мы побыли у гостеприимного хозяина, а затем наш караван опять двинулся в глубь тундры. Следуя вдоль западного побережья Хайпудырской губы, потом вверх по реке Хайпудыре, через верховья реки Колвы мы вновь вышли к морю в районе поселка Алексеевки. В конце сентября наше совместное с кочующими оленеводами путешествие по Большеземельской тундре закончилось, и в честь этого события мы устроили прощальный обед. Оленевод заколол самого "жирного" оленя, умело разделал тушу, нарезал хорошие порционные куски сырого мяса и печени и пригласил нас к трапезе. Сказав "Обурдай", оленевод указал нам пальцем на сырое, еще дымящееся мясо, и, беря кусок, макал его в теплую кровь и спокойно, с аппетитом, отправлял его в рот. Помимо этого блюда на пиршественном "столе", который заменила "сырая земля", красовалась свежепросоленная семга - лакомство, не имеющее себе равных. На королевскую эту рыбу у нас с Марусей проявился лютый аппетит, и мы воздали должное этому угощению; жаль, что хлеба было маловато.

Итог этой экспедиции, если говорить о ее выводах, тот же, что и у предыдущих. То есть вся исследованная мною на тот момент территория была покрыта все теми же послеледниковыми четвертичными наносами. Немногочисленные выходы древних пород, сосредоточенные, как правило, в пределах побережья Ледовитого океана, принадлежат к выравненным позднейшими эпохами горным образованиям, которые в современном рельефе почти совсем не выражены; они снивелированы последующими экзогенными процессами, то есть происходящими на поверхности Земли внешними процессами, такими как выветривание, ледниковое, мерзлотное воздействие и другие. Примером таких древних горных областей является Пай-Хой, на который приведут меня дальнейшие планы изысканий, но об этом позже.

А пока, судя по изученным нами разрезам, напрашивался вывод, что пласты пород, слагающие древние горные массивы, должны залегать спокойно, то есть горизонтально, возможно, с небольшими пологими складками типа антиклиналей. Именно в таких структурах и скапливаются нефть и газ в промышленных количествах. Возникали мысли и о том, что эти древние горные массивы уходят в море, высятся там скалами или служат его дном, что в будущем нам, возможно, придется добывать нефть со дна Ледовитого океана.

НА СТЫКЕ ПАЙ-ХОЯ

С ПОЛЯРНЫМ УРАЛОМ

Итак, в результате всех предыдущих экспедиций пришлось признать, что в западной (подчеркиваю, - в западной) части Большеземельской тундры выходов пород палеозоя нет. Отсюда возникал целый ряд неразрешенных вопросов о геологическом строении этой территории, а тем более о перспективах ее нефтегазоносности. В то же время в восточной части Большеземельской тундры, а именно в районе стыка Пай-Хоя с Полярным Уралом, таких выходов было более чем достаточно. Их изучение могло дать хотя бы логическое представление о недостающих факторах в общей цепи изучения этой территории. Вот почему в 1948 году я решил продолжить геологические работы уже в этом районе, а точнее,- на реке Каре.

На сей раз экспедиция была чисто семейная и состояла из трех человек: меня, моей жены Тамары Николаевны и сына Вадима. В поселке угольщиков Хальмерью, расположенном в 70 километрах от Воркуты, мне выделили двух проводников с лошадьми для переброски нашего имущества в предгорья Полярного Урала. Запряженные в одноколки, лошади потащили наш скарб по тундре на реку Кару, в ту точку, где красовалась одна из вершин Полярного Урала, гора Гнетью. Тундра в этом районе сравнительно сухая. Выбирая возвышенные места, не спеша, пешочком, мы двигались вперед. С одной из таких возвышенностей перед нами во всей красе предстала Кара, но, прежде чем попасть к ее берегам, надо было преодолеть каверзное озеро.

И вот мы на Каре. Вброд, в несколько приемов, мы перебрались через реку на правый берег, облюбовав здесь уютное место для лагеря. Сейчас, когда туризм в нашей стране очень развит, эти места, может быть, и не покажутся столь экзотическими. Но в те годы одна мысль пожить у самого подножия западного склона Полярного Урала казалась почти нереальной. Мы же наяву были здесь, у острогов седого, древнего Урала. Кругом живописные места. При подъеме на крутой склон горы Гнетью, как и на хребет Оче-Нырд, открывается далекий вид на запад, в сторону плоского хребта Пай-Хой. На востоке же, наоборот, возвышаются вершины Полярного Урала. Этот район как раз и является стыком двух хребтов - Пай-Хоя и Полярного Урала. Сама Кара течет среди высоких отвесных скал, сложенных розовыми мраморизованными известняками. Все здесь величественно, торжественно, и даже тундра как-то особенно и неповторимо красива. Здесь, на Каре, проводники покинули нас.

Все прекрасное для глаза всегда оказывалось труднодоступным и малопривлекательным для геологической работы. Каждый живописный уступчик как бы говорил, что он создан красиво, а потому и недоступен. Транспорта у нас никакого не было, поэтому ходили по горам, таская тяжело нагруженные камнями рюкзаки на себе. Каждый день возвращались в лагерь. В горах - тучи комаров. А так как диметилфталата тогда еще не было, убежищем от комаров служила только постель под пологом. Но уже когда, наконец, заберешься под полог и почувствуешь себя в безопасности, то испытываешь истинное блаженство, засыпая под неугомонный комариный гул так сладко, как никогда не уснешь в городе. Чистый горный воздух полностью восстанавливает утраченные за день силы, и ты просыпаешься бодрым, веселым, с первой и единственной мыслью об интересной работе, влекущей все дальше и дальше от лагеря. Каждый день мы углублялись в горы настолько, насколько позволяли наши силы. И каждый этот день давал все больше и больше сведений о геологической истории исследуемой горной области. А что такое, по сравнению с этим интересом, комары и трудности? Ничто!

Экспедиция дала хорошие результаты, поскольку были изучены большие мощности палеозойских пород. К сожалению, дальнейшие работы в этом направлении по разным организационным, в том числе ведомственным, причинам стали проводиться здесь лишь спустя четыре года - в 1952 году. Мы же, исходив все окрестности гор, долины речек и ручейков, доступные горные вершины, решили возвращаться в поселок. А для этого мне пришлось на несколько дней оставить семью, двоих дорогих мне людей, на Каре, - хотя и в живописном , но достаточно диком месте, пока я ходил за проводником. Наконец, преодолев все то же болото, с возвышенности я оглянулся назад и, бросив последний взгляд на величественную панораму гор, сказал, обращаясь к Каре, что не прощаюсь с ней навсегда и обещаю вернуться!

НА ВОСТОЧНЫЙ СКЛОН

ПОЛЯРНОГО УРАЛА

В 1949 году по инициативе Василия Михайловича Сенюкова, человека широчайшей натуры, готового охватить геологическими работами всю страну, геологическую партию под моим началом направили на восточный склон Полярного Урала, в бассейн реки Щучьей. Геологические исследования в этом заполярном районе Западной Сибири имели все ту же задачу - изучение тектоники и нефтегазоносности нижнепалеозойских отложений. Здесь, вдоль строящейся через Полярный Урал (по Елецкому проходу) новой железнодорожной трассы Воркута - Салехард, в ряде скважин были встречены горючие газы, что представляло особый интерес в отношении нефтегазоносности этой отдаленной части Западно-Сибирской низменности. Мне представлялась возможность впервые взглянуть на Приполярный Урал с сибирской стороны.

Чтобы не застрять на строящейся железнодорожной линии от станции Сейда на Обь, я решил попасть в район исследований через Тюмень. Из Тюмени на барже, взятой на буксир одним из пароходов, курсировавших по Тоболу, Иртышу и Оби, мы сплавлялись до Салехарда. Погода стояла жаркая, даже на реке не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Над палубой роем летали и жужжали, нагло лезли всюду и больно кусали слепни. Я впервые плыл по сибирской реке и, конечно, всю дорогу любовался открывающимися просторами. Перед Тобольском река Тобол слилась с Иртышом, вода которого резко отличалась от тобольской, имевшей коричневый цвет, своей зеленоватой окраской. Километра три, почти до самого города, тянулись две резко отличные полосы воды: слева - коричневая, справа - зеленоватая.

На четвертые сутки мы добрались до Салехарда, откуда, наняв трёх рабочих из манси, добрались на буксирной барже до посёлка Щучье, а далее, по реке Щучьей, стали подниматься бечевой. Нас предупредили, что Щучья выше поселка длинной петлёй, вытянутой к северу, течёт в каньоне с совершенно отвесными и неприступными скалами. Выше этих мест на лодках никто даже не пытался подниматься со времён первых исследований реки Щучьей, которые были предприняты в 1857 году Матвеевым и Орловым с целью выяснения водного пути из Оби в Байдарацкую губу напрямую.

Да, каньон был именно таким, как нам его описали. Но нет ничего более увлекательного, чем преодолевать непреодолимое. Проходя каньон, мы потрудились и помучались изрядно, то и дело прибегая к разным хитростям, цепляясь за каждый возможный уступ. Пришлось нам стать "альпинистами", ибо мы не имели другого выхода: оленеводы ещё кочевали по побережью Карской губы, и надеяться в смысле помощи было не на кого, да и не на что.

Работать начали только 1 августа. Выше преодолённой нами западни - каньона, Щучья оказалась вполне спокойной рекой и пропустила нашу лодку к самому верхнему уступу восточного склона Урала. На этом пути наиболее интересным для нас оказался участок реки Щучьей в ее северной петле. Последнее покровное оледенение образовало здесь конечно-моренную гряду - Собкай, которую река не смогла промыть по кратчайшему расстоянию, а потому вынуждена была сделать 150-километровую петлю к северу, "унаследовав" на этом отрезке дочетвертичные эрозийные, то есть линейно вытянутые, полые участки древних долин.

Огибая с севера конечно-моренную гряду Собкай, долина Щучьей резко расширяется, в особенности, когда она вплотную подходит к горным хребтам, располагающимся к югу от реки. К северу же от хребтов раскинулась плоская равнина, где река в крутых петлях (меандрах) подмывает низкие берега, сложенные озёрными ленточными глинами. Щучья, как, кстати, и Колва в одном местечке, названном "Воронова гладь", течет здесь по дну древнего озера, которое разливалось когда-то у подножия гряды Собкай. Далее река приближается к вершинам Сейрога, Малегой и Саркей, имеющим небольшие, порядка 300 метров, высоты. От места впадения Малой Ходаты река Щучья поворачивает на север, где вскоре принимает и правый приток - Большую Ходату.

В Большой Ходате оказалось достаточно воды, и мы рискнули подняться на лодке километров на двадцать. Пока обследовали вершину Ходата-пэ, достигающую высоты в 741 метр и целиком сложенную ультраосновными, то есть магматическими, с бедным содержанием кремнозема породами, вода в реке резко упала, и лодка оказалась на сухом месте среди валунов. Мы оказались в западне. Проводники заговорили о том, что теперь нам не выбраться до осенних паводков или, по крайней мере, придётся ждать прихода оленеводов.

В поисках выхода из неожиданной ситуации я начал обследовать окрестности нашего вынужденного лагеря и обратил внимание на одно довольно большое озеро, расположенное всего в 20 метрах от реки, на высоте пяти метров над её уровнем. План созрел мгновенно. Тем более, что мы и раньше, в Большеземельской тундре, прибегали именно к такому приёму: прорыть канаву от озера к реке и воспользоваться его водой. Рыли канаву нехотя: проводники не верили, что моя затея выведет нас из затруднительного положения. К счастью, берег был сложен песками, но все же мы потратили на эту работу более четырёх часов. Наконец, канава шириной около метра и глубиной порядка полутора метров - до уровня озера, была вырыта. Вода из озера потекла маленьким ручейком, что опять же породило сомнения в моих расчётах и недоверие к самой затее. Но ручеёк бурлил, углубляя русло, и ширился за счёт подмыва стенок канавы. Поток воды усиливался. У реки образовался даже водопад, который, отступая , уже через час приблизился к самому озеру. Я ждал момента, когда на дне канавы образуется воронкообразное углубление и вода хлынет огромным потоком. Надо было не упустить именно этот поток, но мы, зачарованные грандиозной работой воды, не могли оторваться от зрелища, чуть было не забыв про лодку. Когда вода в Большой Ходате поднялась на метр, мы, ликуя от восторга, покинули свой лагерь и ещё через два часа приплыли в Щучью! По Щучьей мы поднялись ещё на 100 километров, почти до вершины Нунэ-пэ высотой около 550 метров, сложенной гранитными гнейсами и метаморфическими сланцами.

Природа восточного склона Полярного Урала просто великолепна! За счет мощных долинных ледников его хребты более расчленены, по сравнению с западными, и реки глубоко врезаются в горы. Здесь и до наших дней сохранились ледники. Один из них, длиною в два километра, спускается с высоты 1363 метра по восточному склону хребта Оче-Нырд, расположенного на западном склоне Полярного Урала. Реки текут здесь в широких долинах с четвертичными наносами, преимущественно моренами. По склонам долин как-то уживаются лиственничные, хотя и реденькие, леса, при этом лиственницы забираются и далеко в горы. Интересно отметить, что на этой широте на западном склоне Полярного Урала лесов нет вообще. Это объясняется различием в климатическом режиме обоих склонов, который зависит от географического положения Полярного Урала: Уральский хребет здесь протягивается на северо-восток, и его западный склон напрямую доступен ледяному дыханию ветров с Карского моря; в то же время высокие вершины западного склона предохраняют восточный склон от этих ветров. Хребты восточного склона необыкновенно живописны осенью, когда лиственницы надевают золотистый наряд, а солнце, скрываясь на западе, заливает горы пурпурным заревом заката.

На исследованной территории нам не удалось обнаружить ни газов, ни минеральных источников. Более того, известняки, сланцы, песчаники и алевролиты среднепалеозойского возраста, по моим наблюдениям, не имели каких-либо признаков нефтегазопроявлений. Однако, я не считал себя вправе давать отрицательную оценку этой площади в отношении нефтегазоносности хотя бы потому, что в более южных районах Западно-Сибирской низменности были известны многочисленные нефтепроявления. А теперь весь мир знает, что Западно-Сибирская низменность, вплоть до самого Уральского хребта и Ледовитого океана, оказалась гигантской нефтегазоносной территорией, крупнейшим нефтегазовым арсеналом России.

БОРЬБА ЗА ПРОДОЛЖЕНИЕ

НЕФТЕГАЗОНОСНЫХ ИЗЫСКАНИЙ

В 1950-51 годах изыскательские работы в Большеземельской тундре не велись. В институт пришли новые руководители. Василия Михайловича Сенюкова фактически отстраняют от геологоразведочного нефтяного дела и переводят на другую работу. Он остаётся в институте в качестве научного сотрудника, занимаясь поиском и разведкой нефти в Центральных районах Восточно-Европейской равнины.

Этой же проблемой пришлось заняться и мне, но, несмотря на то, что "бросили" нас с Василием Михайловичем на одну тему, наши научные пути разошлись в разные стороны. Он редко стал появляться в институте, а после смерти "вождя", можно сказать, уединился на своей роскошной по тем временам даче. Здесь у него были созданы все условия для работы , поскольку кроме обычных бытовых удобств, таких как вода, газ, электричество, отопление, имелся "бассейн", в котором Василий Михайлович пытался воспроизвести в течение короткого времени процесс преобразования органики в углеводородное сырьё, на что матушка-Природа тратила миллионы лет. Конечно, Василий Михайлович, как дважды Лауреат Сталинских премий, мог позволить себе такую "шалость". Я же, как простой советский кандидат наук, проживающий в коммунальной квартире, добывал свой хлеб насущный лишь рвением к настоящей работе, что я и делал всю свою жизнь в реальной обстановке. Василий Михайлович помочь мне уже ничем не мог, но дружба наша сохранилась навсегда.

Институт возглавил новый директор Д.В.Жабрев, которого рекомендовал на этот пост главный геолог МНП М.Ф.Мирчинк. К удивлению моему и многих других научных сотрудников, свою деятельность Жабрев начал с того, что прекратил поисковые работы на нефть и газ в Большеземельской тундре. Тогда мне ещё не были известны личные взаимоотношения Сенюкова с Мирчинком, но вскоре выяснилось, что они по-разному понимают нефтегазовую геологию, а если быть точнее, между ними идёт борьба мнений, чаще всего выходящая за рамки обычной полемики, так как один из них, обладающий большей властью, пользуется недозволенными методами. Если бы Мирчинк был просто сторонником того или иного мнения, было бы не так страшно. Но всё дело в том, что он не один год являлся ведущим в стране экспертом по прогнозированию и оценке месторождений нефти и газа, считая законом только своё мнение. И это проясняет многое.

Однако, касаясь борьбы взглядов, нужно отметить ещё и другую сторону дела. В статье "О чувстве такта", которая была подписана членом-корреспондентом АН СССР М.Варенцевым и четырьмя профессорами, докторами геолого-минералогических наук А.Бакировым, М.Беляевым, Г.Рябухиным и М.Чарыгиным, газета "Известия" от 3 января 1961 года писала о М.Ф.Мирчинке, который " в стремлении быть отмеченным, к сожалению, теряет чувство меры, чувство такта и личной скромности, и порой приписывает себе такие заслуги, к которым не имеет непосредственного творческого отношения". Мирчинк, видимо, понимал: если и забьют нефтяные фонтаны в Большеземельской тундре, то отмечен будет не он, а опять В.М.Сенюков - дважды Лауреат Сталинских премий. Этим и объясняется перевод Сенюкова на другую работу. В меня же "пуля" сановного чиновника попала рикошетом, о чём ещё будет сказано в этой книге.

Разумеется, я не смирился с прекращением геологических работ на территории Большеземельской тундры и боролся как мог, однако силы, естественно, не были равны. Все мои настойчивые просьбы по данному вопросу в вышестоящих инстанциях не привели к успеху. Поэтому-то я, в какой-то степени вынужденно, в течение двух лет - 1950 и 1951 - занимался проблемой нефтегазоносности Центральных районов Восточно - Европейской равнины.

В геологическом отношении подобные области с равнинным рельефом приурочены к платформам, то есть тектонически спокойным, устойчивым образованиям земной коры, где складкообразовательные процессы давно закончились. Здесь, на территории, непосредственно прилегающей к Московской и Ленинградской областям, бурилось множество глубоких опорных скважин до фундамента. Считалось, что фундамент сложен кристаллическими породами, а некоторые части платформы, которую именовали Русской, - кембрийскими и силурийскими осадками, или, как их ещё называли некоторые геологи института, доживетскими. Именно доживетские толщи осадков многие ведущие специалисты МФ ВНИГРИ, такие как Л.М.Бирина, Филатова, К.С.Маслов и, естественно, главный геолог министерства М.Ф.Мирчинк и его заместитель А.А.Бакиров, представляли высокоперспективными в отношении нефтегазоносности. Бурение каждой скважины обходилось государству в миллионы рублей, но каждый из перечисленных специалистов надеялся, что затраты, наконец, когда-нибудь оправдаются фонтанами нефти.

Изучением керна скважин, по воле обстоятельств, пришлось заняться и мне. "Перелопатив" огромную массу горной породы, всесторонне и детально изучив её, благо в институте имелись для этого всевозможные лаборатории, уже в первый год своей работы я пришёл к выводу, что в так называемых доживетских отложениях полностью отсутствуют какие-либо признаки нефтегазоносности. Более того, при сопоставлении одновозрастных толщ пород и вообще всех геологических материалов (карт, стратиграфических колонок и т.п.) двух регионов - Русской равнины и Большеземельской тундры, явно прослеживалась разница в истории развития древних морей, в частности, в накоплении в них углеводородных осадков. Наиболее благоприятные фациальные условия существовали на территории Большеземельской тундры.

Словом, вся проделанная в тот период работа привела меня к мысли о бесполезности моего труда в этом бесперспективном регионе, и я вновь обратился к своей "навязчивой" идее - возобновить работы в Большеземельской тундре. Начал с того, что написал объяснительные записки по этому вопросу директору института Д.В.Жабреву и главному геологу А.В.Ульянову, не без участия последнего добившись включения в план института полевых работ по Большеземельской тундре.

Весной партия уже была готова к отъезду в поле. Согласно моему командировочному удостоверению, выписанному 25 августа 1950 года и полученному в канцелярии института за номером 734, через три дня я мог бы выехать в поле, но по распоряжению М.Ф.Мирчинка командировка была отменена. Мой следующий шаг состоял в представлении докладной записки министру нефтяной промышленности Н.К.Байбакову, но, как и следовало ожидать, письмо до него не дошло. Я получил ответ за подписью заминистра Е.Евсеенко, в котором сообщалось: "На Ваше письмо, адресованное на имя министра нефтяной промышленности тов. Байбакова Н.К., сообщаю, что проведение геолого-тематических работ в районе Печорского бассейна не соответствует профилю работ МФ ВНИГРИ, поэтому удовлетворить Вашу просьбу не представляется возможным". Так, 1950 год был потерян.

Кстати, о "профиле". Не так уж был он плох, этот профиль МФ ВНИГРИ. Более половины сотрудников филиала занималась основной работой или, скажем, головной проблемой, связанной с поисками нефти в центральных районах страны. Именно для этой цели, по указанию Сталина, и создавался Московский институт ВНИГРИ, как филиал Ленинградского научно-исследовательского геологоразведочного института . Филиал был оборудован всевозможной аппаратурой, что называется, по последнему слову техники. Здесь для работы и плодотворной научной деятельности имелось практически всё. В институте царила какая-то особо строгая и благодатная атмосфера, здесь каждый был враве полагать, что цель создания института оправдывает средства. Мне тоже было все это понятно, но в голове не укладывалось одно: как в течение по меньшей мере полутора десятков лет ведущие сотрудники института могут извлекать из в общем-то довольно однородной по условиям образования породы многообещающие результаты? Так уж сложилось, что за норму принимались только положительные оценки тех или других районов центральной части России и тех или иных толщ осадков. В связи с этим из года в год каждый отчёт ведущего специалиста заканчивался положительной оценкой и выводом о необходимости продолжать бурение в "бес-перспективном районе".

Теперь о том, что касается моей настойчивости, связанной с попытками отвлечь небольшие средства для своей партии на продолжение работ в Большеземельской тундре или, как было кем-то сказано, "увести институт от его профиля". Возможно, я бы удовлетворился "профильной" отпиской, но ведь институт проводил геологические исследования не только в центральных областях России, но и в Якутии, Сибири, на Северном Кавказе. Так почему же запретным районом оказалась Большеземельская тундра? Вот тут-то все и сводилось к личностным взаимоотношениям. Чем больше я думал об этом, тем более убеждался в одном: если бы в 1946 году со своими материалами я пришел не к Василию Михайловичу Сенюкову, а, скажем, прямо к М.Ф.Мирчинку, проблемы нефтегазоносности Печорского края решались бы в ином русле. А теперь в институте я остался со своей проблемой один на один. Мне многие сочувствовали, а из руководства института поддерживал один человек - главный геолог А.В.Ульянов.

В надежде на помощь главного геолога в мае 1951 года я вновь обращаюсь в дирекцию института с объяснительной запиской, прилагая к ней разработанный план работ по Большеземельской тундре на 1951-55 годы. Спустя три месяца я получил ответ, подписанный тем же Мирчинком, следующего содержания: "Из присланной Вами объяснительной записки о перспективах нефтеносности Большеземельской тундры видно, что эта область представляет интерес для постановки более детальных исследований. В связи с тем, что Большеземельская тундра тяготеет к району деятельности Министерства внутренних дел (Воркута), Ваш материал направлен в это министерство". Сейчас, через сорок с лишним лет, тот ответ вызывает у меня смех. Но тогда... Тогда было не до смеха. Может быть, именно этот разнузданный беспредел давал мне силы.

Хорошо зная, что никаких работ, связанных с нефтеносностью Большеземельской тундры Министерство внутренних дел не ведет, 1 ноября 1951 года я вновь обратился с докладной запиской все к тому же А.В.Ульянову с настойчивой просьбой предоставить мне возможность продолжить исследования в Большеземельской тундре, начатые институтом еще в 1947 году под руководством Сенюкова, для чего, собственно , я и был переведен из Министерства геологии. Я ни на что не надеялся, написал докладную записку просто так, от отчаяния. Но А.В.Ульянов, считая необходимым продолжение работ в тундре и понимая, что мое обращение - последняя "соломинка", дал мне хороший совет, последовав которому, я обратился с подробным письмом к главному геологу "Главнефтеразведки" А.А.Трофимуку, в котором изложил свои доводы по проблеме нефтегазоносности Большеземельской тундры.

Ознакомившись с моими материалами, А.А.Трофимук направил мое письмо директору ВНИГРИ Д.В.Жабреву со следующим заключением, датированным 22 февраля 1952 года: "Считаю предложения Г.А.Чернова правильными. Прошу включить в план института на 1952 год экспедицию по выявлению перспектив Большеземельской тундры. Нужно готовить новые площади для "Главнефтеразведки" в связи с окончанием работ в Центральных областях".

Мое письмо с заключением А.А.Трофимука Д.В.Жабрев направляет все к тому же Мирчинку, без разрешения которого он, директор, не мог решать данные вопросы. От Мирчинка, как и следовало ожидать, приходит предписание следующего содержания: "На ваше письмо N 01-19 от 4 марта 1952 года сообщаю следующее. Район Большеземельской тундры является , как известно, районом работ Министерства внутренних дел, поэтому проводить там геолого-поисковые работы, которые не соответствуют профилю Московского филиала ВНИГРИ, считаю нецелесообразным. 10 марта 1952 года. Член коллегии - начальник Геологического управления МНП". И подпись.

Получив копию этого документа, я отправился к А.АТрофимуку, который просил известить его в случае отрицательного ответа. Он встретил меня как старого знакомого, хотя виделись мы с ним всего второй раз. Внимательно выслушав мой подробный рассказ, он решил написать письмо министру нефтяной промышленности Н.К.Байбакову от своего имени о необходимости продолжения работ в Большеземельской тундре. В конце письма была приписка: "...однако эту точку зрения не разделяет главный геолог министерства товирчинк".

Письмо А.А.Трофимука также не сдвинуло с мертвой точки поднятый мною вопрос, так как не только я, но и многие другие геологи полагали, что письма, адресованные на имя министра, оседают в кабинете Мирчинка. Намечался третий год срыва работ в поле, а меня больше всего угнетало именно то, что геологией я занимался, сидя в кабинете.

Надеюсь, понятно, почему в стенах одного учреждения, одного ведомства диалог приходилось вести с помощью докладных и поснительных записок. Будет неверным утверждать, что время было такое; оно, на мой взгляд, таким и осталось, - в смысле потока жалоб, просьб и т.д. В министерстве было множество главков , но никто из начальников, имеющих подчас возможность оказать содействие в решении того или иного вопроса, не брал на себя лишней ответственности только потому, что кто-то, обладая неограниченной властью, стоял над ними и пользовался этим умело, в сугубо корыстных целях. При этом не так важно, чем эти цели были продиктованы, - завистью ли, злостью или ненавистью к человеку, который вышел из подчинения. Этим я и объясняю отписки М.Ф.Мирчинка, его ссылки на Министерство внутренних дел. А коль я "вышел из подчинения", мне ничего не оставалось, как документально фиксировать каждое свое действо, и это помогало мне в борьбе за нефть.

В конце концов, бытие наше земное определяем мы сами, люди, которые во все времена были либо хорошими, либо плохими. Другое дело, в зависимости от какой установки складываются их взаимоотношения. В мое время, во всяком случае, они формировались через призму недоверия, служившего главной движущей силой в потоке всевозможных бумаг.

Пробовал я получить поддержку и от местных органов - в Коми АССР. Так, в своем ходатайстве на разрешение работ в тундре на имя первого секретаря Коми обкома КПСС Г.И.Осипова я кратко изложил положение дел, известив обком, в частности, о малых перспективах на нефть Тимано-Печорской провинции. Мое мнение оставалось прежним: только переброска ухтинской разведки с Тимана на другие площади, то есть в Большеземельскую тундру, соответствует интересам республики. Я также указал на то, что Министерством нефтяной промышлености мои материалы направлены в Ухтокомбинат, который с 1929 года ведет поиски нефтяных и газовых месторождений на Тимане, однако ухтинские рахведчики остались "глухими" к новому нефтегазоносному району, наотрез отказавшись вести разведку в Большеземельской тундре.

Ответ от Г.И.Осипова я так и не получил. Скажу попутно, что молчание Коми обкома партии стало мне понятным лишь в 1958 году, когда мне довелось беседовать с секретарем этого обкома Н.Н.Рогачевым. Он объяснил позицию обкома тем, что Коми АССР заинтересована в открытии нефтяных месторождений вблизи Сыктывкара, а тундра, мол, находится слишком далеко. Такое объяснение мне показалось более чем странным, поскольку разведчики не создают месторождений, а лишь открывают имеющиеся, причем именно там, где их уготовила природа, мало считаясь с желанием того или иного ответственного работника.

Положение становилось тупиковым. Столько уже было сделано! Функционирует Министерство нефтяной промышленности Союза, и оно не может решить такой маленькой проблемы, как закончить начатое.

Геолог Карасев, мой коллега по институту, подсказал мне написать письмо заместителю председателя Совета Министров СССР с просьбой восстановить работы в тундре. Я уже, что называется, "закусил удила", поэтому использую последний шанс. В письме я кратко коснулся своих работ в Большеземельской тундре, в процессе которых был выявлен ряд признаков, указывающих на перспективность этой территории в отношении нефтегазоносности. Далее, подчеркнув, что в 1947 году был приглашен бывшим директором МФ ВНИГРИ В.М.Сенюковым для продолжения в тундре работ, начатых мною еще в довоенные годы, я отметил, что после смены руководства института эти работы с 1950 года прекращены и не возобновляются по указанию начальника геологичекого управления МНП М.Ф.Мирчинка, несмотря на мои неоднократные обращения. Не забыл я указать и на то, что мои начинания поддерживают главный геолог "Главнефтеразведки" А.А.Трофимук и главный геолог МФ ВНИГРИ А.В.Ульянов. В конце письма я, что называется, излил душу, обратив внимание на следующие факты. Зачем нужно было, писал я, обнадеживать меня, что работы в Большеземельской тундре будут продолжаться , в связи с чем шла подготовка к полевым работам, дело доводилось практически до самого момента отъезда партии в поле и буквально накануне отъезда оно срывалось. Ведь всем известно, что только во время полевых работ геолог открывает месторождения полезных ископаемых, а не сидя в камералке. И в заключение я считал необходимым, в связи с развертывающимся строительством в Большеземельской тундре, срочно продолжить геологические работы в 1952 году с тем, чтобы в 1953 году начать крелиусное и роторное бурение и в ближайшие годы открыть нефтяные месторождения.

Отправив письмо, я стал ждать ответа. Такая деятельность, к сожалению, поглощала все мое "свободное" от работы время. А между тем приближался день защиты моего отчета о проделанной за 1950-51 годы работе по теме "Стратиграфия, палеография и нефтеносность доживетских отложений Русской платформы". Защита отчета была назначена на один из дней декабря 1951 года, обычная тематическая защита, которую делал каждый ведущий специалист института с тем, чтобы закрыть одну тему и открыть новую, на следующие 1-2 года. Я уже говорил, что в отчетах, как правило, давались заключение о положительной оценке работ и рекомендации о дальнейшем их продолжении в том же направлении. Это был общий порядок. Я, мягко говоря, нарушил его.

Итак, совету ученых был представлен отчет, показывающий бесперспективность доживетских отложений Русской платформы. Отрицательная оценка нефтегазоносности Центральных районов России вызвала у геологов, занимавшихся этой проблемой, нездоровый интерес к данному отчету. В мой адрес, как из рога изобилия, посыпались гневные тирады. Оказывается, своим "безответственным документом" я перечеркнул заслуги многих нефтяников, осмелился посягнуть на территорию нефтеносности самого академика Губкина и его последователей, согласно которой Центральные районы европейской части СССР являются западным продолжением Урало-Волжской нефтеносной провинции и предполагалось наличие нефтяных месторождений в Московской, Ленинградской, Ярославской, Горьковской, Костромской и других областях центральной России. Мне напомнили, что Московский филиал ВНИГРИ был создан по прямому указанию Сталина и что на нас, сотрудников института, всецело возлагается задача подтверждения практикой теории Губкина и его последователей, за коих мои оппоненты себя и считали. Разумеется, о целях и задачах института я знал от первого директора института В.М. Сенюкова, но и не думал, что именно это будет главным обвинительным фактом в моем "преступлении".

Ярые сторонники теории Губкина обвинили меня в злонамеренном искажении истины, назвав "несоветским человеком", и намекали на тюремное заключение. Другие, более осторожные, во избежание дальнейшего развития конфликта, советовали в конце отрицательного вывода добавить лишь два слова: "возможно нефтеносны". Столь бурная реакция меня озадачила, но не удивила. Я прекрасно понимал, на что посягнул. Государством затрачены десятки миллионов рублей на проведение экспериментов, поэтому и от меня ждали должной отдачи, а я фактически перечеркивал все надежды на большую нефть в заданных районах. Возможно, в чем-то я был виноват, не оправдал чьих-то надежд, но все обвинения в свой адрес я принять не мог. Моя совесть не позволяла мне, как фокуснику, подтасовывать карты, в данном случае, геологические. Я твердо стоял на своем: дальнейшие работы на данной территории проводить нецелесообразно; если же я ошибаюсь, пусть другие докажут нелогичность моих выводов.

Мои оппоненты проявили завидную изобретательность. После жарких дебатов председатель секции "Стратиграфия и литология" М.Ф.Филиппова зачитала заключение : "Первая оценка за работу - "отлично", но, учитывая недостаточную аргументацию в отношении нефтеносности изученной площади, ее следует снизить до "хорошо". Просить ученый совет поставить на обсуждение вопрос о перспективах нефтеносности нижнепалеозойских отложений, так как в настоящее время он принял дискуссионный характер". Если сказать откровенно, я был польщен последними словами, - это уже было хорошо. Но, тем не менее, за мной утвердилась репутация неуживчивого, заносчивого геолога. И это несмотря на то, что с делами я, кажется, справлялся нормально.

Мои выводы вскоре подтвердил А.А.Трофимук, на одном из заседаний выступивший в защиту отрицательной оценки нефтегазоносности Русской платформы. При этом он сослался на только что защищенный мною отчет. В зале, где присутствовали геологи-нефтяники со всего Союза, от неожиданности прокатилась волна удивления. В перерыве заседания геолог Чепиков представил меня Мирчинку, который то ли в шутку, то ли всерьез пригрозил "задать мне трепку за безответственные выводы". Тогда мне было не понять, какие далеко идущие последствия этого конфликта готовит для меня главный геолог Министерства.

В послесловии к этой истории мне хотелось бы добавить, что время внесло свои коррективы: всем стало ясно, что Центральный район не оправдал надежд своих приверженцев, в связи с чем бурение здесь было прекращено.

Однако, вернемся к письму, которое было написано мною в Совет Министров. До меня дошли слухи о том, что письмо рассмотрено и ответ на него получен дирекцией института. Но Жабрев молчал, не торопился и я. Но вот однажды нас с А.В.Ульяновым вызвал к себе А.А.Бакиров, заместитель начальника геологического управления, попросив рассказать о проблеме нефтеносности Большеземельской тундры. Думая, что разговором, как обычно, дело и окончится, я, тем не менее, сделал доклад, длившийся около часа. Бакиров же, внимательно выслушав мой доклад, неожиданно предложил нам пойти к министру Байбакову с тем, чтобы снять возникшее недоразумение по Большеземельской тундре.

Этот день, 26 июня 1952 года, остался для меня незабываемым. Войдя в просторный кабинет Министра нефтяной промышленности, я растерялся, узнав среди расположившихся за столом людей представителей многих нефтяных организаций и сотрудников Главнефтеразведки. Мирчинка в кабинете не было.

Мои робость и растерянность как рукой сняло, когда мне предложили разложить свои материалы на большом столе. Я ясно представлял геологическое строение любимой мною тундры, моей уверенности не было границ, а потому говорил и говорил, до неприличия увлекаясь волновавшим меня вопросом. Наконец, я окончил доклад, изложив все "козыри" в пользу продолжения начатых работ. Довольно настойчиво меня поддерживали многие из присутствоваших, в том числе А.А.Трофимук, ныне крупный ученый, академик, и главный геолог филиала ВНИГРИ А.В.Ульянов. Обращаясь к куратору Ухтинского комбината Шмелеву, министр пожелал узнать его мнение по этому вопросу. Шмелев, давно знающий о моем предложении провести буровые работы в Большеземельской тундре, не скрывал несогласия ухтинских геологов с этим предложением, сославшись на очень трудные условия для разведок. Приступ смеха вызвало сообщение Шмелева о том, что прошлым летом, когда в районе Мутного Материка бурилась скважина, во время половодья утонуло три лошади. Я не выдержал и парировал доводы куратора тем, что сейчас о трудностях говорить просто смешно.

Байбакова ответ Шмелева явно шокировал, и, поскольку тот озвучил мнение ухтинских геологов, министр попросил Шмелева высказать собственное мнение, именно как куратора разведочных работ на Тимане. Осознавший несуразность своего предыдущего ответа, Шмелев, несколько подумав, сказал, что считает необходимым продолжение работ.

Затем министр, по-дружески обратившись к Андрею Александровичу Трофимуку, спросил его мнение. И очень удивился, многозначительно посмотрев на Трофимука, когда узнал, что Андрей Александрович уже высказывал свое положительное мнение в письменной форме на имя министра, оставаясь при том же мнении и теперь. Я понял, что письмо Трофимука не дошло до Байбакова, поэтому здесь же передал ему копию. Ознакомившись с документом, Байбаков посмотрел на Бакирова, интересуясь мнением геологического отдела. Бакиров, конечно, растерялся, так как самостоятельно не решал ни одного вопроса, и поэтому сослался на письмо Мирчинка. И здесь я "выручил" Бакирова, вручив министру ответ Мирчинка на моё письмо, посланное Байбакову.

Прочитав ответ Мирчинка, Николай Константинович встал из-за стола и довёл до сведения присутствующих, что сам Сталин придаёт большое значение Заполярью (Байбаков показал на карте район Пай-Хоя ), откуда в свое время был осуществлен перелет через Северный полюс в Америку. Район может оказаться стратегическим, добавил он, если там будет нефть.

Вот ведь парадокс: люди неохотно едут в этот край, когда их посылают, в то же время не пускают тех, кто сам туда рвется. Это полушутя заметил один из присутствующих, и все улыбнулись. Обстановка разрядилась.

Спросив меня о необходимых средствах, министр получил поспешно переданную ему записку от Бакирова, в которой, по словам последнего, был набросан план работ. Ознакомившись с представленным на четвертушке листка "планом", Байбаков ничего не ответилн встал с тем, чтобы вернуть листок автору, но Бакиров не дотянулся, из-за чего листок, падая, совершил вираж перед Ульяновым, который, вероятно, видел этот "план" раньше и знал его содержание. Байбаков опять обратился ко мне, я встал и начал обстоятельно говорить, в каких районах не обойтись без глубокого бурения и где следует заложить первые две скважины. А так как требовала изучения с точки зрения нефтяной геологии гряда Чернышева, породы которой выходили на дневную поверхность, я предложил провести геологические исследования в этом году, чтобы на будущий год запланировать разведочные работы с бурением в наиболее перспективных районах. В заключение совещания Байбаков дал указание Бакирову подготовить приказ согласно моим рекомендациям и обязательно дать его мне на визирование. Видимо, Байбаков уже не доверял геологическому отделу.

По дороге в институт А.В.Ульянов, резюмируя, что я добился продолжения работ в Большеземельской тундре, предупредил меня о М.Ф.Мирчинке, который, мол, никогда этого не простит мне и будет при первой возможности ставить палки в колёса. Помимо этого, Ульянов сообщил, что видел записку Бакирова, которая летала по кабинету министра, и если бы Байбаков не вернул её обратно, нам не выполнить бы начертанного там задания. Я же, окрылённый положительным решением министра, не думал ни о каких последствиях. Надо было собираться в поле, поскольку торопило время - кончался июнь.

Приказ министра N 1035 от 26 июня 1952 года гласил:

"1.Организовать в 1952 г. Большеземельскую партию с целью оценки перспектив нефтегазоносности Большеземельской тундры и выявления площадей для постановки поисковоразведочных работ на нефть и газ.

2.Руководство вышеуказанной партией возложить на Чернова Г.А., обязав последнего представить отчёт по проведенным работам с практическими предложениями и рекомендациями по постановке поисковоразведочных работ на нефть и газ в пределах Большеземельской тундры к первому апреля 1953 года".

НА СЕВЕРНУЮ ЧАСТЬ

ГРЯДЫ ЧЕРНЫШЕВА

Работы предполагалось проводить двумя отрядами, один из которых должен был исследовать отложения бассейна реки Адзьвы, протекающей с севера на юг через всю тундру вдоль гряды Чернышева. Сама Адзьва и ее притоки вскрывают силурийские, девонские и каменноугольные отложения, слагающие эту гряду. С точки зрения нефтеносности они ещё не изучались. Второй отряд должен был изучать те же отложения, но в районе Воркуты. Такие работы намечались ещё в 1941 году, но, как уже говорилось, были сорваны начавшейся войной.

Ситуация резко изменилась. Поднялось настроение. Я заметил, но не придал тому значения, что в подборе кадров для второго отряда активное участие принимает сам директор института. По своей наивности, я только улыбался. Он рекомендует мне взять на должность начальника отряда геолога Гребнева, характеризуя его как опытного исследователя, поскольку тот работал в Якутской экспедиции Возвышаевой. Я, естественно, соглашаюсь, хотя и не имел чести знать Гребнева, как и возможности поближе ознакомиться с его качествами, поскольку он вернулся в Москву незадолго до нашего отъезда в поле.

В полном соответствии с приказом министра, я составляю смету для полевых работ экспедиции в составе двух отрядов. Поскольку районы работ в географическом отношении были разобщены и между отрядами не могло быть никакой связи, как и никакого влияния на Гребнева с моей стороны, я определил ответственность за финансовые расходы отдельно на каждого из нас. Эта незначительная предосторожность оказала мне потом неоценимую услугу.

Кстати, о средствах. Они, как всегда, были самыми минимальными. Никакой экспедиционной роскоши. Так, из оборудования в моём распоряжении были кирка, лопата, геологический молоток, а из снаряжения - ватники, брезентовые куртки, спальные мешки и палатки. На складе не оказалось кирзовых сапог для рабочих, и на их приобретение были выделены деньги.

Мой походный образ всегда одинаков: кожаная, грязно-коричневого цвета, куртка на плечах, на ногах - кеды или резиновые сапоги, в зависимости от погоды, а также живописная от жарких лучей полярного солнца и постоянных осенних дождей шляпа на голове - от комаров, так как накомарников я не признавал. Забегая вперед, скажу, что четверо моих рабочих были экипированы отвратительно: вместо кирзовых сапог, не оказавшихся и в сельмаге, пришлось купить кирзовые ботинки - не по размеру и не по условиям тундры.

Итак, каждый отряд самостоятельно выезжает к месту своего назначения. Гребнев с сестрой в качестве помощницы направляется в Воркуту, я с женой - в город Печору, как промежуточный пункт на пути к Большеземельской тундре.

Пароходом из города Печоры в Усть-Усу мы прибыли в пору сенокоса. Председатель сельсовета попросил поехать с нами двух ребят - пятнадцатилетнего Николая и семнадцатилетнего Михаила, а ещё Настю - молоденькую девушку, и Егора - мужчину средних лет, инвалида войны, потерявшего на ней руку по локоть. Мы купили лодку грузоподъёмностью тонны полторы и продоводьствия на три месяца, насушили сухарей. В одно прекрасное утро крохотный пароходик "Пионер" потянул на буксире нашу "баржу" вверх по Усе, до устья Адзьвы.

Будучи студентом 4-го курса МГУ, ещё в 1929 году, я уже бывал на реке Адзьве с экспедицией отца. Это была моя последняя полевая геологическая практика, во время которой я собирал материал для дипломной работы. Исследования отца были связаны с угленосностью Печорского края, поскольку имелись давние сведения о выходах на Адзьве углистых сланцев. На самом же деле в среднем течении Адзьвы оказались выходы пород пермского возраста, среди которых было обнаружено несколько пластов каменного угля. Интересно отметить, что уже тогда отец обратил внимание на выходы газов и в небольшом озерце показал мне, как нужно брать пробу газа в бутылку. Одно такое озерко здесь им было сфотографировано. Именно к этому времени я и отношу возникновение своего интереса к проблеме нефтегазоносноти этой территории. Во время той давней экспедиции мы с отцом поднимались по Адзьве на двух маленьких лодках с четырьмя опытными и крепкими мужиками - местными жителями из деревни Аранец, уже не раз путешествовавшими с моим отцом по многим притокам Печоры и Усы. Кстати, отец свои экспедиции по Печорскому краю старался проводить с одними и теми же рабочими. Он заранее договаривался с ними на следующий год, так как определенная стабильность в коллективе обеспечивала успех. Я тоже предпочитал иметь в качестве рабочих только местных жителей. Но, как видим, организация моих экспедиций не отличалась планомерностью.

И вот теперь, вспоминая прошлые годы, я с какой-то жалостью и недоверием смотрел на своих рабочих. А между прочим, ребята с большой охотой согласились сопровождать меня по реке Адзьве и даже уверяли, что владеют искусством хождения на лодках по тундровым рекам. Эту ребячью самонадеянность я объяснял тем, что каждый рожденный на этой земле мыслил себя прирожденным лодочником.

В путь по Адзьве мы отправились, пока не спала весенняя вода. Идя по берегу, два человека, меняясь через каждые два часа, тащат лодку на бечеве, в то время как другие, находясь в лодке и орудуя шестами, помогают обходить мелкие перекаты, и, когда надо, стаскивают лодку с мели, прыгая в воду в кирзовых ботинках. Я, как всегда, иду берегом и наблюдаю, как мои помощники набираются опыта, присущего их отцам.

Каждый день приближает нас к озерам. Поднимаемся шумно. Егор - когда-то опытный лодочник, а теперь беспомощный, покрикивает и понукает молодежь. Я иду по высокому коренному берегу, не спуская глаз с лодки, чтобы вовремя оказать помощь. То и дело по реке раздаются голоса: "Лок татче!" ("Иди сюда!"), "Кыскыне!" ("Тащи!"). На пороге Бурундук-Кось случилась авария: в тот момент, когда уже казалось, что порог преодолен, оборвалась веревка. Лодкой управлял я сам, остальные впятером тащили бечеву. Все произошло мгновенно, и находившиеся на берегу попадали как подкошенные. Я не успел сманеврировать, в результате чего лодку отнесло вниз на километр. Однако все обошлось благополучно.

На другом пороге, не представлявшем ничего опасного, чуть не утонул Егор. Ребята не спеша тянули бечеву, разговаривая между собой, а Егор сидел на корме за рулём. Наверное, он сделал неудачный поворот веслом, а в момент удара волны в борт лодки ребята на берегу ослабили бечеву. В итоге лодку понесло вниз. Егор, чтобы задержать её, мигом прыгнул в воду, но течение сбило его с ног. Каким-то чудом Егор успел ухватиться одной рукой за борт, а смышленая молодежь на берегу, напрягая все силы, держала лодку.

Как бы то ни было, но каждый день приближал нас к цели - к озеркам. Трудно пришлось в верховьях Адзьвы, где на протяжении трёх километров тянется "Сердце порог", как его называют местные жители. В жаркий период, когда в тундре пересыхают реки, этот порог непроходим. А мы как раз и подошли к нему в летнее время. Солнце палит нещадно. В русле обнажились все большие и малые камни. Вот тут мы изрядно помучились со своей "баржей". Медленно идём по сухому руслу, руками освобождая его от валунов и по узкому проходу протаскивая лодку. Да, даже такое небольшое суденышко, как наше, велико для таких рек. Приключения не проходят без ущерба: подмочили часть продовольствия, заплесневел хлеб, так что в последние дни пришлось подтянуть ремни. Словом, было всё: и смешно, и тяжело, и опасно. Тем не менее, подъём по реке Адзьве был осуществлен в 24 дня, что при нашей небольшой тягловой силе было хорошим результатом. День на день не приходился: иногда 8, а то и все 28 километров в день.

Блаженный отдых поджидал нас на озерах. Наконец-то, после месячного пешеходного маршрута, ребята сели на весла. Многочисленные озёра здесь соединяются между собой узкими, но глубокими протоками. Надо было осмотреть их все. Мы попали в сказочную страну: перед нашим взором - целый лабиринт голубых, как небо, озёр, над головой - голубое небо и яркое полярное солнце, отражающееся в зеркальной водной поверхности. Тихо скользит наша лодка, и все объято какой-то особенно торжественной тишиной. Ничто не шелохнётся. И вдруг из заводи выплывает семейство царь-птиц: два белых лебедя, а за ними - еще не успевшие поменять наряд молодости три молодых лебедя в сером оперении. Взрослая пара, горделиво покачивая головами, осторожно поглядывает в нашу сторону, явно недовольная нашим вторжением в их прекрасные владения. Остановившись, мы любовались необыкновенной семьёй. Думалось, что никому неизвестна эта прелесть, созданная природой здесь, вдали от людей, что кроме нас некому любоваться своеобразной красотой этого нетронутого уголка.

Ан, нет! На берегу одного из этих многочисленных озёр приютилась избушка. Перед нами она появилась совершенно неожиданно, как в сказке. Мы, конечно, поспешили высадиться на берег и навестить хозяев. Войдя в избушку, мы поразились ещё больше: перед нами с осанкой королевы сидела женщина необыкновенной красоты, её голову обвивала вдвое уложенная тяжёлая русая коса, а одета она была в старинную национальную одежду народа коми. Рядом с ней на полу сидел малыш лет четырёх-пяти. Залюбовавшись этой картиной, я не сразу решился заговорить. Женщина тоже молчала, и, как мне показалось, её лицо не выказало никакого удивления. Уже не помню точно, с каким вопросом я обратился к ней, но она обнаружила полное незнание русского языка. Когда мои рабочие по-коми объяснили ей, кто мы такие, она стала односложно, немногословно отвечать, сохраняя все то же достоинство. Вскоре пришёл хозяин, с которым мы разговорились. Живя на озёрах постоянно и занимаясь рыболовством и охотой, связь с внешним миром он осуществлял лишь изредка, по великой нужде: летом - на лодке по Адзьве до деревень, зимой - по санному пути на собаках. Ранней весной и поздней осенью здесь со своими огромными стадами проходят кочующие оленеводы, которые на одной из проток держат два чума для летних остановок. Оленеводы запасаются здесь рыбой, прежде чем отправиться в дальний путь на Пай-Хой.

По берегам озёр никаких выходов скальных пород мы не обнаружили, а потому заторопились вниз по реке. У каждого притока, например, Пымва-Шор, Изрузь-Шор, которые нам надлежало обследовать, надолго останавливались, готовились к маршруту и уходили на неделю. Брали с собой только тент, который спасал от дождя, а иногда и от снега, только с двух сторон. Фактически мы спали под открытым небом, на свежем воздухе, закутавшись каждый в свой спальный мешок и тесно прижавшись друг к другу. А снежок, между тем, падал всё чаще и чаще, одевая холмы и сопки в зимний наряд, что для этих широт было в общем-то рановато.

Продукты таяли у нас на глазах. Рыбы в нижнем течении Адзьвы почти не было, а ловить её специально у нас не было времени. Словом, - холодно и голодно. Помню, в последний маршрут мы пошли со скудным пайком - два чёрных сухаря и два куска рафинированного сахара на каждого. Уже сыпал такой снежок, который плотным слоем устилает всю тундру и остаётся на зиму. Целый день мы карабкались по высоким и мокрым склонам Пымва-Шора, выискивая и выбивая окаменелости, описывая пласт за пластом. Наконец, измученные, около четырёх часов расположились на утёсе со своим жалким обедом. Все поёживались и молчали. Каждый думал о своём, сокровенном. Ребята, очевидно, мечтали поесть досыта. И в самом деле, что такое два сухаря и два кусочка сахара при такой работе в таких трудных условиях! Выглядели мы жалко. Тут ещё, как на грех, никак не закипал чай. Хвороста нет карликовая берёза не горит,- мокрая. Сидим, жуём сухари, запиваем полутёплой водой, молчим, и вдруг видим : на противоположную скалу выходит важенка с двумя оленятами, остановилась, оглядела окрестности, горделиво поворачивая свою рогатую голову, очевидно, высматривая, в какую сторону безопаснее идти. Глупые оленята тут же начали щипать ягель. Я залюбовался важенкой, уж очень красиво она вырисовывалась на фоне неба, стоя на одинокой скале. Ребятам же было не до красоты, поскольку я увидел их выпрашивающий, пытливый взгляд. Я сидел, не двигаясь, и в душе надеялся, что важенка вот-вот скроется. Ребята стали умолять меня, имея в виду продовольственную поддержку. Мысль о голодных подростках взяла верх, и я решил убить одного олененка постарше, оставив мать с полугодовалым детенышем. Радости у ребят было немало, так как подспорье нам пришло вовремя. Тушка же была освежевана и разделена на части, которые мы понесли в лагерь. Первые сутки ели, как говорится, досыта, а потом перешли на норму. Ребята повеселели.

Короткое полярное лето близилось к концу, и мы торопились спуститься по Адзьве. Рано утром 5 сентября наши палатки замело мокрым снегом, было это у устья Фомаю, где стояла "деревня" из двух изб. Не захотелось свертывать палатки под мокрым снегом и идти в маршрут, тем более, что днёвку ребята безусловно заслужили. Фактически в течение всего лета у нас не было ни одного выходного дня. Ежедневно рано утром по моему сигналу "подъем" мы свертывали палатки, грузили все в лодки, завтракали и отправлялись в путь. Часов через четыре-пять я криком извещал свою команду об обеде. По команде тащили на берег ложки, плошки, котелки. Пообедав, снова отправлялись в путь. Часов в девять-десять вечера становились на ночлег. И так все лето. Тем временем снег, которым замело наши палатки, стаял, но мы знали, что впредь погода нас уже не будет баловать. С каждым днем становилось все холоднее, зачастили дожди. Правда, при спуске по реке мы никаких затруднений не испытывали.

В устье Адзьвы нас все же застала пурга. Адзьва заковалась в лед, а на Усе образовались ледяные забереги. Дни стали короткими, а ведь впереди оставалось еще 150 километров пути по реке Усе, сплавляться по которой пришлось в жуткую погоду. Не хотелось лишний раз ставить палатки на снегу, разжигать костер, готовить пищу, и мы долго плыли в темноте, подталкиваемые льдинами, совсем выбившись из сил. Но настроение было отличное: ребята чувствовали близость своего дома. Последняя ночевка на Усе состоялась в избушке. В темноте мы увидели на берегу огонек и, обрадовавшись возможности теплого ночлега, причалили к берегу, с трудом преодолев нагромоздившиеся у берега льды. Никто не вышел нам навстречу, как это обычно бывало в деревнях.

Направившись в избу в поисках тепла, мы, как выяснилось, пришли туда не напрасно. Михаил встретил здесь свою мать, приехавшую в деревеньку из Усть-Усы по каким-то делам. Нас приняли как лучших гостей и накормили вкусной картофельной похлебкой. После этого ребята уснули, как убитые, а я, к сожалению, провел ночь без сна. Как и всегда после экспедиции, я не сразу привыкаю к домашнему теплу.

На другой день мы подплыли к Усть-Усе. В поселке был переполох, связанный с наступлением очень ранней зимы. Обычно Печора встает в середине октября, и весь сентябрь мы еще работали в тундре. В этом же году уже 28 сентября, когда мы прибыли в Усть-Усу, здесь свирепствовала настоящая зима. Я никак не думал, что зима застанет нас уже в Усть-Усе.

Пароходство всполошилось: пассажирские пароходы прекратили рейсы на Печору, а грузовые были заняты срочным выводом всевозможных барж в безопасные курьи (местное название старых русел рек, где зимует речной транспорт). Мы с женой выбрались из Усть-Усы с большим трудом, ведь у нас с собой была целая тонна груза и зимовать мы никак не могли. Начались бесконечные переговоры, в результате которых начальство, наконец, разрешило нам погрузиться на один грузовой пароход, якобы отходящий на Печору. Мы с радостью погрузились и, действительно, на третий день пошли в рейс. Не пройдя и двадцати километров, пароход остановился. Я думал, что это какая-нибудь пристань, и вышел на палубу. Но к своему ужасу и удивлению увидел, что мы находимся в Ош-курье, битком набитой такими же пароходами, пришедшими сюда зимовать. Две недели я доказывал служащим пароходства, что нам никак нельзя здесь оставаться. Спустя 15 дней нас, наконец, вывезли из Ош-курьи, и мы с облегчением покинули воды Печоры.

В камеральный зимний период на основании всех собранных в течение последних лет материалов был составлен подробный план дальнейших комплексных геологоразведочных и геофизических работ на территории Большеземельской тундры. Были намечены наиболее подходящие места под опорное глубокое бурение: скважины рекомендовалось заложить в низовьях реки Колвы - к северо-востоку от Усть-Усы, в окрестностях Нарьян-Мара, и на побережье Баренцева моря - в низовьях реки Черной. Предусматривалось также бурение нескольких менее глубоких скважин вблизи города Воркуты. Подробный план был составлен на три месяца раньше предусмотренного приказом министра срока, и на Ученом совете МФ ВНИГРИ получил принципиальное одобрение. Так, территория Большеземельской тундры была признана высокоперспективным районом. План с сопроводительными документами был направлен в геологический отдел МНП. Однако, этому проекту суждено было пролежать без действия более шести лет.