Талина Г.В. Государственная власть и системы регулирования социально-служебного положения представителей высшего общества в начальный период становления абсолютизма в России (1645–1682 гг.). – М.: Прометей, 2001.

12.03.2004 15:06 | Михаил Грачев

Профессор Г.А. Леонтьева. [c.III]

Социальные отношения в рамках высшего общества выстраивались на основе ряда факторов, важнейшую роль среди которых играла служба государству (государю). Можно сказать, что социальные отношения при феодализме практически представляли собой отношения социально-служебные. Эти отношения нуждались в масштабной системе регулирования, которая позволяла четко определить социально-служебный статус каждого представителя рассматриваемой общественной группы. Подобная система была присуща каждому государству, обладала рядом общих для всех стран и рядом национальных признаков.

Такие показатели социально-служебного статуса представителей высшего общества как чины и должности существовали в разных странах, хотя и разнились между собой. Помимо этого они были присущи не только феодальному обществу, но продолжали функционировать при переходе от феодализма к капитализму, наполняясь новым содержанием.

Исключительно русским явлением было местничество. Между тем местнический статус лица на протяжении долгого времени играл, пожалуй, важнейшую роль при распределении служебных поручений, при пожаловании чинами, прохождении чиновной лестницы и т.д.

Еще одним национальным показателем социально-служебного положения представителей высшего общества, и особенно связанных с дипломатической деятельностью, в XVI–XVII вв. стали наместнические титулы.

Все эти показатели складывались в единую систему регуляторов социально-служебного положения представителей высшего общества, и одновременно с этим каждый из них представлял собой самостоятельную систему правил, закономерностей, особенностей функционирования.

Вся система регуляторов социально-служебного положения представляла собой явление, формировавшееся как обществом, так и государством. Все ее компоненты были механизмом, при помощи которого государство могло влиять на высшее общество, контролировать службу его представителей, а через нее и степень влияния высшего общества на государственную политику. Соответственно развитие государства, [c.4] приобретение им новых форм было главным фактором, предопределявшим изменения систем регуляторов социально-служебного положения. Рассматривать же данные системы в отрыве от эволюции государства методологически не верно.

В то же время, изменения в системах, регулировавших социально-служебное положение, были проявлением политики государства, которая, в свою очередь, являлась отражением процессов эволюции самой системы государственной власти. В силу этого, характеристика государственной политики в области местничества, чиновно-должностной и титульно-наместнической систем может рассматриваться не только как сама цель, но и как важный показатель трансформации государства, косвенная характеристика государственной власти.

В связи с выше сказанным, особый интерес для исследователя чиновно-должностной, титульно-наместнической, местнической систем представляют периоды, связанные с глобальными изменениями государственной власти. Одним из таких периодов являлась вторая половина XVII века, и особенно период правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, когда в России началось становление абсолютизма. Этот фактор постепенно привел к кардинальному изменению принципов, на которых строились социально-служебные отношения всего общества, и в первую очередь, его верхушки.

Вся система регуляторов социально-служебного положения перестраивалась, приспосабливаясь к новым условиям. Самым существенным изменением в ней стала ликвидация такого института как местничество, что ставит вопрос о принципиальной несочетаемости местнических и абсолютистских принципов службы, лежавших в основе социально-служебных отношений высшего общества.

В целом можно говорить о двух, воплотившихся последовательно во времени, системах регулирования социально-служебного положения: 1) основанной на действии местнических правил; 2) исходившей из отсутствия местнических традиций и строившейся на абсолютистских принципа службы.

В силу того, что становление абсолютизма являло собой не факт, а процесс, и, кроме того, процесс, начавшийся с середины XVII века, применительно к царствованиям Алексея Михайловича и Федора Алексеевича вряд ли можно говорить о существовании чисто местнической системы регуляторов социально-служебного положения, не испытывавшей воздействия принципов абсолютизма. Исходя из этого, мы ставим задачу не столько охарактеризовать две разные системы регулирования социально-служебного положения, сколько показать, каким образом в той системе, которая сложилась и функционировала в 40-е – 80-е гг. XVII в. проявлялись местнические закономерности, и как происходило становление абсолютистских принципов службы. [c.5]

Рассматриваемая нами тема является гранью исследования столь глобальной и дискуссионной проблемы как становление и развитие абсолютизма в России. Дискуссионный характер последней, масса невыясненных сторон и вопросов, важность понимания процессов, связанных с особенностями развития национального абсолютизма для понимания путей развития российской государственности в целом предопределяют актуальность исследования. Существенным дополнительным фактором является значимость исследования взаимоотношений общества и государства на переломных моментах исторического развития, которые приходятся как на вторую половину XVII столетия, так и на период конца ХХ – начала ХХI вв.

Хронологические рамки исследования, как видно из выше изложенного, выбраны нами не случайно. Нижняя граница определяется началом становления абсолютизма, верхняя – отменой местничества. Только в очерченный нами период оба этих фактора взаимодействовали в полной мере, и один из них способствовал постепенному разрушению другого.

Анализ поставленной нами проблемы возможно осуществить на основании значительного комплекса источников.

В работе были использованы как опубликованные, так и архивные материалы. Последние были извлечены из 6, 27, 166, 210, 375 фондов Российского государственного архива древних актов; 37, 99, 178, 256 фондов Отдела рукописей Российской государственной библиотеки. Ряд источников был вовлечен в научный оборот впервые.

Среди документов, характеризующих состояние и развитие власти во второй половине XVII века, отметим материалы законодательства и, в первую очередь, Соборное уложение 1649 г.; царские указы, грамоты и наказы; челобитные, адресованные на имя государя; акты Земских соборов; Дворцовые разряды; проекты, предлагавшие внести те или иные изменения в функции и должностное деление государственных органов; материалы переписки монархов и пр.

Грамоты, указы и наказы периода правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича позволяют представить круг вопросов, решавшихся высшей властью, дают возможность проанализировать эволюцию соотношения сил царской власти и Боярской думы на основании количественного сопоставления царских указов с боярским приговором, боярских приговоров, именных указов, именных указов, помеченных в Разряде. Эти источники позволяют достаточно четко представить себе форму документации, исходившей от власти, отметить различия между такими видами грамот как окружные, жалованные, известительные, похвальные и пр. Значительное количество грамот к воеводам и главам Комиссий “на Москве” позволяют восстановить процедуру и механизм [c.6] работы государей с этими должностными лицами и государственными учреждениями.

Большинство царских грамот, указов и наказов были опубликованы еще в XIX веке и вошли в такие издания как “Полное собрание законов Российской империи”, “Собрание государственных грамот и договоров”, “Акты исторические”, “Дополнения к актам историческим”, “Акты, собранные археографическою экспедицией”, “Акты Московского государства”, “Записки отделения русской и славянской археологии” и др.¹

Следует отметить, что далеко не все из перечисленных нами публикаций отвечают современным требованиям к изданию источников. В этой связи, в первую очередь, назовем “Собрание государственных грамот и договоров” и “Полное собрание законов…”. Значительная часть документов первого сборника в последствие была включена в состав второго. Как в том, так и в другом излагалась только общая содержательная часть публиковавшихся документов, и опускались такие моменты как описание подлинников, пометы, те места в подлинниках, которые могли пролить свет на форму делопроизводства данного периода. Опубликованные в перечисленных сборниках указы по большей мере носят частный характер. При этом при публикации был пропущен ряд общих постановлений. Между тем, состав документов, опубликованных в “Полном собрании законов..” по настоящее время является основанием для приведения официальных данных по количественному соотношению актового материала, исходившего от высшей власти².

Публикации источников в составе “Актов исторических”, “Дополнений к актам историческим”, “Актов Археографической экспедиции”, “Записок отделения русской и славянской археологии” отличаются гораздо большим вниманием к особенностям каждого отдельного документа. При публикации давалось описание подлинника (на скольких столбцах и листах написан, какие имеет скрепы и пометы, кем они сделаны, как украшены листы, имеются ли печати, как был сложен подлинник (в пакет, запечатан), какие были сделаны надписи на лицевой и оборотной стороне пакета, в котором хранился документ), были сделаны указания на архивы, из которых извлекались документы.

Материал, не вошедший в основные публикации актов, отчасти еще в конце 60-х – начале 70-х гг. XIX века был реконструирован Е. Замысловским при публикации им обзора источников царствования Федора Алексеевича. Замысловским была проведена важная работа по сличению документов, напечатанных в “Полном собрании законов”, “Собрании государственных грамот и договоров” и других сборниках с подлинниками³. Автор отметил неточности, допущенные при публикации, и восстановил соответствовавший им подлинный текст. [c.7]

Что же касается документов законодательного характера правления Алексея Михайловича, то подобная работа проведена не была. Между тем, особенности царских наказов, указов, грамот этого периода возможно проследить по ряду подлинников, хранящихся в РГАДА и ОР РГБ. Особый интерес в этой связи представляют документы фонда приказа Тайных дел РГАДА, поскольку многие из них носят следы собственноручной правки царем. (Как известно, подавляющее количество царских грамот и наказов писались дьяками или подьячими по предварительному указанию царя. Только в том случае, если царь считал необходимым вмешаться в процедуру делопроизводства, в документах могли появиться записи “его руки”. Алексей Михайлович являлся фактическим главой Тайного приказа, систематически работал здесь, заведя для удобства в помещениях приказа свой собственный рабочий стол).

Ряд грамот и наказов царя Алексея Михайловича были написаны им собственноручно. Среди них грамота к А.Н. Трубецкому от 31 мая 1654 г., грамота архимандриту Савво-Сторожевского монастыря Гермогену и келарю Вельямину Горсткину, две грамоты Г.Г. Ромодановскому, наказ Г.А. Козловскому о взятии смоленской шляхты для похода в Могилев, грамота к стольнику и московскому ловчему А.И. Матюшкину о бывшем у Матвея Шереметева сражении с немцами и о взятии его в плен⁴.

Не менее ценны грамоты и наказы, носящие следы правки и различных дополнений, сделанных царем. Последние были написаны разными почерками, один из которых, несомненно, принадлежит Алексею Михайловичу. Установление царской руки в документах подобного рода производилось нами на основании их сопоставления с текстами наказов и грамот, целиком составленных самим государем. Среди документов с царскими правками следует отметить грамоты к А.Б. Мусину-Пушкину, Г.С. Куракину и С.А. Урусову (позднее 1666 г.), И.И. Лобанову-Ростовскому (1659 г.), А.Л. Ордину-Нащокину, грамоту в Кириллов монастырь (1648 г.), наказы Г.С. Куракину и Г.Г. Ромодановскому о движении войск к Нежину и Чернигову (примерно 1667–68 гг.)⁵.

Значительное число грамот и наказов царя Алексея Михайловича были написаны под диктовку государя или с чернового отпуска, сделанного царем, но не дошедшего до нас. Последнее доказывается содержанием текста грамот или приписками типа “написана на нашем стану в Вязьме” (для времени, когда Алексей Михайлович находился в Польском походе), или “писана в наших царских хоромах”.

Кроме того, своеобразным показателем того, что грамота или наказ диктовались дьяку царем, а не писалась первым по царскому распоряжению самостоятельно, может послужить форма обращения к адресату. Бесспорно, что обращение “поздорово ли ты, верный раб наш” не могло быть выбрано для царской грамоты никем кроме самого царя, так как в противном случае являлось бы нарушением формуляра. Отсутствие в [c.8] документе, дававшемся от царского имени, формы “Государь, Царь и Великий князь … указал”, попытки начать документ с изложения непосредственных распоряжений так же являются показателем составления наказа или грамоты самолично царем. Прописка, допущенная в царском титуле любым другим лицом, помимо самого государя, являлась умалением царского достоинства и служила основанием для вынесения серьезного наказания⁶.

Грамот с косвенным указанием на непосредственное участие в их составлении царя сохранилось немало. Из них нами были проанализированы грамоты к И.В. Морозову с товарищами (1647 г.); 23 грамоты от 1655 г к И.Ф. Бутурлину, Г.Г. Пушкину, И.В. Морозову, Я.К. Черкасскому, А.Н. Трубецкому, Ю.А. Долгорукому, полковнику Г. Фастадену, А.С. Матвееву, А. Иванову, П.В. Зиновьеву, В.В. Бутурлину, П. Тоболину, Черкасскому-Косому, Куракину с товарищами; грамота к Ф.Б. Долматову-Карпову (1656 г.); грамота к И.И. Лобанову-Ростовскому (1659 г.); три грамоты к В.Б. Шереметеву (1660–1661 гг); две грамоты к Ю.Н. Барятинскому и И.И. Чаадаеву (1660 г); две грамоты к Ю.А. Долгорукому (1658, 1668 гг.); грамота к Ю.А. и М.Ю. Долгоруким и А.С. Матвееву (1674 г.); грамота к Г.Г. Ромодановскому (1673 г.) и др. Все перечисленные грамоты различны по содержанию и времени их составления⁷.

Особняком в ряду других источников стоят “Статьи о каких делах говорить боярам”⁸. Источник представляет собой конспект царского выступления на заседании Боярской думы. Заранее сделанный государем, документ написан двумя почерками. Один, видимо, принадлежит дьяку или подьячему, записавшему за царем его мысли, или переписавшему набело ныне утерянный царский конспект. Второй почерк принадлежит царю Алексею Михайловичу, который делал исправления и дополнения в написанном документе. “Статьи” позволяют судить о процедуре работы царя с Боярской думой, о специфике решения различных дел Алексеем Михайловичем с этим государственным органом. К документу приложены статьи государева письма о допросе Разина – интересный источник, позволяющий сделать некоторые выводы о роли царя в решении дел по политическим преступлениям.

Важную информацию содержат челобитные на царское имя. Среди них особый интерес представляют те, что рассматривались лично царем, о чем свидетельствуют пометы под челобитными. Некоторые из них конкретно сообщают, что “государь пожаловал, велел выписать и доложить себя государя”⁹. Другие носят косвенное свидетельство того, что челобитная докладывалась царю. Например, помета могла отразить влияние того или иного события в царской жизни на решение по делу. Так одному челобитчику в 1648 г. царь велел “отдать вину” в честь рождения царевича Дмитрия Алексеевича¹⁰. [c.9]

При сравнении дошедших до нас челобитных, носящих явные следы царского участия в их рассмотрении, и челобитных, таких следов не имеющих, видно, что процедура работы с ними царя и лиц, выносивших решение от его имени, – идентична. Это позволяет предположить наличие общепринятого порядка работы с челобитными, адресованными на имя государя, и более полно понять сам механизм рассмотрения таких прошений.

Пометы под челобитными служат дополнительной информацией для определения круга государственных учреждений, непосредственно сотрудничавших с царем, позволяют более четко понять механизм их взаимодействия.

Документами, имевшими непосредственное отношение к процедуре рассмотрения челобитных государем, являются “докладные статьи по челобитным”. Этот источник позволяет понять, каким образом справлялся царь со всем объемом челобитных, поступавших на его имя, а так же служит доказательством того факта, что личное решение проблем челобитчиков государем было реальностью благодаря умелой обработки информации, содержавшейся в челобитных, соответствующими службами. Особый интерес в этой связи вызывают “Докладные статьи по челобитьям разных чинов людей с пометками царя Алексея Михайловича”, относящийся к 1667 г.¹¹ Документ представляет собой список с кратким изложением поданных на имя царя челобитных. В специально оставленных между изложением дел промежутках царем собственноручно были вписаны решения по каждой челобитной.

Большинство рассмотренных нами челобитных имеют непосредственное отношение к местническим делам, в силу чего анализировались в комплексе с иными документальными составляющими такого дела.

Существенную роль для нашей работы играет такой источник как Дворцовые разряды, то есть записки, которые велись в Приказе Большого дворца, подробно расписывающие события различного характера, происходившие при царском дворе. Этот источник отличается значительной точностью и достоверностью, так как чины Большого дворца, заведуя придворным хозяйством и дворцовой службой, были почти всегда “вверху” у государя и являлись очевидцами всего происходившего там. Значительную часть своих приказаний и распоряжений русские государи отдавали непосредственно через этих лиц, а они сообщали соответствующим ведомствам. В нашей работе были использованы сведения из “Дворцовых разрядов” времени Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Федора Алексеевича. Отметим, что по сравнению с предшествующим периодом “Дворцовые разряды” царствования Федора Алексеевича не столь полны и подробны, в них существуют пропуски и отсутствие записей в течение нескольких месяцев. [c.10] На основании этого документа можно сделать интересные выводы о назначениях на важнейшие государственные должности, о работе царя и Боярской думы; о составе, функциях и эволюции Комиссии “на Москве”, Ближней думы; о взаимодействии царя с приказами; о придворных церемониях и пр.¹²

Особый интерес для анализа тенденций развития Боярской думы и чиновно-должностной системы русского государства в начале 80-х гг. XVII в. представляет “Проект устава о служебном старшинстве бояр, окольничих и думных людей по тридцати четырем степеням”, составленный при царе Федоре Алексеевиче¹³. Дополнительную информацию по указанному вопросу содержит “Предложение бояр о разделение России на наместничества 1681–1682 гг.”¹⁴.

Среди источников по теме следует отметить акты Земских соборов, являющиеся основанием для рассмотрения сущности и структуры Соборов. Акты излагают суть правительственного доклада, окончательное решение по вопросу повестки Собора, дают информацию о составе участников, мнениях различных курий, указывают на роль в каждом из Соборов царя и т.д.¹⁵ Особый интерес среди всех документов, явившихся результатом деятельности Земских соборов, в связи с нашим исследованием, представляет “Сборное деяние об уничтожении местничества”¹⁶.

Наиболее важными по объему фактического материала и по значимости для настоящего исследования являются местнические дела, а так же книги наместнических титулов.

Местнические дела рассматриваемого периода, их фрагменты или записи о них в большинстве сохранились в столбцах Московского, Белгородского, Севского, Приказного столов Разрядного приказа¹⁷. Помимо того, в материалах Тайного приказа имеются местнические дела и фрагменты местнических дел, а так же дела, связанные с разбором конфликтов, сопутствовавших местническим тяжбам¹⁸. Записи о местнических тяжбах начала царствования Алексея Михайловича содержит “Разрядная книга за 1613–1646 гг.”¹⁹

На протяжении XIX–ХХ вв. к материалам по местничеству не раз обращались те из авторов, которые ставили своей целью составить реестры местнических случаев того или иного периода. Наиболее полные реестры в XIX в. были составлены А.И. Маркевичем, в последнее время – Ю.М. Эскиным²⁰. Большинство из документов, касающихся местничества во второй половине XVII столетия достаточно давно введены в научный оборот. Если учесть тот факт, что со времени похорон царя Михаила Федоровича (июль 1645 г.) и до 1694 г., когда фиксируется один из последних случаев запоздалого местничества, в настоящее время известно около 260-ти случаев местнических столкновений, то о 230-ти из них содержатся сведения в исторической литературе и опубликованных [c.11] источниках. Еще в период составления местнического реестра А.И. Маркевичем по указанному периоду было отмечено 168 столкновений. Ю.М. Эскиным, не учитывая сведений об указах в связи с местничеством, отмечается 261 дело.

Сведения о местнических столкновениях, содержащиеся в архивных документах, не подвергшихся на данный момент полной или выборочной публикации, различны по своей информативной насыщенности. В одних случаях из всех материалов присутствует только челобитная, недовольной назначением стороны, в других наличествуют (в той или иной степени) и некоторые из таких элементов дела подобного характера как записи о начале дела, случаи, поданные сторонами, делопроизводство по их проверке в архиве Разрядного приказа, выписки “в доклад”, записи суда об очных ставках, приговоры по делу²¹.

Все опубликованные материалы о местнических делах можно разделить на две категории. Первую из них составляют опубликованные документы, вторую – изложение местнических дел, сделанное авторами ряда исследований, как правило, косвенно затрагивавших проблему местничества той или иной категории лиц в своих работах.

Среди опубликованных источников наибольшее количество сведений о местнических делах и решениям по ним содержится в “Дворцовых разрядах”, а так же в “Дополнениях к тому третьему дворцовых разрядов”. Всего после смерти Михаила Федоровича и до конца XVII в. в “Дворцовых разрядах” излагается и упоминается 109 дел, из которых ко времени царствования Алексея Михайловича относятся 98 дел, остальные дела принадлежат к более позднему периоду²². При этом плохая сохранность и неполнота “Дворцовых разрядов” времени царствования Федора Алексеевича предопределили тот факт, что данный источник по периоду правления этого царя упоминает только одно дело²³. “Дополнения к тому третьему Дворцовых разрядов” содержат сведения о 49 делах, относящихся к правлению Алексея Михайловича²⁴. Сведения о 19-ти делах содержатся в материалах, опубликованных в составе “Полного собрания законов Российской империи”²⁵. Ряд местнических дел (11 дел по рассматриваемому периоду) был издан в составе “Актов Московского Государства”²⁶. Пять дел были опубликованы в составе десятого тома (“Разрядный приказ. Записные книги Московского стола”) “Русской исторической библиотеки”²⁷. Сведения о трех делах содержатся в “Сибирских летописях” (группа Есиповской летописи), опубликованных в “Полном собрании русских летописей”²⁸. Три дела вошли в состав “Актов исторических” и “Дополнений…” к ним²⁹. Несколько местнических дел вошли в состав “Русского исторического сборника”³⁰. Сведения о незначительном количестве местнических случаев имеются и в “Дневальных записках Приказа Тайных дел”, опубликованных С.А. Белокуровым³¹. Еще в XIX [c.12] веке В.Н. Сторожевым было опубликовано во многом знаменательное в истории изменения принципов назначения на службу по мере становления абсолютизма дело А.А. Виниуса³². Отрывочные сведения о местнических делах второй половины XVII в. содержат “Записки отделения русской и славянской археологии” и “Разрядные книги”³³. Определенные сведения о местничестве дает и такой источник как разрядно-родословный сборник или “Местнический справочник”, опубликованный В.Н. Татищевым и построенный по типу родословцев. Этот документ зафиксировал “местнические потерьки”, то есть непочетные, а порой и просто позорные службы, благодаря которым представителей дворянских родов могли “утянуть” при местничестве те, кто вступал с ними в тяжбы по поводу счетов в отечестве³⁴.

Ряд местнических дел был изложен авторами исследований, так или иначе затрагивающих местничество. Особо в этой связи следует отметить труды А.И. Маркевича, хотя и не отличавшиеся проблемным подходом и носящие порой описательный характер, но подробно фиксировавшие содержание дел, используемых автором. По рассматриваемому нами периоду Маркевич привел сведения немногим более чем о 60-ти делах, большинство из которых им были достаточно подробно и последовательно описаны³⁵. Ряд дел, относящихся к царствованию Федора Алексеевича, были введены в научный оборот и изложены в диссертационном исследовании П.В. Седова³⁶. Описание и характеристика 6-ти дел по рассматриваемому нами периоду встречается в работе Н.П. Лихачева, 4-х дел – в работе Павлова-Сильванского, 3-х дел – в работе Н.Н. Кашкина, 9-ти дел – в работе С.К. Богоявленского, 9-ти дел – в работе Н.Ф. Демидовой³⁷. Сведения о местнических делах содержатся в статьях Г.А. Власьева, А.А. Новосельского, С.Е. Князькова, Ю.М. Эскина, диссертационном исследовании А.В. Чернова и др.³⁸

Таким образом, в настоящий момент ощущается не столько недостаток источникового материала по местничеству второй половины XVII столетия, сколько отсутствие работ, основанных на комплексном анализе всех имеющихся на данный момент фактов.

Архивный и опубликованный материал по местничеству второй половины XVII столетия позволяет перепроверить данные по большинству дел. Для анализа всех сведений автором была составлена рабочая таблица, включавшая такие разделы как “сведения о сторонах, участвовавших в деле”, “временной период, в который рассматривалось дело”, “сведения об источниках, на основании которых можно судить о деле”, “форма решения по делу (именной указ, царский указ с боярским приговором)”, “сведения о выигравшей дело стороне (дело решено в пользу истца или ответчика), “вид наказания проигравшей стороны”.

Документами, характеризующими политику правительства в отношении местничества, являются указы о временном установлении [c.13] безместния или отмене местничества как в одной из служб, так и окончательной отмене института, о правилах назначения на ту или иную местническую службу лиц различных служебных категорий. Среди этих указов встречаются как опубликованный, так и архивный материал³⁹.

Не менее важным для настоящего исследования комплексом документов являются Книги наместнических титулов и записи о присвоении наместнических титулов. Долгое время эти документы относились к числу практически неисследованных. Незначительное количество сведений, относящихся к царствованию Федора Алексеевича, почерпнутых из одной из них, было использовано П.В. Седовым⁴⁰. В нашей работе “Наместники и наместничества в конце XVI – начале XVIII вв.” впервые был проанализирован весь материал наместнических книг означенного периода, а все факты присвоения наместнических титулов были сведены в хронологические титульные реестры⁴¹.

Характеристику наместнических титулов времени Алексея Михайловича и Федора Алексеевича дают ряд документов. Все они являются записями и книгами, составленными в Посольском приказе, в непосредственном ведомстве которого и находились систематизация и учет наместнических титулов, а так же представление необходимых данных по этому вопросу государям и фиксация решений последних о пополнении списков наместничеств.

Все наместнические книги и росписи как тип документации характеризуют ряд отличительных особенностей. Они составлялись не как документ для прочтения или ознакомления, а как рабочая тетрадь, в которую вносились соответствующие записи при осуществлении новых назначений. На это отчетливо указывает ряд показателей. После записей по каждому наместничеству оставлялись свободные листы или свободное пространство; в ряде случаев именно на этих листах были вставлены приписки, сделанные более быстрым почерком; неоднократно в одном и том же документе встречаются записи типа “ныне тем наместничеством писан”, но даты, стоящие после этой фразы не совпадают. Следовательно, каждая из книг составлялась Посольским приказом для работы на несколько лет, когда она ветшала, или же когда согласно царским указам в числе наместничеств появлялось много новых и их требовалось разместить “по степеням”, создавалась следующая книга.

Для большинства этих документов характерно отражение практики присвоения наместничеств, начиная со времени Ивана Грозного и до даты составления документа. Состояние дел на момент начала царствования Алексея Михайловича освещает “Роспись фамилиям, коим даваны титулы наместничеств при отправлении их в розныя посольства к чужестранным государствам”⁴². Роспись доведена до 1646 г. По сравнению с другими аналогичными документами по этому периоду роспись содержит наиболее полные данные, ряд из которых не вошли в последующие документы. [c.14]

Росписи не присуща, отразившаяся в более поздних книгах наместнических титулов, строгая последовательность записей по каждому из наместничеств. Одни и те же сведения в этом документе повторяются по несколько раз, ряд из них был подготовлен для доклада государю, ряд сведений сгруппирован не по факту присвоения одного наместничества (в хронологическом порядке), а по факту посылки в одно и то же посольство, совместного назначения в Ответную палату и т.д. Именно последняя особенность позволяет более четко сгруппировать все данные о лицах, выполнявших совместную службу, указания на которую при составлении наместнических книг более позднего периода порой оказались утраченными.

При Алексее Михайловиче от составления росписей прочно перешли к составлению книг наместнических титулов. Эта практика была продолжена при Федоре Алексеевиче, в период царствования Ивана и Петра, и в правление Петра Алексеевича. Для “книг” было характерно составлять оглавление, или, по меньшей мере, приводить список всех наместничеств, согласуясь с их степенью почетности. Охарактеризуем используемые нами книги наместнических титулов. “Книга о наместничествах, коими бояре и розного чина люди при посольствах в другие государства именовались” числиться в РГАДА под официальной датой 10 марта 1665 г.⁴³ Этот документ содержит и записи более позднего периода, относящиеся к 1666 г. Он охватывает период от Ивана Васильевича до середины правления Алексея Михайловича, в значительной мере отражает не только принципы титулования наместников, но и официальную практику упоминания в документах середины 60-х годов XVII века различных чинов, как думных, так и ближних.

“Книга о наместнических титулах послов в разные государства 1581 – 1680” в своих записях во многом дублирует два предшествующих ей документа (Роспись 1646 г. и Книгу 1665 г.), но доводит события до начала царствования Федора Алексеевича⁴⁴. На первом листе книге сделана роспись всем наместничествам этого периода. Она характерна и важна тем, что некоторые из высших наместничеств, такие как Белгородское, Черниговское, внесенные в состав наместничеств позднее многих других, и в силу этого не имевшие определенного места в наместнических росписях, на этот раз были поставлены в соответствии с представлениями об их наместнической чести.

Следующий этап в практике присвоения наместнических титулов отразила “Книга первая о наместничествах, коими бояре и разные чиновники писались для чести по городам Российской империи, и по степеням, начиная с давних времен по 1685 г.” Это название документу было присвоено потомками его составителей, а в оригинале (с сокращениями) он назывался “Великих государей, царей и великих князей [c.15] Иоанна Алексеевича Перта Алексеевича … царства и государства и княжения по степеням, и кому имяны бояром и околничим и думным людем и столником и дворяном по их государьской милости будучи в ответех и на съездех окрестных государей с послы и в окрестных же государствах в послех и в посланниках в порубежных городов в воеводах для пересылки порубежных же городов розных государств с воеводы и гетманы в посолских писмах с наместничеством писать поволено”⁴⁵.

Сопоставить тенденции развития системы наместнических титулов в местнический и послеместнический периоды; подтвердить ряд фактов, связанных с наместническими титулами и относящихся к 40-м – 80-м гг. XVII в. позволяет материал, содержащийся в наместнических книгах времени Петра I. “Книга (вторая) о наместничествах, коими бояре и разные чиновники писались для чести по городам Российской империи по степеням по 1701 г.” охватывает период с 1685 до 1701 г., но при этом содержит отрывочные сведения, включенные в предыдущие книги⁴⁶. “Книга третья о наместничествах, коими бояре и разные чиновники писались для чести по городам Российской империи и по степеням..” была доведена ее составителями до 1706 г., вобрав в себя некоторые сведения из предшествующих документов, в основном “Книги второй”⁴⁷.

Значительным недостатком, который особо следует учитывать при работе с данной документацией, является неполнота сведений. Далеко не все назначения, связанные с присвоением наместнических титулов, нашли свое отражение в “книгах”. В ряде случаев ограниченность сведений может служить основанием для ошибочных выводов. Так, например, участие в таких коллективных органах как Ответная палата, посольство, было связано с установлением четкой иерархией внутри подобного рода структуры. Субординация членов коллективных органов основывалась на их местническом положении, чиновном и должностном статусе. Положение всех членов коллективных органов значительно разнилось между собой. Однако, книги наместнических титулов не зафиксировали порядковый номер каждого из членов такого рода структур. В силу этого, попытки делать выводы на основании записей по отдельным лицам, чреваты заблуждениями. Но, до тех пор, пока не будет выяснено положение каждого конкретного лица в составе коллективного органа, делать выводы о статусе его наместнического титула преждевременно.

Исходя из этого, среди всех отрывочных сведений, содержащихся в книгах наместнических титулов, наибольший интерес для исследователя представляют те, что по ряду признаков могут быть объединены. Среди признаков, служащих базой такого объединения, назовем некоторые. Во-первых, это соответствие времени и места деятельности ряда лиц. Например, при указании наместнических титулов ближнего боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого и боярина князя Михаила Юрьевича Долгорукого упоминается что титулы наместника Тверского (для первого) [c.16] и наместника Суздальского (для второго) были присвоены им в 7182 (1673/74) г., когда и тот, и другой входили в Ответную палату, ведущую переговоры со шведскими послами, возглавляемыми Густавом Оксенстерном⁴⁸. Еще более точным основанием для объединения ряда лиц в группу, составлявшую в рассматриваемый период тот или иной временный орган, является указание при характеристике обстоятельств присвоения наместнического титула одному из них, факта совместной работы с другими лицами. По сложившийся в тот период традиции указания подобного рода не делались в записях, характеризующих работу первых лиц в Ответах, посольствах и пр. Такие записи можно встретить только в характеристиках тех, кто занимал низшие строчки в росписях коллективных органов. Например, при указании на то, что окольничий Василий Семенович Волынский в ноябре 7166 (1657) г. был в Ответе с кизылбашскими послами и ему был присвоен титул наместника Чебоксарского, сделана запись о том, что в Ответе он был вместе с боярином князем Алексеем Никитичем Трубецким и боярином князем Борисом Александровичем Репниным⁴⁹. На основании подобных свидетельств возможно говорить о деятельности не только отдельных лиц, но и всей структуры, в состав которой вошел каждый из них. Анализ соотношения лиц, их титулов и положения внутри подобного выявленного объединения позволяет с большей точностью характеризовать как сами коллективные временные структуры, участвующие в дипломатической деятельности, так и принципы назначения в них и их работы.

Помимо этих документов, настоящее исследование основывается на эпистоляриях, принадлежащих как русским, так и иностранным авторам⁵⁰. Наиболее полно в этих работах был отражен период 60-70-х гг. XVII в. Из всех сочинений современников наибольшей информативностью и подробностью изложения фактического материала отличается труд Г.К. Котошихина “О России в царствование Алексея Михайловича”⁵¹. В ней автор дал сведения о происхождении боярских родов в России и о принципах работы царя с Боярской думой, охарактеризовал особенности чиновно-должностной системы государства, чины и разряды московских служилых людей, отметил важнейшие черты работы приказной системы, выделив занимавший особое положение Тайный приказ. Значительное место в сочинении было уделено описанию русских городов с воеводским управлением. Интересна характеристика, данная Котошихиным, местническим обычаям. Котошихин сообщил интересные сведения о придворной жизни и церемониях. Будучи в свое время подьячим Посольского приказа, участвуя во многих переговорах с представителями иностранных государств, Котошихин досконально знал все тонкости работы русского дипломатического ведомства, что повышает ценность его замечаний о посольских приемах, дипломатическом церемониале и этикете, дипломатических титулах. [c.17]

Ценные сведения о времени царствования Федора Алексеевича содержит сочинение Сильвестра Медведева “Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92, в них же что содеяся в гражданстве”⁵². Особое внимание автора привлекала проблема местничества и устройства чиновно-должностной системы в период после реформы местничества. Медведев отстаивал абсолютистские принципы назначения на службу, при которых “чести же наипаче даемы бывают и правление по разуму и по заслугам во всяких государственных делех бывшим и людем знающим и потребным”.

Среди сочинений иностранцев, посетивших Москву в период 40-80-х гг. XVII века, следует особо отметить записки тех, кто непосредственно общался с верхушкой русского общества и самими государями, на личном опыте знал дворцовые порядки, со слов компетентных людей мог судить о функционировании русского государственного механизма и особенностях чиновно-должностной системы. В первую очередь выделим сочинение личного врача царя Алексея Михайловича С. Коллинса, и сочинение австрийского посланника А. Мейерберга, по долгу службы тесно общавшегося с людьми, вершившими русскую внутреннюю и внешнюю политику⁵³. Интересна информация о времени правления Алексея Михайловича Я. Рейтенфельса, близкого родственника царского врача Иоганна Розенбурга, по протекции последнего обучавшегося медицине для дальнейшего поступления на царскую службу, и, видимо, использовавшего сведения, почерпнутые из бесед с Розенбургом⁵⁴. Среди сочинений, в которых дается характеристика периода правления Федора Алексеевича, отметим работу Бернгарда Таннера, посетившего Россию в 1678 г. вместе с польским посольством, и сочинения одного из членов свиты чрезвычайного и великого посла Голландских штатов Кленка, оказавшегося в России в период междуцарствия 1676 г.⁵⁵

Один из важнейших вопросов, поднятых авторами, писавшими о России времени царствования Алексея Михайловича, – оценка состояния власти. Мнения тех из них, кто описывал ситуацию 60-70-х гг. XVII в., во многом совпадают. Характеризуя тип правления, все они отмечали, что царь не ограничен во власти. Рейтенфельс полагал, что “царская власть не стеснена никакими законами и до того самоуправна, что может считаться равной царской власти турок, персов и татар”. Совещания царя с Боярской думой, по мнению автора, были способом воспользоваться их опытностью и покорностью, а не попыткой заручиться их согласием. От сюда Рейтенфельс приравнивал бояр к частным советникам царя.

Мейерберг указывал на то, что царь распоряжался всем по своему произволу, а Боярская дума существовала при нем только “для вида и для того, чтобы свалить на нее сделанную им несправедливость”. По мнению С. Коллинса, царь, хотя и не был ограничен во власти, все же следовал мнению Боярской думы в государственных и частных вопросах. [c.18]

Расходились иностранные авторы в оценке царского окружения, а так же степени его влияния на царя. Почти все указывали на дурное влияние на Алексея Михайловича “бояр – доносчиков”. Между тем, если Мейерберг считал, что влияние царских фаворитов приводило к незнанию царем положения многих дел, Коллинс, напротив, отмечал наличие во всех государственных органах и войсках царских шпионов, что способствовало хорошей осведомленности царя о положении в стране.

Членов голландского посольства 1676 г. более всего, пожалуй, волновал вопрос царского окружения, распределения ролей в нем, поскольку именно от этого фактора зависела дальнейшая политика России и ее внешнеполитический курс. Эта проблема была столь серьезна, что даже в 1678 г., во время визита Таннера, вопрос о роли фаворитов Алексея Михайловича при приходе на престол Федора Алексеевича продолжал обсуждаться. Оба автора отмечали огромное влияние А.С. Матвеева, Ю.А. Долгорукого, Б.М. Хитрово. При этом даже сам факт прихода Федора Алексеевича к власти не рассматривался иностранцами в качестве само собой разумеющегося события: их интересовала роль А.С. Матвеева в возможном возведении на трон Петра в обход старшего брата.

Значительное место в сочинениях иностранных авторов о России было уделено описанию приемов, данных русским двором официальным иностранным делегациям, а так же церемониям московского двора. Сделанные авторами наблюдения ценны для настоящего исследования тем, что дают дополнительную характеристику принципам распределения служб и поручений в дипломатической и придворной среде, показывают одну из важных сторон общественной жизни и деятельности представителей высшего общества. В этой связи помимо перечисленных ранее сочинений, отметим также работы Я.Я. Стрейся, А. Лизека, Э. Зани, Я. Гнинского, де Батония⁵⁶.

На этом круг источников, использованных в работе, не ограничивается. Большое значение для внешней критики документов имело применение палеографических методик: наблюдение за почерком, бумагой, чернилами, пометами и т.д.

Историографию исследуемой проблемы можно подразделить на три важнейших раздела: 1) работы, посвященные генезису государственного строя, 2) исследования, характеризующие социальную структуру русского общества и в том числе высшего общества, 3) работы, исследующие системы регулирования социально-служебного положения представителей высшего общества.

Как отмечалось ранее, генезис русского абсолютизма является одной из дискуссионных тем отечественной историографии. Ряд выводов, сделанных в ходе изучения этой проблемы, стал отправной точкой нашего исследования. Ряд же вопросов, поднятых в этих спорах, могут получить [c.19] дополнительное освещение и новое развитие благодаря исследованию нашей темы.

Понятие абсолютной власти было разработано еще в трудах юристов Древнеримской империи. Между тем, такие известные отечественные историки как В.Н. Татищев, Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев, В.О. Ключевский более склонны были употреблять термин “самодержавная монархия”, наделяя его признаками абсолютизма. Основы типологии абсолютизма в отечественной исторической литературе во многом были заложены трудами Н.П. Павлова-Сильванского⁵⁷. Марксистское направление в изучение абсолютизма базировалось на работах К. Маркса и высказываниях о самодержавии В.И. Ленина. В начале 30-х гг. в трудах М.Н. Покровского под термином “абсолютизм” стала подразумеваться “бюрократическая монархия”. В 30-40-е гг. ХХ в. появился ряд исследований, из которых хочется особо отметить работы С.В. Юшкова. При характеристике абсолютизма он исходил из определения абсолютного монарха как “единственного и неограниченного источника законодательной и исполнительной власти, пользовавшегося централизованным аппаратом власти, зависящим исключительно от самого монарха”⁵⁸. Работы С.М. Троицкого, С.О. Шмидта, Н.Б. Голиковой, Н.Ф. Демидовой, Н.И. Павленко, Н.М. Дружинина, вышедшие в середине 60-х гг., знаменовали собой новый этап в исследовании абсолютизма⁵⁹. Разноплановость и противоречивость мнений историков по данному вопросу все более требовали проведения официальной дискуссии об абсолютизме. (Реальная полемика шла и до этого многие годы). С 1968 по 1971 г. полем дискуссии о российском абсолютизме стали страницы журнала “История СССР”. А.Я. Аврех, статья которого вызвала много споров со стороны других исследователей, защищал тезис о зарождающемся правовом государстве как наиболее характерной черте абсолютистского государства. По мнению этого автора, абсолютизм является государством, сознательно выступавшим против порядка, в котором единственным законом является воля деспота, порождавшая полный произвол и не принимавшая во внимание законы и правовые принципы. Аврех сформулировал “теорию противоборства” азиатской деспотии и абсолютизма⁶⁰.

Попытки охарактеризовать и раскрыть само понятие “абсолютизм” на этом не закончились. В рамках этой проблемы был поставлен под сомнение вопрос о том, можно ли считать синонимами такие определения как “абсолютизм”, “самодержавие”, “неограниченная монархия”. Между тем спор об абсолютизме был гораздо шире простой дискуссии о дефинициях. Было высказано множество несовпадающих суждений о социальной базе абсолютизма. Ставшее к тому времени классическим марксистское определение абсолютизма как власти, опирающейся на равновесие дворянства и буржуазии, вполне подходившее для [c.20] характеристики западноевропейского абсолютизма, не удовлетворяло отечественных историков при характеристике социальной опоры российского абсолютизма. В ходе дискуссии было сформулировано даже положение о том, что социальной опорой является как дворянство, так и крепостное крестьянство, правда, этот тезис вызвал значительные возражения оппонентов. Дискуссия так и не привела к выработке единого взгляда на отечественный абсолютизм, но в ходе обсуждения было сформулировано понятие об атрибутах абсолютизма. Разработанная учеными этого периода типология абсолютизма включала ряд положений, которые можно признать вполне обоснованными и поныне и принять в качестве отправной точки для характеристики абсолютистской системы государства. 1) Законодательная, судебная, исполнительная власть сосредоточены в руках наследственного монарха. 2) Монарх имеет право распоряжаться налоговой системой и финансами. (Абсолютизму свойственна унификация системы налогообложения). 3) В государстве существует разветвленный чиновничье-бюрократический аппарат, осуществляющий именем монарха административные, судебные, финансовые и другие функции. 4) В стране функционирует централизованная и унифицированная система государственного и местного управления, регламентируемая соответствующими законами. 5) В стране действует постоянная армия и полиция. 6) Все виды службы и состояние сословий регламентируются законом. 7) Церковь подчинена государству. К этому добавим, что становление всех перечисленных признаков абсолютистской системы закреплялось развивавшейся вместе с ними идеологией абсолютизма.

Перечисленные атрибуты абсолютизма появлялись в России благодаря различным факторам и реформам власти. Каждый из этих признаков формировался постепенно, одни чуть медленнее, другие чуть быстрее. Единого мнения среди историков о времени начала становления абсолютизма в России не существует. В начале 60-х гг. вышедшая в свет “Советская историческая энциклопедия” выделила два хронологических периода в российском самодержавии: 1) XVI – XVII века: монарх пользовался своими правами совместно с Боярской думой и боярской аристократией; 2) XVIII – ХХ вв.: эра абсолютной монархии⁶¹. Это членение было поддержано далеко не всеми историками. Разные точки зрения по этому вопросу высказывали А.А. Зимин, Н.И. Павленко, С.В. Юшков. Мнение авторов о генезисе абсолютизма во многом исходило из их представлений о становлении и развитие в России капитализма. В силу этого, становление абсолютизма в ряде случаев относилось к середине XVII в., к 1680-м гг., к началу XVIII века⁶².

В нашей работе мы исходим из положения о начале процесса становления абсолютизма со второй половины XVII в. В связи с этим, нельзя обойти вниманием вопрос об особенностях российского [c.21] абсолютизма на его начальной стадии. Этот период характеризуется появлением и нарастанием признаков абсолютистской системы при сохранении органов и институтов сословно-представительной монархии, а так же стремлением царской власти к их ограничению и последующему устранению.

Система власти, свойственная этому временному отрезку существенно отличалась от той, что была сформирована в период “форсированного” оформления абсолютизма (конец XVII – I-ая четверть XVIII в.), которым ознаменовалось правление Петра I⁶³. На момент середины XVII столетия еще существовали такие государственные органы как Земские соборы и Боярская дума, являвшиеся по своей сути органами сословно-представительной монархии. Тем не менее, сохранение подобных структур на начальной стадии развития абсолютизма было вполне закономерно, поскольку формирование абсолютизма представляет собой длительный процесс, начало которого следует рассматривать не только с точки зрения появления и нарастания факторов, непосредственно его определяющих, но и с точки зрения исчезновения, отмирания тех признаков, что были свойственны предшествующей системе, но противоречили новой.

Эволюции государственной власти второй половины XVII века, так же как и проблеме развития российского абсолютизма в целом посвящено немало работ. Эта тема нашла свое отражение как в досоветской, так и послереволюционной и современной историографии. В рамках темы подвергались исследованию Земские соборы, Боярская дума, система власти в целом. Между тем рассмотрение этих структур в исторической науке нельзя сводить только к проблеме абсолютизма, чье становление связано с отмиранием перечисленных структур, поскольку все эти органы являются характеристикой и устойчивой принадлежностью предшествующей системы, и их рассмотрение в равной мере может быть отнесено к проблеме сословного представительства в России. Помимо того, следует учесть и тот факт, что для большинства авторов, исследовавших Земские соборы, Боярскую думу и пр. на всем протяжении существования этих органов и институтов причины их отмирания или устранения вытекали из сущности самих указанных органов.

Так вопрос о роли в отечественной истории Земских соборов был впервые наиболее дискуссионно поставлен в рамках спора западников и славянофилов. С точки зрения славянофилов Земские соборы являли собой уникальный национально русский феномен, прообразом которого послужило древнерусское вече. Земские соборы сыграли существенную роль для достижения общего блага, поскольку находились с царской властью в отношениях взаимопомощи и гармонии. Именно эта черта существенно отличала русские органы сословного представительства от аналогичных европейских структур. Взаимоотношения царя и Земских [c.22] соборов строились по формуле “правительству – сила власти, земле – сила мнения”, власть государя стояла рядом с властью общества⁶⁴. Сторонники славянофильских концепций и взглядов на Земские соборы порой были не склонны говорить об изменении сущности Земских соборов на всем протяжении их существования, хотя разные авторы доводили историю Соборов до различного времени: К.С. Аксаков – до царствования Петра, И.Д. Беляев – до Собора 1653 г., считая, что роковым ударом для Земских соборов стало Уложение 1649 г.

Главную оппозицию славянофилам составили историки государственной школы (Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин и др.). В своей работе “О народном представительстве” Б.Н. Чичерин высказывал мнение о Земских соборах как об органах, не игравших в отечественной истории сколько-нибудь самостоятельной роли, а, напротив, абсолютно лояльных и подчиненных царской власти. По мнению этого историка, Земские соборы имели чисто совещательный характер и никогда не могли сделаться “существенным элементом общественной жизни”⁶⁵. Период правления Алексея Михайловича Чичерин характеризовал как время упадка Соборов. Говоря об отмирании этого учреждения, автор делал вывод о том, что в России в отличие от Западной Европы “совещательные собрания” никогда не имели настоящих прав, в силу чего их отмирание было менее болезненным. В правление Алексея Михайловича Соборы более не могли дать правительству ни помощи, ни совета и исчезли вследствие своего “внутреннего ничтожества”⁶⁶.

В рамках двух данных полюсов выстраивались концепции и иных ведущих специалистов этого времени. В.И. Сергеевич в отличие от Чичерина не считал Земские Соборы исключительно совещательным органом. Он отмечал, что Московские государи, хотя и признавали за собой право действовать помимо Соборов, все же “признавали и что-то за народом”, в силу чего и обращались иногда к его согласию. Соборы были учреждением, вполне удовлетворявшим требованиям своего времени. Причина же прекращения созывов Соборов крылась, по мнению этого автора, в негативном отношении к Соборам бояр, окольничих, ближних и приказных людей, а так же духовных властей⁶⁷.

В.О. Ключевский полагал, что Земские соборы на Руси возникли вследствие чисто административных нужд центральной власти, и действовали до тех пор, пока существовала в них потребность власти, что принципиально отличало их от сословно-представительных органов Европы. Соборы были полезным орудием в руках царя и выполняли различные узаконивавшие и исполнительные функции. Царская власть использовала Соборы в своих целях, благодаря этим органам царь был осведомлен о настроениях населения, о потенциальных возможностях населения при реализации того или иного нового установления и т.д.⁶⁸ [c.23]

С.Ф. Платонов так же полагал, что Земские соборы выступали на сцену лишь тогда, когда этого требовала царская власть. Особого влияния на процесс управления они, по мнению этого автора, не оказывали⁶⁹. А.Е. Пресняков так же был склонен видеть в Соборах в период их существования не фактор ущемления, а необходимое условие укрепления царской власти⁷⁰. В целом точка зрения на Земский собор как явление, подчиненное власти и действовавшее в его интересах была распространена более широко. Следовательно, и факт отмирания Земского собора рассматривался как изменение, предпринятое в государственной системе самой властью при ее дальнейшем развитии и усилении.

Становление в ХХ веке марксистской историографии было связано с принципиально иным подходом к исследованию Земских соборов. Историки этого направления противопоставили себя историкам “буржуазной” школы, считая, что Земские соборы нельзя идеализировать и рассматривать как учреждение, посредствам которого осуществлялось единство власти и народа, как орган, выражавший общественные интересы. Такая трактовка вытекала из марксистского понимания государства как аппарата насилия над народом, осуществлявшегося в интересах господствующих сословий.

В 40-50-е гг. ХХ в. Земские соборы стали одним из предметов дискуссии о периодизации феодализма. Два различных полюса этой дискуссии отразили взгляды С.В. Юшкова и К.В. Базилевича. Юшков считал, что в России в феодальный период шла последовательная смена трех государственных форм: раннефеодальной монархии, сословно-представительной монархии, монархии абсолютной. Земские соборы как форма сословного представительства выступали в качестве атрибута феодального централизованного государства на его ранней стадии (XVI–XVII вв.), когда власть для выполнения акций внутренней и внешней политики была вынуждена постоянно прибегать к поддержке представителей духовенства, боярства, дворянства, горожан. С точки зрения С.В. Юшкова в эпоху сословно-представительной монархии власть царя была ограничена Боярской думой и Земскими соборами⁷¹. К.В. Базилевич не был согласен с определением формы Русского государства XVI–XVII вв. как сословно-представительной монархии. С его точки зрения в России существовала сословная монархия, при которой сословия не только не ограничивали царскую власть, но, напротив, служили средством ее усиления, централизации государства. Земские соборы собирались, когда это было нужно царю, и не входили в систему государственного строя⁷².

В последующие годы появилось значительное количество работ, посвященных Земским соборам. Пожалуй, наиболее серьезной вехой в их исследовании в современной отечественной истории стала работа Л.В. Черепнина “Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв”. [c.24] Характеризуя форму государства рассматриваемого периода, Черепнин закрепил использование термина “сословное представительство”. В истории Земских соборов он выделил шесть периодов. Последний (с 1653 г. до 1683–1684) он охарактеризовал как время затухания Соборов. В исторической науке утвердилось мнение, разделяемое нами, согласно которому в середине XVII в. правительство перешло от “совета” с Соборами к совещаниям с комиссиями сословий⁷³.

Среди исследования всех властных структур, сохранившихся, но уменьшавших свое значение на начальном этапе становления абсолютизма в России, наиболее значительная работа велась в области истории развития Боярской думы. Благодаря трудам историков XIX в. в исторической литературе окончательно закрепился сам термин “Боярская дума”. Исследование В.О. Ключевского, посвященное этому органу, стало первой монументальной и важной работой в области, посвященной непосредственно изучению тех изменений, что происходили в Думе на протяжении всего ее существования. Многие выводы автора остаются современными и не утратившими свое значение и по сей день⁷⁴.

Среди наиболее важных расхождений в позициях авторов по вопросу о функциях, роли и сущности Боярской думы во второй половине XVII в., еще в XIX – начале ХХ вв. являлся вопрос о том, была ли Дума собранием, необходимым царю, послушным орудием в его руках, или же напротив, выступала в качестве самостоятельного института, обладавшего своими собственными правами, в силу чего может считаться фактором отечественной истории, в значительной мере ограничивавшим царскую власть. В.И. Сергеевич и А.Е. Пресняков были скорее склонны видеть в Боярской думе орган, лишенный институционного статуса. А.Е. Пресняков считал, что Боярская дума XVII столетия утратила реальное политическое значение в государстве, стала послушным орудием в руках царской власти, стала придатком этой власти⁷⁵.

Противоположного взгляда на роль Боярской Думы придерживались В.О. Ключевский, М.Ф. Владимирский-Буданов. Они рассматривали Думу как орган, обладавший своими правами, выражавший интересы определенной группы общества. Владимирский-Буданов считал, что объем компетенции Боярской думы в решении важнейших государственных вопросов сохранялся на прежнем уровне⁷⁶. По мнению В.О. Ключевского царь и Дума выступали частями одного целого, неразрывными элементами единой верховной власти, пространство деятельности Думы совпадало с пределами государевой верховной власти. Только со времени Алексея Михайловича Дума стала приобретать черты органа, “привыкшего действовать только при государе и с ним вместе”⁷⁷.

В исторической литературе ХХ в. по-прежнему стоял вопрос о том, обладала ли Боярская дума теми же прерогативами, что и царская власть, [c.25] или же юридическая ответственность за принятие решений возлагалась исключительно на царя. Эти вопросы нашли свое отражение в работах А.М. Сахарова, Н.П. Ерошкина⁷⁸. Данные проблемы были затронуты и авторами трудов обобщающего характера, затрагивавших, либо подробно освещавших вопросы развития государственного строя. В связи с последним отметим “Очерки истории СССР. Период феодализма XVII в.” и “Очерки русской культуры XVII в.”⁷⁹.

При характеристике роли Боярской думы во второй половине XVII столетия в отечественной исторической науке сформировались два основных мнения. С одной стороны большинство перечисленных нами историков отмечали, что во второй половине XVII в. Боярская дума не имела право выносить без царя постановления, имевшие силу закона. Со второй половины XVII столетия в России появилась тенденция к самодержавно – абсолютистской форме правления. Царская власть все более стремилась к полной самостоятельности в решении государственных вопросов. В силу этого Боярская дума из соправительствующего с царем органа превращалась в высший приказно-бюрократический орган государственного аппарата, в распорядительную и судебную инстанцию.

По мнению Н.П. Ерошкина (другая точка зрения) Боярская дума оставалась во второй половине XVII века важнейшим органом государства, разделявшим с царем прерогативы верховной власти. С ней царь советовался по всем важнейшим вопросам. Хотя и при Алексее Михайловиче, и при Федоре Алексеевиче число именных указов значительно превосходило количество царских указов с боярским приговором, основные законодательные акты все равно проходили через Боярскую думу.

Вопрос о взаимоотношениях Боярской думы с царской властью на начальном этапе становления абсолютизма в России приобретает особую окраску в силу того, что сама Дума не представляла собой однородной и единой по интересам структуры. В нее входили представители разных чинов, занимавших различное социальное и служебное положение. Могли ли все они одинаково относиться к факту начинавшейся абсолютизации царской власти, единым фронтом поддерживать или отвергать этот процесс? – Вряд ли. В связи с этим встает вопрос о том, какие силы в рамках самой Думы становились проводником абсолютизма, а какие его препятствием? Как изменялся состав Думы в период становления абсолютизма, учитывая, что комплектование этого государственного органа являлось прерогативой царя? Если состав Думы отличался противоречивостью интересов в области развития царской власти, то происходила ли перегруппировка сил только в рамках самой Думы, или же некоторые из сил, в ней представленных, по своим воззрениям на государственный строй и целям в большей мере были заинтересованы объединяться с теми силами и социальными группами общества, чьи [c.26] представители в Думу не попали? Наконец, какие социальные группы в обществе в целом были заинтересованы в становлении абсолютизма в России, составляя его социальную опору?

Ряд этих вопросов был затронут в ранее рассмотренной нами дискуссии об абсолютизме. Между тем, большинство из перечисленных проблем затрагивались и рассматривались отечественными историками как задолго до дискуссии, так и после ее официального завершения (или, во всяком случае, подведения официальных итогов по ней).

Историков XIX столетия в связи с поставленными нами вопросами, более всего, пожалуй, интересовала проблема: сохранила ли аристократия во второй половине XVII в. власть в государстве, или же утратила ее? Кто приходил на смену боярам и занимал позиции во власти? В.О. Ключевский полагал, что аристократия сохраняла свое влияние в обществе и монополию в Боярской думе только до середины XVII столетия⁸⁰. С.Ф. Платонов, характеризуя московское правительство при первых Романовых, считал, что уже в период после Смуты аристократия (верхушечные группировки русского высшего общества) утратила свое подавляющее влияние, эпоха Смуты смела бояр с исторической сцены. Рядовое дворянство и “служилые люди”, напротив, усилили свое влияние на власть⁸¹. В целом, в исторической литературе этого периода уже в достаточной степени сформировалось мнение о том, что на смену боярству к власти приходило дворянство.

Одновременно с этим, авторы XIX – начала ХХ вв. отмечали и менее масштабное, но все же значимое перераспределение ролей во властной верхушке и в Боярской думе, связанное с усилением ближних чинов и начальников приказов. Владимирский-Буданов полагал, что появление различных мелких группировок в рамках Боярской думы на протяжении всего XVII столетия способствовало ущемлению роли этого государственного органа⁸². По мнению Преснякова, ближайшее окружение царя: комнатные или ближние чины, руководители важнейших приказов стали теми силами, которые вместе с царем вырабатывали практические решения, на которых строилась государственная политика⁸³.

В послереволюционный период историков продолжал интересовать вопрос о сущности и причинах перемен, происходящих в Боярской думе и правящей верхушке XVII в. Отмеченное предшественниками положение об усилении роли в государстве приказной верхушки нашло свое подтверждение и в трудах отечественных историков ХХ в. Эту тенденцию отмечали К.В. Базилевич, С.К. Богоявленский, Н.С. Чаев, по мнению которых, в отличие от первой половины XVII столетия думные чины третьей четверти XVII в. стали управлять почти всеми важными приказами, что отразило процесс централизации управления⁸⁴. Н.П. Ерошкин характеризовал этот процесс как бюрократизацию Боярской [c.27] думы и превращение из органа боярской аристократии в орган приказной бюрократии, что ослабляло самостоятельность Думы.

В целом к началу 80-х гг. ХХ века в исторической литературе, посвященной изучению Боярской думы второй половины XVII в., можно выделить две существенные тенденции. Первая касалась процесса “демократизации” Думы, возрастания в ней роли думного дворянства в противовес аристократии. Вторая тенденция, отмеченная историками, была связана с усилением в Думе бюрократического (приказного) элемента.

На этом споры историков о Боярской думе и роли различных социальных группировок в становлении абсолютизма не закончились. Проблема Боярской думы была поднята в 80-е годы ХХ века в диссертационных исследованиях, посвященных развитию аристократии во второй половине XVII – первой четверти XVIII веков. Среди таковых отметим работы О.Е. Кошелевой и И.Ю. Айрапетян⁸⁵.

Характеризуя Боярскую думу второй половины XVII столетия, О.Е. Кошелева опровергла традиционный взгляд на изменение социального состава этого органа, называемый в исторической литературе процессом “демократизации” Думы. Автор диссертационного исследования, не отрицая в целом факта роста в Думе представителей дворянства, показала, что процесс увеличения численности свойственен всем чинам представленным в этом органе. Дворянство расширилось, но не вытеснило боярство. Мнение Кошелевой о роли в Думе дворянства подтверждается и исследованием Айрапетян, которая показала, что источником пополнения трех высших думных чинов даже в 1682–1713 гг. в основном были стольники, в то время как процент проникновения московских дворян в высшие слои аристократии был очень небольшим. На думных дворян в Думе приходилось не более чем 30% всего состава, в то время как бояре и окольничие оставляли от 70 до 78 %. Реальное влияние в Боярской думе, по мнению Айрапетян, по-прежнему оставалось за двумя высшими чинами, которые сохраняли в ней решающую роль.

Кошелева полагает, что вопрос о борьбе боярства и дворянства как в Боярской думе, так и вне ее, в историографии поставлен методологически ложно, поскольку все дворянство нельзя “брать за одни скобки”, эта группа отличалась противоречивыми интересами. Что же касается роли дворянства в Думе, то считать дворянство оппозицией господствовавшей там аристократии так же не следует, поскольку проникновение в Думу лиц незнатного происхождения происходило не вопреки, а по воле боярских группировок, в думные дворянские чины жаловались люди, тесным образом связанные с боярством. На деле борьба дворянства и боярства сводилась к давлению массы городовых дворян на правящие верхи, в состав которых входила и дворянская верхушка. По мнению автора, боярство и дворянство в России не составляли того равновесия сил, [c.28] обладавших противоречивыми интересами, опираясь на которое русский абсолютизм мог упрочить свое положение. С этой точки зрения, автор как бы продолжает дискуссию об абсолютизме, в рамках которой русский абсолютизм был во многом противопоставлен западноевропейскому, опиравшемуся согласно положению марксистской теории на две основы в лице дворянства и буржуазии и получавшему определенную самостоятельность благодаря лавированию между противоречивыми интересами этих двух общественных сил. По мнению Кошелевой, в Боярской думе дворянство имело своих представителей, поскольку в нее могла входить только наиболее привилегированная часть дворян, чьи интересы более совпадали с интересами боярства. Все нити управления государством находились в руках бояр. Самодержавие же в лице царей Алексея Михайловича и Федора Алексеевича опиралось на боярство и поддерживало его, жалуя аристократам чины, назначая на ответственные посты, увеличивая земельные богатства и повышая денежные оклады. Аристократия же, утратив в XVII столетии политическую самостоятельность, по мнению Кошелевой, была заинтересована в сильном самодержавном государстве, боярская правящая верхушка была частью самодержавия, а не силой противоречащей ему.

И.Ю. Айрапетян на материале 80-90-х гг. XVII – первой четверти XVIII в. так же делает вывод о том, что феодальная аристократия наряду с другими группами господствующего класса была главной социальной опорой абсолютизма, а не препятствием его становления. Даже в период реформ Петра кадры аристократии использовались не меньше чем ранее, а больше, особенно после закона об обязательной службе. Однако это происходило без пожалования старым чином. Исчезли не аристократические роды, а старая чиновная лестница. Фамильные же кланы оставались устойчивыми с 80-х гг. XVII века до 1713 г., что доказывают боярские списки и боярские книги.

Такой подход к исследованию аристократии позволяет всем занимающимся этой проблемой преодолеть взгляд на нее как силу консервативную.

Еще одной важной и спорной темой отечественной истории, которой непосредственно касается наше исследование, является проблема формирования социальной структуры российского феодального общества и роли в этом процессе представителей высшего общества. Социальный состав высшего общества неоднократно привлекал к себе внимание исследователей, которые пытались как определить границы высшего общества, так и показать разницу положения социальных групп и подгрупп, относившихся к этому формированию. В настоящее время не возможно говорить о наличие единого критерия, который бы лежал в основе выделения тех или иных социальных подгрупп в составе высшего общества, нет и единых представлений о границах таких групп. [c.29]

Наибольшим единством по рассматриваемому вопросу отличаются труды историков советского периода, которым было свойственно рассматривать вопрос о социальной структуре в рамках проблемы сословообразования. Этому способствовал тот факт, что в советской историографии, исповедующей марксистско-ленинский подход, закрепилось ленинское положение о классах-сословиях как характерных признаках рабовладельческой и феодальной формации⁸⁶. В отличие от историков XIX – начала ХХ вв., оценивавших процесс сословообразования как результат законотворчества верховной власти и датировавшей его периодом не ранее петровского времени, а иногда и концом XVIII в., исследователи советского периода, напротив, считали, что классово-сословные начала были присущи России на всем протяжении феодальной формации⁸⁷. Вопрос о классово-сословной структуре позднефеодальной России достаточно активно рассматривался в 70-е годы ХХ столетия. Появились статьи Н.В. Устюгова, М.Т. Белявского. Более позднему периоду, XVIII веку, были посвящено исследование С.М. Троицкого⁸⁸. Разногласия по вопросу о сословиях возникли и в ходе дискуссии об абсолютизме⁸⁹.

В середине 70-х годов ХХ в. вышли статьи Л.В. Черепнина, А.А. Преображенского. Черепнин подводил некоторые итоги изучения сословно-представительной монархии в России XVI в., говоря об этом периоде, как времени формирования достаточно зрелой стадии развития классово-сословных отношений. Преображенский считал, что, несмотря на то, что лишь в XVIII в. “самоназванием класса феодалов стало понятие “дворянство”, при всей условности в качестве обобщенного его можно применить и к XVII в. Господствующее, привилегированное положение дворян – землевладельцев и душевладельцев было зафиксировано в Соборном Уложении 1649 г. и подтверждено последующими актами абсолютистского правительства. По мнению Преображенского во второй половине XVII в. и в последующее время сословные права дворянства получили более четкую организацию, во внутренней политике укреплявшегося абсолютизма прослеживалось стремление придать дворянству корпоративный, кастовый характер. Факторами, способствовавшими консолидации “дворянского класса” стали классовая борьба крестьян. По мнению автора, с середины XVII в. было достаточно ощутимо и влияние формировавшейся бюрократии, обретавшей черты сословной группы, пользовавшейся определенной самостоятельностью⁹⁰. В итоге разработки вопроса о сословной структуре к 70-м – 80-м гг. ХХ в. в составе русского общества XVII столетия авторами выделялись сословные группы, аналогичные европейским, что отразилось и на понимании состава и структуры высшего общества.

В настоящее время авторы продолжили изучение процессов социальной дифференциации и консолидации общественных групп. [c.30] Исследователи стали более свободны в своих выводах. Появилось множество различных, авторских градаций внутриобщественного деления.

Исследователями общества феодальной России отмечается, с одной стороны, наличие весьма пестрой, дробной градации положения людей в пределах сословий и сословных групп, с другой стороны, – выделяются черты, позволявшие определить в рамках феодального общества довольно значительные группы, наделенные общими признаками. И работы, ставящие перед собой цель найти критерии, сближающие различных представителей общества в социальные группы, и работы авторов, исследующих факторы, способствующие дифференциации в рамках сравнительно устойчивых социальных групп, содержат много новых и интересных замечаний и выводов. Результаты как тех, так и других исследований не столько противоречат друг другу, сколько дополняют целостную картину общественного развития XVII века, позволяют составить более многостороннее представление об обществе и эпохе.

Ставшие традиционными представления историографии ХХ столетия о формах собственности как важнейшем основании для разделения общественных групп, о существенной разнице в объеме имущественных прав различных общественных слоев в последние годы стали дополняться и такой характеристикой как отношение общественной группы к “государевому жалованью”. А.А. Преображенский высказал мнение о том, что именно этот фактор способствовал разделению всего общества на две не равные по численности и по месту в его жизни группы. Первую соответственно, составляли лица, получающие государево жалование в любой форме и в любом размере, во вторую – лишенные государева жалованья, находящиеся в положении самообеспечивающихся тяглецов деревни и города. В первую категорию входили все разряды землевладельцев (бояре, дворяне, верхи приказной бюрократии), а так же служилые люди по прибору, казенные ремесленники, служители государственных учреждений, дворцового ведомства. Ко второй группе относились те, кто получал средства на жизнь за счет собственного труда или иных занятий, дающих доход: крестьяне всех категорий, посадские не зависимо от достатка, купечество всех видов, наемные работники частных предприятий и т.д. Важность “государевого жалованья” как признака разделения общества на две противостоящие группы, по мнению автора, обосновывается особенностями общественного менталитета той поры. Ему было свойственно ставить на значительно более высокое положение все, что так или иначе было связано с именем государя, причастностью к его делам, по отношению к рядовому тяглецу города и деревни⁹¹.

Правящему классу русского государства и вопросам структуры правящего класса в XVI–XVII вв. была посвящена и статья М.Е. Бычковой, вошедшая в сборник “Европейское дворянство XVI–XVII вв.: границы сословия”. Автор вслед за Л.В. Черепниным отмечает наличие [c.31] сословных групп у русских феодалов, близких к сословиям других феодальных государств Европы, уже на момент ХIV – XVI веков, но признает и тот факт, что только в 80-е гг. XVII в. появились юридические нормы, закреплявшие права и привилегии отдельных групп феодалов. Критерием деления феодалов на социальные группы Бычкова считает занесение их фамилий в те или иные родословные книги, восстановленные на основании указов царя Федора Алексеевича.

С точки зрения этого автора первую значительную группировку феодалов составляли те лица, чьи роды были включены в старую родословную книгу. (Большинство исследователей, начиная с Н.П. Лихачева, видят в этой родословной книге Государев родословец 50-х гг. XVI в., в котором фактически были записаны княжеские и боярские семьи, принадлежавшие к Государеву двору). При пополнении родословной книги после отмены местничества к этому списку были добавлены те лица, которые в нее не были записаны ранее, но чьи роды в Государевом родословце фигурировали. В дополненном виде Государев родословец составил Бархатную книгу 1687 г.

Вторая и последующие социальные группы высшего общества были оформлены документально не при пополнении старого родословца, а при создании новых в 80-е гг. XVII в. Вторую группу составили представители княжеских и “иных честных родов”, члены которых в XVII в. занимали высшие должности при дворе (бояре, окольничие, думные дворяне). В эту же родословную книгу и сословную группу попали те представители старых родов, служивших со времен Ивана Грозного и ранее, которые выполняли такие виды служб, считавшихся почетными, как службы полковыми и городовыми воеводами, службы в посланниках и пр., но в родословные книги до 80-х гг. XVII в. не попали. Это положение охватывало низшие слои Государева двора и рядовое дворянство.

Третью группу составляли те, чья служба началась при Романовых и которые “были в полковых воеводах и в послах, и в посланниках, и в знатных каких посылках, и иных честных чинех, и в десятнях написаны в первой статье”. Четвертую группу составляли семьи, чьи представители дослужились до десятен “средней и меньшой статей”. К последней группе относились те представители господствующего класса, которые составляли московские чины, и те, кто вносился в специальную родословную книгу “из нижних чинов за службы отцов своих или за свои”⁹².

Авторы, исследовавшие аристократию второй половины XVII – начала XVIII вв. в последнее время, как отмечалось выше, отошли от разделения феодалов на боярство и дворянство как две группы, обладавшие различными интересами, при которых боярство являлось противником усиления самодержавия, а дворянство, напротив, – опорой этого процесса. В своем диссертационном исследовании О.Е. Кошелева [c.32] провела мысль о том, что группу правительственных верхов наряду с боярством составляло и думное дворянство. К этой же группе примыкало столичное дворянство, входившее в “государев двор”, поскольку представители этой категории в основном принадлежали к аристократическим родам. Боярство, думное и столичное дворянство были близки по своим социальным интересам. Между тем, этот вывод не означает абсолютного отсутствия разницы положения всех, кто входил в высшее общество. В его составе Кошелева выделяет не только бояр, думных и столичных дворян, но так же отмечает различия более мелкого плана, относящиеся к боярской категории. Вслед за современниками второй половины XVII столетия и историками XIX века Кошелева выделяет среди боярства 16 фамилий имеющих право при пожаловании в Думу получать сразу боярский чин, а так же группу лиц, прошедших до пожалования в боярство окольничество. Если рассмотреть все перечисленные ранее категории, то становится видно, что фактором разделения этой социальной группы на более мелкие служит чин лиц, составляющих группу (боярин, думный дворянин, московский дворянин и пр.), а так же последовательность прохождения чинов (“из дворцовых в боярский чин”, “из дворцовых чинов в окольничие, и только затем в бояре”)⁹³.

И.Ю. Айрапетян, анализируя пофамильный состав феодальной аристократии 1682–1713 гг., делает ряд интересных замечаний и по периоду до отмены местничества. Структура господствующего класса этого периода была весьма сложной и представляла собой ряд разрядов, занимавших определенное место на иерархической лестнице, сложившейся на базе местничества. Высшие ступени этой лестницы занимали две параллельно существовавшие группы чинов: думные и дворцовые. Все эти категории сохранились вплоть до нового чиновного деления, зафиксированного в “Табели о рангах”⁹⁴.

В период после 1682 г. Айрапетян выделяет среди аристократов так же в зависимости от чинов, получаемых представителями этой социальной группы, четыре основные группировки, отличающиеся от того деления, что предлагает О.Е. Кошелева. Первую из них составили боярские фамилии, в составе которых были представители различных думных и дворцовых чинов. Вторую группировку составили представители фамилий, не поднимавшиеся выше чина окольничего. В третью группу вошли фамилии, представители которых поднимались не выше чина думного дворянина. Четвертую группу составили фамилии, не достигавшие чина выше стольника.

В целом рассмотрение системы чинов в качестве критерия, определяющего социально-служебное положение представителей высшего общества в России, представляется интересным и перспективным. [c.33]

Дополнить картину положения различных социальных групп, сложившихся в составе высшего общества, позволяют труды, исследовавшие особенности жизни и деятельности конкретной группы. Следует отметить, что количество работ подобного рода значительно превосходит количество трудов общего характера. Новгородскому боярству и новгородской феодальной вотчине посвящено исследование В.Л. Янина; формированию боярской прослойки во второй половине XV – первой трети XVI века исследование А.А. Зимина; вассалитету в Русском государстве исследование Л.В. Черепнина. Следует отметить работу С.Б. Веселовского “Исследования по истории класса служилых землевладельцев”, работу В.Б. Кобрина “Власть и собственность в средневековой России (XV–XVI вв.), исследование М.Е. Бычковой о составе класса феодалов в России XVI в. и ряд статей этих авторов⁹⁵.

Таким образом, в историографии поныне не существует сложившегося представления о социальной структуре как общества в целом, так и высшего общества. Определению социально-служебных ролей этой весомой общественной группы во многом может способствовать исследование действия в высшем обществе систем регулирования социально-служебного положения.

Комплексного исследования чиновно-должностной, титульно-наместнической и местнической системы и их влияния на положение различных групп и представителей высшего общества до сих пор не производилось. Изучение отдельных регуляторов социально-служебного положения шло, но говорить о равном интересе к каждому из них не приходится. Степень изученности местничества во много раз превосходит степень изученности других систем, в рамках которых выстраивались отношения общественной верхушки.

Исследование местничества велось как историками XIX, так и ХХ столетий, вызвав ряд споров и противоречий. При этом различные периоды функционирования института были освещены далеко не равнозначно. Еще в XIX столетии в отношении местничества сложились две точки зрения, расходящиеся в оценках этого института. С одной стороны формировался взгляд, рассматривающий местничество как явление, в котором была заинтересована преимущественно сама аристократия. При этом местничество помогало аристократам защититься от произвола “сверху”, то есть со стороны царской власти, и от посягательств “снизу”, со стороны честолюбивых выходцев более низких по своему социальному статусу. Другая концепция основывалась на взгляде на местничество как институт, выгодный не только для самой аристократии, но так же и для самодержавия.

При рассмотрении местничества как явления, которое удовлетворяло определенные интересы государства, нередко среди мнений историков преобладал взгляд на позицию власти как пассивную, не столько [c.34] влиявшую на местничество или трансформировавшую этот институт, сколько пользовавшуюся теми противоречиями, что были заложены в нем. Так Н.И. Костомаров, полагал, что “этот обычай” “был полезен для успехов самодержавия, потому что не давал боярам сплотиться, образовать между собой общие сословные интересы и постоять за них”. Именно в отсутствие сословных интересов представителей высшего общества историк видел важнейшее средство к укреплению самодержавной власти⁹⁶. Посвятивший местничеству ряд специальных исследований А.И. Маркевич был склонен рассматривать данное явление как средство подчинения родового духа правительственной воле, как некую “Табель о рангах”, а не серьезную политическую привилегию господствующего класса⁹⁷. Эти концепции во многом черпали истоки во взглядах С.М. Соловьева о борьбе родового и государственного начала в отечественной истории периода существования местничества.

Взгляд на местничество как форму самозащиты аристократии от произвола высшей власти стал наиболее популярным и признанным среди историков XIX – начала ХХ веков благодаря трудам В.О. Ключевского. Специально местничеством Ключевский не занимался, но обойти вниманием в своих обобщающих работах этот социальный институт, он, естественно, не мог. Постепенно формировалось воззрение на местничество, как явление, становившееся серьезным препятствием на пути государственной централизации. Местничество стало рассматриваться как явление сугубо отрицательное, поскольку “оценивать служебную годность происхождением или службою предков значило подчинять государственную службу обычаю, который … в сфере публичного права становился по существу своему противогосударственным”⁹⁸.

Среди историков XIX – начала ХХ в. предпринимались попытки оценить местничество, не только как “противогосударственное” явление, но и явление “совершенно независимое от воли московского государя”. Придавать большое значение “суверенности” местничества был склонен Н.П. Павлов-Сильванский⁹⁹. При характеристики взглядов этого автора можно согласиться с оценками современных исследователей, характеризующих позицию Павлова-Сильванского как “явно преувеличивающую возможности сопротивления аристократа властям”¹⁰⁰.

Современные исследователи местничества, характеризуя работы своих предшественников XIX столетия, отмечали тот факт, что они “судили о местничестве, как правило, лишь на основании немногих, иногда произвольно выбранных примеров”. “При этом на местничество XVI в. (когда у кормила власти находилась преимущественно потомственная аристократия) автоматически переносили характеристику местничества XVII в…, т.е. времени, когда многие знатные роды уже “без [c.35] остатку миновалися”¹⁰¹. Для нашей работы особую значимость представляют именно характеристики местничества XVII столетия, которые, по мнению большинства исследователей, являются наиболее верными, поскольку документация этого периода по сравнению с XVI столетием сохранилась полнее.

Среди всех точек зрения, касающихся рассматриваемой тематики, особо остановимся на тех, которые связывают проблему местничества с проблемой социальной структуры высшего общества. Тот факт, что социальная структура высшего общества в XVII в. претерпела значительные изменения по отношению к XVI веку, отмечали не только современные авторы, но исследователи прошлого века. Еще С.Ф. Платонов писал, что “в XVII в. родовитое боярство или повымерло (одними из знатнейших в то время читались князья Одоевские, которые в XVI в. далеко не были такими), или же упало экономически (у некоторых из тех же Одоевских не было ни поместий, ни вотчин)”. Платонов делал вывод о том, что пробелы в рядах боярства, наличие среди старых боярских родов множества захудалых линий, тот факт, что в местнические счеты боярства “впутывалось неродословное дворянство” делали местнические счеты очень трудными. “Местничество практически становилось неудобным вследствие распадения старого боярства и именно поэтому теряло свою ценность для этого боярства, не приобретая живого смысла для новой служебной аристократии”¹⁰². В своем выводе Платонов поддерживал В.О. Ключевского, на мнение которого по вопросу о местничестве он неоднократно ссылался.

Ключевский же, характеризуя аристократию и свойственные ей местнические отношения, считал, что с одной стороны, местничество сплачивало боярство в корпорацию, но с другой, – не увеличивало, а ослабляло силы боярства, разрознивало фамилии, разрушая высшее сословие и нравственно и политически. Рассматривая вопрос о причинах отмены местничества, автор полагал, что “не боярство умерло, потому что осталось без мест, чего оно боялось в XVI в., а места исчезли, потому, что умерло боярство, и некому стало сидеть на них”.

Разработка проблемы местничества в ХХ веке, как и в предшествующий период, велась по двум основным направлениям. С одной стороны существовали попытки, вполне успешные, создать реестры местнических случаев, с другой, – осветить те или иные проблемы местничества определенного временного отрезка. Между тем, итогом разработки темы остаются статьи или разделы в монографиях, посвященных более широкой проблематике. Специальных монографий по местничеству второй половины XVII в. так и не было написано. Еще одной чертой, характеризующей в целом всю литературу по местничеству, остается тот факт, что авторы детально рассматривающие местнические случаи, были крайне осторожны в своих выводах, факт подчас заслонял от [c.36] них проблему. Наиболее глобальные проблемы, связанные с темой местничества, были поставлены в работах, не имеющих опоры на доскональное и специальное рассмотрение широкого спектра источников. Однако, предположения, сделанные авторами таких работ, интересны, заслуживают внимания и дальнейшее подтверждения через рассмотрение фактического материала.

Разработка отдельных вопросов в рамках темы местничества велась еще в 20-40-е гг. нашего века. Следует отметить тот факт, что в оборот были введены материалы о местничестве социальных групп, до этого не изучавшихся. В первую очередь это касается низов местнической иерархии: служилого города, дьячества. В связи с этим отметим работы А.А. Новосельского и С.К. Богоявленского¹⁰³.

В 50-60-е гг. началось активное исследование разрядных книг В.И. Бугановым и Д.И. Альшицем, выявление и опубликование основных редакций этих документов, что позволило значительно расширить в целом источниковую базу по местничеству¹⁰⁴. Однако, среди всех документов, подвергшихся публикации, подавляющее большинство относились к XVI – первой половине XVII века, но не ко времени второй половины XVII столетия, то есть периоду, непосредственно изучаемому в нашей работе.

Источникам по истории местничества XV – первой половины XVI века была посвящена статья А.А. Зимина¹⁰⁵. Учеником Зимина Ю.Н. Мельниковым была защищена диссертация “Местничество и политическая борьба в России 80-х гг. XVI в.”¹⁰⁶. Мельников сделал предположение о возможности взаимосвязи возникновения, оформления и отмирания местничества и Земских соборов, однако же, материал XVII столетия, и особенно его второй половины ни Зиминым, ни Мельниковым специально не изучался.

Из всех работ посвященных местничеству, и вышедших в период с 70-х гг. до нашего времени, следует особо выделить главу “Местничество и абсолютизм (постановка вопроса)” монографии С.О. Шмидта “У истоков Российского абсолютизма”¹⁰⁷. Автор рассматривает местничество как отражение процесса превращения российского централизованного государства в абсолютистское. Впервые в историографии связь исчезновения местничества и развития абсолютизма была поставлена в качестве важнейшей проблемы отечественной истории. Исследование Шмидта посвящено времени второй половины XVI в. Между тем, Шмидтом были сделаны некоторые замечания и относительно местничества XVII столетия, но они носили скорее характер предположения, чем вывода, поскольку автор не исследовал источниковый материал этого периода, занимаясь вплотную более ранним временем. Среди предположений, сделанных Шмидтом, в первую очередь следует отметить вывод о том, что ряд изменений, произошедших в XVII веке, [c.37] подготовили отмену местничества, это были те предпосылки исчезновения института, которых в период Грозного еще не сложилось. Среди них: 1) исчезновение прежней автономии отдельных княжеств; 2) изменения в составе боярства (исчезновение старых боярских родов, выдвижение новых фамилий из младших ветвей древних родов); 3) консолидация класса феодалов, которой, с одной стороны, способствовала массовая народная война под предводительством Разина, с другой, – распространение местничества на все верхние слои господствующего класса феодалов, при котором во власти института оказалась вся социальная верхушка феодального государства XVII века, противостоящая остальному населению страны; 4) рост бюрократизма, при котором не возможно проявление самостоятельности верхами общества и более широким кругом лиц; 5) потеря боярством заинтересованности в местничестве из-за “демократизации” этого института.

Задача тех, кто пишет о местничестве после Шмидта, на наш взгляд, заключается не столько в том, что бы на основании исследования местнических документов XVII века, расширив тот ряд вопросов, которые выделил Шмидт, проверить их правильность на материале второй половины XVII в.

В последнее время получила новое освещение местнические отношения, характеризующие эпоху перед Смутой. В работах С.П. Мордвиновой, С.Г. Скрынникова, А.П. Павлова они рассматриваются как один из важных элементов политической жизни, как средство, при помощи которого такие цари как Борис Годунов создавали себе поддержку в Государевом дворе, используя местничество для контроля над аристократией¹⁰⁸.

Помимо исследования местничества и вопросов, тесно соприкасавшихся с развитием этого института в XVI – начале XVII столетия, ряд авторов в своих работах освещают период отмены местничества при Федоре Алексеевиче, а так же время, последовавшее за его отменой, но насыщенное остатками местнических, запоздалых столкновений. В этой связи особо отметим диссертацию П.В. Седова “Борьба социально-политических группировок в России 70-80-х гг. XVII в. и отмена местничества”¹⁰⁹. Автор, исследуя период отмены местничества, показывает институт как анахронизм, не соответствовавший процессам, проистекавшим во властных структурах, таких как Боярская дума, Государев двор, государственный аппарат.

Отмене же местничества посвящено и статья М.Я. Волкова, предшествующая работе Седова¹¹⁰. Волков связывает отмену местничества с острой борьбой в правящем лагере, что была вызвана проектом “Устава о служебном старшинстве…”, подготовленном придворной партией любимцев царя. Именно этому документу и его анализу автор уделяет основное внимание. [c.39]

Еще один современный исследователь местничества Ю.М. Эскин связывает отмирание местнических норм с процессом перерастания феодальной собственности, с усилением зависимости феодальной собственности от служебного положения феодала, возрастанием роли самодержца и бюрократии, с ослаблением связи между поместным окладом и воинской службой по мере перехода к регулярной армии¹¹¹.

В своей работе И.Ю. Айрапетян, затрагивая вопрос о влиянии отмены местничества на русское общество, считает, что отмену местничества, так же как и ликвидацию Боярской думы и старого чиновного деления следует рассматривать как административные реформы, определявшиеся задачами лучшей организации управления, а не ослабление роли аристократии, закрепившей за собой важнейшие посты в государственном аппарате и сохранявшей свои земельные владения. Серьезного значения с точки зрения пожалования чинами реформа местничества не сыграла. По мнению автора, отмена местничества влияла только на перемещения в рамках отдельных сословных групп, хотя и облегчила для царей возможность назначений на различные государственные должности угодных им людей¹¹².

В целом значительность историографии такого вопроса как местничество далеко не в полной мере способствовала ликвидации “белых пятен” этой темы.

Вопрос о функционировании чиновной системы, как было показано ранее, входил в качестве одной из проблем в исследования, посвященные аристократии. Наиболее дискуссионной темой в рамках проблемы чиновно-должностного деления и изменений в этой области стало исследование попытки реформы царствования Федора Алексеевича, связанной с “Проектом устава о служебном старшинстве…”. При анализе этого документа авторы как XIX, так и ХХ вв. разделились. Часть из них усматривала в нем предложение разделить страну на наместничества, другие же, напротив, видели именно чиновно-должностную, административную реформу.

Первая точка зрения во многом была сформирована в трудах В.О. Ключевского, который считал авторами проекта “великородных бояр”¹¹³. По мнению этого автора, консервативное боярство было заинтересовано в том, чтобы “ввести в Московской Руси феодализм польского пошиба”. Итогом стала бы “аристократическая децентрализация государства”. Мнение Ключевского закрепилось в советской историографии середины ХХ в., в тот период, когда труды Ключевского подвергались очередному переизданию, что сопровождалось написанием вводных статей¹¹⁴. С точки зрения, утвердившейся в отечественной истории в 50-60-е гг. ХХ в. реакционным попыткам боярской знати противостояло дворянство (выборные люди), являвшиеся инициаторами [c.39] отмены местничества и не давшие осуществить реакционный боярский проект.

Еще в XIX в. сформировалось противоположное представление о проекте, принадлежавшее В.К. Никольскому, и поддержанное по ряду позиций в ХХ в. М.Я. Волковым и рядом других исследователей. Согласно данной концепции проект “вышел из партии полонофилов кн. Голицына, Языкова, Лихачева”. С точки зрения Никольского, проект во многом отражал интересы боярства¹¹⁵. С точки зрения М.Я. Волкова авторы документа, так же как царская власть и передовые люди из правящего класса, оценили вред местничества и, подготавливая документ, отразили настроения дворянства. Особенно в отмене этого института были заинтересованы те люди, которые добились высоких должностей и чинов благодаря службе, но из-за местнического обычая не могли приобрести положение, соответствующее этим должностям и чинам¹¹⁶.

Никольский полагал, что по своей сути проект был не попыткой децентрализации государства, а административно-церковной реформой, предполагавшей разделение страны на наместничества и воеводства (разряды) и установление иерархии степеней для думных чинов. Расценивать проект как административную реформу, несущую ряд положительных моментов, был склонен и С.Ф. Платонов, считавший, что данный документ “впервые ясно выразил необычную в Московском государстве мысль о полном разделении гражданских и военных властей”¹¹⁷. Эта мысль ныне поддерживается О.Е. Кошелевой, считающей, что значение проекта не в создании особых боярских наместничеств, а в установлении специальных думных людей на определенных видах деятельности: думской, военной, судебной, в то время, как традиционно они совмещались. Создание проекта говорит о факте осознания в правительственной среде необходимости реформ государственного управления¹¹⁸.

Еще один современный исследователь П.В. Седов более скромно оценивает значение содержания проекта, полагая, что предложение о “вечных” боярах-наместниках означало реформу наместнических титулов¹¹⁹.

Такой регулятор социально-служебного положения представителей высшего общества как система наместнических титулов долгое время оставался вне поля зрения и рассмотрения отечественных историков. В лучшем случае из отдельных книг наместнических титулов выбирались отдельные примеры, частные факты. Общей концепции развития наместнической системы в XVII в. создано не было. Как отмечалось выше, нами была предпринята попытка ликвидировать этот пробел. Исследование особенностей и закономерностей самой наместнической системы, тесной связи наместнических титулов с чиновно-должностным положением их носителей, влияние на развитие наместнической системы [c.40] законов местничества и принципов службы устанавливающегося абсолютизма, показали значительность роли наместнической системы в службе и социальных отношениях представителей высшего общества¹²⁰.

Подводя итоги анализу историографической базы нашего исследования следует отметить, что, не смотря на значительное количество работ, посвященных тем или иным аспектам выделенной нами проблемы, вопрос о взаимовлиянии абсолютизирующейся власти и систем регулирования социально-служебного положения представителей высшего общества до сих пор поставлен не был. При характеристике системы власти времени правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, а так же при исследовании высшего общества так же остается множество нераскрытых вопросов.

Система государственной власти 40-80-х гг. XVII века не была рассмотрена с точки зрения взаимодействия всех структур и государственных органов, ее составлявших: царской власти, Земских соборов, перераставших в совещания с сословными комиссиями, Боярской и Ближней дум, Комиссий “на Москве” и Расправной палаты. Далеко не все из перечисленных органов получили в исторической науке должное освещение.

В отечественной историографии поныне остается одним из самых спорных вопрос о социальной структуре русского общества и высшего общества в частности. Практически все авторы подтвердили вывод о процессе консолидации всего класса феодалов в целом, обособления его от остального общества. Между тем среди исследователей поныне не существует единства во взглядах о разделении высшего общества на более узкие социальные группы.

Критерии, на основании которых происходило определение и закрепление положения каждого представителя господствующей верхушки, так же исследованы не достаточно. Комплексного исследования всех систем регулирования социально-служебного положения не предпринималось. В исследовании отдельных регуляторов существуют значительные пробелы. Они свойственны даже комплексу работ по наиболее разрабатываемой проблеме – местничеству. Из анализа работ, посвященных местничеству, видно, что практически незатронутой осталась тема эволюции местничества в третьей четверти XVII столетия. Между тем, количество сохранившихся (в той или иной мере) случаев времени правления Алексея Михайловича насчитывает более двух сот, что во много раз превосходит число местнических столкновений периода Федора Алексеевича и времени правления Ивана и Петра. Говорить же об эволюции местничества на последнем этапе его развития на примере случаев нескольких лет царствования Федора практически не возможно, поскольку затрагивается длительный, многогранный, сложный и, главное, [c.41] объективно происходящий процесс, связанный не столько с противоречиями политиков, окруживших молодого царя Федора Алексеевича, сколько с развитием всей государственной системы и высшего общества России в период становления абсолютизма. В настоящее же время из специальных исследований, в той или иной степени рассматривающих конкретные местнические случаи на протяжении всей второй половины XVII века крайне мало. Среди них можно отметить, пожалуй, только работы дореволюционного исследователя А.И. Маркевича, занимавшегося историей местничества на протяжении всего развития этого института, и в частности в интересующий нас период. Между тем, Маркевичу не удалось охватить и систематизировать все типы служб, связанных с местничеством. Сам период, в который работал этот автор, предполагал изучение местничества в первую очередь с точки зрения явления, поражающего военную сферу. Исходя из этого, главное внимание Маркевич уделил местничествам “при сходе” воевод. Он затронул и местничества при государе. Однако целостной картины местничества в гражданской, военной, дипломатической, придворной, церемониальной сферах, местничества среди аристократии и низов местнической иерархии во второй половине XVII века представлено так и не было. Местничество в контексте взаимовлияния этого института и иных систем регулирования социально-служебного положения представителей высшего общества как единой, целостной системы, находящейся в тесной зависимости с эволюцией государственного строя и политикой абсолютизирующейся государственной власти не рассматривалось вовсе.

В целом характеристика историографической базы проблемы “Государственная власть и системы регулирования социально-служебного положения представителей высшего общества” доказывает новизну данной темы.

Цель диссертации заключается в исследовании сущности и особенностей начального этапа процесса становления абсолютизма в России. При этом необходимо уделить основное внимание двум направлениям, теснейшим образом связанным между собой. Первое заключается в исследовании эволюции системы государственной власти при переходе от сословно-представительной к ранней абсолютистской монархии, в изучении процессов трансформации традиционных и роли новых властных структур, в раскрытии принципов и закономерностей их взаимодействия. Второе направление состоит в исследовании при становлении абсолютизма принципов взаимодействия государства и высшего общества. При этом высшее общество рассматривается как сила, игравшая первейшую роль в изменении самого государства и как важнейший объект государственной политики. Исходя из того, что главным фактором, определявшим отношения в рамках высшего общества, и основой отношений между государством и высшим обществом являлась служба представителей этой [c.42] социальной группы государству, основное внимание уделяется изменениям, происходившим под воздействием абсолютизма в системах, регулировавших социально-служебные отношения: местнической, титульно-наместнической, чиновно-должностной.

В соответствии с целью ставятся следующие задачи:

Изучить систему государственной власти, формировавшуюся на протяжении царствований Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, охарактеризовав роль в ней таких традиционных структур как царская власть, Земские соборы, Боярская дума, комиссии “на Москве”, и таких новшеств, как Ближняя дума и Расправная палата. Показать принципиальное отличие системы государственной власти рассматриваемого и предшествующего периодов, выявить этапы в развитии раннего абсолютизировавшегося государства, связанные с формированием принципиально отличных моделей государственного механизма, установив суть этих отличий.

Охарактеризовать на материале 40-х – 80-х гг. XVII в. место и значение традиционной, доабсолютистской, основанной на местнических традициях и закономерностях роли различных регуляторов социально-служебных отношений представителей высшего общества при исполнении последними служб в административной, военной, дипломатической и придворной сферах. Выяснить, каким образом традиционные особенности служебного функционирования проявляли себя при переходе от местнических к абсолютистским правилам службы. Показать местничество и как самостоятельную систему регулирования социально-служебных отношений, и как основу служебной идеологии и правил функционирования чиновно-должностной и титульно-наместнической систем. Выявить социальную группу, охваченную в местническую эпоху действием систем-регуляторов социально-служебного положения, ее особенности, степень дифференциации членов этой группы, ее соотношение с высшим обществом.

Показать формирование принципиально отличной от местнической абсолютистской системы правил функционирования регуляторов социально-служебного положения. Выявить изменения, происходившие в местнической системе под воздействием абсолютизма, охарактеризовать новшества, возникшие в титульно-наместнической и чиновно-должностных системах, вызванных процессом становления абсолютизма, показать основные постулаты абсолютистской идеологии службы и их отличие от местнической идеологии. Показать изменения границ, состава и принципов дифференциации социальной группы, подверженной действию регуляторов социально-служебных отношений, при переходе от местнических к абсолютистским основам службы. [c.43]

ПРИМЕЧАНИЯ

Среди таких процессов, в первую очередь, привлекает внимание исследователей становление в России абсолютизма. Тот факт, что отечественный абсолютизм наряду с чертами, присущими самому этому типу правления и воспроизводившимися в условиях любой страны, имел и ряд национальных особенностей, наиболее остро ставит вопрос о российском варианте абсолютной монархии. В то время, как процесс развития русского абсолютизма в XVIII и последующих столетий в историографии получил довольно широкое освещение, вызвав не прекращающуюся и поныне дискуссию, этап становления абсолютной монархии во второй половине XVII в. исследовался не в полной мере. Однако, осознать целостное явления, не исследовав досконально его истоков, не возможно.

В этой связи важно уделить внимание самой модели государственной власти, сформировавшейся в России второй половины XVII столетия, понять, какие из новшеств, появившихся в ней, носили случайный, а какие закономерный характер, исследовать важнейшие органы государственной власти и их эволюцию. При характеристике системы государственной власти правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича мы предполагаем уделить особое внимание монаршей власти и монархам, Боярской и Ближней думам, Расправной палате, Комиссиям “на Москве”, ответить на вопрос о целях и путях трансформации прежних и появления новых структур, о перераспределении ролей в системе государственной власти при изменении властной модели. [c.44]

¹ Карпец В.И. Некоторые черты государственности и государственной идеологии Московской Руси: Идея верховной власти // Развитие права и политико-правовой мысли в Московском государстве. – М., 1985. С.21. [c.376]
 

² Черная Л.А. От идеи “служения государю” к идее “служения отечеству” в русской общественной мысли II половины XVII – начала XVIII в. // Общественная мысль: исследования и публикации. – Вып. I. – М., 1989. С. 31. [c.376]
 

³ Два послания царя Алексея Михайловича. – М., 1902. С. 10. [c.376]
 

⁴ ЗОРСА. – Т.2. – С. 756. [c.376]
 

⁵ ЗОРСА. – Т.2. – С. 751. [c.376]
 

⁶ Богданов А.П. Царь Федор Алексеевич. 1676–1682. – М., 1994. С. 41. [c.377]
 

⁷ ПСЗ. – Т.2. – СПб., 1830. – № 826. [c.377]
 

⁸ ПСЗ. – Т.2. – № 648. [c.377]
 

⁹ Каптерев Н.Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. – Сергиев Посад, 1909–1912. – Т.1. – С. 45. [c.377]
 

¹⁰ ЗОРСА. – Т.2. – С. 715. [c.377]
 

¹¹ ПСЗ. – Т.2. – № 823; Богданов А.П. Указ. соч. С. 34. [c.377]
 

¹² ДАИ. – Т. 8. – № 89. I, Ш. [c.377]
 

¹³ ПСЗ. – Т.2. – № 867, 870; ДАИ. – Т. 8. – № 89. II; Богданов А.П. Указ. соч. С. 47. [c.377]
 

¹⁴ Робинсон А.Н. Борьба идей в русской литературе XVII в. – М., 1974. С. 70. [c.377]
 

¹⁵ Первое послание к коринфянам святого апостола Павла. – Гл. 13. – Ст. 4-6. [c.377]
 

¹⁶ Робинсон А.Н. Указ. соч. С. 73. [c.377]
 

¹⁷ ЗОРСА. – Т.2. – 773. [c.377]
 

¹⁸ ЗОРСА. – Т.2. – С. 687. [c.377]
 

¹⁹ Богданов А.П. Указ. соч. С. 38–39; Берх В.Н. Царствование Федора Алексеевича и история первого стрелецкого бунта. – СПб, 1834. – Приложение ХХII. – С. 86–100. [c.377]
 

²⁰ Богданов А.П. Указ. соч. С. 28–30, 38. [c.377]
 

²¹ Чин поставления на царство царя и великого князя Алексея Михайловича. – СПб., 1882. – С. 12–14; РГАДА. – Ф. 6. – Ед. хр. 2. [c.377]
 

²² СГГиД. – Ч.4. – С. 316–321. [c.377]
 

²³ Заозерский А.И. Царь Алексей Михайлович в своем хозяйстве. – Пг., 1917. – С. 271. [c.377]
 

²⁴ Черепнин Л.В. Земские соборы… [c.377]
 

²⁵ Черепнин Л.В. Земские соборы… С. 325. [c.377]
 

²⁶ Буганов В.И. Мир истории: Россия в XVII столетии. – М., 1989. С.98. [c.377]
 

²⁷ ПСЗ. – Т.2. – № 905. [c.377]
 

²⁸ РГАДА. – Ф. 210. – Столбцы Московского стола. – Ст. 651. – Л. 145-146. [c.377]
 

²⁹ РГАДА. – Ф. 210. – Столбцы Московского стола. – Ст. 651. – Л.146. [c.377]
 

³⁰ Ключевский В.О. Исторические портреты. – М., 1990. С. 107–121; Платонов С.Ф. Царь Алексей Михайлович. – СПб., 1913. [c.377]
 

³¹ Ключевский В.О. Исторические портреты. С. 109. [c.377]
 

³² Берх В.Н. Царствование Алексея Михайловича. – СПб., 1831; Берх В.Н. Царствование Федора Алексеевича… Ч. I–II. [c.377]
 

³³ Замысловский Е.Е. Указ. соч. – Ч.I, Введение. Обзор источников. – СПб., 1871. [c.378]
 

³⁴ Соловьев С.М. История России с древнейших времен. – М., 1962. – Кн. VII. – Т.13. [c.378]
 

³⁵ Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. – СПб., 1875. – Кн. II. – Вып. 5. (репринт – М., 1991). [c.378]
 

³⁶ Талина Г.В. Царь Алексей Михайлович: личность, мыслитель, государственный деятель. – М., 1996; Богданов А.П. Указ. соч. [c.378]
 

³⁷ ОР РГБ. – Ф. 256, Собрание Н.П. Румянцева. – № 336. (Список со статейного списка, написанного государем Алексеем Михайловичем к Никону о болезни, кончине и погребении патриарха Иосифа Московского, снятый для графа Н.П. Румянцева); Собрание писем царя Алексея Михайловича. – М., 1856. [c.378]
 

³⁸ Платонов С.Ф. Царь Алексей Михайлович. С. 18. [c.378]
 

³⁹ ЗОРСА. – Т. 2. – С. 747–748. [c.378]
 

⁴⁰ Собрание писем царя Алексея Михайловича. С. 183. [c.378]
 

⁴¹ Забелин И.Е. Домашний быт русских царей. – М., 1915. С. 186. [c.378]
 

⁴² Богданов А.П. Указ. соч. С. 38. [c.378]
 

⁴³ Рогов А.И. Школа и просвещение. // Очерки русской культуры XVII в. – Ч. I. – М., 1979. С. 145. [c.378]
 

⁴⁴ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 397; ОР РГБ. – Ф. 37, собрание Т.Ф. и С.Т. Большаковых, – № 154. – Л. 178 об. – 180; Богданов А.П. Указ. соч. С. 36–37; Протопопов В.В. Нотная библиотека царя Федора Алексеевича. // Памятники культуры. Новые открытия. – Л., 1977. – С. 119–133. [c.378]
 

⁴⁵ Замысловский Е.Е. Указ. соч. Приложение IV. – С. ХХХV–ХLХ; Чистякова Е.В., Богданов А.П. “Да будет потомкам явлено…” Очерки о русских историках второй половины XVII века и их трудах. – М., 1988. С. 3–12; Богданов А.П. Указ. соч. С. 37. 45а. РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 56. – Л. 1; Ед. хр. 52. – Ч. 5; Ед. хр. 344; Гурлянд И.Я. Указ. соч.; ПСЗ. – Т.2. – №№ 664, 790, 843, 875, 901; ОР РГБ. – Ф. 99, Собрание А.П. и А.А. Елагиных, – № 16 27; Богданов А.П. Указ. соч. С. 40. [c.378]
 

⁴⁶ ЗОРСА. – Т.2. – С. 767. [c.378]
 

⁴⁷ Собрание писем царя Алексея Михайловича. С. 229–231. [c.378]
 

⁴⁸ ААЭ. – Т.4. – С. 42. [c.378]
 

⁴⁹ Ключевский В.О. Исторические портреты. С. 114. [c.378]
 

⁵⁰ Богданов А.П. Указ. соч. С. 27. [c.378]
 

⁵¹ ЗОРСА. – Т.2. – С.716. [c.378]
 

⁵² Берх В.Н. Царствование Федора Алексеевича… С. 101, приложения; Богданов А.П. Указ. соч. С. 28. [c.379]
 

⁵³ Ключевский В.О. Исторические портреты. С. 112. [c.379]
 

⁵⁴ Богданов А.П. Указ. соч. С. 41–42. [c.379]
 

⁵⁵ Собрание писем царя Алексея Михайловича. С. 165–166. [c.379]
 

⁵⁶ Собрание писем царя Алексея Михайловича. С. 158–171. [c.379]
 

⁵⁷ Каптерев Н.Ф. Указ. соч. Т.2. – С. 362. [c.379]
 

⁵⁸ Ключевский В.О. Исторические портреты. С. 111–116. [c.379]
 

⁵⁹ Богданов А.П. Указ. соч. С. 36; Иоаким // Христианство: Энциклопедический словарь. – Т.1. – М., 1993. С. 616. [c.379]
 

⁶⁰ Соловьев С.М. Указ. соч. Кн. VII., приложение IV, С. 313–314. [c.379]
 

⁶¹ ПСЗ. – Т.2. – № 918; Богданов А.П. Указ. соч. С. 36. [c.379]
 

⁶² РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 34. – Л. 97. [c.379]
 

⁶³ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 342. [c.379]
 

⁶⁴ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 82. [c.379]
 

⁶⁵ ЗОРСА. -Т. 2. – С. 744. [c.379]
 

⁶⁶ ЗОРСА. – Т.2. – С. 756. [c.379]
 

⁶⁷ ЗОРСА. – Т.2. – С. 720. [c.379]
 

⁶⁸ ЗОРСА. – Т.2. – С. 743. [c.379]
 

⁶⁹ ДАИ. – Т.9. – № 28, 37, 44. I–II, 45, 47. I–Ш, Богданов А.П. Указ. соч. С. 17–19. [c.379]
 

⁷⁰ ПСЗ. – Т.2. – № 723; СГГиД. – № 111. [c.379]
 

⁷¹ СГГиД. – № 112; ПСЗ. – Т.2. – № 729. [c.379]
 

⁷² Богданов А.П. Указ. соч. С. 20. [c.379]
 

⁷³ Богданов А.П. Указ. соч. С. 21–22. [c.379]
 

⁷⁴ ПСЗ. – Т.2. – № 819. [c.379]
 

⁷⁵ ПСЗ. – Т.2. – № 747. [c.379]
 

⁷⁶ Богданов А.П. Указ. соч. С. 27. [c.379]
 

⁷⁷ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 106. [c.379]
 

⁷⁸ ЗОРСА. – Т.2. – С. 767. [c.379]
 

⁷⁹ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 200, 295. – Л. 2-4. [c.379]
 

⁸⁰ ЗОРСА. – Т. 2. – С. 364-371. [c.379]
 

⁸¹ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 107. – Л.2. [c.379]
 

⁸² ДР. – Т.3. – Ст. 676. [c.379]
 

⁸³ ЗОРСА. – Т.2. – С. 726-727. [c.379]
 

⁸⁴ Рейтенфельс Я. Указ. соч.. С. 108–111. [c.379]
 

⁸⁵ ПСЗ. – Т.2. – № 715. [c.379]
 

⁸⁶ Маньков А.Г. Уложение 1649 г. – кодекс феодального права России. – Л. 1980. С.243. [c.379]
 

⁸⁷ Голикова Н.Б. Организация политического сыска в России в XVI–XVII вв. // Государственные учреждения России XVI – XVIII вв. – М., 1991. С. 31. [c.379]
 

⁸⁸ РГАДА. – Ф. 6. – Ед. хр. 2. – Л.2. [c.380]
 

⁸⁹ ЗОРСА. – Т.2. – С. 735-737. [c.380]
 

⁹⁰ Кошелева О.Е. Боярство в начальный период зарождения абсолютизма в России (1645-1682 гг.): Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. - М., 1987. С. 116. [c.380]
 

⁹¹ ДР. – Т.3. – Ст. 1381, 1382. [c.380]
 

⁹² ПСЗ. – Т.2. – № 626. [c.380]
 

⁹³ ПСЗ. – Т.2. – №№ 669, 691, 815, 845; Богданов А.П. Указ. соч. С. 14. [c.380]
 

⁹⁴ ДАИ. – Т.8. – № 108. [c.380]
 

⁹⁵ Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII в. – М., 1955. С. 368. [c.380]
 

⁹⁶ ДР. – Т.3. – Ст. 1181. [c.380]
 

⁹⁷ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 285. [c.380]
 

⁹⁸ Котошихин Г.К. Указ. соч.. С. 107. [c.380]
 

⁹⁹ РГАДА, – Ф. 27. – Ед. хр. 143. – Л. 1. [c.380]
 

¹⁰⁰ РГАДА. – Ф. 27. – Ед. хр. 319. – Л. 5, 6, 7, 10, 11. [c.380]
 

¹⁰¹ Заозерский А.И. Царская вотчина XVII в. – М., 1937. С. 270. [c.380]
 

¹⁰² РИБ. – Т. ХХI. – С. 984. [c.380]
 

¹⁰³ Заозерский А.И. Царская вотчина XVII в. С. 269. [c.380]
 

¹⁰⁴ РИБ. – Т. ХХI – СПб., 1904. – Ст. 1134-35, 1141, 1151, 1179, 1254-55, 1274, 1283. [c.380]
 

¹⁰⁵ Веселовский С.Б. Дьяки и подьячие в XV–XVII вв. – М., 1975. С. 45. [c.380]
 

¹⁰⁶ Веселовский С.Б. Указ. соч. С. 45. [c.380]
 

¹⁰⁷ ДР. – Т.3. – Ст. 1398-99. [c.380]
 

¹⁰⁸ Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия… С. 23–24, 40, 42–44. [c.380]
 

¹⁰⁹ ПСЗ. – Т.2. – №№ 777, 839; Богданов А.П. Указ. соч. С. 16. [c.380]
 

¹¹⁰ ПСЗ. – Т.2. – № 677. [c.380]
 

¹¹¹ ПСЗ. – Т. 2. – №№ 842, 900; Богданов А.П. Указ. соч. С. 16. [c.380]
 

¹¹² ПСЗ. – Т.2. – № 844; ДАИ. – Т. 8. – № 82. 1; Очерки истории… С. 449-450; Богданов А.П. Указ. соч. С. 16–17. [c.380]
 

¹¹³ Богданов А.П. Указ. соч. С. 13. [c.380]
 

¹¹⁴ Демидова Н.Ф. Бюрократизация государственного аппарата абсолютизма в XVII–XVIII вв. // Абсолютизм в Роcсии… С. 208. [c.380]
 

¹¹⁵ Котошихин Г.К. Указ. соч.. С. 45. [c.380]
 

¹¹⁶ Ерошкин И.П. История государственных учреждений дореволюционной России. – М., 1983. С. 59. [c.380]
 

¹¹⁷ Ключевский В.О. Боярская дума… С. 415. [c.380]
 

¹¹⁸ ЗОРСА. – Т.2. – С. 733–735. [c.380]
 

¹¹⁹ Ключевский В.О. Боярская дума… С. 407. [c.380]
 

¹²⁰ Очерки истории… С. 353. [c.380]
 

¹²¹ Соборное Уложение 1649 г. – Л. 1987. Гл. Х, Ст. 2. [c.381]
 

¹²² Соборное Уложение 1649 г. Гл. Х, Ст. 1. [c.381]
 

¹²³ Соборное Уложение 1649 г. Гл. Х, Ст.2. [c.381]
 

¹²⁴ Соборное Уложение 1649 г. Гл. Х, Ст. 7. [c.381]
 

¹²⁵ ДР. – Т.3. – Ст. 1108. [c.381]
 

¹²⁶ ДР. – Т.3. – Ст. 1109. [c.381]
 

¹²⁷ ДР. – Т.3. – Ст. 1111. [c.381]
 

¹²⁸ ДР. – Т.3. – Ст. 1120–1121. [c.381]
 

¹²⁹ Богданов А.П. Указ. соч. С. 14. [c.381]
 

¹³⁰ ПСЗ. – Т.2. – № 621. [c.381]
 

¹³¹ ПСЗ. – Т.2. – № 633, 634, 644, 700, 814, 860; Богданов А.П. Указ. соч. С. 15. [c.381]
 

¹³² ПСЗ. – Т.2. – № 627, 628, 630, 632, 638, 639, 640, 641, 643 и др.; Богданов А.П. Указ. соч. С. 15; Павлов-Сильванский Н.П. Государевы служилые люди С. 198. [c.381]
 

¹³³ Очерки русской культуры XVII в. – Ч.1. – М., 1979. С. 312; Белокуров С.А. О Посольском приказе. – М., 1906. С. 13. [c.381]
 

¹³⁴ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. Хр. 5. – Л. 46. [c.381]
 

¹³⁵ Очерки истории… С. 353. [c.381]
 

¹³⁶ ДР. -Т. 3. – Ст. 1003. [c.381]
 

¹³⁷ ДР. – Т. 3. – Ст. 902. [c.381]
 

¹³⁸ РГАДА. – Ф. 27 – Ед. хр. 128. – Л.2; Кошелева О.Е. Боярство в начальный период зарождения абсолютизма в России (1645-1682 гг.): Диссертация… С. 81. [c.381]
 

¹³⁹ ДР. – Т.3. – Ст. 1105. [c.381]
 

¹⁴⁰ ДР. – Т.3. – Ст. 1155. [c.381]
 

¹⁴¹ Богоявленский С.К. Приказные судьи XVII в. – М., Л. 1946. С. 274, 292, 294, 307. [c.381]
 

¹⁴² РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5 – Л. 2 об. [c.381]
 

¹⁴³ Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России – М., 1989. С. 267. [c.381]
 

¹⁴⁴ Котошихин Г.К. Указ. соч.. С.45–46. [c.381]
 

¹⁴⁵ ДР. – Т.3. – Ст. 1003. [c.381]
 

¹⁴⁶ ДР. – Ст. 3, 108; ДДР. – Ст. 345. [c.381]
 

¹⁴⁷ ДР. – Ст. 1623–1624. [c.381]
 

¹⁴⁸ ДР. – Т.3. – Ст. 1341. [c.381]
 

¹⁴⁹ ДР. -Т.3. – Ст. 1361. [c.381]
 

¹⁵⁰ ДР. – Т.3. – Ст. 1329. [c.381]
 

¹⁵¹ ДР. – Т. 3. – Ст. 1351, 1356, 1378 и др. [c.381]
 

¹⁵² ДР. – Т. 4.– Ст. 46. [c.381]
 

¹⁵³ ДР. – Ст. 418, 763, 1378, 1623–1624. [c.381]
 

¹⁵⁴ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. – Л. 3, 28; Ед. хр. 4. – Л. 6; Ед. хр. 6. – Л. 11;ДР. – Т.3. Ст. 72, 74, 130, 160. [c.381]
 

¹⁵⁵ ДР. – Т. 3. – Ст. 407, 408, 434, 436, 448; ДДР. – Ст. 9. [c.381]
 

¹⁵⁶ ДДР. – Стлб. 35–36, 165, 192, 202. [c.382]
 

¹⁵⁷ ДР. – Т. 3. – Стлб. 3, 108. [c.382]
 

¹⁵⁸ ДР. – Т. 3. – Стлб. 3, 108. [c.382]
 

¹⁵⁹ ДДР. – Ст. 142, 223, 244. [c.382]
 

¹⁶⁰ ДДР. – Ст. 257. [c.382]
 

¹⁶¹ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. – Л. 14; Ед. хр. 4. – Л. 22, Ед. хр. 6. – Л. 64 об.; ДР. – Т.3. – Ст. 10, 269, ДДР. – Ст. 538. [c.382]
 

¹⁶² Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 250. [c.382]
 

¹⁶³ ДДР. – Ст. 345. [c.382]
 

¹⁶⁴ ДР. – Т.3. – Ст. 560, 883, 941. [c.382]
 

¹⁶⁵ ДР. – Т.3. – Ст. 871. [c.382]
 

¹⁶⁶ ДР. – Т.3. – Ст. 974–975. [c.382]
 

¹⁶⁷ Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 281. [c.382]
 

¹⁶⁸ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. – Л. 4; Ед. хр. 4. – Л. 7; Ед. хр. 9. – Л. 52, Ед. хр. 6. – Л. 15; ДР. – Т. 3. – Ст. 240, 260; ДДР. – Ст. 17. [c.382]
 

¹⁶⁹ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. -Л. 4; Ед. хр. 4. – Л. 7; Ед. хр. 6. – Л. 15; ДДР. – Ст. 131, 212, 310; ДР. – Т. 3. – Ст. 933, 1182. [c.382]
 

¹⁷⁰ ДДР. – Ст. 194. [c.382]
 

¹⁷¹ ДР. – Т. 3. – Ст. 14. 18. [c.382]
 

¹⁷² ДР. – Т. 3. – Ст. 78. [c.382]
 

¹⁷³ Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 308. [c.382]
 

¹⁷⁴ ДР. – Т. 3. – Ст. 411, 412, 427, 434, 439, 441, 478, 486; ДДР. – Ст. 30, 48. [c.382]
 

¹⁷⁵ ДДР. – Ст. 384, 385. [c.382]
 

¹⁷⁶ ДР. – Т. 3. – Ст. 557, 625; ДДР. – Ст. 118.
 

¹⁷⁷ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. – Л. 3; Ед. хр. 4. – Л. 6 об.; Ед. хр. 6. – Л, 11. [c.382]
 

¹⁷⁸ ДДР. – Ст. 131, 133. [c.382]
 

¹⁷⁹ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. – Л. 23; Ед. хр. 4. – Л. 30 об; Ед. хр. 6. – Л. 109 об.; ДДР. – Ст. 128, 132, 171, 174, 282. [c.382]
 

¹⁸⁰ РГАДА. – Ф. 27 – Ед. хр. 128. – Л.2; Кошелева О.Е. Боярство в начальный период зарождения абсолютизма в России (1645-1682 гг.): Диссертация… С. 81. [c.382]
 

¹⁸¹ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 4. – Л. 30 об.; Ед. хр. 6. – Л. 109 об. [c.382]
 

¹⁸² Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 281-282. [c.382]
 

¹⁸³ Галактионов Н., Чистякова Е. Ордин-Нащокин – русский дипломат XVII в. – М., 1961. [c.382]
 

¹⁸⁴ ДР. – Т. 3. – Ст. 397, 442, 443, 448, 534, 579, ДДР. – Ст. 49, 118. [c.382]
 

¹⁸⁵ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 6. – Л. 176; Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 273. [c.382]
 

¹⁸⁶ ДР. – Т. 3. – Ст. 876, 889, 913, 1109. [c.382]
 

¹⁸⁷ ДР. – Т. 3. – Ст., 29, 74. [c.382]
 

¹⁸⁸ Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 307. [c.382]
 

¹⁸⁹ ДР. - Т. 3. – Ст. 164. [c.382]
 

¹⁹⁰ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. – Л. 21 об.; Ед. хр. 4. – Л. 29; Ед. хр. 6. – Л. 103; ДР. – Т.3. – Ст. 349. [c.383]
 

¹⁹¹ ДР. – Т.3. – Ст. 426, 442, 443, 478. [c.383]
 

¹⁹² Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 307. [c.383]
 

¹⁹³ ДДР. – Ст. 85. [c.383]
 

¹⁹⁴ ДР. – Т.3. – Ст. 765. [c.383]
 

¹⁹⁵ Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 307. [c.383]
 

¹⁹⁶ Ключевский В.О. Исторические портреты. – М., 1990. С. 117–120. [c.383]
 

¹⁹⁷ ДР. – Т.3. – Ст. 82; ДДР. – Ст. 21. [c.383]
 

¹⁹⁸ Богоявленский С.К. Указ. соч. С. 292. [c.383]
 

¹⁹⁹ ДДР. – Ст. 292. [c.383]
 

²⁰⁰ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 5. – Л.5; Ед. хр. 4. – Л. 8 об.; Ед. хр. 6. – Л. 19–19 об.; ДДР. – Ст. 61-62. [c.383]
 

²⁰¹ ДР. – Т.3. – Ст. 418, 763. [c.383]
 

²⁰² ДР. – Т.3. – Ст. 1378. [c.383]
 

²⁰³ ДР. – Т.3. – Ст. 1623–1624. [c.383]
 

²⁰⁴ ДР. – Т.3. – Ст. 1003, 1144, 1145, 1155, 1165. [c.383]
 

²⁰⁵ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 6. – Л. 76об.–77. [c.383]
 

²⁰⁶ РГАДА, – Ф. 166. -Ед. хр. 7. – Л. 8; Ед. хр. 6. – Л. 35. [c.383]
 

²⁰⁷ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 6. – Л. 159–159 об. [c.383]
 

²⁰⁸ РГАДА. – Ф. 166. – Ед. хр. 6. – Л. 76об.–77. [c.383]
 

Существование такого органа как Комиссия “на Москве” во многом было связано со способом выражения и представлениями не только о реальном, но и символическом значении царской власти. При этом царская власть как сила, действующая и принимающая важнейшие государственные решения, и царская власть как символ, неразрывно сплелись воедино. Все, что было связано с царем имело для русского общества и государства крайне важное значение; предметы, принадлежавшие царю, были освящены его именем и положением. Отсюда проистекал ряд обычаев и традиций. Так особым видом жалования подданных стало наделение их шубой с царского плеча или яствами с царского стола. Глубоко символическую роль играло и царское место (помещение, где присутствует царь). Быть допущенными в него означало войти в близость к царской особе. Это так же рассматривалось как вид пожалования. Данные традиции отношения ко всему царскому или великокняжескому складывались на протяжении долгого времени, черпая истоки в Византийском церемониале, получившем широкое развитие со времени Ивана Третьего, усиливаясь в период принятия царского титула [c.110] Иваном Грозным. Дополнительным толчком в развитие и осмысление этой идеи стал период Смуты, постигшей Россию в начале XVII века. После Смуты пришло понимание значимости и важности для России преемственной, наследственной царской власти, необходимости ее сохранения и развития. “Царское место” с этого времени стало ассоциироваться не только с одним из атрибутов власти, но и с необходимостью сохранения этого символа, оберегания его от притязаний тех, кто право на это не имеет. В силу того, что в рассматриваемый период положение столицы прочно заняла Москва, а Кремль и находящиеся в нем царские палаты так же стал одним из атрибутов русского самодержавия, именно эта территория стала восприниматься как неразрывная часть внешнего проявления самодержавия.

На протяжении всего XVII столетия продолжала развиваться традиция “оберегания” царского двора и столицы в целом в период отсутствия государя. Она не была нова, т.к. явно прослеживается по документам XVI столетия. Представители царя должны были оставаться на его месте, даже в том случае, если он покидал его на короткое время и оставался на территории Кремля. Эта традиция продержалась при Алексее Михайловиче, продолжала свое существование при Федоре Алексеевиче. Документы свидетельствуют об этом. Так 24 декабря 1679 г. перед праздником Рождества вечером царь совершал выход в соборною церковь Рождества пресвятой Богородицы, “а во время его того государева выходу на его государеве дворе оставлен был боярин князь Григорей Семенович Куракин”²⁰⁹. 7 июня 1680 г. Федор Алексеевич совершал выход на Троицкое Богоявленское подворье в Кремле в церковь Федора Стратилата, на государевом дворе был оставлен боярин князь Никита Иванович Одоевский²¹⁰. На следующий день в этой церкви Федор слушал литургию, а царский двор вновь был поручен Н.И. Одоевскому.

Как правило, роль оберегателя царского места играл кто-либо из высокопоставленных чинов Боярской думы, в боярском чине, из первостепенных родов. Между тем, в документах того времени не прослеживается мысль, что хранительницей царских чертогов, и царского престола в отсутствие царя является Боярская дума. Напротив назначение специальных лиц для данной процедуры как бы еще раз подчеркивало особое значение царское власти, невозможность передоверить царские полномочия какому-либо из существовавших государственных органов.

В тех случаях, когда царь совершал государев выезд и покидал Москву, для оберегания столицы и царского двора назначались не один человек, как при царском выходе, а целая представительная комиссия. Документы этого времени не зафиксировали строго устоявшегося названия для данного органа. “Комиссия” термин весьма условный. Современники же о членах этого органа писали и говорили “оставлены на Москве”. [c.111]

В исторической литературе о роли и функциях Комиссии единого мнения не существует. Было выдвинуто предположение о том, что Комиссия для оберегания Москвы уже с 18 мая 1654 г. стала приобретать черты сложившейся при Федоре Алексеевиче Расправной палаты. В этот момент царь Алексей Михайлович, уезжая на войну с Польшей, указал “быть на Москве для своих государевых расправных дел” боярам и думным людям: боярину М.П. Пронскому, боярину И.В. Хилкову, окольничим И.А. и Ф.А. Хилковым, В.Г. Ромодановскому и дьяку А. Иванову²¹¹. Комиссия “для государевых расправных дел” на этот момент стала высшим органом, ведавшим столицу в отсутствие царя. Делается предположение и о том, что в 50–70-е годы Комиссия выполняла функцию временной судебной инстанции, период действия которой ограничивался временем отсутствия царя. В это же время роль высшей судебной инстанции принадлежала Боярской думе. В силу подобной роли Комиссии работа в ее составе требовала определенных навыков. Доказательством востребованности этих навыков служит тот факт, что в Комиссию не назначались люди, работавшие в военных и финансовых приказах. В ее работе принимали участие те, кто служил в Московском и Владимирском судных приказах, Разбойном, Сыскном, Холопьем, Земском приказах, реже те, кто служил в территориальных Казанском и Сибирском дворцах²¹².

Исходя из документов периода царствования Алексея Михайловича, Комиссию вряд ли можно рассматривать исключительно как судебную инстанцию. Для определения роли и границ ее полномочий показательна грамота царя Алексея Михайловича к воеводе И.Ф. Бутурлину, в которой царь сообщал, что уходя в Польский поход, “оставил на Москве … Г.С. Куракина с товарищи и указал боярину нашему писать от сына нашего царевича и великого князя Алексея Алексеевича о всяких делех”²¹³. Царь, уезжая из Москвы, лишался возможности самолично контролировать разные вопросы государственного управления, вызревавшие там и стекавшиеся в столицу из разных мест. Для заполнения этого вакуума, начиная с 50-х гг. XVII века, царь Алексей Михайлович постепенно начал создавать систему органов исполнительного характера, через которые в жизнь проводилась личная царская инициатива, и которые по своей сути являлись аппаратом личного царского контроля и управления. Двумя основными звеньями этой системы стали Комиссия “на Москве” и Приказ Тайных дел. Задача Комиссии чаще всего состояла в выполнении решений царя по тем наиболее значимым вопросам, о которых члены Комиссии предварительно отписывали государю. Котошихин писал о Комиссии и ее функциях, что кроме оберегания царского двора и Москвы “если случатся какие дела из полков или городов, и они те дела, кроме тайных, смотря посылают царю в поход, а по иным делам указ чинят, не писав к царю, по которым мочно”²¹⁴. [c.112]

В середине 50-х гг. XVII в. проблемы взаимоотношения усилившейся Комиссии “на Москве” и Тайного приказа не существовало. В 1654 г. перед польским походом царя Алексея Михайловича Тайный приказ еще находился в зачаточном состоянии, это было время создания и становления этого, постепенно ставшего могущественным органа. В 1654 г. был назначен в “государевом имени дьяком” приказа Тайных дел Томило Перфильев²¹⁵. Особенностью работы тайного дьяка на первых порах становления этой должности стало присутствие при царе и сопровождение его в походах. Особенность эта во многом предопределялась тем, что роль тайного дьяка и самого Тайного приказа развилась из функций домашнего секретаря государя, которым с 1648 г. служил подьячий Василий Ботвиньев²¹⁶. С назначением Перфильева Ботвиньев остался служить по тому же ведомству, став одним из двух подьячих, предоставленных в распоряжении тайного дьяка.

Поскольку в начальный период польской компании лица и органы, в дальнейшем служившие для проведения в жизнь личной царской инициативы, а так же для осуществления контроля со стороны высшей власти над остальными инстанциями, были еще крайне малочисленны и находились при государе, то Алексей Михайлович нуждался в тех органах, размещавшихся в Москве, через которые он мог управлять столицей и следить за тем, что делается в ней. Обойтись без Комиссии государю было сложно, поскольку для превращения Тайного приказа в разветвленную структуру, пронизывающую деятельность других органов своими щупальцами, требовалось значительно более долгое время. Гораздо легче на первых порах было в построении этой системы идти в двух встречных направлениях, создавая приказ, руководимый лично царем, и превращая Комиссию в проводника и исполнителя царской инициативы.

Тот факт, что в 50-е гг. Комиссия мыслилась как исполнитель и проводник царских решений подтверждает и следующая ее особенность, наиболее четко появившаяся именно в этот период. Если традиционно Комиссия выступала в роли хранителя высшей власти, принадлежавшей царю, то теперь государевы указы с особой тщательностью подчеркивали, что высшую власть на период отсутствия в Москве царя олицетворял наследник и царица. Комиссия же должна была действовать при этих персонах. Подтверждением тому служит ранее рассмотренная царская грамота к воеводе И.Ф. Бутурлину, в которой царь сообщал, что оставил на Москве, уходя в поход, “Г.С. Куракина с товарищи”, что бы те отписывали царю о всех делах от имени наследника Алексея Алексеевича²¹⁷.

Контроль за деятельностью Комиссии осуществлял сам царь, он же брал на себя функцию формирования этого государственного органа и своевременного обеспечения подчинения распоряжениям Комиссии различных должностных лиц. Деятельный Алексей Михайлович сопровождал процесс назначения Комиссии рассылкой личных царских [c.113] грамот тем инстанциям, для которых было важно тесное взаимодействие с членами Комиссии, или же неподчинения которых решениям данного органа царь мог опасаться. Отправляясь в польский поход и оставляя на Москве Г.С. Куракина “с товарищи”, царь Алексей в личной грамоте к воеводе Н.Ф. Бутурлину, сообщал ему о назначении Комиссии и велел воеводе исполнять все ее требования “безо всякие волокиты, со всяким усердием”. Нарушение этого правило могло привести к наказанию, о чем царь так же предупреждал: “а есть хотя мало обленитеся, и не станете слушать, … и вам быть в нашей государевой опале”²¹⁸. При этом подобные грамоты писались тогда, когда царь еще находился в столице, что бы предотвратить недовольство или возражения. Царь руководил работой Комиссии при помощи грамот, посылаемых к ним, оставаясь главной инстанцией в решении вопросов различного уровня.

В силу того, что царь в своей государственной деятельности был тесным образом связан с различными звеньями аппарата центральной и местной власти и управления, Комиссия на время походов государя становилась посредником между ним и другими государственными инстанциями. Комиссия выступала в роли посредника между царем и Боярской думой, царем и приказами, царем и воеводами. В правление Алексея Михайловича связь Комиссии с приказами и воеводами была гораздо более тесной, нежели с Думой. Причина этого заключалась в том, что в отсутствие государя Боярская дума не собиралась регулярно. Чем более царь стремился к ограничению этого органа, тем меньше вопросов Дума могла рассматривать самостоятельно, тем меньше была необходимость ее сборов в отсутствие царя. Одновременно с этим практика проведения заседания Боярской думы по месту пребывания царя так же исключала необходимость вмешательства Комиссии в отношения между Думой и государем. Значительное число представителей Думы на основании царского указа сопровождали царя, присутствие Думы перемещалось вслед за ним из столицы, отдаляясь от Комиссии. Лишь в некоторых случаях, связанных с экстренными ситуациями, когда царь повелевал произвести заседание Думы в Москве без его участия, роль Комиссии сводилась к созыву бояр.

Взаимоотношения Комиссии с приказами и воеводами были боле насыщенными и активными. Деятельность Комиссии в целом проходила в тесном сотрудничестве с приказным аппаратом. Это взаимодействие предопределило наличие у Комиссии судебных функций. Приказы являлись источником большинства дел, которые приходилось решать Комиссии. Для первой половины XVII столетия было характерно спорные дела из приказов выносить на заседание царя с Боярской думой. Во второй половине столетия все более складывалась практика личного доклада глав приказов царю. Постепенно эта практика стала увеличиваться. В тот период, когда царь отсутствовал в Москве, приказы, естественно, [c.114] продолжали функционировать и заниматься рассмотрением вопросов как мелкого, так и крупного характера. В то же время наметившаяся тенденция абсолютизации царской власти не могла согласовываться с практикой вынесения спорных дел из приказов в отсутствие царя на самостоятельное рассмотрение Боярской думы. Кроме то, как известно, в отсутствие государя и сама Дума не имела право принять решение имевшую силу закона. Приказная же работа в ряде случаев требовала спешности в решении.

В силу всех перечисленных особенностей взаимодействия и функционирования царя, Думы и приказов в отсутствие государя спорные вопросы приказы выносили в Комиссию, которая в единении с царским наследником и царицей олицетворяла царскую власть на короткий промежуток времени. Часть таких дел Комиссия могла разрешить самостоятельно. В случаях затруднения с их решением члены Комиссии отправляли гонца к государю в поход для получения его личного решения по делу.

Взаимоотношения Комиссии и приказов как при Алексее Михайловиче, так и при Федоре Алексеевиче строились по двум основным направлениям “снизу вверх” и “сверху в низ”. Иными словами: в первом случае приказы по спорным вопросам обращались к Комиссии, та решала те из них, что могла, на основании существовавших законов решить сама, по остальным обращалась “в поход” к царю; во втором случае царь поручал Комиссии выполнить те или иные задания, те из них, что Комиссия могла решить при помощи незначительного количества своих членов, она решала самостоятельно, для решения более масштабных задач, требующих использования приказного аппарата, Комиссия выходила на приказы. Аналогичной данной была и работа Комиссии с воеводами.

Механизм этой работы был не сложным, отработанным долголетней практикой. Его можно проиллюстрировать рядом примеров.

Следующие из них относятся к практике реализации Комиссией царских распоряжений и указов. Во время царского военного похода 1655 г., когда в столице разразилась чума, царь отдал распоряжение Комиссии предотвратить распространение эпидемии. Мера могла быть реализована благодаря исключению притока в столицу тех лиц, что находились на окраинах. Последние подчинялись воеводам. Для решения задачи Комиссия должна была связаться с главами местного управления. Предписывая такой шаг, 13 июля Комиссии во главе с Г.Г. Куракиным была направлена грамота царя Алексея, повелевавшая разослать грамоты воеводам “украинных городов”, чтобы те приняли меры к недопущению к городам, им подчиненным, донских казаков, способных стать разносчиками инфекции”²¹⁹.

В начальный период правления Федора Алексеевича 10 сентября 1676 г. царь находился в Коломенском и решал вопрос об увеличении числа лиц, [c.115] которым было положено сопровождать государя в осенних и зимних походах. Помимо тех, кто сопровождал царя ранее, число свиты было решено увеличить до того числа, что находились при особе покойного государя Алексея Михайловича, и срочно выслать недостающих к Федору Алексеевичу. Поскольку сопровождение царя в походах рассматривалось как вид почетной службы царю, то для этой службы составлялись разряды, чем занимался Разрядный приказ. Между тем, царь для решения этого вопроса не выходил на Разряд напрямую, напротив, он направил соответствующего содержания грамоту главе Комиссии “на Москве” Я.Н. Одоевскому. В ответной грамоте Я.Н. Одоевского царю указывалось, что по царскому указу “к тем столником и стряпчим на дворы их для высылки к тебе, Великому Государю, в поход в село Коломенское посыланы из Розряду подьячие и стрелцы того ж числа. И кому, Государь, … те посыланы люди сказали самим, чтоб они ехали к тебе Великому Государю в поход тотчас, а которые в деревнях живут, и по тех велели мы, холопи твои, людем их ехать в те деревни наскоро, и имян их список тебе… послали мы,… запечатав в столбце, с сею отпискою с розрядным подьячим”²²⁰. Следовательно, на Разряд, обладая для того необходимыми полномочиями, выходили сами представители Комиссии и использовали штатные единицы этого приказа для выполнения царского распоряжения.

Другие примеры показывают работу Комиссии при прохождении дел “снизу вверх” от населения или приказов и воевод через Комиссию к государю.

В 1674 г. по случаю убийства старосты Серебряного ряда рядцы подали челобитную в Комиссию об аресте убийц. Председатель Комиссии дал распоряжение взять убийц для расспроса в Стрелецкий приказ. Приказ на основании допроса представил в Комиссию доклад. Комиссия сформировала дело, в которое вошли расспросные речи и доклад приказа, и направила его к царю в Преображенское для слушанья с представителями Боярской думы. Высшая власть, рассмотрев дело, отослала Комиссии указ пытать преступников в Стрелецком приказе²²¹. 11 сентября 1674 года прибыл гонец из Царицына от стольника Данилы Ивановича Траханиотова с отпиской в Казанский дворец. Его руководители боярин князь М.Ю. Долгорукий и думный дьяк Г.С. Караулов “о том гонце докладывали боярина князя Г.С. Куракина с товарищи” (то есть оставленных на Москве боярина князя Г.С. Куракина, окольничего Н.М. Боборыкина, думного дворянина И.А. Прончищева, думного дьяка Г.С. Дохтурова), и “боярин князь Григорий Семенович с товарищи указал того гонца послать с отписками в поход к Великому Государю в село Коломенское”²²².

Если взаимосвязь Комиссии с царем, приказами и воеводами была закреплена и отработана постоянной практикой, то вмешательство иных [c.116] сторон в работу этой налаженной системы носили ситуативный характер. Такой стороной в ряде случаев мог выступать патриарх или митрополит (в период подчиненности Русской православной церкви Константинопольскому патриарху). Существенной необходимости вмешательства высшего церковного иерарха в функционирование государственного механизма не было. Практика оставления Москвы на патриарха (митрополита) и Комиссию скорее являлась показателем излишних претензий высшего духовного лица на светскую власть. Далеко не все церковные иерархи осуществляли при отсутствие государя в столице контроль за деятельностью Комиссии. Их функция председателя Комиссии, как правило, соответствовала начальному периоду правления того или иного царя. Так в начальную эпоху царствования Ивана Грозного в 1547 и 1548 гг., когда царь уходил в поход на Казань, в Москве были оставлены удельный князь Владимир Андреевич и шесть бояр и окольничих, которым было велено (как сообщает разрядная книга) “во всех своих делех… приходити к митрополиту Макарию”²²³. Правление Алексея Михайловича на первом своем этапе столкнулось с чрезмерными притязаниями на власть патриарха Никона. Документы времени польского похода Алексея Михайловича свидетельствую о том, что властолюбивого патриарха отстранить от деятельности Комиссии не удалось. В то же время явно прослеживается тот факт, что сама светская власть не считала патриарха непременным и необходимым звеном государственного управления, поскольку не разрабатывала отлаженной и четко выстроенной системы взаимодействия всех существенных звеньев государственного механизма с участием патриарха. Ряд дел решались с ним, в ряде случаев спокойно обходились без него. Комиссия во главе с М.П. Пронским в 1654 г. исполняла различные требования царя, вызванные войной: собирала и высылала в действующую армию людей, припасы и деньги. Между тем, Пронский о том, что он делал, был обязан писать патриарху. Комиссия на имя Никона отправляла запросы, как поступать в том или ином случае. На часть из поставленных проблем Никон давал ответ, оформляя его в виде указов от имени царицы и царевича, по другим – сам спрашивал указа Алексея Михайловича. Комиссия так же сносилась непосредственно с царем помимо Никона, что еще раз подчеркивало, что в данной системе патриарх был лишним придаточным звеном, дополнительной инстанцией между Комиссией и царем. Существенной и необходимой его роль могла быть только при обсуждении наиболее серьезных проблем, связанных с утверждением законов, предоставлением прав той или иной территории, подтверждением ранее имевшихся привилегий. Вопросы высокого уровня в русском государстве XVII века, как правило, и в период нахождения царя в Москве требовали непременного участия патриарха. (Например, судьба местничества и прохождения указов, с ним связанных, во многом зависела от последнего). Вмешательство же в общие вопросы управления Москвой, [c.117] в решение текущих проблем со стороны патриаршей власти вряд ли может быть расценено как необходимость.

Хорошо видна система участия патриарха в работе Комиссии в деле, связанном с ходатайством киевлян о подтверждении прав, данных их городу прежними польскими королями. Царь Алексей дал указание рассмотреть их челобитную патриарху с Комиссией. При этом у представителей Комиссии естественно возник главный вопрос по делу подобного ранга: чем руководствоваться при обсуждении статей? Решение об этом было принято самим царем, предписавшим патриарху и Комиссии утверждать только те статьи, которые согласовались со старыми польскими актами, предоставленными Киевом, и с правами, ранее данными Переяславлю. Киевляне, помимо этого просили о новых правах. Относительно их предоставления существовала четкая установка, определяющая царские прерогативы в этом деле. По всем вопросам, которые не были прописаны в прежних польских законах, следовало писать государю для получения его решения.

Списки статей читались боярам дважды. В первом чтении бояре приговаривали “справиться с прежними королевскими привилеями” или с жалованной переяславской грамотой и “быть по-прежнему”. Дьяк наводил справки, делал пометы на полях, служившие основанием будущей резолюции. При повторном чтении бояре приговаривали “быть так, как указано в дьяческой помете”.

После этого статьи направлялись для рассмотрения патриарху. По каждой резолюции Комиссии он давал свой указ, по большей мере утверждавший боярский приговор. По этим приговорам составлялись жалованные грамоты, отсылавшиеся к Алексею Михайловичу для окончательного обсуждения с Боярской думой и утверждения²²⁴.

Постепенное усиление царской власти выражалось в устранении патриарха от работы Комиссии и в увеличении постоянных контактов Комиссии с государем, в необходимости отписывать к нему, советоваться и получать его распоряжения по вопросам различного уровня и сложности. В итоге складывалась целая система деловой переписки между царем и Комиссией.

Царское распоряжение, адресованное Комиссии могло быть выражено как в письменном указе, так и в устной форме. Указ имел строго определенную дату, которую фиксировали и сам указ и ряд других документов, чье содержание касалось взаимоотношений царя и Комиссии. Так Дворцовые разряды сообщают, что ранее приведенный указ Федора Алексеевича Комиссии во главе с Я.Н. Одоевским был подписан 12 сентября 1676 г.²²⁵ Устные распоряжения царя, как правило, передавались в переписке лиц, составлявших царское сопровождение в походе к членам Комиссии. И те, и другие имели ярко выраженные официальные полномочия, поскольку их поименный перечень [c.118] фиксировался специальным царским указом о назначении в Комиссию или “в поход”. Еще в период царствования Алексея Михайловича было установлено правило, согласно которому государя сопровождал для ведения переписки один из думных дьяков. Со временем его роль стал выполнять тайный дьяк, чья должность стала результатом творчества в области расширения государственных органов и структур самого Алексея Михайловича. В царствовании Федора Алексеевича постепенно, но не столь выражено как в период XVIII столетия стало формироваться такое явление как фаворитизм. В непосредственной близости от государя оказались люди, не имевшие происхождения должной высоты или особенно высоких чинов, но игравших роль более важную, чем предписывала их официальная должность. Их было несколько, и ряд из них взяли на себя функции переписки с членами Комиссии и доведения до ее сведения царских распоряжений. В силу этого четко определить должность, носитель которой официально был обязан отписывать Комиссии от царя сложно. Большинство распоряжений, как отмечалось выше, выражались не в письменно-указной, а в устной форме, получали статус полуофициальный и позволяли задействовать в процедуре сношений государя и членов Комиссии большее, чем ранее, число лиц. Так царское распоряжение и перечень лиц, которым 1 августа 1679 г. было велено участвовать в крестном ходу, в переписке с Я.Н. Одоевским сообщал Иван Языков, занимавший ранее не существовавшую должность думного постельничего. (Иван Максимович Языков чином окольничего и должностью оружейничего, предполагавшей ведение Оружейной, Золотой и Серебряной палатами был пожалован позднее, 16 августа 1680 г.²²⁶) В конце сентября 1679 г. царское распоряжение главе Комиссии Никите Ивановичу Одоевскому о необходимости послать из Разряда “разных чинов людей” для встречи государя в селе Алексеевском в переписке с Одоевским сообщал Михаил Лихачев²²⁷. (Чин Лихачева, так же как и Языкова был относительно невелик - в документах 1680 г. он упоминался как стряпчий с ключом).

Несмотря на относительную свободу общения царского окружения по поводу царских указов, все же и при Федоре Алексеевиче существовали определенные правила сношения разных чинов. Распоряжение царя главе Комиссии могло быть направлено либо от имени самого государя, либо в свободной форме могло быть передано в письме одного из его фаворитов. Большая часть переписки лиц, сопровождавших царя, и членов Комиссии шла на уровне думных и приказных дьяков.

Особенностью состава Комиссий разного времени, не смотря на изменение структуры и численности этого органа, оставалось наличие думного разрядного дьяка. Некоторым исключением был период 60-х годов XVII столетия. Выполнение всех мелких детальных царских поручений, слежение за самой процедурой выполнения всех поручений, [c.119] максимум переписки ложилась именно на его плечи. В отличие от всех остальных членов Комиссии дьяк являлся профессиональным чиновником, чьи функции в конце царствования Алексея Михайловича и при Федоре Алексеевиче все более и более приобретали из временного постоянный характер. Документы четко фиксируют эту тенденцию. Так за время царствования Федора Алексеевича только Дворцовые разряды отметили назначение и функционирование 46 Комиссий, в 42 из которых принимал участие думный разрядный дьяк Василий Григорьевич Семенов.

При наличие в Комиссии официально главы и думного дьяка каждое царское распоряжение расписывалось на такие составляющие как общая часть и выполнение мелких, конкретных поручений. Например, в рассмотренном случае с увеличением официального состава лиц, сопровождавших царя в походе, царский указ был направлен Я.Н. Одоевскому, а распоряжение о высылке дополнительно к царю бояр за неделю до этого составлявших его свиту, а так же о форме их церемониальной одежды сообщалось через переписку Григория Богданова и В.Г. Семенова²²⁸. В связи с приходом в Москву из похода в Троице-Сергеев монастырь государя 29 сентября 1679 г. царский указ о подготовке официальной встречи был адресован главе Комиссии Никите Ивановичу Одоевскому. В своем письме к Н.И. Одоевскому М. Лихачев сообщал, что по царскому решению ко всем, кто будет во встрече необходимо отправить из Разряда служащих, чья обязанность состояла в том, что бы сообщить о форме одежды и убранстве лошадей. Это поручение носило более мелкий характер, нежели официальная организация самой встречи, по уровню поручение более соответствовало дьяку в Комиссии, чем ближнему боярину и главе палаты Н.И. Одоевскому. В силу этого М. Лихачев, повторяя царское распоряжение, писал Одоевскому: “ И о том приказать тебе розрядному думному дьяку Василию Семенову”²²⁹.

Одновременно с этим дьяку, учитывая его профессионализм и умение работать с документацией, могло даваться и самостоятельное поручение, требующее определенных навыков работы. Так в рассматриваемой нами ситуации конца сентября 1679 г., через сопровождавшего царя в походе Федора Шакловитого члену Комиссии думному дьяку В.Г. Семенову давалось поручение к царскому приходу “учинить выписку о ратных людех, что оставлены в Киеве и малороссийских городех, … и подписать, сколько за кем из них крестьянских дворов, а про Галичан описать имяно, в которых числах они разобраны и какое государево жалованье им дано”²³⁰.

Во второй половине XVII века назначение Комиссий “на Москве” являлось традиционной, постоянной и хорошо отработанной практикой. Между тем, состав этого органа вовсе не отличался постоянством. По данным Котошихина, работа которого, как известно, относится к 60-м [c.120] годам XVII века, Комиссия состояла из 7 человек: одного боярина, двоих окольничих, двоих думных дворян, одного думного дьяка. По различным документам XVII века, в частности по разрядным книгам, Дворцовым разрядам это правило прослеживается далеко не всегда, да и правилом в целом считаться не может. В разное время в Комиссию входили четыре, пять, восемь и пр. количество человек.

Со времени Михаила Федоровича закрепилась практика назначать в Комиссию 4–5 человек. Комиссию возглавлял думный боярин. Помимо него в этот орган мог входить еще один представитель боярского чина. Третьим лицом в Комиссии являлся окольничий, четвертым думный дьяк. При увеличении числа Комиссии до 5 человек, дополнительный член находился в боярском или же окольническом чине. Место окольничего в некоторых случаях мог занять и думный дворянин.

Обращаясь к документам, отражающим состав Комиссии во второй половине 60-х годов XVII века, становиться ясно, что состав этого органа сократился от четырех – пяти до двух – трех человек (думный или ближний боярин и окольничий). Примеры тому многочисленны. 19 ноября 1667 г. в Комиссию входили боярин князь Г.С. Черкасский, окольничий В. С. Волынский; 28 ноября 1667 г. – боярин кн. Г.С. Черкасский, боярин князь И.А. Хованский, окольничий князь И.Д. Пожарский; 3 декабря 1667 г. – боярин князь И.А. Воротынский, окольничий В.С. Волынский, думный дворянин С.И. Заборовский; 7 и 27 декабря 1667 г. – боярин князь И.А. Хованский, окольничий О.И. Сукин; 28 декабря к ним присоединился боярин И.А. Воротынский; 3 апреля 1668 г. в Комиссии вновь были боярин князь И.А. Хованский и окольничий О.И. Сукин; 4 апреля 1668 г. – ближний боярин князь И. А. Воротынский, окольничий О.И. Сукин²³¹.

С усилением царской власти во второй половине царствования Алексея Михайловича, с распространением функций самого царя на все более широкий круг вопросов, органы, подобные Комиссии становились все более формальными. Царь контролировал столицу и государственные дела, как находясь в Москве, так и вне ее пределов. В тот период, когда все больше закреплялась практика перенесения заседаний Боярской думы в любую из царский резиденций по месту пребывания самого государя, Комиссия, оставленная на Москве, становилась тем органом, который был обязан своевременно проинформировать царя о происходящем и тем самым передоверить решение проблемы ему.

Из органа, наделенного как административными, так и судебными функциями, Комиссия во второй половине 60-х годов едва не превратилась в обыкновенный исполнительный орган. Сокращение числа членов Комиссии было следствием этому. Роль Комиссии стала заключаться в быстром и оперативном предоставлении царю нужной ему информации, своевременном выполнении принятых им решений при помощи приказного аппарата и местной власти. Для этого вполне хватало и двух [c.121] знающих и компетентных представителей в данном органе. В целом попытка упрощения принципов функционирования структур, доставшихся Алексею Михайловичу от времени предшественников, ускорение их деятельности, придание ей оперативности характерная черта этого царствования. Тенденция сокращения численности и функций Комиссии вполне сочеталась с такими мерами как подмена Боярской думы Ближней думой, сокращение численности думных членов, реально принимавших участие в обсуждении и решении дел с царем.

Между тем указанная практика не смогла закрепиться надолго. К началу 70-х годов Комиссия была вновь восстановлена в прежнем составе. К этому моменту во внутренней политике Алексея Михайловича столкнулись две тенденции реформирования государственного механизма. Обе были связаны с усилением и абсолютизацией царской власти. Между тем, по своей сути и воплощению эти тенденции противоречили друг другу, и в итоге одна сменила другую. Первая была связана с тем, что усиление личной власти царя выразилось в передачи на непосредственное рассмотрение и решение Алексея Михайловича существенного круга как мелких, так и существенных вопросов. В целом расширилась роль самого царя в системе государственной власти и управления. Была предпринята попытка сократить по численности некоторые структуры и передать часть их функций государю. Одновременно с этим формировалась и иная тенденция, связанная с разветвлением аппарата, при помощи которого проводилась в жизнь личная царская инициатива. Этот процесс был связан с новым этапом развития абсолютизма. Новый аппарат и старые органы по своему составу не были совершенно одинаковы. В новых структурах усиливался бюрократический элемент, что и определяло их соответствие становившемуся в России абсолютизму.

На примере состава Комиссий “на Москве” эту тенденцию можно наглядно проследить. В этом отношении характерную информацию дают записи Дворцовых разрядов 1675 г., достаточно подробно фиксировавшие состав Комиссий из года в год на протяжении многих царствований.

В этот период произошли изменения в численности и принципах компоновки как Комиссий, оставленных “вверху” (в отсутствии царя в Кремле, но нахождении в рамках столицы), так и “на Москве” (в отсутствии царя в столице). Структура Комиссий разветвилась и усложнилась. Если ранее Комиссии “вверху” могли состоять из одного или двух человек, что было характерно для времени Михаила Федоровича и для Алексея Михайловича, а Комиссии “на Москве” – из 4 – 6 человек, то к концу царствования Алексея численность как тех, так и других могла достигать более двух десятков членов. Кроме того Комиссии предшествующего периода являлись единой структурой, в которой нельзя было выделить нескольких подформирований, в середине 70-х годов эта практика нарушилась. Рассмотрим данные изменения боле подробно. [c.122]

Комиссии нового образца стали делиться на две относительно самостоятельные части. Первая из них изначально была идентична прежней, традиционной Комиссии из 4–5 человек (боярина, окольничего, думного дворянина, думного дьяка в различных комбинациях). Помимо этого назначались специальные люди при особах царствующего дома: царице, наследнике, царевнах и младших царевичах. При этом при царице Наталье Кирилловне, как правило, оставались ее отец боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин и боярин Артамон Сергеевич Матвеев. В их подчинение попадали несколько стольников и ближних людей. Среди них нередко можно встретить представителей клана Нарышкиных – Афанасия и Ивана Кирилловичей. При наследнике Федоре Алексеевиче оставался свой штат во главе с дядькой царевича боярином князем Федором Федоровичем Куракиным. В его подчинение попадал второй дядька наследника – окольничий Иван Богданович Хитрово и стольники. И ранее при царевиче-наследнике всегда присутствовали его стольники, теперь они стали заноситься в официальные разряды без указания поименного перечня. Иван Алексеевич, достигший на тот момент возраста назначения к нему дядьки, так же оставался под присмотром этого должностного лица (им был стольник и ближний человек Петр Иванович Прозоровский) и своих стольников. Помимо данных членов модифицированной Комиссии назначались должностные лица при старших царевнах и при младших царевнах. Наиболее часто среди них встречались думный дворянин Аврам Никитич Лопухин, стольник и ближний человек Петр Иванович Матюшкин, стольник Борис Гаврилович Юшков. В ряде случаев А.Н. Лопухин входил в состав лиц, оставленных при царице²³². За этой группировкой закрепилось в документах название “оставлены вверху”. При этом при отъезде царя из столицы традиционная часть Комиссии по-прежнему называлась “оставленными на Москве”, при выходе царя из Кремля так же назначалась традиционная Комиссии, о которой в документах писалось “да вверху же оставлены были”. Таким образом, при выходе царя в пределах Москвы назначалась состоящая из двух частей Комиссия “вверху”, при выезде из столицы – Комиссия из двух частей: “вверху” и “на Москве”.

Создание двух официально признанных, оформлявшихся каждый раз на основании царского указа подструктур Комиссии позволило при исключении возможности местнических счетов ввести в состав этого органа представителей нового окружения царя Алексея, наделив их достаточной свободой действия. К таковым, в первую очередь, следует отнести К.П. Нарышкина и А.С. Матвеева. Учитывая роль А.С. Матвеева в последние годы царствования Алексея Михайловича, можно сказать, что новые принципы формирования Комиссий “на Москве” позволяли в отсутствие государя передать власть в столице его “первому министру”, избежав повода для его столкновения с Одоевскими, Долгорукими и пр. [c.123] Роль К.П. Нарышкина (царского свойственника) возрастала, на нем в немалой степени лежали задачи отстаивания позиций своего семейного клана в борьбе с аристократами при дворе и создания новой родственной опоры Алексея Михайловича в противовес ослабевшей при смене цариц партии Милославских. Как отмечалось выше, необходимость разделения Комиссии при введении в нее новых царских фаворитов крылась в продолжавшем существование местничестве. При этом ввести Матвеева или Нарышкина в прежнюю Комиссию на руководящую должность было крайне затруднительно, так как “в чести” они уступали не только первому, но и подчас второму члену этого органа. Если такое назначение все же происходило, то Матвеев или Нарышкин могли оставаться только одним из товарищей главы Комиссии. Например, 17 марта 1675 г. Матвеев был вторым вслед за боярином Н.И. Одоевским. Однако в эту Комиссию помимо данных лиц входил только тайный дьяк Д. Полянский, не имевший возможности соперничать в местничестве даже с Матвеевым. Позиции же Н.И. Одоевского при дворе Алексея Михайловича на протяжении всего этого царствования были столь прочны и высоки, что посягать на соперничество с ним ни Матвееву, ни царским фаворитам и сподвижникам равного с Матвеевым уровня не приходилось. При иных назначениях спор за власть был практически неизбежен. Если посмотреть на две части ряда Комиссий 1675 г., то видно с кем из аристократов приходилось служить Нарышкину с Матвеевым. Так 23 января 1675 г. при походе царя в Коломенское Матвеев был поставлен во главе лиц, оставленных при царице, а “на Москве” были оставлены члены Комиссии во главе с боярином князем Алексеем Андреевичем Голицыным. 27 февраля 1675 г. при выходе царя в Воскресенский монастырь Матвеев был оставлен при царице, а традиционную Комиссию “вверху” возглавлял боярин князь Никита Иванович Одоевский. 17 марта 1675 г. во время выхода царя в девичий Алексеевский монастырь Нарышкин был старшим из оставленных при царице, основную Комиссию “вверху” возглавлял Н.И. Одоевский. 23 марта 1675 г. во время похода царя на Воробьеву гору лиц, оставленных при царице, возглавлял Нарышкин, основную Комиссию “на Москве” – боярин князь Иван Алексеевич Воротынский. Во время выходов царя на Вербное воскресенье и вслед за этим в церковь Воскресенья и ряде других случаев в апреле 1675 г. традиционным главам подкомиссии при царице Матвееву и Нарышкину противостояли отставленные в основной Комиссии “вверху” бояре Н.И. и Я. Н. Одоевские, боярин и оружейничий Б.М. Хитров, в ряде случаев входившие в основную Комиссии вдвоем и втроем. 10 апреля 1675 г. при выезде Алексея Михайловича в загородные монастыри при царице вновь были оставлены Нарышкин и Матвеев, основную Комиссию возглавлял боярин князь Григорий Семенович Куракин. 27 апреля 1675 г. при походе царя в Измайлово и 17 мая при походе царя в село на Остров при царице были Нарышкин и Матвеев, в [c.124] Комиссии “на Москве” – боярин князь Иван Алексеевич Воротынский, боярин Петр Васильевич Шереметев, окольничий Василий Семенович Волынский и др. 10 мая 1675 г. были произведены практически те же назначения, что и в и предыдущем случае, за исключением того, что в Комиссии “на Москве” не было И.А. Воротынского, ее возглавлял боярин Р.В. Шереметев²³³. Таким образом, выдвижение на лидирующие позиции при дворе в конце царствования Алексея Михайловича сравнительно худородных сподвижников царя, приводило Алексея Михайловича к необходимости искать новые принципы комплектования Комиссий. За данной причиной крылась другая (более глубинная и серьезная), а именно: необходимость поиска путей обхода принципов местничества при активизации использования в сфере государственных служб идеи назначения по принципу личных качеств государственного деятеля, а не его происхождения. Создавая две подкомиссии в составе традиционной Комиссии “вверху”, царь добивался того, что служба представителей одного и другого подразделений переставала считаться совместной, что формально ликвидировало основание для возникновения местнических споров.

Та же цель обойти правила местнической системы лежала в основе разделения всех членов, оставленных при особах царствующего дома, на группы “при царице”, “при наследнике”, “при царевнах больших” и пр. В данных случаях худородным, но высокопоставленным выдвиженцам царя, оставленным при царице, противостояли традиционно высокородные дядьки царевичей, такие как боярин князь Федор Федорович Куракин. Для тех и других так же требовалось создать формально несовместные службы для избежания местнических тяжб.

Помимо рассмотренной существовала и другая тенденция, связанная с изменением состава и структуры Комиссий. Если первая была связана с борьбой с функционировавшей местнической системой, то вторая явилась следствием бюрократизации аппарата, присущей начавшему свое становление в России абсолютизму.

Непременным членом Комиссий в разное время являлся думный или приказной дьяк, на котором лежала задача осуществления основного объема делопроизводства Комиссии. Как указывалось выше, только в 60-е годы XVII века при “болезнях роста” процесса усиления царской власти и расширения функций царя дьяк на время мог исключаться из состава данного органа. В 70-е годы роль дьяческого элемента была не только восстановлена, но и существенно расширена. В разрядах середины 70-х годов неоднократно встречаются записи, характеризующие низовой состав Комиссии, аналогичные следующим: “оставлены на Москве (перечень первых лиц в Комиссии – Г.Т.), думные дьяки, да с ними дьяки разных приказов все, и неприказные…”; “на Москве оставлены были (далее перечень первых лиц в Комиссии – Г.Т.), да думные дьяки, да с [c.125] ними де на Москве оставлены были дьяки всех приказов, и которые в приказах не сидят…”²³⁴. Вместо одного дьяка, по росписи приписывавшегося к Комиссии, в конце царствования Алексея Михайловича в распоряжение данного органа на время его функционирования попадали все дьяки: думные, приказные и неприказные. Комиссия для своей работы получала разветвленный, широкомасштабный бюрократический штат. Помимо этого, поскольку от работы в приказах приказных дьяков при их вхождении в Комиссию никто не освобождал, создавалась максимально тесная связь Комиссии с приказами. Входя в состав Комиссий, дьяки могли использовать подчиненный им штат приказов для решения задач Комиссии.

С начала царствования Федора Алексеевича в Комиссии и принципах ее формирования стали происходить другие изменения.

Комиссия вернулась к своему составу, включавшему с небольшими отклонениями пятерых человек. В то же время считать это изменение в полной мере возвращением к прежней, традиционной практике нельзя. Новый состав и его принципы сформировались практически с начала царствования. Уже 9 сентября 1676 г. по случаю отъезда на следующий день Федора Алексеевича в Коломенское, царским указом “на Москве” было велено остаться боярину князю Я.Н. Одоевскому, боярину Петру Михайловичу Салтыкову, думному дворянину Б.И. Ордину-Нащокину, печатнику Д.М. Башмакову и думному дьяку В.Г. Семенову. 6 октября этого же года в Комиссию входили боярин князь Г.С. Куракин, боярин Василий Семенович Волынский, думный дворянин И.А. Желябужский, печатник Башмаков и думный дьяк В.Г. Семенов²³⁵.

Комиссия усилила свое значение, состав Комиссий стал носить строго определенный чиновный состав, учитывавший местническое положение членов этого органа.

Если проанализировать упоминавшиеся в Дворцовых разрядах Комиссии времени царствования Федора Алексеевича, то становятся ясными следующие закономерности. Во-первых, количество лиц, привлекавшихся к работе данного органа, было крайне не велико. Во-вторых, несколько большая сменяемость была свойственна кадрам высшего состава Комиссии (боярам, окольничим, думным дворянам); дьяк и печатник оставались теми же.

Рассмотрим указанные закономерности более подробно. Состав Комиссий оставался достаточно постоянным. Эта тенденция была не нова, и явно прослеживалась в царствование Алексея Михайловича, когда на протяжении целого года состав Комиссий оставался практически неизменным²³⁶. Дворцовые разряды времени царствования Федора отметили назначение 46 Комиссий. При этом общее число членов всех указанных Комиссий составило всего 37 человек. Из них в Комиссии [c.126] участвовало 15 бояр, 13 окольничих, 5 думных дворян, 3 думных дьяка, 1 печатник²³⁷.

Местничество наложило существенный отпечаток на комплектование данного органа. Так среди всех бояр явно выделялись две категории. В первую вошли те, кто традиционно исполнял роль главы Комиссии, во вторую – те, кто традиционно являлся ее вторым (после главы) членом.

Среди глав Комиссий времени Федора Алексеевича явными рекордсменами стали бояре князь Яков Никитич Одоевский (назначался главой Комиссии не менее 17 раз); князь Иван Алексеевич Воротынский (был главой Комиссии не менее 13 раз); князь Алексей Андреевич Голицын (возглавлял данный орган не менее 11 раз). Кроме них такие бояре как князь Никита Иванович Одоевский, князь Юрий Петрович Трубецкой, князь Григорий Семенович Куракин, князь Михаил Алегукович Черкасский привлекались к руководству Комиссией изредка. Дворцовые разряды фиксируют в отношении каждого из них 1–2 случая назначения.

Среди вторых лиц в Комиссии так же выделилась группа постоянных участников этого государственного органа. Боярин князь Федор Григорьевич Ромодановский исполнял функции второго лица в Комиссии не менее 10 раз, боярин князь Семен Андреевич Хованский – не менее 9 раз, боярин князь Иван Борисович Троекуров и боярин Василий Семенович Волынский – не менее 7 раз. В то же время такие бояре как П.М. Салтыков, И.А. Хилков, В.Д. Долгорукий, Ю.И. Ромодановский входили в состав Комиссий в качестве вторых членов считанное число раз.

Состав третьих лиц в Комиссии за все время царствования Федора так же был незначительным. Практика назначения вместо окольничего третьим членом думного дворянина, существовавшая и при прежних государях, при Федоре приобрела значение традиционной замены. Наиболее часто к работе в Комиссии из окольничих привлекались Н.М. Бобарыкин, И.И. и А.И. Чириковы; из думных дворян – И.А. Желябужский, Г.С. Караулов.

Количество думных дьяков, работавших в Комиссии, было крайне не велико, при этом роль их была совершенно не однозначной. Можно сказать, что официально приписанным к Комиссии из них являлся только Василий Григорьевич Семенов (назначался минимум 32 раза), а А.Т. Зыков и И. Горохов заменяли его, если по каким-либо причинам Семенов не мог выполнять свои функции. Указания на то, что Зыков и Горохов выполняли данную работу встречаются в отношении каждого 1–2 раза.

Новшеством периода правления Федора стало введение в состав Комиссии печатника. Им в этот период являлся Дементий Минич Башмаков. Печатник занял соответственно 4 место в Комиссии из 5 человек. Так же как и функции думного разрядного дьяка закрепленного за Комиссией, его обязанности носили скорее постоянный, нежели [c.127] временный характер. Башмаков был участником минимум 44 Комиссий. Если он не мог выполнять свои функции, то на его место не назначали никого. Известно два случая 2 и 5 июня 1680 г., когда Башмаков не входил в Комиссию. В обоих случаях состав этого органа был сокращен до 4 человек, четвертую позицию при этом занял думный дьяк.

Как уже говорилось, Комиссия принадлежала к числу небюрократических органов государственной власти и управление. Однако, расширение функций печатника и думного дьяка и придание им постоянного характера сохраняли появившийся и усилившийся в конце царствования Алексея Михайловича элемент бюрократизации данной структуры, придав ему новую форму.

Включение в Комиссию пяти членов стало правилом, из которого могли быть исключения. Первое из них, отмеченное ранее, было связано с уменьшением состава при занятости печатника. Второе отклонение, напротив, было связано с расширением состава Комиссии. Таких случаев было немного. В 1679 г. в расширенном составе функционировали Комиссии, назначенные 30 сентября, 6 октября, 9 октября; в 1680 г. – 25 июля и 9 августа. В четырех из 5 рассмотренных случаев был введен 1 дополнительный член. В итоге расширенные Комиссии состояли из 2-х бояр, 2-х окольничих (или 1-ого окольничего, 1-го думного дворянина), печатника и дьяка. Всего один случай фиксируют Дворцовые разряды, при котором в Комиссию были назначены сразу 7 членов. При этом первые 3 позиции занимали бояре²³⁸.

Главное новшество периода правления Федора Алексеевича, связанное с функционированием Комиссий, заключалось в выделении из этого временного органа постоянного судного отделения Расправной палаты. Полное наименование этого учреждения – Расправная Золотая палата. Главной функцией нового органа стала судебная деятельность. Палата по этому направлению практически становилась новой инстанцией между приказами и Боярской думой. Одновременно с этим она оттягивала на себя существенную часть привилегий и обязанностей, ранее принадлежавших Боярской думе. Один из первых составов Расправной палаты выглядел следующим образом: бояре: Н.И. и Я.Н. Одоевские, В.Д. Долгорукий, И.Б. Троекуров; окольничие: М.П. Головин, Д.А. Барятинский, А.С. Хитрово, Н.М. Боборыкин; думные дворяне: И.А. Желябужский, Б.Ф. Полибин; думные дьяки: Г.К. Богданов и А.Т. Зыков²³⁹.

Функции Расправной палаты были закреплены именным указом Федора Алексеевича от 18 октября 1680 г., гласившим: “Бояром и Окольничим и Думным людем сидеть в Палате и слушать изо всех приказов спорные дела, и челобитные принимать, и Его Великого Государя указ по тем делам и по челобитным чинить по его Великого Государя указу и по уложению”²⁴⁰. [c.128]

При формировании Расправной палаты Комиссия “на Москве” продолжала действовать в качестве временного органа. В связи с эти встает вопрос о взаимодействии этих двух органов, о порядке их комплектования. Определенный ответ на него дает запись указа Федора Алексеевича в “Дворцовых разрядах” от 9 мая 1681 года. “Великий Государь Царь и Великий князь Федор Алексеевич… указал у росправных дел и как он Великий Государь изволит быть в походах, и им быти на Москве с боярином Никитою Ивановичем Одоевским в товарищах: бояром: князю Юрью Михайловичю Одоевскому, князю Петру Семеновичю Прозоровскому; окольничим: Михайлу Петровичю Головину, Петру Тимофеевичю Кондыреву, князю Данилу Офонасьевичю Борятинскому; думным дворяном: Григорью Степановичю Караулову, Алексею Ивановичю Ржевскому, Богдану Федоровичю Полибину; думным дьяком: Артемей Степанов, Перфилей Оловейников, Леонтей Кондырев, Алексей Мисков, Никита Зотов, Панфил Белянинов, Сидор Павловский, Федор Посников, Емельян Украинцев, Авдей Федоров, Василей Куприянов, Ларион Порецкой”²⁴¹. Отметим, что “Дворцовые разряды” содержат ошибку относительно чинов данных дьяков, так как только Украинцев из них был думным дьяком. Лица, входившие в Расправную палату как в постоянно действовавший орган, одновременно являлись строго определенным штатом для комплектования Комиссии “на Москве”. Фактически эти лица исполняли две функции: 1) при государе они входили в состав Расправной палаты, принимали и решали спорные дела из приказов; 2) в отсутствие царя в дополнение к функциям первой группы приобретали функции представителей Комиссии “на Москве”.

Как видно из сравнения двух приведенных нами составов Палаты ее штат в период правления Федора Алексеевича значительно обновлялся. Видимо, он комплектовался на основании царских указов. При этом одни указы могли определять в целом штат с изменениями в определенный момент, другие вводили в состав уже сформировавшейся и действовавшей в течение некоторого времени Палаты новых лиц. Например, 21 декабря 1680 г. в Расправную палату был введен боярин Ю.М. Одоевский, что на некоторое время усилило позиции фамилии Одоевских в этом органе. На основании царского указа производился и вывод определенных членов данного органа из его состава. Так 8 августа 1681 г. из состава Палаты были выведены бояре Ю.М. Одоевский “для болезни” и И.П. Барятинский “для старости”, вместо них были взяты окольничие Г.А. Козловский и И.С. Хитрово²⁴².

Первый состав Палаты отличался тем, что все назначенные бояре и окольничие в это время не имели никаких приказных должностей, кроме Н.И. Одоевского, возглавлявшего Аптекарский приказ²⁴³. В то время, как Боярская дума, которой ранее принадлежали функции Расправной палаты, включала в свой состав приказных судей, Палата исходила из [c.129] другого принципа: если данному органу предстояло разбирать спорные дела, возникшие в приказах, то Палата должна была стать относительно независима от самой приказной системы. В этом случае она сохраняла объективность при решении дел, вынесенных в Палату из приказов.

Что же касается низших чинов Палаты – дьяков, то практика привлечения их к работе этого государственного органа отличалась определенной неустойчивостью принципов, изменением подходов в комплектовании Палаты. Так 16 сентября 1681 г. было указано: “В золотой палате з боярином со князем Никитою Ивановичем Одоевским с товарищи быть изо всех приказов дьяком по два человека переменяясь поденно”²⁴⁴. Такой штат Палаты можно охарактеризовать как временный. Между тем, если рассмотреть перечень дьяков, которым было велено работать в Расправной палате, от 9 мая 1681 г., то из 12 дьяков, упомянутых в указе Федора Алексеевича, большая часть числились по различным приказам, но 5 состояли только в штате Палаты. Наличие в данном органе постоянного штата дьяков, так же как и незадействование в судействе приказов большинства высших чинов, входивших в Палату, свидетельствует о стремлении власти придать Расправной палате не только функции высшей судебной инстанции, в которую направлялись бы спорные дела из приказов, но и превратить ее в орган судебного надзора, обладавший контрольными функциями.

Такая роль Расправной палаты в эпоху расцвета злоупотреблений в судебной системе была особенно важной. В то же время правительство прекрасно осознавало и тот факт, что сами представители Палаты, хотя и не являвшиеся по большей мере судьями приказов на момент их вхождения в этот орган, в прошлом имели опыт судебной деятельности, а, следовательно, могли быть заражены пороками, присущими всей системе. Что бы Расправная палата не воспроизвела на более высоком уровне недостатки приказов, указ Федора Алексеевича от 12 августа 1681 г. предписывал: “Бояром и Окольничим и Думным людем, которые сидят у росправных дел в Золотой палате с боярином со князем Никитою Ивановичем Одоевским в товарищах, как учнут дела чьи, или свойственников их слушать, и тем в то время из полаты выходить, а в полате в то время им не быть”²⁴⁵.

Расправная палата приняла на себя часть функций Боярской думы. В связи с этим встает вопрос о месте нового органа в системе высшей государственной власти и управления в целом. Еще Татищев придавал Расправной палате не только судебное, но и “законоподготовительное” значение. Отчасти мнение этого автора поддержал впоследствии и Ключевский²⁴⁶. Действительно некоторые указы конца XVII века свидетельствуют о такой роли Палаты. При этом следует учитывать и тот факт, что подобная тенденция скорее могла сложиться на практике, чем имела в основании указную деятельность правительства, направленную на [c.130] придание Расправной палате роли предварительного обсуждения законов, выносимых в последствии в Боярскую думу. Так именной указ с боярским приговором от 17 октября 1687 г. “О продаже оказавшихся у помещиков противу мирных книг лишних четвертей просителям со взятием в казну по рублю за четверть” наглядно показывает новую процедуру подготовки и прохождения законов при Федоре Алексеевиче. 18 января 7189 (1681) г. по указу Федора Алексеевича Расправная палата (“Н.И. Одоевский с товарищами”) слушали докладную выписку из приказа, занимавшегося данным вопросом, и дали свой приговор. После этого “во 189 же году, генваря в 28 день блаженныя памяти Великий Государь Царь и Великий князь Федор Алексеевич… слушав той же докладной выписки, указал и бояре приговорили быть тем статьям по приговору Бояр князя Никиты Ивановича Одоевского с товарищи…”²⁴⁷.

Царь Федор Алексеевич и его окружение стремились придать Расправной палате еще большее значение. Не осуществившийся на практике “Проект устава о служебном старшинстве по тридцати четырем степеням” предлагал наделить первой степенью “председателя и разсмотрителя над всеми судиями царствующего града Москвы” (“доместика”) и подчиненных ему двенадцать думных людей. Функция последних заключалась в том, чтобы “в к тому устроенной палате… пребывать и ведать, что б всякий судья исполнял повеление Царского величества и грацкой суд чинил правильно и разсмотрительно”²⁴⁸. Таким образом, членам Расправной палаты, по мнению авторов проекта, поддержанных царем Федором Алексеевичем, должна была принадлежать высшая ступень в иерархии степеней, сложившейся при переходе от местнических принципов к реалиям нового времени.

Между тем сама Расправная палата, как и большинство государственных органов рассматриваемого времени, просуществовала относительно недолго. Из указа царей Ивана и Петра от марта 1694 г. становится ясно, что Расправной палаты в этот момент уже не было. Указ предписывал судные дела по докладам из приказов и по челобитным слушать у государей “вверху в Передней бояром и думным людем всем”²⁴⁹. В Золотой палате уже не было судебного присутствия. Частные лица высших чинов только приносили сюда свои челобитные на имя Ивана и Петра. Эти челобитные принимали думные дьяки и взносили “вверх” к государям и боярам для рассмотрения и дачи указа по этим вопросам. Приказы были вновь завязаны напрямую на Боярскую думу. О восстановлении этой взаимосвязи свидетельствует решение февраля 1700 г.: все дела, которые “в прошлых годех” по частным челобитьям взнесены были из разных приказов в Расправную палату “к боярам для рассматривания” разобрать и раздать в приказы, из которых они были взяты. Поскольку в указе февраля 1700 г. сказано, что в Палате были думный дьяк Никифоров и “думный советник” Возницын, упоминавшийся [c.131] в составе Палаты последний раз в 1694 г., то на момент 1700 г. Расправная палата выступала в качестве учреждения, давно переставшего действовать. От нее остался только архив, судьбу которого и нужно было решить. Однако уже в марте 1700 г. царь указал “на своем государевом дворе быть и дела ведать, какие прилучится” боярину князю И.Б. Троекурову с двумя товарищами. При этом следует учесть, что Троекуров и ранее не редко возглавлял Комиссии “на Москве” и входил в Расправную палату, имея соответствующий опыт работы в органе подобного рода. В 1706 г. был дан царский указ “на Москве быть и в палате росправные дела ведать боярину князю Михаилу Алегуковичу Черкасскому с товарищи”²⁵⁰.

Таким образом, создание Расправной палаты и дальнейшая реконструкция этой структуры могут быть рассмотрены как ответ на объективную необходимость. Появлений учреждений, наделенных контрольными функциями по отношению к ряду других учреждений, было существенным признаком начавшего свое формирование абсолютизма.

Тот факт, что абсолютизм в России в это время только начинал свой путь развития, предопределил поиск модели новой формы феодального государства. Система органов государственной власти еще не отличалась устойчивостью. Ряд новообразований (Ближняя дума, Тайный приказ, Расправная палата) на определенное время взлетали на самый верх политического Олимпа, но при смене царей роль ряда из них ослабевала, функции сокращались, некоторые государственные органы, такие как Тайный приказ, не смогли пережить своих основателей.

Период становления абсолютизма, как и становления любой другой формы государства, повышал факт личности, чья задача заключалась в аккумулирование нового процесса. В правление Алексея Михайловича и Федора Алексеевича выдвинулись немало видных государственных [c.132] деятелей, да и сами эти цари обладали задатками государственных деятелей и пытались реализовать их на практике.

Процесс начала абсолютизации власти царя перекликался с процессом усиления того или иного монарха на определенном этапе его царствования. В силу того, что усиление власти и ее абсолютизация не были идентичны, выражались подчас в разных формах, колебания в выборе направления государственного развития усиливались. Деятельный Алексей Михайлович в период расцвета своего правления (60-е гг.) формировал такую модель государственной власти, при которой функции практически всех государственных органов были урезаны в пользу царя, большинство структур испытало на себе тенденцию сокращения численности: Боярская дума собиралась не в полном, а в ограниченном составе, Численность Комиссий “на Москве” сократилась от 5 человек до 2–3 человек, важнейшие государственные вопросы стали решаться при отстранении приказной системы как целостного механизма и переадресовании ее полномочий Тайному приказу. В этом случае усиление царской власти совпадало с такой чертой абсолютизации режима как ограничение роли тех структур, которые по своей сути сами ограничивали монаршую власть, но противоречило такому процессу, связанному с абсолютизмом, как усиление роли бюрократического элемента, увеличение его численности.

В последние годы царствования Алексея Михайловича и в период правления Федора Алексеевича от попыток перераспределить прерогативы высшей власти в пользу царя, “завязать” на него все важнейшие отрасли власти и управления, перешли к созданию единой системы нового абсолютизировавшегося государства. При этом в Комиссиях “на Москве” резко увеличилась численность и роль бюрократического элемента. Важнейшую роль он играл и в Расправной палате. В несколько раз возрос общеприказной штат, что стало отражением стремления перестроить приказную систему в новых условиях, вместо попыток подменить ее одним, пусть и контролировавшимся лично царем приказом. Те же принципы проявились и в отношении царской власти к Боярской думе: вместо попыток подменить этот орган Ближней думой или сокращенным составом самой Боярской думы, перешли к активному использованию этого государственного органа в качестве инстанции, вместе с царем участвовавшей в процессе утверждения законов. При этом прежняя роль Боярской думы, как органа ограничивавшего царскую власть уже не могла быть реставрирована в силу создания Расправной палаты, предварительно обсуждавшей вопросы, выносимые на заседания Боярской думы.

Положение самой Боярской думы в системе органов государственной власти во второй половине XVII века значительно изменилось по сравнению с предшествующим периодом. Только в единении с царем Дума обладала высшей компетенцией. В отдельности от него ее права и полномочия были ограничены в пользу самой царской власти. [c.133]

Усилению царской власти и ее высвобождению из связки-тандема “Царь – Боярская дума” способствовало развитие всех остальных государственных органов, и особенной Ближней думы, Комиссии “на Москве”, Расправной палаты. Все они в своей деятельности и определении прав и полномочий исходили из того, что их организатором и одновременно высшей инстанцией для них являлась непосредственно царская власть, а не царь с Боярской думой. Ближняя дума в своей деятельности была связана только с царем как высшей властью. Для нее Боярская дума была тем органом, который она подменяла в ряде вопросов, а не с которым она взаимодействовала. Фактически на место, которое ранее занимала, полностью, осознавая свои особые права, Боярская дума, в рассматриваемый период нашелся иной претендент. При этом он возник не столько в ответ на потребности общества или отдельной его части, сколько при активном культивировании со стороны царской власти, стремившейся подорвать традиционные позиции Боярской думы, получить определенную свободу от этого органа и его влияния на монаршую власть. Формально Боярская и Ближняя думы по отношению к царю заняли равные позиции, реально новый орган при желании монарха мог оказаться гораздо ближе к царю, что наглядно продемонстрировало время правления Алексея Михайловича.

Комиссии “на Москве” по своей изначальной сути были органом, непосредственно и наиболее тесно связанным с царем. Они являлись хранителем и представителем царской власти. Если сопоставить роль Комиссии и Боярской думы в системе государственной власти 40-х – 80-х гг., то представляется следующая картина. В случае, когда при решении той или иной проблемы высшая власть была представлена царем и Боярской думой, по отношению к Комиссии Дума выступала в качестве инстанции принимавшей участие в утверждении комиссионных решений. В случае же разделения Думы и царя Боярская дума теряла функции высшей инстанции по отношению к Комиссии, при этом Дума и Комиссия занимали две позиции, равноудаленные по своему статусу от государя. Комиссия “на Москве” вполне была приспособлена к прямому взаимодействию с царем без вмешательства или посредничества Боярской думы. Между тем, в период развития в дальнейшем такой системы государственной власти, в которой Боярской думе отводилась существенная и строго определенная роль, Комиссия должна была трансформироваться в иную структуру, более приспособленную к взаимодействию не только с царем, но и Думой.

Именно таким органом стала Расправная палата, постепенно сформировавшаяся на базе Комиссий “на Москве”. Этот орган занял строго определенное положение по отношению к царю и Боярской думе, сыграл важную роль в превращении Думы из органа, соправительствующего с царем и единственного в своем роде и [c.134] положении, в один из ряда государственных органов, находившихся под монархом.

Новая система властных структур, сложившаяся и постоянно изменявшаяся на протяжении царствований Алексея Михайловича и Федора Алексеевича явилась венцом реформ государственного устройства Московской России, попыткой построить модель абсолютизировавшегося государства при использовании новых структур наряду с традиционными, опереться на национальную традицию. Эта модель не получила своего дальнейшего развития, поскольку была разрушена в ходе реформ Петра Первого и заменена совокупностью государственных структур, многие из которых были заимствованы из опыта европейских государств. Между тем, без создания Московской Россией своего типа государства, вступившего на путь абсолютизации, дальнейшие реформы, лишившись предпосылок, оказались бы более сложными и менее воспринимаемыми обществом. [c.135]

Исходя из того, что представители высшего общества выполняли свои служебные обязанности преимущественно в сферах власти и управления, в армии, в дипломатии, в придворной сфере, мы предполагаем последовательно рассмотреть, каким образом в каждой из перечисленных сфер под давлением местничества взаимодействовали все регуляторы социально-служебного положения. При этом следует обратить внимание на ряд проблем и вопросов. В чем состояли различия в принципах и результатах действия разных систем регулирования социально-служебного положения, и какие задачи решались при помощи каждой из них? Изменялся ли в рассматриваемый нами период состав служб с местами, в чем заключались изменения, и что представляли собой местнические службы второй половины XVII в.? Что представляла собой социальная сфера местничества, и как изменился по сравнению с предшествующим периодом социальный состав тех, кто был втянут в местнические споры? В какой из служебных сфер (административной, военной, дипломатической, придворно-церемониальной) местнические устои в большей мере были подвержены изменениям, а в какой происходила консервация местнических правил, и чем можно объяснить различную динамику изменений? Какие из служб и служебных поручений во второй половине XVII в. считались более, а какие менее почетными, и каким образом выстраивалась иерархия местнических служб, принадлежавших к различным служебным сферам? На основании каких правил регулировались отношения между служилыми людьми, непосредственно вступавшими в отношения “начальник – подчиненный” и как изменялись эти правила? В чем в целом заключалась местническая идеология службы?

При характеристике всех служебных сфер, следует учитывать, что чиновно-должностной, местнической и наместнической системам были свойственны устойчивые черты и правила функционирования, которые являлись базовыми признаками (атрибутами) каждой системы и не изменялись в зависимости от служебной сферы, в которой тот или иной регулятор социально-служебного положения действовал.

Система чинов зародилась в России с образованием единого государства во второй половине XV в. В дальнейшем шло ее постепенное развитие и к началу XVII в. чины сложились в строгую систему, которая на [c.136] протяжении всего XVII столетия не претерпела значительных изменений. Высшими чинами считались думные: боярин, окольничий, думный дворянин, думный дьяк. Как было отмечено ранее, с введением при Алексее Михайловиче практики официального пожалования в Ближнюю думу, правительство предприняло попытку поставить над думными чинами аналогичные им ближние чины.

Ниже думных чинов, а, по мнению ряда авторов, параллельно с думными чинами, стояли чины дворцовые (или придворные). Отличительной особенностью этих чинов являлось смешение чина с должностью, чего не наблюдалось в отношении чинов думных. В силу должностного наполнения их содержания придворные чины не столь четко как думные выстраивались на иерархической лестнице. В этой сфере скорее можно выделить несколько групп чинов-должностей, близких по факту выполнения сходных обязанностей их носителями. Одно из направлений придворной службы было связано с чинами постельничего и спальников. Последние находились в непосредственном подчинении первого. Служба постельничего считалась службой почетной, авторы середины XVII в. писали о нем, что “честью тот постелничей противо околничего”. Постельничий ведал постельной царской казной, внутренним распорядком царских покоев, мастерской палатой, не редко возглавлял канцелярию царя, хранил “для скорых и тайных его царских дел печать”. Спальники в основном дежурили в комнатах царя, сопровождали его в поездках.

Другое направление было связано с должностями-чинами кравчего и подчиненных непосредственно ему стольников. Стольники (так же придворный чин и должность) изначально прислуживали князьям (царям) во время трапез, сопровождали в поездках. В середине XVII в. они преимущественно исполняли роль служащего за царским столом во время торжественных обедов, дававшихся в честь иностранных послов или представителей иностранных царствующих домов. Гораздо чаще во второй половине XVII в. стольников можно было встретить на воеводствах или в посольствах, в приказах, в приставах у послов и пр.

Ниже чина стольника стоял придворный чин-должность стряпчего. Изначально обязанность стряпчих заключалась в сопровождении царя во время его выездов и выходов. Стряпчие при этом носили за царем скипетр, во время богослужения в церкви держали царскую шапку и платок, в походах возили саблю, саадак (вид холодного оружия), панцырь (вид кольчуги). Кроме того, стряпчих посылали во всевозможные посылки. Чуть выше стряпчих стоял стряпчий с ключом.

К придворным чинам-должностям изначально относились и такие чины как ловчий, сокольничий. Постепенно должностная сторона их деятельности усиливалась. Так сокольничий стал в конце XVI–XVII в. главой Сокольничего приказа. Чин ловчего и сокольничего [c.137] чаще всего служил дополнением к другим более распространенным придворным чинам. Так, например, Афанасий Иванович Матюшкин являлся “стольником и московским ловчим”.

Ряд должностных обязанностей, таких как оружейничий (оружничий), дворецкий постепенно закрепились в почетном придворном титуле, так же близком к чину. При этом они сочетались с другими чинами, как правило, думными. (Эти должностные обязанности отличались высокой степенью почетности). Так А.М. Львов был “боярином и дворецким”. Оружейничим так же мог быть либо боярин, либо окольничий. В XVII в. под “оружейничим” все более понимали должность. Он являлся главой Оружейного приказа.

Носители подавляющего числа дворцовых чинов принадлежали к феодальной аристократии: кравчие, постельничие, “стряпчие с ключом”, комнатные и “рядовые” стольники. Некоторые чины-должности преимущественно предназначались для людей молодых по возрасту. Так в спальниках служили отпрыски бояр, окольничих, думных людей. Прослужив некоторое время из спальников они жаловались в высшие думные чины¹.

Дворцовые чины составляли часть московских чинов. За дворцовыми чинами шли чин дворянина московского, за ним – такой чин как жилец. Для людей XVII в. было свойственно считать чином и “дьяка”. Вслед за московскими чинами шли чины городовые, носителями которых являлось провинциальное дворянство. Верхушку городовых (уездных) дворян составляли дворяне выборные (“выбор”). В середине века традиционное чиновное деление было подтверждено и закреплено Соборным Уложением². Только при Петре I внутрисословная организация дворянства была модифицирована в соответствии с нормами “Табели о рангах” 1722 года, которая ликвидировала прежнее деление господствующего класса-сословия на чины, выстроив служебную лестницу из 14 ступеней (рангов) от фельдмаршала и генерала в армии и флоте и канцлера на гражданской службе до самого низкого – прапорщика и коллежского регистратора.

Должностная система, разветвляясь и дополняясь, во второй половине XVII века строилась, сохраняя те должности, которые появились в предшествующий период. Более подробная характеристика этой системы будет дана в рамках каждой из сфер службы представителей высшего общества.

Система наместнических титулов, практически не исследованная в исторической литературе, сложилась еще в период правления Ивана Грозного, когда само понятие “наместник”, стало обозначать не представителя княжеской власти на местах, а титул, используемый в дипломатической практике как лицами, непосредственно занимавшимися дипломатической деятельностью, так и воеводами ряда городов, [c.138] вступавших в переписку с официальными представителями других государств. Перечень названий городов, присваивавшихся в качестве наместнического титула постоянно пополнялся на основании царских указов, но основные принципы функционирования системы наместничеств практически не изменялись с конца XVI века до 1680 г., когда впервые была предпринята попытка отойти от традиционного в местническую эпоху деления наместнических титулов на титулы боярского и окольнического достоинства. Новая система разделения наместничеств закрепилась уже после смерти Федора Алексеевича. К концу же его правления к боярским наместничествам относились: Владимирское, Новгородское, Казанское, Астраханское, Псковское, Смоленское, Тверское, Югорское, Великопермское, Вятское, Болгарское, Белгородское, Нижегородское, Черниговское, Рязанское, Полоцкое, Ростовское, Ярославское, Суздальское, Кондинское, Холмогорское, Вологодское, Костромское, Белоозерское, Удорское, Обдорское, Новоторжское, Коломенское, Брянское, Ржевское, Путивльское, Дорогобужское, Свияжское. К окольническим наместничествам и наместничествам более низкого достоинства относились: Шацкое, Муромское, Тульское, Калужское, Галицкое, Чебоксарское, Алаторское, Каширское, Ряжское, Можайское, Юрьева Польского, Елатомское, Кадомское, Серпуховское, Углечское, Стародубское, Кашинское, Звенигородское, Козельское, Болховское, Курмышское, Романовское, Переяславля залесского, Медынское, Боровское, Устюжское, Рословское, Каргопольское, Танбовское, Синбирское, Вяземское, Карачевское, Бельское. Помимо разделения наместничеств на группы, согласно их достоинству, ни одно наместничество по своему статусу не было равно другому наместничеству. Традиционно использовавшиеся наместнические титулы расставлялись в росписях от высших к низшим. “Новоприбылые” наместничества (для рассматриваемого нами периода – наместничества введенные указами Алексея Михайловича и Федора Алексеевича) обычно подписывались в конце росписи без учета их степени³. В целом было не принято присваивать в одно и тоже время один наместнический титул сразу нескольким лицам, а также титуловать то или иное лицо наместником после того, как его миссия, повлекшая присвоение титула, была завершена.

Местничество во второй половине XVII века относилось к числу традиционных систем. Обычай ставить службу одного, конкретного человека, относившегося к верхушке служилого общества, в зависимость от служебного положения его рода и от его личных служебных заслуг сложился еще на рубеже XV и XVI столетий. В это же время стали формироваться и основные правила местничества. В рассматриваемый нами период они продолжали действовать. Формальным условием для возникновения местнических счетов являлось назначение на совместную [c.139] службу. Считаться честью в тех случаях, когда между служилыми людьми нет отношений “начальник – подчиненный” было не принято. Если же такие отношения благодаря произведенному служебному назначению возникали, то в силу вступало главнейшее местническое правило: если когда-то один служилый человек был подчинен другому служилому человеку, то их дети, племянники, внуки должны были находиться на службе в таком же соотношении. Принять служебное назначение, не согласующееся с данным правилом, означало создать плохой прецедент для всего своего рода, нанести “поруху” чести рода. Службы, при назначении на которые действовали местнические правила, считались “службами с местами”. Со времени Ивана Грозного затевать местнические счеты имели право только “родословные люди”, чьи роды в середине XVI века были внесены в официальный справочник “Государев родословец”. Служба считалось службой с местами, если назначение на нее было записано в разрядные книги, которые с середины XVI столетия велись в Разрядном приказе. Службы, не занесенные в разряд, местническими не считались, были гораздо менее почетными, но и споров и местнических счетов на них не возникало.

В своем развитии местничество прошло ряд этапов. Первый этап был связан с периодом преодоления остатков феодальной раздробленности. Он продлился до середины XVI века и был характерен компромиссом, который сложился между центральной властью и верхушечными группировками феодалов. При этом местничество было не только обороной аристократии от самодержавия, но и обороной еще не окончательно утвердившейся центральной власти от самой аристократии⁴. Центральная власть и великие князья (как важнейший ее компонент) пытались приспособить местничество для решения собственных задач. Они создали жесткие рамки функционирования местнической системы, по своему усмотрению расширяли и сужали их, пользуясь тем, что решение местнических споров – их прерогатива. На этом этапе центральная власть подчинила себе княжат, приравнивая потомственных удельных князей к нетитулованным боярам русских великих князей. Местничество, таким образом, стало способом борьбы центральной власти с нетитулованной аристократией, так как поставило в зависимость от службы каждого представителя рода весь род. Кроме того, местничество связало понятия о “чести” рода и о “чести” отдельного лица с близостью к великокняжеской, а впоследствии – царской особе и расположением к нему государя.

Второй этап функционирования местничества был связан с периодом исчезновения с середины XVI в. следов прежней автономии отдельных земель и княжеств, с выработкой строгого порядка как военной, так и гражданской службы. С середины XVI в. к числу разрядных служб, считавшихся “почетными” и “честными”, стали относить не только [c.140] службу воевод, как ранее, но и службу голов в полках, объезжих голов в Москве, лиц, участвовавших во встречах послов, лиц, назначенных “в Ответ”, “сказывавших” чин, рынд. Большинство из этих служб выполнялось московскими чинами. Таким образом, стала происходить определенная “демократизация” изначально сугубо аристократического института местничества⁵.

В целом соотношение сил на политической арене изменилось. Со времени Ивана Грозного все большую роль в управлении страной стало играть дворянство. Постепенно оно превращалось в опору царской власти. Боярство удерживало значительные позиции, однако монополия боярства на занятие важнейших государственных должностей размывалась политикой русских государей, направленной на удовлетворение чаяний дворян. Эта политика, не смотря на значительные изменения, произошедшие с царской властью в периоды Ивана Грозного и Смуты, в первой половине XVII столетия продолжилась. В первой половине XVII века местнические нормы проникли в среду городовых чинов, и прежде всего, в их высший слой – выборное дворянство. В местнические споры стали втягиваться дьяки и даже гости. Сложился не виданный доселе по разнообразию состав лиц, имеющих право на местничество, и через это право претендующих на участие в политической жизни государства. Практически, социальная верхушка русского общества отделилась от остального населения страны⁶.

Охарактеризовав основные черты всех регуляторов социально-служебного положения, перейдем к выяснению особенностей их функционирования в рамках основных сфер служебной деятельности представителей высшего общества. Исходя из того, что в данной главе мы поставили цель рассмотреть влияние принципов местничества на действие всех систем – регуляторов служебного положения, главное внимание уделим именно тем службам и поручениям, при исполнении которых в период правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича возникали местнические споры. [c.141]

Не только службой, но и почетной обязанностью представителей социальной верхушки являлось членство в Боярской и Ближней думах. Посредствам вхождения в эти органы наиболее привилегированные члены общества получали возможность непосредственно участвовать в законотворческой деятельности. Практически все члены обеих дум имели право через местнические столкновения определять свое положение в обществе и на службе по отношению к себе подобным. Каждому из них был присущ определенный местнический статус, в соответствии с которым все члены Боярской думы размещались (рассаживались) в палате, отведенной для работы этого государственного органа. Между тем, случаев местничества по поводу размещения в Думе в правления Алексея и Федора практически не встречалось. По всей видимости, те, кто долгое время заседал в Боярской думе, хорошо знали свои места, бывшие постоянными, для тех, кого в Боярскую думу жаловали вновь, сразу при пожаловании определяли место.

Местничество, возникшее в связи с размещением тех, кто заседал в составе Ближней думы не встречалось по иной причине. Отношение царей к этому органу как к новообразованию предопределило возможность монарха воспользоваться правом установления “безместия” в рамках определенной службы или структуры, не допустить проникновения местничества в тот орган, который цари особо пестовали и контролировали. Хотя прямых подтверждений подобной политике пока найти не удается, но существует ряд косвенных доказательств. Например, известно, что списки членов каждого органа, подверженного действию местнических правил, всегда выстраиваются по принципу понижения от начала к концу местнического положения всех перечисленных в них. Если обратиться к уже приводимому нами в связи с другим вопросом списку присутствовавших на совещании царя Алексея с комнатными чинами в 1662 г., то видно, что данное правило в этом списке не было соблюдено. Бояре, которые участвовали в совещании в списке были расположены в такой последовательности: кн. Я.К. Черкасский, И.Д. Милославский, С.Л. Стрешнев, кн. Ю.А. Долгорукий (– обрыв документа), П.М. Солтыков⁷. При этом Солтыковы относились к первостепенной аристократии и имели более высокий местнический статус, нежели Долгорукие, Стрешневы и Милославские, считавшиеся родами “второй статьи”.

Среди всех регуляторов социально-служебного положения в рамках Ближней думы реально действовавшим оставалась только чиновная система. Нет примера упоминания в документах комнатных чинов при котором ближние окольничие были бы поставлены над ближними боярами. Если вспомнить еще одни ранее приведенный нами пример и обратиться к списку пожалований ближних чинов и чинов Боярской думы от 1675 г., то можно констатировать попытку царя и правительства установить социально-служебное соотношение членов обеих дум именно [c.142] на основании их чиновных показателей, без учета местнического соотношения⁸.

Среди центральных государственных органов традиционно подверженными местническим спорам в 40-е – 80-е гг. XVII в. оставались Комиссии “на Москве” и приказы.

В рамках Коммиссий регуляторами служебных отношений их членов выступали их местнический статус и чины. Именно они предопределяли тот факт, кто из всех лиц, назначенных в Комиссию, займет должность ее первого члена, кто второго, третьего и т.д. По чиновному показателю всех членов этого органа можно было разделить на три группы: 1) боярскую, 2) окольническо-дворянскую (думные дворяне при их введении в состав Комиссии назначались на место, традиционно занимавшееся одним из окольничих), 3) дьяческую (думный дьяк и и печатник (если таковой был в составе Комиссии)). Тот факт, что чиновный показатель способствовал объединению членов Комиссии в группы, в то время как структура этого органа представляла собой четко выраженную иерархическую вертикаль, предопределял необходимость дополнительного фактора, на основании которого всех членов этого органа можно было расставить по ранжиру. Таким фактором и являлся местнический статус каждого из них, их местническое соотношение.

Старшинство членов Комиссии друг по отношению к другу фиксировалось и закреплялось в специальном царском указе, назначавшем Комиссию и определявшем ее состав. В нем все члены этого государственного органа перечислялись от высших к низшим.

Для членов Комиссии не столь существенную роль играл тот факт, что в одной из Комиссий один и тот же человек мог быть первым, а в другой вторым, или же в одной вторым, а в другой третьим. По местническим правилам понижение положения лица в Комиссии могло осуществиться только при введении в состав этого органа более честного и высокородного представителя. Как отмечалось ранее, при Федоре Алексеевиче Я.Н. Одоевский неоднократно возглавлял Комиссию, но в связи с введением в ее состав 30 сентября 1679 г. его отца Н.И. Одоевского, Яков Никитич занял только второе место. При этом никаких споров не возникало, поскольку более высокое положение Н.И. Одоевского было очевидно. Аналогично этому понизилось и традиционное положение в Комиссии других ее членов. Так всегда занимавший вторую позицию в Комиссиях б. кн. И.Б. Троекуров стал третьим; традиционно третий в Комиссиях окольничий И.С. Хитрово – четвертым; думный дворянин Г.С. Караулов (как правило занимавший третью, и крайне редко четвертую позицию) – пятым; печатник Д.М. Башмаков вместо традиционно четвертого – шестым, думный дьяк В.Г. Семенов – седьмым⁹. [c.143]

Документы времени Алексея Михайловича и Федора Алексеевича свидетельствуют о том, что понижение места ряда членов Комиссии из-за введения в ее состав на высшие позиции лиц более высокородных, нежели остальные, никогда не приводило к местническим столкновениям.

Так при Федоре Алексеевиче такие думные дворяне как Г.С. Караулов и В.Я. Дашков традиционно назначались вместо окольничих третьими членами Комиссии, шли в росписях и указах о составе органа вслед за думными боярами. В то же время, когда в состав Комиссии был в обоих случаях введен на третью позицию И.С. Хитрово, думные дворяне без споров переместились на более низкое место¹⁰.

Как было показано в предыдущей главе, в рассматриваемый нами период состав и численность Комиссий постоянно изменялась. Рассмотрим, каким образом эти изменения могли повлиять на возможность возникновения местнических счетов в рамках Комиссий, как выстраивалась субординация ее членов при каждом из изменений.

В первую очередь обратимся к варианту традиционной Комиссии, состоявшей из 4–5 человек. Разумеется, что самым родовитым из них был глава Комиссии. По “чести” он был практически не досягаем для всех членов, начиная с третьего и ниже. Подтверждением тому может послужить замечание И.А. Прончищева (3-го в Комиссии), учинившего местничество против ее второго члена Милославского и писавшего в своей челобитной “в отечестве” о главе Комиссии Г.С. Куракине, что с ним “быть он всегда готов”¹¹. Случай этого местнического столкновения относится к периоду Федора Алексеевича. Как известно, при Федоре в подчинении Г.С. Куракина служили не только окольничие И.А. Прончищев, И.И. Чириков, но и бояре князь В.Д. Долгорукий, В.С. Волынский и пр. В целом возможность местничества между третьим и первым членами Комиссии теоретически сохранялась, но практически была очень не велика.

Местнические претензии второго члена Комиссии к ее главе, были более вероятны. Так в 1659 г. окольничий М.С. Волынский подавал челобитную “в отечестве” на главу Комиссии боярина князя И.С. Прозоровского; в 1661 г. окольничий Ф.В. Бутурлин затеял местническое дело против главы Комиссии боярин князя Б.А. Репнина. В обоих случаях челобитчики в отечестве дело проиграли, один из них был отправлен в тюрьму, другой – выдан головой¹². Такое отношение царя к этим искам могло вытекать не только из-за необоснованности претензий, но и того факта, что главами Комиссий назначались очень немногие, особо доверенные государю люди, и попытки помешать назначению, угодному царской особе, не могли поощряться.

Тенденция противопоставления главы Комиссии всем остальным ее членам постепенно усиливалась. Ее итогом стала практика указания в официальных документах фамилии только первого члена Комиссии и [c.144] объединения всех остальных в такое понятие как “товарищи” без поименного их перечисления.

Среди всех членов Комиссии из 4–5 человек наиболее близкое местническое положение занимали 2-й и 3-й ее члены. Доказательством тому может послужить преобладание местнических споров между ними по сравнению с другими типами местнических счетов в рамках Комиссии.

Характерный пример местничества третьего члена Комиссии против второго – местничество окольничего С.М. Проестева против боярина Г.Г. Пушкина. (Комиссия была назначена 20 сентября 1646 г., когда царь Алексей Михайлович отправился к Троице в Сергиев монастырь). К тому же типу местнических столкновений относятся местническое дело И.А. Прончищева (3-й) против боярина И.Б. Милославского (2-й) (ноябрь 1678 г.); местнический спор между окольничим князем Д.А. Барятинским (3-й) и боярином П.М. Салтыковым (2-й) (июнь 1680 г.)¹³.

Особый интерес в местнических столкновениях подобного типа вызывает тот факт, что иски “в отечестве” подавались окольничими против бояр. Это доказывает, что в общественном представлении сам факт, что один человек по сравнению с другим обладал более высоким чином, не являлся безусловным доказательством его более высокого социально-служебного положения. Эта особенность еще раз подчеркивает, отмеченною на другом примере закономерность, согласно которой в рассматриваемую эпоху ни одна из систем регулирования социально-служебного положения не могла выступать в качестве единственного регулятора, а выполняла свою роль только в единении с себе подобными.

В рассматриваемый нами период не встречаются иски, которые были поданы думными дьяками, входившими в Комиссию на других ее членов. Не участвовал в местнических спорах в рамках Комиссии и ставший постоянным членом этого органа при Федоре Алексеевиче печатник Д.М. Башмаков. По-видимому, их положение в местнической иерархии было не высоко и не позволяло затевать счеты с остальными членами Комиссии. Между тем, отсутствие счетов дьяков против лиц более высокого чина в рамках Комиссии еще не позволяет сделать вывод о теоретической невозможности местнических счетов между этими чиновными категориями. Для того, чтобы подтвердить или опровергнуть эту мысль требуется рассмотреть примеры, связанные с другими службами дьяков, что и будет сделано ниже при характеристике приказной службы.

В целом, характеризуя Комиссии традиционной численности и состава (4–6 человек), можно отметить, что их деятельность сопровождалась местническими счетами как в правление Алексея Михайловича, так и при Федоре Алексеевиче. Отмеченный в первой главе отход от подобной практики комплектования Комиссии, предпринятый во второй половине царствования Алексея Михайловича не смог преодолеть местнического [c.145] подхода к этому виду службы: как только возникали условия для местничества, так сразу возникали и местнические столкновения.

Что же касается нетрадиционных Комиссий, формировавшихся Алексеем Михайловичем в 60-е – 70-е гг., то фактов местнических счетов между их членами не было зарегистрировано. В чем причины этого явления?

Нет документальных подтверждений тому, что в рассматриваемый период царскими указами в рамках Комиссий было установлено безместие. Следовательно, были задействованы механизмы самой местнической системы, которые способствовали прекращению местнических споров. В чем состояла их суть?

Если мы рассмотрим Комиссии “сокращенного состава” 60-х гг., то становится очевидным, что в Комиссии из 2-х человек местничество маловероятно. Это вытекает из общей тенденции повышения роли главы Комиссии, приближенности лиц, назначавшихся на эти должности к царю, покровительства, оказываемого им государем. В целом: чем меньше состав того или иного органа, тем меньше вариативность и вероятность местнических счетов между ними.

Последние годы царствования Алексея Михайловича, как отмечалось ранее, были связаны со значительным увеличением численности Комиссий. Между тем установление принципа их четкого разделения на Комиссию “на Москве” и Комиссию “вверху”, подразделение последней на ряд подгрупп при каждой из особ царствующей фамилии позволили вывести службу в модифицированной, разветвленной Комиссии из-под характеристики совместной службы, являвшейся основанием для предъявления местнических исков. Именно эта политика позволила избежать местнических споров в рамках Комиссий.

Попытки определить соотношение служебного и социального статуса возникали не только в рамках Комиссий “на Москве”, но и предпринимались лицами, не входившими в Комиссию, но выполнявшими службы, предполагавшие тесное взаимодействие с представителями этого органа. Так же как и в самой Комиссии одним из важнейших оснований для споров были местнические счеты.

В царствование Алексея Михайловича мы встречаем случай, когда на представителя Комиссии боярина М.П. Рыбина-Пронского ударил челом “в отечестве” объезжий голова Д.Г. Сабуров, хотя и не смог выиграть этого дела и, согласно царского указа, был бит батогами и отправлен в тюрьму¹⁴. Объезжие головы выполняли в столице и иных городах Российского государства полицейские функции. Они надзирали за сохранностью общественного спокойствия, за безопасностью от огня, следили за тем, что бы в городе не было драк, грабежей, татьбы, разбоев, распутства и пр. Границы функций объезжих голов как в Москве, так и в иных городах не были четко определены. Если рассмотреть воеводские [c.146] наказы, то обязанности объезжих голов нередко напоминают в какой-то мере функции воевод. Столь же размытой выступала и граница между функциями Комиссии и объезжими головами. Возможно, что именно нечеткое разграничение полномочий, приводило к традиционно закрепившемуся представлению о совместности данных служб. Показателем последнего, как известно, является возможность местнических счетов между лицами, назначенными на эти должности.

Как отмечалось выше, среди органов центральной власти и управления наряду с Комиссиями “на Москве” наиболее подвержены действию местнических правил были приказы.

XVII в. стал временем расцвета приказной системы. Приказы являлись центральными исполнительными и судебными органами государственного аппарата. Приказы, не смотря на все хорошо известные их недостатки, к середине XVII столетия представляли собой единую систему центрального управления, имевшую определенную структуру, стабильность штатов и довольно высокий уровень централизации деятельности. Общее число приказов, среди которых были как кратковременно действовавшие, так и длительно действовавшие, уже в этот период достигало 80¹⁵.

Среди всех, чья деятельность была непосредственно связана с приказами, выделялись группы значительно разнившиеся по своему социальному и служебному положению.

Так как большинство приказов совмещало административные и судебные функции, их “начальные люди” иначе назывались судьями. Судьями в приказах чаще всего “сидели” выходцы из бояр, окольничих и дворян московского чина. Как известно, для них такое назначение было временным поручением. Эти люди являлись крупными землевладельцами и получали основной доход со своих земель. Для них интересы государства и свои личные далеко не всегда совпадали. Между ними и обычными приказными служащим была существенная разница. Последние напрямую зависели от жалования, а возможность увеличения такового зависела от уровня профессионализма. Другими словами, чем ты лучше служишь государству, тем больше оно может дать тебе. Возможность провести при исполнении служебных обязанностей свой интерес, расходившийся с государственным, была ограничена самим государством. Однако и от скромных служащих приказов зависело немало. Реальным решением дел в приказах занимались дьяки. Они чаще всего проявляли большую компетентность в делах приказного управления, чем судьи из бояр и думных дворян. Приказное дьячество являлось основной средой, из которой происходили думные дьяки. Большинство приказных дьяков вышло из подьячих. (Кроме того, часть из них являлись выходцами из московских и городовых дворян, и совсем незначительная часть происходила из гостей). Думные дьяки, тем самым, заняли как бы [c.147] промежуточное положение в социальной иерархии: с одной стороны их положение являлось прямым путем к слиянию с дворянскими кругами, что давало прекрасную возможность для пользования служилыми привилегиями, и повышало престижность положения, с другой – происхождение из приказных кругов было гарантией их профессионализма и компетентности. Не удивительно, что наиболее важные приказы (Посольский, Поместный, Разряд) возглавляли, как правило, именно думные дьяки.

Помощниками дьяков и главными делопроизводителями выступали подьячие. Для дьяков и подьячих в отличие от приказных судей работа в приказных учреждениях превращалась в постоянную профессию. Низшее звено приказного аппарата составляли приставы, недельщики, выполнявшие функции полицейской и исполнительной власти.

В то время как бояре, являвшиеся приказными судьями и выходившие за рамки приказного штата, относились к одной из самых родовитых социальных категорий, низовые звенья приказного аппарата, напротив, считались людьми низкого происхождения. В целом участие в приказной службе даже для дворян считалось “порухой чести”, чему существует немало доказательств. “Книга перечневая для скорого прииску отеческих дел для укоризны отечеству и потерки их, у кого с кем будет в отечестве счет” называет 145 родов, получивших подобную “потерку”; 46 случаев при этом были связаны с приказной службой одного или нескольких представителей рода. При этом 26 из них относились к XVII в. Это в основном была служба в дьяках¹⁶.

Признаком официальной оценки правительством приказных людей как неродовитой группы населения являлось упорное отрицание за ними права на местничество. Примером может послужить случай, относящийся к 1623 году, когда заместничали два стряпчих М.В. Ларионов и С.В. Телепнев. Отец первого был дьяком, отец второго – думным дьяком. Об обоих местничавших в царском указе было сказано, что “они оба люди неродословные и счета им нету: где государь велит быть, тот так и будь”¹⁷.

Еще одним подтверждением положения дьячества за рамками местнической сферы являются дела дьяка Брехова против думного дворянина И.И. Баклановского и дело думного дьяка С.И. Заборовского против окольничего О.И. Сукина¹⁸. В обоих случаях первыми претензии о невместности службы высказали дьяки, ударив челом “в отечестве”. И в том и в другом случае противная сторона с недоумением ответила “преж сего дьяки на думных людей (“на окольничих” – во втором случае) челом не бивали”.

В целом можно сказать, что лишь незначительное количество лиц, чья деятельность была напрямую связана с приказным управлением, находились в сфере действия такого регулятора социально-служебного [c.148] положения как местничество. Преимущественно эту группу составляли приказные судьи.

В большинстве случаев задействованные в местнических счетах приказные судьи, были людьми родовитыми. Среди них встечаются: князь И.А. Хилков, В.Б. Шереметев, князь Т.И. Щербатый, боярин князь Б.А. Репнин, князь Н.И. Белосельский, окольничий А.С. Собакин и др. Репнины, как известно, относились к шестнадцати первостепенным боярским родам, что, впрочем, не мешало Т.И. Щербатому бить челом “в отечестве” на одного из видных представителей этого рода, доказывая, что ниже Репнина самому Щербатому “служить невместно”. Шереметевы и Хилковы также относились к первостепенной аристократии, а близость их положения создавала хорошую основу для местнических споров. При Алексее Михайловиче царь и правительство, производя очередные назначения, сочли, что И.А. Хилков ниже честью В.Б. Шереметева. Хилков, подавая челобитную “в отечестве” попытался доказать обратное соотношение, но сделать ему этого не удалось, пришлось отсидеть в тюрьме и позже согласиться с прежним назначением¹⁹.

Несмотря на правило, согласно которому дьячество относилось к неродовитой части населения, лишенной права местничать, в исторических источниках все же встречаются случаи местничества между дьяками, хотя и носят единичный характер. В более чем тридцатилетнее царствование Алексея Михайловича среди местничеств данного типа можно выделить считанное число подобных случаев. Наиболее ранний из них относится к 1646 г., другой – к 1664 г. Первый связан с местничеством думных дьяков, второй – с местничеством дьяков приказных, назначенных в Судный Владимирский приказ соответственно первым и вторым судьями. При назначении второй судья Чириков сказал, что “ему в Судном Владимирском приказе с дьяком Галкиным за его Андрееву (Галкина) породою быть не мочно, а его Михайловы (Чирикова) родственники служили по великому Новгороду, по Ярославлю и в иных городах по выбору и по дворовому и московскому списку, а Андреева де Галкина родственники в городах в службе не бывали и государевы службы не служили”²⁰.

Этот случай раскрывает причину, лежавшую в основе втягивания некоторых дьяков в местнические отношения. Дьяки – выходцы из недьяческих, а более высокородных родов, чьи предки служили по выбору, по Московскому или дворовому списку, пользовались правом местничества. Еще в царствование предшественника Алексея Михайловича царя Михаила Федоровича встречаются аналогичные дела, относящееся к 1626 г. и к 1628 г. В первом случае местничество возникло между вторым судьей Посольского приказа дьяком Е.Г. Телепневым и первым судьей этого же приказа думным дьяком Ф.Ф. Лихачевым²¹. Во [c.149] втором случае заместничали дьяк Е.А. Кувшинов (второй во Владимирском судном приказе) и дьяк И.Л. Льгов (первый, там же)²².

Дьяки не разночинского, а дворянского происхождения среди всех остальных дьяков по отношению к местнической системе составляли отдельную, самостоятельную группу, принадлежность к которой они четко осознавали. Так в сентябре 1649 г. Дьяк И.Д. (Ларион) Лопухин бил челом государю, чтобы его не смешивали с остальными дьяками, так как “он из дворян и родители его были в важных службах, а с ним в товарищах были и гости и дьяки”²³. Лопухин просил “написать его особой статьей или вовсе отставить от дьячества”. В ответ на просьбу Лопухина последовал царский указ: записать челобитную Лопухина и “впредь того в бесчестье и упрек и в случай, что он в дьяках, его братье дворяном, и кто ему в версту не ставить, потому что он взят из дворян в дьяки по его государеву именному указу, а не его хотением”²⁴.

Таким образом, среди всех приказных судей, имевших право местничать и местничавших в рассматриваемый нами период можно выделить две группы. Первая – это выходцы из бояр и дворян московского чина, для которых такое назначение было временным поручением. Вторые – это дьяки, имевшие предков дворянского происхождения и рассматривавшую службу в приказах как нечто постоянное.

Несмотря на разницу в происхождении и в положении все приказные судьи пытались доказать свою правоту в местнических спорах практически одними и теми же методами. (Это замечание может быть отнесено не только к приказной среде, но и всей местнической сфере). Все они апеллировали к царю, но не гнушались и разбирательством между собой, подчас переходившему во взаимные оскорбления и драки. Так 21 февраля 1676 г. С. Свиньин был назначен в Разбойный приказ товарищем окольничего князя Г.А. Козловского и бил челом на него. После заседания Боярской думы между ними сначала возникла словесная перепалка, перешедшая постепенно в драку, в которой приняли горячее участие родственники Г.А. Козловского А.А. и Г.В. Козловские, дневавшие у гроба царя Алексея Михайловича. Свиньина поддержали его дети, которых в драке избили до крови. Самому же Свиньину выдрали бороду²⁵.

В отличие от ряда других служб и поручений судейство в приказах не было связано с четким соответствием между чином и должностью. Можно назвать очень небольшое количество служб, на которые в равной мере могли назначаться как дьяки, так и бояре. В приказной же среде мы постоянно встречаем такую практику, при которой обладатели этих столь разных чинов попеременно могли занимать одну и ту же должность, и это не наносило оскорбление боярам.

Характерным примером может послужить сравнение чинов начальников Посольского приказа. Традиционно его возглавляли дьяки. Во второй половине XVII века руководителями дипломатического ведомства нередко [c.150] являлись бояре. Среди них – А.Л. Ордин-Нащокин, А.С. Матвеев (при Алексее Михайловиче), В.В. Голицын (при Софье). При этом происхождение всех трех перечисленных лиц значительно отличалось. В то время как Ордин-Нащокин был выходцем из относительно незнатного дворянского рода, Голицын принадлежал к первостепенной аристократии. При Федоре Алексеевиче Посольским приказом ведали дьяки.

Выявленная нами закономерность в целом не нарушала правил местничества, поскольку служба приказных судей и глав приказов, не служивших в одно и то же время, не считалась совместной, боярин, приходивший на смену дьяку, не вступал с ним в отношения “начальник – подчиненный”, формальных оснований для местнических счетов не было. В то же время местническая идеология была теснейшим образом связана с представлениями об уровне почетности тех или иных служб. (Не даром же лица дворянского происхождения боялись служить на должности дьяка того или иного приказа). В нашем же случае выявить степень почетности должности приказного судьи представляется проблематичным, что не характерно для местничества.

В то время как чины в качестве служебного регулятора в отношении приказных судей практически не действовали, этот вакуум отчасти восполнялся рядом особенностей, возникавших и развивавшихся на протяжении долгого времени в должностной системе. В ряде случаев работала такая связка – регулятор служебного положения как “должность – местнический статус”.

В приказной системе практически не действовало правило, согласно которому, судьи одновременно служившие в разных приказах, не могли считаться честью и отечеством между собой в силу того, что их служба была несовместной, а имели лишь право затевать местнические споры между первым и вторым судьей одного и того же приказа. Из рассмотрения местнических столкновений приказных судей видно, что во второй половине XVII в. местничали судьи Московского и Владимирского судных приказов, судьи Полоняничного и Челобитного приказов.

Близкие функции некоторых приказов, особенно таких как Владимирского и Московского судных приказов, с точки зрения местнических счетов и повода к их возникновению объединяли должности всех их судей в некое единое целое. При этом местническое старшинство высчитывалось не внутри одного приказа (первый судья выше в местнической иерархии второго судьи), а с учетом следующей последовательности: первый судья Владимирского приказа – самый старший в местнической иерархии, за ним по принципу убывания родовитости следовал первый судья Московского судного приказа, второй судья Владимирского судного приказа, и, наконец, второй судья Московского судного приказа. [c.151]

Налицо практика объединения ряда должностей в комплекс, связанный возможностью предъявления взаимных местнических претензий. В рамках такого комплекса восстанавливались и действовали не работавшие в приказной системе в целом представления о соотношении почетности должностей.

Постепенно правительство приходило к мысли о необходимости ограничения местничества в приказах. Указ 4 мая 1680 г. предписывал приказным людям считаться местами только с судьей приказа, но не между собой²⁶.

В целом нестандартность приказной системы с точки зрения действия в ее среде регуляторов социально-служебное положение, во многом можно объяснить значительным различием социального состава лиц, задействованных в этой сфере, разнородностью их интересов, представлений о службе и пр.

Одной из важнейших служб, выполнявшейся представителями высшего общества, было воеводство. В России 40-80-х гг. XVII в. как и ранее существовали как гражданские, так и военные воеводы. Для того, чтобы понять, какое значение в карьере служилого человека могло иметь назначение на воеводство, каким образом оно сказывалось на социально-служебном положении того или иного лица, обратимся к примерам.

Отношение самих представителей социальной верхушки к воеводской службе было неоднозначным. Военная карьера, таланты военачальника, безусловно, ценились и обществом и государством. Если вспомнить ранее перечислявшийся нами состав Ближней думы, то становиться очевидным, что те вершины власти и положения, которых достигли такие государственные деятели как А.Н. Трубецкой, Ю.А. Долгорукий, во многом были обусловлены масштабностью их военной карьеры. Если вспомнить то пренебрежение, с которым царь Алексей высказывался о своем тесте Милославском, который с “полками не хаживал”, но не сомневался в своих талантах полководца, то еще более очевидным становится отношение всего высшего общества к службе военных воевод как к делу, требовавшему таланта, к делу, которое может быть сравнено с искусством. Сам факт, что на протяжении многих лет важнейшими военными операциями руководили одни и те же люди (и в XVII веке, и до него, и после), ставит службу военного воеводы на особую высоту. Возможно, что представление о почетности службы военачальника было продиктовано еще и тем, что его обязанности изначально составляли одну из важнейших функций князя. Впрочем, и цари никогда не гнушались руководством военными операциями, если имели на то силы и возможности. Отмеченный ранее нами факт возвращения Алексея Михайловича к несколько позабытой практике командования государем своими армиями еще одно доказательство тому. [c.152]

Назначение на службу гражданским воеводой гораздо чаще, нежели назначение военным воеводой, могло восприниматься как опала. Те представители высшего общества, которые свою службу в большей степени связывали с административной и судебной деятельностью, имели больший выбор должностей, нежели видные военачальники. Безусловно, почетным оставалось назначение в Комиссию “на Москве”, все лица, оказавшиеся в близости от царя, рассчитывавшие на его покровительство, стремились сосредоточить в своих руках как можно большее количество приказов, получить назначение в наиболее значимые из них. В это же время верным способом удалить неугодного человека от двора было его назначение воеводой. Судьба самой значимой государственной фигуры последнего периода царствования Алексея Михайловича А.С. Матвеева с приходом к власти Федора изначально решалась именно таким способом: в июле 1676 г. бывший глава Посольского приказа был удален на воеводство, и только в июне 1677 г. последовала ссылка²⁷. Еще одним подтверждением высказанной нами мысли может послужить случай с А.А. Голицыным. Будучи членом Ближней думы, свое назначение в 1674 г. воеводой в Киев Голицын воспринял как опалу, бил челом царю с просьбой отменить решение, ссылался на то, что служил государю верой и правдой в Казани²⁸.

В целом назначение гражданским воеводой расценивалось как шаг назад в карьере и социально-служебном положении в тех случаях, когда при помощи этой меры человека удаляли от двора, отнимали у него возможность участвовать в заседаниях Боярской или Ближней дум. В то же время назначение воеводой крупного и значимого города человека, который ранее воеводствовал в городе меньшего достоинства, бесспорно, воспринималось как повышение, факт расположения царской особы.

Значимость должности гражданского воеводы с точки зрения государства подтверждает то внимание, которое уделялось воеводам в основном законодательном кодексе XVII столетия Соборном Уложении 1649 г. Воевода являлся главным стражем государственного порядка в уезде. Так же как и приказные люди, он был обязан извещать власти о “скопе и заговоре” против царя и нес ответственность за правильность своих донесений²⁹. В функции воевод входили обязанность сбора и высылки дворянского ополчения в указанный срок и место; выдача проезжих грамот в порубежных городах тем людям, которые отправлялись за рубеж. При получении “изветных челобитных” от помещиков и вотчинников о наличии “измены” у их крестьян воеводы были обязаны произвести сыск по делу и отписать о его результатах к государю, обеспечить содержание подозреваемых в тюрьме до государева указа.

Воеводы обеспечивали не только государственную безопасность, но так же и внутренний порядок. В тех городах, где не было губных старост, их обязанности, связанные с делами об убийствах и воровстве, возлагались на [c.153] воевод. Наряду с губными старостами и приказными людьми, воеводы на подведомственных им территориях вершили суд по гражданским делам, контролировали соблюдение законов и исполнение судебных решений, принятых как на местах, так и в центре. По грамотам из приказов они производили обыски и сыски по судным делам, относившимся к компетенции приказов. Воеводы так же контролировали соблюдение крепостного режима, устанавливая вольное состояние тех людей, которые изъявили желание записаться в крестьяне или бобыли к местным помещикам или вотчинникам. Аналогичные операции они проводили и в отношении кабальных холопов. Кроме того воеводы собирали деньги с небольших откупов (перевозы, рыбные ловли) и пошлины за откупа и высылали их в Печатный приказ³⁰.

Казалось бы, что разнообразие функций, выполнявшихся воеводой, значительная ответственность, лежавшая на нем, создавали прекрасные условия для того, чтобы человек, назначенный на эту должность, мог проявить себя, заслужить расположение государя и обеспечить себе дальнейшее продвижение по служебной лестнице. Так ли это было в условиях местничества? Каким образом происходила регуляция служебных взаимоотношений воевод на практике? – рассмотрим подробнее. Проанализируем действие систем, регулировавших социально-служебное положение как на службах гражданских, так и военных воевод.

Положение гражданского воеводы соответствовало политическому, военному и экономическому статусу города, в который он назначался. В отдельных городах, таких как Новгород, Псков, Астрахань, Казань и ряд других традиционно было два или три воеводы. Сам факт установления таких должностей предполагал, что первый и главный воевода по своему служебному статусу во много превосходил остальных воевод. Кроме того, не существовало и равенства между воеводами, подчиненными главному.

В XVII в. развивалась тенденция установления разрядов, объединявших несколько уездов. Другими словами, создавались военно-административные округа. В таких разрядах выделялся основной (“большой”) город и города, подчиненные ему (“пригороды”). Соответственно, происходило и разделение воевод на разрядных и подчиненных им уездных. Еще Г.К. Котошихин отмечал, что в Великий Новгород, царства Казанское, Астраханское, Сибирское, государство Псковское, княжества Смоленское, Полоцкое, и тех государств в первые города посылают воевод бояр и окольничих, с ними товарищи: с боярами – окольничие, стольники и дьяки; с окольничими – стольники и дьяки. В пригороды (города, что подчинены большим городам) посылают воеводами дворян и детей боярских из Москвы³¹.

Разницу положения разрядных и уездных воевод четко отразила практика дачи им наказов. При составлении разряда наказ разрядным воеводам давался в Разрядном приказе на основании “Уложенной книги” [c.154] (Соборного Уложения”), наказ уездным воеводам давался разрядными воеводами, и лишь в некоторых случаях так же в Разрядном приказе. При получение наказа в приказе подчиненные воеводы были обязаны являться к главному воеводе, предъявлять ему государев наказ или грамоту, и только после его разрешения ехать на место службы.

В оформление текущей документации, исходившей от разрядных и уездных воевод, также существовали различия. В своей повседневной служебной деятельности уездные воеводы должны были руководствоваться указаниями из главного города, посылать туда отписки о своих городовых делах. О тех делах, которые уездный воевода должен был решать сверх наказа, о непредвиденных ситуациях уездный воевода был обязан отписывать разрядному воеводе.

В отличие от уездного воеводы разрядный имел право напрямую сноситься с высшей властью. Он посылал отписки в Москву по всем вопросам, выходившим за рамки компетенции местной власти³².

Таким образом, общая тенденция развития должностной системы предопределяла важность такого фактора как должность при регулировании служебных взаимоотношений воевод. Между тем, этот фактор действовал не в отношении всего сообщества гражданских воевод, а лишь в отношении тех категорий, которые были объединены в сравнительно небольшую группу: воеводы одного города, воеводы одного разряда.

Не смотря на то, что существовали общие правила соответствия положения воеводы чинам определенного достоинства, на основании одной лишь чиновной системы абсолютную субординацию всех воевод установить также не представлялось возможным.

Помимо чинов и должностей социально-служебные отношения воевод выстраивались и на основании их местнического положения. Назначения на все воеводские должности, объединенные в одну общую группу, происходило при непременном учете местнического статуса каждого воеводы. Еще в первые годы правления Алексея Михайловича активно использовали практику запрещения уездным воеводам считаться честью между собой, позволяя им вести местнические споры только в разрядным воеводой. Например, 1 мая 1647 г. вышел царский указ, распределявший по местам воевод, назначенных на Украину. При этом в Ливнах воеводами были Г.С. Куракин, А.В. Клепиков-Бутурлин, дьяк С. Самсонов; в Курске – стольник Г.Д. Догорукий и С.С. Хитрой; на Волыни И.А. Савин. Согласно царскому указу воеводам было велено “быть … с одним воеводой Куракиным, а про меж себя без мест”³³.

Счеты же воевод подчиненных городов с воеводой главного города были обычным делом. Поводов для их возникновения было множество. Один из них заключался в нежелании некоторых второстепенных воевод [c.155] отписывать о своих делах воеводе главного города, в их стремление выходить непосредственно на центральную власть.

В марте 1666 г. произошел случай, при котором воевода г. Батурина Т.Д. Клокачев писал к воеводе и наместнику г. Киева боярину П.Б. Шереметеву о том, что он отказывается посылать свои донесения Киевскому воеводе, и будет писать непосредственно в центр, напрямую сноситься с царем. Дело видимо удалось разрешить без подачи челобитных “в отечестве” и “об оборони”, хотя Шереметев, ссылаясь на ранее данный царский указ, отстаивал мнение, согласно которому “о всех делех Клокачеву велено отписывать” только ему, Шереметеву³⁴. В Сибири все воеводы должны были “отписывать” к Тобольскому воеводе и параллельно в Москву. Если Тобольский воевода по каким-либо причинам не был извещен о действии подчиненных ему воевод, то он жаловался в центр. Сам факт ссылок воевод на конкретные царские грамоты и указы подтверждает, что в середине XVII века существовала вполне сложившаяся практика, согласно которой, в наказах, дававшихся воеводам в центре, четко обозначалась подчиненность уездных воевод разрядным и исключительное право разрядного воеводы сноситься с центром. Нарушение этого правило грозило ослушнику наказанием. Известно, что в 1666 г. Костенский воевода Белгородского разряда М. Милевский осмелился писать к государю “мимо” Белгородского воеводы б. кн. Б.А. Репнина, за что получил от царя выговор и был посажен на день в тюрьму.

В целом проблема установления четкой субординации как между уездными и разрядными воеводами, так и воеводами одного города зависела от центральной власти, могла быть решена только ей. При этом сама власть была обязана не ослаблять контроль, неустанно следить за тем, чтобы в наказах, данных воеводам, их субординация была четко установлена, чтобы сами документы, исходившие от центральной власти, не давали ни малейшего повода для разночтений. Малейшее отступление от этого правила могло стать причиной местнических счетов на почве установления подчиненности воевод. Так в июле 1677 г. присланный в Переславль-Залесский Т. Булгаков возбудил местническое дело против второго воеводы И.И. Ржевского на том основании, что по наказу из Москвы, он был подчинен только первому воеводе Троекурову, а в наказе, полученном из Киева, ему предписывалось подчиняться и Ржевскому. В ответ правительство заявило, что Булгаков “счал месты, чего наперед сего не бывало”³⁵. Факты подобного рода доказывали, что попытки частичного ограничения местничества не были достаточно эффективными. Правительство, беря при этом на себя слишком большую организаторскую роль, далеко не всегда могло провести свою политику в полном объеме. Как только в документах, исходивших от власти, встречались противоречия, и положения, изложенные в одних наказах, не соответствовали положениям других наказов, данных по тому же поводу; [c.156] служилые люди чувствовали колебания и непоследовательность власти, отстаивали свои права, прибегая к старой и испытанной системе местничества.

Местнические правила выступали главным регулятором служебных отношений воевод в случаях произведения новых назначений в разряд, где уже служили несколько воевод. Если вновь назначенные знали, с кем им придется служить, и могли похлопотать о своей чести заблаговременно, то их предшественники, служившие до этого в разряде, узнавали о новых назначениях только по прибытии вновь назначенного воеводы на место службы из соответствующей наказной грамоты. В этих документах все имена воевод (как предшествующих, так и вновь назначенных) вписывались в определенном порядке. После этого “старые” воеводы, если считали, что ущемлена их честь, посылали челобитные к государю. Этот тип выяснения местнических отношений осложнялся тем, что происходил не в Москве, где проблему можно было решить в срочном порядке, а по месту службы, что было сопряжено с ее неисполнением до выяснения дела. К такого рода случаям относится отказ И.Л. Салтыкова признать старшинство вновь прибывшего первого воеводы Тобольска П.И. Годунова (май – август 1667 г.), иск князя П.И. Хованского (второго воеводы) против А.И. Лобанова-Ростовского (вновь присланного второго воеводы) (июль 1668 г.)³⁶. Эти случаи показывают, что в условиях функционирования местничества даже при четко данном наказе, определявшем субординацию воевод, все равно не возможно было исключить ситуации, чреватые возникновением местнических споров.

В целом на основании местнического статуса, исходя из принципов самого местничества, возникавшего только при совместных службах, возможно было подвергнуть регуляции отношения только в рамках очень небольшой воеводской группы, тех воевод, которые выступали между собой в отношения “начальник – подчиненный”.

Еще одним регулятором служебных отношений воевод выступала система наместнических титулов. Постоянная практика написания с наместничеством городовых воевод до 1682 г. существовала только в отношении Великого Новгорода, Пскова, Смоленска и Киева. Считанное число раз в связи с присвоением наместнических титулов в этот период в них упоминаются воеводы Белгорода, Полоцка, Яблонева. Сам этот факт свидетельствует о том, что действием наместнической системы были охвачены далеко не все воеводы. Между тем, перечисленные города имели важнейшее значение, являлись форпостами России на основных направлениях ее внешней политики.

Изначально право воеводы титуловаться наместником имело достаточно ограниченный характер, распространялось на его переписку с представителями иностранных государств. Так киевские воеводы писались с наместническим титулом в переписке (“пересыльных листах”) с [c.157] коронными и литовскими гетманами, то есть в посланиях, адресованных в Польшу и Литву, а также в переписке с украинскими гетманами. (С 1657 г. существовали гетманы Правобережной и Левобережной Украины. Если эту должность занимал один и тот же человек, то его титуловали гетманом обеих сторон Днепра. При присоединении Украины к России в официальных документах гетмана называли “подданным его царского величества”).

Гетман обеих сторон Днепра был главной фигурой в переписке, отмеченной присвоением наместнических титулов, помимо киевских воевод также для воевод Белгорода. При этом книги наместнических титулов не зафиксировали предписаний вести воеводе Белгорода переписку с представителями иностранных держав, ограничив ее только перепиской с гетманами. Для воевод Смоленска главными адресатами их корреспонденции, уходящей за рубеж, напротив, были должностные лица (коменданты, воеводы, старосты и различные “урядники”) территорий Литвы, пограничных с Россией.

Швеция была главной страной с точки зрения дипломатических сношений воевод Новгорода и Пскова. Они отсылали свои “пересыльные листы” тамошним генералам, губернаторам и комендантам. Помимо дипломатических сношений со шведскими чиновниками, воеводы Пскова чаще всего направляли официальные письма в Литву, воеводы Новгорода – в Польшу³⁷.

Анализ книг наместнических титулов позволяет сделать вывод о том, что название города, где служил воевода и название города, указанное в его наместническом титуле практически никогда не совпадало. Редким исключением было написание наместником Белгородским отправленного в Белгород (18 августа 7172 (1664) г.) боярина князя Б.А. Репнина. Другие исключения относились к периоду, последовавшему за правлением Федора Алексеевича³⁸. Несовпадение в большинстве случаев названия города, указанного в наместническом титуле воеводы, и названия города, в котором он служил, возможно, было не случайным явлением, а проистекало из политики правительства, стремившегося отойти от практики прежних наместничеств, при которой права наместника на подведомственной ему территории по отношению к правам государства и центра превышали права воевод XVII века. Преимущественное присвоение наместнического титула разнившегося с названием города было призвано подчеркнуть ограниченность в пользу государства прав воеводы.

Рассмотрим соотношение наместнических титулов с чиновными и местническими характеристиками городовых воевод, наиболее часто писавшихся с наместничеством, взаимодействие этих различных систем регулирования социально-служебного положения. [c.158]

В период до 1682 г. первыми воеводами в Новгороде традиционно были лица, имевшие боярский чин, занимавшие высокое местническое положение. Их наместнические титулы так же имели боярское достоинство. В зависимости от положения их носителя в местнической иерархии они колебались от наместника Псковского (5-й) до наместника Костромского (19-й). По отношению к воеводам Новгорода, чьи наместничества были зафиксированы в росписях и книгах, помимо перечисленных упоминаются титулы наместников Великопермского, Рязанского, Суздальского, Вологодского, Югорского, Дорогобужского³⁹.

Первые воеводы Пскова, так же как и воеводы Новгорода, назначались из бояр. В местнический период границы наместнических титулов этих воевод по сравнению с титулами воевод Новгорода были традиционно ниже, хотя и не намного: от Вятского (9-й) до Коломенского (25-й). Среди титулов, помимо указанных, встречаются: Вологодский, Кондинский, Холмогорский, Свияжский⁴⁰.

Первые воеводы Киева в местнический период имели боярский чин и наместнические титулы от Тверского (7-ого) до Рязанского (14-ого). Редким исключением было наделение воеводы Киева титулом, относившимся ко второй половине второго десятка. Кроме Тверского и Рязанского здешние первые воеводы титуловались Болгарскими, Ростовскими, Белгородскими⁴¹.

Во все три перечисленных города (Новгород, Псков, Киев) направляли по 2-3 воеводы. Соответственно чины и наместнические титула воевод меньшего достоинства были гораздо более низкими. Городовые воеводы, подчиненные первому воеводе, также как и он, имели право в переписке с зарубежными городами титуловаться наместниками. Естественно, 2-й и 3-й воевода уступали в чиновном и титульном отношении первому воеводе.

Соотношение титулов первого воеводы и его товарищей видно из назначений на совместную службу. Так в 7162 (1653/54) г. в Киеве товарищ боярина князя Федора Семеновича Куракина (наместника Ростовского, 12-ого) князь Федор Федорович Волконский был наместником Галицким (26/28-ым)⁴². В 7185 (1676/77) г. в Киеве на воеводстве числились боярин князь Иван Борисович Троекуров, окольничий Алексей Петрович Головин, думный дворянин Федор Иванович Леонтьев. При этом Головин носил титул наместника Калужского (28-й), а Леонтьев, числившийся товарищем Троекурова – наместника Кашинского (41-й)⁴³. По указу от 22 февраля 7189 (1681) г. товарищ киевского воеводы боярина и наместника Смоленского (6-ого) Петра (большого) Васильевича Шереметева, Федор Петрович Шереметев носил титул наместника Кондинского (18-й)⁴⁴.

По сравнению с новгородскими, псковскими и киевскими воеводами, в период господства местничества смоленские воеводы занимали более [c.159] скромное положение. На воеводстве здесь могли находиться и бояре, и окольничие. Для этого воеводства было характерно присвоение наместникам титулов вновь введенных в наместнические книги, статус которых не был строго определен, таких как наместник Путивльский, Обдорский, Устюжский и пр.⁴⁵

В целом система наместнических титулов воевод закрепляла отношения субординации между главными и подчиненными им воеводами, которые были выстроены в рамках должностной системы. Главная же роль наместнических титулов заключалась в том, она позволяла установить субординацию между воеводами разных городов, судить о почетности службы в них по сравнению с другими городами, чего не позволяли сделать ни чиновно – должностная система, ни местнические правила. Так главами администрации как в Смоленске, так и в Новгороде были воеводы, и там, и там они могли быть боярами, местнических же столкновений между ними из-за несовместности их службы происходить не могло, что не давало возможности через местнические споры определить соотношение статусов этих воевод.

Должность военного воеводы, так же как и гражданского оставалась монопольным правом представителей высшего общества. В рассматриваемый период существовало деление как на пять, так и на три полка. Последнее встречалось наиболее часто. Рассмотрим высшие полковые должности и чины, а так же местническое соотношение воевод, являвшееся главным основанием при назначении на должности до реформ, отменявших местничество в армии.

Главным полком считался Большой полк. В него назначали два, а чаще три воеводы, находившихся в очень высоких чинах. Первым воеводой мог быть боярин, вторым – окольничий. Стратегическое руководство военной компанией осуществляли первые два воеводы. Если же был третий воевода, то он был дьяком, выполнял иные функции и по чести значительно отставал от первых. Следующим по значимости выступал Передовой полк. В него так же направляли не менее двух воевод, и первый был в чине боярина или окольничего. Третьим считался Сторожевой полк во главе с двумя воеводами, значительно уступавшими в чести первым воеводам и Передового и тем более Большого полка. В отношении чинов наблюдалось то же соотношение. В то время, как Большой и Передовой полки возглавляли бояре, во главе Сторожевого мог стоять и стольник⁴⁶.

С точки зрения местнических счетов для лица, назначенного на воеводскую должность, так же как и в Комиссию “на Москве”, было не столь важно, каким по счету воеводой он служит. Гораздо важнее, чтобы воеводы, бывшие в разряде выше его по служебной лестнице, были выше и в местническом отношении. Не было ничего страшного в такой ситуации, при которой один и тот же человек сначала служил воеводой в Большом полку, а после этого назначался вторым воеводой в менее почетный [c.160] Сторожевой полк. Это означало лишь то, что в новый разряд были назначены лица гораздо более знатные, нежели он сам, под чьим командованием было служить не зазорно.

В подчинении военных воевод, так же как и городовых находились воеводы более низкого уровня, часто называвшиеся товарищами воеводы. В рассматриваемый нами период можно говорить о сложившейся практике подчинения всех товарищей только главному воеводе. При этом правительство отрицало возможность и право товарищей воеводы местничать между собой. Фактически в отношении товарищей военных воевод правительство проводило аналогичную политику той, которая велась в отношении гражданских уездных воевод. Как и в гражданской, так и в военной сфере подобные половинчатые меры в условиях сохранения местничества далеко не всегда приводили к желаемому эффекту.

До установления этого правила место каждого из товарищей воеводы среди других, подобных ему, определялось в соответствии с порядком перечисления их фамилий в официальных документах, например, наказах воеводам. Когда же всех младших воевод подчинили только одному старшему, без указания соответствия между ними, появилась реальная возможность намеренной несогласованности действий между всеми товарищами воеводы. Каждый из них признавал только одного командира, не желая считаться с такими же товарищами, как и он сам. Одновременно с этим подчинение всех нижестоящих воевод одному главному вводило определенное равенство в положении товарищей, чего ранее быть не могло. Это видимое равенство по службе иногда становилось причиной предъявления местнических исков одним товарищем другому при значительной разнице их в местнической иерархии. Люди сравнительно незнатные били челом в отечестве на тех, кто стоял выше их “многими местами”, апеллируя при этом к царским указам о подчинении только старшему воеводе. Так в 1676 г. осадный воевода (по другим данным осадный голова) Л.В. Ляпунов затеял местничество с окольничим Г.А. Козловским, хотя был много ниже последнего. Ляпунов, доказывая обратное, ссылался на то, что царским указом ему предписано быть только с В.В. Голицыным, “а тебе (Козловскому) меня и ведать не указано”⁴⁷.

Одной из традиционно сложных ситуаций распределения служебных ролей военных воевод, чреватой многочисленными местническими спорами, был сход войск. Опасность местничества при сходе заключалось в том, что местнические счеты возникали не в Москве, а по месту службы. Тогда, подчас в крайне тяжелых военных обстоятельствах воеводы отказывались помогать друг другу, что нередко приводило к поражению русских войск. [c.161]

Понятие чести в этом случае трактовалось следующим образом: тот, кто помогает (“идет в сход”) ниже в местнической иерархии того, к кому он помогает (к кому он “идет в сход”). В этих случаях воеводы не всегда били челом царю “о бесчестье”, они попросту игнорировали службу, считавшуюся “невместной” (подавать челобитную было просто некогда). В силу этого ряд документов по подобного рода делам имеют свою особенность, заключающуюся в отсутствии челобитной “в отечестве” и наличии только иска “об оборони”. К таким случаям относится иски В.Б. Шереметева против Д.И. Репея Плещеева (1646 г.), И.А. Засекина против Н. Давыдова (1650 г.)⁴⁸.

Правительство постепенно нашло выход и из этой ситуации. При распределении воевод по двум смежным разрядам изначально указывалось, кому из воевод следует “идти в сход” в какой полк. Если в разряде было несколько городов, то воеводы небольших подчиненных городов должны были отправиться в сход к воеводе главного города. Так по “украинным городам” воеводы назначались в Белгород, Мценск, Новосиль, Орел, Тулу, Оскол, Волуйк, Яблонов, Короч, Карпов и др. города, а “по вестям в сход” они направлялись к Белгородскому воеводе⁴⁹. В тех случаях, когда для внешних войн назначался разряд с делением на полки, чаще всего для Большого, Передового и Сторожевого полка определялись свои сходные воеводы, что фиксировалось в наказе воеводам и в разряде. Так 14 июня 1646 г. был дан царский указ “быть по городам боярам и воеводам с ратными людьми”. При этом в Большой полк, возглавлявшийся боярином и воеводой Н.И. Одоевским, сходным воеводой был назначен стольник князь Ф.А. Хилков, в Сторожевой полк, возглавлявшийся стольником и воеводой В.Б. Шереметевым был назначен сходный воевода Д.И. Репей-Плещеев. При этом в последнем случае было строго указано, что “велено ему быть в сходе со стольником Шереметевым”, что выводило сходного воеводу из подчинения второму воеводе Сторожевого полка И.З. Ляпунову⁵⁰. В этом случае сходными воеводами были назначены специальные люди, не являвшиеся вторыми или третьими воеводами в своих полках.

Сложнее с точки зрения предотвращения местничества была ситуация, при которой сходным воеводой одновременно являлся воевода, назначенный в тот или иной полк первым или вторым. Например, в декабре 1646 г. окольничий князь Литвинов-Масальский, являясь вторым воеводой Большого полка, одновременно должен был исполнять обязанности сходного воеводы по отношению к первому воеводе Передового полка С.В. Прозоровскому⁵¹. Литвинов-Масальский, не желая идти в сход к С.В. Прозоровскому, сказался больным, послав в сход своего товарища, и только после этого обратился к высшей власти с челобитной “в отечестве”. Эта ситуация могла бы развиваться и по более проблемному варианту, при котором сходный воевода не только [c.162] отказывался сам исполнять возложенные на него обязанности, но и не пускал на помощь главному воеводе своих людей.

Если все царствование Алексея Михайловича стало временем проведения в жизнь идеи о четкой фиксации в соответствующих документах субординации воевод, то период правления Федора Алексеевича был связан с иной тенденцией. В это время правительство предпринимало попытки избежать местничества воевод, вовсе не подчиняя их друг другу, показывая несовместность их службы. Например, в 1677 г. для защиты Чигирина в Севский разряд воеводой был назначен В.В. Голицын, в Белгородский разряд – Г.Г. Ромодановский. Хотя по меркам того времени Севский разряд считался честнее Белгородского, ни в 1676 г., ни в 1677 г. Ромодановский не был официально признан товарищем Голицына. 15 июля 1677 г. Боярская дума пришла к компромиссному решению, посчитав, что если неприятель пойдет на Ромодановского, то Голицыну следует идти из Севска “в малороссийские городы” и стать от полков Ромодановского “в недалных местах, где пристойно, по своему росмотренью”. Если же неприятель пойдет на полк Голицына, то Ромодановскому следует помогать Голицыну. Таким образом, было узаконено двойное командование. Ситуация сложилась так, что неприятель двинулся на позиции Ромодановского, а Голицын, отрешившись от местнических предрассудков пошел к нему на помощь. Родственники Голицына были крайне обеспокоены таким его поступком и добились от правительства указа, согласно которому, Голицын вместе со своими частями должен был прекратить движение к Днепру, и направиться к Белгороду вместо Чигирина. В итоге войска В.В. Голицына в боевых операциях участия не принимали, а Ромодановский с боем переправился через Днепр, сняв осаду Чигирина. Весь военный поход 1677 г. показал ущерб, наносимый армии из-за отсутствия единого командования. Товарищ Голицына П.И. Хованский не сообщил Голицыну про бой с татарами в сентябре 1677 г., написав об этом не своему начальнику, а напрямую в Москву; брянский воевода Зубов не выслал подводы в полк Голицына, считая, что Брянск не относится к Севскому разряду, которым Голицын командовал, Ромодановский же поддерживал Зубова⁵². Вести войну против Турции без строгого соподчинения воевод и приостановки местничества оказалось безуспешным. Царь Федор Алексеевич и правительство сами признали это. 15 декабря 1677 г. Голицын был назначен главным воеводой, а все остальные, в том числе и Ромодановский, были названы его товарищами. 5 ноября 1678 г. царский указ с боярским приговором вводил безместие до окончания войны⁵³.

Практика наделения военного воеводы наместническим титулом закрепилась окончательно только в царствование Федора Алексеевича. До этого она носила единичный характер. Так известно, что в 7154 (1645/46) г. в походе против Крымского хана боярин Василий Петрович Шереметев [c.163] официально титуловался наместником Новоторжским; в 7181 (1672/73) г. посланный с полком на Дон под Азов думный дворянин Иван Севастьянович Хитрово был наместником Шацким, но таких случаев зафиксировано не много⁵⁴. Согласно книгам наместнических титулов военные воеводы чаще всего адресовали свою корреспонденцию “корунным и литовским гетманам” а так же гетману войска Запорожского “обеих сторон Днепра”.

Поскольку воеводы, командовавшие крупными военными соединениями до 1682 г., находились в очень высоких чинах и местническом положении, их наместнические титулы так же были очень высокими. Боярин князь М.А. Черкасский в 7187 (1678/79) г. носил титул наместника Казанского (3-й), боярин князь М.Ю. Долгорукий в 7187 (1678/79) г. – Тверского (7-й), боярин князь В. В. Голицын в 7188 (1679/80) г. – Великопермского (8-й), боярин князь Г.Г. Ромодановский в 7176 (1667/68) г. и боярин князь П.И. Хованский в 7188 (1679/80) г. – Белгородского (11-й), боярин П.В.(меньшой) Шереметев в 7188 (1679/80) г. – Нижегородского (12-й)⁵⁵.

Помимо основных воевод наместническими титулами наделялись и сходные воеводы. Поскольку в чести, согласно местническим правилам, сходные воеводы значительно уступали главным воеводам, это соотношение закреплялось и через систему наместнических титулов. Наместнические титулы сходных воевод значительно уступали наместническому титулу главного воеводы и относились к третьему – четвертому десяткам.

В отличие от городовых воевод, подчиненных главному воеводе, которые всегда сохраняли право писаться с наместничеством, военный сходный воевода с момента поступления под начало к главному воеводе утрачивал право на наместнический титул.

В наказах сходным воеводам четко фиксировалось ограниченность времени в отношении его прав наместника. Так 19 марта 7187 (1679) г. окольничему А.С. Хитрово и думному дворянину, генералу В.А. Змееву было указано писаться (соответственно) наместниками Ржевским и Серпуховским в переписке с гетманом “обеих сторон Днепра” Иваном Самойловичем, пока они не придут в сход к боярину П.В. Шереметеву, после чего оба были обязан “переписки с гетманом не чинить и наместником не писаться”⁵⁶.

В книгах наместнических титулов встречаются указания и на то, что товарищи сходных воевод так же писались с наместничеством. Так указом от 6 февраля 7189 (1681) г. сходному воеводе в Киеве окольничему Ивану Федоровичу Волынскому было велено писаться наместником Бельским; а указом от 22 февраля 7189 (1681) г. товарищу Волынского думному дворянину Кириллу Осиповичу Хлопову – наместником Рословским⁵⁷. [c.164]

При назначении на воеводство самым высоким наместническим титулом, зафиксированным документально по периоду до 1682 г., был титул наместника Казанского (3-й), присвоенный в 1679 г. боярину князю М. А. Черкасскому “на службе с полками”⁵⁸. Если учесть, что самым высоким наместническим титулом, присвоенным гражданскому воеводе в период господства местничества, был титул наместника Псковского, и что до таких титульных высот поднимались только воеводы Великого Новгорода, виден некоторый приоритет военного воеводства над гражданским. Это подтверждает ранее сделанное нами наблюдение, касавшееся представлений людей XVII в. о соотношение почетности военного и гражданского воеводства.

В целом воеводство в период господства местничества относилось к одной из наиболее почетных служб. Это утверждение легко доказать, рассмотрев долю наместнических титулов боярского достоинства, присвоенных при назначении на воеводство, в ряду всех случаев присвоения боярского титула (при назначениях в посольство, в Ответную палату, на размежевание). Так традиционные боярские титулы, шедшие в наместнических книгах до “Шацкого” (открывавшего список окольнических наместничеств) присваивались воеводам минимум в 40-ка случаях, в то время как в целом случаев присвоения таких боярских наместнических титулов по всем рассмотренным нами официальным документам до смерти Федора Алексеевича в совокупности отмечается 129. Если к этому прибавить “новоприбылые” наместничества, которые так же могли присваиваться боярам, не унижая их достоинства, (Путивльское, Дорогобужское, Свияжское), но которые были зафиксированы в конце книг наместнических титулов, то все пять случаев присвоения этих наместнических титулов связаны с гражданскими и военными воеводами. Таким образом, из 134-х случаев присвоения наместнического боярского титула в период господства местнической системы в 45-ти случаях ими являлись воеводы, что составляло 33 % от всего числа носителей этих титулов.

Воеводство в местнический период было одной из немногих служб, отношения в рамках которой были подвержены действию всех регуляторов социально-служебного положения представителей высшего общества и на примере которой можно утверждать, что все они составляли единую систему, в которой каждая составляющая влияла на другие, и испытывала их влияние на себе.

Одновременное действие всех регуляторов социально-служебного положения позволяло определить строгое соответствие между воеводами при вступлении их в совместную деятельность, связанную с отношениями “начальник – подчиненный”. Помимо этого важную роль в представлениях того периода играл и статус города, в который направлялся служить гражданский воевода. В ряде случаев можно [c.165] говорить о местническом соотношении городов. Последнее проявлялось через присвоение их воеводам наместнических титулов. Несовпадение в большинстве случаев названия города, указанного в наместническом титуле воеводы, и названия города, в котором он служил, возможно, было не случайным явлением, а проистекало из политики правительства, стремящегося отойти от практики прежних наместничеств, при которой права наместника на подведомственной ему территории по отношению к правам государства и центра превышали права воевод XVII века. Преимущественное присвоение наместнического титула разнящегося названием города было призвано подчеркнуть ограниченность в пользу государства прав воеводы.

Воеводы вступали в социальные и служебные отношения не только между собой, но и с подчиненными ими служилыми людьми. Рассмотрим правила регулирования служебных отношений как между самими подчиненными воевод, так и между ними и воеводами. Исходя из поставленной нами задачи, выяснить влияние принципов местничества на служебные отношения, первоочередное внимание обратим именно на те категории служилых людей, которые были подвержены действию этого института.

В распоряжении уездной администрации, возглавлявшейся воеводами, находились местные дворяне и дети боярские, образующие служилый город, занимавшийся как гражданской, так и военной службой. По своему социальному статусу представители этой социальной категории уступали большинству воевод, но разница между ними была подчас не столь существенной. Доказательством тому служит факт втягивания служилого города в местнические счеты с воеводами.

Затевать местнические тяжбы с воеводами было характерно для них как при исполнении гражданской, так и военной службы. Чаще всего городовые дворяне местничали со вторыми воеводами, которые были людьми их ранга. От сюда вытекала практика во избежание местнических счетов подчинять городовых дворян “большому” (главному) воеводе, который для них по своему достоинству и положению в местнической иерархии был недосягаем⁵⁹.

Эти лица могли подавать не только личные челобитные, но и коллективные прошения целым городом. Известны случаи в начале царствования Алексея Михайловича, когда рязанские городовые дворяне и дети боярские местничали со вторым воеводой И.З. Ляпуновым; в 1655 г. городовые дворяне мещеряне тягались со вторым воеводой Д.П. Тургеневым; в мае 1659 г. городовые дворяне и дети боярские мещеряне местничали с первым воеводой в Тамбове В.Н. Лихаревым и пр.⁶⁰ В целом факт подачи коллективных челобитных в местничестве не был распространенным явлением. Служилый город, пожалуй, единственная категория, систематически вступавшая в местнические отношения, [c.166] выделяла при этом корпоративного челобитчика. В отличие от подавляющего большинства иных категорий, на которые в России было распространено право местничать, эти чины (одни из немногих) были склонны рассматривать свое местническое положение, соотнося себя с рядом равных, а не только выше или ниже стоящих в местнической и социальной иерархии. Скорее всего, эту тенденцию можно объяснить фактором относительной неродовитости уездных дворян. Аристократическая верхушка, в отличие от них больше была склонна отстаивать права отдельного человека или его рода, чем служилой категории. Корпоративность же в местничестве использовалась помимо городовых дворян и детей боярских такими группами как дьяки, гости, чье местническое соотношение так же выяснялось в правление Алексея Михайловича. Другими словами корпоративность в местничестве была фактором защиты и усиления наиболее низких социальных категорий, входивших в местническую систему, способом их борьбы против более знатных, имевших возможность опереться на свою родовую корпорацию, пренебрегая служебной.

Если же говорить о том, какие процессы позволили местным дворянам и детям боярским влиться в сферу местничества, то следует рассмотреть факторы, сближавшие их с вышестоящими в местническом отношении категориями.

Служилый город уже в первой половине XVI века приобрел вид стройно расчлененной и имевшей свои традиции организации. В это время над основной массой детей боярских городовых возвышались дети боярские дворовые. Затем из полувековой практики призыва на очередную службу в Москву выборных детей боярских к концу XVI века сложились две категории: первая – в Москве чин дворян московских; вторая – по городам – чин городовых дворян или “выбор”. Выбор формировался из служилых людей, отбывших свой срок призыва в Москве и более там не нужных. Городовые дворяне сохранили близкую связь с Москвой, происходя от одного корня с дворянами московскими. При повышении чина они причислялись к дворянам московским⁶¹. Среди всего местного дворянства именно эта категория в большей мере соответствовала местническим требованиям и втягивалась в местнические отношения. Непреодолимой границы между ними и дворянами московскими не было, что еще более сближало их в местническом плане. Младшее поколение выбора пополняло жилецкие списки. Запись в выбор по “дворцовому списку” производил Разряд, что еще раз подчеркивает важность этой службы для государства.

Таким образом, условием написания в выбор и высшие городовые чины стала комбинация не только выслуги и экономической состоятельности, но и родовитости. Родовитость при этом играла первейшую роль, и городовые дворяне выделялись отечеством, что сближало их с [c.167] московскими чинами. Местнические представления стали одним из опорных столпов их идеологии. Если на место городовых дворян претендовал неродословный человек, это воспринималось как оскорбление чести всего города. Лучшие сильнейшие роды города заполняли высшие городовые чины, были руководителями города во всех наиболее важных обстоятельствах его жизни. В служебной сфере руководящая роль городового дворянства ярче всего проявлялась через Комиссию окладчиков. Они избирались всем городом и представляли собой неких экспертов, при помощи которых правительственные агенты определяли боевую годность каждого служилого человека, “разбирали” и “верстали” их в чины, назначали оклады. Основная функция окладчиков заключалась в индивидуальной оценке годности каждого служилого человека. Полномочия окладчиков давали им возможность руководить всем распорядком службы своего города. Окладчики выбирались бессрочно. Пополнение их состава происходило по указанию правительства или по требованию служилых людей. Состав окладчиков не был представительством разных чинов, соответствовавших иерархической структуре города. В числе окладчиков преобладали представители высших чинов, “лучшие”, “сильнейшие” служилые роды. Если в царствование Алексея и Федора упоминания о местничествах этой категории не встречается, то в более ранний период местнические столкновения происходили, еще раз доказывая родовитость данной социальной группировки.

Исключительно службой выборных дворян был такой род военной службы как командование конными сотнями в походах (назначение сотенными головами). Сотенные же головы были одними из первых кандидатов на выдвижение местнических претензий военным воеводам. Местничества такого плана стали распространенным и постоянным явлением. При этом для сотенных голов была характерна не только подача коллективных, но и индивидуальных челобитных, что еще раз показывает осознание своего особого, высокого положения, при котором уже не всегда требовалась опора на мнение и поддержку себе подобных.

Как известно, в России XVII столетия с головством, как и с воеводством, связывали как военные, так и административные должности. Среди административных должностей были распространены житничный голова (отвечал за сбор хлеба на жалованье ратным людям), объезжий голова (должностное лицо, ведавшее полицией в городе, в некоторых случаях мог выполнять не только полицейские, но и военные функции); письменный голова (ведавший переписью населения с целью обложения налогами); соляной голова (руководитель казенной добычи соли); таможенный и кабацкий головы (должностные лица, ведавшие сбором пошлин). [c.168]

К военным должностям относились: сотенный голова (начальник сотни в дворянском ополчении); стрелецкий голова (высший чин стрелецкого войска, начальник 500 стрельцов, со второй половины XVII века – полковник); казачий голова (высший чин городового казачьего войска); голова у татар (начальник татарского отряда московской службы); пушкарский голова (начальник артиллерии, подчиненный Пушкарскому приказу); обозный голова (лицо, отвечавшее за обозы при войсках); осадный голова (специальное военное должностное лицо, ведавшее осадным делом и осадными людьми); засечный голова (должностное лицо, ведавшее охраной и содержанием в исправности засечных черт и укреплений) и др. До введения в России полков нового строя, и некоторое время наряду с существованием таковых, в старых войсках сохранялась следующая иерархия офицерских чинов: воеводы, головы и полуголовы. Как отмечалось выше преимущество при назначении в головы наиболее почетных категорий, таких, например, как сотенные головы, имели представители городового дворянства (выбора).

Головы, так же как и воеводы назначались центральным правительством и получали соответствующие наказы из тех центральных учреждений, чья компетенция соответствовала характеру службы головы. В ряде случаев административной службы головы могли выступать в роли товарищей воевод. Так письменные головы изначально выполняли функции товарища воеводы в Сибири и Астрахани, позднее находились в штате лиц, через который действовало воеводское управление в данных областях. Известны случаи появления московских объезжих голов в роли воевод (например, в Сибири) и после выполнения данной службы вновь в роли объезжих голов по Москве.

Так же как и в административной, в военной сфере головы нередко выступали в качестве товарищей воевод. Осадный голова мог выступать не только товарищем воеводы, но и самостоятельным начальником над осадными людьми при отсутствии воеводы.

Головы, выполнявшие административные службы, чаще всего были более низкого происхождения, чем городовые дворяне (выбор). Например, письменные головы иногда назначались из приказных людей, в редких случаях объезжие головы могли быть из посадских людей. В целом головы, выполнявшие административные функции в местнической иерархии уступали головам военным. Этот факт находит подтверждение и в количественном соотношении местнических дел, затеянных военными и административными головами. В царствование Алексея Михайловича и Федора Алексеевича можно назвать около десяти случаев местничества военных голов. Среди них неоднократно встречаются челобитные, начинавшие местнические споры, поданные головами с сотнями, чуть реже отмечается участие в местнических спорах стрелецких голов. Единичны случаи участия в местничестве голов у татар⁶². Одновременно с этим [c.169] можно назвать один случай, когда письменный голова бил челом “в отечестве” на воеводу, один случай местничества объезжего головы против члена Комиссии “на Москве”, один случай местничества объезжего головы против судьи приказа. Подробнее характеризуя случаи местничества административных голов, отметим, что письменный голова Г.К. Хрущев бил челом “в отечестве” на Терского воеводу князя Коркодинова (1672–1673 гг.), проиграл дело и был посажен в тюрьму⁶³. В 1649 г. объезжий голова Д.Г. Сабуров бил челом “в отечестве” на члена Комиссии боярина князя М.П. Рыбина-Пронского, также проиграл дело, был бит батогами и послан в тюрьму⁶⁴. В 1677 г. объезжий голова князь Ф.А. Хилков местничал с судьей Стрелецкого приказа боярином князем Ю.А. Долгоруким и так же проиграл дело⁶⁵.

Тот факт, что местничество военных голов по сравнению с местничеством голов административных было не единичным фактом, а сложившейся практикой, заставлял правительство находить способы регулирования отношений голов и воевод именно в этой сфере. Дополнительным стимулом решения этой проблемы являлась та опасность, которой грозило местничество военных голов военным компаниям. Недовольство при этом высказывалось по месту службы. Так же как и при местничествах воевод при местничестве голов с воеводами нередко встречаются случаи отказа от службы без подачи челобитных⁶⁶. В середине XVII столетия при составлении разряда против внешнего врага стало принятым подчинять голов конкретному воеводе. Если рассмотреть случай деления на три полка с назначением воевод и голов в них, то можно увидеть следующее соотношение. В Большом полку служили минимум два воеводы, каждому из которых подчинялись свои головы. Так 14 июня 1646 г. первому воеводе Большого полка боярину князю Н.И. Одоевскому были подчинены голова у стольников Ф.Г. Ляпунов, голова стряпчих М.С. Лодыженский, головы Московских дворян А.М. Философов, А.И. Желябовский, И.Е. Протопопов, И.С. Кобылской, головы жильцов Б.Н. Вышеславцов, Н.В. Жедринский, Н.И. Писарев, а кроме них головы “украинных и замосковных” городов, головы у “подъездов”, головы у патриарших детей, головы у романовских татар. Второму воеводе Большого полка окольничему и воеводе Д.П. Львову были подчинены голова у стольников, стряпчих и дворян московских И.И. Касагов, головы у жильцов И.В. Щепетев и Г. Софонов, головы у городов⁶⁷.

Причина такого подчинения голов воеводам крылась в положение, занимаемом ими в местнической иерархии. Первый воевода был много честнее голов, и иски в отечестве против него теоретически были возможны, но встречались крайне редко. Положение же ряда голов и второго воеводы было соотносимо в большей мере. Наиболее честные и родовитые из голов вполне могли потягаться с этим воеводой. Чтобы предотвратить местничества между ними, в наказах, данных головам, [c.170] одних из них подчиняли первому воеводе, и до второго им дела и счета не было. Других же подчиняли второму воеводе, но при этом в эту группу попадали головы занимавшее куда менее высокое положение в местнических счетах, нежели головы первой группы.

В тех случаях, когда каждый из голов не был строго подчинен только одному воеводе, складывалась благотворная ситуация для местничества. При этом головы могли и не обращаться с челобитными в отечестве в центр, а придти к старшему воеводе и сообщить о том, что с одним из воевод меньшего достоинства они служить отказываются по причине “невместности”. Подтверждение тому являются случаи местничества В. Коробьина, Я. Безобразова, Г. Леонтьева, Н. Поленова, Д. Воробьина против второго воеводы С.Д. Змеева, когда о “невместности” назначения всех перечисленных голов под командование Змеева было заявлено первому воеводе Лобанову-Ростовскому; случай местничества головы Г.К. Шишкова против второго воеводы князя С.И. Львова, когда челобитные “в отечестве” и “об оборони” были переданы первому воеводе Б. Репнину, что бы он их переслал государю и пр. В таких случаях главный воевода разряда должен был, как было указано, отписывать государю о произошедшем неповиновении в частях, вверенных ему. Для того, чтобы отписка воеводы дошла до Москвы, для того, чтобы дело рассмотрел сам государь, и чтобы царская грамота или указ дошли обратно к воеводе, требовалось значительное время. Обстановка военных действий или пограничных столкновений не давала возможности для подобной отсрочки. В итоге для решения ситуации оставалось только два пути. Первый из них, заключался в том, что старший воевода должен был принять решение на месте, попытавшись свести к минимуму вред от местничества голов. Уговорить головы выполнить ранее данное поручение, было практически невозможно, оно грозило потерькой чести; принять решение о том, что служба не может быть поставлена тому или иному голове в вину воевода не мог (это прерогатива государя). Следовательно, воеводе или оставалось смириться с тем, что поручение головами выполнено не будет, либо срочно производить перестановки среди младших воевод и выделять для командования мятежными головами того из них, с кем они считают служить возможным. Это было не всегда реальным, поскольку силы, подчиненные тому или иному старшему воеводе, перегруппировываясь необходимым образом, выполняли одновременно не одну, а несколько задач. Каждым из этих направлений командовал кто-либо из воевод меньшего достоинства. В некоторых случаях вопрос все же удавалось решить перестановкой кадров. Характерный пример произошел в конце 1659 – начале 1660 года. Командовавший русскими силами под Быховом первый воевода И. Лобанов-Ростовский получил царский приказ послать своих людей “против поляков и черкасс”. Командовать ими должен был второй [c.171] воевода С.Д. Змеев. Головы сотен, подчиненных Змееву, явились в съезжую избу и заявили, что служить рады, но со Змеевым им служить невместно. Лобанов-Ростовский и Змеев в этом конкретном случае смогли поставить интересы государства выше своих интересов. (Для Змеева в местническом отношении безответный иск в отечестве голов был угрозой чести, выполнить их требование означало согласиться с его справедливостью, признать, что головы в местнической иерархии выше его). Однако, Змеев и Лобанов-Ростовский пошли на кадровые перестановки. 6 жилецких и городовых сотен во главе с недовольными головами были поставлены под командование брата первого воеводы князя Ивана Касаткина-Ростовского, Змеев же возглавил витебскую шляхту, рейтаров, татар, казаков, драгун, сотни монастырских слуг. По сути воеводы поступили верно. Мотивацию своих действий Лобанов-Ростовский излагал позднее в отписке царю: “чтоб в том деле твоему делу поручи не учинить, а за теми польскими и черкасскими людьми посылке быть, что б те польские люди и изменники в том месте не умножились и не пришли б к Быхову для порушения Быховские осады…”⁶⁸ Между тем, воевода серьезно опасался недовольство государя по поводу произошедшего инцидента: он не справился с людьми, подчиненными ему. Воевода просил царя: “И будет впредь куды доведется в посылки посылать твоих сотенных людей, и твои ратные люди нас не послушают и в посылку не пойдут, и нам бы от тебя в опале не быть”⁶⁹. Воеводы просили подтвердить царское решение соответствующим указом.

Поскольку воеводы самостоятельно не могли решить проблему местничества голов, то разбираться с этим вопросом необходимо было царской власти. Возможное решение было подсказано прецедентами, просьбами самих голов. Его суть заключалась в использовании двух возможностей. Первая состояла в том, чтобы, как и делалось иногда ранее, четко обозначить подчиненность каждого из голов конкретным воеводам, о чем сделать специальные записи в разряде и наказах. Вторая заключалась в подчинении всех голов только первому воеводе. Еще в 50-е годы XVII столетия встречались случаи, когда головы отказывались подчиняться третьему или четвертому воеводе, а желали быть подчиненными только первому. Так в июне 1654 г. голова Б. Булгаков отказывался подчиняться третьему воеводе Большого полка Ж.В. Кондыреву, а хотел “быть только с первым воеводой” В.П. Шереметевым. Его просьба была удовлетворена. В мае 1658 г. стрелецкий голова И.Д. Зубов подавал аналогичную челобитную “в отечестве” в отношении третьего воеводы И.И. Чаадаева⁷⁰. Механизм решения проблемы был на лицо. В 60-е годы XVII века такая практика прослеживается по документам. Когда царь желал подчинить голов только первому воеводе, то в наказе все остальные воеводы писались как “товарищи”. Если же все воеводы в наказах перечислялись “имянно”, то есть с указанием фамилий, имен, отчеств, в [c.172] порядке старшинства от старшего к младшему, то головы подчинялись всем воеводам. Разъяснение такой политике встречаем в грамоте царе Алексея Михайловича к первому воеводе Б.А. Репнину, относящейся к 1663 г. Первое требование государя формулируется как “впредь из городов лучшим людем быть с тобою” (первым воеводой). Второе распоряжение царя касается заместничавшего против товарища воеводы С.И. Львова головы Г.К. Шишкова: “Гарасиму Шишкову за его непослушанья, что он наказу не внял и в посылку не поехал, будто за месты, а в наказ ему писано ехать от него, боярина и воеводы с товарищи, а товарищам имена не написаны, и в том мест нет, и всчинать было ему того не для чего, учинить наказанье…”⁷¹

В целом в сфере таких служб, как службы в военных и административных головах, наблюдались те же принципы соответствия чиновно-должностных и местнических показателей, как и в службах воевод. Существовали четкие представления о том, лица какого чина и происхождения без потери чести для себя могут назначаться на какие должности: выборные дворяне командовали военными сотнями, входили в комиссию окладчиков; в то же время должности письменных голов соответствовали лицам гораздо меньших чинов и более низкого происхождения вплоть до приказных людей; значение службы в объезжих головах не могло быть высоким, поскольку эти службы подчас исполняли посадские люди и т.д.

Казалось бы, что существовавшая система и ее закономерности не могут быть нарушены до тех пор, пока местничество сохраняло свою силу и консервировало данные отношения. Так ли это было на самом деле?

Постепенно правительство стало проводить политику назначения лиц “большой чести” на относительно низкие должности. Такая политика людям XVII столетия представлялась медалью, как известно, имеющей две стороны. Первая, на которой строились расчеты правительства, была связана с попыткой поднять престиж служб, ранее не пользовавшихся особым почетом. Другими словами: для того, что бы закрепить за той или иной службой значение “честной” (престижной – современным языком), на нее нужно было назначить лиц высокого местнического достоинства (высокой “чести”). Этот расчет мог бы безболезненно оправдаться, будь местническое положение лица связано только с его происхождением, поскольку фактор службы на происхождение никаким образом повлиять не мог. Но местническое положение было тесным образом связано со служебным положением. При этом данная связь было не односторонней, а двусторонне, основанной на взаимном влиянии ее частей друг на друга. Первая сторона заключалась в возможности для родовитых людей получить высокую должность. Чем родовитее был тот или иной человек, тем на более почетную службу он претендовал. Вторая же сторона выражалась в том, что принятие непочетных должностей могло привести к [c.173] понижению местнической чести. (Ранее эта закономерность была прослежена на примере дьяческих служб). В иных сферах она действовала таким же образом в силу универсальности местнических правил для любого типа служб с местами. Таким образом, принятие невместного назначения на должность низкую могло стать опасным для чести человека и его рода.

Назначение “честных” лиц на непочетные для них службы приводило к тому, что они привносили местнические отношения в те служебные сферы, которые ранее не были подвержены действию местничества. Причина этого крылась в том, что люди родовитые считали местничество своей прерогативой, оставляли за собой право местничать в любых ситуациях и при назначении на любые службы. Одновременно с этим назначение данной категории лиц на непочетные службы увеличивало число местнических претензий, исходивших от них, поскольку принятие такого служебного назначения было опасно для местнического положения этих лиц.

Указанные закономерности отчетливо проявились при реализации правительственной политики назначения городовых дворян (выбора) на службу в знаменщиках.

Согласно указам от 1646 г. и 29 июля 1648 г. на эту службу предписывали выбирать “лучших” “полных” людей⁷². Такая практика закрепилась не сразу. Уже в 1648 г. новый указ от 8 октября стал возвращением к традиции назначения на такие службы людей “молодых”⁷³. Указ от 5 июля 1655 г., данный боярину и воеводе Я.К. Черкасскому вновь предписал выбирать в знаменщики “дворян добрых и полных людей”. (“Полный” согласно документам того времени означало “достаточный”, было сопоставимо со словом “большой”⁷⁴.) Согласно предшествующей практике знаменщиками назначались люди из средней статьи (то есть не выбор, дети боярские). В практике не только России, но и соседних государств знаменщик считался третьим человеком в роте, на что неоднократно указывали челобитчики, недовольные их назначением в знаменщики. Поскольку в сознании современников выработалось четкое представление о том, что служба “лучших людей” связана с должностями сотенных голов (в традиционно русской военной системе) или же ротмистров и поручиков (в европейской военной системе), то местническая честь всей данной категории была задета, а местнические счеты распространились на знаменщиков, в силу привлечения к этой службе более высокородных и честных, чем ранее. Указы 1646 и 1648 гг. вызвали волнения среди выборных дворян в полках в Новосили, Черни, Ливнах, Белгороде и Рязани. Посыпались многочисленные коллективные челобитные, адресованные государю с просьбой вернуться к прежней практике назначения на службы выборных людей⁷⁵. [c.174]

Аналогичная ситуация сложилась при назначении полуголовами тех социально-служебных категорий, которые традиционно служили в головах. В данном случае правительство пыталось задействовать тот же принцип повышения престижности службы за счет назначения на нее людей, традиционно привлекавшихся к службам более высокого уровня⁷⁶.

Эта политика проводилась не только в военной, но и административной сфере и имела те же последствия. Расширяя круг почетных служб, правительство стало назначать в объезжие головы Москвы московских дворян, хотя эта служба традиционно выполнялась более низкими чинами.

В сентябре 1648 г. московские дворяне, назначенные в объезжие головы, обратились к царю с просьбой принять меры, что бы служба не была поставлена в укоризну⁷⁷.

В связи с проведением новой тенденции в царской политике назначения на непочетные службы высоких чинов появились и новые стороны в местничестве.

Для исследуемого периода существует целая группа местнических дел, связанных с отказом от назначения или просьбой не назначать на ту или иную службу. Среди них челобитная тульских, каширских, коломенских, серпуховских, рязанских дворян от 1646 г. о неназначении их в знаменщики; отказ Ф.В. Кречетникова, Я.И. Золотарева, Л.М. Барыкова, А.В. Челищева, В.С. Бибикова от назначения в полуголовы на Дон, мотивированный тем, что люди их положения (“в их версту”) ранее служили в головах (1675г.)⁷⁸. К сфере местничества они относились в силу своей мотивации. Причиной отказа от службы являлся тот факт, что принятие назначения могло послужить “порухой” чести. В перечисленных местнических делах не содержится традиционного противостояния “ответчик – истец” (то есть противостояние лица, которое подавало челобитную в “отечестве” и того, кто бил царю челом “о бесчестье и оборони”). Мы видим только одно лицо или группу лиц, которые считают, что принятие ими назначения может послужить “потерькой” чести.

Возможность избежать “порухи” чести путем отказа от невместного назначения во второй половине XVII века постоянно вызывала недовольство царя. У челобитчиков было крайне мало шансов, что их просьба будет удовлетворена государем. В силу этого представители служилого сословия, чтобы защитить свою честь, вынуждены были искать иные способы решения этой проблемы. Одним из наиболее действенных способов стало обращение к царю с просьбой принять меры, что бы исполнение службы при невместном назначении не было поставлено в укоризну данному лицу и его роду. Для этого следовало сделать соответствующую запись в Разряде, в которой от имени царя сообщалось, что служба не может быть поставлена в укоризну, а каждому нарушителю этого правила предписываются конкретные наказания. Постепенно эта [c.175] практика все более приживалась. Городовые тульские и каширские дворяне еще в 1646 г. просившие не назначать их в знаменщики, в 1649 г. уже просили не ставить им их службу в укоризну⁷⁹. В этот же период городовые дворяне владимирцы во главе с князем С.А. Вяземским приняв назначение в знаменщики, просили наградить их за это⁸⁰.

Рассмотрев тесную взаимосвязь чиновно-должностной и местнической систем, мы не можем не учитывать влияния такого фактора, как появление новых чинов. Если они дополняли собой ту чиновную систему, в которой традиционно господствовали местнические правила, означало ли это непременность распространения местнических отношений и на новые чины, или же их появление, напротив, вступало в противоречие с местническими принципами? Рассмотрим эту закономерность на примере чинов “нового строя”, явившихся одним из важнейших новшеств рассматриваемого периода в военной сфере.

Полки нового строя начали создаваться с 30-х годов ХVII столетия в период правления Михаила Федоровича. К ним относились полки солдатские, рейтарские, драгунские. Формирование полков нового строя стало попыткой перенять передовой опыт Западной Европы и развить его на русской почве. С началом царствования Алексея Михайловича формирование полков “иноземного строя” не прекратилось. Новым в этих полках было не только широко применяемое “ратное учение”, но и иная чем в старых войсках иерархия офицерских чинов. Новые полки делились на роты (конные на эскадроны). В них были такие офицерские чины как полковники, полуполковники, майоры, капитаны, поручики, прапорщики, капралы.

Поначалу все командные должности в этих соединениях занимали иностранцы, стоявшие вне сферы местничества. С середины XVII века правительство более активно стало зачислять в полки нового строя дворян и детей боярских. Если в 1651 г. в полках нового строя числилось 4,5% служилых людей по отечеству, то в 1672 г. в 77 южных городах и крепостях дворяне и дети боярские составляли 50 % этих соединений⁸¹. Свои навыки и привычки сотенной службы дворяне и дети боярские перенесли и в полки нового строя. К ним можно отнести и “нетство” и обычаи считаться местами.

Сам факт существования одновременно и традиционно русских чинов и чинов полков нового строя заставлял правительство решать вопрос о принципах подчинения командиров этих частей воеводам. Причина этому заключалась в том, что в боевых действиях и операциях и те и другие принимали совместное участие и должны были вырабатывать общую линию поведения. Еще в середине 40-х годов XVII века наблюдалась попытка выработки принципов вовлечения полков нового строя в состав других частей. Они могли занимать место среди сил, подчиненных в целом одному из командиров полков (Большого, Передового и пр.). При этом [c.176] непосредственно сам воевода или его ближайший товарищ частями нового строя не командовали. В подчинение к первому воеводе, помимо его товарищей, назначался воевода, начальник над новыми полками. В подчинение к нему попадали полковники, командовавшие драгунскими и солдатскими частями. Например, в ранее рассматриваемом случае 1646 г., когда Большим полком, размещавшимся в Белгороде, командовал боярин Н.И. Одоевский, с ним в поход был назначен Х.Ф. Рыльский. Последний подчинялся только Одоевскому, не имея никакого отношения ко второму воеводе окольничему Д.П. Львову. С самим Рыльским велено “быть поляком и иноземцем всем, кормовым и поместным, полковником А. Крафорту, А. Гамену. С полковниками быть драгунам и солдатам”⁸². Кроме того, такие войска как драгунские и прочие, относящиеся к новому строю, могли быть подчинены и голове. Так в рассматриваемом примере под командованием Рыльского находился тульский голова С.Н. Долматов, которому были подчинены “черкассы” и часть драгун.

С возникновением новых полков появились случаи местничества чинов, командовавших этими соединениями, с другими чинами русской армии. В 1653 г. возникло местничество между рядовым в сотне Г.Б. Врасским и поручиком в сотне К.Ф. Пашковым; в 1663 г. местничали поручик И.И. Тулубьев и голова Г.К. Шишков⁸³.

Можно ли считать, что факт возникновения местнических отношений среди чинов “нового строя” способствовал закреплению местнических правил в армии, поскольку расширял местническую сферу? Этот вопрос не имеет однозначного ответа.

Дело в том, что сам факт военной службы дворянина вне дворянского ополчения наносил ущерб его местнической чести. Между тем к началу 80-х годов XVII века большинство служилых людей “по отечеству” оказалось благодаря проведению военных реформ вне сферы дворянского ополчения. С точки зрения местнических предрассудков почетной считалась только конная служба. В конце 70-х годов правительство пыталось провести иной взгляд, ссылаясь на предшествующую практику, согласно которому “наперед сего (при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче) писаны в солдатскую службу ис честных родов, а в укоризну того им не ставили, да и в иных окрестных государствах пешея служба честна ж”. Между тем, даже само правительство до конца не было убеждено в истинности этого взгляда и не могло избавиться от некоторых местнических предрассудков. Так в 1677 – 1679 гг., изыскивая способы борьбы с уклонявшимися от службы копейщиками и рейтарами, указывалось в виде наказания переводить их в солдаты. При этом, правда, разъяснялось “чтоб они тое службу в бесчестье себе нихто не ставили”. Однако, для тех, кто станет укорять этих служилых людей их службой в солдатах, предписывалось “на тех людех править им бесчестье и писать их самих в солдаты ж”⁸⁴. [c.177]

Не только дворянское ополчение, но и стрелецкие части испытали на себе влияние тех порядков, которые были внедрены в полки нового строя. Еще в 1639 г. полковники иноземцы обучали стрельцов “солдатскому строю”⁸⁵. В 60-е гг. правительство настойчиво внедряло в стрелецкие войска различные виды строевого обучения по образцу полков нового строя⁸⁶. Во второй половине 70-х гг. в России началась организационная перестройка стрелецкого войска. В 1679 г. в стрелецкие приказы Новгорода, Великих Лук, Изборска и ряда других городов были назначены “полковники солдатского строя”⁸⁷. Указ 25 апреля 1680 г. предписывал стрелецким головам называться полковниками, полуголовам – подполковниками, сотникам – капитанами и служить им “против иноземского чину, как служат у гусарских, и у рейтарских и у пеших полков; а которые из них упрямством в том чине быть не похотят и станут себе ставить то в бесчестье… быть в наказаньи и в разорение безо всякия пощады”⁸⁸. Интересно, что сам текст “Соборного деяния об отмене местничества” содержит вставку, непосредственно относящуюся к данному процессу. “Деяние” постановляет “А у стрелецких полков впредь быти Полковникам, а Головами им не зватися, а сотникам зватися капитанами”⁸⁹. Отменяя местничество указом от 24 ноября 1681 г. правительство запрещало попрекать службой тех, кто был в низком чине, тем самым защищая и такую категорию служилых людей, как стрелецкие полковники и капитаны. Однако же и после отмены местничества были случаи, при которых лица, назначенные полковниками, просили, что бы их служба им и их родственникам была “не в упрек и не в случай”⁹⁰. Правительство разъясняло, что от принятия такого рода назначений честь и положение человека не пострадает, но местнические представления среди служилых людей продолжали жить и после отмены местничества.

Таким образом, активное внедрение полков “нового строя” правительством насильно заставлял огромную массу служилых людей принимать службу, которая наносила урон их местнической чести. Развитию этих частей, изменению отношения к ним вредило местничество. Примирить окончательно полки “нового строя” и местничество было не возможно. “Иноземный строй”, изначально не подверженный местничеству, был вынужден сочетаться с ним в определенное время, но в дальнейшем должен был избавиться от пут этого института. Чины “нового строя” и вся система организации этих формирований, хотя и стала сферой распространения местничества, но на деле была “троянским конем”, подрывавшим этот институт изнутри. В целом расширение местничества на сферы армии и управления, не подверженные традиционно действию этого института не укрепляло, а ослабляло институт. Ни дьячество, ни чины нового строя, не являвшиеся носителем местнических традиций, не могли быть заинтересованы в них в силу того, что эти традиции [c.178] закрепляли их относительно низкое положение в социально-служебной иерархии, препятствовали продвижению наверх. [c.179]

Службы, связанные с дипломатической сферой делились на те, что были связаны с работой за рубежом, и те, которые обеспечивали прием иностранных представителей и переговоры с ними в России. Наиболее значимыми фигурами в первой сфере были послы, посланники и гонцы. Данная градация сложилась задолго до второй половины XVII столетия, но продолжала существовать в рассматриваемый период. Вторая группа служб (гораздо более сложная по своему составу) была связана с приемом иностранных представителей в России.

Рассмотрим, как в рамках выполнения различных дипломатических поручений в условиях местничества действовали регуляторы социально-служебного положения. Выявим общие правила их взаимодействия, связывавшие дипломатию с другими сферами, а также рассмотрим особенности, присущие функционированию регуляторов социально-служебного положения только в дипломатической сфере.

Одним из важнейших направлений дипломатической деятельности в рассматриваемый период, как и прежде, оставалось участие в работе посольств, отправляемых Россией за рубеж. В посольство обычно назначали несколько послов. Если рассмотреть чины, в которых находились лица, назначенные в посольство в качестве первых послов, то они соответствовали высшим думным чинам (боярам или окольничим). Лица, не обладавшие думными чинами, первыми послами, как правило, не назначались. Вторым послом в зависимости от значимости посольства могли назначить как боярина, так и стольника. Так в мае-сентябре 1658 года мы видим, что первым, вторым и третьим послами в Великое княжество Литовское, в Вильно на съезд с комиссарами польского короля Яна Казимира были назначены соответственно боярин Н.И. Одоевский, боярин П.В. Шереметев, боярин Ф.Ф. Волконский. В ноябре 1657 г. вторым послом на шведский посольский съезд был назначен стольник И.А. Прончищев⁹¹.

Важнейшим регулятором при назначении на должности послов оставались местнические принципы. Местничества между послами встречались постоянно. Еще указ 1621 года подтвердил право местничать при условии посылки в одно посольство⁹². Наиболее частыми видами [c.179] местнических столкновений в посольстве были счеты между вторым и первым послом, а так же между третьим и вторым. Разница “в отечестве” между третьим и первым послом обычно была столь велика, что счеты между ними не возникали.

Тот факт, что в товарищи к первому послу попадали люди как высших думных, так и придворных чинов, местнических принципов вовсе не нарушал. С точки зрения местничества важно было выполнить только одно условие: второй посол в местнической иерархии не должен опережать первого. Как правило, в чиновном отношении это выражалось в формуле: чин второго посла должен быть непременно не выше чина первого посла.

Несмотря на то, что члены Боярской думы в XVII веке не имели строго зафиксированной на всю жизнь службы (могли назначаться и на воеводство, и в посольство, и на судейство в приказы, и в Комиссию “на Москве”) все же определенная специализация прослеживается даже в этот период. Сама специфика посольской и дипломатической службы в целом предопределила тот факт, что на протяжении десятилетий состав лиц, исполнявших службу в послах или же Ответной палате, не отличался разнообразием. Лица, хорошо зарекомендовавшие себя в одном посольстве, при отправлении за рубеж следующего часто попадали в его состав. Этот факт предопределил довольно ограниченный круг лиц, что в определенное время местничали при назначении на посольские службы. Так в конце 40-х – 50-е гг. XVII в. их состав ограничился Н.А. Зюзиным, Б.И. Пушкиным, Н.П. Воейковым, Ф.Ф. Волконским, И.А. Прончищевым, Б.М. Хитрово, А.Л. Ординым-Нащокиным⁹³. Все перечисленные лица участвовали в местнических спорах неоднократно, несмотря на то, что на примере предыдущих столкновений они могли убедиться в отрицательном отношении царской власти к своим притязаниям на более высокое положение в местнической иерархии по отношению к своим сослуживцам.

Субординация членов посольства предопределялась в посольском наказе. В ряде случаев второго и третьего послов могли записать поименно, в некоторых просто “товарищами” посла. В последнем случае, так же как и в случае с воеводами и их товарищами, стремились к упрощению местнических споров. Так же как и в случае с воеводством, подобная половинчатая мера при сохранении местничества как института в отношении посольств далеко не всегда приводила к желаемому результату. Послы, исходя из соображений местнической чести, требования записать второго и третьего послов с именами при первом после. В основном эта ситуация возникала при таких назначениях, когда чины и местническое соотношение всех послов были близкими друг другу. Примером может послужить уже упоминавшийся случай назначения в посольство бояр Одоевского, Шереметева и Волконского. Для Шереметева и Волконского считалось зазорным то, что в документах их фамилии не будут перечислены, они стремились избежать подобной ситуации. [c.180]

Теоретически местнические счеты между лицами, назначенными в посольство, должны были возникать по преимуществу в Москве сразу после объявления наказа. Однако же составление наказа порой задерживалось, своевременно его удавалось подготовить только для тех посольств, которые готовились в неспешной обстановке. В иных случаях наказ догонял посольство на рубеже, высылаясь с гонцом. Наказ составлялся Посольским приказом. Однако, при усилении в царствование Алексея Михайловича роли Тайного приказа это ведомство брало на себя контрольные функции⁹⁴.

Не менее важным регулятором служебных отношений послов, чем местничество, служило соответствие их наместнических титулов. Присвоение титулов являлось непременным атрибутом формирования посольства. Наместнические титулы, так же как и чины лиц, входивших в посольство, в первую очередь зависели от статуса самой российской делегации, отправлявшейся за рубеж. Среди лиц, представлявших Россию за рубежом, можно, в первую очередь, выделить послов, посланников и гонцов. Помимо этой градации были существенные различия между послами. В период до конца царствования Федора Алексеевича среди них выделялись: 1) великие и полномочные послы, отправленные на съезд с представителями какого-либо государства; 2) великие (и полномочные) послы, не принимавшие участия в съездах; 3) послы, не носившие статуса великих. Статус посольства определялся в зависимости от характера и сложности задачи, решавшейся на международном уровне путем переговоров.

Столь четко выраженная градация посольств в XVII в. проистекала из двух основных причин. Первая заключалась в высоком уровне, достигнутом дипломатией, как русской, так и иностранной. Этот уровень предопределял закрепление норм соответствия между статусом обменивавшихся посольствами государств и статусом самих посольств, между статусом посольства и личностными характеристиками его членов. Каждая задача, выполнявшаяся посольствами, имела ярко выраженную оценку своей значимости. От этой оценки зависела представительность делегации. Эти нормы действовали не только в русской дипломатической практике, но были признаны мировой дипломатией, их нарушение могло быть расценено как оскорбление чести государства, в которое направлялось посольство.

Вторая причина, способствовавшая дальнейшей градации и выявлению различий между посольствами разного статуса, проистекала из высокого уровня социальной дифференциации членов российского высшего общества. Их стремление подчеркнуть различия между собой, зафиксировать свое особое положение определенным видом службы, соответствовавшим только этому положению, находило благодатную почву в разветвленной системе дипломатических поручений. Ее сложный, [c.181] разноуровневый характер как нельзя кстати подходил для сложной социально-служебной иерархии представителей высшего общества. Эта иерархия во многом предопределялась и закреплялась действием местничества.

Как отмечалось ранее, наиболее важной считалась служба великих послов, входивших в делегацию, отправленную на посольский съезд. Количество стран, чьи представители совместно с российскими делегациями принимали участие в посольских съездах в царствования Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, было гораздо меньшим, нежели количество стран, поддерживавших дипломатические отношения с Россией. Согласно сведениям книг наместнических титулов, постоянно проводились съезды с представителями Польши, Литвы и Швеции. Перечень этих стран ясно указывает на то, что задачи организации съезда диктовались не столько длительными партнерскими отношениями, сколько значительными военными конфликтами, возникшими между Россией и этими государствами, урегулирование которых было возможно только таким путем. Постоянные войны, которые вела Россия с Польшей и Швецией, диктовали необходимость и более активной дипломатической работы представителей этих стран, благодаря которой удавалось разрешить проблемы послевоенного мирного урегулирования.

Русская делегация на посольском съезде по сравнению с любым другим посольством, отправляемым Россией, обладала максимум полномочий, и имела наиболее представительный состав. Рассмотрим соотношение наместнических титулов великих послов России на посольском съезде в период действия местнических норм.

Представить градацию в рамках посольства на съезде местнического периода отчасти позволяют сведения о двух съездах, состоявшихся в Вильно с польскими комиссарами. Первый из них относится к 7164 (1655/56) г., второй к маю 7166 (1658) г. Русскую делегацию в обоих случаях возглавлял наместник Астраханский (4-ый) Никита Иванович Одоевский. На первый съезд в Вильно вместе с ним были отправлены боярин князь Федор Никитич Одоевский, писавшийся в официальных документах товарищем Н.И. Одоевского, но так же находившийся в ранге великого посла. Дипломатический опыт Ф.Н. Одоевского был далеко не столь велик, как опыт его отца, кроме того, статус товарища великого посла, согласно правилам местничества, считался несколько ниже статуса лица, не писавшегося “в товарищах”. Несмотря на это серьезность миссии предопределила тот факт, что Федор Никитич был наделен титулом наместника Псковского, стоявшего пятым в наместнических книгах этого времени⁹⁵. Помимо двух указанных лиц, включенных в состав великого посольства, отправленного на съезд 7164 (1655/56) г., книги наместнических титулов выделяют окольничего Василия Александровича Чоглокова. Он носил титул наместника Алаторского (28-й)⁹⁶. На [c.182] Виленском посольском съезде в мае 7166 (1658) г., согласно книгам наместнических титулов, вместе с Н.И. Одоевским были боярин Петр Васильевич Шереметев и боярин князь Федор Федорович Волконский. Шереметев носил титул наместника Смоленского (6-й), а Волконский – наместника Муромского (23-й)⁹⁷.

До этого великие посольства, отправлявшиеся в Литву и Польшу, по своему составу были схожи с данными. Так великое посольство в Литву во главе с боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским, имело в своем составе двоих бояр и окольничего. Его глава И.М. Воротынский являлся при этом наместником Казанским (3-им), боярин князь Алексей Юрьевич Сицкий – наместником Нижегородским (10-ым), а окольничий Артамон Измайлов – наместником Калужским (25-ым)⁹⁸.

Великие посольства, отправлявшиеся на съезд с представителями Польши в период после Виленских съездов, позволяют подтвердить в общих чертах ранее сделанный вывод о составе делегации и распределении наместнических титулов внутри нее, но и увидеть некоторое отклонение от правил. В 7172 (1663/64) г. делегация возглавлялась князьями и ближними боярами Н.И. Одоевским и Ю.А. Долгоруким, первый из них имел титул наместника Астраханского (4-й), второй – наместника Суздальского (15-й). Вместе с ними был отправлен окольничий, написанный в документах наместником Галицким (26-28-ым) и думный дворянин, наместник Кадомский (35-й)⁹⁹. В октябре 7186 (1677) г. делегацию возглавляли два ближних боярина Яков Никитич Одоевский, наместник Астраханский (4-й), и Юрий Иванович Ромодановский, наместник Костромской (19-й)¹⁰⁰.

В целом в условиях местничества сложились четкие правила соответствия происхождения, чинов и наместнических титулов послов, возглавлявших русскую делегацию на посольском съезде. Два первых лица в ней были обязаны находиться в боярском чине (или в чине ближнего боярина). Согласно установившимся правилам, делегация, отправляемая на съезд с польскими представителями, должна была возглавляться боярином, происходившим из родов “первой статьи”, чей род в местнической иерархии занимал положение не ниже шестого. Вторым членом делегации должен был назначаться боярин или окольничий, также принадлежавший к первостепенным родам¹⁰¹. Столь высокий чиновный и местнический статус этих лиц предопределял и высочайший уровень их наместнических титулов. Первый из великих послов, отправленных на польский съезд, имел наместничество, занимавшее место в середине первого десятка. Наместнический титул второго посла был максимально приближен к титулу первого посла. Третий представитель делегации (окольничий) имел наместничество, шедшее по росписям в середине третьего десятка. Тот факт, что между всеми этими показателями существовала теснейшая взаимосвязь, доказывается примерами, которые были охарактеризованы [c.183] нами как отступление от правил. В тех случаях, когда наместнический титул второго посла опускался из первой во вторую десятку, второй посол относился не к родам первостепенной аристократии, а к родам “второй статьи”. Именно к ним принадлежали Долгорукие и Ромодановские. (Причины отклонений от общих правил назначения в этом случае не связаны с местничеством и будут охарактеризованы в следующей главе.)

Наместнические книги свидетельствуют о том, что помимо Польши и Литвы, Россия участвовала в посольских съездах с представителями Швеции. В это время Швеция играла одну из важнейших ролей во внешней политике России. В середине XVII столетия в России считали Швецию государством, по рангу сравнимым с Персией, но значительно уступавшим Польше и Литве. В силу этого статус, чины и титулы лиц, входивших в делегации, отправлявшиеся в Швецию, будь-то послы, великие послы, или представители России на шведском съезде, были ниже, чем в аналогичных ситуациях при внешних сношениях с Польшей и Литвой. Согласно общим правилам, русскую делегацию на шведском посольском съезде возглавлял боярин “из первой статьи родов”, но вторым послом был окольничий из родов “другой (второй) статьи”¹⁰².

Между тем, если мы рассмотрим конкретные примеры, то это правило, на первый взгляд, соблюдалось очень редко. Так русское великое посольство, отправленное на шведский посольский съезд в мае 7166 (1658) г., возглавлял боярин князь Иван Семенович Прозоровский (наместник Тверской – 7-й). Вместе с ним на посольском съезде были наместник Шацкий (22-й) Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, получивший думное дворянство после назначения на эту должность, и стольник Иван Афанасьевич Прончищев, наместник Елатомский (33-й)¹⁰³. До этого русское великое посольство на шведском съезде 7124 (1615/16) г. (по другим источника 7123 (1614/15) г.) возглавлял князь Данило Иванович Мезецкий, бывший в то время в чине окольничего и носивший титул наместника Суздальского (14-й). С ним в делегации на съезде работали дворянин Алексей Иванович Зюзин, наместник Шацкий, а так же думные дьяки Михаил Новокрещенов и Добрыня Семенов¹⁰⁴. (В большинстве случаев в официальных документах дьяков с наместничеством не писали, а титуловали их думными дьяками, даже если думными они не являлись). В 7184 (1675/76) г. во главе стоял окольничий Иван Васильевич Бутурлин, наместник Коломенский (22-й), его товарищем был наместник Елатомский (36-й) думный дворянин Иван Афанасьевич Прончищев¹⁰⁵.

В то же время, если мы рассмотрим, статус наместнических титулов всех перечисленных лиц, то обнаружится следующая интересная закономерность. Наместнические титулы всех перечисленных окольничих, находившихся в ранге первого посла, относились не к окольническим, а к боярским наместничествам, наместнические титулы дворян, [c.184] назначавшихся вторыми членами делегаций и занимавших то место, которое по правилам отводилось окольничим, были окольнического достоинства. Таким образом, за счет повышения наместнического титула происходила некоторая корректировка общего служебного положения посла, не “дотягивавшего” по своим чиновным показателям до занимаемой должности. В тех случаях, когда чин посла полностью соответствовал должности (боярин назначался на должность, отводимую боярину и т.д.), то наместнический титул был гораздо выше. В рассмотренном случае мы встречаемся с ситуацией, когда различные регуляторы социально-служебного положения в силу того, что выступали в качестве единой системы, компенсировали при необходимости друг друга.

Состав великих посольств, не принимавших участия в посольских съездах, был более скромным. Причина носила характер рациональный: самые сложные и спорные вопросы, важные для судьбы страны в целом решались по большей мере на съездах. Миссия великого посольства, направленного к иностранному двору носила более формальный характер, способствовала поддержанию стабильных отношений.

В местнический период, когда в России сложились устойчивые представления об иерархии иностранных государств, самые представительные великие посольства, так же как и делегации на посольский съезд, отправлялись русским двором в Польшу и Литву.

Особый статус этих государств во внешней политике России первой половины XVII в. столь прочно закрепился в сознании лиц, связанных с дипломатической работой, что при составлении Посольским приказом документации, отразился даже в заголовках ряда документов. В них нередко встречаются формулировки, аналогичные следующей: “Выписано ис посольских книг, которые дворяне посыланы наперед сего при прежних государех… и ныне при великом государе царе и великом князе… Алексее Михайловиче всея Руссии в Польшу и в Литву и в иные окрестные государства”¹⁰⁶. Польша и Литва всегда выделялись особо, все остальные страны проходили под названием “иные окрестные государства”.

Во главе великого посольства в Польшу и Литву до середины 70-х годов XVII в. ставился чаще всего боярин, носивший наместнический титул из первой десятки. Вторым человеком был окольничий, чей наместнический титул был из второй половины второго десятка. Так великое посольство в Литву 7158 (1649/50) г. возглавлял боярин Григорий Гаврилович Пушкин, наместник Нижегородский (10-й); великое посольство в Литву в 7161 (1652/53) г. возглавлял боярин князь Борис Александрович Репнин, наместник Великопермский (8-ой)¹⁰⁷. Вместе с Репниным был направлен окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, наместник Ржевский (21-й)¹⁰⁸. [c.185]

В конце правления Алексея Михайловича и в правление Федора Алексеевича главой великого посольства в Польшу так же назначался боярин или ближний боярин: в 7185 (1676/77) г. ближний боярин Иван Семенович Волынский, наместник Обдорский; в 7187 (1678/79) г. боярин Иван Васильевич Бутурлин, наместник Суздальский¹⁰⁹. Между тем наместнический титул этих наместников стал ниже, нежели ранее, входил в середину второго десятка или начало третьего, правда и количество титулов как боярского, так и окольнического достоинства увеличилось.

В тот период, когда русско-польские отношения были наиболее приоритетными для России, посольства, отправлявшиеся Россией в иные государства, были не столь представительны как посольства в Литву и Польшу. Причины этому были различными. В ряде случаев страна, куда направлялось великое посольство, считалась Россией ниже по статусу, чем наше государство.

Другая причина крылась в длительном и трудном пути в ряд стран, что не позволяло направлять делегацию самого высокого уровня. При этом страна могла относиться к разряду государств, особо почитавшихся Россией. Доказательством тому может послужить сопоставление данных о представительности русских посольств и уровне приема, оказываемого в России официальным представителям этих государств. Так к наиболее почитавшимся Россией государствам относилась Священная Римская империя. При приеме представителей этого государства при русском дворе им оказывался максимальный почет. Жалованье, которое они получали от русского царя, превосходило жалованье, дававшееся послам многих стран, и было сопоставимо только с жалованьем представителей Польши и Англии. Между тем в середине и третьей четверти XVII века в России было не принято посылать послов в Священную Римскую империю, туда отправляли только посланников¹¹⁰. Причина крылась в проблемах чисто практического характера: путь в это государство был столь далеким и трудным, что отправление посольства приводило к большим убыткам. В силу этого отправляли посланника из окольничих или дворян среднего по знатности дворянского рода, а с ним в товарищах дьяка.

Третья причина заключалась в том, что роль той или иной страны во внешней политике России определенного периода была незначительна. Так в правления Алексея Михайловича и Федора Алексеевича высоко почитавшаяся Россией Англия, не смотря на свой престиж и международный статус в целом, для самой России не являлась основным иностранным партнером, не могла сравниться в этом плане с такими государствами как Польша. При приеме в России английским дипломатам воздавались максимальные почести, сумма, на которую закупали подарки при отправке русских представителей в Англию равнялась польской (3000 рублей) и превосходила стоимость подарков, традиционно отправлявшихся во все иные государства. Между тем, русская [c.186] дипломатическая делегация в Англию, как правило, состояла из стольника первостепенных родов, дворянина “добрых” родов и дьяка¹¹¹.

Документы зафиксировали значительное количество случаев, при которых великое посольство возглавляли окольничие. Например, великое посольство 7161 (1652/53) г. к кизылбашскому шаху возглавлял окольничий князь Иван Иванович Лобанов-Ростовский, великое посольство к персидскому шаху, отправленное в январе 7174 (1666) г. (по другим источникам – 7170 (1662) г.), – окольничий Федор Яковлевич Мстиславский, великое посольство в Швецию 7153 (1644/45) г. – окольничий Григорий Гаврилович Пушкин¹¹².

Не смотря на то, что все перечисленные лица находились в окольническом чине, их наместнические титулы существенно разнились. Так главы великих посольств к шахам персидскому и кизылбашскому имели боярский наместнический титул (наместника Рязанского, Новоторжского); в то же время окольничий, возглавлявший посольство в Швецию был в окольническом наместническом титуле¹¹³. Объяснение такому факту можно найти в том, что, во-первых, всем этим посольствам приходилось решать различные по значимости задачи, а, во вторых, местническое положение глав всех перечисленных посольств, не смотря на равенство их чина, было далеко не одинаковым.

Посольства, не имевшие статуса великих, были гораздо менее представительными по своему составу. Сравнение наместнических титулов послов, входивших в них, это наглядно демонстрирует. В то время, как главы великих посольств в Польшу обладали титулами, входившими в первую десятку, то главы посольств, не считавшихся великими, наделялись наместническими титулами, входившими во вторую половину второго десятка. Их наместнический титул по своему достоинству соответствовал титулу второго великого посла¹¹⁴.

Посольства к Кизылбашскому шаху в зависимости от получения или неполучения статуса “великих”, различались столь же существенно. Если посольство такой статус имело, то его мог возглавлять окольничий с боярским наместническим титулом, например, наместника Рязанского¹¹⁵. Если же посольство не наделялось статусом “великого”, то наместнический титул первого посла относился лишь к 4-ому десятку¹¹⁶. Столь низкий наместнический титул первого посла в обычном посольстве закрепился практикой, являлся не исключением, а правилом. Так наместнические титулы послов, не наделенных статусом великих, отправлявшихся Россией в Швецию, были еще ниже и относились к 4-ому – 5-ому десятку¹¹⁷.

Между тем, из этого правила были исключения. Рассмотрим их и объясним причину, их вызвавшую. В XVII в. постоянными были обмены посольствами между Россией и Данией. В местнический период при отправлении посольств в эту страну, так же как и в Швецию, во главе, как [c.187] правило, ставили дворянина или думного дворянина, но наместнические титулы этих лиц были существенно выше, нежели тех, кто посылался в Швецию. Посольства России в Данию хотя и возглавляли лица, находившиеся в чинах не выше думного дворянства, но их титулы относились к высшим окольническим, а иногда и к боярским. По книгам титулов в связи с этим государством проходят титулы наместников Брянского (20-й, относившийся к боярским), Муромского (23-й, 2-й из окольнических), Калужского (25-й, 4-й из окольнических)¹¹⁸. Второй посол носил титул из середины 4-го десятка, часто – наместника Елатомского (33-й)¹¹⁹. Такое соотношение наместнических титулов между посольствами в Данию и большинство других стран вполне возможно объяснить закономерностью, прослеживающейся по книгам наместнических титулов. Они не зафиксировали ни одного факта отправления в это государство великого посольства. Следовательно, существо и уровень задач, которые приходилось решать “обычным” посольствам, отражал всю палитру отношений между двумя государствами. Их значимость и предопределяла факт наделения послов, отправлявшихся в Данию, более высокими наместническими титулами.

В целом служебные отношения в посольствах были подвержены действию всех без исключения регуляторов социально-служебного положения. При этом в отличие от воеводства, при котором лишь ограниченная группа воевод обладала наместническими титулами, все послы вне зависимости от их ранга, были включены в систему местнических отношений, назначались на должности в соответствии с их происхождением и чином, получали в зависимости от всех этих показателей наместнические титулы. В то время как местнический статус имел главное значение для определения служебных отношений в рамках одного конкретного посольства, система наместнических титулов позволяла выстроить четкую иерархию послов в зависимости от статуса посольства и уровня дипломатического признания Россией той страны, в которую оно направлялось.

В дипломатической практике обмена представительствами между государствами за послами по статусу и важности выполнявшейся миссии шли посланники. Посланникам, так же как и послам, присваивался наместнический титул, но очень невысокий, не выше Елатомского, шедшего в наместнических книгах до 1682 г. на 33–ей позиции. Посланников Россия отправляла либо в те государства, как Литва или Польша, обмен с представителями которых был постоянным и в силу решавшихся задач требовались представительства разного уровня; либо же в те государства, которые не играли во внешней политике России на данный момент существенной роли. Цель посланников в последнем случае больше носила ознакомительный характер. Так в 7164 (1655/56) г. в Венецию был отправлен стольник Иван Иванович Чемоданов, носивший [c.188] титул наместника Переславля Залесского (43-й); в 7167 (1658/59)г. во Флоренцию в ранге посланника ездил дворянин Василий Богданович Лихачев – наместник Боровский¹²⁰. (Боровское наместничество при Алексее Михайловиче стояло последним в книгах титулов). В 7175 (1666/67) г., 7187 (1678/79) г. Россия направила посланника во Францию. Им был стольник Петр Иванович Потемкин, сначала носивший титул наместника Боровского, затем – Углечского¹²¹. Миссия российского дипломата, отправленного во Францию, могла распространяться и на иное государство, например, Испанию, Англию. Так П. Потемкин в 7175 (1666/67) гг. являлся посланником к французскому и испанскому королям, а в 7187 (1678/79) гг. – посланником во Францию, Англию и Испанию.

Состав делегации отправлявшейся Россией за рубеж, никогда не ограничивался только послами и посланниками. Помимо этих должностных лиц в них входили дворяне посольской свиты. Свита по численности зависела от представительства делегации, от чинов, в которых находились послы. Свита посла из бояр достигала 30 человек, посла из окольничих, других думных чинов или стольников составляла от 3-х до 15-ти человек, в свиту дьяка входили 2-3 человека. Кроме того, с послами посылали до 5-ти человек переводчиков из подьячих. Всего с великими послами за границу могло отправляться от 40 до 100 человек¹²². На посольские съезды с представителями Швеции послов сопровождали около 200 стрельцов и столько же человек конницы, с представителями Польши – приказ стрельцов, 500 человек конницы, помимо дворян, с воинским запасом и пушками.

Столь представительный состав русских делегаций предопределял острую необходимость четкости регулирования служебных отношений между всеми ее членами. В силу того, что наместническими титулами могли наделяться только лица, непосредственно связанные с дипломатической деятельностью, эта система регулирования не могла работать в рамках всего посольства. Главным регулятором служебных отношений при этом выступали местнические принципы и соотношения. Между тем, и они не охватывали всего состава делегации в силу значительной разницы социального состава ее участников и низкого происхождения подьячих, представлявших социальные низы посольства.

Дворяне же посольской свиты были достаточно родовитыми, чтобы тягаться в отечестве с послами. Во второй половине XVII в. и ранее претензии членов свиты не касались первого посла, поскольку он, как правило, был для них недосягаем. Что же касается вторых и третьих послов, на эти должности часто назначались люди “малой чести” (неродовитые дворяне или дьяки), в то время как в посольскую свиту зачислялись дворяне лучших родов.

За время царствования Алексея Михайловича согласно документам, дошедшим до нас, произошли только три случая местничества подобного [c.189] рода, от царствования Федора Алексеевича таких местничеств не сохранилось.

Первые два случая местничества с участием дворян посольской свиты в царствование Алексея Михайловича, хотя и произошли с разницей в два года, были вызваны назначением на службу одного и того же лица окольничего И.В. Алферьева, которому, по всей видимости, покровительствовала высшая власть, и чье служебное продвижение наталкивалось на недовольство сослуживцев¹²³.

Случай 1668 г., когда заместничали второй посол дьяк С. Румянцев и сын первого посла С. Потемкин более интересен. Дьяк Румянцев всегда ссорился с Петемкиным – отцом, но его местническое преимущество, бесспорно, признавал, не распространяя его на сына. Старший Потемкин, напротив, всячески подчеркивал высокое положение сына, старался даже, чтобы его карета ехала перед каретой первого посла, а всю процессию замыкала карета дьяка Румянцева. Последней каплей в чаше терпения дьяка стало размещение за столом во время ужина, когда первый посол с правой (в местничестве всегда более почетной стороны) посадил своего сына, а дьяку досталось место слева от посла. После этого Румянцев и ряд поддерживавших его дворян, не довольных порядками, заведенными старшим Потемкиным, ужинали отдельно, затаив обиду на главу делегации. Потемкин старший, видимо, не оставил попыток восстановить правильное, на его взгляд, местническое соотношение между своим сыном и Румянцевым и добился того, что в статейном списке посольства при назначении подарков Потемкин-младший был записан все же выше дьяка Румянцева¹²⁴. В итоге стало очевидным, что до тех пор, пока местничество оставалось в силе, разделить лиц, занимавших разные должности в посольстве именно на основание важности этих должностей не представлялось возможным. Хотя, никто не отрицал того, что главная задача посольства решение той или иной дипломатической проблемы, а дворяне посольской свиты в первую очередь выполняют функцию охраны посольства, последние, исходя из местнических правил, продолжали считать себя выше и главнее ряда послов.

Та же проблема распределения служебных ролей и статусов, которая существовала между послами и дворянами посольской свиты, возникала и между представителями посольства и теми русскими должностными лицами (как выполнявшими дипломатические поручения, так и не находившимися на дипломатической службе), с которыми посольству приходилось взаимодействовать по долгу службы. Основанием для установления субординации в этом случае служили местнические нормы и правила.

Как в рассматриваемое, так и предшествующее время существовал такой тип местничества как местничество между послами и гонцами, [c.190] которым поручалось официально объявлять послов перед их прибытием. Правда, подобные столкновения были крайне редким явлением.

Столь же редко, но встречались случаи, при которых социально-служебную субординацию выясняли послы и воеводы.

Один из таких случаев относится к концу 1646 г. В это время возник местнический счет между боярином В.П. Шереметевым (вторым послом) и князем Ю.А. Чертенком-Долгоруким (воеводой)¹²⁵. В целом служба послов и воевод никогда не считалась совместной, и местнические счеты между этими категориями не возникали. Однако, существовали некоторые царские поручения воеводам, при которых их выполнение, могло затронуть местнические интересы послов. Так согласно царскому указу воевода Чертенок-Долгорукий должен был составить гетману Потоцкому “лист” о съезде с русскими послами. В “листе” указывалось, кого гетман в своих грамотах должен писать “имянно” (перечислять, обращаясь по фамилии, имени, отчеству, что всегда считалось особым почетом). В царском наказе воеводе было велено составить “лист” с учетом того, что “имянно” должны называться как первый, так и второй посол, то есть и Н.И. Одоевский, и В.П. Шереметев. Ю.А. Чертенок-Долгорукий царский наказ нарушил, составив “лист” так, что, руководствуясь им, гетман во всех документах, исходивших от него, “писал имянно” только Одоевского. Кроме того, Чертенок-Долгорукий в своем “самовольстве” в интерпретации царских наказов пошел дальше, и в ссылочных отписках, исходивших от него самого, так же поименно указывал только одного Одоевского. Это и послужило причиной “вчинения” местнического иска вторым послом Шереметевым воеводе Чертенку-Долгорукому. Царь, рассмотрев дело, занял сторону Шереметева. Сказался при этом не только факт ущемления достоинства второго посла, но и нарушение Долгоруким инструкций, изложенных в царском наказе воеводе. В итоге Долгорукий был посажен в тюрьму на неделю, а к Шереметеву была направлена специальная царская грамота, в которой истцу сообщалось, что ему дана “оборонь”, а его оппонент в местническом споре наказан. Этот случай местничества можно трактовать не только как местничество посла и воеводы, но и местничество, возникшее при неправильном оформлении документации, при котором тот человек, чья честь пострадала из-за такого рода ошибки или злого умысла подавал челобитную в отечестве на того, кто составлял документ, ущемлявший его права.

Местнические счеты между послом и воеводой могли возникнуть и в тех случаях, когда специальные царские наказы определяли порядок предоставления текущей информации от посольства в центр. В некоторых случаях посол мог напрямую сноситься с государем, в других же он должен был отписывать воеводе, курировавшему либо этот вопрос, либо территорию, на которой происходил посольский съезд. В последнем случае сам факт того, что посол должен был отписывать воеводе, и только [c.191] тот отписывать царю, ставил посла в отношение подчиненности воеводе, что и делало их службу совместной. Не удивительно, что посол при этом добивался права напрямую сноситься с государем. Царское правительство не считало эту практику порочной или вредной для государства. Получения отписок как от воеводы, так и от посла позволяло центру составить максимально полное и объективное представление о переговорах. Между тем, объективная необходимость требовала, чтобы в решении внешнеполитических вопросов между послом и воеводой существовал тесный контакт. Если установлению такого контакта могли помешать местнические счеты, правительство пыталось разрешить их к максимальной пользе для дела. Примером может послужить случай 1659 г. местничества посла Хованского против воеводы Куракина. Согласно первоначальному царскому указу посол Хованский по всем вопросам должен был отписывать воеводе, что задевало его честь. После рассмотрения челобитной посла царь разрешил ему писать напрямую к себе, но категорически настаивал на том, что отписывал (“ ссылался о всех делех”) с воеводой Куракиным¹²⁶.

Задачи дипломатии предполагали решение таких проблем, как обмен военнопленными и определение границы, особенно остро стоявших после завершения военных конфликтов. Документы XVII в. свидетельствуют, что задачи определения границы постоянно возникали между Россией, Литвой и Швецией. Только в последней четверти XVII в. перечисленные обязанности окончательно были закреплены за такими должностными лицами как межевые судьи и комиссары. Определение границы с этого периода происходило на межевых съездах. На протяжении XVII столетия происходило становление должности межевого судьи и постепенное определение степени ее почетности. Еще в конце XVI в. межевание могло быть поручено лицам, одновременно занимавшим различные иные должности: послам или воеводам.

Так после того, как по итогам Ливонской войны с Речью Посполитой в 1582 г. в Яме-Запольском было заключено перемирие, оно сопровождалось отправлением на литовский рубеж для “полоняничной размены” великих послов боярина Ивана Васильевича Годунова и думного дворянина Андрея Федоровича Нагово¹²⁷.

Возложение обязанностей размежевания на воевод пограничных территорий было не менее частым явлением, нежели привлечение к этой работе послов. Поскольку их задачи требовали кропотливой работы, на размежевание чаще всего направлялась ни одна делегация, полномочная группа, а сразу несколько, каждая на свой участок границы. Книги наместнических титулов зафиксировали ситуацию подобного рода. Она относилась к 7103 (1594/95) г. Тогда для размежевания со шведской землею было послано сразу три пары. Документ отмечает, что “в 1-е место меж Корельского и Выборского уезду посылан был воевода и князь [c.192] Василей Ондреевич Звенигородцкой да дьяк Игнатей Софонов… Во 2-е место меж Корельского уезду с выборскою и с финскою землею посылан воевода Василей Плещеев да дьяк Василей Глебов. В 3-е место меж Корельского уезда с выборскою и с финскою землею … посылан Ермолай Коробов да дьяк Офонасий Малыгин…”¹²⁸.

Лица, отправлявшиеся на размежевание и для “полоняничной размены”, не зависимо от их дипломатического статуса, назначались на эту службу в соответствии с их местническим положением. Во второй половине XVII в. зафиксированных документально случаев местничества между этими должностными категориями не наблюдалось, однако, в предшествующий период такие столкновения происходили.

Степень почетности службы, связанной с межеванием границы и обменом пленными, была установлена не сразу. Поскольку должностные лица, выполнявшие эти службы, непременно наделялись наместническими титулами, то о почетности поручения можно судить на основании статуса титула. В тех случаях, когда задача определения границы или обмена пленными сочеталась с более почетной службой, то титул соответствовал основной службе. Так в ранее приведенном случае 1582 г., когда на “полоняничную размену” были направлены великие послы, Годунов имел титул наместника Рязанского, а Нагово – Костромского. Оба наместничества относились к разряду боярских и входили во вторую десятку¹²⁹.

Большинство лиц, отправлявшихся в XVII в. на межевание и размену были дворянами, иногда находившимися в чине думного дворянина. Редко среди них встречались стольники. Их наместнические титулы относились к третьему, четвертому, или даже пятому десятку: наместники Брянские, Шацкие, Кашинские, Каширские, Елатомские, Углечские, Романовские и пр.¹³⁰ Невысокие наместнические титулы межевщиков, а так же их дворянское происхождение показывают, что сама рассматриваемая служба в XVII в. не относилась к числу особо почетных.

Как видно из документов, приведенных ранее, с воеводами, отправленными на межевание, работали дьяки. Дьякам, как правило, наместнического титула не присваивали. В книгах наместнических титулов неоднократно встречаются записи по данному поводу, аналогичные следующим: “Да по посольскому ж договору и вечному докончанию были на межеванье князь Микита Мезецкой был в Вязьме, писан наместником Козельским, а с ним был Осип Хлопов без наместничества”; “Князь Петр Волконский был в Торопце, писан наместником Резанским, а с ним был Офонасей Желябовской без наместничества”¹³¹.

Таким образом, при выполнении обязанностей межевания и размены дворяне-наместники вступали в тесное сотрудничество с дьяками, занимавшими еще более низкую социально-служебную ступеньку. [c.193] Выполнение обязанностей одного рода сближало первых и вторых, но окончательного смешения не происходило, и произойти не могло, поскольку, во-первых, назначение лиц дворянского звания происходило с учетом их местнического положения, а большинство дьяков к местничавшей группировки не относились, во-вторых, все дворяне-межевщики непременно наделялись наместническими титулами, что было не характерно в отношении дьяков.

Гораздо более масштабной по чиновному и должностному составу по сравнению с русскими посольствами была сфера, связанная с приемом иностранных представителей в России. Эта сфера включала в себя ряд должностей, которым соответствовало выполнение обязанностей, отработанных многолетней практикой. В число этих должностей и поручений входили: 1) служба в приставах у послов, 2) служба во встречах послов, 3) служба объявлявших послов, 4) ездивших к послам со столом (набором кушаний и питья), присланным от царя, 5) служба в рындах, окружавших царский трон во время торжественных приемов послов, 6) ряд служб, связанных с церемонией торжественного застолья, устраивавшегося царем в честь послов, и, наконец, 7) главная по значимости служба в Ответной палате – органе, ведущем переговоры с послами. Значение этих служб и обязанности, возлагавшиеся на исполнявших их в настоящее время в исторической литературе определены не достаточно четко. Между тем, выяснить роль регуляторов социально-служебного положения в рамках должностей, характер которых до конца не ясен, не возможно. Задача представления четкой характеристики всех перечисленных служб также определяется необходимостью уяснить, являлись ли данные поручения единой группой, совместными службами. Выяснение этого обстоятельства даст возможность установить и охарактеризовать все типы местнических столкновений, возникавших в сфере приема иностранных посольств. Учитывая тот факт, что вся процедура приема представителей иностранных государств регламентировалась строго отработанным церемониалом, следует отойти от ранее выбранной нами последовательности характеристики служб в той или иной сфере, начиная с важнейших и заканчивая менее важными. Наиболее оптимальной представляется такая характеристика перечисленных служб, которая совпадает с “чином” приема посольств, отражает последовательность вступления в церемонию всех должностных лиц этой сферы.

Как и при характеристике других служб, особое внимание уделим принципу соответствия тем или иным должностям определенных чинов, рассмотрим условия изменения чиновных показателей лиц, выполнявших поручения, связанные с приемом иностранных посольств.

Первые, с кем встречались иностранные послы на русской земле, и последние с кем они расставались, покидая ее, были приставы. На долю [c.194] приставов приходилось так же сопровождение посольства на все официальные мероприятия. Приставов можно разделить на две группы. В первую входили те, кто сопровождал посольство от границы до окраин Москвы. Вторую группу составляли те, кто сопровождал посольство на подходах к столице и в самом городе. Служба представителей первой группы начиналась с подхода посольства к границам Московского государства: навстречу посольству из ближайшего порубежного города (или относительно крупного города на пути следования от границы к Москве) направлялся, посланный местным воеводой специальный представитель. Как правило, этот человек принадлежал к “старому и честному дворянскому роду”. Он следил за тем, чтобы представители посольства были напоены и накормлены, не испытывали в дороге никаких непредвиденных осложнений. Этот же пристав был обязан своевременно информировать администрацию города, готовившего первую официальную широкомасштабную встречу посольства, о приближении иностранных представителей. Воевода города и его товарищи готовили встречу, задействовав в ней дворян, детей боярских, служилых людей всяких чинов, посадских людей и пр. В обязанности первого пристава входило сопровождение почетного стола (набора всевозможных яств (ествы) и напитков), направленного послам представителями администрации города, официального угощения иностранных дипломатов. (Отметим, что “ездить со столом” – это особый вид службы, связанный с принятием посольства, глубоко символичная и в то же время решающая конкретные задачи церемония. О ее характере расскажем немного позднее, характеризуя столы, присланные послам от царя в Москве). “Ездить со столом” к послам мог и не тот человек, который встречал их на границе и сопровождал до крупнейшего порубежного города.

Следующий отрезок пути посольство должно было проделать от города, организовавшего первую встречу до пределов русской столицы. Воевода и его помощники назначали пристава или приставов, сопровождавших иностранных дипломатов на этом участке. Иногда весь путь от границы до города, и от города до Москвы с посольством мог находиться один пристав. В тех случаях, когда происходила встреча представителей царского или королевского иностранных домов, приставов назначало центральное правительство.

Посольство согласно принятым обычаям останавливалось, не доезжая примерно 20 верст до Москвы, на “подхожем” стане. Отсюда приставы были обязаны известить столичные власти о прибытии посольства. Москва начинала готовиться к торжественной встрече, которая во многом копировала встречу в пограничном городе, но значительно превосходя ее по масштабам, пышности и размаху. В ней так же задействовались служилые люди разных категорий и торговые люди. [c.195]

Обязанности приставов первой группы на этом подходили к концу. Москва направляла на “подхожий” стан новых приставов. Как правило, их было двое. Первым был стольник, относившийся к тем родам аристократии, которые считались современниками родами “второй статьи”. Вторым приставом назначался дьяк. Стольник с дьяком встречали послов за Земляным городом “на поле”. Приставы получали специальный наказ, в котором расписывались их действия. Поскольку Московское государство непрестанно заботилось о повышении престижа власти русского царя на международной арене, приставы были обязаны выполнить ряд условий: произносить речи вперед послов, не снимать перед ними шапок, при встрече с иностранными дипломатами не сходить с лошадей, снимать трения и недовольство, возникшие из-за того, что в России в отличие от многих западных держав, послам подавали не карету, а лошадей для езды верхом. За всеми этими формальностями скрывался глубокий смысл: действия приставов должны были явно показать первенство Московского царя над королем (императором) государства, приславшего дипломатов.

В наказе, который давался первому приставу, поименно записывались все, кто участвовал в этой службе. Наказ, служил главным основанием для определения местнического соотношения всех приставов. (Местнические правила в отношении службы в приставах являлись главным регулятором их совместной служебной деятельности). Даже в том случае, когда недовольный назначением пристав пытался уклониться от службы, не приступить к исполнению своих обязанностей, служба, зафиксированная в наказе, все равно числилась за ним. Так в декабре 1653 г. в приставы к Грузинскому царевичу были назначены И.А. Хилков и Д.П. Волынский. Волынский, посчитав назначение невместным, попытался избежать службы, сказавшись больным. Хотя при встрече царевича он не был, но “в наказе у князя Ивана Хилкова написан был”, что официально зафиксировало факт его назначения на данную службу. Позднее Волынский вынужден был ударить челом в отечестве на Хилкова¹³².

Проводив посольство на Посольский двор, приставы были обязаны явиться с докладом к царю.

Дальнейшая работа посольства предполагала троекратный прием дипломатов. Первый прием “на приезде” (послы вручали русскому царю грамоту и подарки от их государя, произносили приветственные речи, спрашивали о здоровье русского царя, думный дьяк от имени русского царя говорил ответную речь, объявлял послам их жалованье и стол). Второй прием предшествовал направлению послов в Ответную палату (послам от имени царя сообщалось, что он ознакомился с сутью вопроса, изложенного в грамоте иностранного государя, для дальнейшего решения проблемы послы отправлялись на переговоры с представителями Ответной палаты, послы благодарили царя за стол, присланный им от него после [c.196] первой встречи). Третий прием “отпуск” по чину повторял “приезд” (русский царь передавал иностранному государю свой “любительный поклон и поздравления”, выраженные в соответствующей грамоте, думный дьяк или окольничий говорил послам речь от имени царя, послам объявляли их жалование)¹³³.

На все эти встречи послов непременно сопровождали приставы. Выполнив свою миссию, послы покидали столицу Русского государства, приставы сопровождали их до того места, где произошла встреча между ними и послами (территория за Земляным валом). В тех случаях, когда приставы сопровождали не послов, а представителей царствующего дома, число приставов, особенно исполнявших службу при дипломатических приемах в столице, могло быть значительно больше двух. В источниках от 1653–1654 гг. встречаются сведения, что в приставах при грузинском царевиче состояли окольничий князь И.А. Хилков, Д.П. Волынский, А.О. Прончищев, дьяки Г. Дохтуров и Г. Патрикеев¹³⁴. При этом Прончищев и Патрикеев встретили царевича в Нижнем Новгороде, а все остальные присоединились к ним за Сретенскими воротами Москвы. В ситуации, когда последующая группа приставов полностью сменяла предыдущую, местничества практически не возникали. Объяснения данному факту простое. Совместной считалась служба только в рамках одной группы. Между стольником, принадлежавшим к аристократии “второй статьи” и дьяком, который в лучшем случае мог происходить из дворянского рода, в местническом отношении была столь существенная разница, что дьяк не мог затеять счеты в отечестве со стольником. Привилегированное положение стольника всячески подчеркивалось в расстановке двух приставов во время исполнения ими обязанностей во всех церемониях: куда бы не направлялись послы и сопровождавшие их приставы, стольник всегда занимал место с правой стороны (традиционно считавшейся более почетной) а дьяк – с левой стороны от послов.

В тех случаях, когда вторая группа приставов не сменяла, а дополняла первую, нередко возникали местнические счеты. В целом считалось, что те приставы, которые сопровождали иностранных представителей в столице, были честнее сопровождавших делегацию до “подхожего стана. При этом следует учесть тот факт, что первый пристав был много честнее второго. Вторым приставом, как правило, назначали дьяка. В силу этого вторые приставы даже относившиеся к московской группе, не могли тягаться с первыми приставами, встречавшими посольства на границе или в порубежном городе. В местнической иерархии приставы, следовательно, располагались таким образом: первый пристав московской группы, первый пристав порубежной группы, второй пристав московской группы, второй пристав порубежной группы. Этот порядок продолжал действовать и при объединении приставов двух групп в одну. Если возникали споры, то их чаще всего затевал первый пристав порубежной группы против первого [c.197] пристава московской группы. Если московская группа состояла из трех приставов, то третьим приставом в ней был дьяк, а два первых пристава при объединении занимали две первых позиции в совместной группе. Так в выше приведенном примере с посольством грузинского царевича роли между приставами распределились следующим образом: 1) первый пристав московской группы окольничий князь И.А. Хилков, 2) второй пристав московской группы Д.П. Волынский, 3) первый пристав группы, сопровождавшей царевича от Нижнего Новгорода до Москвы А.О. Прончищев, 4) третий пристав московской группы дьяк Г. Дохтуров, 5) второй пристав, сопровождавший от Нижнего до Москвы, дьяк Г. Патрикеев¹³⁵. Соотношение всех объединенных приставов фиксировалось в наказе, который получал первый из них. С точки зрения местничества определенную сложность с подачей челобитных в отечестве для приставов первой группы составлял тот факт, что о своем дальнейшем назначении в совместной группе они узнавали не от царя в Москве, а от первого пристава московской группы, привезшего новый наказ. Чтобы ударить челом в отечестве, нужно было добраться до Москвы, не исполнить службу без подачи челобитной – означало прогневить царя. В таких случаях за недовольных приставов “в отечестве” били челом их родственники, прибывавшие на тот момент в столице, вблизи от государя¹³⁶.

В тех случаях, когда в России сразу находились не одно, а несколько иностранных посольств, при каждом из них были свои приставы, между которыми по правилам местничества на момент XVII столетия счета не было. В ситуациях, когда в Россию прибывали не только послы, но и лицо королевской (царской) крови, у каждого из них приставы были разными, значительно различавшиеся в чинах и местническом соотношении. Если на территории русского государства оказывались одновременно и король (царь) другой страны и его наследник, то предполагалось к каждому из них назначать своих приставов. В таких случаях считалось, что более почетной является служба в приставах при монархе, затем – в приставах при наследнике, и последнее место занимала службы в приставах при послах. Подтверждением может служить пример мая 1659 года, когда М. Волынский, будучи назначенным приставом к грузинскому царевичу Николаю Давыдовичу, бил челом, чтобы его чести не было “порухи”, поскольку приставом к грузинскому царю Теймуразу были назначены А.С. Вельяминов и князь П.И. Щетинин, которые по мнению Волынского уступали ему честью¹³⁷.

Службы дипломатической сферы настолько тесно взаимодействовали между собой, что различие между совместными и несовместными составляли очень шаткую грань. В ряде из них вводилось в тот или иной момент безместие. Часто основанием для его введения было решение высшей власти по предшествующему аналогичному местническому [c.198] случаю. Лица, участвовавшие в этих службах никогда до конца не были уверенны в том, что в той или иной группе близких по значению служб “мест нет”. Это служило причиной просьб, адресованных царю, подтвердить, что принятие того или иного назначения, или совместная служба с тем или иным лицом не будут “порухой чести”. Иллюстрацией этого утверждения может служить случай, имевший место 23 марта 1662 года во время празднования Вербного воскресенья. Царь Алексей Михайлович указал смотреть действо находившимся в России на тот момент имперским и шведским послам. Послов сопровождали их приставы: имперских – дворянин Я.И. Загряжский, дьяк Г. Богданов; шведских – стольник князь А.М. Волконский и дьяк И. Богданов. По традиции при проведении праздничных церемоний царь отправлял к послам специальных людей, в обязанность которых входило спросить послов о здоровье. (В подобной форме в России XVII столетия выражался особый вид царского жалованья). При этом к имперским послам был направлен думный дьяк Л. Лопухин, а к шведским послам – дьяк приказа Тайных дел Д. Башмаков. Приставы у послов, трактуя данную ситуацию, посчитали, что соотношение дьяков в местнической иерархии, а так же их чиновное соотношение есть показатель того преимущества, которое отдается в русском государстве имперским послам над шведскими. Следовательно, если имперское посольство более значимо, чем шведское, то и служба в приставах при имперских послах, почетнее, чем при шведских послах. В итоге князь А.М. Волконский (пристав у шведских послов) просил, чтобы его служба не была поставлена ему “в место” и не привела к “потерьке” чести из-за того, что приставом у имперских послов был Я.И. Загряжский. Царь рассудил, что в названной службе мест нет, и Волконскому до Загряжского “дела нет”¹³⁸.

Вышеописанный случай демонстрирует преломление в местническом сознании представлений о статусах тех или иных государств. Разница в них существовала на самом деле, что подтверждается на материале, характеризующем русские посольства, отправляемые за рубеж. Эта разница отчетливо проявляется и при анализе уровней приема, оказывавшегося на русской земле представителям каждого государства. Хорошо знавший особенности русской дипломатии и дипломатического этикета Г. Котошихин сообщал, что максимальные почести при приеме в Москве оказываются цесарским (имперским), польским и английским послам. По сравнению с представителями Шведского королевства они имели прибавку в “естве” и питье, при их приеме царем присутствовали не четыре, а шесть рынд¹³⁹. Это соотношение наложило отпечаток и на принципы местничества лиц, выполнявших службы при приеме иностранных посольств. В целом статус лиц, выполнявших службу при посольстве, напрямую был связан с положением в иерархии самого посольства. [c.199]

Уровень приема в России представителей иностранного государства зависел не только от отношения официальной Москвы к конкретному государству, но и от статуса самой иностранной делегации. В XVII веке существовали строго зафиксированные различия приемов послов, посланников, гонцов. Если в приставы к послам назначали стольника, то приставом, особенно приставом московской группы при коронованной особе, мог быть и боярин. Например, первым приставом при грузинском царе Теймуразе в Москве в 1658 г. был боярин князь И.А. Хилков¹⁴⁰. Для встречи посланников так же посылали пристава. Пристав, сопровождавший посланника от границы к Москве, был дворянином (капитан или сотник стрелецкий). В приставы, сопровождавшие посланников в Москве, как правило, назначались: первым – из стрелецких голов или полуголов (а не из стольников как при приеме послов), вторым – из подьячих (а не дьяков). При приеме гонцов в приставах могли быть “подьячие или начальные люди”¹⁴¹.

Еще одной службой, относившейся к сфере приема иностранных посольств, являлась служба во встречах. Встречи – непременный атрибут приема представителей иностранного государства русским царем. Церемония прохождения встреч была второй существенной церемонией, с которой сталкивались представители иностранных держав в России, после их совместной работы с приставами. Роль самих приставов на этом не заканчивалась, они продолжали свою работу.

Обычно встреч было три: меньшая, средняя, большая. Наименее почетным было участие в первой (меньшей) встрече, наиболее почетным – участие в третьей (большей) встрече. В каждую встречу назначалось по два или три человека. Часто приемы, устраивавшиеся царем послам, проходили в Золотой палате. Реже прием послов происходил в Грановитой палате. Представители первой встречи располагались (чаще всего) на крыльце¹⁴². В редких случаях они принимали послов, когда те сходили с лошадей. (Как известно, согласно законам России того времени послы, так же как и все люди Московского государства могли появляться в Кремле только пешими и безоружными). В первую встречу, как правило, назначали стольника (или двух стольников) и дьяка. Вторая, средняя встреча размещалась в сенях или на лестнице¹⁴³. В нее входили боярин, стольник, дьяк; в некоторых случаях – так же как и в первую встречу, стольник и дьяк. Большая, третья встреча располагалась у палатных дверей (перед входом в палату, где послов ожидал сам государь). В тех случаях, когда первая встреча принимала послов “на рундуке у лошадей”, третья встреча могла располагаться на Красном крыльце¹⁴⁴.

Чем знатнее было прибывшее лицо, тем дальше выдвигались встречавшие, чем менее знатно было оно, тем ближе располагалась встреча к дверям в царские покои. Чины лиц, назначавшихся в третью встречу могли быть различными. В некоторых случаях в ней состояли стольник и [c.200] дьяк или думный дворянин и дьяк¹⁴⁵. Часто в третью встречу попадали люди, имевшие гораздо более высокие чины, включая боярские¹⁴⁶. Чин лиц, назначавшихся во встречи, напрямую зависел от представительности и значимости иностранных дипломатов или визитеров. Данный факт можно подтвердить, если сравнить встречи, относящиеся к одному и тому же периоду, когда точно можно сказать, что изменение состава встреч не было следствием изменения процедуры приемы иностранных делегаций с течением времени вследствие таких причин как развитие российской монархии или изменение норм дипломатического этикета. Так к августу 1645 г. относятся приемы в Кремле русским царем послов польского короля и великого князя литовского, а так же датского королевича Вальдемара и послов датского короля Христиана¹⁴⁷. В первом случае в третью (большую) так же как и в первую (меньшую) встречи были назначены стольник и дьяк. Во втором случае во второй и третьей встрече первыми лицами были люди, имевшие боярский чин (в средней встрече – боярин В.П. Шереметев; в большей встрече – боярин Н.И. Одоевский). Тогда же в Кремле проходил прием посланника польского короля и великого князя литовского. При этом встреча посланнику была только одна, а не три, как положено при приеме послов и представителей правящих домов; во встречу были назначены дворянин и дьяк¹⁴⁸.

От страны, приславшей посольство, и от соотношения данной страны и России в международном положении зависело и число встреч, устраивавшихся в Москве иностранным послам. Так при приеме представителей большинства европейских государств традиционно было три встречи. При приеме же представителей персидского, ширванского и кизылбашского шахов количество встреч могло ограничится двумя¹⁴⁹. В том случае, когда количество встреч сокращалось, первая располагалась на крыльце, вторая в сенях.

Участие во встречах относилось к числу служб с местами. С точки зрения местничества для человека, назначавшегося во встречи, не представлялось существенным в какую именно встречу он будет назначен. Важно, что бы во встрече большего достоинства участвовали лица, занимавшие более высокое, чем он, положение в местнической иерархии. Местнические счеты, как правило, возникали между лицами, назначенными в разные встречи, поскольку местническое соотношение тех, кто назначался в одну встречу изначально учитывалось властью, которая стремилась избежать ненужных конфликтов.

Ряд служб, связанных с процедурой приема иностранных представителей попадали под категорию совместных. К таковым, например, относились службы приставов у послов и лиц, участвовавших во встречах, приставов и лиц, возивших к послам стол от государя. Как известно, совместность служб являлась важнейшим основанием для возникновения местнических счетов между теми, кто их исполнял. В [c.201] рассматриваемый период известны случаи, когда первый пристав местничал со вторым лицом в первой меньшей встрече, когда первый пристав местничал с первым лицом в первой меньшей встрече¹⁵⁰. Исходя из типов местничества в среде лиц, назначавшихся для приема посольств, характера их исков (челобитных “в отечестве” и “о бесчестье и оборони”) видно, что приставы занимали далеко не высшую строчку в градации всех чинов и людей на них назначавшихся, связанных с этой службой. Служба во встречах считалась более почетной.

Пройдя встречи, иностранные дипломаты или представители царствовавших иностранных домов сталкивались с церемонией объявления их государю. Для выполнения этой церемонии так же назначалось специальное лицо. Вслед за этим следовала сама церемония аудиенции у царя. После приема иностранные дипломаты сталкивались с церемонией посылки от русского государя “стола” (набора всевозможных кушаний и питья) к иностранным представителям. Указанное дело так же обставлялось специальным ритуалом, важнейшую роль в котором играли лица “ездившие со столом” и принимавшие участие в застолье, организованном в помещениях, где размещались иностранцы. Рассмотрим службы, связанные с выполнением перечисленных обязанностей, подробнее.

Стол от государя посылался послам, посланникам и гонцам. Разница заключалась только в том, что посланникам стол посылали “с убавкою против послов”, а гонцам – “с убавкою против посланников”. Стол мог посылаться и к представителям высшего духовенства иностранных государств (патриархам, митрополитам, архиепископам). Стол посылался после первого приема у царя “на приезде”, иногда и после последнего приема “на отпуске”. О том, что от государя иностранным дипломатам направляется стол, от имени царя сообщал во время приема думный дьяк. Служба царского представителя, сопровождавшего стол, так и называлась “ездить со столом”.

Прежде чем служилый человек отправлялся со столом к посольству, он получал соответствующий наказ, строго регламентирующий все его действия и речи во время встречи с иностранцами. Для того, чтобы не умалить достоинства русского государя, он был обязан занять место за столом по правую руку от послов; строго следить за тем, чтобы сначала пились чаши за здоровье русского, а потом только – иностранного государя. Ездившего со столом сопровождали дворовые люди, везущие еду и питье, а перед входом в помещение, где располагались послы, их встречали дворяне посольской свиты. При входе в помещение ездивший со столом был обязан говорить речь от имени царя. После исполнения поручения ездивший со столом направлялся с отчетом в Посольский приказ. В том случае, если послы чем-либо одаривали представителя Московского двора, то он, помимо отчета, был обязан показать в [c.202] Посольском приказе и сами дары. В последствие отчет ездившего со столом в несколько сокращенном и систематизированном виде пересказывался начальником Посольского приказа царю. Гарантией того, что ничего из сказанного не будет превратно истолковано или неправильно понято служило правило: все, о чем сообщил в Посольском приказе ездивший со столом, он обязан “дати на письме”¹⁵¹.

В большинстве случаев на эту службу назначался стольник. В тех случаях, когда от царя посылался стол к представителям царствующих домов иностранных государств, чин “ездившего со столом” мог быть несколько повышен. Эту службу мог выполнять стольник из Комнаты (комнатный стольник), как в случае с отправкой стола к датскому королевичу Вальдемару, бывшему женихом царевны Ирины, когда стол сопровождал комнатный стольник Семен Лукьянович Стрешнев¹⁵².

Существовали случаи, когда одновременно со столом отправлялись несколько человек. При этом данные лица могли входить как в одну, так и в разные посылки. В последнем случае дипломатический этикет предполагал, что к каждому представительству стол посылался отдельно со своим стольником. При этом считалось, что из двух стольников тот выполняет более почетную службу, кто едет к лицу, занимающему более высокое положение. Например, в 1653 г. одновременно стол был направлен к цареградскому патриарху Афанасию и к Акридонскому архиепископу Дионисию¹⁵³. При этом стольник Г.И. Кафтырев, ездивший со столом к архиепископу, бил челом в отечестве на стольника Я.Н. Лихарева, ездившего со столом к патриарху, считая, что он (Кафтырев) незаслуженно назначен на менее почетную службу¹⁵⁴.

Насколько почетной была служба ездившего со столом и какое место она занимала в ряду других служб, связанных с приемом иностранных представителей, возможно судить на основании местнических столкновений, в которых принимали участие лица, выполнявшие этот вид поручений.

Известны случаи местничества, возникшие между ездившим со столом и приставом у послов. Рассмотрим данные ситуации подробнее. В ноябре 1646 г. разгорелся спор между приставом у посланника польского короля М.В. Ларионовым и стольником М.С. Волынским, ездившим со столом. Ларионов не стал подавать челобитную в отечестве, но отказался объявлять посланнику Волынского, за что был потом бит батогами¹⁵⁵. Его честь задевала не столько служба в приставах, с учетом, что ездившим со столом был Волынский, а тот факт, что Ларионов был обязан объявить Волынского посланнику. Согласно местническим традициям тот, кто представлял (объявлял) кого-либо другому человеку, служил тому, кого он объявлял. Условием местнического столкновения между приставом и ездившим со столом была необходимость выполнения этой процедуры. Совместность этих служб вытекала из особенностей процедуры [c.203] объявления приехавшего со столом иностранным дипломатам, которая поручалась именно приставу. Еще один пример, подтверждающий соотношение данных служб, – иск “в отечестве” пристава сибирского царевича Д.П. Тургенева против ездившего со столом к царевичу М.Л. Плещеева¹⁵⁶. Подтверждением ранее указанного соотношения служб являлся царский ответ по делу. Алексей Михайлович велел посадить Тургенева в тюрьму, поскольку тот “бьет челом не делом, до Плещеевых Денису Тургеневу ни до кого в отечестве не доставало”¹⁵⁷. Следовательно, на должность приставов назначались лица менее родовитые, чем на должности, ездившего со столом, и значит, служба ездившего со столом по сравнению со службой в приставах считалась более почетной.

Поскольку службы приставов и ездившего со столом являлись совместными, то при ситуациях, когда приставами назначались лица более высоких чинов, принадлежавшие к более честным родам, должен был повыситься и статус лиц, ездивших со столом. (Как известно повышение ранга приставов было прямым следствием повышения ранга иностранного представительства). В противном случае могла сложиться ситуация, чреватая местническими счетами. Практика показывает, что между повышением статуса пристава и ездившего со столом существовала прямая связь. Характерный пример относится к 1653–1654 г. и связан с приемом грузинского царевича¹⁵⁸. Первым приставом был назначен окольничий князь И.А. Хилков, а “потчевать царевича” ездили боярин князь А.Н. Трубецкой, боярин князь Г.С. Куракин, думный дьяк А. Иванов. В тех случаях, когда стол сопровождала целая делегация, приставы вели счеты только с первыми ее представителями. Они же, как видно из приведенного примера, были “выше, честнее” первого пристава. Ранг “потчевавших” особу царской или королевской крови находился на уровне тех, кто занимал первые позиции в большей встрече. Иногда обе эти службы мог выполнять один и тот же человек. В рассматриваемом случае боярин князь А.Н. Трубецкой был одновременно первым в третьей встрече и первым среди тех, кто ездил потчевать царевича. Службы во встречах и ездившего со столом совместными не являлись и счетов между лицами, назначенными на них не было.

Существовал ряд служб при приеме иностранных представителей, на которые назначались лица определенного чина. Одна из них это служба ездившего со столом, другая – служба в рындах. На обе эти службы, как правило, назначались стольники. Еще одной службой, которой соответствовал определенный чин, была служба объявлявшего иностранных представителей государю. В рассматриваемый период мы не встречаем местничеств с участием лиц, объявлявших кого-либо царю. Однако же в предшествующее время местничества с участием этих лиц были. Местничали между собой те, кто был назначен объявлять послов [c.204] разных стран. При этом они ориентировались на статус страны, установленный в России. Кроме того, лица, объявлявшие послов, местничали с теми, кто назначался во встречи. Теоретически почетность всякого места возрастала по мере его приближения к государю. В то время, как лица, принимавшие участие в большей встрече, располагались перед дверьми царской палаты, объявлявший иностранных представителей царю имел право войти в эту палату, представ перед государем. Следовательно, его служба могла считаться выше по значению, чем служба в третьей встрече.

Практика второй половины XVII в. показывает обратное. Так 9 августа 1645 г. послов польского короля объявлял окольничий Г.Г. Пушкин, а третью встречу возглавлял стольник князь М.М. Темкин-Ростовский¹⁵⁹. 6 ноября 1646 г. встречу посланника польского короля возглавлял дворянин С.В. Волынский, а объявлял посланника окольничий Н.С. Собакин¹⁶⁰. 19 мая 1650 г. большую встречу возглавлял стольник князь В.И. Хилков, объявлял послов персидского шаха окольничий И.И. Лобанов-Ростовский. В конце декабря 1653 г. в третье встречу входили боярин князь А.Н. Трубецкой и боярин князь И.В. Хилков, а объявлял царевича окольничий Н.С. Собакин¹⁶¹. Таким образом, чин объявлявшего в первых двух случаях был выше, а в последних двух ниже чина первого в большей встрече. Между тем во всех случаях объявлявший был в чине окольничего. Видимо, к данному времени за этой должностью закрепилось соответствие этой службы чину лица, ее выполнявшему. При любых комбинациях чести и чинов приставов, объявлявший послов и других лиц, оставался окольничим. Закрепление этой практики препятствовало проявлению местнического характера данной службы, так как принадлежность к местническим службам была связана с возможностью чиновного колебания исполнявших определенную службу лиц, в зависимости от местнического и чиновного положения сослуживцев.

Изменить чин лица, объявлявшего послов, в рассматриваемый период могли заставить не столько местнические расчеты, сколько правила дипломатического этикета. С точки зрения дипломатического этикета был важен и тот факт, что в тех случаях, когда на приеме у царя бывали вместе королевич и послы, специально назначались два объявлявших: для представления лица королевской крови – боярин; для представления послов – окольничий. Так при приеме датского королевича Вальдемара объявлять их государю поручалось дворецкому князю Львову, который имел боярский чин¹⁶². Дворецкий в чине боярина, объявлявший королевича или лицо подобного ранга, не мог одновременно объявлять и послов (это считалось оскорблением не только его чести, но и самого Российского государства). [c.205]

К сфере действия дипломатического этикета относилось правило: при повышении ранга иностранных представителей должен был повыситься и ранг лиц, им служивших (встречавших, сопровождавших и пр). Между тем данное правило не всегда учитывалось при назначении объявлявшего дипломатов царю. Так при приеме грузинского царевича в 1653 г. объявлявшим был окольничий, а при приеме датского королевича, как уже отмечалось боярин. Причины различия могли крыться, во-первых, в разных статусах с точки зрения России держав, чьи представители прибывали к русскому царю, а так же в том, что по каким-либо политическим соображениям какому-либо иностранному государству через его представителей подчеркнуто желали оказать высокий почет и уважение.

Еще одной церемонией, с которой сталкивались в России представители иностранных государств, было участие в процедуре царского застолья. Приглашение к царскому столу, возможность разделить трапезу с русским государем были знаком особого внимания и расположения.

Церемонии царского стола с участием послов соответствовали свои службы. Их было значительное количество, обозначавшееся в документах XVII века следующими терминами: “у стола были”, “у стола стояли”, “в столы смотрели”, “вина наряжал”, “пить наливал”, “потчевал послов и ел с ними”, “звал послов к столу”, “за кушаньем у государя сидел”, “за посольским поставцом сидел”, “после стола ездил потчевать послов”. Многие из этих служб вообще были связаны с церемонией царского застолья, их в большей мере можно отнести и к службам придворной сферы.

Что же касается лиц, непосредственно имевших касательство к послам, то из всех перечисленных выше следует отметить тех, кто приглашал послов к столу и тех, кто потчевал их, сидя с ними за столом. Эти две службы, как и всякие службы с местами, время от времени порождали местнические споры. Один из таких относится к 1647 г. Князь Ф.Ф. Долгорукий, звавший послов польского короля к столу ударил челом “в отечестве” на стольника В.И. Шереметева, евшего с послами¹⁶³. В данном случае тот, кто имел право сидеть рядом с послами и есть с ними считался честнее того, чья роль заключалась только в приглашении дипломатов к столу без права разделить с ними трапезу.

Если говорить о частоте возникновения местнических счетов во всех службах, связанных с процедурой приема иностранных посольств в Москве, то бесспорную пальму первенства в этом вопросе следовало бы присудить местничеству рынд. Их роль была тесно связана с процедурой приемов, дававшихся русским царем иностранным представителям. Рынды окружали царский трон во время всей этой церемонии. Обычно рынд было четыре: двое из них стояли с левой стороны от трона, двое – с правой стороны. Сама должность рынды – это, скорее всего, должность [c.206] символического охранника государя. Как и для всех служб, которые были связаны с процедурой приема дипломатов, а не с установлением причины их визита в Россию, для рынд предписывался как строго определенный порядок поведения, так и специальная одежда. Костюм рынды – это белое “камчатое” платье на горностаях, высокие белые шапки, сапоги. И поведение и одежда рынд строго регламентировались придворным этикетом. Единственное отступление в одежде рынд предусматривалось на период траура в государстве. В документах встречаются записи о том, что в сорокодневный траур по случаю смерти царя Михаила Федоровича рынды были одеты не в традиционные белые костюмы, а в черное платье. Непременным атрибутом рынды как охранника был нарядный топор, украшенный золотом и серебром, который во время всей церемонии рында держал в руках. Царский указ о том, что кому-либо велено быть в рындах, означал одновременно, что этот человек был обязан снять свое платье, и надеть форменное, присланное от царя. Облачиться в наряд, означало принять назначение. В тех случаях, когда рынды упрямились, исходя из местнических соображений, по традиции царские люди рвали на них их платье, и возлагали “царское платье” (форму) насильно. Подобный случай произошел в 1661 году с Г.В. Новосильцевым, которого царь велел послать в Казенный дворец, содрать там с него его костюм и надеть белое платье¹⁶⁴.

Служба всех рынд между собой считалась службой с местами. Местническое соотношение между рындами было следующим: самой честной считалась служба рынды, стоявшего ближним с правой стороны от трона, затем следовала служба ближнего к трону с левой стороны, второго от трона с правой стороны, и, наконец, второго от трона с левой стороны. Объяснение такому расположению исходит из давних традиций, широко применявшихся при местничестве: правая сторона всегда почетнее левой; место ближе к царю всегда почетнее места удаленного от него. Как отмечалось выше, рынд (в случаях приема посольств тех государств, которым в России оказывался больший почет, нежели остальным державам), могло быть не четыре, а шесть. Однако этот вариант не являлся широко распространенным.

Служба в рындах уступала по почету другими службами, связанным с процедурой приема иностранных дипломатов. Если сравнить все ранее перечисленные службы, то видно, что все они сочетали две стороны. Первая заключалась в выполнении формальной процедуры и была церемониальной стороной. Вторая же хоть и слабо, но касалась содержания отношений со страной, приславшей посольство, и Россией. Конечно же, ни приставы, ни лица, ездившие со столом, ни участвовавшие во встречах не играли главной роли в переговорах (на то существовала Ответная палата, умудренные опытом переговорных баталий дипломаты). Между тем четкость выполнения всех данных поручений могла повлиять [c.207] на выяснение вопроса о соотношении статусов русского государя и иностранного. Так приставы с самой первой встречи с послами демонстративно проводили мысль о первенстве русского царя над иностранным, не снимая шапок перед дипломатами, говоря все речи вперед их, строго следя за тем, что бы не стоять пешими перед конными иностранцами; стольник, ездивший со столом, выполнял близкую по характеру функцию, следя за последовательностью здравиц за государей во время пиршества; участвующие во встречах, отстаивали престиж русского царя при произнесении приветственных речей т.д. В отличие от этих служб, служба рынд носила только ритуальный характер, она была проще и менее ответственной.

В рындах служили люди молодые по возрасту и чину (для этой службы их подбирали, исходя из внешних данных). Рынды должны быть одинаковыми по росту, хорошо сложены. Их возраст предопределил и тот факт, что местничество между ними нередко сопровождалось местничеством более маститых и старших представителей тех родов, к которым принадлежали сами рынды.

Как видно из приведенных примеров и сделанных при этом замечаний, служба всех, участвовавших в церемонии приема иностранных представителей считалась довольно почетной и предполагала, что ее исполнение будет возложено на лиц, отличавшихся родовитостью. Последний фактор теснейшим образом связывал все эти службы с возможностью выяснения служебных отношений при их исполнении с местничеством. Значение местнических правил как регулятора социально-служебных отношений лиц, участвовавших в приеме иностранных представителей, возрастало в связи с тем, что ряд этих служб считались совместными. В рассматриваемое нами время в сфере приема иностранных посольств сложилась не только отработанная практика выяснения отношений через местничество, но и тесно связанная с ним система соответствия строго определенных чинов всем рассмотренным должностям. Это соответствие выражалось в двух различных направлениях. Первое было связано с фиксацией правила назначения на определенные должности людей одного конкретного чина: в рынды – стольников, в лица, объявлявшие послов – окольничих. Второе предполагало повышение чина при повышение значения и роли связанной с ним должности: быть приставом или участвовать во встрече венценосной особы считалось почетнее, чем выполнять ту же службу при послах, что и влекло за собой назначение на такую должность лиц более высокого чина.

Самой значительной службой, связанной с приемом иностранных посольств была службы в Ответной палате. Как известно, Ответной палатой называлось как помещение, в котором происходили переговоры, так и сам орган, ведущий переговоры с русской стороны. Ответная палата – государственный орган временного характера, комплектовавшийся на [c.208] основании царских указов. От искусства дипломатов и знания ими проблемы во многом зависело окончательное решение важнейших внешнеполитических вопросов, с которыми сталкивалась Россия. Все это повышало престиж и значимость службы в Ответе.

Место и время работы Ответной палаты нашли четкое отражение во всем церемониале, связанном с принятием иностранных представителей. На втором приеме, устраивавшемся царем для иностранных дипломатов, думный дьяк сообщал им имена лиц, назначенных в Ответ. До этого состав Палаты закреплялся соответствующим царским указом. Работала Ответная палата всегда в ином помещении, нежели том, где проводились приемы. В нем все было подготовлено и предусмотрено для ведения длительных переговоров. Если в палате для царского приемы (Грановитой или Золотой) послам приходилось стоять, центр палаты был свободен для совершения самого действа приема, то посредине Ответной палаты помещался стол. По длинной стороне стола рассаживались русские представители (в документах того времени это называлось “сидеть вдоль стола”), а по короткой стороне – иностранные послы (сидевшие “поперек” стола). Круг лиц, имевших доступ в Ответную палату, был крайне ограниченным, даже лица, составлявшие посольскую свиту, не могли попасть сюда. Помимо дипломатов, как с той, так и с другой стороны в Ответе присутствовали только толмачи, секретари и подьячие, записывавшие речи обеих сторон.

Как отмечалось ранее, в правление Алексея Михайловича и Федора Алексеевича контроль монархов за деятельностью Ответной палаты значительно усилился, а окончательное решение вопроса, по которому велись переговоры, принималось царем.

Источники дают сведения о том, что “ответом” называлась в XVII столетии и работа, связанная с переговорами вне Москвы. Например, 3 сентября 7165 (1656) г. боярин и наместник Нижегородский Семен Лукьянович Стрешнев “был в ответе под Ригою в государевом обозе Бранденбургского курфюрста с послом Яносом Казимиром”¹⁶⁵. Однако же подобная ситуация являлась не правилом, а исключением.

В Ответную палату традиционно входили двое бояр, окольничий (или двое окольничих) и думный посольский дьяк (в тех случаях, когда Посольский приказ возглавлялся лицом более высокого чина, дьяк не присутствовал; при комплектовании Ответной палаты первым делом учитывался факт непременного наличия именно руководителя данного ведомства). Бояре, входившие в Ответ, по традиции относились к родам “первой статьи”. Сравнение состава Ответной палаты с составом других временно действовавших важных государственных органов, например, Комиссий “на Москве”, показывают устоявшиеся принципы комплектования подобного рода структур, схожесть их численного и чиновного состава. [c.209]

Служба в Ответе теоретически была службой с местами. Комбинации различных местнических счетов в ней могли быть различными: счеты между вторым и первым боярином, между окольничими, между первым окольничим и вторым боярином. В период до середины XVII столетия местничества членов Ответной палаты, хотя и не часто, но возникали. С царствования Алексея Михайловича таких счетов не было. Причина этого могла крыться в том, что круг лиц, назначавшихся в Ответ, то есть занимавшихся дипломатической деятельностью одного из самых высоких уровней был крайне незначителен, правительство хорошо знало местническое соотношение всех их и считалось с ним. При введении же в состав Ответной палаты худородных фаворитов царя затевать местнические счеты с ними было бесполезно, да и опасно, поскольку такое местничество грозило вызвать явное царское недовольство тем, что подданные не соглашались с политикой, проводившейся государем.

В рассматриваемый период предпринимались попытки затеять местнические счеты с представителями Ответной палаты со стороны приставов у послов, чья служба попадала под понятие совместной с большинством лиц, связанных с приемами иностранной делегации в России. Правительство подобные иски не поощряло, и в случае местничества пристава у послов М.С. Пушкина, бившего челом “в отечестве” на члена Ответной палаты А.Л. Ордина-Нащокина, в 1667 г. в своем указе по делу признало эти службы безместными¹⁶⁶.

Соотношение статусов каждого из членов Ответа с другими, позволяет установить не столько их местническое соотношение или чиновные показатели, сколько наместнические титулы. Безусловно, в условиях местничества они непосредственно соотносились с местническим статусом и чином каждого из членов Ответа.

Кроме того, сам статус государства, представители которого вели переговоры с русской Ответной палатой, так же влиял на статус наместнических титулов русских дипломатов. Если прибывало посольство, то местническое положение и степень наместнических титулов были гораздо выше, нежели при комплектовании Ответной палаты, ведущей переговоры с посланниками. При переговорах с послами Ответную палату, как правило, возглавлял боярин, имевший наместничество от 3-го (Казанского) до 7-го (Тверского). Второй человек в Ответе мог быть боярином или окольничим, но его наместнический титул соответствовал концу первого десятка, а чаще – второму десятку в росписи. Третьим мог быть окольничий или думный дворянин, чей наместнический титул был значительно ниже титула второго представителя в Ответе, его наместничество – из третьего десятка. Так в Ответ к английским послам в 7113 (1604/05) г. первым был назначен боярин Степан Васильевич Годунов, наместник Псковский (5-й). Вместе с ним в Ответе был боярин Петр Федорович Басманов, наместник Белоозерский (17-й)¹⁶⁷. [c.210]

В 7153 (1644/45) г. Ответную палату, ведущую переговоры с литовскими послами и посланниками возглавлял Н.И. Одоевский (наместник Астраханский, 4-й); с ним вторым лицом был наместник Ростовский (12-й) боярин Иван Петрович Шереметев¹⁶⁸.

В ноябре 7166 (1657) г. при переговорах с послами Кизылбашского шаха Ответ возглавлял боярин князь Алексей Никитич Трубецкой, наместник Казанский (3-й). Вторым в Ответе был боярин князь Борис Александрович Репнин, наместник Великопермский (8-й), третьим – окольничий Василий Семенович Волынский, наместник Чебоксарский (27-й)¹⁶⁹.

Ответную палату при переговорах с польскими великими и полномочными послами во главе с Яном Гнинским в 7180 (1671/72) г. с русской стороны возглавлял ближний боярин Юрий Алексеевич Долгорукий, наместник Тверской (7-й). Вместе с ним в Ответ был назначен боярин князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий, наместник Суздальский (15-й)¹⁷⁰.

При комплектовании Ответной палаты для переговоров с посланниками во главу этого органа ставили человека, чей наместнический титул соответствовал второму десятку в росписи титулов. Соответственно понижался и наместнический статус всех остальных членов Ответной палаты. В 7116 (1607/08) г. в Ответ к литовским посланникам были назначены боярин князь Иван Михайлович Воротынский, наместник Вологодский (15-й). Вторым в Ответе был окольничий Иван Федорович Колычев, наместник Галичский (26-й). Третьим в Ответе был думный дворянин Василий Борисович Сукин, наместник Елатомский (33-й)¹⁷¹. В 7166 (1657/58) г. и 7167 (1658/59) гг. в Ответах с датскими посланниками во главе Ответной палаты стоял боярин князь Федор Федорович Волконский, наместник Муромский (23/24-й), а вместе с ним в Ответ был назначен окольничий Иван Афанасьевич Гавренев наместник Кашинский (37/38-й)¹⁷².

В целом очень высокая степень наместнических титулов глав Ответа и его членов, особенно при переговорах с послами, доказывает почетность службы в Ответе, которая могла быть соотнесена с почетностью службы военных воевод, превосходила почетность службы гражданских воевод. Из всех дипломатических служб в целом наиболее почетными и важными с точки зрения интересов государства были службы глав Ответа и великого посла, отправлявшегося на польский или литовский съезд. [c.211]