Нерчинское землячество

Литературная комиссия

19/XII-1934 г.

РАЧИНСКАЯ (Фиалка)

К переводу из Бутырок к 1906 году Акатуевская тюрьма стала освобождаться от уголовных и наново стала политической тюрьмой. Мы, партия женщин, состоящая из 6 человек, прибыли туда в июле 1906 г.

Из Одессы нас вывезли в феврале месяце и с февраля до июля мы были в Бутырской тюрьме. Тогда Бутырская тюрьма была не каторжной, а пересыльной.

К моменту отправки Спиридонова сидела в Пугачевской башне, Биценко сидела в Полицейской башне и мы четверо сидели в общем корпусе, в одиночках Бутырской тюрьмы (Езерская, Школьник, Измайлович и Фиалка). Примерно 20 числа июня 1906 г. нас всех вызвали в сборную, совершенно не предупредив для чего и как  и тут же надо было собраться.

Бутырская тюрьма представляла собой сплошной митинг. целый день митинговали, ходили со знаменами, так что с утра до вечера стоял гомон, через Бутырки в то время проходила многотысячная масса, а как раз в это время уже начиналось завинчивание тюрьмы.

В тот день, когда нас отправляли, шел страшный дождь, мы все сидели на окнах и высказывались против этого завинчивания, которое только началось.

В момент, когда только началось голосование относительно всеобщей голодовки, которую мы хотели начать, вдруг нам из Пугачевской башни, через уголовный корпус, передают, что Марусю Спиридонову вызвали в центральную.

Все заволновались, потому что раз навсегда было решено, что одна она не поедет, что поедем мы все вместе. Но нам ничего не было сказано.

В это время пришел начальник, не помню его фамилии, помощник и два надзирателя и стали обходить наши камеры, сначала ту, где сидела Измайлович, потом Езерская, Школьник и я и извещали, что надо складываться.

Мы сообщили в Пугачевскую башню и Полицейскую, что мы собираемся и едем. Сборы были очень медлительные и мы сейчас же отправились. Мы все был в своем платье и сверху в халатах, но конвойный, который должен был нас конвоировать, стал нас убеждать, чтобы мы сняли с себя наши халаты. Мы почему-то решили, что здесь какой-то подвох и наотрез отказались снять халаты.

Спиридонова получила с матерью последнее свидание в Москве и через час нас очень торжественно проводила тюрьма. Из окон бросали зажженную бумагу, так что этот маленький дворик пылал.

Нас увезли поздно вечером, часов в 9. Весь дворик пылал, пока мы не вышли из сборной.

Потом нас всех посадили в громыхающую телегу. Она так громыхала, что нам приходилось кричать друг другу, но мы не слышали друг друга.

Темнота была абсолютная. Посадили  нас, с края сел конвой и так мы поехали.

Тогда мы ехали через Самару, Уфу, Челябинск.

На вокзале публика увидела нас, 6 женщин с большим конвоем. Всех это заинтересовало. Нас спрашивали, кто мы и куда. Мы крикнули, что мы едем на каторгу, что среди нас Спиридонова. Толпа заволновалась. Вагон окружил усиленный конвой.

Вся дорога наша — это был сплошной триумф. Не было такой станции, начиная от Самары, потому что до Самары было глухо, но уже в Самаре и после Самары нас встречали и провожали.

На каком-то полустанке один из крестьян  выхватил у кого-то красненький платочек, взял своего ребенка на руки и бегом летел к поезду.

Ехали мы отдельным составом, специальным, в котором, кроме нас, пассажиров не было. В этом составе был один арестантский вагон, вагон для конвоя и несколько товарных вагонов. Чем ближе к Сибири, особенно начиная с Челябинска, нас встречали огромные рабочие манифестации.

В Кургане рабочие вышли со знаменами, рабочие шли с пением революционных песен.

Машинисты были свои. Если машинисты менялись и почему-либо не слушали революционной массы, то им здорово грозили. Машинисты были под двойной угрозой — с одной стороны конвой и жандармы требовали гнать состав без остановок, а рабочие давали по телеграфу заранее извещение, чтобы состав остановился в таком-то пункте.

Самая первая, огромная, многолюдная демонстрация чисто рабочая, была в Кургане. Дальше, по всем сибирским городам демонстрации все увеличивались и особенно многочисленная демонстрация была в Томске.

Большая демонстрация была в Омске. Мимо Омска нас провезли не останавливаясь, но рабочие потребовали, чтобы нас вернули и нас вернули обратно, и по договоренности между жандармским управлением и войсками нам разрешили пребывание там в течение 3-х часов.

Мы ехали по свежим следам всяких карательных экспедиций. В декабре проехала карательная экспедиция Ренненкампфа, а в феврале (???) ехали мы. Настроение было с одной стороны как будто пришибленное, с другой стороны — очень озлобленное.

Никогда мне не забыть одной женщины, у которой были повешены два сына. Она шла впереди, очень высокая, здоровая женщина и она всех электризовала. Она требовала, чтобы нас не отпускали дальше, чтобы нас освободили. Она всех электризовала до такой степени, что у всех были на глазах слезы, некоторые рвали на себе все, бросались на рельсы. была жуткая картина.

Представители отдельных армейских частей приветствовали нас, особенно, конечно, Спиридонову и Биценку, которая покушалась на военного министра Сахарова.

В Красноярске нас встречала многотысячная рабочая демонстрация с красными флагами.

Мы из вагона выступали с речами, чаще всего выступала Спиридонова, реже Биценко, остальные выступали редко.

Такая масса пожертвований была нам, что нам пришлось специально для этого организоваться. Мы выстроились в ряд: одна принимала деньги, другая передавала в глубь вагона и все это сыпалось на лавки, часы, деньги, всякие кольца. Всякий с себя тащил, снимал все, что можно, оставляя нам на память.

К концу путешествия у нас собралось несколько тысяч, 2-3 тыс.

((С МЕСТА: — До 10000 собралось.))

Мы не знали, куда эти деньги девать, потому что ехали мы на каторгу, нас этот вопрос чрезвычайно тяготил.

Очень большая демонстрация была в Чите.

Когда мы подъехали к Чите, никого не было, было пустынно. Нас это очень удивило. Оказывается, их всячески обманывали и указывали неверное время нашего приезда. Но все-таки, когда Чита узнала о нашем приезде, нас задержали и тут была менее удачная и менее обширная демонстрация, но все-таки она и в Чите была.

От Читы до Сретенска было не особенно многолюдно, хотя на всех маленьких станциях мы останавливались и везде нас встречал народ с приветствиями.

В Сретенске нас задержали довольно долго.

У нас был целый ряд планов побегов в Сретенске.

В то время заменял Лебедева, начальника конвойной команды, его зять. Не знаю, из каких соображений он должен был способствовать нашему побегу — моему и Марусиному. О Лебедеве же рассказывали, что это зверь. Рассказывали, что при его содействии была потоплена большая баржа арестантская, на которой погибло много народу.

Зять же его должен был способствовать нашему побегу.

Если бы не очень болезненное состояние Спиридоновой, мы бы бежали, но Спиридонова сильно бредила. Достаточно было небольшого забытья, как она начинала громко кричать и рассказывала все подробности того, что над ней было проделано бандитами. На первой же ночевке мы бы провалились с ней.

Маруся Спиридонова в бреду так складно  так хорошо рассказывала все подробности, что у нашего конвоя на глазах были слезы.

От побега пришлось отказаться. Мы думали, что в течение 2-х недель она поправится и побег состоится.

В Сретенске мы задержались больше 2-х недель.

Мы не сидели там в этапном здании, мы сидели в помещении даже без решеток. К нам ходили врачи и думали, что настолько удастся укрепить психику Спиридоновой, чтобы она могла быть хотя 2-3 ночи спокойной. Мы хотели бежать через китайскую границу. Это оказалось невозможным. Нас хотели переодеть в форму кадетиков, а зять Лебедева был военный и таким образом хотел он нас провезти. И со Спиридоновой это оказалось невозможным.

Были и другие планы, но все они разбивались о состояние здоровья Маруси.

В 20-х числах июля мы поехали дальше, потому что больше задерживаться было нельзя. Из центра поступали телеграфные запросы, на каком основании мы задержаны. В центр отвечали, что имеются трое больных: я, Езерская и Спиридонова и что нас никак нельзя везти. Нас задерживали столько, сколько можно было. Но центру показалось это подозрительным и вместо заместителя Лебедева прислали капитана Дилекторского.

Это был большой чудак. Впоследствии он был в Мальцевской тюрьме. Первая встреча с ним была такая. Он стал разбивать палатку у нашего крылечка.

Первая ночь прошла спокойно. Утром сюда прибыла большая партия акатуевцев. мы стали с ними переговариваться. Кто-то кажется из уголовных крикнул: «Привет  из Акатуя», где нас уже, конечно, ждали.

Как только этот голос раздался, капитан выскочил и стал невероятно громким голосом орать: «Кто вы?» Мы затрепетали, потому что мы не знали, что он натворит. Он стал созывать конвой, эту партию оцепили и мы думали, что сейчас начнется расправа.

Он подошел вплотную и спросил: «Кто кричал?» Из этой партии вышел один и заявил: «Я».

Но вместо того, чтобы начать расправу, капитан его хлопает по плечу и говорит: «Вот таких прямых я люблю». Капитан этот был пьяница и очень неровный человек. Он мог запарывать своих солдат. Не лучше он обращался и с арестованными, но иногда на него нападало такое настроение, что он был мягок.

Он сделал все, чтобы нас скорее отправить. Мы поняли, что наши карты частично раскрыты.

В Сретенске к нам было чрезвычайно сочувственное отношение населения. О нас прекрасно заботились. Даже купец Лукин заботился о том, чтобы нам доставляли специальное кушанье, строго выписанное врачом.

Лукин — это купец, виноторговец, миллионер. Он на двух тройках отправил нас и казаков в Акатуй и таким образом мы не шли пешком 300 верст от Сретенска до Акатуя.

Ехали мы в самое прекрасное время, когда была масса цветов, зелени и ягод.

В прекрасный солнечный день мы подъехали к Акатую. Мы торопились все спрятать, так как мы не знали, на что мы едем. Надо было спрятать огромное количество денег, нам пожертвованных, которые мы берегли, потому что у всех сидела крепко в голове мысль о побеге.

Въезжаем в деревню Акатуй. Нас встречает молодой человек, который при виде нас побежал обратно. То же проделал какой-то верховой и какой-то пеший. Мы не могли понять, почему они — глянут и бегут обратно. Мы решили, что нравы тут строгие и стали думать о том, как бы лучше спрятать наши деньги и письма. Мы ждали каторгу и каторжный режим.

В таком настроении мы подъехали к воротам тюрьмы.

Мы увидели людей в форме железнодорожной, форме телеграфных служащих со значками и не могли понять — то ли это администрация, то ли это товарищи. Мы попали в чьи-то объятия. Оказывается — это были Кларк, Куликовский, нач.тюрьмы Яковлев, а потом нас передавали с рук на руки.

Во дворе стоял Дмитриев со своим аппаратом и больше ни одной живой души, как будто все вымерли. Нашим глазам представился чистый двор, а на левой стороне фасада висели красные плакаты с надписями: «Добро пожаловать».

Как только мы открыли калитку, мы были поражены тем, что увидели там массу женщин и детей, которые встретили нас громким хоровым пением. Мы были растеряны, мы устали  и не знали, что делать, а они все поют.

Весь двор был декорирован, стояли прекрасные сосны, ели, все было убрано красным. Мы пели, потом снимались во всяких видах. Нас рассадили за 6-ю столами. Каждая из нас возглавляла стол. Пошел разговор о том, что делается в России.

Я не сказала, что когда мы переехали Л...., наш вагон ввели внутрь парохода и там было так душно, что Л.П. чуть не задохнулась.

В это время в Акатуе была получена 1-я телеграмма о разгоне Думы. Конечно, все нас расспрашивали о  нашем пути и мы им рассказывали о необычайных демонстрациях, которые проходили во время нашей дороги.

Я не рассказала о чрезвычайно характерной демонстрации.

На какой-то небольшой станции мы столкнулись с эшелоном войск, возвращавшихся с войны. Впереди ехал комсостав. При виде нас они быстренько опускали свои шторы, чтобы нас не видеть и не слышать. Это был экспресс. А позади ехали солдаты. Это было море голов. Теперь такие демонстрации для нас привычное зрелище, тогда же это было необычно.

Первой выступила Маруся. Она тогда исключительно хорошо говорила. Она говорила: «Вы возвращаетесь с войны на Дальнем Востоке. Неизвестно, за что и для чего шла эта борьба. А с чем вы столкнетесь у себя в деревне? С разорением, нищетой, голодом и плеткой. Вот что вы застанете в своей родной деревне после того, что вы проливали кровь».

Им кричали, чтобы они садились в теплушки, но никто не двинулся с места.

Потом они потребовали, чтобы вышла Биценко, чтобы им показали ту, которая убила Сахарова. Настя подробно и много говорила с ними.

Это была исключительно удачная встреча.

Мы им все это рассказывали в товарищеской беседе. Потом мы все разошлись по своим комнатам. Нас было всего 52 человека. Измайлович поместилась со Спиридоновой, а мы все по одиночкам.

На Акатуе мы ожидали не такую каторгу. Мы думали, что нас как следует возьмут в руки. Но, к нашему удивлению, мы попали в клуб, обширнейший клуб политкаторжан, не бывших, а настоящих политкаторжан, где с утра до вечера кипела своя жизнь.

В центральном корпусе, где жили мужчины, было 6 камер. Все это было чисто, необычайно выскоблено. Чистота была необыкновенная. В конце коридора стояли шкафы и там была организована читальня. Мы получали газеты и журналы, и толстые, и тонкие, и все это лежало на столах. Это было в конце коридора первой камеры.

С утра там всегда кипела жизнь, так что мы были в курсе жизни, мы ощущали пульс жизни через газеты и журналы, хотя мы и были оторваны от непосредственной жизни, но все, что делалось в России, нам было хорошо известно.

Кроме того, там была большая библиотека, которой заведовал Сазонов. Она была не так многочисленной, но исключительно хорошо подобрана. Там были книги по общественным наукам, была философия и история революционного движения. Там были все новинки, не говоря о беллетристике, которая в то время выходила.

Кого мы там застали? В основной массе тюремное население составляли солдаты и матросы.

((С МЕСТА -Матросов совсем не было))

Из  Владивостока и из Никольск-Уссурийска.

((С МЕСТА — Это были не матросы, а минеры.))

Основная масса была беспартийна (75%). Вслед за этой массой в смысле количества шли эсеры, затем социал-демократы и порядочное количество было анархистов.

Вся тюрьма была исключительно на самообслуживании. На кухне работали уголовные. Основная работу по кухне, хлебопечению, варке пищи делалась уголовными, а самообслуживание, мытье полов и т.д., все это делалось нами самими. Воду возили на себе.

Никто не чувствовал себя не только на каторге, но никто не чувствовал себя и в тюрьме. Там были даже в некотором отношении ненормальные условия, которые мы постарались изжить.

Мы застали тюрьму на «честном слове». Во главе тюрьмы фактически стоял не начальник тюрьмы, а выборная администрация из среды политической каторги. Когда мы приехали, во главе тюрьмы был старик Кларк, Кузнецов, Куликовский. Они заменяли собой администрацию. Что получилось отсюда? Мы все были совершенно свободны, из тюрьмы выходили в любой момент. Но было одно обязательство — возвращаться к вечерней поверке, но даже и это не особенно строго соблюдалось.

Я помню случай, который меня очень удивил. Когда мы приехали, Зезюкевич Костя был в качестве старосты. Прошло 2 дня, старосты нет. А он мне нужен, я его разыскиваю. Тогда мне говорят, что Костя уехал к себе домой.

Каторжанин с 8-летним сроком мог уехать к себе домой.

Вот общая картина свободы в Акатуевской каторжной тюрьме того периода.

Естественно, нас связывало это честное слово, эта круговая порука была чрезвычайно тягостна, потому что у нас у всех был план побега. Поэтому мы решили во что бы то ни стало от честного слова избавиться. Кроме того, чувствовалось, что с расширением нашей тюрьмы, с увеличением состава тюрьмы, конечно, нарушения должны быть. Мы пришли к решению ликвидировать это честное слово и снять с себя административные функции, которые нам не свойственны.

Это честное слово просуществовало при нас не больше месяца. Во всяком случае, когда бежал Гершуни в октябре месяце, этого честного слова не было. Было сделано все, что можно, чтобы тюрьма была закрытой и чтобы не было честного слова.

Несмотря на всю свободу, не было ни одного товарища, у которого отсутствовало бы сознание того, что его ждет продолжение революционной работы, что ему надо бежать.

Вслед за этим начинается рытье подкопов. Это была какая-то эпидемия подкопов. Рыли подкоп — он проваливался, сейчас же начинали рыть в другом месте. Но, к сожалению, эти подкопы никого не освободили. Может быть, революционные архивы раскроют, но тогда для нас были непонятны эти провалы подкопов. Все это приводило в глубокое отчаяние, потому что на эти подкопы шло много сил, здоровья и энергии у каждого.

Кроме этих попыток побега путем подкопа были и другие попытки.

Костя Зезюкевич сделал такую попытку. Он оставил вместо себя своего брата, но, конечно, брата узнали и предложили, чтобы каторжный брат вернулся на свое место. Характерно для взаимоотношений, что за это Косте Зезюкевичу ничего не было.

Однажды приехала жена старого Кларка, Мария Федоровна. Она пришла к Л.П.Езерской и сказала, что она из своей квартиры организует побег. Она тогда говорила о побеге своего сына и мужа, и что вместе с ними может бежать или Спиридонова, или я со Спиридоновой.

Но обстановка была такая. Помощником нач.тюрьмы у нас был Ивановский. Это молодой парнишка, совершенно юный, только окончивший гимназию, никогда не служивший в тюремных ведомствах. Отец его был помощником начальника всех каторжных тюрем. Этот парнишка стал просить старика отца, Ивановского, чтобы его назначили в Акатуй, потому что там были Спиридонова, Сазонов, Гершуни, в то время — цвет революции. Сначала ему отказывали, но в конце концов он своего добился. И молодой Ивановский был назначен помощником начальника тюрьмы.

Мы ставили вопрос, что мы таким путем не можем подвести совершенно юного мальчишку и, кроме того, мы все были связаны честным словом. Мы не хотели подводить этого мальчишку, который никогда в тюремных ведомствах не служил и по окончании гимназии попал к нам. Он с разинутым ртом слушал все наши лекции. Не могло быть и речи о том, чтобы он выполнял тюремный режим. Он все дни торчал в тюрьме, слушал лекции, которые читал Гершуни.

Вся обстановка этого побега нам не понравилась и мы от него отказались.

Но все-таки побег был организован следующим образом.

Старуха Кларк М.Ф. устроила у себя на квартире в деревне, недалеко от тюрьмы, вечеринку с выпивкой, с пением, с танцами. Плясали до упаду. В это время Кларки ушли, как будто за картошкой и к вечеру должны были вернуться. Но вот 9-10-11 часов, а их нет. Тогда Кларк и молодая и старуха начинают закатывать истерики: «Наверное с ними случилось какое-нибудь несчастье». А Ивановский тут же плясал. Когда они стали устраивать истерики, Ивановский отнесся к этому с большим сочувствием и говорит: «Давайте разыскивать, может быть на них напали звери». Ивановский искренне взялся за розыски, но им было неинтересно, чтобы он бегал искать, поэтому опутывание продолжалось.

В конце концов это дело вскрылось, мальчишку арестовали, он сидел в тюрьме.

Мальчишка был не плохой. Он не был сознательным революционером, но был приличным мальчишкой.

((С МЕСТА — Потом он бежал за границу, затем вернулся обратно в Читу и был арестован ГПУ лет 5 тому назад. Но я и Лопатин дали рекомендацию ему, его сейчас же освободили и устроили на службу))

Кларк бежал в Америку и там он рассказывал об Акатуе, что это не каторга, а прямо гостиница — приезжай и уходи, когда хочешь. Когда его спросили, каким образом там могут жить такие важные преступники, как Спиридонова, Сазонов, Кларк ответил: «Оттуда не бегут только те, кто не хотят бежать». Это я зная из письма Гершуни, которое я получила из Америки. Я это же знаю из подробного описания Гершуни о своем побеге.

Побег Кларка — это был безобразный побег. Он бежал из-под честного слова, он подвел всех товарищей и подвел непосредственно тех, кто принимал участие.

Как жила тюрьма в то время и чем она жила?

Были конечно всякие свои недоразумения, была некоторая война в смысле отношения беспартийных к партийным, но все-таки, мне кажется, не будет преувеличения, если я скажу, что мы жили дружной семьей. Но, конечно, не все уж было так гладко. Были отдельные выкрики «интеллигенция живет лучше, мы хуже». Но все-таки мы жили дружно, и это особенно чувствовалось, когда настали тяжелые минуты борьбы за благополучное житье в Акатуе.

Трудно обойти молчанием и не сказать о том огромном влиянии, которое имел т.Гершуни на всю тюрьму.

Тов.Гершуни, как человек, был очень обаятельный и умел подойти решительно ко всем. У него были самые хорошие, дружеские, товарищеские отношения абсолютно со всеми. Его слово имело какой-то определенный вес и определенное значение для каждого. С его словами все считались.

Тов.Гершуни вел там большую культурную работу, читал лекции, кажется, по истории революционного движения. Его лекции были настолько насыщены, что не только все население каторги слушало их с большим интересом, но приходило и местное население, так как к нам был свободный доступ. Я не говорю уже о том, что кое-кто из администрации приходили его слушать, потому что он прекрасно говорил. Приходили и все жены, которые там жили. Все всегда присутствовали на его лекциях.

Кроме Гершуни общую историю и историю культуры читал Куликовский уже для всей тюрьмы.

Биценко читала по крестьянскому движению, по земельным вопросам и по политэкономии.

Кроме этих занятий, были занятия и групповые по грамотности, а также общеобразовательные, потому что у нас был большой процент безграмотных. Занимались и по математике, и по географии, и по русскому языку и т.д. Занимались все очень усердно, очень усидчиво, с большим увлечением и очень плодотворно.

Все события обычно обсуждались на общем собрании, которое выносило свое мнение, свое заключение и свое отношение к особо острым политическим моментам, какие были в то время. Тюрьма на все это откликалась. Администрация в тот период как будто бы не существовала. Мы ее не замечали. Все вопросы, которые возникали, согласовывались через выборную администрацию из этих 3-х членов, так что лично мало кому приходилось сталкиваться. Даже если возникали недоразумения, мы старались, чтобы они административным путем разрешались. Индивидуальных обращений к администрации за наше время я не помню. Так, более или менее благополучно жили до августа 6-го года.

Начиная с августа 6-го года до центра начали доходить сведения о чрезвычайных свободах в Акатуе. До Главного жандармского управления дошли слухи, что это не тюрьма, а клуб и  университет. Это его очень взбудоражило.

((С МЕСТА — Пуришкевич даже выступал по этому поводу в Государственной думе.))

Начинается усиленное внимание Главного тюремного управления к Акатуевской каторжной тюрьме. Началось это с июля-августа, но мы, по правде сказать, тогда этого еще не чувствовали. Мы знали, что о нас начали беспокоиться, посылают всякие строгие телеграммы начальнику тюрьмы, но до царя далеко, до бога высоко, и наш начальник особенно не беспокоился.

Но все чаще и чаще стали появляться эти телеграммы о том, что надо как-то прибрать к рукам и закончить эту вольницу и началась смена старшей администрации. Первый начальник тюрьмы, Яковлев, был убран, вместо него был назначен Зубковский, который сдал тюрьму Бородулину.

((С МЕСТА- Сначала нач.тюрьмы был Макаров, потом Яковлев, Зубковский, Матросов и Шматченко.))

Началась смена администрации, чтобы найти какого-то опытного работника, который бы сумел прибрать тюрьму к рукам.

Начиная с сентября или октября мес. настроение в тюрьме начинает делаться тревожное, потому что чувствуется, что как-то эту вольницу ликвидируют.

Кроме того, были телеграммы как-то раскассировать тюрьму. Администрация путем согласования с тюрьмой нашла добровольцев для переселения. Главная задача была — отделить военных от тлетворного влияния интеллигенции.

Много было собраний и военные как будто бы даже были обижены, что их не защищают, что их отдают, потому что администрация требовала во что бы то ни стало выделить, убрать оттуда военных и передать в Зерентуй.

В конце концов, путем соглашения, удалось отобрать, кажется, 50 чел. С этой партией добровольно поехал, ввиду  всяких нареканий, Прошьян в Зерентуй, чтобы не было нареканий, что их бросили.

Мы как-то осиротели и почувствовали, что к нам постепенно подбираются вплотную.

Дальше пошли телеграммы о том, чтобы нас лишить тех или иных льгот. Но главное тюремное управление не представляло тех льгот, которые у нас имелись. У нас имелись не льготы, а свободная жизнь. Они пытались отобрать у нас чернила, бумагу, они не понимали, что это уже был бы конец и что у нас полно газет, журналов, что мы их продолжаем получать, что наши письма не проверяются. Они этого не знали, но мы чувствовали, что буря надвигается.

В таком некотором напряжении мы прожили до октября, когда почувствовали, что станет еще хуже.

Был решен вопрос о побеге Гершуни.

Казалось — так просто бежать. Но побег оказался чрезвычайно сложным. Для организации побега с воли приехала М.А.Тимофеева и известный присяжный поверенный Переверзев, который до этого защищал Шмидта. Они изучали условия внутри и вне тюрьмы и создали план.

Решили, что во время засола капусты в одной из бочек дублируют дно, посадят туда Гершуни, на голову ему наденут тарелку, чтобы когда будут пробовать шашкой, не проткнули голову, сверху наложат капусту. Так и сделали. Сбоку провели 2 клистирные трубки: в одну он вдыхал, в другую выдыхал.

Это было 13 октября. В 12 ч. дня начали закладывать бочку. Усадили Гершуни, закрыли и вывезли. Знали об этом многие. Можно удивляться, что это не было открыто. Только большой любовью к нему можно объяснить, что об этом никто не сказал.

Гершуни в бочке вывезли в кладовую, в тюремный подвал, из которого был сделан подкоп.

Кулик, он был уголовный, но очень распропагандированный и свой человек, на которого никто не смотрел, как на уголовного, должен был в условленное время прийти к Гершуни. Кулик вел этот подкоп снаружи к подвалу и должен был помочь Гершуни сверху открыть бочку.

Я не помню, как это вышло, но так или иначе, Кулик не пришел. Может быть, было нельзя и он боялся провалить Гершуни. Гершуни оказался в жутком положении. Бочка была поставлена вплотную к другим бочкам, дышать было нечем и он почувствовал, что он начинает задыхаться. У него был только перочинный ножик и он разрезал кожу дна. Дышать ему стало легче, а до этого у него пошли уже круги перед глазами. В это время он довольно сильно поранил себя и потерял много крови. Когда он вылез, он был весь мокрый. Рану он кое-как перехватил, вылез из бочки и лег у дыры подкопа. Он стал ждать сигналов. Тимофеева ему сигнализирует, что дорога занята. А тут еще к нему собачка подлезла и он все время боялся, что она его выдаст. Но кто-то прошел за водой и собачка уплелась.

Через некоторое время путь был открыт, он вылез весь мокрый от рассола, на дороге стояла пара или тройка лошадей, он сел и поехал дальше. Так как это было 13 октября по старому стилю, когда в Сибири уже морозы, он стал обмерзать и на место назначения приехал совсем больной. Как он дальше перебирался, известно всем.

Администрация хватилась довольно быстро. Прошла поверка благополучно, но почему-то часа через 2 поднялась тревога. Во время поверки не было обнаружено, что Гершуни нет, так как на его месте лежала хорошо сделанная сырная голова, прикрытая бушлатом. А он задолго до этого всегда лежал и приучал к такому положению. Во время поверки заглянули, увидели, что все на месте и успокоились. Мы думали, что до следующего вечера, до поверки, отсутствие Гершуни не обнаружится. Но не больше, чем через 2 часа пришла вторая поверка. Вероятно, кто-то из уголовных доложил о побеге. Сырную голову очень быстро обнаружили, но почему-то в эту ночь они искали только у себя. Видимо, они боялись сразу оглашать. Так или иначе, время было выиграно, ночь прошла спокойно и только на другой день, часов в 11-12, они дали знать всюду, что бежал Гершуни. А он пока что благополучно пробирался дальше.

Побег Гершуни не мог пройти бесследно ни для тюрьмы, ни для администрации. Так оно и было. Посыпались более серьезные телеграммы о переводах. Мы стали все чаще обсуждать меры борьбы и то, как мы будем отвечать на всякого рода репрессии. В декабре пришло определенное требование об уводе женщин.

Д-р Шинкман заботился о здоровье наших товарищей и хорошо поставил приемный покой. Он всячески давал сведения, что женщин увозить нет возможности, потому что они больны. Он указывал на Езерскую и Спиридонову.

В январе вопрос о нашем увозе встал вплотную.

В начале февраля нас, человек 5 или человека 3, увезли.

В первых числах февраля со специальными полномочиями приехал Бородулин — привести тюрьму в надлежащий вид и отправить женщин.

В этот же вечер, в день его приезда  мы были увезены. Единственное, на что он согласился, это оставить Школьник и Спиридонову, как больных.

Настроение тюрьмы было ужасное. Дело не в том, что увозят, а в том, что чувствовалось, что начинается серьезная, длительная, глубокая борьба, которая будет стоить не одной жизни.

Мы уезжали с тяжелым чувством, потому что расправа должна была начаться. Неизвестно, что ожидало нас, но мы знали, что в Акатуе начнется расправа и мы уезжали с тяжелым чувством. Но мы уезжали, тем более, что администрация согласилась на оставление Спиридоновой и Школьник, а это был вопрос принципа.

Мы ехали удрученные, убитые горем, молча.

Приехали мы на Александровский завод в 18 верстах от Акатуя. В 2-3 часа ночи зазвенели колокольчики, мы подходим к окнам, смотрим — приехали Спиридонова и Школьник.

Ночью, обманом, он их увез.

Но нельзя сказать, чтобы тюрьма не знала, что их увозят. Во время отправки Спиридонова стала стучать в стену, чтобы предупредить об ее увозе. Она больше всего боялась выступления со стороны тюрьмы, когда утром будет обнаружено, что они увезены.

Начались длительные переговоры в присутствии Бородулина. Вызвали Сазонова. Бородулин заявил, что что если они ему дадут честное слово, что они сейчас в тюрьме ничего не скажут, то он разрешит свидание со Спиридоновой в момент отправки.

Спиридонова требовала, чтобы вызвали или Сазонова или Карповича.

Они дали честное слово, что в этот момент не сообщат тюрьме,  и их пустили к Спиридоновой. Они ей помогли одеться, потому что она не была в состоянии это сделать. У нее началось кровохарканье. Сначала Бородулин сам пытался ее одеть, но у нее начался припадок. Бородулин испугался и вызвал Карповича и Сазонова.

Спиридонова и Школьник просили, чтобы из-за их отправки тюрьма борьбы не начинала.

Обстановка увоза была омерзительная, потому что Бородулин  был всегда возмутительно груб.

Вся наша забота была о том, что делается в Акатуе, до тех пор, пока мы не начали получать сведения о том, что творит этот зверь Бородулин.

МЕЙЛУП. — Маленькое дополнение к тому, что сказала Фиалка, чтобы больше к этому не возвращаться.

Несколько слов о нач.тюрьмы Яковлеве. Это интересная фигура. Яковлев сюда попал случайно. Когда стали искать начальника тюрьмы, остановились на Яковлеве, как на инвалиде (он был ранен в русско-японскую войну).

Когда он ехал в Акатуй, в поезде с ним в одном  купе была одна из Валуевых, которая, узнав, что он едет в Акатуй, взяла его в переплет. «Вы едете издеваться над людьми!» Яковлев ей дал слово, что он никакого насилия в Акатуе не сделает. Этим честным словом он несколько раз бравировал. «Я Валуевой дал честное слово, я его исполню».

Он действительно его исполнил.

Я остановлюсь несколько подробнее на том, что собой представляла тюрьма к дню приезда женщин.

Тюрьма открывалась в 8 часов. Все пришедшие на свидание пускались в тюрьму и жили там до вечерней поверки. Таким образом жили жена Шинкмана и моя теперешняя жена, которая приехала для организации побега Окунцова.

Когда мы узнали о том, что в этот день приедут из Сретенска женщины, мы решили организовать встречу. У кого-то возникла мысль, что у нас плохо декорировано, что надо бы деревья. Кто-то пошел к Яковлеву. Яковлев распорядился, чтобы мы пошли за деревьями и без счета послал нас в лес. «Я знаю, что вы от меня никуда не убежите» — сказал он.

Таким образом, мы пришли с деревьями.

Красной материи у нас было в достаточном количестве.

Яковлев остался верен своему слову.

Он был пьяница. Однажды, когда провалился подкоп в кухне, ему доложили: «Ваше благородие, портянки нашли». А он стоит пьяный и говорит: «Портянки? В карцер их». Он знал, кто рыл подкоп, но все это кончилось ничем, без всяких последствий.

Он свое слово сдержал и надо отдать ему справедливость, что он тяготился своим положением. «Я армейский офицер. Зачем меня сюда послали, зачем я взялся за это».

В день приезда женщин все волновались, волновался и Яковлев, потому что общее настроение передается. Мы стояли во дворе и разговаривали, когда он подошел к нам и спросил, готовы ли мы. «Слушайте, а я в чем буду встречать?» Кто-то ему посоветовал надеть мундир и все ордена. Он так и сделал.

Когда подъехала таратайка с женщинами, Яковлев держал руки по швам.

Робко стали выходить женщины. Впереди шла Биценко. Яковлев взял под козырек. Никакого обыска не было. Сейчас же открылись ворота во всю ширину, поснимали с экипажа и они пошли в маленький дворик. Как только открылись ворота, сразу раздалось пение: «Отречемся от старого мира».

(ФИАЛКА.- Мы хотели видеть знакомые лица, но они все спрятались, чтобы не испортить торжественности встречи, а впереди стояли дети и женщины совсем нам не знакомые.)

Побег Турунтаева был совершен в корзине. Турунтаев голый лег в корзину, так как в одежде он не поместился бы, а сверху положили вещи. Дмитриев не знал об этом и когда увидел корзину около ворот, сказал: «Вот так корзина, в ней можно человека вывезти». А внутри был Турунтаев. Этот вопрос замяли. Надзиратель открыл двери и корзину увезли. Корзины тогда не осматривали.

Когда бежал Окунцов, то они засыпали глаза конвою и бежали прямо в лес. Окунцов был инспектор народных училищ и для его побега деньги собрали учителя.

Ты говорила относительно репрессий,  откуда они взялись. Мы сами были виноваты в том, что нашей прессе стало известно о нашей свободе. Сидя в Акатуе, Окунцов описывал жизнь акатуйской тюрьмы подробнейшим образом, что все без кандалов, что казенным бельем пол моют.

Это письмо разбиралось на общем собрании, ему вынесли порицание и начался антагонизм между ним и другими товарищами.

(ГАРФ, ф.533, оп.1, д.1095, л.54-65)