Содержание

АМБИЦИИ МИРЧИНКА

Камеральный период начался для меня, мягко говоря, неудачно. Мне надо было разложить образцы породы, вес которых в сумме составлял около тонны, систематизировать их по разрезам, отбить от каждого по кусочку для химических, петрографических и других анализов, отобрать фауну, флору. Словом, кто знаком с работой геолога, может себе представить, что такое первоначальная камеральная обработка. В такой момент в мой кабинет вдруг поместили ещё четырёх сотрудников, один из которых был излишне болтлив и своими бесконечными разговорами не давал никому работать. Начальник второго отряда Гребнев, прибыв из экспедиции, переключился на другой род деятельности. Как-то он не появлялся на работе целый месяц, объяснив затем своё исчезновение выполнением "важного" дела, порученного ему директором института. Частенько не появлялась на работе и его сестра, старший коллектор второго отряда О.И.Гребнева. Да и груза у этого отряда, по моим меркам, было маловато. Фактически я работал с одним коллектором.

Как оказалось, действительно, по поручению директора Гребнев ездил по моим следам в Усть-Усу с проверкой, находится ли на хранении оставленная там "наша баржа". Лодка, как я уже говорил, была куплена, причём всего за 200 рублей, но как того требовала наша бухгалтерия, чтобы снять с экспедиции материальную ответственность, документы пришлось оформлять не на покупку, а на аренду, хотя местный житель, продавший нам лодку, и не понимал, что такое аренда. Интересовал Гребнева и вопрос, получали ли мои рабочие премию, которую я им выплатил по окончании работ, оформив дополнительными десятью рабочими днями, так как климатические надбавки местным жителям по закону платить не полагалось. А ребята, право же, заслужили это ничтожное вознаграждение.

Моя предусмотрительность всё-таки спасла меня. Лодку я сдал в сельсовет на хранение, надеясь ещё ею воспользоваться. Премию рабочим выдал там же в присутствии председателя. Как видим, Гребнев целый месяц собирал на меня компромат. Может ли нормальному человеку прийти в голову мысль о проверке финансовых расходов на лодку и выплат премиальных в размере всего трехсот рублей, послав для этого в Заполярье геолога и оплатив ему стоимость поездки, в 2-3 раза превышающую проверяемую сумму?

Но это было только начало. Вскоре на имя Н.К.Байбакова от сестры начальника второго отряда Гребневой поступило письмо, сфабрикованное, конечно, самим Гребневым, со следующей формулировкой: "О недобросовестной работе начальника Большеземельской партии МФ ВНИГРИ т.Чернова Г.А., использовавшего свою служебную командировку в Большеземельскую тундру в своих корыстных целях и интересах и преступно израсходовавшего 250000 рублей".

Для окончательного выяснения вопросов, связанных с моей "преступной деятельностью", по распоряжению геологического управления МНП создаётся комиссия, в состав которой вошли: геолог из МНП Н.А.Грибова, старший геолог МФ ВНИГРИ Федорова и, в чем мне повезло, М.В.Елина - ученый секретарь института. Мне, как начальнику партии, автором письма предъявлялось около тридцати различных обвинений. После ознакомления с материалами, комиссия пришла к следующим выводам (документ датирован 4 июня 1953 года): "В заявлении тов.Гребневой О.И. не имеется ни одного обоснованного пункта, позволяющего обвинить Г.А.Чернова, как это делает автор заявления, в использовании своей служебной поездки в корыстных целях и преступном расходовании 250000 рублей. Вместе с тем, в поданном заявлении содержится много голословных обвинений, а некоторые факты преподнесены в явно сгущённых красках, с определённой тенденцией, или ложно... В заключение комиссия считает своим долгом отметить непорядочное поведение О.И.Гребневой и П.И.Гребнева... Во время работы в Большеземельской партии тов.Гребнев П.И. показал себя как крайне недисциплинированный работник, не выполнявший в ряде случаев служебных заданий и не оправдавший доверия в финансовом отношении (начисление северных надбавок во время нахождения в Москве, самовольное исправление командировок, задолженность в бухгалтерию МФ ВНИГРИ)... Гребнев П.И. позволил себе недостойное поведение по отношению к местному населению".

Как видим, Пал Иваныч Гребнев оказался замечательной личностью. Он очень хорошо напоминал, и не только именем, но и своей деятельностью, одного широко известного литературного героя. Вот только гоголевский Чичиков скупал нужный ему товар, а Павел Иванович Гребнев такой же приятной наружности, как выяснилось, производил обмен товара. Ему было около 30 лет, на его молодом лице красовалась окладистая борода - непременный атрибут молодого (новоявленного) геолога, на его плечах - единственный и неизменный рюкзак. Да, он производил впечатление. В рюкзаке же он возил свой "товар": полученные на складе канцелярские принадлежности, самые малые, не занимающие много места, - карандаши, резиночки, скрепочки и т.п. Весь этот "товар", стоящий копейки, Пал Иваныч ещё в Якутии обменивал у тамошних оленеводов на дорогостоящий, - шкурки, костяные предметы и др. Все это я узнал от начальника Якутской экспедиции О.Д.Возвышаевой. Вся эта деятельность в акте комиссии была отмечена как "недостойное поведение по отношению к местному населению". Возвышаева удивилась тому, как я мог привлечь такого человека к работе в своей экспедиции, в то время как она неоднократно ставила вопрос перед дирекцией о его увольнении. Ну, как он попал в мою экспедицию, было уже сказано. Теперь же стала ясна цель директора с назначением именно Гребнева на работу в мою партию.

Все это кончилось тем, что Гребнева с работы уволили. Однако результатами работы данной комиссии не был доволен один человек. Как уже можно догадаться, этим человеком был Мирчинк - гениальный постановщик этого спектакля. А поскольку подобранные им актёры со своими ролями не справились, он назначает новую комиссию, но уже из министерских "тузов": Хвостова, Кутукова, Беспалова.

В один прекрасный день я получил от директора института Жабрева новое распоряжение: "Министерство затребовало Ваш отчёт по Большеземельской тундре и Ваши полевые книжки. Прошу срочно доставить все эти материалы ко мне 13 июня 1953 года". Материалы были доставлены, комиссия работала, но меня почему-то не вызывали.

Несмотря на все эти перипетии, 27 июня директор Жабрев подписал полевую командировку в Большеземельскую тундру мне и геологу Тимченко. Но... в этот момент оказывается арестованным Берия, который, помимо других "дел", курировал тогда нефтяные промыслы. И Мирчинк тотчас меняет своё решение!

Первого июля 1953 года состоялась защита моего отчёта по работе за 1952-53 годы. Актовый зал института был переполнен, поскольку пришли не только, как обычно, научные сотрудники, но и почти все служащие, так как история с моей экспедицией уже наделала много шума. Прибыла и комиссия министерства, в полном составе, вместе с директором, расположившаяся в последнем ряду набитого до отказа небольшого зала.

Когда председательствующий предоставил мне слово, я быстро поднялся и подошел к столу. Предстояло сказать так много. Начал с того, что работал в Большеземельской тундре ещё в довоенные годы, говорил о геологичесеом строении этой, ещё недостаточно изученной, территории, о её многообещающей перспективе на нефть и газ, судя по имеющимся материалам. Сказал я и о целях и результатах последних работ минувшего 1952 года. И, наконец, закончил главным: задание, установленное министром Н.К.Байба-ковым, выполнено на три месяца раньше срока, в том числе составлены проект разведочных работ по бурению крелиусным и роторным методом и план научно-исследовательских работ на 1953 год.

После часового доклада перешли к прениям. Выступившие геологи отметили большой объём проделанной работы и дали положительные отзывы. Затем слово взяла учёный секретарь М.В.Елина, также положительно оценившая мою работу. Как обычно, защиту таких отчётов завершает своим выступлением директор. Видно, Жабреву не понравился поток речей в мою пользу, и он решил своим выступлением изменить ход событий. Зал затих. Теперь, конечно, я не могу дословно восстановить в памяти все выступление Жабрева, но хорошо запомнил последние его слова: "...считаю неудовлетворительной работу, проведенную Г.А.Чер-новым... Отчёт представлен на основании его прежних исследований в Большеземельской тундре, а прошлогодние исследования ничего нового не дали... Чернов пропагандирует перспективы Большеземельской тундры, о которых пишут в школьных учебниках".

Такой поворот дела насторожил многих, а смелая М.В.Елина, снова попросив слова, выступила в мою защиту: "Наш уважаемый директор не прав в отношении оценки работы Г.А.Чернова. Я подробно ознакомилась со всеми материалами прошлого года, поскольку была назначена членом комиссии по рассмотрению заявления Гребневой. Так оценивать работу Чернова - значит не видеть его материалов. Кроме того, предоставленный им отчёт оценивался видными учёными нефтяниками на "отлично ". Очень жаль, что Вы, товарищ Жабрев, не видели отчёта, так поступать - это не по-советски. Конечно, некоторое невыполнение прошлогодних полевых работ имеет место, но оно касается отряда Гребнева и вызвано бездеятельностью последнего, что почему-то не принято во внимание дирекцией".

После такого выступления нашлись ещё смельчаки, высказавшие свою точку зрения, не согласную с оценкой директора. А геолог Маслов, что меня поразило, задал вопрос, не имеющий отношения к обсуждаемой теме: почему, мол, я отрицаю нефтеносность доживетских отложений? В ответе я связал результаты исследований по Печорскому краю и центральным районам страны, отметив, что в тундре в палеозое были более благоприятные условия для образования нефти и, кроме того, налицо её прямые признаки, каковых нет в центральных районах. Мой ответ вынудил Жабрева на реплику с места - он, дескать, мог бы написать такой отчёт, не выезжая в поле. Я заострил внимание на этой фразе.

После зачитывания трёх отзывов с оценкой "отлично", я увидел, что члены министерской комиссии покинули зал, а директор остался на месте. Мне предоставили заключительное слово. Ответив на вопросы геологов, я "переключился" на своего главного "оппонента", сказав буквально следующее: "Да, конечно, я согласен, что по одной реке Адзьве нельзя составить план разведочного бурения для такой территории, как Большеземельская тундра. Поэтому, вполне естественно, при разработке плана были использованы материалы прошлых лет. Меня же больше всего удивило выступление уважаемого нами директора: плохо, что он не знакомится с нашими отчётами, а черпает геологические данные из школьных учебников, о чём я искренне сожалею. По этой причине у него и создается впечатление, что отчёты можно составлять, сидя в кабинете. По всей видимости, он так и делает".

Вижу реакцию зала: многие заулыбались, иные засмеялись, а некоторые закрыли ладонями рты, чтобы не быть замеченными "строптивым директором". И вот итог защиты, о чём свидетельствует официальная справка: "Отчёт принят с оценкой "хорошо". Председатель секции Региональной геологии М.Сушкин, секретарь Н.Храпова".

Но, как говорится, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Мне было не до смеха. Дальнейшая моя судьба "повисла" в неизвестности. Министерство молчало, меня даже не ознакомили с заключением комиссии Мирчинка. Я вновь, в который раз, был предоставлен сам себе и, дабы выжить, должен был действовать. Поэтому пишу письмо Маленкову (копия - председателю министерской комиссии Кутукову), отмечая всё то же - неоднократные срывы работ по тундре, связанных с её перспективами. Но, как уже часто бывало, письмо к адресату не попадает. Я все рассказал, как на духу, избавляясь от давящих меня мыслей, А.А.Трофимуку, которого как-то встретил в министерстве. Он возмутился и посоветовал написать письмо Н.С.Хрущеву, а копию направить Н.К.Бай-бакову, что я и сделал 7 июля 1953 года, обстоятельно изложив суть дела и попросив разобраться в этой "простой и одновременно сложной истории".

Ответ, из которого все было понятно, я получил 11 июля, но не от Секретаря ЦК КПСС и министра нефтяной промышленности, а всего лишь от заместителя министра М.Евсеенко. Несмотря на то, что кляузы, состряпанные Гребневыми, были ложными и оба они уже были уволены из института, их письмо все-таки сыграло должную роль. Геологическое управление министерства, а проще,- всё тот же Мирчинк, не приняло во внимание результаты комиссии, важным оказался сам факт наличия кляузы. Соответственно с этим "моё" дело было изложено заместителю министра Евсеенко, а тот, что тоже естественно, даёт соответствующий ответ. Из него я понял, что работы сняты, но вовсе не по тем причинам, на которые указывал Гребнев, а ввиду нецелесообразности их проведения в дальнейшем. Мне стало ясно, что Мирчинк ждет удобного момента, чтобы окончательно сокрушить меня. Я же думал по-другому: мне некуда отступать, а потому необходимо переходить в наступление.

Поскольку я не получил ответа из ЦК КПСС, то решил позвонить сам. Набрав нужный номер, я спросил о судьбе своего письма, на что мне посоветовали обратиться к Грозову, о котором я знал лишь по слухам. Когда-то буровой мастер, теперь он занимал определенную должность в ЦК КПСС и был связан "нефтяными узами" с Мирчинком. Я, конечно, расстроился, но так как иного выхода не было, набрал номер телефона Грозова. "Хозяина" на месте не оказалось, и я позвонил на следующий день, услышав в трубке его грубоватый бас. Представившись, я сказал Грозову, что хотел получить ответ на свое письмо к Хрущеву. Он действительно оказался в курсе всех дел, судя хотя бы по тому, что знал о получении мной ответа от зам.министра Евсеенко. Заметив в его раскатистом голосе признаки раздражительности, я сдерзил, что, во-первых, зам.министра - не министр, и, во-вторых, я писал лично Хрущеву. Все, что "трубка" сочла возможным ответить, было: "Хо-хо-хо... Позвоните мне завтра".

Назавтра звоню в назначенное время. Узнав мой голос, Грозов неприветливо сказал, что на мое письмо товарищу Хрущеву получен ответ от Байбакова. На мое естественное желание получить копию письма последовал отказ, но в то же время Грозов обещал на следующий день ознакомить меня с этим письмом. Рассерженый моим следующим звонком ("Как, это опять Вы?"), Грозов отказался принять меня в своем кабинете, сославшись на совещание, и предложил подойти через час в приемную ЦК КПСС, что на площади Ногина.

И вот я в приемной грозного учреждения. Трое посетителей стоят у окошка, получая пропуска. Я жду Грозова. В голову лезут всякие мысли, я нервничаю. Через несколько минут в помещение вошел мужчина высокого роста и, спросив, кто здесь Чернов, попросил меня еще немного подождать. Вскоре вернувшись, он повел меня в комнату, находившуюся в дальнем углу. Как я понял, это была комната для приема посетителей, довольно просторная. Грозов, а это был именно он, предложил мне сесть на диван. В открытой им папке находилась "моя судьба", заключенная, как я заметил, в двух листах: первый - бланковый, министерский, а второй, исписанный до половины,- с подписью Байбакова. Как объяснил мне Грозов, это и был ответ Байбакова на мое письмо Хрущеву. Читая его, я обратил внимание на значительную схожесть с копией письма Евсеенко, полученной несколько дней назад, и стал возмущаться искажением фактов. Раздраженный Грозов стал править это письмо, ставя вопросы прямо на полях, а некоторые предложения просто подчеркивая чернильной ручкой в соответствии с моими замечаниями. Еще я обратил внимание на то, что подпись Байбакова была слишком мелкой и не в меру разборчивой.

Подумав, что эта подпись поддельная, я попросил копию документа. Грозов, замявшись, сказал, что постарается согласовать отмеченные места с Николаем Константиновичем, а меня попросил позвонить еще через два-три дня. На площадь мы вышли вместе, а затем Грозов направился на улицу Куйбышева. Я же, окончательно сраженный таким приемом, остался на месте. Ноги не двигались, усиленно работал мозг. Возникла масса вопросов: почему мне не дают копию письма Байбакова, который сам в 1952 году разрешил возобновить работы в Большеземельской тундре, и почему вдруг такое письмо? Кем оно готовилось? Я анализировал весь разговор с Грозовым и вспомнил, как он старался выкрутиться, когда я попросил у него копию письма. И потом, я никогда не видел, чтобы вот так запросто правили ручкой документы от министра. Все это очень насторожило меня.

И вдруг меня осенило, что письмо сфабриковано. Ноги сами привели меня к Министерству нефтяной промышленности, где в вестибюле я неожиданно натолкнулся на А.А.Трофимука, поинтересовавшегося моими делами как старый, добрый знакомый. Я выложил ему все подробности состоявшегося визита в ЦК и все, что произошло за последние дни. На его вопрос, видел ли я подпись Байбакова, ответил утвердительно, добавив, правда, что она мелкая и разборчивая. Трофимук улыбнулся и серьезно сказал, что мне дали поддельное письмо, так как подпись министра он знал хорошо. Далее, констатируя, что все зашло слишком далеко, мой единомышленник посоветовал мне немедленно написать в правительство, иначе несдобровать, поскольку Грозов - правая рука Мирчинка, и вместе они могут переусердствовать. Еще Трофимук посоветовал мне более не звонить Грозову, так как ни к чему это не приведет.

17 июля я отправил письмо Г.М.Маленкову, Председателю Совмина, и в "Правду". Каждое мое новое послание в правительство обогащалось новыми фактами. Так, я с горечью писал о том, что два года "пробивал" в Миннефтепроме возможность продолжения работ в Большеземельской тундре, что в 1952 году Н.К.Байбаков, наконец, санкционировал возобновление этих работ, но, к сожалению, Геологическое Управление МНП прекратило их якобы из-за "нецелесообразности". Научных аргументов для обоснования "нецелесообразности" проведения работ в тундре, отмечал я, Геологическое Управление не имеет, а потому пускает в ход далеко не научные методы для их прекращения. К ним, в первую очередь, можно отнести создание специальных комиссий, которые дают необъективные заключения и передергивают факты. Имеет место даже подделка финансовых документов. Кроме того, мои обращения либо не доходят до адресата, либо попадают не по назначению, в то время как сфабрикованные в мой адрес кляузы доходят до министра МНП.

Закончил я свое послание так: "Результаты моих 25-летних исследований в Печорском крае показывают, что в недрах этой территории можно ожидать промышленные месторождения нефти. Перспективность этих земель признана авторитетными геологами и обсуждалась на совещаниях разного уровня. Однако, беспринципное отношение к делу некоторых должностных лиц мешает проведению важных для народного хозяйства геологических исследований. Исходя из этого, прошу рассмотреть мое заявление и справедливо решить судьбу работ в Большеземельской тундре". Отправив письмо, я, конечно не ждал скорого ответа.

Через некоторое время меня пригласили в отдел кадров института, где предъявили приказ о моем увольнении. Визировать приказ я отказался, заведомо зная, что делается это не по закону.

В то же время я получаю письмо от заместителя министра нефтяной промышленности В.Каламкарова, в котором отмечалось, что при осуществлении комплексных геологических работ в Большеземельской тундре я буду привлечен к участию в работе как геолог, длительное время проработавший в этом районе. Был ли это ответ на мое письмо в правительство, я не мог определить, поэтому обратился с таким вопросом к Бакирову, который сообщил мне, что район Большеземельской тундры переходит в ведомство Ленинградского ВНИГРИ, директор которого, Иванчук, согласен принять меня в свой институт. Заручившись моим согласием, Бакиров без промедления издает приказ: "Тов. Чернова Георгия Александровича, старшего научного сотрудника МФ ВНИГРИ, перевести на постоянную работу во ВНИГРИ. Приказ МФ ВНИГРИ об увольнении тов. Чернова Г.А. от 12 октября 1953 г. N 27 отменить. Зам. начальника Геологического Управления А.Бакиров".

Я шел домой и думал, почему же произошла такая разительная перемена в отношении ко мне Бакирова, который всегда был отличным исполнителем воли Мирчинка. Видимо, посланное мною письмо дошло до Кремля. И я не ошибся.

В начале ноября меня пригласил к себе председатель госконтроля Миннефтепрома - пожилой, седоватый, очень вежливый человек. Первое, что он сделал, это предупредил меня, чтобы я не волновался, поскольку все недоразумения он уладил с Мирчинком.

А в конце ноября 1953 года меня соизволил пригласить к себе сам "его величество" Михаил Федорович Мирчинк, к которому я не мог попасть целых три года. Едва я вошел в кабинет, Беспалов, референт Мирчинка, предложил мне сесть за большой стол. Напротив меня, облокотившись на стол левой рукой и перелистывая правой мои документы, которые он "знал наизусть", сидел Мирчинк. Он остановился на письме к Маленкову, и я "приготовился к бою", которого не произошло. Мирчинк закрыл папку и со снисходительно-вежливой улыбкой спросил, с моего ли согласия состоялся перевод в ленинградский институт. Я, не сразу очнувшись от происходящего, не успел ответить, как он задал второй вопрос, связанный со сроками моего переезда в Ленинград, хотя прекрасно знал, что строительство дома будет завершено не раньше, чем в январе. Ответ мой именно в этом и состоял.

После нескольких любезных вопросов, например, о необходимой мне помощи, от чего я , поблагодарив, отказался, он перешел к другим, дружескими которые не назовешь. Так, сославшись на дошедшие до него сведения, Мирчинк поинтересовался моими отношениями с лаборанткой Волковой, которые, мол, женатому человеку не к лицу. Я опешил, так как этот вопрос не имел ни малейшего отношения ни к документам, ни к обсуждаемому нами вопросу. А так как на такие неуместные вопросы у меня всегда возникает резкая реакция, я почти с дерзостью ответил, что бывшая лаборантка Волкова - моя законная жена, носящая мою фамилию. Теперь недоумевает Мирчинк, вопрошая, как же нас развели, и ссылаясь при этом на троих детей. Ответив, что суд разводит, если есть обоюдное согласие супругов, я по его глазам увидел: он не верит. Решив показать Мирчинку отметку в паспорте, я вспомнил, что его забрали в проходной министерства. Тогда я достал из портмоне свидетельство о браке. Заметив мое замешательство и прося меня не беспокоиться ("Я вам верю!"), Мирчинк, тем не менее, протянул руку за поданным документом и не отказался посмотреть его. При расставании он, как ни странно, добавил, что я в любой момент могу рассчитывать на его помощь, если таковая понадобится.

Провожая меня из кабинета, Беспалов одобрительно отозвался о том, что я показал Мирчинку свидетельство о браке, и поведал, откуда тот получил "информацию", ставшую предметом обсуждения,- из письма Гребневых. С тяжелым чувством покидал я кабинет Мирчинка. Что это был за визит? Означал ли он знакомство "хищника" со своей жертвой перед изгнанием из Москвы? Может быть, Мирчинк хотел сам убедиться в достоверности кляузы, поданной на меня семейством Гребневых? Да и к последним его словам о помощи я отнесся с недоверием, поскольку по опыту знал: если высокое должностное лицо крепко жмет твою руку и приветливо улыбается, значит жди от него неприятностей. Все эти вопросы остались без ответа, пока без ответа.

Переезжать из города в город в погоне за Большеземельской тундрой мне было не впервой. Я без сожаления готовился покинуть Москву, наконец-то надеясь обрести покой и работу. Но, к сожалению, покой мне даже не снился. Мой переезд в Ленинград откладывался до нового года из-за задержки со строительством дома. Не помню сейчас, какие хлопоты привели меня к А.А.Бакирову, но именно он в своем кабинете познакомил меня с директором Ленинградского ВНИГРИ П.К.Иванчуком. Мы разговорились и, как мне показалось, Иванчук заинтересовался моими планами и дальнейшим развитием работ по перспективам нефтегазоносности Большеземельской тундры.

В январе 1954 года я переехал в Ленинград, где вместе с женой поселился на 18-ти квадратных метрах в новом ведомственном доме на Васильевском острове, в смежной комнате коммунальной квартиры. Соседями оказались: в большой комнате - топограф с женой и двумя дочерьми, в меньшей - шлифовщица нашего института. Я надеялся сразу же приступить к работе, но намерения мои не оправдались по следующей причине. В первый день выхода на новую работу я получил копию приказа от заместителя директора ВНИГРИ Воронина, в котором было сказано, что я зачислен на работу в Сибирь. Мне показалось это недоразумением, а так как директор ВНИГРИ Иванчук был в командировке в Албании, за разъяснениями я обратился к главному геологу института Дьякову. Войдя в его кабинет, я, присмотревшись, заметил настолько большое и глубокое кресло, что оно с головой поглощало сидевшего в нем маленького человека - хозяина кабинета. Поздоровавшись с Дьяковым, я представился и сообщил, что переведен сюда министерством для продолжения работ в Большеземельской тундре, однако случилось небольшое недоразумение, поскольку в приказе Воронова указывается район Сибири. А ведь Большеземельская тундра, добавил я, находится совсем не в Сибири! Это мое замечание заставило Дьякова подскочить в кресле. Резко жестикулируя,

Содержание

Следующая статья