Толстой, в отличие от Тургенева и ряда других классиков отечественной литературы (как, например, Г. И. Успенский, К. М. Станюкович, В. М. Гаршин, В. Г. Короленко), почти не имел личных знакомств с революционерами, но, “обладая поистине барометральной чувствительностью” к злобе дня, он воспринимал ход освободительной борьбы так же заинтересованно, как Тургенев. В 60-х годах Толстой относился к революционерам – “нигилистам” с подчеркнутой враждебностью, о чем свидетельствуют его “антинигилистические” пьесы “Зараженное семейство” (1864) и “Нигилист” (1866). “Толстоведы” резонно полагают, что студент-нигилист Чертковский в “Зараженном семействе” – это шарж на Н. Г. Чернышевского, которого, кстати сказать, Толстой a lá Тургенев называл “клоповоняющим господином” (Т. 60 С. 74). Впрочем, позднее Толстой потерял интерес к своим “антинигилистическим” опусам (при жизни писателя они не издавались) и даже саму рукопись “Нигилиста” потерял, если не уничтожил. “Антинигилизм” Толстого 60-х годов удостоверяет и его негодующий отклик на выстрел народника Д. В. Каракозова в Александра II 4 апреля 1866 г. (Т. 61. С. 138).

В течение же 70-х годов Толстой стал смотреть на революционеров иначе. Продолжая считать “все насилия революционные (как и любые другие. – Н. Т.) от Пугачева до 1 марта” 1881 г. “неразумными и недействительными” (Т. 69. С. 128–129), он преклонился перед моральной “святостью” революционеров-народников, признал их “лучшими, высоконравственными, самоотверженными, добрыми людьми”, выделяя особенно С. Л. Перовскую, Д. А. Лизогуба, В. А. Осинского (Т. 36. С. 151). Он не только скорбел о жертвах царизма (“юношу прекрасного Осинского повесили в Киеве”: Т. 63. С. 67), но и готов был оправдать их “неразумное” в принципе революционное насилие. Деятельность революционеров-пропагандистов, по его мнению, была “законною”, но “им задержали эту деятельность – явились бомбы<…> Нельзя запрещать людям высказывать друг другу свои мысли о том, как лучше устроиться. А это одно, до бомб, делали наши революционеры” (Т. 49. С. 80, 81). Позднее, узнав подробности зверской казни в 1880 г. народовольцев И. И. Розовского и М. П. Лозинского, Толстой восклицал в письме к Н. Н. Ге (сыну): “Как же после этого не быть 1-му марта?” (Т. 90. С. 308).

Зато к Александру III и его правительству Толстой питал “отвращение”, называл его царствование “глупым, ретроградным” (Т. 76. С. 114). Идейный пастырь царя К. П. Победоносцев внушал Толстому “ужас и отвращение” (Т. 63. С. 61). “Отвратителен” был ему и петербургский градоначальник, известный каратель Ф. Ф. Трепов (Т. 62. С. 409–410), а министр внутренних дел и фактический глава правительства при Александре III гр. Д. А. Толстой раздражал его “ужасными глупостями” своей политики (Т. 62. С. 95).

Еще до суда над первомартовцами, между 8 и 15 марта 1881 г., Толстой написал известное письмо Александру III. “Революционеры могли – хотя несправедливо осуждать его (Александра II. – Н. Т.) за погибель десятков своих, – внушал писатель царю. – Но вы чисты перед всей Россией и перед ними. На руках ваших нет крови <…>”. Толстой убеждал царя в бесплодности репрессий против революционеров: “убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того, чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода. Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который был бы выше их идеала, включал бы в себя их идеал”. В качестве такого идеала Толстой предлагал самодержцу “идеал любви, прощения и воздаяния добром за зло”, считая возможным, чтобы Александр III “позвал этих людей (первомартовцев. – Н. Т.), дал им денег и услал куда-нибудь в Америку”.

“Когда казнь совершилась, – вспоминал Толстой о расправе с первомартовцами, – я только получил еще большее отвращение к властям и к Алек[сандру] III” (Там же). С тех пор он больше уже не вступался перед царем за осужденных революционеров, сознавая, что это бесполезно, но продолжал живо интересоваться политическими процессами и сострадал их жертвам. “Что о приговоренных? – тревожился он в письме к жене от 4 марта 1882 г. за судьбу народовольцев по делу “20-ти”. – Не выходят у меня из головы и сердца. И мучает, и негодованье поднимается, самое мучительное чувство" (Т. 83. С. 326). Когда его приятель Д. Ф. Самарин “с улыбкой” сказал ему о народовольцах: “Надо их вешать”, Толстой хотел “вытолкать в шею” Самарина, рассорился с ним и потерял уважение к нему (Т. 49. С. 36,198).

Есть у Льва Толстого и произведение, написанное специально на революционно-народническую тему. Это рассказ “Божеское и человеческое”. Толстой задумал его в 1897 г. В дневнике писателя за 13 декабря того года в перечне сюжетов, которые “стоит и можно обработать”, значится “Казнь в Одессе” (Т. 53. С. 170), а среди его бумаг сохранилась машинописная копия статьи “Дмитрий Андреевич Лизогуб (Биографический очерк)” из № 5 газеты “Народная воля” за 1881 г. (Т. 42. С. 645–646). Народник Лизогуб был казнен царскими палачами за то, что по-своему распорядился собственными деньгами, передав их в революционную казну. Именно этот сюжет (казнь Лизогуба в Одессе 10 августа 1879 г.) лег в основу рассказа “Божеское и человеческое”. Рассказ был написан в 1903 и впервые опубликован в 1906 г. (Т. 42. С. 194–227).

Лизогуб здесь представлен под именем Светлогуба. Образ его – чистый, светлый – даже несколько идеализирован. Вместе с другими народниками Светлогуб выступает за мирное “просвещение народа, вызов в нем сознания его прав”, и лишь в ответ на “притеснения правительства, бессмысленные и оскорбительные”, вынужден прибегнуть к революционному насилию (Т. 42. С. 199–200). Толстой осуждает его палачей – царских карателей, включая самого царя со “стеклянным взглядом” (Т. 42. С. 196), – но отрицает революцию как средство переустройства жизни, толстовски противопоставляя ей нравственное самосовершенствование по законам Евангелия. Перед смертью на эшафоте толстовский Светлогуб вспоминает Евангелие: “В руки твои предаю дух мой”. Однако между евангельской догмой и живой жизнью Толстой сам признал здесь глубочайшее противоречие: “Дух его не противился смерти, но сильное, молодое тело не принимало ее, не покорялось и хотело бороться” (Т. 42. С. 212).

Достоевский, в отличие от Тургенева и Толстого, был для царского самодержавия 1870-х почти “своим” человеком. В молодости он, как известно, примыкал к революционно-социалистическому кружку петрашевцев и был приговорен за это к расстрелу (22 декабря 1849 г., когда инсценировалась смертная казнь над петрашевцами, Достоевский стоял одним из первых “в очереди” на расстрел). Но отбыв по милости царя, вместо расстрела, каторгу и солдатчину, Федор Михайлович навсегда раскаялся в былом грехе “крамолы” и перевернул свои взгляды на 180°: соратник петрашевцев стал сподвижником К.П. Победоносцева – идеолога самодержавной реакции (который, напомню, Льву Толстому внушал “ужас и отвращение”). В письме Достоевского к Победоносцеву от 19 мая 1880 г. есть знаменательное признание: речь свою о Пушкине на торжествах в Москве подготовил “в самом крайнем духе моих (наших, то есть, осмелюсь так выразиться) убеждений”. Победоносцев, со своей стороны, очень ценил Достоевского. На похоронах писателя он шел за его гробом, а после похорон так написал о нем М. Н. Каткову: “В паршивом стаде нашей литературы это был человек единственный. Влияние его <…> было великое и благодетельное”.

Через посредство Победоносцева Достоевский заручился расположением наследника престола, будущего императора Александра III. “Малейшее внимание ваше, - писал он наследнику в 1876 г., – ценю как величайшую честь себе и как величайшую радость мою”. В благодарность за это внимание Достоевский поднес цесаревичу свой “Дневник писателя”, романы “Бесы” и “Братья Карамазовы”.

Справедливости ради, надо сказать, что Достоевский всегда оставался гуманистом: насилие над личностью, откуда бы оно ни исходило, – слева ли, справа, от “крамолы” или власти, – он принципиально отвергал. Самый интерес его к власть предержащим И. Л. Волгин справедливо усматривает в том, что Достоевский мечтал “пересоздать русскую монархию в духе своих религиозных и этических убеждений”. Федор Михайлович, по-видимому, считал возможным реализовать славянофильский тезис: “сила власти – царю, сила мнения – народу”. “Позовите серые зипуны! – обращался он к самодержавным “верхам” в январском выпуске своего “Дневника писателя” за 1881 г. – Спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду”. Кто такие “серые зипуны”, он здесь же сам объясняет: “Я про простой наш народ теперь говорю, про простолюдина и мужика”.

С другой стороны, Достоевский, судя по всему, так и не отряхнул от ног прах своей революционной юности. Сказалось в этом отчасти его общение уже в зрелые годы с такими людьми, как бывший петрашевец поэт А. Н. Плещеев; герой Парижской Коммуны (приговоренный к смертной казни, но эмигрировавший) Ш. В. Жаклар и, особенно, его жена А. В. Корвин-Круковская (сестра знаменитой Софьи Ковалевской), тоже участница Коммуны и член Русской секции I Интернационала; прогрессивный адвокат В. О. Люстиг – родной брат народовольца Ф. О. Люстига. Но важнее всего была живучесть смолоду заложенного в Достоевском гуманистического сознания, которое влекло его к социализму (“с человеческим лицом”, как теперь говорится). В февральском 1880 г. разговоре с А. С. Сувориным он даже “говорил про себя, что он русский социалист”. Первый биограф писателя О. Ф. Миллер полагал, что “социалистом в широком человеческом смысле этого слова он никогда не переставал быть”. В наше время В.А. Твардовская отметила, что попытки определить мировоззрение Достоевского как “реакционный демократизм” (В. Р. Лейкина-Свирская), “мужицкий консервативный демократизм” (В. К. Кантор), “революционный консерватизм” (И. Л. Волгин) “не прижились”, и поддержала определение Г.М. Фридлендера: “качественно особый, специфический тип демократизма”. Думается, однако, что образ мыслей Достоевского по своей противоречивости не вмещается ни в какое определение.

Даже самый “антинигилистический” роман Достоевского “Бесы”, написанный “руками, дрожащими от гнева” и впервые опубликованный в “Русском вестнике” М. Н. Каткова за 1871–1872 гг., – роман, который все ненавистники освободительного движения в России с тех пор и поныне рекламируют как “откровение о русской революции”, “гениальное предвидение ее бесовского “шабаша”, – даже этот роман нельзя считать антинигилистически вещим. Начну с того, что при избытке таланта и гнева в романе недостает знаний о “бесах” народничества. Сам Достоевский признавал это: фактов, изобличающих “крамолу”, “я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет”. Более того, Достоевский и не пытался разобраться в сущности “бесовщины” (“да если б и знал, то не стал бы копировать”). Шокированный газетными толками об уголовщине в организации С. Г. Нечаева, писатель воспринял нечаевщину как воплощение “крамолы” и задался целью привить такое же ее восприятие русскому обществу. “На вещь, которую я пишу теперь в “Русский вестник”, – откровенничал он 5 апреля 1870 г. в письме к Н. Н. Страхову о работе над “Бесами”, – я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность”. Поскольку же нечаевщина была уродливой крайностью народнического движения (обусловленной крайностями реакции), а Достоевский все зло нечаевщины еще и утрировал, то, в результате, тенденциозность “Бесов” возобладала над художественностью, обратив их в роман-памфлет. Воистину, “если уж “нечаевщина” была карикатурой на социализм, то “верховенщина”, можно сказать, карикатура в квадрате”.

Одиозность карикатурных “бесов” революции в романе Достоевского очевидна, но в чисто антинигилистическую литературу Б. М. Маркевича, В. Г. Авсеенко и Кº (речь о них – впереди) роман не вписывался, ибо власть в романе тоже представлена “почти карикатурно. Губернатор Лембке и его окружение изображены как тупая, оторванная от интересов народа и страны сила”.

Тем не менее, реакция подняла “Бесов” – именно за их антинигилизм – на щит. В. П. Мещерский и в 1914 г. хотел видеть этот роман Достоевского настольной книгой у русской молодежи. Зато демократическая общественность, досадуя на то, что Достоевский “окатковился”, резко осудила его роман. Не говоря уже о революционерах-народниках (П. Л. Лавров, П. Н. Ткачев, Г. А. Лопатин), это сделали два самых авторитетных в России писателя – И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой. “Мне остается сожалеть, – писал о Достоевском Тургенев, – что он употребляет свой несомненный талант на удовлетворение таких нехороших чувств; видно, он мало ценит его, коли унижается до памфлета”. Толстой тоже считал, что “у Достоевского нападки на революционеров нехороши”. Точнее всех определил порочность тенденции “Бесов” Н. К. Михайловский: “ухватившись за печальное, ошибочное и преступное исключение – нечаевское дело”, Достоевский просмотрел “общий характер” народнического движения, его “общую и здоровую основу”. “Вы не за тех бесов ухватились”, – внушал критик писателю, заметив, что среди тех "бесов", на которых ополчился Достоевский, есть и “бес служения народу”.

К чести Достоевского, он сам после “Бесов” постепенно, но неуклонно смягчал свое неприятие народнического подполья. Уже в следующем его романе “Подросток” (1875 г.) революционеры представлены, хотя и с пристрастием, но без гнева и шаржа, вне всякого сравнения с “Бесами”. Кстати, фабулу для “революционных” сцен “Подростка” Достоевский, как и в “Бесах”, почерпнул из судебного дела, на этот раз – долгушинцев, т. е. участников народнического кружка А. В. Долгушина, которые были осуждены 15 июля 1874 г. за пропаганду среди крестьян на разные сроки тюрьмы, ссылки и каторги. Начиная работу над “Подростком”, Достоевский 11 августа 1874 г. в письме к новому редактору “Гражданина” В. Ф. Пуцыковичу просил собрать для него все номера “Московских ведомостей” с материалами о долгушинском процессе: “№№ эти мне капитально нужны для того литературного дела, которым я теперь занят”. По материалам процесса Достоевский воспроизвел в “Подростке” обстановку явочной квартиры долгушинцев, их рассуждения, отчасти даже портреты некоторых из них. Так, в Дергачеве легко узнать самого Долгушина; в помещике, служившем на техническом заводе, – второго по значению долгушинца, Л. А. Дмоховского; в “молодом парне из крестьян” – рядового долгушинца Анания Васильева.

Однако, теперь, в отличие от “Бесов”, революционный (долгушинский) сюжет занял лишь малую часть романа как побочный эпизод в 3-й главе. А. С. Долинин полагает, что в этом “виновата” редакция журнала “Отечественные записки”, куда Достоевский – к удивлению и крайне левых, и самых правых – предложил своего “Подростка”: “тема в самом деле щекотливая, как ее ни трактовать; сочувственно – нельзя, хотя бы по политическим соображениям; отрицательно, если бы даже Достоевский и хотел, – противоречит убеждениям журнала”.

Все это возможно. Но, думается, более важной была эволюция взглядов Достоевского на “крамолу” народников. Начало этой эволюции можно связать с критикой “Бесов” из демократического лагеря, а продолжалась она до последних дней писателя. Он внимательно следил за ходом народнического движения (присутствовал на судебном процессе Веры Засулич 31 марта 1878 г. и на казни Ипполита Млодецкого 22 февраля 1880 г., болезненно реагировал на казнь В. Д. Дубровина, А.А. Квятковского, А. К. Преснякова) и по мере того, как все больше присматривался к движению, все меньше упорствовал в своем предубеждении против него. “Мы говорим прямо: это сумасшедшие, – писал он К. П. Победоносцеву 19 мая 1879 г., – а между тем у этих сумасшедших своя логика, свое учение, свой кодекс, свой Бог даже, и так крепко засело, как крепче нельзя”.

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление”. С двойственным чувством искал Достоевский в своей записной книжке оправдание казни народовольцев Квятковского и Преснякова. Отметив, что “если церковь – нет казни”, он напомнил себе: “церковь и государство нельзя смешивать”. И далее: “Как государство – не могло помиловать (кроме воли монарха). Что такое казнь? В государстве – жертва за идею”.

Мало того, что Достоевский к концу жизни усомнился в своем предубеждении против героев и мучеников революции. Он в какой-то мере поддался обаянию их самих и, разумеется, их идеалов. Со всей очевидностью говорит об этом его замысел второго романа для дилогии “Братья Карамазовы”. Сам романист в предисловии к “Братьям Карамазовым” уведомлял читателей: “Жизнеописание-то у меня одно (Алеши Карамазова. – Н. Т.), а романов два. Главный роман второй – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент”.

Здесь важно подчеркнуть, что Достоевский дал своему любимому герою имя собственного сына Алеши, умершего 16 мая 1878 г. трех лет отроду, а фамилия “Карамазов”, как на это обратил внимание Л. П. Гроссман, почти повторяет фамилию первого русского революционера, покусившегося на цареубийство, Д. В. Каракозова, который, кстати сказать, неоднократно упоминался в черновых записях к “Бесам”. На этом основании (спорном, но интересном) Гроссман заключил даже, что “прообраз Алеши – Дмитрий Владимирович Каракозов”.

Какова была бы “деятельность” любимого героя Достоевского в “главном романе”, можно представить себе по дневниковой записи А. С. Суворина, которому Достоевский рассказывал (20 февраля 1880 г.), что “напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно (! – Н. Т.), стал бы революционером”⁵⁰.

Таким образом, писатель готовил для своего героя путь от религиозного смирения (в первом романе) до “политического преступления”, от созерцательного инока до активного революционера, может быть – цареубийцы, как Каракозов (“его бы казнили”!), и все это – в поисках правды. Действительно, уже в первом романе Достоевский так характеризовал Алешу: “Он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью”⁵¹. Любопытно, сознавал ли Достоевский, что он рисует здесь тип революционера-народника своего (“нашего последнего”) времени? Кстати, старший из братьев Карамазовых, Иван, тоже наделен в романе чертами народнического типа оппозиционного властям (хотя и не революционного) интеллигента-разночинца. Сам Достоевский определил его так: “мой социалист”⁵².