После покорения Казани Россия обратила свои взоры на Запад. Она испробовала силу оружия в короткой войне со шведами (1554-1557) и под влиянием первого успеха выдвинула планы покорения Ливонии и утверждения в Прибалтике.

Ливонское государство переживало трудное время. Его раздирали национальные и социальные противоречия. Князья церкви и немецкое рыцарство, постоянно пополнявшееся выходцами из Германии, господствовали над коренным населением — латышами и эстонцами.

Ливонской конфедерации недоставало политической централизации: ее члены — орден, епископства, города — постоянно враждовали между собой. Реформация усилила разобщенность. Орден и епископства остались в лоне католической церкви, но лишились прежнего авторитета. Религией дворян и бюргеров стало протестантство.

Ливонская война превратила Восточную Прибалтику в арену борьбы между государствами, добивавшимися господства на Балтийском море: Литвой и Польшей, Швецией, Данией и Россией. Россия преследовала в войне свои особые цели.

Богатые ливонские города издавна выступали в роли торговых посредников между Россией и Западом. Орден и немецкое купечество препятствовали росту русской торговли. Между тем потребности экономического развития диктовали России необходимость установления широких хозяйственных связей со странами Западной Европы.

Со времени появления англичан на Белом море в 1553 г. Россия завязала регулярные торговые сношения с Англией. Перед самой Ливонской войной московское правительство позволило англичанам устроить «пристанище корабельное» на Белом море и разрешило им «торг по всему государству по-волной». Но суровые естественные условия стесняли развитие торговли на Белом море. Гораздо больше для торговли подходило Балтийское море. Накануне Ливонской войны Россия владела обширным участком побережья Финского [102] залива, всем течением реки Невы, по которой проходил древний торговый путь «из варяг в греки». Русским принадлежал также правый берег реки Наровы, в устье которой заходили корабли многих европейских стран. Едва закончив войну со шведами, правительство решило основать морской порт в устье Наровы. В июле 1557 г. дьяк Иван Выродков построил на Нарове «город для бусного (корабельного) приходу заморским людем», первый русский порт на Балтийском море. Царь воспретил новгородским и псковским купцам торговать в ливонских городах Нарве и Ревеле. Отныне они должны были ждать «немцев» в своей земле. Но попытка наладить морскую торговлю с Западом через устье Наровы не дала результатов. Корабельное «пристанище» на Нарове было готово, а иноземные купцы продолжали плавать в немецкую Нарву.

Под давлением России ливонцы еще в 1554 г. обязались платить царю «юрьевскую дань» — деньги за владение древним городом Юрьевом (Дерптом). В XV в. эту дань ливонцы платили Пскову. Договоры Москвы с Дерптом XVI в. традиционно упоминали о «юрьевской дани», но фактически о ней давно забыли.

По соглашению 1554 г. первые выплаты должны были поступить в царскую казну в 1557 г., но обязательство не было выполнено Орденом. В 1558 г. русские войска прошли через Ливонию огнем и мечом от Пскова до Ивангорода, разорив окрестности Дерпта.

Военные действия в Ливонии приобрели серьезный оборот после того, как в Ивангород прибыли воеводы Алексей Басманов и Данила Адашев. Две крепости — немецкая Нарва и русский Ивангород — находились на противоположных берегах Наровы, друг против друга, на расстоянии пушечного выстрела. По временам тут вспыхивали перестрелки. Одна из таких перестрелок завершилась пожаром в Нарве. Улучив момент, царские воеводы переправили войска через реку и предприняли штурм. Силы, которыми располагал воевода, были ничтожны, но ливонцы не устояли перед внезапным и стремительным натиском. Неприступная крепость, основанная рыцарями на древнем новгородском рубеже, пала. [103]

В Псков был направлен воевода князь Петр Шуйский с войском. Вторгшись в Ливонию, русские в течение одной кампании заняли Дерпт и 15 других замков и городков.

В письме к Курбскому Иван IV сетовал на то, что с первых дней войны «с гермоны» советники досаждали ему порицаниями и укорами: «Какова отягчения словесная пострадах, их же несть подробну глаголати». Можно ли на основании этого заключить, что Адашев и его окружение были противниками Ливонской войны? Едва ли это так.

На что жаловался самодержец? Царь, по его собственным словам, отправил к воеводе князю Петру Шуйскому семерых гонцов, прежде чем тот предпринял наступление. Слова царя если и заключали преувеличение, то небольшое.

В Ливонии было множество каменных замков, имевших превосходные укрепления и в избытке снабженных артиллерией. В таких условиях царские воеводы действовали с большой осторожностью. Оставаясь в Пскове, Шуйский посылал «в немцы» небольшие отряды. Кампания началась с того, что Андрей Шеин и Данила Адашев разбили войско дерптского епископа. Лишь после этого воевода Василий Серебряный осадил Дерпт и принудил город к сдаче.

Два обстоятельства вызывали особое раздражение Грозного. Во-первых, ему приходилось много раз повторять свои распоряжения. Во-вторых, воеводы использовали для наступления небольшие силы.

Препирательства ( «претыкания») обнаружили тот неприятный для самодержца факт, что бояре не признают его авторитет в военных вопросах. В их неповиновении царь усматривал главную причину того, что русские войска не достигли решающих успехов в Прибалтике. «И аще бы не ваша злобесная претыкания, — писал царь Курбскому, — из Божиею помощью уже бы вся Германия была за православием».

Иван достиг тридцати лет. После победы над Казанью он поверил в свой военный талант. Лесть придворных укрепила его веру. Самодержец проявлял нетерпение. Он торопил воевод с завоеванием владений Ордена. Но Боярская дума возражала против посылки в Прибалтику главных сил русской армии. На то были свои причины. [104]

Накануне Ливонской войны Россия потерпела крупное поражение в войне с кочевниками. В 1555 г. крымский хан разгромил войско Ивана Большого Шереметева в трехдневном сражении у Судьбищ близ Мценска.

Москва недооценивала опасность войны на два фронта — на юге и в Прибалтике. Иначе невозможно объяснить тот факт, что уже после начала военных действий в Ливонии в 1558 г. царь распорядился арестовать крымских послов, что вело к разрыву мирных отношений.

Адашев и дума не были противниками войны в Ливонии. Брат правителя Данила участвовал почти во всех военных операциях в Прибалтике и получил за это титул окольничего. Но правитель и Ближняя дума надеялись избежать крупномасштабной войны в Прибалтике.

В глазах опытных политиков главную угрозу для России представляли степные кочевники. Многовековой опыт подтверждал такую оценку. Спор из-за Казани не был решен окончательно. Казанские татары просили единоверцев в Крыму о помощи. За спиной Крыма стояла могущественная Османская империя. В России не забыли о крымском нападении на Москву в 1521 г., когда Василий III обязался возобновить выплату дани Орде.

Обе стороны готовились к решающему столкновению. Планы военного разгрома Крыма вступили в фазу практического осуществления. Подобно Дмитрию Донскому, Иван должен был отправиться в степи и разгромить Орду в большом сражении. В 1559 г. слуга и боярин князь Михаил Воротынский получил приказ идти из пограничной крепости Дедилова на поле «мест смотрити, где государю и великому князю полком стояти».

По свидетельству Курбского, мудрые советники настаивали на том, чтобы царь сам возглавил поход на Крым: «...стужали, да подвигнется сам, с своею главою, со великими воиски на Перекопского».

В преддверии крымского похода Адашев и Висковатый провели мирные переговоры с Орденом, используя посредничество Дании. Россия предоставила магистру Ордена перемирие на полгода. Характерны сроки перемирия — с мая по [105] ноябрь. Именно на эти месяцы приходились опустошительные татарские набеги. Готовясь к решительному столкновению на южной границе, русское правительство должно было заключить перемирие на западных рубежах.

В конечном счете ожидаемое вторжение не состоялось. Хан Девлет-Гирей с Ордой вышел к русской границе в районе Верхнего Дона и Мечи. Тут он узнал, что царь с войском отложил поход в Ливонию и находится в Москве. Крымцы повоевали в пограничных уездах и отступили в степи.

Иван IV требовал окончательного разгрома Ливонского ордена. Его советники считали, что сопротивление ливонцев сломлено и для завершения войны достаточно будет дипломатических мер. До истечения перемирия магистру надлежало явиться в Москву «да за свои вины добити челом на всем том, как их государь пожалует». Но Москва так и не дождалась магистра.

Значение разногласий по внешнеполитическим вопросам не следует преувеличивать. Они тревожили Грозного не сами по себе. Царя не удовлетворяла прежде всего та роль в военном руководстве, которую отвела ему дума. Советники прельщали самодержца славой покорителя Крыма, защитника православия от басурман. Но на южных границах никаких сражений не произошло. Крымская кампания принесла лавры одному Даниле Адашеву, возглавившему морскую экспедицию к крымским берегам.

Война в Прибалтике, блистательно начавшаяся, грозила обернуться дипломатическим и военным поражением. Магистр Кетлер отверг московский ультиматум и подписал договор с литовцами. Орден перешел под протекторат короля Сигизмунда II. Договор круто изменил ход войны. Конфликт с Ливонией стал стремительно перерастать в войну с Литвой и Польшей в тот момент, когда Россия ввязалась в войну с Крымским ханством.

Рыцари использовали перемирие, предоставленное им Москвой, для сбора военных сил. За месяц до истечения срока перемирия орденские отряды появились в окрестностях Юрьева и нанесли поражение русским отрядам, находившимся там. Воеводы потеряли более 1000 человек убитыми. [106]

Царь намеревался без промедления ехать в Ливонию, чтобы исправить положение. Бояре отговорили его. Выбор Грозного пал на Курбского. Беседуя с ним, Иван сказал: «Принужден бых... або сам итти сопротив Лафлянтов, або тебя, любимого моего (Курбского), послати, да охрабрится паки воинство мое».

Вслед за Курбским в Ливонию двинулся воевода Мстиславский. На дворе была осенняя распутица, и царская рать застряла в грязи на столбовой дороге из Москвы в Новгород. В это время стало известно о появлении татар на южной границе.

Военные осложнения вызвали растерянность в Боярской думе. Царю сообщили о военных неудачах в то время, когда он был на богомолье в Можайске, куда он выехал по случаю болезни жены. Адашев и Сильвестр настаивали на срочном возвращении царя в Москву. Иван рискнул отправиться в путь вместе с тяжелобольной царицей. После утомительного переезда царская семья прибыла в столицу, но оказалось, что особых причин для спешки не было: гарнизон Юрьева отбил нападение ливонцев, татары отступили в степи.

При таких обстоятельствах произошло резкое объяснение между царем Иваном и его наставниками.

Размолвка с ближайшими советниками грозила перерасти в столкновение с думой. В 1559 г. царь отправил князя Дмитрия Курлятева на воеводство в Юрьев Ливонский. Князь был одним из самых влиятельных членов Ближней думы, и его назначение было равносильно почетной ссылке. (Позже подобное же назначение получил Курбский.) Курлятева удалили из столицы на год. Сильвестр не смог оградить его от царского гнева.

Еще более важное значение имела другая отставка. Едва ли не лучшим полководцем XVI в. был князь Александр Горбатый-Суздальский. Ливонская война вступила в затяжной период. Россия как никогда нуждалась в выдающихся военачальниках. Но Горбатый получил последнее воеводское назначение летом 1559 г., после чего не получал новых воеводских постов.

Горбатый был отставлен от руководства военными делами. Царь осуществил свое давнее намерение. В Ливонию были [107] впервые двинуты очень крупные силы, отозванные с южных границ. По свидетельству Курбского, в Дерпт прибыли 30 000 конных и 10 000 пеших воинов.

Грозный придавал кампании особое значение, поэтому вслед за Курбским в действующую армию выехал Алексей Адашев.

Царские воеводы наголову разгромили отборное рыцарское войско под Эрмесом и заняли резиденцию магистра — замок Феллин. Победителям досталась почти вся артиллерия Ордена. После неудачной осады небольшого замка Пайды (Вейсенштейна) наступление русских войск приостановилось. Отказ от решительных действий связан был с тем, что воеводы опасались удара со стороны находившихся под Ригой литовских войск. Правитель стремился избежать войны с Польско-Литовским государством.

Адашев был, без сомнения, одной из самых ярких фигур среди государственных деятелей России XVI в. Некоторые современники считали его подлинным правителем государства. Адашев любил справедливость, сурово карал приказных, повинных во взяточничестве, не терпел боярской волокиты в судах. Осведомленный столичный летописец писал об Адашеве: «А как он был во времяни, и в те поры Руская земля была в великой тишине и во благоденстве и управе... кой боярин челобитной волочит, и тому боярину не пробудет без кручины от государя, а кому молвит хомутовкою (упрекнет за плутни), тот болши того не бей челом, то быслъ в тюрьме или сослану».

Курбский видел в Адашеве мученика, пострадавшего от тирании царя Ивана. В соответствии с этой установкой он составил его биографию — благочестивое житие нового мученика. Боярское свидетельство пристрастно. Но его невозможно [108] отбросить, так как оно находит подтверждение в источнике независимого происхождения — столичной летописи. «А житие его было, — писал об Адашеве современник, — всегда пост и молитва безпрестани, по одной просвирке ел на день».

В некоторых нравах, отметил Курбский, Адашев отчасти походил на ангела. Ангелоподобность костррмского дворянина заключалась в его благочестии, преданности букве и духу православия. В умерщвлении плоти первый сановник государства старался превзойти монахов. Его дом всегда был полон каликами перехожими и юродивыми. Не довольствуясь щедрой раздачей милостыни, Адашев завел богадельню. В ней он приютил много десятков больных ( «прокаженных»), «тайне питающе, обмывающа их, многажды же сам руками своими гной их отирающа». Уход за страдальцами требовал времени и сил.

Самой примечательной фигурой среди приживалок в доме правителя была некая полька Мария, носившая, как видно, не без основания прозвище Магдалыня. Она была обращена Адашевым из католичества в православие. Своим благочестием она старалась сравняться с покровителем. Эта «великая и превосходная посница многажды в год единова в седмицу вкушающи» (питалась раз в неделю), а на теле носила «вериги тяжкие железные».

Адашева отличала склонность к компромиссам. Ему недоставало решимости идти напролом, проводить крутую ломку отжившего. На его политические воззрения оказали влияние сочинения дворянских публицистов. Но в своей практической деятельности он не мог следовать их радикальным программам.

Военные действия в Прибалтике приобрели широкий размах. В ходе кампании наметился перелом. Не было ничего удивительного в том, что Грозный направил Адашева в Ливонию. Само по себе это назначение не было знаком царской немилости. Монарх привык посылать любимца туда, где назревали решающие события.

Правитель наконец-то смог воспользоваться плодами реформы местничества, проведенной им самим. В последнем ливонском походе он был назначен третьим воеводой большого [109] полка князя Ивана Мстиславского. Пост помощника главнокомандующего был самым высоким из всех постов, которые когда-нибудь занимал любимец царя.

Мстиславский не отличался сильным характером и не имел за спиной военных побед. Направляя в Прибалтику Адашева, царь, надо полагать, предписал ему действовать без промедления и решительно. Правитель не смог выполнить наказ государя и должен был поплатиться за это.

30 августа 1560 г. Мстиславский и Адашев донесли царю о взятии замка Феллин и назначении в эту крепость воеводы Очина Плещеева. В ответ Иван IV приказал сменить воевод и послать в Феллин братьев окольничих Алексея и Данилу Адашевых. Замок был как бы на острие русского копья, направленного в глубь Ливонии. И на этот раз правитель был послан в самую опасную точку. Но главным было не это. Адашев был смещен с поста помощника главнокомандующего, что явилось знаком прямой царской немилости.

Иван IV был последователен в своих действиях. Сразу после назначения Адашева в Феллин он велел отобрать у временщика все его земли в Костромском уезде — село Борисоглебское со слободой и сельцом, с 55 деревнями. К 9 октября 1560 г. Поместный приказ выписал грамоту на эти земли боярину Ивану Меньшому Шереметеву, ближайшей родне Романовых-Захарьиных.

Грозный не желал уничтожить преданного советника. Он наделил опального обширным поместьем в Новгороде. По площади новгородские владения в три раза превосходили утраченные костромские. Но северные земли с их болотами и мхами уступали костромским. К тому же новые владения были государственными и могли быть в любой момент отобраны в казну. На некоторое время Адашев стал самым крупным из новгородских помещиков.

В 1550 г. в тысячу лучших слуг вошли дворяне как Московской, так и Новгородской земель. Однако в Дворовой тетради 1552 г. с полным списком московского Государева двора новгородцы отсутствовали. Разделение было связано с тем, что из-за бездорожья поездки новгородцев ко двору в Москву были непосильны [110] для новгородских детей боярских. Удовлетворив требование новгородцев, власти отказались от посьшки новгородских отрядов на восточные окраины и возложили на них обязанность вести военные действия в Прибалтике.

Пожалование Адашеву новгородского поместья свидетельствовало, что отныне он должен был сосредоточить всю свою деятельность на том, чтобы довести до победного конца войну за Ливонию.

Адашев недаром стремился ограничить местнические порядки. Они в конечном счете и погубили его карьеру. В Феллин Алексей прибыл не один, а вместе со вторым воеводой Осипом Полевым, своим земляком. В дворовом списке по Костроме Полевы были записаны выше Адашевых. Воспользовавшись этим обстоятельством, Осип затеял местнический спор с Адашевыми и выиграл его.

Вслед за тем Адашева перевели в Юрьев Ливонский под начальство боярина князя Дмитрия Хилкова. Судя по летописи, Хилков якобы отказался исполнить приказ государя о назначении Алексея «нарятчиком» (что именно должен был «наряжать» окольничий, неясно). Адашев просил о служебном назначении многажды, а боярин каждый раз отказывал ему, может быть, в ожидании инструкций из Москвы.

Сильвестр, остававшийся в Москве после отъезда Адашева в Ливонию, предпринимал отчаянные попытки предотвратить его отставку. Но успеха не добился. Тогда он объявил царю, что намерен уйти на покой в монастырь. Иван не стал удерживать своего старого наставника и, благословив, отпустил в Кириллов монастырь.

Царь не стал мстить родне священника. Государев дьяк Анфим, сын Сильвестра, был переведен из Москвы в пограничную крепость Смоленск, где и продолжал служить по крайней мере четыре года.

Сам Сильвестр имел возможность увезти с собой в Кириллов свою библиотеку, а также имущество и казну. В неизвестное время он отправил в Соловецкий монастырь шестьдесят шесть своих книг и более двухсот рублей денег. Сумма по тем временам была очень большой. Такую же сумму царь пожертвовал в [111] Кириллов на устройство своей кельи. Сильвестр прожил в монастыре немало лет, не подвергаясь гонениям.

Противники Сильвестра и Адашева старались убедить царя в том, что ему пора избавиться от опеки со стороны наставников и править самодержавно, по своей воле. Они старались пробудить самолюбие государя, говоря, что бывший правитель пользуется большей популярностью в народе и среди дворян, чем сам монарх. «А к тому любяще их (Сильвестра и Адашева) все твое воинство и народ, нежели тобя самого».

Наставники государя давно враждовали с Захарьиными и старались ограничить влияние царицы Анастасии при дворе. В начале августа 1560 г. Анастасия умерла, и ее братья постарались убедить всех, будто ее «счаровали» (околдовали) враги. Захарьины указывали на Адашева. Это свидетельство Курбского находит прямое и недвусмысленное подтверждение в письмах Грозного. «А и з женою, — писал Иван IV, — вы меня про что разлучили? Только бы вы у меня не отняли юницы моея, ино бы Кроновы жертвы не было».

Подозрение в колдовстве пало на приживалку Алексея Марию Магдалыню. Позднее она была казнена вместе с пятью сыновьями как «черовница и Алексеева согласница».

Адашев был думным человеком и правителем. Лишить его думного чина и вотчин можно было только с помощью боярского суда. Нет ничего невероятного в сообщении Курбского о том, что отставка Адашева обсуждалась в Боярской думе в присутствии митрополита и высшего духовенства. Митрополит Макарий просил допустить Адашева в столицу, с тем чтобы решить вопрос о его судьбе в присутствии обвиняемого. Но Макарию возражали архимандрит митрополичьего Чудова монастыря Левкий, старец Мисаил Сукин, монах Васьян Бесный. Опираясь на их поддержку, Захарьины и их приспешники настояли на заочном разбирательстве. Адашев просил царя дать ему правый суд. Но его послания были перехвачены Захарьиными.

Обвинительный акт с перечнем провинностей правителя, одобренный самодержцем, был оглашен в думе, что решило исход дела. [112]

О последних днях Адашева нет достоверных данных. Одна из летописей сохранила глухое известие, будто в Юрьев прибыл специальный гонец с царским повелением убить бывшего правителя. Гонец действительно был прислан, но для того, чтобы узнать причину смерти Алексея.

Курбский утверждал, что в Юрьеве Адашев два месяца содержался «под стражею». Если так оно и было, то непонятно, почему у опального не отобрали в казну его огромное поместье? Более того, вдова Алексея Адашева оставалась владелицей мужнина поместья еще 12 лет. Факт беспрецедентный. Не подтверждает ли он, что жена Алексея действительно была родственницей царицы? Если бы не заступничество влиятельных лиц, вдове выделили бы в лучшем случае небольшое поместье на прожиток.

Адашев не выдержал свалившихся на его голову бед и «в недуг огненый впал». Он умер от нервной горячки. Его недруги в Москве тотчас стали распространять слухи о том, что он отравился. Встревоженный монарх прислал в Юрьев ближнего дворянина князя Андрея Телятевского. Посланец произвел дознание о причинах гибели Адашева и составил отчет. Этот документ хранился в царском архиве: «Обыск князя Ондрея Петровича Телятевского в Юрьеве Ливонском про Олексееву смерть Адашева». Царя тревожила людская молва, приписавшая ему смерть недавнего любимца.

Падение правителя непосредственно не повлекло за собой крупных политических потрясений. Думного чина лишился брат Алексея Адашева Данила. От службы был отставлен Игнатий Вешняков. Многочисленные соратники временщика, а равно и его ставленники, избежали преследований, но должны были заново присягнуть на верность государю и его детям.

Расставшись с наставниками, царь постарался искоренить самую память о них. Что считалось при Сильвестре хорошим тоном, подверглось теперь осмеянию. На смену унылому постничеству пришли роскошные пиры и потехи. Царь приглашал во дворец своих тайных недоброжелателей-бояр и принуждал их пить «чаши великие». В потешной компании царя заведен был такой порядок. Первую чашу, полную «зело [113] пьяного пития», выпивал сам Иван, такие же чаши подносили остальным пирующим, пока все не упивались до неистовства и «обоумертвия». Если кто-нибудь из гостей упирался и отказывался осушить кубок, его корили тем, что он «недоброхотен» царю, что из него еще не вышли «дух и обычай» Сильвестра и Адашева.

Попойки во дворце коробили ревнителей благочестия. Царь признавал свое «неблагочиние», но утверждал, что происшедшие при дворе перемены отвечают высшим интересам государства. Играми и потехами, говаривал Иван, он хотел добиться популярности среди народа и дворян, «сходя к немощи их, точию дабы нас, своих государей, познали, а не вас (бояр) изменников!» Иван старался укрепить свой престиж любыми средствами. В этом ему немало помогло духовенство. Через полтора десятилетия после царской коронации послы константинопольского патриарха привезли в Москву решение Вселенского собора, подтвердившее право московита на царский титул. Глава Вселенской Православной Церкви освятил своим авторитетом власть православного московского царя. Затеянные по этому поводу пышные богослужения призваны были упрочить власть Грозного.

Готовясь к войне с Литвой, правительство послало в Крым посольство для заключения мира. Подобный шаг знаменовал окончательный отказ Москвы от «наследства» Адашева в сфере восточной политики. Настойчивые поиски мира с Крымом объяснялись неблагоприятным для России оборотом дел в Ливонии. Вслед за Литвой в Ливонскую войну вмешались крупнейшие прибалтийские государства — Дания и Швеция, принявшие участие в разделе ливонского наследства. В апреле 1560 г. герцог Магнус, брат датского короля, вступил во владение островом Эзель. Спустя месяц Ревель и Северная Эстония перешли под власть Швеции. [114]

Задавшись целью предотвратить создание широкой антирусской коалиции в Прибалтике, московское правительство заключило союзный договор с Данией, предоставило 20-летнее перемирие шведам и обратило все свои силы против Литвы. Русское командование решило нанести удар по Полоцку, ключевой пограничной крепости, закрывавшей пути на литовскую столицу Вильну. В наступлении на Полоцк участвовали почти все вооруженные силы страны: 18 105 дворян (их сопровождали до 20 000-30 000 вооруженных холопов), 7219 стрельцов и казаков, более 6000 служилых татар. Общая численность ополчения составляла 31 546 человек, а вместе с вооруженными холопами — около 50 000-60 000 человек.

В январе 1563 г. многочисленная русская рать выступила из Великих Лук к Полоцку. Неширокая полоцкая дорога не могла вместить всей массы войск и обозов. Армия ежечасно застревала в лесных теснинах среди болот. Под конец полки утратили всякий порядок, пехота, конница и обозы перемешались между собой, и движение вовсе застопорилось. Порядок был восстановлен с большим трудом. Царь с приближенными самолично разъезжал по дороге, «разбирал» людей в заторах. Самым деятельным его помощником был расторопный обозный воевода князь Афанасий Вяземский, впервые обративший на себя внимание царя.

В первых числах февраля русская армия вышла к Полоцку и приступила к его осаде. Придвинув артиллерию к полоцкому острогу, воеводы бомбардировали и разрушили стены крепости. Литовцы вынуждены были укрыться в Верхнем замке. Во время внезапного ночного нападения литовцы попытались захватить русские батареи, но боярин Шереметев с передовым полком отбил вылазку. В бою ядро «погладило» боярина «по уху», и его место занял князь Кашин. На другой день воевода князь Репнин расставил батареи внутри сожженного острога и в течение двух суток бомбардировал Верхний замок. В городе во многих местах возникли пожары. На рассвете 15 февраля гарнизон Полоцка сдался на милость победителей. [115]

Овладение Полоцком было, пожалуй, моментом высшего успеха России в Ливонской войне, после которого наметился спад, ознаменовавшийся военными неудачами и бесплодными переговорами. Москва отказалась признать захват шведами замка Пайда на границе русской Ливонии. Раздраженный шведскими притязаниями, царь Иван обратился к королю Эрику XIV с грубым выговором, «а писал к королю... многие бранные и подсмеятельные слова на укоризну его безумию». Бранчливое письмо царя могло серьезно осложнить русско-шведские отношения, но шведский король находился в столь трудном положении, что безропотно проглотил все оскорбления.

Несколько позже царь Иван, будучи недоволен действиями датчан, написал грубое письмо датскому королю, которое датский посол не решился передать по назначению.

Письма Грозного к шведскому и датскому королям были своего рода вехой в истории московской дипломатии. Они показали, что в период после падения Полоцка влияние 33-летнего царя Ивана на государственные дела резко возросло. Определяя внешнюю политику России, Иван руководствовался больше собственными нетерпением и высокомерием, нежели трезвым расчетом.

Заключив перемирие с литовцами под Полоцком, Грозный вызвал в Москву королевских послов и решительно потребовал от них очищения Ливонии до Двины. Послы отклонили эти требования и выехали на родину. Следом за ними в Литву двинулись царские рати.

В соответствии с военными планами Москвы армия, шедшая из Полоцка, должна была соединиться с армией из Смоленска на неприятельской территории для наступления на Минск. По-видимому, литовцы знали о замыслах русских. Они сосредоточили все свои силы против полоцкой армии и в битве под Улой разгромили ее, не допустив объединения двух русских армий. Смоленская армия вынуждена была спешно покинуть пределы Литвы. Неудача под Улой ухудшила военное положение России. Крымский хан отказался от союза с Москвой. [117]

Иван IV желал заранее подготовить наследника к его будущей роли. После вступления во второй брак он распорядился выделить 7-летнему царевичу Ивану и его младшему брату Федору особый двор в Кремле е отдельным штатом прислуги. При царевичах была образована своя Боярская дума во главе с боярином Василием Яковлевым-Захарьиным и свояком царя князем Василием Сицким-Ярославским. В письме к Курбскому Грозный сетовал, что для бояр «Прозоровского полътараста четьи Федора сына дороже». Приведенные слова дают основания предположить, что отец выделил царевичам вотчинные владения. На суде Сицкий, как боярин царевича Федора, отстаивал его земельные интересы. По завещанию отец намеревался передать Федору вместе с Ярославлем все вотчины Ярославских князей, перешедшие в казну. Спор произошел из-за 150 четвертей, на которые претендовали одновременно Дворец и князь Прозоровский-Ярославский. Боярский суд во главе с Курлятевым, как видно, не мог разобраться в запутанном поземельном деле и обратился за разъяснениями к государю, что привело венценосца в ярость. Обращаясь к Курбскому, Грозный напомнил ему об обидном «утеснении»: «...явленно, еже с Курлятевым нас хотесте судить про Сицково».

Выделенные царевичам вотчины должны были обеспечить продовольствием Сытенный, Кормовой и Хлебенный приказы ( «Кормового ж дворца дворовые люди, которые были у царевичев»).

Отец Грозного Василий III вершил дела в кругу нескольких доверенных советников — «сам-третий у постели». Иван IV, отставив Сильвестра и Адашева, попытался возродить отцовские порядки. В связи со вступлением во второй брак он дополнил свое завещание несколькими важными распоряжениями. В случае своей смерти Иван приказал образовать при царевичах опекунский совет. Следуя по стопам Василия III, он назначил себе семь душеприказчиков. Облеченные регентскими полномочиями бояре принесли присягу на верность наследнику [117] и скрепили подписями специальную «запись», сохранившуюся до наших дней. Как видно, Грозный во всем следовал отцовскому примеру. Тем не менее опекунский совет, созданный им, казался бледной тенью первой семибоярщины.

Иван IV сделал старшим регентом племянника — князя Мстиславского, фигуру вполне бесцветную, и ввел в опекунский совет бояр Данилу Романовича и Василия Михайловича Юрьевых-Захарьиных, Ивана Петровича Яковлева-Захарьина и Федора Ивановича Умного-Колычева, а также князей Андрея Телятевского и Петра Горенского, не имевших боярского чина. Из пяти бояр, входивших в регентский совет, трое принадлежали к семье Захарьиных, а четвертый был их однородцем. Фактически в новой боярской комиссии распоряжались родственники умершей царицы Анастасии, не пользовавшиеся авторитетом и популярностью среди знати. К ним присоединились молодые друзья царя — Телятевский и Горенский — люди новые и никому не известные.

Вне нового правительства остались не только старшие удельные князья — Старицкие и Бельские, но и руководители Боярской думы — ближние бояре князь Дмитрий Курлятев, Иван Шереметев и Михаил Морозов, покоритель Казани князь Александр Горбатый и другие лица.

Знать легко простила бы Грозному отставку его худородных советников Адашева и Сильвестра, но она не желала мириться с покушением на прерогативы думы. Попытки Ивана править единодержавно, без совета с великими боярами, с помощью нескольких своих родственников вызвали повсеместное негодование. Кичившаяся своей «царской кровью» аристократия всегда с пренебрежением взирала на родню Анастасии Захарьиной. Теперь их стали считать узурпаторами.

Захарьиным в самом деле удалось сосредоточить в своих руках все нити правления. Когда царь по случаю второго брака «разделился» с сыновьями, Захарьины возглавили думу и двор царевичей. Отныне в отсутствие Грозного управление государством переходило формально в руки малолетнего наследника, фактически в руки Захарьиных. [118]

Прекрасно сознавая значение новых органов управления — приказов, Захарьины попытались взять под контроль приказной аппарат. Их ставленник Никита Фуников, подвергшийся опале при Адашеве, был возвращен из ссылки и возглавил центральное финансовое ведомство — Казенный приказ. Сподвижник Фуникова дьяк Иван Висковатый стал государственным печатником. Важнейшая приказная документация теперь должна была проходить утверждение в канцелярии Вискова-ого, хранителя царской печати. Новый «канцлер» (так называли его иностранцы) начал свою деятельность с того, что заменил «меньшую» великокняжескую печать большой печатью, украшенной символом самодержавия: «Орел двоеглавной, а середа его человек на коне, а на другой орел же двоеглавной, а середи его инърог» (единорог).

Фактическое отстранение вождей аристократической думы и попытки возврата к единодержавному правлению привели к тому, что влияние высшей приказной бюрократии заметно возросло. Идеолог боярства Курбский, переживший падение Избранной рады, самым решительным образом протестовал против ущемления привилегий знати и передачи функций управления в руки приказных бюрократов. Писарям русским, утверждал он, «князь великий зело верит, а избирает их ни от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичей или от простого всенародства, а то ненавидячи творит вельмож своих».

Не менее резкое суждение о новых сановниках высказывал другой защитник старины, Тимоха Тетерин, выходец из старой дьяческой фамилии. Царь больше не верит боярам, писал Тетерин одному знатному боярину, есть у него «новые верники-дьяки... у которых дьяков отцы вашим (бояр) отцам в холопстве не пригожалися, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют».

Борьба за власть разъединила царскую родню.

Двоюродный дядя царя по матери Василий Михайлович Глинский получил боярский чин в 1560 г. Его отец был регентом при малолетнем Иване IV, и князь рассчитывал занять [119] подобающее место в опекунском совете при царевиче Иване. Но Захарьины не допустили его в совет. В июле 1561 г. царь подверг дядю опале. Вслед за ним опале подверглись многие другие лица, принадлежавшие к высшей знати.

Иностранцы (немец Буссов, поляк Немоевский) описали церемонию царской опалы. Опальному объявляли вину, после чего подвергали весьма своеобразной казни — выщипывали волосы из бороды. Дернуть за бороду значило нанести человеку страшное бесчестье. Борода была символом боярской чести. Впавший в немилость сановник должен был носить черные одежды и выказывать смирение, снимая шапку перед встречными.

Неизвестно, в чем конкретно обвиняли опального Глинского, но он недолго пробыл в опале. По ходатайству Макария он был прощен, но с него взяли поручную запись. Боярин признался, что преступил перед государем, и взял на себя обязательство «не ссылатися ни человеком, ни грамотами» с польским королем, немедленно выдать властям людей, которые учнут с ним «думати о литовской посылке и отъезде», не приставать к лихим людям «в уделех».

Знать литовского происхождения первой отреагировала на перемены в Русском государстве. Близкой родней Глинских был князь Дмитрий Вишневецкий. Когда в Москве возник проект образования в Кабарде вассального Черкасского княжества, Иван IV предложил трон Вишневецкому. В 1560 г. князь выехал в Пятигорск. Однако уже летом 1561 г. он был сведен «с государства», после чего уехал на Днепр и завел тайные сношения с Сигизмундом II. 5 сентября князь получил королевскую охранную грамоту на въезд в Литву. В ноябре он явился в Москву, где назревали важные события.

В январе 1562 г. власти арестовали главу Боярской думы князя Ивана Бельского, владельца Луховского удельного княжества. Бельские также были литовскими выходцами. При аресте у князя были найдены королевские охранные грамоты с приглашением к отъезду в Литву, а также роспись пути до литовской границы. Глава думы повинился в том, что ссылался с Сигизмундом II и грамоту от него «опасную взял, что мне к [120] нему ехати». Царь подверг Бельского опале и три месяца держал под стражей. Удельное княжество перешло в казну.

Измена была налицо. Но Бельский избежал наказания по причинам, о которых можно судить лишь предположительно. Удельный князь был близкой родней царя по мужской линии, а, кроме того, его мать была двоюродной сестрой государя. Иван Бельский получил боярский чин после падения Адашева, менее чем за год до опалы. Иван IV добивался покорности от Боярской думы и желал поставить во главе ее своего родственника, молодого боярина, который был бы вполне ему послушен. Примечательно, что за Бельского не заступился никто из старших бояр, считавших себя униженными. Главный поручитель по опальном был князь Семен Микулинский, никогда не входивший в ближайшее окружение царя и записанный в списке думы по Дворовой тетради девятнадцатым. Другие поручители — князь Иван Троекуров, Юрий Кашин и Михаил Репнин — были записаны в конце того же списка. Поручители князь Федор Оболенский и Владимир Морозов стали боярами скорее всего уже после ареста Бельского или незадолго до его ареста.

Вывод очевиден. Самые влиятельные силы в думе остались в стороне от конфликта между царем и его родней. Более того, старшие бояре надеялись извлечь выгоду из придворной ссоры и пересидеть новоиспеченного главу думы.

Кроме малозначительных бояр, за Бельского поручились свыше сотни княжат и детей боярских из состава Государева двора. В случае побега опального за рубеж поручители должны были выплатить 10 000 рублей и ответить своей головой, иначе говоря, жизнью.

Под давлением думы и духовенства власти прекратили расследование. Это позволило князю Вишневецкому беспрепятственно покинуть Москву. Вслед за тем он бежал за литовский рубеж.

Единственными сообщниками Бельского были объявлены трое незнатных дворян, занятых в подготовке его побега. Всех их примерно наказали. Бельскому вернули удел и пост главы думы. [121]

Ливонская война продолжалась и требовала огромных расходов. Новое правительство должно было позаботиться о пополнении фонда государственных земель, чтобы обеспечить поместьями обедневших дворян и дворянских «новиков», приспевших в службу. Захарьины не осмелились посягать на монастырские земли, но они не забыли о проектах землемерия — уравнения в землях, то есть об изъятии в казну излишков земли у богатых землевладельцев и передаче их оскудевшим служилым людям. Сподвижники царя имели все основания рассчитывать на то, что меры такого рода обеспечат им популярность среди дворян.

Столкнувшись с неповиновением знати, Иван IV пришел к мысли, что ему не одолеть «непослушников», пока те владеют огромными земельными богатствами. Полемизируя с Курбским, царь объявил, что намерен ограничить княжеское землевладение по примеру деда и отца. По его указанию руководители приказов приступили к разработке Уложения о княжеских вотчинах, получившего силу закона после утверждения в думе 15 января 1562 г. Новое Уложение категорически воспрещало княжатам продавать и менять старинные родовые земли. Выморочные княжеские владения, которые доставались прежде монастырям, теперь объявлены были исключительной собственностью казны. Братья и племянники умершего князя-вотчинника могли наследовать его земли лишь с разрешения царя. У вдов и дочерей «великие вотчины» отбирались с известной компенсацией. Правительство заявило о своем решении пересмотреть все сделки на княжеские вотчины, имевшие место после смерти Василия III и до момента введения в жизнь Уложения о службе 1556 г. Все княжеские вотчины, перешедшие в руки «иногородцев», подлежали теперь отчуждению в казну с известной компенсацией либо безвозмездно. Приговор четко очертил круг семей, на которые распространялось действие нового земельного закона. В этот круг входили некоторые удельные фамилии (например, Воротынские) и вся суздальская знать (князья Суздальские-Шуйские, Ярославские, Ростовские и Стародубские). Ограничения не распространялись, однако, на крупнейших удельных владык (князей Старицких, Глинских, [122] Бельских, Мстиславских), из чего следует, что земельная политика начала 60-х годов не приобрела последовательного антиудельного характера.

Княжеская аристократия отнеслась к новым земельным законам резко враждебно. Курбский обвинил Грозного в истреблении суздальской знати и разграблении ее богатств и недвижимых имуществ. Его гневные жалобы с очевидностью показали, сколь глубоко меры против княжеско-вотчинного землевладения задели интересы родовой знати. Бояре громко жаловались на нарушение старинных привилегий думы.

Новое земельное Уложение не затрагивало интересов руководителей думы в лице Бельских и Мстиславских. В ином положении оказались трое наследников Воротынского удела, не связанных родством с династией. При разделе княжества лучшую треть получил старший из наследников — князь Владимир. После смерти Владимира выморочная треть перешла в руки его вдовы, но на нее претендовали также двое младших братьев Воротынских — Михаил и Александр.

Удельное княжество Воротынских было их наследственной родовой вотчиной. Их владения включали крепости Одоев, Новосиль, Перемышль. Удельная армия, по словам Курбского, насчитывала несколько тысяч воинов.

Согласно официальной версии, князь Михаил «погрубил» государю. Видимо, он требовал возврата выморочной доли удельного княжества. Это отразилось на его карьере. «Порода» и воинские заслуги давали Михаилу право на присвоение боярского чина. Он так и не получил его, но уже при Адашеве ему был пожалован почетный титул «слуги». На Александра Воротынского Иван IV держал «гнев великой» со времени своей свадьбы в 1561 г. Тем не менее в 1562 г. младший из братьев Воротынских стал боярином.

Имя Воротынских было названо в Уложении 1562 г. После издания нового закона Воротынские потеряли всякую надежду на возвращение им главных городов княжества. Прошло немногим более полувека с тех пор, как Воротынские покинули Литву и стали служить Москве. [123]

Литовские власти нимало не сомневались, что Воротынские пострадали из-за того, что их владения располагались на литовском рубеже и двое братьев готовились бежать из России.

15 сентября 1562 г. Грозный наложил опалу на братьев Воротынских «за их изменные дела». Слугу Михаила отправили в тюрьму на Белоозеро. Его брата посадили «в тын» на посаде в Галиче.

Дума и духовенство пытались заступиться за Воротынских, но добились помилования лишь для младшего из братьев. За Бельского вступились немногие младшие бояре, за Александра Воротынского — все руководство думы: Иван Бельский, Иван Мстиславский, князь Андрей Ногтев-Суздальский, трое князей Оболенских, а также Алексей Басманов. Бояре и дети боярские из состава Государева двора поручились за Воротынского наибольшей суммой в 15 000 рублей.

В апреле 1563 г. ходатайство митрополита способствовало тому, что князь Александр Воротынский получил свободу. Опальный с трудом пережил катастрофу. Через год-два после освобождения он ушел в Троице-Сергиев монастырь и там умер.

Одновременно с удельными владыками гонениям подверглись «великие бояре», которые были подлинными вершителями дел при Адашеве. Власти объявили опалу бывшему ближнему боярину князю Дмитрию Курлятеву, главному покровителю Сильвестра. Официальная летопись нарочито туманно повествует о неких «великих изменных делах» Курлятева, но не разъясняет, в чем они состояли. Помимо летописи о деле Курлятева упоминает также опись царского архива XVI в. После суда над Сильвестром Курлятев уехал на воеводство в Смоленск, откуда прислал царю грамоту. Эта грамота попала в архив и была описана следующим образом: «Да тут же грамота княж Дмитреева Курлятева, что ее прислал государь, а писал князь Дмитрий, что поехал не тою дорогою, да и списочек воевод смоленских». На первый взгляд оправдательная грамота воеводы Курлятева не имела большого значения. Но в глазах царя она обладала каким-то особым смыслом, ибо он передал документ в архив, служивший хранилищем самых важных государственных бумаг. [124]

Загадочные документы по делу Курлятева ставят перед исследователем ряд вопросов. Почему смоленский воевода стал оправдываться перед царем, что поехал не той дорогой? Куда он мог заехать из крепости, стоявшей на самой литовской границе? Само собой напрашивается предположение, что Курлятев предпринял попытку уйти из Смоленска в Литву, но был задержан и старался доказать царю, будто заблудился в дороге. То, что он «заблудился» со всем своим двором и вооруженной свитой, вызвало особое подозрение у властей и послужило уликой против опального. Недаром царь приложил к «делу» Курлятева список смоленских воевод, «в котором году сколько с ними было людей», и велел хранить его вместе с отпиской боярина.

Становится понятным и тот факт, что Курлятев, посланный в Смоленск на год, в действительности пробыл там очень недолго и до истечения срока был смещен с воеводства. Ненавистного царю «великого боярина» вместе с сыном постригли в монахи и отослали «под начало» в отдаленный монастырь на Коневец на Ладожском озере.

Царь не мог без раздражения вспоминать само имя Курлятева. В письме к Курбскому он писал: «А Курлятев был почему меня лутче? Ево дочерем всякое узорочье покупай — благословно и здорово; а моим дочерем — проклято да заупокой». Может быть, боярин пострадал за неосторожные слова по поводу своих и царских дочерей? Едва ли. Скорее, причина заключалась в другом. По обычаю люди подносили подарки ближним по случаю рождения детей в семье. Придворные не скупились на подарки дочерям всесильного вельможи Курлятева, стараясь снискать его благосклонность. В то же время царевны вместо подарков удостаивались заупокойной службы. Все они умерли во младенчестве. Грозный был уверен, что его жена и дочери приняли смерть из-за того, что их «сча-ровали» и прокляли лихие люди.

В конце концов самодержец выместил гнев на всей семье Курлятевых. Жена Курлятева и ее дочери были насильственно пострижены и отвезены в глухую Челмогорскую пустошь в окрестностях Каргополя. [125] Курбский назвал расправу с Курлятевым и его малолетними детьми «неслыханным беззаконием».

Отстранение от власти наиболее влиятельных лиц фактически привело к образованию боярской оппозиции. Лишенная возможности противодействовать произволу царя, аристократия все чаще обращала взоры в сторону Польско-Литовского государства, где шляхетские вольности были ограждены законами. Магнаты в Польше обладали могуществом, а королевская власть была выборной. Король не мог занять трон без согласия вельмож.

Сведения, поступавшие из России, вдохновляли военную партию в Польше. В тронной речи перед польским сеймом Сигизмунд говорил, что стоит войску польскому вступить в пределы Московии, как многие бояре и благородные воеводы, притесненные тиранством изверга, добровольно пристанут к его королевской милости и перейдут в его подданство со всеми своими владениями.

Российская аристократия рассчитывала на помощь западных соседей. Но еще в большей мере ей приходилось полагаться на внутренние силы. Опалы ожесточали знать. Единственным выходом для нее была замена монарха. В качестве преемника царя все чаще называли его двоюродного брата князя Владимира Старицкого.

В течение многих лет главными соперниками Старицких при дворе были Захарьины. С удалением из столицы Сильвестра князь Владимир лишился самого влиятельного доброхота при дворе брата. Приход к власти Захарьиных знаменовал полное поражение Старицких. Захарьины были заклятыми врагами удельного князя.

Княгиня Евфросинья Старицкая была готова возобновить интригу, неудачно кончившуюся во время династического кризиса 1553 г. Но ее происки мало что значили сами по себе. Трон Грозного зашатался вследствие внутреннего политического кризиса. Ситуацию усугубило то обстоятельство, что оппозиция рассчитывала получить военную помощь извне. Несмотря на старания недовольных, им не удалось избежать огласки и суда. [126]

Во время полоцкого похода в конце 1562 г. на сторону литовцев перешел знатный дворянин Борис Хлызнев-Колычев. Изменник «побеже ис полков воеводских з дороги в Полтеск и сказа полочаном царев и великого князя ход к Полотску с великим воинством и многим нарядом». Перебежчик выдал неприятелю важные сведения о планах русского командования.

Беглец был ближним человеком у князя Владимира Андреевича, а потому его измена бросила тень на князя. Царь решил учредить надзор за семьей брата. Сразу после падения Полоцка в Старицу к Евфросинье Старицкой выехал с «речами» Федор Басманов-Плещеев, новый фаворит царя, пользовавшийся его исключительным доверием. Когда 3 марта 1563 г. князь Владимир выехал из Лук в Старицу, его сопровождал царский пристав Иван Очин, родня Басмановых. Внешне еще ничто не омрачало отношений между Грозным и его братом. В марте 1563 г. Грозный по пути в Москву остановился в Старице и «жаловал» Старицких, «у них пировал». Затем в конце мая он уехал в Александровскую слободу и пробыл там почти два месяца. Именно в этот период власти получили донос, положивший начало розыску об измене царского брата. Доносчик Савлук Иванов служил дьяком у Старицких и за какие-то провинности был посажен ими в тюрьму.

Из темницы Савлук ухитрился переслать царю «память», в которой сообщал, будто Старицкие чинят государю «многие неправды» и держат его, дьяка, «скована в тюрьме», боясь разоблачения. Иван велел немедленно же освободить Савлука из удельной тюрьмы. Доставленный в Александровскую слободу, дьяк сказал на Старицких какие-то «неисправления и неправды». «По его слову, — сообщает летопись, — многие о том сыски были и те их неисправления сысканы».

Розыск об измене Старицких тянулся все лето. С начала июня и до 17 июля царь безвыездно находился в Александровской слободе. Иностранным послам в Москве объявили, будто государь с боярами уехал в село «на потеху». В действительности царь был занят совсем не шуточными делами. В связи с начавшимся розыском в Слободу прибыли митрополит и руководство Боярской думы — бояре князья Иван [127] Бельский, Иван Мстиславский, Иван Пронский, давний враг Старицких Данила Романович Юрьев-Захарьин и дьяк А. Щелкалов. Следствие вступило в решающую фазу.

Вина князя Владимира оказалась столь значительной, что царь отдал приказ о конфискации Старицкого княжества и предании суду удельного владыки. Судьбу царской родни должно было решать высшее духовенство. (Боярская дума в суде формально не участвовала. Царь не желал делать бояр судьями в своем споре с братом. К тому же в думе было слишком много приверженцев Старицких.) На соборе царь в присутствии князя Владимира огласил пункты обвинения. Митрополит и епископы признали их основательными, но приложили все усилия к тому, чтобы прекратить раздор в царской семье и положить конец расследованию.

Конфликт был улажен чисто семейными средствами. Царь презирал брата за «дурость» и слабоволие и проявил к нему снисхождение. Он полностью простил его, вернул удельное княжество, но при этом окружил людьми, в верности которых не сомневался. Свою тетку — энергичную и честолюбивую княгиню Евфросинью — Иван не любил и побаивался. В отношении ее он дал волю родственному озлоблению. Евфросинье пришлось разом ответить за все. Нестарой еще женщине, полной сил, приказали надеть монашеский куколь. Удельная княгиня приняла имя старицы Евдокии и стала жить в Воскресенском Горицком монастыре, основанном ею самой неподалеку от Кириллова. Опальной монахине позволили сохранить при себе не только прислугу, но и ближних боярынь-советниц. Последовавшие за ней слуги получили несколько тысяч четвертей земли в окрестностях монастыря. Воскресенская обитель не была для Евфросиньи тюрьмой. Изредка ей позволяли ездить на богомолье в соседние обители. Под монастырской крышей старица собрала искусных вышивальщиц. Изготовленные в ее мастерской вышивки отличались высокими художественными достоинствами.

Проступки удельных князей давали царю удобный повод ликвидировать последний крупный удел на Руси. Но Грозный не использовал эту возможность. Сколь бы опасными ни казались династические претензии князя Владимира, он был слишком бездеятелен и недальновиден, чтобы завоевать широкую [128] популярность среди дворянства, а среди знати у него было довольно много недоброжелателей, главными из которых оставались князья Суздальские-Шуйские. (Они были повинны в смерти князя Андрея Старицкого и расхищении его имущества.) Сравнительно мягкое наказание удельных князей объяснялось, возможно, тем, что царя все больше тревожил нараставший конфликт с многочисленной суздальской знатью. Очевидно, царь не желал окончательно лишиться поддержки своих ближайших родственников в тот момент, когда положение династии стало неустойчивым. С ведома царя официальная летопись поместила краткий и нарочито туманный отчет о суде над старицким удельным князем и о выдвинутых против него обвинениях. Из этого отчета следовало, что в 1563 г. князь Владимир и его мать были изобличены в неких «неисправлениях и неправдах». Со временем Грозный сам приоткрыл завесу секретности, окружавшую первый процесс Старицких. «А князю Владимиру, — писал он, — почему было быти на государстве? От четвертого удельного родился. Что его достоинство к государству, которое его поколенье, разве вашие (бояр) измены к нему, да его дурости?.. Яз такие досады стерпети не мог, за себя есми стал». Иван высказал свои обиды много позже. Могло показаться, что после суда царь поспешил предать забвению досадную ссору в собственной семье. Но на самом деле это было не так.

Простив брата, Грозный позаботился о том, чтобы подготовить почву для расправы с ним в случае возникновения нового кризиса. Он обратился к старым летописям и позаботился о том, чтобы включить в них подробный отчет о первом заговоре Старицких в годы правления Адашева.

Чтобы вполне оценить его начинание, надо иметь в виду, что в Русском государстве официальной летописи придавалось [129] совершенно особое значение. Московские государи ссылались на летописи в своих спорах с вольным Новгородом, дипломаты черпали из них аргументы во время переговоров с иностранными дворами. Затеянная Грозным летописная работа преследовала не литературные, а политические цели.

Два последних тома Лицевой летописи — так называемый Синодальный список и Царственная книга — были посвящены времени правления Грозного. Неудивительно, что именно эти тома и подверглись исправлению.

Обе летописи написаны на французской бумаге. Наблюдения за водяными знаками (филигранями) позволили известному палеографу Н.П. Лихачеву установить, что во Франции такая бумага производилась в промежуток между серединой XVI в. и 1600 г.

Попытки уточнить датировки Н.П. Лихачева вызвали длительный спор. По мнению С.О. Шмидта, водные знаки Царственной книги характерны для конца 70-х — первой половины 80-х гг. На основании альбомов Н. П. Лихачева, Хивуда, Брике и О. Валле-и-Субира автор этих строк собрал данные, свидетельствующие о более раннем происхождении бумаги исследуемых сводов. Обсудив свои выводы с известным специалистом по филиграням А.А. Амосовым, я в 1976 г. опубликовал их. Через несколько лет Амосов пересмотрел свое мнение и пришел к заключению, что бумага соответствующих листов Царственной книги была произведена во второй половине 70-х гг., а следовательно, приписки в тексте летописи не могли быть сделаны ранее указанного времени.

В настоящее время ни одна датировка приписок не стала общепризнанной. А.А. Зимин аргументировал вывод, что приписка к тексту Царственной книги была сделана между 1569 и 1570 гг. Другой известный исследователь Б. Клосс полагает, что Царственная книга появилась в первой половине 70-х гг., а приписки о боярском мятеже — самое позднее осенью 1575 г.

Наиболее подробная аргументация принадлежит, бесспорно, А.А. Амосову. Но в его построениях филиграни приобретают самодовлеющее значение. Приведем в качестве примера [130] новое прочтение филиграни «Двойная лилия», условно названной «Гоздава», из Лицевого свода. Верхняя часть этого знака схожа с французской геральдической лилией, но бумага с этим знаком грубовата, с соринками. Качество бумаги служит А.А. Амосову отправным пунктом для цепи гипотез. Грубая выделка бумаги, рассуждает исследователь, характерна для нелучшей бракованной французской бумаги, для польской, реже германской бумаги. Не совсем понятно, почему автор останавливается на польском варианте.

За первым рядом гипотез воздвигается второй. Сочетание западных форм с польскими качественными приметами знака «Гоздава», пишет исследователь, было не только возможно, но и вполне закономерно на одном-единственном этапе взаимоотношений Польши и Франции: «...мы разумеем кратковременное пребывание на польском престоле Генриха Анжуйского, французского принца из дома Валу а». Сорт бумаги зависел от бумажной мельницы, но никак не от системы международных отношений в Европе. Лилию в водяном знаке употребляли при изготовлении бумаги многие бумажные мельницы.

Гипотеза о польском происхождении бумаги Лицевого свода не доказана, но она служит фундаментом для новых умозаключений. «Для Генриха Анжуйского перенос родовой эмблемы на новую (польскую) почву был бы вполне естественным действием... В этом плане мотив двойной лилии (в водяном знаке! — Р.С.) мог вызвать, например, ассоциации о двух коронах Валуа». Под пером А.А. Амосова водяной знак — скромное творение мастера бумажной мельницы невесть какой страны — превращается в объект большой политики, предмет манипуляции коронованной особы, заинтересованной в ассоциациях.

Осторожные предположения уступают место категорическим формулировкам: «Итак, даже краткий анализ позволяет со всей уверенностью утверждать, что знак двойной лилии в Лицевом своде следует датировать 1573-1574 гг.». В России такая бумага из Польши могла появиться в 1574 г., но Генрих Анжуйский уже бежал во Францию. «Не потому ли Грозный и решил ускорить работы по составлению московской версии всемирной истории?» Этот вопрос ставит читателя в тупик. Какое отношение [131] может иметь бегство короля Генриха к ускорению (гипотетическому) летописных работ в Москве?

Определив два комплекта бумаги «с общим отчасти» (!) набором сюжетов филигранен (бумага пошла на изготовление Лицевого свода и Слободской Псалтири), А.А. Амосов выстроил целую пирамиду гипотез о нормах и последовательности расхода бумаги и заключил, что составителям Лицевого свода в декабре 1576 г. осталось выполнить не менее 40-45 % задуманного труда. Приведенные даты и цифры подкупают своей точностью. Но они уводят читателя в область фантазий, так как не опираются на факты.

Данные о бумаге памятника следует учитывать в любом текстологическом исследовании. Но ставить филиграни во главу угла нет резона. Схемы А.А. Амосова доказывают это с полной очевидностью.

Интерпретация водяных знаков привлекает своей точностью, но эта точность относительна. Бумага была слишком непрочным материалом, а записи на ней теряли значение со сменой поколений. Понятно, что архивы XVI в. сохранили ничтожную часть произведенной тогда бумаги. Сама технология производства бумаги обусловила быструю смену водяных знаков, наличие бесконечного множества вариантов. Все это мешает выстроить сколь-нибудь полный и достоверный ряд, который бы объединил филиграни и сорта бумаги мануфактурного производства за длительный период. Скудные сведения о водяных знаках, накопленные наукой, допускают различную интерпретацию и дают возможность датировать бумагу лишь приблизительно, в пределах десятилетия.

Хронологические рамки, установленные на основании примерной датировки филигранен, требуют тщательной критической проверки, опирающейся на анализ содержания летописи в первую очередь.

По предположению Н.П. Лихачева, бумага была закуплена русскими властями во Франции около 1575 г. и ее использовали при составлении посольских книг 1570-1571 и 1575-1579 гг. Остатки бумаги после 1580 г. употреблены были на последние тома Лицевого свода. Предложенная схема вызвала весьма основательную критику (Д.Н. Алыпиц). [132]

Царская казна затратила большую сумму денег, закупив дорогую бумагу за рубежом. Во Франции на такой бумаге писал король. Немыслимо представить, чтобы подобного рода закупка имела в виду нужды текущего делопроизводства Посольского приказа.

Более вероятно предположение, что бумагу приобрели во Франции для нужд династии. Парадная летопись, излагавшая официальную историю начала царствования Ивана IV, была богато иллюстрирована и явно предназначалась для государя и членов его семьи. Иван IV не только читал ее, но и правил. В 1568 г. летописи были затребованы из земского Посольского приказа в опричнину, что привело к полному прекращению летописных работ. Остатки бумаги, на которой ранее писали летопись, остались в стенах Посольского приказа, и, когда шансы на возобновление летописи исчезли, приказ использовал бумагу для составления беловых посольских книг за 1570-1571-й и позднее за 1575-1579 гг. Представить, чтобы черновики посольских книг переписывали набело с запозданием в пять — десять лет, невозможно. Беловики готовили с таким расчетом, чтобы представить их царю или думе по первому требованию.

Полагают, что летописная работа «вызывала особый интерес царя Ивана в последние годы его жизни». Факты свидетельствуют об обратном.

После опричнины за рубежом появилось множество сочинений о тирании московского царя, среди них «История о великом князе Московском» Курбского и «Хроника» Александра Гваньини. В конце Ливонской войны король Стефан Баторий прислал в Москву труд Гваньини с подробным описанием опричных злодеяний царя.

Невозможно представить, чтобы ответом на этот вызов были летописные приписки в Лицевом своде, повествующие о двусмысленных речах или нелояльном поведении бояр в давних событиях. Конечно, царь мог напрячь память и вспомнить события тридцатилетней и даже сорокалетней давности. Но сами эти события, имевшие исключительную актуальность в дни суда над князем Владимиром Старицким в начале 60-х [133] годов, через тридцать лет отступили в тень. Они были заслонены чудовищными заговорами и еще более чудовищным опричным террором, который смел с лица земли и царского брата, и «мятежных» бояр.

Если бы Грозный сохранил минимальный интерес к летописным работам, он непременно велел бы составить историю последних семнадцати лет своего царствования, включая время террора, годы своего торжества и полного искоренения изменников в Святорусском царстве. Но он оставил без ответа вызов врагов и не позволил возобновить летописные работы. Непреложный факт: летописец принужден был замолчать на рубеже 1567 — 1568 гг., в самом начале массового террора.

Лицевые своды имели одну особенность. Рисунки в них явно доминировали над текстом. Каждая страница официоза была снабжена миниатюрой, занимавшей три четверти страницы. Несколько строк текста служили как бы кратким пояснением к картинке. Чтобы объяснить отмеченную особенность, надо вспомнить, что по традиции, сохранившейся до конца XVII в., парадную летопись использовали при обучении детей в царской семье. Первые тома Лицевого свода, вероятно, предназначались для малолетнего Ивана IV, последние тома — для царевичей Ивана и Федора. Трудно предположить, чтобы пособие с картинками было изготовлено в конце жизни Ивана IV, когда царевичи стали взрослыми людьми.

Внимание историков давно привлекали следы энергичной редакторской правки на полях лицевых летописей. Неведомый редактор правил как текст, так и рисунки. Замечания по поводу миниатюр имеют особо важное значение для атрибуции летописной работы. Автор приписок придирчиво разглядывал изображения царской персоны и, когда они его удовлетворяли, делал замечания, безапелляционность которых поразительна. Подле миниатюры на листе 65 Синодальной летописи редактор заметил: «В знаменье (зачеркнуто «царевич») государь написан не г делу». На листе 361 Царственной книги редактор увидел невнимательность иллюстратора и написал: «Царя писать тут надобе стара». Смысл замечания сводился к тому, чтобы убрать с рисунка фигуру [134] Ивана IV и нарисовать на его месте «старого» казанского царя или хана. На полях листа 652 запечатлелось распоряжение насчет того, как надо изобразить перенесение мощей: «То не надобе, что царь носит». Тон приведенных замечаний подтверждает мнение о непосредственном участии Ивана Грозного в исправлении Лицевого свода.

Д.Н. Альшиц предположил, что царь правил Синодальный список в 1563-1564 гг. (до получения письма от Курбского), а Царственную книгу — в 1564-1568 гг. (пойле написания ответа Курбскому). Эти даты могут быть уточнены.

Самая обширная приписка на полях Синодального списка посвящена суду над князем Семеном Ростовским в 1554 г. Треть текста приписки занимает перечень лиц, назначенных царем для дознания и суда над боярином: «И царь и великий князь... послал бояр своих (список из одиннадцати человек. — Р.С.)... а велел его (обвиняемого. — Р.С.) роспросити, а доведетца и пыткою пытать». Приведенные строки выглядят как цитата из царского наказа о проведении розыска. Приписка содержала также выдержки из показаний Ростовского: «И князь Семен сказал, что... и оттого сказывает, почал досадовати...»

Отмеченные моменты указывают на детальное знакомство царя с судным делом князя Ростовского.

Можно точно установить время, когда царь обращался в архив по поводу дела Ростовского. Подлинная опись царского архива 60-х годов XVI в. заключала в себе следующий параграф: «Ящик 174. А в нем отъезд и пытка во княже Семенове деле Ростовского». Подле приведенных строк хранители архива сделали помету: «Взято ко государю во княж Володимерове деле Ондреевича 7071 июля в 20 день, взят ко государю».

Вспомним теперь, что как раз 20 июля царь вернулся в Москву из Слободы, где он занимался расследованием измены брата князя Владимира. Знакомство с судным делом помогло монарху быстро завершить розыск и составить обвинение.

Иван IV был человеком жестоким и мнительным, менее всего склонным прощать своих врагов. Помиловав брата, он вовсе не желал предать забвению измену собственных бояр. Из приписки к Синодальному списку следует, что в заговоре Старицких участвовали «княз Петр Щенятев и княз Иван [135] Турунтай Пронской и Куракины родом и Го (зачеркнуто) и княз Дмитрей Немой и княз Петр Серебреной». Княгиня Евфросинья Старицкая происходила из рода Патрикеевых, к которому принадлежали также Щенятевы, Куракины и Голицыны. Первоначально автор приписки намеревался обличить бояр Голицыных. Писец успел записать лишь две первые буквы «Го». Но тут царь переменил намерение и велел писцу вычеркнуть начатое слово. Ко времени суда над Старицкими в 1563 г. старших Голицыных не было в живых, и указание на них утратило актуальность.

Летописный перечень изменников-бояр был проскрипционным списком, который давал самодержцу возможность расправиться со своими врагами при возобновлении конфликта. Разгром думы в этом случае был неизбежен.

В письме к Курбскому 1564 г. царь вновь затронул тему измены Ростовского. Строки из послания выглядят как краткий пересказ более пространного летописного известия. Сочиняя письмо Курбскому, Грозный не обращался в архив, а писал по памяти, отчего допустил некоторые оговорки. Так, укоряя Семена Ростовского за поношение царских детей, он забыл, что в дни бесед изменника с литовским послом в царской семье не было детей: наследник престола погиб вследствие несчастного случая, а второй сын у Ивана IV еще не родился.

«Сказание о мятеже», занесенное на поля Царственной книги, написано тем же почерком и посвящено тому же сюжету, что и синодальная приписка. Но если одна приписка опиралась на документы, другая носила совсем иной характер. Центральное место в «Сказании» занимают царские речи, произнесенные в день «мятежа» в думе. Сочинение вымышленных речей, соответствующих характеру героя, отвечало издавна сложившимся канонам летописания. Речи «Сказания» не были исключением. Но их своеобразие заключалось в том, что царские речи были сочинены не летописцем, а самим государем. В царских речах можно обнаружить текстуальное сходство с посланием Грозного в Москву 1565 г., что весьма важно с точки зрения атрибуции и датировки «Сказания». [136]

«Сказание о мятеже»

«...побежите с ним в чюжую землю, где Бог наставит».

Послание царя к думе и духовенству (1565) «...и царь... оставил свое государьство и поехал, где всели-тися, идеже его, государя, Бог наставит».

Крамольные речи бояр-заговорщиков переданы в приписках следующим образом:

Синодальный список

«...только нам служити царевичу Дмитрею, ино нами вла-дети Захарьиным и чем нами владети Захарьиными, ино лут-чи служити князю Владимеру Ондреевичю».

Царственная книга

«...ведь де нами владети Захарьиным, и чем нами владети Захарьиным, а нам служити государю малому, и мы учнем служити старому князю Володимеру Ондреевичю».

В первом случае составитель летописи, по-видимому, привел цитату из «пыточных речей» (протоколов допроса) Ростовского. Во втором случае он сослался на донос конюшего боярина И.П. Федорова, передавшего царю крамольные толки бояр.

По-видимому, в распоряжении редактора не было письменных доносов, которые можно было затребовать из архива. «А после того, — значится в «Сказании», — государю сказывал боярин Иван Петрович Федоров, что говорили с ним бояре...»; «да государю же сказывал окольничей Лев Ондреевич Салтыков, што говорил ему, едучи на площади, боярин...». Речи верных бояр имели значение устных свидетельских показаний. К 1563-1564 гг. И.П. Федоров и Л.А. Салтыков находились в приближении у царя и в любой момент могли верноподданниче-ски подтвердить давний донос.

Д.Н. Алыпиц полагает, что приписку к Царственной книге Иван IV сделал после написания письма Курбскому, при этом он лишь перенес аргументы, адресованные боярину, на страницы летописей. Такое предположение сомнительно. В [127] приписке царь не ставил под сомнение лояльность Алексея Адашева, тогда как в письме Курбскому изображал его главой заговорщиков, желавших погубить царскую семью.

Почему автор «Сказания» не учел версию, изложенную в царском письме Андрею Курбскому, и не внес в летопись сведения об Адашеве как «начальнике» мятежа? Вывод очевиден: «Сказание» было составлено ранее лета 1564 г., времени написания письма Курбскому.

Стремительное развитие конфликта между царем и его думой в 1563-1564 гг. привело к тому, что летописная правка, сохранявшая поначалу некоторую объективность, приобрела крайне тенденциозный характер.

«Сказание о мятеже» представляло Ивана Шуйского главным виновником смуты и перебранки в думе. Надо заметить, что Шуйские вовсе не были участниками заговора князей Старицких.

Обличения царя приобрели новое звучание. Под диктовку Грозного дьяки внесли в летопись сведения о том, что в 1538 г. бояре Шуйские уморили конюшего князя Ивана Овчину, что именно они «ободраша на своем дворе», после чего обезглавили дьяка Федора Мишурина, отправили в ссылку боярина Михаила Тучкова (оба числились душеприказчиками Василия III). Иван IV счел нужным пояснить, что вместе с князем Иваном Михайловичем Шуйским главную роль в перевороте 1542 г. сыграл его сын князь Петр, своевременно прибывший в столицу с отрядом дворян-заговорщиков. В другом случае царь пополнил летопись сведениями о том, что ответственность за мятеж 1543 г. нес не один только князь Андрей Михайлович Шуйский, как значилось в первоначальном тексте летописи, но также его брат Иван Шуйский и Федор Скопин. В списке бояр, спровоцировавших бунт черни в Москве в 1547 г., первым был назван Федор Скопин. Иван IV помнил о давней вражде между Старицкими и Шуйскими и ни разу не назвал Шуйских в числе участников заговора в пользу князя Владимира.

Предметом обличений Ивана IV стали не только Шуйские, но и прочая суздальская знать. Вина ее заключалась в том, что она занимала господствующие позиции в думе и при [138] дворе. В качестве изменников в приписках Ивана IV фигурируют боярин дворецкий Иван Кубенский-Ярославский с братом Михаилом (1542), князь Юрий Темкин (1547), князь Семен Лобанов и Андрей Катырев Ростовские (1553-1554), князь Федор Палецкий (1543) и Дмитрий Палецкий-Стародубский (1553).

Случайными участниками смут в приписках выглядят бояре Григорий Юрьевич Захарьин и Иван Федоров (1547), Иван Большой Шереметев (1542), Алексей Басманов (1543), Семен Морозов (1553).

Исследователи выражали удивление по поводу обилия имен в царских приписках и вопиющих противоречий в оценке поведения одних и тех же лиц. Так, конюший Иван Федоров упомянут как опальный боярин, чудом избежавший казни (в 1546), и как мятежник (1547), а ниже — как самый верный царю слуга (1553).

Отмеченные противоречия находят объяснение, коль скоро удается выяснить главную тенденцию приписок — намерение царя скомпрометировать не отдельных бояр, а Боярскую думу в целом как извечный очаг смуты и мятежа.

Царские приписки к тексту летописи предвосхитили катастрофу, потрясшую Россию год спустя, когда Грозный решил подорвать влияние коренной русской знати, ограничивавшей его самодержавную власть. Стало очевидно, что в думе самыми опасными противниками были не родня и сторонники князя Владимира, а их противники — покоритель Казани Александр Горбатый-Суздальский и его единокровная братия.

Нет нужды считать редакторскую правку в лицевых сводах автографами Ивана IV. Представить царя в роли писца-справщика, тщательно выверявшего буквенные описки, пропуски слов, мелкие стилистические несуразности, совершенно невозможно. Вековые традиции воспрещали московским государям брать в руки перо даже для скрепления собственных указов, писем и завещаний. Работая над летописью, Иван IV едва ли нарушил этот запрет. Ему достаточно было определить общее направление работы, в наиболее ответственных [139] случаях продиктовать необходимый текст. Приказные люди, хорошо владевшие пером, всегда были к его услугам. Можно ли определить их по именам? Сделать это с достаточной степенью вероятности пока никому не удалось. Исследователи полагают, что в составлении «Сказания о мятеже» и аналогичной приписки о суде над князем Семеном Ростовским участвовал дьяк Иван Висковатый. Однако такая атрибуция не согласуется с датировкой двух названных приписок. Если верно то, что приписка в Синодальной летописи появилась в разгар суда над Старицкими летом 1563 г., то Висковатый никак не мог быть ее автором. На протяжении года он находился с посольством в Дании и вернулся в Москву только в ноябре 1563 г.

«Сказание о мятеже» выставляло поведение Висковатого в самом выгодном свете. Но это обстоятельство все же не доказывает его участия в составлении «Сказания». Похвала в адрес дьяка могла исходить от его подчиненных. В одной из наших работ опубликованы фотокопии автографа И. М. Висковатого (его подписи на соборном приговоре 1566 г.) и приписок на полях Царственной книги. Графологический анализ не подтверждает предположения о том, что записи на полях Царственной книги принадлежали непосредственно Вискова-тому. Дьяк обладал более тонким и изящным почерком, нежели лицо, исправлявшее летопись. Помощников Ивана IV по исправлению летописей едва ли следует искать среди самых знаменитых «бюрократов» того времени, перегруженных делами текущего управления. Скорее всего ему помогали «книжники» из его окружения, склонные к литературным трудам.

В «Сказании о мятеже» вмешательство Ивана IV всего заметнее сказалось на царских «речах», окрашенных личными переживаниями, а также в общей композиции рассказа. Царь не дал переписчику возможности перебелить до конца лист Царственной книги и остановил его на полуслове. Не зная, куда включить «Сказание», Иван IV четырежды перемещал с места на место знак переноса.

Композиционные недостатки «Сказания о мятеже» напоминают аналогичные недостатки послания царя Андрею Курбскому. [140]

Их следует целиком отнести на счет некомпетентного, но властного вмешательства высокопоставленного публициста в летописную работу.

Последние исследования лицевых сводов позволили установить, что Синодальный список и Царственная книга являлись частями одной лицевой летописи и работа над ними велась разными артелями писцов и рисовальщиков почти одновременно. Синодальный том насчитывал 626 листов и 1116 миниатюр. На переписку и иллюстрирование свода (без раскраски миниатюр) понадобился совсем короткий срок — примерно один год. Вероятно, столько же времени требовало изготовление Царственной книги, работа над которой проводилась почти одновременно и связана была с вторичной переделкой официальной летописи.

Приходится отказаться от обычных представлений о том, что Лицевой свод с изложением истории начала царствования Грозного был составлен в ходе двадцатилетней работы. Когда царь лично взялся за летописи и стал вносить в них исправления, колесо завертелось с бешеной скоростью. В распоряжении монарха были многочисленные артели, составленные из лучших писцов и рисовальщиков России. Любое промедление в работе вызывало «прещение велико с яростю», как то было в случае с Великими Минеями в Новгороде (их переписывали «повелением самодержца»). Никогда летописные работы в Москве не проводились в таких грандиозных масштабах и в такие сжатые сроки.

Правка двух томов — Синодального списка и Царственной книги, — по-видимому, проводилась также с минимальным интервалом.

Приписка к Синодальному списку была сделана сразу после 20 июля 1563 г., а приписка к Царственной книге, во всяком случае, ранее июля 1564 г.

Примирение Грозного с братом Владимиром в конце 1563 г. привело к тому, что главная тема приписок — боярский «мятеж» в пользу удельного князя — утратила злободневность. Интерес царя к летописанию, внезапно вспыхнувший, так же внезапно угас. Надобность в поправках к тексту свода исчезла [141] после того, как Грозный выплеснул свои обличения по поводу боярской измены в обширном послании Курбскому, по объему превосходившем все приписки, вместе взятые, в сотни раз. Форма «крепкой заповеди», не стесненной никакими рамками (а летопись поневоле ставила определенные рамки автору приписок), пришлась по душе самодержцу. Едва ли не с этого времени царь при каждом новом кризисе изливал душу не в летописных заметках, а в посланиях недругам. Летописный жанр оказался вытеснен жанром эпистолярным.

В судьбе Грозного как писателя особую роль сыграло учреждение, бывшее крупнейшим центром образованности и культуры, а именно Посольский приказ. Руководитель приказа Висковатый поражал современников своей осведомленностью не только в делах текущей политики, но и в древней истории. Литовский вице-канцлер Остафий Волович, хорошо знавший печатника, писал: «Среди всех его (царя) советников не было лучшего, чем он, знатока давних событий» (И. Граля).

При Посольском приказе велись все летописные работы, получившие во второй половине XVI в. небывалый размах. Сам Грозный оказался втянут в эти литературные труды. Однако Посольский приказ был прежде всего дипломатическим ведомством. Дипломатия была искони прерогативой монарха.

В юности участие Ивана в сношениях с иностранными державами носило формальный характер. В тридцать три года его дипломатические труды впервые соединились с литературным творчеством.

Первые следы такого творчества обнаруживаются в ответе царя литовским послам, составленном в декабре 1563 г. (Б.Н. Флоря). Объясняя причины войны в Ливонии, Грозный утверждал, что именно его предки отдали Ливонию рыцарям и разрешили им «обирать» архиепископа и магистра «по своему латинскому закону», но те «свой закон латынской порушили, в безбожную ересь отпали, ино на них от нашего повеленья огонь и меч пришел». Писатель-дипломат гневно обличал короля Сигизмунда II, который «с злобною яростью дышет ко всему християнству, а к нам гордостию и нелюбостию обнялся». Притязания короля на Ливонию Грозный [142] объявляет ложными, что дает ему повод для нравоучения: «Всем государем годитца истинна говорить, а не ложно: светильник бо телу есть око, аще око темно будет, все тело всуе шествует, в стремнинах разбиваетца и погибает». Давая волю гневу, Иван продолжает: «А кто, имея очи, не видит, уши слыша, не разумеет, и тому как ведати?»

Приведенные пассажи попирали нормы дипломатического этикета. Но царь находил в них выход для своих как политических, так и литературных пристрастий. Помимо всего прочего, обращение к коронованным особам отвечало представлениям самодержца о собственном достоинстве.

В 1563 г. Грозный обрушился с бранью на шведского короля Эрика XIV, претендовавшего на сношение непосредственно с царем, а не с его новгородским наместником. В ответ самодержец написал шведскому королю язвительное послание: «Многие бранные и подсмеятельные слова».

В середине 60-х годов монарх составляет, помимо двух названных выше творений, главное литературное сочинение своей жизни — письмо Курбскому (1564), затем послание к Боярской думе (1565) и три обширных послания от имени бояр королю Сигизмунду II (1567). По всей видимости, литературное творчество царя достигло пика в названный период.

Время массового террора опричнины (1568-1571) ознаменовалось упадком литературных начинаний самодержца. Отчаянные крики жертв и потоки крови, пролитые на Пыточном дворе, способны были заглушить любое литературное начинание. В годы опричнины царь составил лишь небольшое «подсмеятельное» письмо английской королеве (1570).

Литературное творчество Грозного оживилось после отмены опричнины (два послания Юхану Шведскому, 1572-1573 гг.; послание в Кирилло-Белозерский монастырь, 1573 г.; послание Василию Грязному, 1574 г.). В челобитной Симеону Бекбулатовичу (1575) трудно обнаружить черты литературного сочинения.

Еще один всплеск литературного творчества царя пришелся на время Ливонского похода 1577 г. В то время Грозный послал грамоты польскому королю Стефану Баторию, литовским гетманам Яну Ходкевичу и князю Александру Полубенскому, [143] князю Андрею Курбскому, беглым ливонским дворянам Иоганну Таубе и Элетру Крузе, изменнику Тимохе Тетерину. Почти все эти послания, написанные в военно-полевых условиях, совсем невелики по объему.

В последние семь лет жизни самодержец, по всей видимости, утратил прежний интерес и к эпистолярному жанру. В 1579 г. Курбский отправил царю Ивану третье, самое большое по объему и наиболее значительное, письмо. К нему было приложено второе письмо князя Андрея, написанное своевременно как ответ на царскую эпистолию, но не отправленное адресату. Ответа на два боярских послания не последовало. Спор о стародавних событиях вроде «мятежа» 1553 г., столь глубоко волновавший Грозного в начале 60-х годов, теперь перестал занимать его. Пятнадцатилетняя переписка оборвалась.

В 1581 г. Грозный написал несколько посланий Стефану Баторию. В этом случае обмен письмами носил вынужденный характер. Потерпев тягчайшие поражения от поляков, царь пытался склонить Батория к миру.

Простой хронологический перечень сочинений Грозного показывает, что литературные занятия царя обрели наиболее интенсивный характер в 1563-1567 гг., и это косвенно подтверждает раннюю датировку царских приписок к летописи.

До поры до времени влиятельному церковному руководству удавалось удерживать царя от окончательного разрыва с его могущественными вассалами. Престарелый осифлянин митрополит Макарий всегда ратовал за укрепление власти московского государя, отстаивал официальную теорию самодержавия и догмат о его божественном происхождении. Но в минуту острого конфликта он не упускал случая заступиться за опальных князей. Его усилия, впрочем, не всегда достигали цели. Доказательством тому служила расправа с [144] семьей удельных князей Воротынских и преследование родственников Адашева.

Царь затеял суд над семьей Адашева после того, как получил донос от боярина М. Я. Морозова, бывшего члена Ближней думы. В дни полоцкого похода Морозов находился в почетной ссылке на воеводстве в Смоленске. После взятия Полоцка в его руки попал литовский пленник, рассказавший о том, что литовцы спешно стягивают силы к Стародубу, наместник которого обещал им сдать крепость. Морозов поспешил сообщить о показаниях пленника царю. Иван придал отписке Морозова самое серьезное значение. Стародубские воеводы были арестованы и преданы суду. И хотя показания пленного более всего компрометировали наместника Стародуба князя Василия Фуникова, пострадал не он, а его заместитель — воевода Иван Шишкин-Ольгов, родня Адашева-Ольгова. Власти обвинили в измене всех родственников покойного правителя. На плаху посланы были его брат окольничий Данила Адашев с сыном, тесть Петр Туров, их родня Сатины. Суд над стародубскими изменниками повлек за собой массовые преследования в отношении многочисленных приверженцев павшего правительства. По свидетельству современников, власти составили обширные проскрипционные списки. В них стали записывать «сродников» Сильвестра и Адашева, и не только «сродников», но и «друзей и соседов знаемых, аще и мало знаемых, многих же отнюдь и не знаемых». Многих из арестованных мучили «различными муками» и ссылали на окраины «в дальние грады». Стародубское дело наэлектризовало политическую атмосферу до крайних пределов и вызвало первую вспышку террора.

3 декабря 1563 г. митрополит Макарий известил царя, что намерен оставить митрополию и «отъити на молчалное житие» в Пафнутьев Боровский монастырь, где некогда принял пострижение. Владыка был удручен старостью и болезнями. Этим объясняется его решение. Однако Иван IV боялся, что его недруги истолкуют отставку главы церкви по-своему.

Вместе с наследником Грозный посетил митрополичье подворье и «со слезами» молил владыку отказаться от своего решения. [145] С той же целью к Макарию приезжала царица Мария Кученей. Лишь 21 декабря Макарий дал себя уговорить. Вздохнув с облегчением, монарх велел митрополичье отреченное послание «дранию предати пред его очами». Однако 31 декабря 1563 г. престарелый митрополит умер.

Церковь лишилась опытного и авторитетного руководителя, с которым считались и взбалмошный царь, и бояре. Духовенству все труднее было ладить с самодержцем.

Смерть Макария развязала руки Грозному. Начавшиеся репрессии выдвинули на авансцену новую фигуру — боярина Алексея Басманова-Плещеева. Он происходил из семьи, издавна близкой к царской фамилии. Отец его служил постельничим у Василия III. Сам Алексей Басманов преуспел на военной службе. Он отличился под стенами Казани и в знаменитой битве с татарами при Судьбищах. В первые дни Ливонской войны Басманов, обладая небольшими военными силами, овладел неприступной Нарвой. Выступив одним из инициаторов войны за Прибалтику, воевода снискал расположение Ивана IV, а затем стал его главным советником.

Переориентация всей внешней политики России сопровождалась переменами в составе думского руководства. Война в Прибалтике сделала настоятельной необходимостью заключение мира с Крымской ордой. Добиваясь мира, Грозный в марте 1563 г. наказал послу в Крыму Афанасию Нагому объявить татарам, что с ханом его, царя, ссорили «ближние люди» — Алексей Адашев, Иван Большой Шереметев и дьяк Иван Висковатый, за что изменники ныне наказаны. Адашева уже не было в живых. Зато печатник Висковатый в 1562-1563 гг. был отослан из Москвы с посольством в Данию, что было знаком падения его влияния при дворе. Посольство выехало в Копенгаген сразу после того, как Алексей Басманов завершил переговоры с датскими послами в Москве. После возвращения в Россию дьяку не вернули пост главы Посольского приказа, переданный дьяку Андрею Васильеву.

Самый влиятельный из трех названных лиц, Иван Шереметев, не подвергался видимой опале еще целый год. Его позиции в Боярской думе были достаточно прочными благодаря родству с Захарьиными. [146]

Но правление Захарьиных приближалось к концу. Басманов хорошо видел это и старался ускорить их падение. Когда он затеял местнический спор с Шереметевым и выиграл дело, всем стало ясно, что старое правительство не пользуется более влиянием. Близкий родственник Захарьиных Иван Большой Шереметев в течение полутора десятилетий входил в Ближнюю думу царя. Он имел немалые военные заслуги и занимал исключительно высокую ступень на местнической лестнице. Но все это не остановило Басманова.

По времени возвышение Басманова весьма точно совпало с началом целой полосы гонений против знати. Новый любимец царя выступил как сторонник насильственных методов подавления боярской оппозиции. Одной из первых жертв Басманова стала семья Шереметевых. Едва кончилась их местническая тяжба, как бояре братья Иван и Никита Шереметевы были взяты под стражу.

Царь велел оковать Ивана Шереметева большой цепью «по вые, по рукам и по ногам». Пояс ему заменили толстым железным обручем, к которому привесили тяжелый груз. Один из самых популярных деятелей предыдущего периода — Шереметев — имел большие заслуги перед государством, и Грозный не решился его казнить, но отобрал у него имущество. Никита Шереметев был удавлен в тюрьме, а Иван Большой освобожден за поручительством конюшего Ивана Федорова-Челяднина и 80 других членов Государева двора. Захарьины не смогли предотвратить расправу над Шереметевыми.

В начале 1564 г. царю доложили о гибели его армии в Литве. Первые известия о поражении были сильно преувеличены. Главный воевода пропал без вести, и никто не мог определить размеров катастрофы. Грозный подозревал, что его военные планы были выданы литовцам вождями боярской оппозиции. Не медля ни минуты, он отдал приказ о казни двух заподозренных в измене бояр. Царские слуги арестовали в церкви во время всенощной князя Репнина и убили его на улице. Спустя несколько часов на утренней молитве убит был князь Кашин.

Репнин и Кашин более других воевод отличились под стенами Полоцка. Их убийство стало предметом яростной полемики [147] между Курбским и царем. Беглый боярин с возмущением писал, что Иван пролил «победоносную, святую кровь» воевод «во церквах Божиих». На это царь с сарказмом отвечал, что давно уже ничего не слыхал о «святой крови» на Руси, что «мучеников за веру в сие время у нас тоже нет» и что «неподобно» нарицать изменников и блудников мучениками. Курбский не оставил без ответа выпад Ивана и включил в свою «Историю» целую притчу о «победоносном» воеводе Репнине и его «мученической» кончине. Притча эта весьма интересна.

После похода на Полоцк царь искал дружбы отличившегося воеводы и однажды пригласил его во дворец на веселый пир со скоморохами и ряжеными. Когда все изрядно подвыпили, царь и его приятели пустились плясать со скоморохами. Подобная непристойность шокировала ревнителя благочестия. Ко всеобщему смущению, боярин прослезился и стал громко корить и увещевать Ивана: «Иже не достоит ти, о царю христианский, таковых творити!» Царь пробовал урезонить строптивца, просил его: «Веселися и играй с нами!» — и пытался надеть маску на нелюбезного гостя, но тот, забыв приличия, растоптал «машкару» ногами. Ссылаясь на свой боярский чин, он заявил: «Не буди ми се безумие и безчиние сотворити в советническом чину сущу мужу!» В сердцах Иван велел вытолкать упрямого боярина взашей за двери.

Притчу о «подвиге» Репнина можно посчитать мифом. Но она хорошо характеризует взаимоотношения царя с «великими» боярами накануне опричнины. Страх не сделал безгласными «прегордых» вельмож. Угрозы Сильвестрова послушника еще не воспринимались всерьез. Как при Иване III и Василии III, так и теперь князья не только перечили, но и грубили самодержавному владыке.

Противники Грозного прекрасно понимали значение Басманова как вдохновителя начавшихся опал и казней. Немедленно после побега в Литву Курбский обрушился с яростными нападками на некоего царского «потаковника», который «детьми своими паче Кроновых жрецов действует». (Согласно греческой мифологии Кронос, отец Зевса, пожирал своих детей.) Это был [148] намек на юного фаворита Грозного Федора Басманова. Сей «потаковник, — писал Курбский, — шепчет во уши ложная царю и льет кровь кристьянскую, яко воду». Приведенное письмо Курбского, писанное вскоре после казни Репнина и других бояр, показывает, кто нес ответственность за случившееся. Им был Алексей Басманов, «преславный похлебник», «маньяк» и «губитель Святорусской земли», по выражению Курбского.

Кровавые казни вызвали ропот в столице. В таких условиях правительство сделало все, чтобы заручиться поддержкой церковного руководства.

Преемником Макария стал бывший протопоп Благовещенского собора Андрей, исполнявший более 10 лет роль духовника царя. После падения Сильвестра Андрей постригся в кремлевском Чудовом монастыре, приняв имя Афанасий. Царь остановил свой выбор на чудовском монахе, желая иметь во главе церкви послушного человека.

Новый митрополит получил особую «почесть» — право носить белый клобук. Царь пожаловал ему много льгот и привилегий, из которых митрополичья казна извлекала крупные выгоды. Все эти милости должны были упрочить согласие между монархом и церковью.

Вожди боярской партии осудили союз между главой церкви и самодержцем. В послании к единомышленнику — печерскому монаху Васьяну Муромцеву — Курбский без обиняков утверждал, что осифлянские иерархи церкви подкуплены и развращены богатствами: богатства превратили святителей в послушных угодников власти. Нет больше в России святителей, которые бы обличили царя в его законопреступных делах и «возревновали» о пролитой крови, писал Курбский, нет больше людей, которые могли бы потушить лютый пожар и спасти гонимую «братию».

Курбский полагал, что его критика осифлянской церкви найдет сочувствие в Печерском монастыре, издавна бывшем цитаделью нестяжателей. Но его нападки на осифлян имели не догматический, а скорее политический смысл. Он надеялся на то, что влиятельный Печерский монастырь возглавит выступление церковной оппозиции. [149]

Послание Курбского интересно потому, что это едва ли не единственный документ, открыто излагавший политическую программу боярской оппозиции в России накануне опричнины. Главным пунктом этой программы было требование о немедленном прекращении антибоярских репрессий. Бросая дерзкий вызов Грозному, Курбский обвинял «державного» правителя России в кровожадности, а заодно в «нерадении» державы, в «кривине суда», оскудении дворян, притеснении купеческого чина и страданиях земледельцев — словом, во всех бедах, постигших Русское государство.

Наиболее интересный материал для суждения о личности царя Ивана дает его переписка с князем Курбским. Однако недавно профессор Э. Кинан из Гарвардского университета (США) пришел к заключению, что Иван IV никогда не был писателем, а приписанные ему сочинения были написаны через полвека после смерти Грозного совсем другим лицом — князем Семеном Шаховским. Вывод имел принципиальное значение. Признание подложности первого письма Курбскому с неизбежностью должно было повлечь признание подложности всей их переписки, а в конечном счете и других сочинений этих лиц. Посредственный, но плодовитый писатель Семен Шаховской происходил из рода ярославских князей, к нему принадлежал и Курбский. Он затеял мистификацию, цели которой остались неясными, поскольку центральное место в письмах занимали страстные обличения измены Курбского. Открытие Э. Кинана вызвало бурю в ученом мире. Будь он прав, пришлось бы заново переписать историю России XVI в. Многое изменилось бы и в традиционной оценке личности Грозного.

Американский ученый был воодушевлен своим открытием и с нетерпением ждал реакции коллег. Я имел возможность [150] ознакомиться с корректурой монографии, переданной мне учеником профессора. Чтение захватило меня. Стройная аргументация казалась вполне убедительной. Прочитав книгу, я отложил все ученые дела и в течение лета старательно проверял доводы Кинана, искал в архивах ответ на возникшие вскоре сомнения.

Э. Кинан обнаружил текстуальное сходство в первом послании Курбского и в сочинениях монаха Исайи. Это открытие стало главным в системе доказательств подложности переписки Грозного и Курбского. Не случайно вопрос о текстологических связях «Исайя — Курбский» превратился в центральный вопрос мировой дискуссии.

История Курбского и Исайи такова. Православный литовский монах Исайя, родом из Каменец-Подольска, приехал на Русь из Литвы летом 1561 г. По его собственным словам, цель его поездки сводилась к тому, чтобы заполучить в Москве некоторые переводы церковных книг. Исайя приехал на Русь одновременно с греческим митрополитом Иосафом, посланцем константинопольского патриарха к царю. Грек будто бы и стал виновником злоключений литовского монаха. По его доносу московские власти арестовали Исайю и заточили в тюрьму сначала в Вологде, а потом в Ростове.

В тюрьме Исайя написал несколько посланий, одно из них — «Плач» — точно датировано 1566 г. Э. Кинан обратил внимание на совпадение одной фразы в «Плаче» Исайи и первом послании Курбского царю и сделал вывод о том, что первое из сочинений явно повлияло на второе. Аналогичное влияние на послание Курбского (согласно гипотезе Э. Кинана) оказало другое письмо Исайи ( «Жалоба»), которое не имеет даты, но, по Кинану, может быть отнесено к тому же 1566 г. Андрей Курбский определенно написал свое первое письмо к царю в 1564 г. Поскольку он не мог заимствовать текст из писем, написанных два года спустя, значит (делает вывод Э. Кинан), «письмо Курбского» было написано кем-то другим.

Отмеченные американским исследователем совпадения весьма различны по своему объему, характеру и происхождению. В текстах посланий Курбского и «Плача» Исайи все [151] сходство исчерпывается одной неполной фразой, которая не заключает в себе никакой серьезной биографической информации. Совпадение исчерпывается сравнительно небольшой богословской цитатой. Оба писателя обращаются к трафаретному образу справедливого Бога, воздающего мзду даже за чашу студеной воды. Опосредованно этот образ восходит к евангельскому тексту Матфея: «...аще напоит... сих чашею студены воды... не погубит мзды своея» (Матф. X, 42). В соответствии с литературными канонами своего времени не только духовные, но и светские писатели обильно оснащали свои писания ходячими богословскими цитатами и стихами, которые они знали наизусть и постоянно держали на кончике пера. Образованные люди средневековья могли цитировать приличные случаю тексты большими отрывками. Почему же тогда Исайя и Курбский не могли процитировать по памяти три неполные строки? Курбский, будучи на свободе, имел возможность сверять цитаты по книгам. Исайя сочинил свое произведение при иных обстоятельствах. Он, по его собственным словам, написал «Плач» в ростовской тюрьме. Скорее всего, узник воспроизвел цитату о Христе-мздовоздателе по памяти.

Сходство неполной фразы о Боге-мздовоздателе в «Плаче» Исайи и «Послании» Курбского царю носило скорее всего случайный характер и объяснялось тем, что оба писателя были православными начетчиками.

Совершенно иной характер носят совпадения в тексте «Послания» Курбского и «Жалобы» Исайи. Наличие комбинации из пяти фраз и фрагментов, а равно наличие важной биографической информации в сходных местах исключают случайное совпадение. Один из писателей явно заимствовал текст у другого.

Э. Кинан полагает, что Исайя написал «Жалобу» в 1566 г. Анализ переписки Исайи обнаруживает ошибочность такой датировки.

Письма Исайи (пять текстов) отложились в рукописном сборнике, который хранится в Государственной Публичной библиотеке в Петербурге. Названные тексты располагаются в сборнике [152] в следующем порядке: 1) «Послание» (1567); 2) «Плач» (1566); 3) «Жалоба»; 4) «Объяснение»; 5) «Предсказание».

По словам Э. Кинана, все пять названных текстов являются отдельными произведениями, написанными в разное время, различными стилями и для различных целей.

Но это не так. Три последних отрывка — «Жалоба», «Объяснение» и «Предсказание» — являются частями одного и того же письма. Они объединены одной темой. Эта тема — поездка Исайи в Московию, приведшая его в тюрьму. В «Жалобе» Исайя объяснял причины своей опалы в Московской земле. В «Объяснении» доказывал, будто он поехал на Русь за церковными книгами и его поездка имела благочестивые цели. В «Предсказании» монах утверждал, что еще в Вильнюсе ему предсказали беды, случившиеся с ним в Москве. Три фрагмента написаны как бы по единому летописному плану. Первый из них начинается словами: «От Рождества Христова 1561 августа 1». Второй фрагмент просто не мог быть написан отдельно от первого, поскольку в начале его значится: «Того же року (года) 1561». Из всех трех текстов лишь первый имеет заголовок и лишь последний — концовку «Аминь!».

Итак, три текста, не разделенные в рукописи, составляют единое послание «мниха Исайи». При каких же обстоятельствах оно было составлено?

Миссия Исайи в Москву преследовала культурные цели. Примерно за год до его поездки православные магнаты Волович и Гарабурда пытались заполучить у московского дьяка И. Висковатого «Евангельские беседы» Иоанна Златоуста в переводе Максима Грека. Дьяк пообещал книгу, но предупредил, что для списания книги потребуется много времени. В июле 1560 г. Исайя стал готовиться к поездке в Москву. Литовские власти включили в состав его миссии «многоученого хлопца», умудренного в грамматике, который и должен был списать книгу в Москве. Но уже в июле 1560 г. некий философ предсказал Исайе печальный исход его миссии (текст «Предсказание»).

За историей текстов скрывается история людей. На основании переписки Исайи можно заключить, что ему предъявили [153] очень серьезные обвинения. Причины тридцатилетнего пленения Исайи были таковы, что он предпочел уклониться от любых объяснений по существу дела. Узник получил надежду на освобождение в конце Ливонской войны. В марте 1584 г. он был призван во дворец, и Грозный беседовал со своим пленником в присутствии Боярской думы. По утверждению Исайи, его освобождению помешали тогда война и смерть царя. Но его слова далеки от правды. Исайя был вызван к царю, когда русско-польская война закончилась и литовско-польские представители явились в Москву с требованием об освобождении всех пленных. Грозный прожил два года после заключения мира. Но Исайя так и не был освобожден. Неизвестно, принимало ли литовское правительство какие-либо меры к вызволению Исайи до смерти Грозного. Однако едва царь умер, как литовцы предприняли энергичный демарш в Москве. В июне 1584 г. литовский посол Лев Сапега обратился к Боярской думе с особым ходатайством об Исайе и получил заверения, что ответ будет дан ему позже. 1 июля того же года посол возобновил свое ходатайство, но и на этот раз ничего не добился. Запоздалая забота литовского правительства о своем подданном так и не принесла успеха.

Литовское правительство приступило к подготовке миссии Исайи в то время, когда влиятельные силы в Москве и Вильне пытались предотвратить столкновение двух государств. К лету 1561 г. стало очевидно, что эти попытки потерпели полную неудачу. Литовская армия перешла русскую границу и после пятинедельной осады захватила один из замков в русской Ливонии. В обстановке начавшейся большой войны из-за Ливонии миссия Исайи утратила какие бы то ни было шансы на успех. Тем не менее литовское правительство снабдило Исайю богатыми подарками для Грозного, многими купеческими товарами и переправило его через границу в свите греческого митрополита, направлявшегося из Константинополя в Москву. В обстановке войны Исайю должны были завернуть обратно в Литву из первой же русской пограничной крепости. Но дьякон объявил, что вышел «на государское имя» и везет [154] почтенные дары (злато, бисер, дорогие камни) царю Ивану, и, чтобы окончательно завоевать доверие московитов, подал донос на грека митрополита. Исайя прибыл в русскую столицу в тревожное время.

15 января 1562 г. в Москве был арестован боярин князь Иван Бельский, изобличенный в изменнических связях с литовским правительством. По времени арест литовского подданного Исайи в Москве довольно точно совпал с раскрытием измены Бельского. Ранее июля 1562 г. монаха доставили в далекую Вологду, к месту наказания. Возможно, совпадение не было случайным.

Миссия Исайи была задумана как культурно-торговое предприятие. Но она была загублена в обстановке противоборства и войны. В феврале 1561 г. последний дипломатический агент литовского правительства покинул Москву. Спустя несколько месяцев граница окончательно закрылась из-за военных действий. Все это затруднило литовскому правительству сношения с боярской оппозицией в Москве, ввиду чего оно, по всей вероятности, и решило использовать Исайю для продолжения интриги. Примечательно, что Исайю снарядили на Русь литовские сановники Ефстафий Волович и Григорий Ходкевич. Первый из них участвовал спустя год-два в тайных переговорах с Курбским. Переговоры завершились бегством боярина в Литву. Ходкевич несколько лет спустя пытался вторично завязать сношения с Бельским. Жестокое наказание Исайи в Москве явилось, по-видимому, следствием его причастности к тайным интригам литовского правительства против царя.

Официальные литовские власти не осмелились открыто заступиться за своего подданного. Но они пытались завязать тайные сношения с ним после его заточения в вологодскую тюрьму.

В упомянутом выше рукописном сборнике вслед за тремя текстами Исайи (№ 3, 4, 5) помещен «Лист», адресованный Исайе.

Автор «Листа» пожелал остаться неизвестным. Во всяком случае, он знал Исайю и рассчитывал на его доверие. [155] Видимо, это был иноземец. «Лист» заканчивается словами: «Писано року 1562 юлия в земли Московской на Вологду». Московский человек едва ли мог сказать: «Писано в земли Московской», и он иначе датировал бы письмо: на Руси вели счет от сотворения мира, а не от Рождества Христова.

Автор «Листа» был соотечественником Исайи. В ответе «брату» Исайя выставляет себя литовским патриотом и верным подданным короля. Далекую родину он называет не иначе как «Новым Израилем», «нашим великим государством Литовским», столицу Вильну — «преславным и прекраснейшим местом». Стиль Исайи становится возвышенным, когда он пишет о короле: «...в наше преславнейшее и превысочайшее государство Литовское в державу нашего преславного и великого христианского государя милостивого краля Сигизмунда Августа». Очевидно, Исайя мог писать так лишь земляку-литовцу.

Автор «Листа» сообщил Исайе, что его посетит некий «брат»: «И ты, Бога ради, во всяких словесах (в вопросах и ответах) прими его яко мою душу... А яж о нас вся ти скажет». Ради сохранения секретности покровители Исайи поручили своему посланцу объясниться с ним устно.

«Лист» неизвестного к Исайе имеет исключительно важное значение с точки зрения датировки «Послания» Исайи, включающего текст «Жалобы». Обратим внимание на следующее текстуальное совпадение в «Листе» и в «Послании»:

«Лист» (1562)

Иже словеси ради истинного во юзах страждущему мниху Исае.

«Послание Исайи» (без даты)

Днесь аз в темнице, и слова ради истинного Христова во юзах яко злодеи зле стражу.

Можно ли предположить, что неизвестный литовский автор и его адресат Исайя написали отмеченную фразу независимо друг от друга? Такое предположение следует признать невероятным. Близкие фразы не были трафаретной богословской цитатой. Они заключали в себе исключительно важную биографическую информацию. [156]

Составитель «Листа» подсказывал Исайе единственную возможную для него линию защиты. Он обращался не к лазутчику и шпиону, а к борцу за православную веру, незаконно посаженному в тюрьму. В этом тезисе заключалась единственная возможность вызволить Исайю из тюрьмы, а также оградить от преследований «брата» в случае, если он попадет (вместе с «Листом») в руки московских властей.

Обращение литовских покровителе л звучало как своего рода пароль. Исайя повторил этот пароль в первых строках ответного письма. Линия защиты проведена через все части письма Исайи: в «Жалобе» он сообщает, что попал в московскую тюрьму по доносу грека Иоасафа (на самом деле грек стал жертвой доноса Исайи); во второй части ( «Объяснении») монах клянется, что поехал в Москву с благочестивыми целями — за православными книгами.

Самым существенным является то, что «Лист» неизвестного имеет точную дату — июль 1562 года. На границах шла кровопролитная война. Исайя не мог медлить с ответом. Он должен был написать ответное послание сразу после получения «Листа», датированного 1562 г. Если бы прибывший в Вологду лазутчик уехал с пустыми руками, Исайя лишился бы возможности передать ответ своим литовским покровителям.

Исайя принадлежал к тому же кругу ревнителей православия в Литве, к которому принадлежали и русские эмигранты Тетерин, Сарыхозин, позже Курбский. Литовские власти использовали услуги этих лиц для тайных сношений со своими сторонниками в России. Понятно, что письмо Исайи должно было попасть в их руки, после чего с ним познакомился Курбский.

Итак, парадокс Курбского получает простейшее объяснение. Исайя получил «Лист» в 1562 г. и тотчас же ответил на обращение своих литовских покровителей. Курбский сделал заимствования из письма Исайи в 1564 г.

Спор о переписке Грозного продолжался несколько лет. В ходе дискуссии были опубликованы три монографии и множество статей. Их авторами были ученые самых различных школ и [157] направлений. В конце концов гипотеза Э. Кинана была отвергнута мировой наукой. Спор завершен. Подлинность сочинений Грозного и Курбского не вызывает более сомнений.

Грозный обладал качествами, редкими для людей его положения. В критических для себя условиях он не раз откладывал в сторону меч, чтобы словом вразумить своих строптивых подданных.

В Боярской думе заседали не одни только царские недоброжелатели. Многие бояре пользовались доверием царя, а некоторые, например Курбский, были его личными друзьями. События, последовавшие за полоцким походом, омрачили дружбу Ивана с князем Андреем Курбским. Царя, по его словам, уязвило «согласие» князя с изменниками, и он подверг воеводу «малому наказанию», отправив его в крепость Юрьев в качестве наместника Ливонии.

Только что закончился полоцкий поход, в котором Курбский выполнял почетное поручение. Он командовал авангардом армии — сторожевым полком. (Обычно на этот пост назначали лучших боевых командиров.) Курбский находился на самых опасных участках: он руководил осадными работами у стен неприятельского острога. После завоевания Полоцка победоносная рать вернулась в столицу, ее ждал триумф. Высшие офицеры могли рассчитывать на награды и отдых. Но Курбский лишен был всего этого. Царь приказал ему ехать в Юрьев и дал на сборы менее месяца. Всем памятно было, что Юрьев послужил местом ссылки «правителя» Алексея Адашева.

По прибытии в Юрьев Курбский обратился к своим друзьям — печерским монахам — с такими словами: «Многажды много вам челом бью, помолитеся обо мне, окаянном, понеже паки напасти и беды от Вавилона на нас кипети многи начинают». [158] Чтобы понять заключенную в словах Курбского аллегорию, надо знать, что Вавилоном называли тогда царскую власть. Почему Курбский ждал от царя новых для себя неприятностей? Вспомним, что в это самое время Грозный занялся расследованием дела о заговоре князя Владимира Андреевича, которому Курбский доводился родней. Розыск скомпрометировал юрьевского воеводу. Царские послы впоследствии заявили в Литве, что Курбский изменил царю задолго до побега, в то самое время, когда он «подыскивал под государем нашим государьства, а хотел видети на государстве князя Володимера Ондреевича, а за князем Володимером Ондреевичем была его сестра двоюродная, а княж Володимерово дело Ондреевича потому же как было у вас (в Литве) дело Швидригайлу с Ягайлом».

Курбский пробыл в Юрьеве год, 30 апреля 1564 г. он бежал в Литву. Под покровом ночи он спустился по веревке с высокой крепостной стены и с несколькими верными слугами ускакал в Вольмар. В Юрьеве осталась жена Курбского. В спешке беглец бросил почти все свое имущество: воинские доспехи и книги, которыми он очень дорожил. Причиной спешки было то, что московские друзья тайно предупредили боярина о грозящей ему царской опале. Сам Грозный подтвердил основательность опасений Курбского. Его послы сообщили литовскому двору о том, что царь проведал об «изменных» делах Курбского и хотел бы его наказать, но тот убежал за рубеж. Позже в беседе с польским послом Грозный признался, что намерен был убавить Курбскому почестей и отобрать «места» (земельные владения), но при этом клялся царским словом, что вовсе не думал предать его смерти. В письме Курбскому, написанном сразу после побега князя, Иван IV не был столь откровенен. В самых резких выражениях он упрекал беглого боярина за то, что тот поверил наветам лжедрузей и «утек» за рубеж «единого ради (царского) малого слова гневна». Царь Иван IV кривил душой, но и сам он не знал всей правды о бегстве бывшего друга. Обстоятельства отъезда Курбского не выяснены полностью и по сей день. Историки не могут ответить на многие вопросы, коль скоро речь заходит об этом сюжете. [159]

После смерти Курбского его наследники представили литовскому суду все документы, связанные с отъездом боярина из России. На суде выяснилось, что побегу Курбского предшествовали более или менее длительные секретные переговоры. Сначала царский наместник Ливонии получил «закрытые листы», то есть секретные письма, не заверенные и не имевшие печати. Одно письмо было от литовского гетмана князя Юрия Радзивилла и подканцлера Ефстафия Воловича, а другое — от короля. Когда соглашение было достигнуто, Радзивилл отправил в Юрьев «открытый лист» (заверенную грамоту с печатью) с обещанием приличного вознаграждения в Литве. Курбский получил тогда же и королевскую грамоту соответствующего содержания.

Учитывая удаленность польской столицы, несовершенство тогдашних транспортных средств, неважное состояние дорог, а также трудности перехода границы в военное время, можно заключить, что тайные переговоры в Юрьеве продолжались никак не менее одного или даже нескольких месяцев.

Сейчас стали известны новые документы по поводу отъезда Курбского. Мы имеем в виду письмо короля Сигизмунда II Августа, написанное за полтора года до измены царского наместника Ливонии. В этом письме король благодарил князя-воеводу витебского за старания его в делах, касающихся воеводы московского князя Курбского, и дозволял переслать тому же Курбскому некое письмо. Иное дело, продолжал король, что из всего этого еще выйдет, и дай Бог, чтобы из этого могло что-то доброе начаться, ибо ранее до него не доходили подобные известия, в частности о таком начинании Курбского.

Из королевского письма следует, что инициатором тайного обращения к московскому воеводе был «князь-воевода витебский». По литовским документам той поры можно установить, что «князь-воевода» — это упомянутый выше Радзивилл. Король позволил Радзивиллу отослать письмо Курбскому. «Закрытый лист» Радзивилла положил начало секретным переговорам между Курбским и литовцами.

Слова Сигизмунда по поводу «начинания» Курбского кажутся странными ввиду того, что написаны они были за полтора [161] года до отъезда московского воеводы. На границах шла кровопролитная война. Королевскую армию не раз постигали неудачи. Неудивительно, что Сигизмунд II обрадовался «начинанию» Курбского и выразил надежду, что из этого выйдет доброе дело. Как видно, он не ошибся.

Новые документальные данные заставляют пересмотреть известия ливонских хроник, повествующих о действиях Курбского на посту наместника русской Ливонии. Известный хронист Франц Ниештадт рассказывает, что наместник шведского герцога Юхана в Ливонии некий граф Арц после ареста герцога королем Эриком XIV искал помощи у поляков, а затем обратился к Курбскому и тайно предложил сдать ему замок Гельмет. Договор был подписан и скреплен. Но кто-то выдал заговорщиков литовским властям. Арца увезли в Ригу и там колесовали в конце 1563 г.

Ливонский хронист описал в благоприятном для Курбского свете его переговоры с Арцем. Но он добросовестно изложил и распространившиеся в Ливонии слухи о том, что Курбский сам предал шведского наместника Ливонии. «Князь Андрей Курбский, — говорит он, — также впал в подозрение у великого князя из-за этих переговоров, что будто бы он злоумышлял с королем польским против великого князя». Сведения о тайных сношениях Курбского с литовцами показывают, что подозрения царя вовсе не были беспочвенными.

В рижском архиве хранится запись показаний Курбского, данных им ливонским властям тотчас после бегства из Юрьева. Подробно рассказав литовцам о своих тайных переговорах с ливонскими рыцарями и рижанами, Курбский продолжал: «Такие же переговоры он (Курбский) вел с графом Арцем, которого тоже уговорил, чтобы он склонил перейти на сторону великого князя замки великого герцога финляндского, о подобных делах он знал много, но во время своего опасного бегства забыл». Неожиданная немногословность и ссылка на забывчивость косвенно подтверждают распространившиеся в Ливонии слухи о причастности Курбского к смерти Арца.

Затеяв секретные переговоры с литовцами, Курбский, по-видимому, оказал им важные услуги. После побега юрьевский воевода показал, что царь собирался отправить в поход на Ригу 20-тысячную армию, но изменил свои планы. Собранная в Полоцке армия направилась в пределы Литвы. Адресат Курбского князь Ю.Н. Радзивилл, как видно, располагавший информацией о ее движении, устроил засаду и наголову разгромил московских воевод. Произошло это за три месяца до побега Курбского в Литву.

Как только гонец привез в Москву весть о поражении, царь немедленно велел казнить двух бояр, которых подозревали в тайных сношениях с литовцами. Казни произвели на Курбского ошеломляющее впечатление. Державный царь, писал тогда Курбский, «неслыханные смерти и муки на доброхотных своих умыслиша». Волнение Курбского вполне можно понять: над головой этого «доброхота» вновь сгустились тучи. Но гроза и на этот раз прошла мимо: ни один волос не упал с его головы. Как бы то ни было, Курбский стал готовиться к побегу за рубеж, свидетельством чему служили его письма из Юрьева. Желая оправдать перед друзьями решение покинуть отечество, Курбский с жаром обличал бедствия русских сословий — дворян, купцов и земледельцев. Дворяне не имеют даже «дневныя пищи», земледельцы страждут под тяжестью безмерных даней, писал он. Впрочем, слова сочувствия крестьянам звучали в его устах необычно. Ни в одном из своих многочисленных сочинений Курбский никогда более ни единым словом не обмолвился о крестьянах.

История измены Курбского, быть может, дает ключ к объяснению его финансовых дел. Будучи в Юрьеве, боярин обращался за займами в Печерский монастырь, а через год явился на границу с мешком золота. В его кошельке нашли огромную по тем временам сумму денег в иностранной монете — 30 дукатов, 300 золотых, 500 серебряных талеров и всего 44 московских рубля. Курбский жаловался на то, что после побега его имения конфисковала казна. Значит, деньги получены были не от продажи земель. Курбский не увозил из Юрьева воеводскую казну. Об этом факте непременно упомянул бы Грозный. Остается предположить, что предательство Курбского было щедро оплачено королевским золотом. [162]

Заметим попутно, что золотые монеты не обращались в России, а дукаты заменяли ордена: получив за службу «угорский» дукат, служилый человек носил его на шапке или на рукаве.

Историки обратили внимание на такой парадокс. Курбский явился за рубеж богатым человеком. Но из-за рубежа он тотчас же обратился к печерским монахам со слезной просьбой о вспомоществовании. Объяснить это помогают подлинные акты Литовской метрики, сохранившие решение литовского суда по делу о выезде и ограблении Курбского. Судное дело воскрешает историю бегства царского наместника в мельчайших деталях. Покинув Юрьев ночью, боярин добрался под утро до пограничного ливонского замка Гельмет, чтобы взять проводника до Вольмара, где его ждали королевские чиновники. Но гельметские немцы схватили перебежчика и отобрали у него все золото. Из Гельмета Курбского как пленника повезли в замок Армус. Тамошние дворяне довершили дело: они содрали с воеводы лисью шапку и отняли лошадей.

Когда ограбленный до нитки боярин явился в Вольмар, он получил возможность поразмыслить над превратностями судьбы. На другой день после гельметского грабежа Курбский обратился к царю с жалобой: «...всего лишен бых и от земли Божия тобою туне отогнан бых». Слова беглеца нельзя принимать за чистую монету. Наместник Ливонии давно вступил в секретные переговоры с литовцами, и его гнал из отечества страх. Когда боярин оказался на чужбине, ему не помогли ни охранная королевская грамота, ни присяга литовских сенаторов. Он не только не получил обещанных выгод, но подвергся насилию и был обобран до нитки. Он разом лишился высокого положения, власти и золота. Катастрофа исторгла у Курбского невольные слова сожаления о «земле Божьей» — покинутом отечестве.

В Литве беглый боярин первым делом заявил, что считает своим долгом довести до сведения короля о «происках Москвы», которые следует «незамедлительно пресечь». Курбский выдал литовцам всех ливонских сторонников Москвы, с которыми он вел переговоры, и назвал имена московских лазутчиков при королевском дворе. [163]

Из-за рубежа Курбский послал в Юрьев верного холопа Ваську Шибанова с наказом вынуть из-под печи в воеводской избе его «писания» и передать их царю или печерским старцам. После многих лет унижений и молчания Курбский жаждал бросить в лицо бывшему другу гневное обличение. Кроме того, Шибанов должен был также испросить заем у властей Печерского монастыря. Но он не успел осуществить своей миссии. Его поймали и в оковах увезли в Москву. Предание о подвиге Шибанова, вручившего царю «досадительное» письмо на Красном крыльце в Кремле, легендарно. Достоверно лишь то, что пойманный холоп даже под пыткой не захотел отречься от господина и громко восхвалял его, стоя на эшафоте.

Из Вольмара Курбский обратился с короткими посланиями к царю и печерским старцам. Оба послания заканчивались совершенно одинаковыми фразами. Беглец грозил старцам и бывшему своему другу Божьим судом и стращал тем, что возьмет писания против них с собою в гроб.

Спасения в Литве искал не один Курбский. Туда же бежали его «зловерный» единомышленник стрелецкий голова Тимоха Тетерин, улизнувший из монастыря, и другие лица.

Образование в Литве русской политической эмиграции имело важные последствия. Впервые за много лет оппозиция получила возможность открыто заявить о своих нуждах и противопоставить официальной точке зрения собственные требования.

Благодаря оживленным торговым и дипломатическим сношениям между Россией и Литвой эмигранты поддерживали постоянную связь со своими единомышленниками в России. В свою очередь в русской столице жадно ловили все слухи и вести из-за рубежа. Протесты эмигрантов получили чрезвычайно сильный резонанс в обстановке углубляющегося конфликта между самодержцем и знатью.

Раздоры с думой и вызов, брошенный вождями оппозиции, побудили Грозного взяться за перо. Будучи в Александровской слободе и в Можайске, он в течение нескольких недель составил знаменитый ответ Курбскому. В Можайск царя сопровождал Басманов. На этом основании можно предположить, [164] что новый царский любимец был одним из первых читателей письма Грозного и, вероятно, участвовал в его составлении.

«Широковещательное» и «многошумящее» послание Грозного составило по тогдашним масштабам целую книгу. Его главная идея сводилась к тому, что свою власть государь, как помазанник Божий, получил от самого Господа и с благословения праотцов. Никто не может ограничить эту власть. Подданные обязаны беспрекословно повиноваться самодержцу: «Доселе русские владетели не истязуемы были ни от кого, но вольны были подвластных своих жаловати и казнити, а не судилися с ними ни перед кем».

Требование безусловной покорности Грозный обосновывал ссылками на Священное Писание. «Противлятся власти, — писал самодержец, — Богу противится, аще убо кто Богу противится — сей отступник именуется, еже убо горчайшее согрешение».

Иван IV отвергал любые попытки ограничить его власть: «Како наречется самодержцем, аще не сам строит». Свои же обязанности монарх видел в том, чтобы поддерживать порядок в стране и направлять подданных на путь истинной веры: «Тщу же ся с усердием люди на истинну и на свет наставити, да познают единого истинного Бога в Троице славимого».

Царь не скрыл от Курбского, что намерен перестроить свои отношения с духовенством на новых основах. Священнослужители не должны вмешиваться в «людское строение». Вмешательство их в светские дела чревато бедой: «Нигде бо обрящеши, еже не разоритися царству, еже от попов владому».

По содержанию своему царское письмо Курбскому было подлинным манифестом самодержавия, в котором наряду со здравыми идеями содержалось много ходульной риторики и хвастовства, а претензии выдавались за действительность. Главным вопросом, занимавшим царя, был вопрос о взаимоотношении монарха и знати. Царь жаждал полновластия. Безбожные «языцы», утверждал он, «те все царствами своими не владеют: како им повелят работные их, и тако и владеют. А Российское самодержьство изначяла сами владеют своими государьствы, а не боляре и не вельможи». Сам Бог поручил [165] московским государям «в работу» прародителей Курбского и прочих бояр. Даже высшая знать у царя не «братия» (так называл себя и прочих князей Курбский), но холопы. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны».

Образ могучего повелителя, нарисованный в царском послании, не раз вводил в заблуждение историков. Но факты ставят под сомнение достоверность этого образа.

Грозный жаждал всевластия, но отнюдь не располагал им. Он слишком живо чувствовал зависимость от своих могущественных вассалов. «Царские речи» по поводу боярского мятежа, известные нам по летописным припискам, не оставляют сомнений на этот счет. Страх перед боярской жестокостью, удручающее сознание своей ненадобности боярам — вот что скрывалось за его высокомерным третированием холопов-бояр.

Царь не желал обнаружить слабость перед Курбским, но в послании к нему не смог скрыть своих страхов. Тем ли бояре душу за нас полагают, писал Грозный, что всегда жаждут отправить нас на тот свет? Нынешние изменники, продолжал он, нарушив клятву на кресте, отвергли данного им Богом и родившегося на царство царя и, сколько могли сделать зла, сделали — словом, делом и тайным умыслом.

Известную откровенность в выражении своих тревог и сомнений царь Иван допускал не часто, и главным образом в исторических повествованиях о прошлом. Когда же дело касалось настоящего, он не желал дать противникам повода для торжества. Так, Грозный не хотел признать, что его раздор с Боярской думой углубляется. Среди бояр наших, писал он Курбскому, нет несогласных с нами, кроме только ваших друзей и советников, которые и теперь, подобно бесам, работают под покровом ночи над осуществлением своих коварных замыслов. Нетрудно догадаться, в кого направлены были царские стрелы. Курбского и его друзей царь считал приверженцами Старицких и участниками их заговора. Теперь он недвусмысленно грозил им всем расправой.

От современности царь обращал взоры к прошлому, и тут он не скупился на примеры, иллюстрировавшие боярскую измену. Если в приписках к Царственной книге Грозный пытался скомпрометировать Сильвестра и Адашева как косвенных [166] пособников Старицких, то в своем письме Курбскому он одним росчерком пера превратил этих лиц в главарей заговора против династии. Изменники-бояре, писал Иван, «восташа яко пияни с попом Селивестром и с начальником вашим с Олексеем» (Адашевым), ради того чтобы погубить наследника царевича Дмитрия и передать трон князю Владимиру.

Вся аргументация послания Грозного сводилась к тезису о великой боярской измене. Боярам, писал Грозный, вместо государственной власти потребно самовольство; а там, где царю не повинуются подданные, никогда не прекращаются междоусобные брани; если не казнить преступников, тогда все царства распадутся от беспорядка и междоусобных браней. Боярскому своеволию царь пытался противопоставить неограниченное своеволие монарха, власть которого утверждена Богом.

На разные лады Грозный повторял мысль о том, что за «непокорство» и измену бояре достойны гонений. Он искал и находил множество доводов в пользу репрессий против знати. Его писания прокладывали путь опричнине.

Царь не жалел бранных эпитетов по адресу Курбского и всего его рода. Беглый боярин, по словам Ивана, писал свои изветы «злобесным собацким умышлением», «подобно псу лая или яд ехидны отрыгая». Между прочим, Курбский грозил Ивану тем, что не явит больше ему своего лица до дня Страшного Суда.

Эпистолия царя дошла до Курбского после того, как он переехал в Литву и получил от короля богатые имения. К тому времени его интерес к словесной перепалке с Грозным стал ослабевать. Беглый боярин составил краткую «досадительную» отписку царю, но так и не отправил ее. Отныне его спор с Иваном могло решить лишь оружие. Интриги против «Божьей земли», покинутого отечества занимали теперь все внимание эмигранта. По совету Курбского король натравил на Россию крымских татар, а затем послал свои войска к Полоцку. Курбский участвовал в литовском вторжении. Несколько месяцев спустя с отрядом литовцев он вторично пересек русские рубежи. Курбский благодаря хорошему знанию местности сумел окружить русский корпус, загнал его в болота и разгромил. Легкая [167] победа вскружила боярину голову. Воевода настойчиво просил короля дать ему 30-тысячную армию, с помощью которой он намеревался захватить Москву. Если по отношению к нему есть еще некоторые подозрения, заявлял Курбский, он согласен, чтобы в походе его приковали цепями к телеге, спереди и сзади окружили стрельцами с заряженными ружьями, чтобы те тотчас же застрелили его, если заметят в нем неверность; на этой телеге, окруженный для большего устрашения всадниками, он будет ехать впереди, руководить, направлять войско и приведет его к цели (к Москве), пусть только войско следует за ним.

Курбский скомпрометировал себя. На родине даже его друзья, печерские старцы, объявили о разрыве с ним. Но было ли полным торжество царя? Ответ на этот вопрос пришел незамедлительно.

Будучи в Литве, Курбский упрекнул царя за «разврат» с Федором Басмановым. Басмановых втихомолку поносили и в России. Однажды знатный воевода князь Федор Овчинин поссорился с Федором Басмановым и выбранил его за нечестивые деяния с царем. Фаворит отправился к царю и плача рассказал ему об оскорблении. Разгневанный дерзостью Грозный пригласил Овчинина во дворец и после пира велел спуститься в винный погреб, чтобы закончить там праздник. Подвыпивший князь не расслышал угрозы в словах государя и отправился в погреб, где был задушен псарями.

Сын знаменитого фаворита правительницы Елены князь Федор Овчинин-Телепнев-Оболенский принадлежал к высшей знати и успел отличиться на военном поприще. Его беззаконное убийство вызвало протест даже со стороны лояльных по отношению к царю лиц. По словам осведомленного современника, митрополит и бояре отправились к Грозному и просили его прекратить жестокие расправы.

Митрополит Афанасий заявил публичный протест царю через несколько месяцев после избрания на митрополию. Новый владыка не собирался отказываться от традиционного права «печалования» за опальных.

Не зная подлинных причин выступления митрополита, очевидцы событий склонны были объяснить его тем огромным [168] влиянием, которым якобы пользовался в Московии «граф» Овчинин. В действительности гибель Овчинина явилась не более чем поводом для выступления влиятельных сил, добивавшихся изменения правительственного курса и прекращения террора.

Внешне верноподданническое обращение подданных к царю разительно отличалось от гневных филиппик эмигранта Курбского. Но суть их была одна и та же. Духовенство и Боярская дума твердо потребовали от царя прекращения неоправданных репрессий. Судя по письмам Курбского, требование о прекращении казней было одновременно требованием об удалении из правительства главного вдохновителя террора Алексея Басманова. Причастность сына Басманова к убийству Овчинина давала оппозиции весьма удобный повод для того, чтобы настаивать на отставке ненавистного временщика.

Знать открыто осуждала жестокость царя. Когда он велел казнить слугу Курбского Василия Шибанова и выставить его труп для устрашения, боярин Владимир Морозов тотчас же приказал своим людям подобрать тело и похоронить его. Грозный не простил Морозову его поступка. Боярина обвинили в том, что он поддерживает тайные связи с Курбским, и заточили в тюрьму.

Оппозиция со стороны бояр и высшего духовенства ставила царя в трудное положение. Даже лица, которые выдвинулись после отставки Адашева и стали царскими душеприказчиками, не внушали ему больше доверия. Один из членов регентского совета, князь Петр Горенский, получил приказ покинуть двор и отправиться в действующую армию. Прибыв к месту назначения, он попытался бежать за рубеж. Погоня настигла беглеца в литовских пределах. В цепях Горенский был доставлен в столицу и вскоре же повешен.

Грозный выразил недоверие некоторым влиятельным деятелям правительства Захарьиных и подверг кратковременному аресту своего душеприказчика боярина И.П. Яковлева-Захарьина. Еще недавно Иван IV видел в Захарьиных возможных спасителей династии, теперь и эта боярская семья оказалась под подозрением. [169]

Правительство Захарьиных, каким оно сложилось после отставки Адашева, фактически просуществовало не более четырех лет. Признанный глава этого правительства Данила Романович умер в конце 1564 г. Распад правительства Захарьиных расчистил путь к власти новым любимцам царя.

В целом кружок лиц, поддержавших программу крутых мер и репрессий против боярской оппозиции, был очень немногочислен. В него не входил ни один из влиятельных членов Боярской думы, за исключением разве что А.Д. Басманова. Ближайшим помощником Басманова стал Афанасий Вяземский, расторопный обозный воевода, привлекший внимание царя во время полоцкого похода.

Протест митрополита и Боярской думы поставил вдохновителей нового курса в положение полной изоляции. Но именно это обстоятельство побуждало их идти напролом.

Лишившись поддержки значительной части правящего боярства и церковного руководства, царь не мог управлять страной обычными методами. Но он никогда не сумел бы расправиться с могущественной аристократической оппозицией без содействия дворянства. Приобрести поддержку дворян можно было двумя путями. Первый из них состоял в расширении сословных прав и привилегий дворянства, осуществлении программы дворянских реформ. Правительство Грозного избрало второй путь. Отказавшись от ориентации на дворянское сословие в целом, оно решило создать особый охранный корпус, который комплектовался из относительно небольшого числа дворян. Его члены пользовались всевозможными привилегиями в ущерб всей остальной массе служилого сословия.

Традиционная структура управления армией и приказами, местничество и прочие институты, обеспечивавшие политическое господство боярской аристократии, так и не подверглись реформированию. Подобный образ действий был чреват опасным политическим конфликтом. Монархия не могла сокрушить устои политического могущества знати и дать новую организацию всему дворянскому сословию. Привилегии охранного корпуса со временем вызвали глубокое недовольство в [170] среде земских служилых людей. Таким образом, опричная реформа способствовала в конечном счете сужению социальной базы правительства, что в дальнейшем привело к террору как единственному способу разрешения возникшего противоречия.

Царь Иван IV работал над текстом своего завещания в течение всей жизни. Но сохранилась лишь одна испорченная копия черновика завещания. Копия не утверждена самодержцем, не заверена подписями и печатью и не имеет даты.

В тексте черновика упомянуты имена царицы Анны Колтовской и митрополита Антония, но помолвка царя с Анной состоялась в апреле 1572 г., а Антоний занял митрополичий престол через месяц. На этом основании черновик датируют временем не ранее апреля — мая 1572 г. Завещание было написано в промежуток между началом июня и 6 августа, когда царь жил в Новгороде в тревожном ожидании исхода неминуемой кровавой схватки его воевод с татарами. Для правильного понимания духовной царя Ивана этот довод имеет очень существенное значение. Завещание проникнуто мрачными предчувствиями (С.Б. Веселовский). С его аргументами не согласился А.Л. Юрганов, датировавший завещание 1577-1579 гг.

Сохранившаяся копия завещания Грозного замечательна тем, что дает представление о ранних текстах, которые легли в его основу.

Первое завещание Грозный составил в дни тяжелой болезни в марте 1553 г. Как отметил летописец, «дияк Иван Михайлов воспомяну государю о духовной, государь же по-веле духовную съвершити, всегда бо бяше у государя сие готово». Приведенные слова были продиктованы самим Иваном и записаны на полях Царственной книги много лет спустя [171] после болезни. К тому времени монарх «съвершал» духовную неоднократно.

В последний раз царь внес поправки в завещание в день смерти. Писал под его диктовку Савва Фролов. Он служил подьячим, и прошло всего пять месяцев, как стал дьяком. Савва не имел думного чина и не был писателем. В том, что «душевные грамоты» были самостоятельными сочинениями царя, сомневаться не приходится.

Поводы к переделке завещания были самые разнообразные: тяжелая болезнь, рождение детей в царской семье, вступление в брак, отречение от трона, смерть наследника, завоевания, менявшие границы государства, перемены в боярском руководстве, отставка душеприказчиков и назначение новых, смена митрополита. Устаревшие духовные могли вызвать раздор между наследниками и смуту, а потому их, по-видимому, уничтожали. Чтобы иметь возможность в любой момент представить царю исправленный проект духовной, приказные люди должны были постоянно собирать материал обо всех земельных приобретениях или утратах, переменах в составе удельных княжеств и пр.

В тексте черновика духовной имеются ссылки на документы, важные для его датировки. Это опись казны царевичей (она была составлена опричным постельничим Наумовым, умершим в 1565 г.), грамоты герцога Магнуса (1570) и короля Сигизмунда II (1570). Все это документы опричной поры.

Основное содержание любой княжеской или царской духовной всегда составляли распоряжения о поземельной собственности. Им уделяли особое внимание, разрабатывали с наибольшей тщательностью. При датировке их следует учитывать в первую очередь.

В завещании Ивана IV имеются несколько распоряжений насчет удела князя Михаила Воротынского. Одно из них закрепляло за князем «треть» Воротынска, Перемышль, Одоев, Новосиль, Острог на Черне. Это распоряжение утратило силу летом 1562 г., когда Воротынские подверглись опале. Перемышль, Одоев и Новосиль, а также «доля» братьев в Воротынске были отобраны в казну. [172]

В 1566 г. государь вернул Михаилу Воротынскому старый удел без Перемышля (две трети города перешли в опричнину) и Воротынска. Однако ранее февраля 1569 г. «государь взял на себя» родовые владения князя Михаила, предоставив ему взамен Стародуб Ряполовский. По этому случаю дьяки включили в черновик завещания подробнейший список стародубских вотчин, попавших в разное время в казну. Перечень начинался словами: «Да сыну же моему Ивану даю к Володимеру в Стародубе в Ряполовим Стародубских князей вотчины, которые остались за мною у князя Михаила Воротынского».

Из приписки к тексту завещания Воротынского узнаем, что в ноябре — декабре 1572 г. «государь взял на себя» Стародуб с уездом, а взамен вернул удельному князю Перемышль. Однако новое волеизъявление царя не попало в черновик его завещания, работа над которым прекратилась, как видно, в самом конце 1572 г., когда опричнина была отменена.

Летом 1573 г. князь Михаил умер от пыток, после чего Перемышль и прочие удельные города окончательно перешли в казну. Но и это событие не получило отражения в черновике завещания.

Наличие нескольких взаимоисключающих распоряжений об уделе Воротынского, сделанных в разное время, неоспоримо доказывает, что черновик царского завещания был составлен не в один прием и даже не в один год, а на протяжении нескольких лет.

Большой интерес представляют три распоряжения царя о владениях брата князя Владимира Андреевича.

Летописная запись гласила, что в 1563 г. государь «выменил у князя Вышегород на Петрове и с уезды да в Можайском уезде княжие волости, волость Олешню, волость Воскресеньскую, волость Петровскую». Царское завещание дословно повторяло летопись: Иван благословил сына землями — «князь Володимера Ондреевича городом Вышегородом на реке на Петрове, с волос-тми... да в Можайском уезде волостью Алешнею, Воскресенским, да волостью Петровскою...». Характерно, что оба текста повторяли одну и ту же ошибку ( «на Петрове» вместо «на [173] Поротве»). Дело в том, что над духовным завещанием работали те же самые дьяки, которые собирали материалы для летописи.

Вместе с Вышгородом Иван IV благословил наследника городом Старицей, перешедшим в казну после обмена 1566 г. Взамен Старицкого удела брат царя получил Дмитров, Звенигород, Стародуб и Боровск. В 1569 г. удельный князь был казнен, а в тексте духовной появилась последняя запись: «А что был дали есьми князю Володимеру Ондреевичу в мену, против его вотчины, городов, и волостей, и сел... и князь Володимер предо мной преступил, и те городы... сыну моему Ивану».

Удивительно, что это распоряжение Грозного было передано в самой общей форме, без указания на названия конфискованных городов! Из приведенных строк следовало, что царевич Иван наследовал весь удел, включая Звенигород. Но вопрос о Звенигороде был решен особо, после чего в духовной появился пункт: «А что есми пожаловал царевича Муртазалея... городом Звенигородом... и сын мой Иван держит за ним Звенигород...». Звенигород был одним из главных городов удела князя Владимира.

Грозный пощадил старших детей князя Владимира и допускал возможность возвращения им земель и имущества. По этой причине он продиктовал приказным следующую фразу: «А князь Володимерова сына князя Василья и дочери (пожаловати. — Р.С.), посмотря по настоящему времени как будет пригоже». Имеются сведения о передаче князю Василию Владимировичу столицы удельного княжества его отца города Дмитрова к 1573 г. На страницах завещания этот факт не получил отражения.

Анализ практических распоряжений царя показывает, что сохранившаяся копия не была завещанием в собственном смысле слова. Сугубо юридический документ — духовная не могла содержать два, три и более взаимоисключающих распоряжения. Сохранилось не завещание, а подборка черновых материалов, необходимых для периодического обновления завещания. Сюда относились выписки из поземельных актов разных лет, из летописей, [174] из старых духовных грамот, новые записи, продиктованные государем. Подлинность их не вызывает сомнений.

Террор затронул верхи сначала земского, а затем опричного приказного мира. Возможно, именно это обстоятельство, обусловившее частую смену лиц, помешало систематизации собранного материала и устранению противоречий. Выписки об уделах не только противоречат друг другу, но и расположены вне хронологического порядка.

Особое значение для датировки завещания придают той его части, где речь идет о Ливонии. В текст включен подробнейший список ливонских замков и городков, завоеванных в период с 1558 по 1569-1570 гг. Царь лично руководил походом на Пайду (Вейсенштейн), завершившимся занятием этого замка. Это событие произошло в 1573 г. и потому не отразилось в духовной. Список новых завоеваний 1575-1577 гг. должен был включать более 30 городов. Но такой список не был составлен и не попал в черновик завещания.

В ливонском разделе духовной определены владения короля Магнуса — городок Обеерпален (Полчев) с селами. В апреле 1573 г. Грозный пожаловал Магнусу замок Каркус, занятый в конце 1572 г. В завещании это пожалование не упомянуто.

Приведенные факты доказывают, что черновик завещания перестали пополнять сразу после отмены опричнины летом 1572 г. Однако в духовной имеется абзац, который на первый взгляд противоречит приведенной дате. Магнус получил от Грозного заем в 15 500 рублей. Упомянув об этом, царь поясняет: «...а в тех денгах король Арцымагнус заложил у меня в Ливонской земле городы Володимерец, город Ворну, город Прекат (Трекат), город Смилтен, город Буртники, город Роин и со всеми уезды...» Все названные города были заняты лишь в 1577 г.

О чем идет речь в завещании Грозного? В 1570 г. Магнус получил от царя вместе с титулом ливонского короля право на еще не завоеванную Ливонию. Иван IV дал в долг новому вассалу крупную сумму под залог замков Володимерец (Вольмар), Смилтен и др. Магнусу предстояло завладеть [175] этими городками и возместить долг либо отдать замки царю. В завещании значилось: «...сын мой Иван на короле Арцымагнусе те денги или за денги городы, которые в тех денгах заложены, возьмет себе...»

В завещании Грозного упомянуто имя царицы Анны, получавшей крупный удел. У царя было две царицы по имени Анна. А.Л. Юрганов полагает, что царская духовная была составлена в 1577 — 1579 гг. и в ней упомянута Васильчикова, а не Колтовская.

Обратимся к фактам. В начале 1577 г. Иван IV пожертвовал монахам деньги «по Анне по Васильчикове свою государскую милостыню на вечной поминок». В монастырских вкладных книгах Анна фигурирует без царского титула, а в книгах Троице-Сергиева монастыря она записана не в список цариц, а в помяник Васильчиковых. На этом основании А.Л. Юрганов сделал вывод, что царь учредил поминание не жене Анне, а ее тетке — с тем же именем Анна Васильчикова. Пятый брак считался греховным, а религиозный царь «боялся обнародования своей греховности»; его вклады не по жене, а по тетке жены «показывают, на мой взгляд, силу влияния на царя его жены, Анны Григорьевны».

Знал ли царь заурядную дворянку — неизвестно. На каком основании он пожертвовал на нее неслыханную сумму в 850 рублей, — непонятно.

Право на титул царицы имели лишь законные супруги государя. По церковным правилам два последних брака Ивана IV были незаконными. Поэтому Анна Васильчикова и Мария Нагая могли фигурировать в дипломатических документах и церковных книгах без титула царицы. Этот факт не заключает никакой загадки.

Датировка, предложенная А.Л. Юргановым, рушится. Васильчикова умерла не позднее января 1577 г., и она не могла упоминаться как живая в завещании, будто бы написанном осенью 1577 — 1579 гг.

Грозный составил завещание по образцу духовных грамот отца и деда царя. Но было одно серьезное различие. Иван имел склонность к литературному творчеству, и под его пером [176] завещание приобрело черты литературного сочинения. Добрую половину духовной занимает обширное введение с покаянием и поучением «чадцам». Текст объединяет записи разновременного происхождения.

За введением следует традиционное начало завещания: «И Бог мира в Троице славимый...» Ниже следуют наставления сыновьям, в точности повторяющие завещание Ивана III. Младший брат должен «держать старшего в отца место», старший — держать младшего без обиды.

В литературном введении к завещанию сходные наставления приобретают иное звучание. Грозный не чувствует себя стесненным традицией, и его наставления производят впечатление взволнованной речи: «А ты, сыне мои Федор... во всем бы еси Ивану сыну непрекословен был так, как мне, отцу своему, и во всем бы есте жил так, как из моего слова».

Конец завещания носит традиционный характер и дословно списан с духовного завещания Ивана III. Государь наказывает удельному князю слушать брата своего старейшего, государства под ним не подыскивать, ни с кем на него не «одиначиться». Однако даже в этот традиционный текст царь внес поправку, соответствующую его характеру. Иван III угрожал ослушнику, что на нем не будет благословения Божьего и родительского. Царь завершал увещевания словами из Евангелия: «Аще кто не чтит отца или матерь, смертью да умрет».

Иван IV наставлял наследников чтить память родной матери и мачех: «А что по грехом, жон моих, Марьи да Марфы, не стало, и вы б жон моих Марью да Марфу, а свои благодатныя матери, поминали во всем по тому, как аз уставил...» Мария Черкасская умерла в 1569 г., Марфа — в 1571 г. Четвертая жена, Анна Колтовская, упомянута как живая.

Царское завещание заключало в себе пространное «исповедание», полное горьких признаний. Царь уподоблял себя всем библейским грешникам — от Каина до Рувима. Последнее имя навело исследователей на любопытные размышления. При всем желании Иван никак не мог уподобиться Рувиму, «осквернившему отче ложе». Отсюда следует, что Грозный ограничился формальным [177] покаянием во всех возможных грехах (Б.Н. Флоря). Так ли это? Иван был книжником, и потому его исповедь есть образец книжной мудрости. Важной особенностью православной книжности было говорение истины чужими словами. Библейские образы и цитаты обладали высшим авторитетом. Ссылки не всегда точно подходили к случаю. Так было и с Рувимом, упомянутым всуе, не к месту.

Покаяние Грозного менее всего может рассматриваться как формальное. Иван был человеком глубоко религиозным и надеялся, что искреннее покаяние принесет ему спасение. А.С. Пушкин точно уловил эту особенность характера царя «с его душой, страдающей и бурной».

Польско-литовское государство не примирилось с потерей Полоцка. Осенью 1564 г. король направил к крепости многочисленную армию. Русские полки были спешно стянуты к северо-западной границе. В это самое время Крымская орда, вероломно нарушив соглашение, вторглась в пределы России. Военные заслоны, стоявшие на Оке, не могли противостоять татарскому нашествию, но хан Девлет-Гирей не решился идти на Москву и свернул к Рязани. Гарнизон Рязани был немногочисленным, ее укрепления находились в плачевном состоянии. Случайно в окрестностях города оказался Басманов, отдыхавший в своем поместье. Наспех собрав вооруженную свиту, воевода напал на татарские разъезды, захватил «языков» и засел в Рязани. Все попытки врага взять крепость штурмом закончились неудачей. Крымцы поспешно отступили в степи.

Королевская армия, простоявшая в полном бездействии в нескольких верстах от Полоцка, ушла за Двину незадолго до отступления татар от стен Рязани. [178]

Нападения на русские границы были отбиты. Но военная тревога ускорила развитие кризиса в России. Москва понесла серьезное дипломатическое поражение, не сумев предотвратить объединение наиболее опасных противников. Отныне стала неизбежной война на два фронта. Прошло 15 лет с тех пор, как Грозный предпринял первый поход на Казань. С этого времени война не затихала ни на один год, принося беды народу и разорение стране.

В обстановке внешнеполитических неудач соратники царя настоятельно советовали установить в стране диктатуру и сокрушить оппозицию с помощью террора и насилия. Но в Русском государстве ни одно крупное политическое решение не могло быть принято без утверждения в Боярской думе. Между тем позиция думы и церковного руководства была известна и не сулила успеха предприятию. По этой причине царь вынужден был избрать совершенно необычный способ действия. Стремясь навязать свою волю думе, он объявил об отречении от престола. Таким путем он рассчитывал вырвать у бояр согласие на введение в стране чрезвычайного положения.

Отречению Грозного предшествовали события самого драматического свойства. В начале декабря 1564 г. царская семья стала готовиться к отъезду из Москвы. Иван IV посещал столичные церкви и монастыри и усердно молился в них. К величайшему неудовольствию церковных властей, он велел забрать и свезти в Кремль самые почитаемые иконы и прочую «святость». В воскресенье, 3 декабря, Грозный присутствовал на богослужении в кремлевском Успенском соборе. После окончания службы он трогательно простился с митрополитом, членами Боярской думы, дьяками, дворянами и столичными гостями. На площади перед Кремлем уже стояли сотни нагруженных повозок под охраной нескольких сот вооруженных дворян. Царская семья покинула столицу, увозя с собой всю московскую «святость» и всю государственную казну. Церковные сокровища и казна стали своего рода залогом в руках Грозного.

Отъезду царя сопутствовали военные приготовления. Ивана сопровождали, во-первых, «бояре и дворяне ближние» [179] и, во-вторых, выборные дворяне «изо всех городов». Им было велено ехать «с людми и с конми, со всем служебным нарядом». Войско, сопровождавшее государя, было полностью вооружено и готово к военным действиям, дворян сопровождали боевые холопы ( «люди»).

Царский выезд был необычен. «Ближние люди», сопровождавшие Грозного, получили приказ забрать с собой семьи. Оставшиеся в Москве бояре и духовенство находились в полном неведении о замыслах царя и «в недоумении и во унынии быша, такому государьскому великому необычному подъему, и путного его шествия не ведало куцы бяша».

Царский «поезд» скитался в окрестностях Москвы в течение нескольких недель, пока не достиг укрепленной Александровской слободы. Отсюда в начале января царь известил митрополита и думу о том, что «от великие жалости сердца» он оставил свое государство и решил поселиться там, где «его, государя, Бог наставит». Как можно предположить, в дни «скитаний» царь работал над завещанием и весьма откровенно объяснял причины отъезда из Москвы. «А что по множеству беззаконий моих Божий гнев на меня распростерся, — писал Иван, — изгнан есмь от бояр, самовольства их ради, от своего достояния и скитаюся по странам, а може, Бог когда не оставит».

Длительный и нередко кровавый опыт московских великих князей определил порядок, который должен был обеспечить решительный перевес сил на стороне государя в возможном конфликте с удельными князьями. Московские князья жаловали удельным князьям — членам династии — сравнительно небольшие города с округой.

Судя по черновику завещания, Грозный решительно порвал с традицией. Он решил разделить свое государство на две половины. На долю младшего сына Федора приходились города Суздаль с Шуей, Ярославль, Кострома с Плесом, Ко-зельск, Мценск, Волок Ламский, множество подмосковных сел. Младший сын получил удел, равный по территории европейскому королевству.

Вполне возможно, что идея раздела царства между наследниками восходила к тому времени, когда Грозный отвел царевичам [180] «особный» двор в Кремле и приставил к ним бояр и особый штат слуг. Царское распоряжение об уделе Федора могло быть непосредственно заимствовано из завещания 1561 г. Но было ли оно при этом видоизменено — неизвестно.

Вопрос заключается в следующем. Какой характер должна была приобрести идея раздела в условиях опричнины?

В конце 1564 г. Грозный принял решение об отречении от престола. В трехсотлетней истории дома Калиты отречение было делом неслыханным. Опасность того, что Боярская дума примет отречение, была вполне реальной. Своеобразие момента заключалось в том, что самодержец отрекся от престола за себя, но не за своих сыновей — единственных законных наследников трона. Если бы Боярская дума приняла отречение, то главным претендентом на трон стал бы одиннадцатилетний царевич Иван. Монарх заблаговременно позаботился о том, чтобы наделить царевича функциями соправителя. Мальчику поручали дела, от его имени рассылали грамоты.

Видимо, государь длительное время размышлял, как закрепить царство за наследниками сыновьями, и в конце концов решил, что раздел огромной и слабо управляемой державы облегчит достижение поставленной цели. Заметим, что царь и его ближайшее окружение еще не обладали опытом опричного раздела России, а лишь размышляли над последствиями такой меры.

Проект отвечал политическим целям Грозного, ясно обозначившимся в 1561-1564 гг. В соответствии с царским завещанием главные центры родовых наследственных земель суздальской знати должны были перейти не к старшему сыну, а к младшему царевичу и его мачехе. А именно: Суздаль с Шуей и Ярославль должен был получить Федор, а Ростов — жена Анна Колтовская.

Вдумаемся в смысл такого распоряжения. Фактически речь шла об изгнании князей Суздальских-Шуйских, Ярославских и Ростовских со службы в государевой Боярской думе и Государевом дворе. Единым махом царь намеревался перевести на службу в удельные княжества всю коренную суздальскую знать, исключая Стародубских князей. (Землевладение Стародубских [181] подверглось наибольшему дроблению, что и определило их упадок.)

На службу в удел определяли по традиции младших сородичей великих боярских фамилий. Удельная знать становилась как бы знатью второго сорта: удельным слугам закрыт был доступ к высшим постам в царских полках и государевой думе.

Распоряжение государя об уделах членов семьи носило реальный характер. Дьяки старательно пополняли соответствующие абзацы черновика. В раздел о передаче Федору Ярославля были включены сведения о вотчинах, конфискованных у князей ( «А которые есми вотчины поймал у князей Ярославских...»), в раздел о суздальских волостях — данные о волостях, селах, приселках и деревнях, конфискованных у князя Александра Горбатого в 1565 г.

Грозный успел приобрести достаточный политический опыт и понимал, что князья постараются отъехать из удела и вернуться на царскую службу. Чтобы предотвратить такой исход дела, он ввел санкции. Князьям Ярославским предписывалось «от сына моего Федора не отъехати к сыну моему Ивану и никуды. А кто отъедет от сына моего Федора куды нибудь, и земля их сыну моему Федору». Отъезд был запрещен под страхом конфискации родовых наследственных вотчин.

Волеизъявление о разделе государства монарх сопроводил важной оговоркой. Наследник престола должен был выделить удел брату лишь после того, как сам «государства доступит». До той поры сыновья не должны были разделяться. «А докудова Вас Бог не помилует, свободит от бед, — наставлял отец сыновей, — и вы ничем не разделяйтесь, и люди бы у вас заодин служили и казна бы у вас заодин была, ино то вам прибыльняе». Итак, царевичи не должны были делить казну и войско, пока государство не будет «свобождено от бед».

При ближайшем рассмотрении можно заметить, что в завещании речь шла не столько о разделе царства, сколько о переходе России под совместное управление двух сыновей царя. Проект не был осуществлен, а раздел приобрел уродливую форму опричнины. [182]

Поучая детей, царь писал в духовной: «А всякому делу навыкайте, и божественному, и священническому, и иноческому, и ратному, и судейскому московскому пребыванию, и житейскому всякому обиходу». Государь поставил дела иноческие и священнические прежде дел управления. То была дань благочестию, а может быть, и нечто большее. Наказ царя следует сопоставить с его обращением в Кириллов монастырь, когда самодержец устроил келью для себя, а позднее кельи для обоих своих сыновей.

Будущее представлялось самодержцу опасным и неопределенным. Иван заклинал наследников не забывать родителей, что бы ни случилось, «не токмо что в государствующем граде Москве или инде где будет, но аще и в гонении и во изгнании будете, во божественных литургиях, и в панихидах, и в литиях, и в милостынях к нищим». Изгнание — вот чего более всего боялся самодержец.

Текст завещания следует сопоставить с царскими приписками на полях Царственной книги. Летописное «Сказание о мятеже» дает возможность судить о том, какие чувства в душе царя посеял раздор с боярами на пороге опричнины. Описав «мятеж» бояр в дни его болезни в 1553 г., отказ от присяги наследнику, государь якобы обратился к крамольникам со словами: «Вы свои души забыли, а нам и нашим детем служити не хочете — и коли мы вам ненадобны, и то на ваших душах». Потом Грозный напустился с упреками на свою растерявшуюся родню — Захарьиных. «А вы, Захарьины, чего испужалися? — будто бы сказал он. — Али, чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете! и вы бы за сына за моего, да и за матерь его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» Не надеясь на одних Захарьиных, царь обратился с отчаянным призывом ко всем верным членам думы: «Будет станетца надо мною воля Божия, меня не станет, и вы пожалуйте, попамятуйте, на чем есте мне и сыну моему крест целовали; не дайте бояром сына моего извести никоторыми обычаи, побежите с ним в чюжую землю, где Бог наставит».

Обращение царя к Захарьиным менее всего соответствовало патриархальным временам правления Сильвестра, зато [183] было исключительно злободневным в период, когда из-за боярского «самовольства» царь отрекся от престола.

После четырех лет «самодержавного» правления Грозный пришел к трагическому осознанию того, что он, боговенчанный царь, и дети, рожденные на троне, «ненадобны» более его могущественным вассалам.

Половину царского завещания составляли отеческие наставления, призванные уберечь наследников от собственных ошибок. Чтобы научиться повелевать подданными, надо знать, «как людей держать и жаловати и от них беречися и во всем их умети к себе присваивати», чтобы сами стали «своими государствы владети и людьми ...ино вам люди не указывают, вы станите людям указывати».

Предостережения насчет советников, указывающих самодержцу, конечно же, имели в виду печальный опыт с Адашевым и Сильвестром. Более десяти лет он безропотно подчинялся авторитету наставников. Видимо, их он имел в виду, когда горько жаловался на людскую неблагодарность.

Завещание царя пронизано духом покаяния. «Главу, — писал монарх, — оскверних желанием и мнению неподобных дел, уста — разсуждением убийства, и блуда, и всякаго злаго делания, язык — срамословия и сквернословия, и гнева, и ярости, и невоздержания». Исповедание, обращенное равным образом к сыновьям и к Богу, государь завершал поразительным признанием: «Аще и жив, но Богу скаредными своими делы паче мертвеца смраднеиший и гнуснейший... сего ради всеми ненавидим семь...» Царь говорил о себе то, чего не смели произнести вслух его подданные.

Совсем недавно боярин Курбский пенял царю на его чудовищную неблагодарность, сетуя на изгнание в дальние страны. «...Воздал еси мне злая за благие, — писал он Ивану, — и за возлюбление мое непримирительную ненависть...» Теперь совершенно тем же языком заговорил другой «изгнанник» — царь Иван. Ум покрылся струпьями, жаловался Иван, «тело изнеможе, болезнует дух, струпи телесна и душевна умножишася, и не сущу врачу, исцеляющему мя, ждах, иже со мною поскорбит, и не бе, утешающих не обретох, воздаша ми злая [184] возблагая, и ненависть за возлюбление мое». Прошло несколько месяцев с тех пор, как Грозный бросил Курбскому горделивую фразу о вольном российском «самодержьстве». Теперь наступил жалкий фидал. Самодержец и помазанник Божий был «изгнан» от своего достояния своими холопами — боярами. Для человека, свято верившего в божественное происхождение своей власти, отречение не было фарсом. Иван IV пережил страшное нервное потрясение. У него выпали почти все волосы. Когда царь вернулся из Слободы в Москву, многие не могли узнать его, так он изменился. Как видно, жалобы на «изнеможение» тела, умножение струпий телесных и душевных не были простой риторической фразой.

Укрывшись в укрепленной Александровской слободе, Иван IV направил в Москву гонца Поливанова с грамотами. Одну грамоту гонец вручил митрополиту Афанасию вместе со списком, «а в нем писаны измены боярские и воеводские и всех приказных людей, которые они измены делали и убытки государству его до его государьского возрасту...».

По существу, «список», присланный митрополиту, был посвящен в основном той же теме, что и летописные приписки и письмо царя Курбскому. В канун опричнины, когда старые вины бояр еще не были заслонены «великой боярской крамолой» опричных лет, вопрос об «изменах» бояр в малолетство Грозного приобрел злободневность, какой он не обладал ни прежде, ни потом.

Бояре расхитили государеву казну (в приписках такие упреки конкретно адресовались Шуйским), присвоили «государские земли» и пр. Едва царь соберется наказать виновных «по их винам», как все чины «покрывают» опальных (берут их на поруки).

В то время как члены думы и епископы сошлись на митрополичьем дворе и выслушали известие о царской на них [185] опале, дьяки собрали на площади большую толпу и объявили ей об отречении Грозного. В прокламации к горожанам царь просил, «чтобы они себе никоторого сумнения не держали, гневу на них и опалы никоторые нет». Объявляя об опале власть имущим, царь как бы апеллировал к народу в своем давнем споре с боярами. Он не стесняясь говорил о притеснениях и обидах, причиненных народу изменниками-боярами.

Толпа на дворцовой площади прибывала час от часу, а ее поведение становилось все более угрожающим. Допущенные в митрополичьи покои представители купцов и горожан заявили, что останутся верны присяге, будут просить у царя защиты «от рук сильных» и готовы сами «потребить» всех государевых изменников.

При чтении официального отчета об отречении Грозного трудно избавиться от впечатления, что летописец преувеличил верноподданнические чувства народа, в едином порыве выразившего желание уничтожить всех, кто противился царю. Народу не за что было благодарить самодержца. Его царствование ознаменовалось бесконечными войнами и резким повышением царевых податей.

В Боярской думе оставался князь Александр Горбатый и некоторые другие бояре, не боявшиеся «прекословить» государю. Ввиду этого Иван IV после отречения испытал смертельное беспокойство. В январские дни он проявил малодушие.

Все знали, что Горбатому принадлежали лавры победителя Казани. Слава обеспечила ему авторитет в народе. Но противникам жестокого правителя не хватало единодушия. Из-за вражды со Старицкими князья Шуйский и Суздальские не желали видеть на троне князя Владимира. У многочисленной родни князя Владимира не было авторитетного предводителя, и они не могли преодолеть недоверия к Шуйским.

Царь избегал эксцессов на протяжении полугода, пока втайне готовил опричнину. Он усыпил подозрения недругов, для которых его отречение было полной неожиданностью. Благоприятный момент был упущен. Под давлением обстоятельств Боярская дума не только не приняла отречение Грозного, но вынуждена была обратиться к нему с верноподданническим ходатайством. [186]

Представители митрополита и бояре, не теряя времени, выехали в Слободу. Царь допустил к себе духовных лиц и в переговорах с ними заявил, что его решение окончательно. Но потом он «уступил» слезным молениям близкого приятеля, чудовского архимандрита Левкия, и новгородского архиепископа Пимена. Наконец в Слободу допущены были руководители думы. Слобода производила впечатление военного лагеря. Бояр привели во дворец под сильной охраной как явных врагов. Вожди думы просили царя сложить с них гнев и править государством, как ему «годно».

Ответная речь царя подробно изложена в записках опричников-иностранцев Таубе и Крузе. Сам по себе этот источник не внушает большого доверия. Но в нем фигурируют многие сюжеты, присутствующие в подлинном послании царя Курбскому. Царь заявил боярам, что они и прежде пытались погубить славную династию и теперь ежечасно готовы сделать это. В словах Ивана можно усмотреть прямой намек на заговоры в пользу Старицких. Но имя удельного князя названо не было: прощение брата обязывало к молчанию. Как и в письме Курбскому, царь охотнее всего касался таких тем, как беззаконное боярское правление в годы его детства. В Слободе Иван IV выдвинул новые обвинения против бояр, отсутствовавшие в послании. Он заявил, будто после смерти отца бояре хотели лишить его законных прав и сделать своим государем выходца из рода Barbatto — князей Горбатых-Шуйских. И этих людей он ежедневно вынужден видеть в числе тех, кто причастен к правлению. Свою гневную речь Грозный заключил словами о том, что изменники извели его жену и стремятся уничтожить его самого, но Бог воспротивился этому и раскрыл их козни. Теперь он, царь, обязан принять меры, чтобы предупредить надвигающееся несчастье.

Присутствовавшие прекрасно уразумели смысл царской речи. Старшие Шуйские давно сошли со сцены, за исключением одного князя Александра Горбатого. Его-то и имел в виду царь, говоря о том, что принужден ежедневно встречаться с ним в своей думе. Правда, при регентстве Шуйских Горбатый подвизался на самых скромных ролях. Лишь при [187] Адашеве Горбатый стал одним из столпов думы. Это и погубило его. Боярская дума не смогла защитить своего признанного вождя.

Когда царь под предлогом борьбы с заговором потребовал от бояр чрезвычайных полномочий, они ответили покорным согласием. Для выработки соглашения с думой царь оставил в Слободе нескольких бояр, а остальных в тот же день отослал в столицу. Такое разделение думы как нельзя лучше отвечало целям Басманова и других приспешников царя. На подготовку приговора об опричнине ушло более месяца. В середине февраля царь вернулся в Москву и представил на утверждение думе и Священному собору текст приговора.

В речи к собору Иван сказал, что для «охранения» своей жизни намерен «учинить» на своем государстве «опришнину» с двором, армией и территорией. Далее он заявил о передаче Московского государства (земщины) в управление Боярской думы и присвоении себе неограниченных полномочий — права без совета с думой «опаляться» на «непослушных» бояр, казнить их и отбирать в казну «животы» и «статки» опальных. При этом царь особенно настаивал на необходимости покончить со злоупотреблениями властей и прочими несправедливостями. В этом «тезисе» заключался, как это ни парадоксально, один из главнейших аргументов в пользу опричнины.

Правительство без труда добилось от собора одобрения подготовленного указа. Члены думы связали себя обещаниями в дни династического кризиса. Теперь им оставалось лишь верноподданнически поблагодарить царя за заботу о государстве.

Организованная по типу удельного княжества, «опришнина» находилась в личном владении царя. Управляла опричниной особая Боярская дума. Формально ее возглавлял удельный князь, молодой кабардинец Михаил Черкасский, брат царицы. Но фактически всеми делами в думе распоряжались Плещеевы (бояре Алексей Басманов и Захарий Очин, кравчий Федор Басманов) и их друзья (Вяземский и Зайцев).

В состав опричного «удела» вошло несколько крупных дворцовых волостей, которые должны были снабжать опричный дворец необходимыми продуктами, и обширные северные [188] уезды (Вологда, Устюг Великий, Вага, Двина) с богатыми торговыми городами. Эти уезды служили основным источником доходов для опричной казны. Финансовые заботы побудили опричное правительство взять под свой контроль также главные центры солепромышленности: Старую Руссу, Каргополь, Соль Галицкую, Балахну и Соль Вычегодскую. Своего рода соляная монополия стала важнейшим средством финансовой эксплуатации населения со стороны опричного правительства.

Царь забрал в опричнину Суздальский, Можайский и Вяземский уезды, а также около десятка других, совсем мелких. Уездные дворяне были вызваны в Москву на смотр. Опричная дума во главе с Басмановым придирчиво допрашивала каждого о его происхождении, о родословной жены и дружеских связях. В опричнину отбирали «худородных» дворян, не знавшихся с боярами. Аристократия взирала на «новодельных» опричных господ с презрением. Родовитые немецкие дворяне Таубе и Крузе с пренебрежением отзывались об опричной гвардии, составленной из «косолапых и нищих мужиков», которые «были привычны ходить за плугом и вдобавок не имели ни полушки в кошельке». Опричников называли еще «скверными человеками».

Сам царь, находившийся во власти аристократических предрассудков, горько сетовал на то, что вынужден приближать мужиков и холопов. Впавшему впоследствии в немилость опричнику Василию Грязному он писал: «...по грехом моим учинилось, и нам того как утаити, что отца нашего князи и бояре нам учали изменяти, и мы и вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды». Укомплектованное из незнатных детей боярских опричное войско должно было стать надежным орудием в руках самодержца. [189]

Известия об опричных «переборах людишек» способствовали возникновению историографического мифа о борьбе дворянства с боярством в XVI в. Царь Иван, писали современники, специально отбирал в опричнину «худородных» дворян, чтобы с их помощью разделаться с высокородной знатью. В действительности опричнина не привела к разделению высшего сословия на знать и низшее дворянство. Большинство мелких помещиков остались в земщине и терпели опричные злоупотребления наряду с прочими земскими людьми. Опричнина сохранила сложившуюся к тому времени структуру «служилого города». В опричнину были зачислены главным образом уезды с развитым поместным землевладением. Государев двор в XVI в. оставался оплотом привилегий дворянских верхов. Низшее городовое дворянство не имело такой единой для всей страны организации, как Государев двор, а потому было разобщено в большей мере, чем знать и высшее дворянство. Опричная реформа не привела к объединению низшего дворянства, а еще больше разъединила его. Опричнина сохранила деление дворян на «дворовых» и «городовых». Начальные люди опричнины и более знатные дворяне, принятые в «государеву светлость», составили опричный Государев двор. Подавляющая часть опричников служила в качестве городовых детей боярских поуездно.

О дворянском оскудении писал Курбский. Несомненно, к середине столетия в России появилось множество обнищавших, беспоместных детей боярских, которым приходилось пахать землю. О таких Таубе и Крузе писали следующее: «Если опричник происходил из простого рода и не имел ни пяди земли, то великий князь давал ему тотчас же 100-200 или 50-60 и больше гаков земли».

Опыт организации «тысячи лучших слуг» не был забыт. Тысячники были разбиты на три статьи: детям боярским высшей статьи полагалось 200 четвертей, третьей статьи — 100 четвертей. Опричники были разделены на четыре статьи. Беспоместным и «худородным» уездным помещикам четвертой статьи положен был оклад в 50-60 четвертей. Благодаря близости к особе царя опричники могли рассчитывать на быстрое [190] продвижение по службе и, что особенно важно, на прибавки к поместным дачам и окладам.

Иногородние служилые люди, переведенные в опричные уезды, теряли старые поместья и получали новые в опричнине. В полном соответствии со старинными удельными традициями они сохраняли вотчины, оставленные ими в земской половине царства. Высланные из опричнины дворяне, по-видимому, такой привилегией не пользовались. Они утрачивали свои вотчинные владения, попавшие в удел.

Местнические порядки отнюдь не были уничтожены в пределах опричного «удела». Штаден писал, что «князья и бояре, взятые в опричнину, распределялись по ступеням не по богатству, а по породе». Карьера немца-опричника рухнула, когда выяснилось, что он не вышел породой, а кроме того, проявил себя с худшей стороны на службе.

При зачислении в государев удел каждый опричник клятвенно обещал разоблачать опасные замыслы, грозившие царю, обещал, что не будет молчать обо всем дурном, что узнает.

Удельные вассалы царя носили черную одежду, сшитую из грубых тканей. Они привязывали к поясу у колчана некое подобие метлы. Этот отличительный знак символизировал решимость вымести из страны измену.

Сохранились свидетельства о том, будто опричники привязывали на шею лошади собачью голову. Описывая царский выезд, один современник упомянул о собачьей голове у седла царя. Но то была искусно сделанная серебряная голова, щелкавшая зубами при езде. Опричники не могли иметь при себе отрубленные головы собак, потому что летом им пришлось бы в силу естественных причин менять эти головы ежедневно. Может быть, свидетельство о головах имело в виду один из зимних походов опричной армии? В любом селе или городе собаки встречали опричников громким лаем и кусали тех, кто врывался во двор. Опричники безжалостно убивали собак, нередко заодно с хозяевами. Собачьи головы вешали на лошадей для устрашения народа.

Опричная тысяча была создана как привилегированная личная гвардия царя. Московская летопись сообщает, что 1000 голов [191] детей боярских, отобранных в опричное войско, были «испомещены заодин» в опричных уездах. Документы Разрядного приказа не оставляют сомнений в том, что царский указ не остался на бумаге. Разряды содержат следующие данные о численности детей боярских опричных уездов во время сбора ополчения в 1572 г. (в скобках приведены сведения об участии детей боярских в полоцком походе 1563 г.): по Суздалю — 210 (636); по Можайску — 127 (486); по Вязьме — 180 (314); по Козельску — 130 (290); по Галичу - 150 (250); по Медыни — 95 (218); по Малому Ярославцу — 75 (148); по Белеву — ? (50). Итак, накануне опричнины поименованные уезды могли выставить в поле около 2400 конных детей боярских, а после опричных переборов людишек — всего около 1000. По меньшей мере половина местных уездных помещиков не была принята на опричную службу и была выселена в земские уезды. Чем были вызваны столь широкие выселения? Очевидно, власти старались создать в пределах опричной территории крупный фонд свободных поместных земель, чтобы обеспечить дополнительными «дачами» привилегированный охранный корпус, в особенности же его командный состав.

Грозный не желал ехать в Москву, пока был жив его главный «изменник» князь Александр Горбатый. Этот великий боярин в свое время выдал дочь за князя Ивана Мстиславского и благодаря этому стал родственником царя.

Из надписи на могильной плите Горбатых в Троице-Сергиевом монастыре следует, что Александр и его сын «преставились» 7 февраля 1565 г. В качестве родственника самодержец уже 12 февраля прислал в Троицу 200 рублей на помин души князя Александра.

Полагают, что царь вернулся в Москву из Слободы 2 февраля (А.А. Зимин). Эта дата взята из записок Таубе и Крузе. Однако хронология — наиболее уязвимая часть их сочинения. Наиболее достоверна хронология официальной московской летописи, согласно которой Иван IV прибыл в столицу 15 февраля 1565 г. Таким образом, Горбатые были убиты до его возвращения в царствующий град, а следовательно, и до утверждения указа об опричнине Боярской думой. [193]

Расправа с Горбатым отличалась крайней жестокостью. Боярина доставили к месту казни вместе с сыном. Будучи ободран палачом, князь Петр первым положил голову на плаху. Однако отец не хотел видеть гибели сына и, отстранив юношу, сам лег под топор. Петр поцеловал отрубленную голову, после чего принял смерть. Род Горбатых пресекся.

Боярская дума безропотно подтвердила право монарха казнить и миловать подданных по своему произволу, без суда и следствия.

Грозный недаром исправлял официальную историю своего царствования. Летописи заменили отсутствующие следственные материалы, скомпрометировав многих влиятельных приверженцев Старицких.

Боярин князь Иван Куракин и боярин князь Дмитрий Немого-Оболенский, которых летописные приписки изображали вождями боярского заговора в пользу Старицких, были пострижены в монахи и заточены в монастырь. Разжалованный боярин князь Семен Ростовский, некогда приговоренный к смертной казни, был схвачен на воеводстве в Нижнем Новгороде и убит. Голову убитого опричники привезли в Москву царю.

Жертвами опричнины стали еще двое знатных дворян, не входивших в думу: брат убитого ранее боярина Юрия Кашина — князь Иван Кашин — и князь Дмитрий Шевырев. Последнему уготована была самая мучительная казнь. Его посадили на кол. Передают, будто Шевырев умер не сразу: как бы не чувствуя лютой муки, он сидел на колу, как на престоле, и распевал каноны Иисусу.

Официальный летописец описал первые деяния опричнины кратко, со многими пропусками, умолчав о самом главном. Можно ли поверить тому, что все дорогостоящие затеи опричнины — организация опричного войска, выделение особых владений царя и пр. — имели целью устранение из думы пятерых бояр?

Давний спор о целях и назначении опричнины невозможно решить без новых источников и фактов. Перед исследователем открыты два пути. Он может обнаружить в архивах неизвестный ранее пласт архивных документов. Применительно к русскому средневековью такие находки очень редки. Вражеские нашествия и пожары безжалостно уничтожили почти все древние русские архивы. Поиски архивных документов требуют упорного труда. При этом нет никакой уверенности, что труд принесет плоды.

Другой путь — новые интерпретации известных ранее документов. Те, кто избрал этот путь, могут рассчитывать на серьезные открытия, если им удастся разработать новые методы критики источников, не одинаковые для разных видов документов.

На оценку опричнины решающим образом повлияли два открытия: во-первых, находка в архивах поземельных кадастров и, во-вторых, реконструкция исчезнувшего опричного архива (см. ниже главу о Синодике опальных).

Исход архивных разысканий зависит не только от меры затраченного труда, но также от интуиции и удачи. Самое важное — найти путеводную нить, верное направление поиска. Можно провести в архиве полжизни и ничего не обнаружить. Чаще всего верный путь помогают найти противоречия, обнаруженные в источнике.

В официальном летописном отчете об учреждении опричнины сказано, что после казни изменников царь «положил опалу» на некоторых дворян и детей боярских, «а иных сослал в вотчину свою в Казань на житье з женами и з детми».

Никаких пояснений насчет того, кем были жертвы царского гнева, попавшие в ссылку, в источнике нет. Дети боярские составляли основную массу дворянского сословия. Какое значение могла иметь ссылка неких детей боярских? Глухое летописное известие не привлекло особого внимания исследователей. Однако интуиция подсказывала, что летописец сознательно умолчал об известных ему фактах.

Первые же находки подтвердили возникшее подозрение. Книги Разрядного приказа сохранили следующую запись: «Того же году (1565) послал государь в своей государевой опале князей Ярославских и Ростовских и иных многих князей и дворян... в Казань на житье...» Разрядная книга определенно утверждает, что жертвой опричных выселений стали [194] не обычные дворяне, а титулованная знать. Но подобно летописи, Разрядные книги отличаются редким лаконизмом.

Наука немыслима без специализации. Ее бремя ощущают не только физики или математики, но и историки. Одни изучают политическую историю, для чего обращаются к летописям и запискам иностранцев. Другие занимаются аграрной историей, исчисляют размеры пашни, крестьянские дворы и оброки. Каждый поневоле замыкается в своем круге источников.

Поиски были безуспешными, пока не выходили за рамки традиционного круга источников. Но однажды мне в голову пришла несложная мысль: не следует ли поискать в архивах поземельные кадастры, никогда не привлекавшиеся для исследования политической истории? Мысль пришла в самое неподходящее время, во время путешествия на байдарках по озеру Селигер. Стояла невыносимая жара. Но на озерных плесах и на извилистых протоках посреди зеленых лужаек веяло прохладой.

Идея не давала покоя. Она заставила прервать путешествие, сложить рюкзак и отправиться в Москву, в архивы. Поиски на первых порах не дали никаких результатов. И все же обращение к архиву принесло ожидаемые плоды.

Перед исследователем лежали писцовые книги Казанского края — древние манускрипты в кожаных переплетах, источенных временем. Чернила на их страницах выцвели, и прочесть их было затруднительно. Первым сюрпризом была дата, помеченная в книге, — 7073 г. от сотворения мира. То было время учреждения опричнины — 1565 г. от Рождества Христова. Это означало, что казанские книги были составлены в прямой связи с исполнением царского указа о ссылке опальных дворян на дальнюю восточную окраину государства.

Листая книгу, я смог составить полный и точный список лиц, сосланных опричниками в Казанский край в 1565 г. Я чувствовал примерно то же, что и Али-Баба, попавший в пещеру сокровищ.

Достоверность поземельного кадастра не вызывала ни малейшего сомнения. Казанские писцы строго запротоколировали имена опальных князей и детей боярских, «которых [195] государь послал в свою вотчину в Казань на житье» и велел наделить казанскими поместьями. Следуя писцовым книгам, можно заключить, что в ссылку попали примерно 180 лиц. Около двух третей ссыльных носили княжеский титул. А это значит, что опричные санкции имели в виду не дворян вообще, а верхи княжеской аристократии.

Один из самых осведомленных писателей XVI в., Джильс Флетчер, живо описал меры, с помощью которых Грозный подорвал влияние удельно-княжеской знати после учреждения опричнины. Суть этих мер, по словам английского посла, состояла в том, что царь завладел всеми наследственными имениями и землями княжат, а взамен дал им на поместном праве земли, которые находились на весьма далеком расстоянии и в других краях государства.

Власти не пожелали обременять себя заботами о содержании ссыльных и по этой причине решили наделить их землями в местах поселения на восточной окраине. Присланный из Москвы окольничий Никита Борисов произвел в 1565-1566 гг. описание всех наличных земель Казанского края, включая земли татарские, чувашские, мордовские и земли дворца. Распределением поместий ведала местная администрация, во главе которой Грозный поставил самых знатных и влиятельных лиц из числа ссыльных.

Члены семьи Куракиных, управлявшие Казанским краем, были в глазах Грозного неблагонадежными лицами и потому подверглись опале в первую очередь. Главный казанский воевода боярин князь Иван Куракин был схвачен сразу же после учреждения опричнины и насильственно пострижен в монахи. Его родной брат боярин Петр Куракин был снят с поста главного воеводы Смоленска и отправлен на воеводство в Казань вместе с братом Григорием Куракиным.

1 мая 1566 г. царь объявил о прощении опальных, но Куракиным было отказано в праве вернуться в Москву: «В Казани осталися воеводы годовать, и поместья у них не взяты казанские». Князей Петра и Григория Куракиных продержали на окраине 10 лет, после чего князь Петр Куракин был вызван в Москву и казнен. Итак, вопреки всем сомнениям [196] Грозный передал управление Казанским краем в руки опальных, которые сами должны были заниматься распределением казанских поместий.

Главные воеводы Казанского края — опальные бояре князья Петр Куракин и Андрей Катырев-Ростовский — при поместном «окладе» в 1000 четвертей пашни смогли получить не более 120-130 четвертей пашни и перелога (заброшенной пашни). Прочие княжата должны были довольствоваться еще меньшими поместьями. Некоторые дворяне были «испоме-щены всем родом». 12 князей Гагариных получили одно крохотное поместье на всех.

Архивные писцовые книги позволяют установить достоверные и полные списки казанских ссыльных. Но они не помогают ответить на более важный и никем не исследованный вопрос: что стало с земельным имуществом опальных? Источники дают основание заключить, что ссыльные дворяне получали казанские поместья взамен старых земельных владений, а не в дополнение к ним. Авторы официальной летописи определенно указывали на то, что ссылка дворян в Казанский край сопровождалась конфискацией их имущества. «А дворяне и дети боярские, — писал летописец, — которые дошли до государские опалы, и на тех (царь) опалу свою клал и животы их имал на себя».

Вновь найденные документы дают надежный ключ к решению загадки опричнины. Два учреждения играли исключительную роль в системе управления Русским государством: аристократическая Боярская дума и Государев двор. Двор был подобен пирамиде, на вершине которой стояли члены думы, ниже — «служилые» (удельные) князья и титулованная знать, занесенная в княжеские списки, наконец, нетитулованное старомосковское боярство. Кроме князя Владимира Старицкого, все прочие «служилые» князья были потомками недавних выходцев из Литвы и других стран. Число их было совсем невелико, и среди русской коренной знати они оставались чужаками.

Несравненно большим политическим весом обладали потомки местных княжеских династий Владимире-Суздальской земли, исчислявшиеся несколькими сотнями лиц. Нижегородское, [197] Ростовское, Ярославское, Стародубское княжества попали в орбиту московского влияния едва ли не со времен Дмитрия Донского. Их присоединение обошлось без кровавой борьбы, а потому местная княжеская знать избежала катастрофы, постигшей новгородскую боярскую знать. Она сохранила в своих руках значительную часть родовых земельных богатств.

Служба княжат определялась их землевладением. «Служилые» князья занимали высшие ступени иерархии, потому что владели великими удельными вотчинами. По тому же принципу формировались суздальские и оболенские княжеские списки. Особой привилегией службы при дворе по княжеским спискам пользовались исключительно или преимущественно те дворяне, которые сохранили родовые вотчины на территории некогда принадлежавших им великих и удельных княжеств. Князья, растерявшие родовые владения, переходили на службу в те уезды, где располагались их поместья и другие владения. Дворовые списки 1552-1562 гг. дают наглядное представление о том, какую долю родовых вотчин сохранила на пороге опричнины коренная русская титулованная знать. Ниже приведены данные о числе лиц, служивших по княжеским спискам (в скобках для сравнения приведены сведения о количестве дворян из тех же княжеских семей, служивших по уездам): Суздальские князья — 3(11); Ростовские — 18 (37); Ярославские — 83 (77); Стародубские - 35 (25); Оболенские - 56 (12). Итак, коренная княжеская знать продолжала сидеть крупными гнездами на родовых вотчинах в пределах некогда принадлежавших им княжеств, сохраняя тесные связи с местными землевладельцами, в свое время служившими их предкам.

Знать, сохранившая свои земли под властью Москвы и успешно служившая при московском дворе, не стремилась вернуться к раздробленности посредством расчленения государства на отдельные княжества и земли. Но могущественное боярство пытатось любой ценой сохранить власть, которой оно пользовалось в период раздробленности, а для этого надо было сохранить порядки, обеспечивавшие политическое господство и привилегии аристократии. Традиции раздробленности, господствовавшие [198] на протяжении веков, не могли исчезнуть в XVI в. мгновенно, и не было иных общественных сил — носителей этих традиций, кроме могущественной княжеской знати.

Американский историк Роберт Крами утверждает, что казанская ссылка не оказала значительного влияния на судьбы российского боярства, так как среди титулованных и нетитулованных ссыльных дворян только 21 человек принадлежал к аристократическим «кланам». Он исключает подавляющее большинство князей, казанских ссыльных, из состава аристократии. Это очевидное недоразумение. Крами тщательно классифицировал кланы, принадлежавшие к боярской элите в XVII в. Но положение московской аристократии в XVI в. было совсем иным. С начала XVII в. трон заняли Романовы, и суздальская знать утратила привилегии, определяемые родством с царствующей династией. Родовое землевладение этой знати подверглось дроблению.

Точное представление о российской аристократии времен Ивана Грозного дают подлинные документы Государева двора середины XVI в. К знати принадлежали прежде всего те кланы, которые проходили службу при дворе по княжеским спискам и были представлены в Боярской думе. Можно установить, что в середине XVI в. четыре княжеских дома (Суздальский, Ростовский, Ярославский и Стародубский) имели 17 представителей в Боярской думе. 142 дворянина служили по особым княжеским спискам, а всего по дворовым спискам служили 289 лиц из названных фамилий.

Сопоставление казанских книг и дворовых документов позволяет выявить истину. Опричные судьи отправили в Казань подавляющую часть ростовских князей, записанных в княжеский список, и лишь немногих из тех 30 лиц, которые служили по уездным спискам. Ссылке подверглись князья И.Ю. Хохолков (записан первым в княжеском списке), А.И. Каты-рев (записан вторым), И. Темкин и М. Темкин (их отец Г.И. Темкин записан третьим; в тексте имеется помета «почернен»); дети боярина Д.Ю. Темкин и И.Ю. Темкин, Н.Д. Янов и Ф.Д. Янов, И.Ф., В.Ф. и М.Ф. Бахтеяровы. Из числа записанных в княжеский список опалы и ссылки избежали лишь несколько человек, например семья Гвоздева-Приимкова. Против [199] имени В.В. Волка-Приимкова в тексте сделана помета: «Почернены. Помечен в Торжек». Перевод в Торжок из Ростова не спас Волка, и он также был отправлен в ссылку.

Опричный суд, выборочно назначавший Ростовским князьям меру наказания, по-видимому, учитывал такие признаки, как служба и землевладение. В ссылку попали многие из тех, кто имел право на думный чин или же преуспел по службе. На поселение в Свияжск был отправлен боярин А.И. Катырев, который оставался единственным представителем Ростовского дома в Боярской думе накануне опричнины. Царский спальник И.Ю. Хохолков до ссылки занимал высокий пост наместника Нижнего Новгорода. В. Волк-Приимков служил воеводой в Мценске. Ссылке подверглись сыновья и племянники боярина Ю. Темкина, сын старицкого боярина В. Темкина, двое спальников Яновых, сын и племянник бывшего боярина С. Лобанова и др.

Гонения на членов Ярославского княжеского рода носили аналогичный характер. По указу 1565 г. в казанскую ссылку были сосланы следующие лица, проходившие службу в Государевом дворе по княжескому списку: Ф.И. Троекуров, А.Ф. Аленкин-Жеря, Ю.И. Сицкий, Д.Ю. Меньшой Сицкий, Д.В. и И.В.Чулков-Ушатый, С.Ю. Меньшой Ушатый, И.Г. Щетинин с братией (всего 7 человек), С.И. Баташев-Засекин, Ф.И. Засекин-Сосунов, А.П. Лобан Засекин-Солнцев, Д.В. Засекин-Солнцев, В.Д. Жирового-Засекин, А.И. Ноздрунов-Засекин, И.И. Черного-Засекин, Д.П. Засекин, М.Ф. Засекин. Меры в отношении Ярославского дома подтверждают выявленную особенность опричной политики. В Казань попали 37 князей Ярославских, их сыновей и братьев из фамилий, проходивших службу по княжеским спискам. Что же касается 77 князей, которые несли службу по городам, из них в ссылку отправились всего 7 человек.

Среди Ушатых князь С.Ю. Меньшой владел вотчиной в 8 тысяч четвертей пашни и мог вывести в поход 25 вооруженных слуг. В самом начале опричнины он был сослан в Казань, а все его земли конфискованы в казну.

Очень крупные вотчины были конфискованы у князей Сицких. Один из них, Д.Ю. Меньшой Сицкий, владел до опричнины [200] вотчиной в 4800 четвертей пашни. После ссылки в Казань он также расстался со своими владениями.

В дворовых документах 1550-1561 гг. числились примерно 60 Стародубских князей, из которых 35 проходили службу по княжеским спискам. Ссыльнопоселенцами стали по крайней мере 14 лиц, поименованных в стародубском княжеском списке.

Княжеские списки Дворовой тетради, подтверждавшие право суздальской знати, ближайшей родни правящей династии, на исключительные привилегии, стали своего рода проскрипционными списками. Это превращение можно объяснить, обратившись к переписке Грозного и Курбского. В письме Курбскому, написанному на пороге опричнины, Иван утверждал, что по вине его советников Боярская дума отказала монарху в повиновении, причем ответственность за это несли не одни бояре, но и некие дети боярские. Сильвестр с Адаше-вым, писал Иван IV, мало-помалу «всех вас бояр в самоволство нача приводити, нашу же власть с вас (бояр. — Р.С.) снимаюше и в супротисловие вас (бояр. — Р.С.) приводяще и честию вас мало не с нами ровняюще, молотчих же детей боярских с вами честью уподобляюще, и тако помалу сотвердися сия злоба».

Как истолковать сетования царя по поводу возвышения «молотчих» детей боярских? Подразумевать в этом случае под «молотчими» мелкопоместных уездных детей боярских невозможно, потому что никому не могло прийти в голову равнять их честью с боярами. Очевидно, государь имел в виду верхушку Государева двора, детей боярских из знатнейших семей, записанных в княжеские списки. Они почти сравнялись с боярами честью, а значит, ограничили монаршую власть. За эту провинность они должны были понести наказание. История казанской ссылки доказывает это с полной очевидностью.

Опричные репрессии обезглавили не только Боярскую думу, но и другой важнейший институт в системе русской монархии — Государев двор. Царь сослал в Казань как раз тех «молодших» (по отношению к Боярской думе) детей боярских, которые стояли ступенью ниже думных людей и несли службу по особым княжеским спискам. Лица, занесенные в [201] эти списки, занимали высшие воеводские посты, получали кормления, крупные денежные и поместные оклады, наконец, думные чины в первую очередь. В княжеских списках фигурировала первостатейная знать.

Сведения об опричных репрессиях и Государевом дворе проясняют вопрос о характере и целях опричнины в момент ее учреждения.

Казнь боярина Александра Горбатого-Суздальского, зачисление Суздальского уезда в опричнину, конфискация вотчин у суздальских землевладельцев и ссылка в Казань ростовских, ярославских и стародубских князей не оставляют сомнений в том, на кого обрушила опричнина самый тяжкий удар.

Среди старомосковской знати более всего пострадали три знатные фамилии: Шереметевы, Морозовы и Головины. Но Шереметевы подверглись гонениям до опричнины. Боярина Владимира Васильевича Морозова опричники уморили в тюрьме. Видный воевода Андрей Шеин-Морозов, его родня Михаил Шеин и Петр Шестов-Морозов отправились в опале в Казанский край. Окольничий Петр Головин был казнен, а его племянник Иван Головин попал в казанскую ссылку. Аналогичной была участь окольничего Михаила Лыкова, воеводы Якова Данилова и нескольких других знатных дворян.

Старомосковская знать численностью превосходила суздальскую. Но от указа о казанской ссылке она пострадала несравненно меньше.

Учреждая опричнину, Иван IV преследовал четко выраженную политическую цель — ввести в стране самодержавные порядки, утвердить свою неограниченную власть. Если главный удар опричнины пал на голову суздальской знати, то это значит, что именно она ограничивала власть монарха в наибольшей мере.

Объединение русских земель вокруг Москвы привело суздальских князей на московскую службу. Покинув великие и удельные престолы, князья собрались в Москве, чтобы управлять Русской землей вместе со своей «братией» — московскими князьями. Суздальская знать находилась в прямом родстве с правящей династией: их общим предком был владимирский [202] великий князь Всеволод Большое Гнездо. Суздальские князья далеко разошлись в своем родстве, и в их среде постоянно царили раздор и соперничество. Но всех их объединяло сознание своих исключительных политических прав. Младшая «братия» московских государей, полная зависти к правящей династии, плотной стеной окружала трон. Политические притязания и могущество суздальской знати внушали царю наибольшие опасения. Именно по этой причине опричнина при своем учреждении имела отчетливо выраженную антикняжескую направленность.

Имела ли казанская ссылка всеобъемлющий характер? Установленные автором количественные данные не дают оснований для такого вывода. В самом деле, в составе Государева двора служили около 300 представителей суздальской знати, тогда как в ссылку попало менее трети. Иван Грозный не помышлял о том, чтобы полностью избавиться от своей меньшой братии. Однако с помощью опричных конфискаций царь старался подорвать родовое землевладение суздальских князей и тем самым покончить с их исключительным влиянием.

Некогда Иван III подверг опале новгородских бояр и сослал их в московские города. Иван IV лишил родовых и прочих земель около 80-90 семей опальных княжат и попытался превратить их в мелких казанских помещиков — опору царской власти в неспокойном инородческом Казанском крае. Таким образом, опальные были сохранены для царской службы.

Указ об опричнине предусматривал конфискацию «животов» (имущества) у опальных ссыльных. Очевидцы (Таубе и Крузе) подтверждают, что опричники грабили опальные семьи, а затем увозили их в ссылку. Соседи-землевладельцы спешили вывезти из опальных имений крестьян. Лишившись господ, княжеские гнезда разорялись и пустели. Катастрофа была столь велика, что никакие дальнейшие амнистии и частичный возврат родовых земель опальным князьям не могли ликвидировать ее последствий.

Согласно данным официальной летописи, при учреждении опричнины были публично казнены пятеро. По размаху эти репрессии никак не соответствовали военным приготовлениям опричнины. Сколь бы влиятельными ни были казненные люди, [203] царь мог уничтожить их без разделения государства и учреждения опричной гвардии. Факты, относящиеся к казанской ссылке, позволяют объяснить парадокс. Особая вооруженная сила понадобилась царю в тот момент, когда он замыслил осуществить широкую конфискацию княжеских земель. Власти сознавали, что незаконное с точки зрения традиций отчуждение вотчин — без суда, без всякой провинности со стороны землевладельцев — вызовет сильнейшее негодование, и готовились подавить противодействие знати вооруженной рукой.

До поры до времени Грозный преследовал в думе сторонников удельного князя Владимира Старицкого, но не трогал его самого. К концу первого года опричнины Грозный мог торжествовать победу над суздальской знатью. Трудности были позади, и ничто не мешало самодержцу вмешаться в жизнь брата, возможного претендента на царский трон. Подданным был преподан еще один урок. Если государь имел право беспрепятственно забирать в казну родовые вотчины Суздальских князей, то он мог на основании чрезвычайных полномочий проделать то же самое в отношении удела князя Владимира.

В январе — марте 1566 г. специальная земская боярская комиссия во главе с конюшим Иваном Федоровым-Челядниным произвела «обмен» наследственного Старицкого удельного княжества на новые владения. Грозный постарался придать мене почетный характер. В XIV в. князья из династии Калиты жаловали Звенигород с уездом старшему из удельных сыновей. В 1566 г. князь Владимир Андреевич получил Звенигород, но с одной-единственной звенигородской волостью. Иван III благословил второго сына, Юрия, городом Дмитровом. Князь Владимир Старицкий получил взамен удельной столицы Старицы город Дмитров с уездом.

Иван IV передал брату Стародуб Ряполовский, некогда бывший фамильным владением князей Стародубских.

При учреждении опричнины царь забрал в опричнину «митрополичи места» вместе с конфискованным у Старицких старым двором в Кремле. В 1566 г. он пожаловал брата и «веле ему ставить двор на старом месте, подле митрополича двора». В придачу князь Владимир получил «дворовое место», [204] конфискованное у главы думы Мстиславского. Князь Владимир вернул себе старое подворье по той причине, что Грозный решил ставить себе «опричный двор» (каменный замок) напротив земского Кремля — за Неглинной.

Войско удельного князя перестало существовать в прежнем виде. На территории вновь образованного удела государевы помещики численно превосходили удельных детей боярских.