Какое нам дело до Латинской Америки? Cтатья вторая *

А.В. Харламенко

* Статью первую см. «Марксизм и современность», 2002, №1-2.

В начале 80-х годов двадцатого века вышла книга гаитянского ученого и политика Жерара Пьера Шарля, посвященная революционной ситуации в Карибском регионе, – «Карибы в час Кубы». Но еще за двадцать – двадцать пять лет до того «час Кубы» настал для всей Латинской Америки. Превращение сахарницы дяди Сэма и злачного места мафиози в Остров Свободы не только в корне изменило судьбу кубинцев, но и наложило неизгладимый отпечаток на последующую историю всего мира.

Прошли десятилетия. Мировой социализм пережил и новые победы, и тягчайшие поражения. Много революций – и старше, и моложе Кубинской – ушли в историю. Кубинская революция, свершившаяся едва ли не в самых тяжелых международных условиях, под носом у главной империалистической метрополии, живет и борется уже пятидесятый год, считая от геройского штурма казармы Монкада 26 июля 1953 г. Какие бы испытания ни ожидали кубинцев и всех нас впереди, неоспорим исторический факт: Куба уже проявила беспрецедентную стойкость перед лицом империалистической реакции, одержавшей пиррову победу почти над всем миром.

Стараясь понять, как такое стало возможным, и извлечь уроки на будущее, мы новыми глазами смотрим на пройденный Кубинской революцией путь. Методология материалистического понимания истории требует начать с предпосылок революции и условий, определивших ее победу, – тем более, что на этот счет существует масса уводящих от истины стереотипов, от которых давно пора избавляться.

В истории, как и в природе, не бывает заоблачных вершин посреди плоской равнины. В своем регионе Кубинская революция никогда не была одинокой. Она венчает собой целую плеяду безусловно народных революций, по основным движущим силам рабоче-крестьянских, – от мексиканской до гватемальской и боливийской. На Кубе революция тоже была не первой. Но весь размах революционной энергии масс до 1959 г. не вывел ни одной страны из зоны зависимой периферии капиталистической системы. Эпоха позднебуржуазных революций в Западном полушарии затянулась почти на полвека после Октября 1917 г. Почему?

Кроме внутренних причин социально-исторического характера¹ , здесь действовали и причины международные. Общемировая ситуация была неблагоприятной для пролетарских революций даже в тех странах региона, где внутренние их предпосылки имелись; но она же увеличивала свободу действий национал-реформистских и национально-революционных сил, пока те действовали в пределах периферийно-зависимого капитализма. Используя межимпериалистические противоречия и «великий страх» буржуазии перед Октябрем, они добивались уступок, о которых прежде нельзя было и мечтать. Разве могла бы, к примеру, Мексика экспроприировать большую часть захваченных североамериканскими корпорациями земель, если бы это происходило не в 1917 г.? По силам ли было Мексике и Боливии отобрать нефтяные месторождения у «Стандард Ойл» и ее «сестер», если бы у порога не стояла Вторая мировая война?

¹ См. статью первую.

Обе мировые войны и Великая депрессия 30-х годов сделали промышленное развитие стран периферии необходимым для выживания миллионов людей. Они же на время ослабили мертвую хватку империалистических корпораций и защищавших их интересы держав-метрополий. Тем самым они дали мощный толчок так называемой импортзамещающей индустриализации. Наибольших успехов она достигла в наиболее развитых странах региона – Аргентине, Бразилии, Мексике, Уругвае, Чили, – где явилась непосредственным продолжением «второй волны» индустриализации (конец XIX – начало XX в.). В течение жизни одного поколения регион из преимущественно аграрного превратился в аграрно-индустриальный.

Промышленность получила развитие и в большинстве других стран, где прежде почти отсутствовала. Это была уже третья волна индустриализации, поднявшаяся на более развитой стадии мирового капитализма, чем две предыдущие. На сей раз индустриализация проходила под влиянием процессов, развернувшихся в центрах капиталистической системы уже после завершения там промышленного переворота. Поэтому изменения демографической структуры (прежде всего урбанизация) и структуры общественного производства (развитие государственных служб, финансов, системы образования, сферы услуг) в Латинской Америке не шли параллельно индустриализации и не следовали за ней, а опережали ее. Этим определялся иной, нежели в европейских странах на этапе промышленного переворота, характер социальной структуры.

Абсолютная численность индустриальных рабочих росла, но столь же быстро, а то и быстрее, множились ряды работников госаппарата, банков и контор, сферы услуг. Еще быстрее росла армия городских маргиналов – переселенцев из сел и поселков, мечтавших найти в столице или крупном городе приличную работу, но в большинстве своем не находивших и перебивавшихся временными заработками. Социальные различия между всеми этими группами трудящихся были столь велики, что их классовая общность как наемных работников не осознавалась даже теоретиками коммунистического движения, не говоря уже о самих «людях с улицы». Сущность общественных отношений не проявлялась ни с прозрачной ясностью, как, например, в Великобритании времен Маркса и Энгельса, ни даже относительно отчетливо, как в России времен Ленина² . «Фактическое социальное проявление присущего уже производственным отношениям антагонизма классов»³ не раскрывало эту сущность, а скрывало ее от поверхностного взгляда.

² См.: Харламенко Е.Н. Об актуальности классового подхода к анализу социальных отношений./Диалог. М., 2002.№ 4.

³ Ленин В.И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов./Полн. собр. соч. Т. 1. С. 139.

Так, в большинстве стран региона батраки – «колоны» получали от латифундиста не только мизерную зарплату, но и клочок земли, на котором могли выращивать что-нибудь для пропитания своей семьи (что-то вроде кормящихся с шести соток бюджетников современной России, где в роли латифундиста выступает «демократическое» государство). Такие трудящиеся, будучи по объективному классовому положению полупролетариями или даже пролетариями, воспринимали себя как крестьян и надеялись выйти в люди, превратив этот клочок в свою собственность и по возможности увеличив в ходе правительственной аграрной реформы. Те, кто отчаялся выйти в люди в деревне, при первой возможности переселялись в город. Городская жизнь издалека представлялась легкой и зажиточной. Не найдя ожидаемой работы и оказавшись в трущобах, они возлагали надежды на «бога, царя и героя» в лице очередного популистского каудильо, обещавшего в обмен на их голоса на выборах создать рабочие места, провести в жилища воду и электричество, заасфальтировать улицу и т.д. (вроде наказов, которые теперешние российские избиратели дают депутатам). В то же время значительная часть городских пролетариев ощущала себя «средним классом» по сравнению с переполнявшими трущобы переселенцами из деревни; промышленный рабочий воочию видел, что живет лучше, чем обитатели «поселков нищеты», но может оказаться в их числе, если потеряет работу. Эти люди опасались всяких резких перемен и голосовали за «закон и порядок».

Не менее своеобразным было и положение буржуазии. Ее монополизирующаяся верхушка, которой, по размерам капиталов, казалось бы, и подобало возглавлять индустриализацию, выросла на экспортно-импортных операциях и была тесно связана с латифундистами, снабжавшими ее экспортным сырьем и закупавшими импортные товары. Этот блок оказался не инициатором индустриализации, а главным препятствием на ее пути. Капиталисты помельче были не прочь убавить могущества этой олигархии, нуждались в протекционистских мерах, за что удостоились у некоторых левых названия «национальной буржуазии». Да только средств на создание сколько-нибудь крупных предприятий у них не было. К тому же они не могли себе позволить даже тех уступок рабочим, на какие с грехом пополам шел крупный капитал: ни 8-часового рабочего дня, ни повышения зарплаты, ни социальных гарантий – все это делало среднее и мелкое производство нерентабельным. Закономерно, что «национальная» буржуазия и примыкавшие к ней мелкие хозяйчики сплошь и рядом выступали как сила реакционная, препятствующая проведению даже самых элементарных буржуазно-либеральных реформ, создающих предпосылки индустриального развития.

Сильнейшее влияние на все процессы индустриализации третьей волны оказывали империалистические монополии. В Латинской Америке в послевоенный период утвердилось безраздельное господство корпораций США. Они неохотно мирились с индустриализацией «банановых», «кофейных» и прочих республик, предпочитая эксплуатировать их по-старому совместно с прежней олигархией. Тем не менее, иностранный капитал давал местной промышленной буржуазии займы, поставлял оборудование и кое-как допускал на контролировавшиеся им рынки сбыта.

Однако, в эпоху государственно-монополистического капитализма, когда о стихийном действии «невидимой руки» рынка не могло быть и речи, ведущим фактором промышленного развития стало государство. В странах второй волны ему удалось взять в свои руки источники сырья, прежде всего нефти, и заложить основы тяжелой промышленности (металлургия, химия и др.). Там, где эти задачи оказались ему не под силу, оно брало в свои руки, а в значительной мере и создавало, инфраструктуру транспорта и связи, энергетику; развивало систему образования, необходимую для подготовки более или менее квалифицированной рабочей силы. Оно побуждало буржуазию к объединению в общенациональные ассоциации, в некоторых странах (Бразилия, Мексика) – путем принудительного синдицирования. Оно же обеспечивало «социальный мир», сочетая репрессии против рабочего движения с созданием разного рода «социальных учреждений»: от официальных, фактически огосударствленных, профсоюзов до системы социальных пособий, обязательного минимума зарплаты, принудительного арбитража и т.д.

Развитие периферийно-зависимого госкапитализма наложило глубокий отпечаток на социальные процессы. Рабочие реже, чем их отцы и деды, видели перед собой живых хозяев-эксплуататоров; еще реже государственная власть выступала как прямое орудие этих хозяев. Государство – обязательный посредник в трудовых конфликтах, а зачастую и работодатель – теперь вроде бы стремилось не угнетать рабочих, а проявлять о них какую-то заботу. К тому же это была национальная власть, хоть как-то ограничивавшая произвол самых безжалостных эксплуататоров – корпораций янки. Не удивительно, что в рабочем движении глубоко укоренилась идеология «национальной солидарности» во имя развития страны.

Укрепление позиций государства как силы не только политической, но и социальной способствовало более раннему, чем в большинстве стран Европы, складыванию «новых средних слоев». В отличие от «старых» средних слоев – мелкой буржуазии, «новые» состояли не из мелких собственников средств производства. В условиях зависимого капиталистического развития они формировались в основном не в производственной, а в политико-управленческой сфере (служащие, интеллигенция, лица свободных профессий, многочисленные студенты гуманитарных факультетов). В классовом отношении они были неоднородны. Лица свободных профессий по месту в общественной организации труда были ближе к мелким хозяевам. Но большинство уже составляли люди наемного труда, которых ни по одному классообразующему признаку не отличишь от рабочих. Однако, новые средние слои долго сохраняли черты единой социальной группы, добившейся более привилегированного, чем, например, в России, статуса: полуцехового-полусиндикального самоуправления, университетской автономии, социальных гарантий, выражавшихся формулой: «nacer becado, vivir empleado, morir jubilado» – «родиться со стипендией, жить на твердую зарплату, умереть на пенсии».

«Новые средние слои» отличала высокая социально-политическая активность. У лучшей их части выступления в защиту корпоративных интересов сливались с борьбой против гнета олигархии и империализма, во имя патриотических и общедемократических идеалов. Революционность «новых средних слоев» питалась более или менее осознанным протестом против превращения «врача, юриста, священника, поэта, человека науки» в платных наемных работников капитала⁴ . Поэтому она имела много общего с антикапиталистическим протестом пролетариев и экспроприируемых капиталом крестьян и ремесленников. Из среды новых средних слоев выходили многие активисты левых организаций. Они искренне стремились бороться за дело всех угнетенных, проникались социалистическими идеями, сближались с рабочим движением. Но, если говорить не об отдельных интеллигентах, вполне перешедших на классовые позиции пролетариата, а о социальной группе в целом, привилегированный статус ограничивал ее революционность, побуждал вновь и вновь искать «третий путь» между олигархическо-империалистическим господством и «коммунизмом». Ненависть к правящей олигархии имела оборотной стороной беззащитность перед популистской фразеологией, создающей иллюзию поворота государства к нуждам народа.

⁴ См. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. Глава I.

Новые средние слои и примыкавшая к ним часть молодых офицеров с 30-х годов были идейными и политическими инициаторами создания блока, включавшего, с одной стороны, часть буржуазии и землевладельцев, заинтересованную в импортзамещающей индустриализации, с другой – организованных в профсоюзы промышленных рабочих. Этот блок лежал в основе народных фронтов на Кубе, в Чили и Коста-Рике, «популистских» режимов в Аргентине, Бразилии, Мексике.

Окончание Второй мировой войны лидеры этого блока восприняли как торжество близких им идеалов демократии и национального освобождения, тем более, что главный в их глазах победитель – администрация Ф.Д. Рузвельта: первой и последней в истории США официально признала принцип невмешательства во внутренние дела южных соседей. Реформисты наивно полагали, что настал их час: еще одно усилие – и Латинская Америка мощным рывком преодолеет пропасть, отделившую ее от «развитых» стран. В 40-е годы появилась целая идеология «десаррольизма» («desarrollo» по-испански – «развитие»), понимавшая развитие как движение вдогонку метрополиям. По мнению ее теоретиков, для этого надо было решить две основных задачи: взять в руки государства основные природные ресурсы, принадлежавшие иностранному капиталу, а также покончить с «феодальными» латифундиями, передать необрабатываемые или плохо используемые земли латифундистов крестьянам, решив тем самым аграрный вопрос и расширив внутренний рынок для национальной промышленности. Решение этих задач предполагало отстранение латифундистов и связанной с ними крупной буржуазии от власти. Умеренные десаррольисты надеялись добиться этого путем реформ, радикалы выступали за «национальную революцию».

Рабочее движение выдвигало фактически ту же программу, попадая под идейную гегемонию буржуазных и мелкобуржуазных демократов. Не только десаррольисты, но и некоторые левые, особенно троцкисты, рассчитывали на буквальное повторение пройденного Европой в первой половине ХХ века и ранее. Коммунисты видели, что ситуация иная, но вывод делали в рамках той же схемы: раз на Европу не похоже, значит, страны Латинской Америки по-прежнему «отсталые», «слаборазвитые», на повестке дня стоят национальное освобождение и устранение «феодальных пережитков». За образец бралась уже не Европа, а Азия, а на практике полностью воспроизводилась схема десаррольистов.

Практика не расходилась с теорией. В эти годы происходит целый ряд революций, свергнувших режимы «экспортерской» олигархии. Первыми, в 1944 году, пали «банановый» режим в Гватемале и «кофейный» в Сальвадоре, за ними – «нефтяной» в Венесуэле, «шоколадный» в Эквадоре (1945 г.) и «оловянный» в Боливии (апрель 1952 г.). Полувековой юбилей этих событий прошел никем не замеченным. А жаль. В них немало поучительного не только для того времени.

Главной силой всех этих революций было рабочее движение. Как правило, решающий удар наносила всеобщая забастовка. Боливийская революция ею не ограничилась: шахтерская милиция, вооруженная орудием своего производства – динамитными патронами, в трехдневных уличных боях наголову разгромила регулярную армию. Правительству «национальной буржуазии», получившему власть из рук рабочих, несколько лет приходилось согласовывать каждый шаг с общенациональным профцентром – примерно так же, как российскому Временному правительству с Советами в период двоевластия, и по той же причине: у буржуазии не было возможностей насилия над народом. В других странах до разгрома армии не дошло: в решающий момент часть войск под командованием офицеров-националистов сама свергала режим, если надо – с помощью восставших; в Гватемале в октябре 1944 г. военные даже решились вооружить рабочих. Казалось, все шло даже лучше, чем когда-то в Мексике, Бразилии или Чили.

Но история не стояла на месте. После Второй мировой войны развитие Латинской Америки, как и всего мира, стало определяться качественно новым соотношением классовых сил в глобальном масштабе. СССР становился не единственной социалистической страной в капиталистическом окружении, а основной силой мировой системы социализма. Межимпериалистические противоречия не играли уже такой роли, как между мировыми войнами и тем более в их ходе. Молодому социализму, и прежде всего СССР, теперь противостоял единый капиталистический мир во главе с США, открыто заявившими о притязаниях на мировое господство и ликвидацию классового и геополитического соперника. В распоряжении мирового империализма были наиболее развитые производительные силы и ресурсы большей части мира. «Догнать и перегнать» такого противника силами и средствами одного СССР и даже всех социалистических стран Евразии было невозможно. Дальнейший ход и исход классовой борьбы в глобальном масштабе все больше зависел от социально-политической борьбы на зависимой периферии капиталистического мира. Именно эта периферия составляла важнейший резерв обеих противоборствовавших на мировой арене классовых сил.

Не случайно США рассматривали Латинскую Америку как свой стратегический тыл в «холодной войне». Первым военно-политическим блоком «холодной войны» стал Межамериканский договор о взаимной обороне, подписанный в 1947 г. В 1948 г. в колумбийской столице Боготе собралась межамериканская конференция, положившая начало Организации американских государств, которую скоро прозвали «министерством колоний США».

На латиноамериканской почве очень рано пробились первые ростки транснационального монополистического капитала, который в последние десятилетия ХХ века станет господствующей силой мирового капитализма. Таковы были корпорации, контролировавшие сферы общественного хозяйства, которые уже к середине ХХ века, а то и раньше, переросли национальные границы: во-первых, нефтяную отрасль, питавшую послевоенный бум в метропольных центрах капиталистической системы («семь сестер»); во-вторых, энергетику и международную инфраструктуру (печально знаменитая ITT – International Telephone & Telegraph Company); в-третьих, экспортный агробизнес (столь же знаменитая «мамаша Юнай» – United Fruit Company (ЮФКО)).

Все эти корпорации отличались не просто международным размахом, но тем, что в зависимых странах представляли настоящее «государство в государстве» с безраздельно принадлежавшей им по кабальным концессиям территорией, железными дорогами, собственной администрацией, военизированной охраной. Они меньше всего считались с национальными интересами не только зависимых, но и «своих» стран («Юнай» многие десятилетия недоплачивала Гватемале минимум 50% налогов, а США – 30%). Неприкосновенность им гарантировали теснейшие, даже на фоне других столпов монополистического капитала, связи друг с другом и с верхушкой политического истеблишмента США, особенно с правым крылом Республиканской партии. Так, братья Даллесы, Джон Фостер и Аллен, были компаньонами нью-йоркской юридической фирмы, которая вела дела United Fruit, и Джон Фостер еще в 30-е гг. составлял кабальные для Гватемалы соглашеня. Та же фирма сотрудничала с финансовой группой Морганов, вложившей капиталы в ITT, а последняя поддерживала теснейшие связи со спецслужбами США, руководимыми А. Даллесом. «Прототранснациональные корпорации» активно взаимодействовали с пронацистской пятой колонной, унаследованной впоследствии спецслужбами США⁵ . Эти же корпорации именно в Латинской Америке начали в транснациональном масштабе овладевать таким мощным инструментом формирования общественного мнения, как электронные СМИ⁶ .

Схватка двух буржуазных партий США за власть уже в те годы принимала характер борьбы между реформистски настроенными сторонниками усиления государственного регулирования капиталистической экономики, преобладавшими среди демократов, и наиболее агрессивными монополистическими группировками с транснациональными чертами, все больше задававшими тон в лагере республиканцев. Эта борьба шла и по внутренним, и по международным, в первую очередь латиноамериканским, вопросам. Гильермо Ториэльо, в начале 50-х гг. посол Гватемалы в США, а затем министр иностранных дел, впоследствии отмечал: «Даже президент Трумэн сталкивался с сильным сопротивлением со стороны законодательной власти (где большинство имели республиканцы. – А.Х.), направленным против борьбы, которую он, подобно Октябрьской революции (1944 г. – А.Х.) в Гватемале, вел с монополией на производство электроэнергии в США и с международным нефтяным картелем. И в США, как впоследствии в Гватемале, наступит момент, когда Республиканской партии удастся полностью покончить с теми мерами, которые применял президент Трумэн против монополий, и когда на его правление, так же как на правление Ф.Д. Рузвельта, будет наклеен «коммунистический» ярлык. Видные деятели Республиканской партии будут говорить об этих периодах демократического правления, как о «двадцати годах предательства», а мистер Даллес назовет их «сталинской эпохой».»⁷  Наступление «прото-транснациональной» реакции явилось одной из причин маккартизма в США.

⁵ См.: Anillo Capote, Renй. A 50 aсos del golpe de Estado de Batista./ Granma Internacional. La Habana. N 9. 3.03.2002.

⁶ «Первой информационной ТНК считается американская корпорация Эн-Би-Си, которая в 1927 г. начала регулярное распространение серий радиопрограмм для Латинской Америки. Финансовое обеспечение взял на себя транснациональный конгломерат «Юнайтед фрут»». – Цит. по: Энтин В.Л. Средства массовой информации в политической системе современного капитализма. – М.: Наука, 1988.

⁷ Ториэльо Г. Битва за Гватемалу. М., 1956. С. 67.

Нетрудно увидеть во всем этом разительное сходство с ситуацией самого конца ХХ и начала XXI в., хотя за полвека транснациональный капитал превратился в ведущую силу мировой реакции, а жупел «коммунизма» сменило (пока?) пугало терроризма. Для Латинской Америки тогда, как и теперь, сдвиги вправо в Вашингтоне означали поворот от сформулированной Ф.Д. Рузвельтом политики «доброго соседа», т.е. хотя бы формального соблюдения принципов невмешательства, к заявленной когда-то его дядей Т. Рузвельтом политике «большой дубинки», откровенному интервенционизму в интересах своих корпораций.

Мечты десаррольистов о свободном развитии национального капитализма стали развеиваться в те же годы, когда излагались на бумаге. В латиноамериканских странах сформировалась новая, связанная с монополистическим капиталом США олигархия, которая с помощью Вашингтона принялась свергать десаррольистские правительства. Умеренные национал-популистские программы теперь с ходу квалифицировались как порождение «коммунизма» со всеми вытекавшими отсюда в годы холодной войны и маккартизма последствиями.

В 1946 г. была реорганизована и полностью поставлена под контроль буржуазных кругов правительственная партия Мексики; эта мера, официально оформленная как «институционализация Революции», на деле подвела под ней черту. В 1947 г. чилийский президент Г. Гонсалес Видела, избранный как кандидат Народного фронта, сначала устранил коммунистов из правительства, а затем поставил тех, кому был обязан властью, вне закона и стал бросать их в тюрьмы и концлагеря. В том же году США вмешались в гражданскую войну в Парагвае, чем обрекли страну на почти 40-летнее правление сына баварского иммигранта А. Стресснера, близкого к гитлеровской пятой колонне. В 1948 г. в Венесуэле был свергнут недавно избранный президент – писатель Ромуло Гальегос. Его колумбийскому собрату, лидеру левого крыла Либеральной партии Хорхе Эльесеру Гайтану избраться не дали – просто застрелили как раз во время межамериканской конференции, спровоцировав «Bogotazo» – стихийное восстание, подавленное с помощью войск США. Страна на многие годы погрузилась в пучину гражданской войны, которую прозвали «виоленсией» – «насилием» за чудовищно террористический характер: за 10 лет было истреблено 200 тысяч человек, два миллиона крестьян согнаны с земли. Диктатором стал генерал Г. Рохас Пинилья, защищавший в 1948 г. от восставшего народа посольство США. В   1952 г. на Кубе путем переворота была установлена диктатура Ф. Батисты. В 1954 г., получив ультиматум военных, застрелился президент Бразилии Ж. Варгас, а в следующем году в Аргентине был свергнут Х.Д. Перон. Военная диктатура была установлена в Перу; многочисленные восстания перуанских апристов (APRA – Американский народный революционный союз, основанный в 20-е гг.), чей лидер В.Р. Айя де ла Торре рассчитывал на помощь корпораций США в индустриализации страны, закончились провалом – США предпочитали хунту.

Все перевороты совершались не просто с ведома, а под прямым руководством послов США, выполнявших директивы госдепартамента. Появились настоящие профессионалы этого дела. Например, У. Бьюлак, бывший служащий United Fruit, был послом в Колумбии в момент убийства Гайтана; он же в интересах ITT и никелевой компании организовал переворот Батисты на Кубе⁸ .

Особо надо сказать о трагедии Гватемалы. Ее лидеры сделали, кажется, все возможное и невозможное, чтобы убедить «великого северного соседа», а заодно и себя, в буржуазной добропорядочности своей революции.      Х.Х. Аревало, занимавший пост президента в 1945-51 гг., на обвинения лоббистов «Юнай» в «коммунизме» отвечал прямо в духе российских демократов 1991 г.: «Коммунизм вредоносен для человеческой природы». Убедить «свободный мир» в своей лояльности он не смог и вынужден был, уходя с поста, констатировать победу «тоталитаризма» над «демократией»: «В идеологическом споре между двумя мирами и двумя лидерами Рузвельт проиграл. Мы… могли видеть и подтвердить, что гитлеризм не умер».⁹

⁸ См.: Anillo Capote, Renй. Op.cit.

⁹ Там же. С. 130.

Сменивший его Х. Арбенс издал декрет об аграрной реформе, провозгласивший ее целью «уничтожение феодальной собственности в деревне и соответствующих ей производственных отношений, с тем чтобы развить в сельском хозяйстве формы и методы капиталистического производства и подготовить почву для индустриализации Гватемалы». Как видите, полвека назад были еще люди, не боявшиеся произносить слово «капитализм» в положительном смысле. Вот только их понимание капитализма ничего общего с действительным капитализмом ХХ века не имело. Реформаторы, воспитанные на либеральных идеях, похоже, понимали под капитализмом все хорошее, а под феодализмом, как и фашизмом, – все плохое, в том числе империалистические корпорации. В декрете целью реформы ставилось «обеспечение землей безземельных или малоземельных крестьян, колонов и сельскохозяйственных рабочих»¹⁰ . Г. Ториэльо позже писал: «…Было бесспорно, что аграрная реформа, создавая новый класс крестьян-собственников, на деле уничтожила бы причины образования сельского пролетариата, существование которого является необходимым условием для действия коммунистической системы»¹¹ . С этой целью предусматривался запрет продажи полученных по реформе участков на ряд лет или навсегда – гватемальские демократы в отличие от российских понимали, что иначе крестьяне лишатся земли в кратчайший срок.

Не понимали они другого: существование пролетариата является необходимым условием «действия» не коммунистической, а капиталистической системы. Если все желающие, включая сельхозрабочих, получат землю, то где «мамаша Юнай» и прочие латифундисты, да и городские работодатели, возьмут дешевую рабочую силу? Что тогда станет с подлежащим развитию «капиталистическим производством»? Не задаваясь этим вопросом, реформаторы честно предложили боссам «Юнай» за щедрую компенсацию расстаться с необрабатываемыми землями и понять не могли, почему их за это клеймят как «коммунистов», а в Вашингтоне никак не призовут корпорацию к порядку и не помогут ввести хороший, честный, основанный на фермерском хозяйстве капитализм: «Одно лишь сообщение о подготовке аграрной реформы вызвало заметное беспокойство среди реакционных сил и крупных феодальных латифундистов типа «Юнайтед фрут»… Они заявляли, что закон посягает на право собственности и является «коммунистическим»¹² . Гораздо лучше понимал ситуацию президент «Юнай», заявивший во всеуслышание: «Отныне речь будет идти не о конфликте между народом Гватемалы и ЮФКО. Речь пойдет об угрозе со стороны коммунизма праву собственности, жизни и безопасности западного полушария»¹³ . А раз так, оправдано все: финансирование и вооружение банд наемников, бомбардировка городов и сел с самолетов без опознавательных знаков, подготовка коллективной интервенции под флагом ОАГ. До десятой годовщины гватемальская революция не дожила.

¹⁰ Там же. С. 50.

¹¹ Там же. С. 49.

¹² Там же.

¹³ Там же. С. 70-71.

Добиваться даже самых умеренных социальных и политических реформ прежними методами становилось невозможно, а к иным национал-популистские лидеры были не готовы. В критические моменты они предавали трудовой народ, готовый их защищать и требовавший от них оружия и руководства вооруженной борьбой. Предательство одних и бессилие других принимали подчас карикатурные формы.

В Коста-Рике в марте 1948 г. правые подняли мятеж против президента. Тот был избран при поддержке коммунистов и не имел вооруженных сил кроме батальонов рабочей милиции. Однако, правительство отказалось выдать им оружие. Бойцы милиции, вооруженные мачете и однозарядными ружьями, умирали на поле боя, а правители набивали карманы. «Брат президента Рене Пикадо, назначенный военным министром, стал торговать тем немногим приличным оружием, которым располагало правительство. Впоследствии стало известно, что он передал часть оружия диктатору Никарагуа Сомосе. Часть оружия обнаружили после окончания войны в заколоченных ящиках: оно так и осталось нетронутым»¹⁴ . Потом президент обратился за военной помощью к Сомосе, зная, что этот «друг» прежде всего уничтожит костариканских коммунистов. Те были вынуждены срочно договариваться с мятежниками о разоружении милиции на условиях гарантии социальных завоеваний и демократии. Разумеется, «победители» обещаний не выполнили – партия была запрещена, а многие коммунисты убиты.

В Колумбии в апреле 1948 и в Гватемале в июне  1954 г. народ и значительная часть армии готовы были сражаться против путчистов и интервентов, однако руководить сопротивлением было некому. Гватемальская народная милиция потребовала оружия, правительство и армейское командование отказали. Но и тем немногим, что осталось у нее с 1944 г., милиция разгромила наемников, те уже готовились сдаваться. Тогда генералы заставили Арбенса уйти в отставку, составили хунту и первым делом арестовали лидеров компартии и профсоюзов: гляди, дядя Сэм, – нет у нас коммунистической угрозы, не мешай же нам кончать с наемниками «Юнай». Посол США вместо того, чтобы одобрить усердие, явился к ним со списком арестованных и потребовал всех немедленно расстрелять. Глава хунты оскорбился: «Тогда уж сами принимайте командование и поднимайте здесь звездно-полосатый флаг!». Почти так все и случилось: посол за несколько часов организовал новый переворот, ввел в хунту наемников «Юнай», а вскоре усадил их главаря в кресло президента.

Молодой аргентинец Эрнесто Гевара, побывавший уже в Боливии и вынесший оттуда нелестное мнение об ультрареволюционной профбюрократии, вступил в те дни в отряд гватемальских милисианос. Впоследствии он с горечью говорил: «В Гватемале необходимо было начать борьбу. Но там почти никто не взялся за оружие. Нужно было организовать сопротивление, но почти никто не пытался это сделать.»¹⁵  Такое же впечатление на молодого Фиделя Кастро произвели события Bogotazo, очевидцем и участником которых он был.

¹⁴ Гамбоа Ф. Коста-Рика: Историко-публицистический очерк. М., 1966. - С. 122.

¹⁵ Цит. по: Ревуненков В.Г. История стран Латинской Америки в новейшее время. М.,1963. - С. 227.

Последняя волна буржуазно-демократических революций исчерпала себя. Полностью обнажилась угнетательская сущность военно-бюрократического аппарата, свергавшего национал-популистские правительства и расправлявшегося с безоружным народом. Социальный конгломерат, который псевдомарксистские догматики именовали национальной буржуазией, постигло банкротство: реальная буржуазия выступила против него, а поддержки пролетариата его политические представители боялись как огня. От широкого блока, который те же догматики сопоставляли то с антиколониальными движениями Востока, то с антифашистскими народными фронтами, осталась горстка мелкобуржуазно-интеллигентских политиков, представлявших только самих себя.

Идейный и моральный крах потерпели два течения, которые, взаимно предполагая и дополняя друг друга, доминировали в левой части политического спектра Латинской Америки минимум полвека. Первое представляли эпигоны буржуазной и мелкобуржуазной революционности, прибегавшие к тактике путчей; второе – лидеры рабочего движения, пытавшиеся «войти во власть».

Примером могут служить обе группировки, боровшиеся за власть в Коста-Рике в 1948 г. Мятежников возглавлял богатый кофейный плантатор Хосе Фигерес, высланный из страны в 1942 г. за связь с гитлеровской пятой колонной. Убедившись, что ультраправые лозунги себя не оправдывают, он подался в антиимпериалисты: ругал США за низкие цены на кофе, не дающие центральноамериканцам жить, как покупатели этого товара, – знакомо, не правда ли? Чтобы привлечь эмигрантов из Никарагуа и других стран, он даже провозгласил целью свержение ненавистных им диктаторов и объединение Центральной Америки. Эмигранты поверили ему и отправились воевать – правда, не с Сомосой, а с костариканскими рабочими. Понятно, что, усевшись в президентское кресло, Фигерес все обещания забыл – так велели из Вашингтона. А те, кого он отодвинул от правительственной кормушки, принялись с помощью Сомосы и ему подобных устраивать точно такие же путчи, предлагая коммунистам в этом деле участвовать. Обе стороны заискивали перед дядей Сэмом, стараясь привлечь его благосклонное внимание. Весь этот позор отличался от происходившего в других странах региона разве что меньшим кровопролитием. Слово «революция» девальвировалось до предела; не было беспринципного политикана, который не называл себя революционером.

Не меньше дискредитировало себя так называемое участие левых во власти. Тот же Фигерес несколько лет спустя заявил: «Первой нашей республикой, где коммунизм пришел к власти, была не Куба… Первой страной была Коста-Рика. Второй – Гватемала.»¹⁶  Это высказывание выдает распространенное представление об участии коммунистов в буржуазной власти как об их приходе к власти. Полбеды, когда так думают буржуазные политики. Хуже, когда политические руководители рабочего движения представляют свои задачи подобным образом, что было сплошь и рядом. Так, Гватемальская партия труда «подчеркивала буржуазно-демократический характер осуществлявшихся преобразований исходя из того, что на том этапе было необходимо национальное единство для завершения буржуазно-демократических реформ»¹⁷ . Из столь глубокого анализа ситуации делался политический вывод: «Руководство ГПТ считало преждевременным переход к рабочим организациям инициативы, могущей привести к отходу национальной буржуазии от революции и к ускорению выступления контрреволюционных элементов в армии»¹⁸.

¹⁶ Гамбоа Ф. Коста-Рика. - С. 134.

¹⁷ Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Латинская Америка: революции ХХ века. М., 1986. - С.163.

¹⁸ Там же.

Боливийская революция не подверглась быстрому разгрому потому, что там не орудовали такие киты, как «Юнай», и экспроприировалась главным образом собственность местной олигархии. Корпорации США могли даже извлечь из этого выгоду. Они не спеша укрепляли позиции, помогая правительству «национальной буржуазии» шаг за шагом воссоздавать репрессивный аппарат. Оно тем временем натравливало крестьян на рабочих, отменяло рабочий контроль, а рабочее движение не могло ничего этому противопоставить.

Трудно найти более яркий пример, подтверждающий мысли Маркса, Энгельса и Ленина. И ту, что задачи так называемых буржуазных революций решаются не по воле буржуазии, а лишь под нажимом эксплуатируемых масс, в ХХ же веке эти революции чаще всего оказываются результатом отката революций пролетарских. И ту, что стихийное развитие рабочего движения может породить лишь идеологию тред-юнионизма, которая по существу буржуазна. И ту, что анархо-синдикалистская или троцкистская программа превращения профсоюзов в орган управления производством заводит в тупик. И не в последнюю очередь – ту, что революционная партия без передовой теории обречена на гибель. Естественно, крах надежд на союзников в мундирах и фраках вызвал у латиноамериканских коммунистов дезориентацию и растерянность.

Вряд ли стоило бы сегодня вспоминать о просчетах преданных делу пролетариата людей, в большинстве поплатившихся за них жизнью, если бы эти просчеты не повторялись вновь и вновь – не только в Латинской Америке. О них приходится вспоминать и потому, что немалая ответственность за поражения и многочисленные жертвы лежит на наших соотечественниках, которые, претендуя на роль идеологов мирового коммунистического движения, употребили огромный авторитет СССР для распространения далеких от марксизма догм. К их числу принадлежит представление, будто в буржуазном государстве коммунистическая партия может прийти к власти в составе коалиции, которая побеждает на выборах или «берет власть» как-то иначе. Как выглядит такая власть и чем она кончается, мы уже видели и, к сожалению, видим до сих пор.

Ставя вопрос о власти таким образом, рабочее движение уже подчиняет себя идейно-политической гегемонии буржуазии. Буржуазная или мелкобуржуазная партия в самом деле может прийти к власти, т.е. принять участие в дележе государственного пирога. Иное дело – партия, выражающая интересы пролетариата. Защищать коренные интересы своего класса – а иначе о реальной власти говорить не стоит – посредством этой государственной машины невозможно. Бывает, что непосредственные интересы пролетариата требуют от коммунистов блока с буржуазными партиями, даже правящими, но называть это приходом к власти теоретически неверно и политически гибельно. Овладеть властью, вырвав ее из рук враждебного класса, – дело не партии, а как минимум также класса. Для этого нужна народная революция, разбивающая старый аппарат власти. Партия может, самое большее, возглавить свой класс и весь революционный народ идейно и политически. Именно такой выход из кризиса латиноамериканского освободительного движения указала Куба.

Вынесенный в заголовок вопрос отнюдь не нелеп, как может показаться сохранившим левые убеждения людям поколений, с детства воспринимавших эти слова как синонимы. Перед нами серьезная теоретическая проблема. В самом деле, почему ключевая роль в латиноамериканской – а возможно, и не только латиноамериканской – революции на протяжении всей второй половины ХХ и начала XXI века выпала на долю небольшой островной страны? Ведь в Латинской Америке уже полвека назад были страны более развитые в промышленном отношении, с более многочисленными отрядами индустриальных рабочих: Аргентина, Чили, Уругвай, Мексика, Бразилия. На их фоне и уж подавно на фоне цивилизованных Европы и США многие в то время считали Кубу «отсталой аграрной страной», где ввиду недостаточного развития промышленности предпосылок социалистической революции просто не могло быть. История, однако, распорядилась иначе. Преподнесенный ею «сюрприз» сразу же стали трактовать либо как уникальное исключение из всех правил, вызванное харизмой Фиделя Кастро, происками Москвы и просчетами Вашингтона, либо как очередное опровержение марксизма и подтверждение идей разных других «социализмов»: народническо-крестьянских, национальных, религиозных и т.д.

Рассуждения эти, с отголосками которых приходится сталкиваться и теперь, как две капли воды похожи на некоторые интерпретации российского Октября 1917 г. К примеру, молодой А. Грамши назвал его «революцией против «Капитала»». Но не подтверждают ли такие оценки правоту ленинского суждения: «никто из марксистов не понял «Капитала»»? Стоит ли спешить сбрасывать классиков с корабля современности? Не лучше ли отделить их концепцию от, мягко говоря, упрощенных ее трактовок теоретиками типа К. Каутского и Э. Бернштейна?

Ортодоксальный марксизм не утверждает ни того, что пролетарии суть непременно индустриальные рабочие, ни того, что предпосылки социалистической революции создаются развитием одной городской промышленности. Напротив, он рассматривает производственные отношения капитализма как единую систему, охватывающую все отрасли общественного производства.

В частности, не всякий аграрный сектор является отсталым в смысле капитализма. Основу экономики предреволюционной Кубы составляло крупное и крупнейшее производство сахара для экспорта в США. 25% лучших земель, в том числе 51,6% площадей под сахарным тростником, 36 крупнейших и технически передовых сахарных заводов-сентралей принадлежало United Fruit и другим корпорациям США. На их долю приходилось 42% производства сахара и около 40% рабочей силы отрасли. Но и остальная часть сахарного производства, принадлежавшая вроде бы «национальному» капиталу, на деле контролировалась «великим северным соседом» посредством квоты на сахарном рынке США, предоставлявшейся государством.

Сахарная отрасль была ведущей, но не единственной сферой деятельности монополий США. Они контролировали 23% остальной промышленности, 90% электрической и телефонной сети, 50% железных дорог,¹⁹  месторождения стратегического сырья – никеля. Особое влияние имели «прототранснациональные» корпорации. Так, телеграф и телефон принадлежали филиалу ITT, а электроснабжение провинции Орьенте, как и лучшие земли, были в руках Cuban American Sugar Company; обе компании были связаны через банковскую группу Морганов и пользовались особым покровительством госдепартамента и ЦРУ, во главе которых стояли братья Даллесы²⁰ .

¹⁹ Рамиро Х. Абреу. Куба: канун революции. М.: 1987. С. 25-27.

²⁰ См.: Anillo Capote R. Op.cit.

«Национальная» буржуазия Кубы уже более полувека была ассоциирована с североамериканским капиталом, зачастую имея в Майами не меньше интересов, чем на острове. Появилась и новейшая форма ассоциирования местного капитала с иностранным: многие корпорации перешли к организации на острове филиалов, предоставляя определенную долю участия кубинскому капиталу. Таким образом, весь агропромышленный комплекс сахарной отрасли, включавший плантации, разбросанные по всей стране сентрали, электростанции, транспортную и прочую инфраструктуру, централизованно управлялся из США – либо непосредственно монополиями, либо выполнявшей их волю вашингтонской администрацией.

Кубинский историк К. Таблада отмечает, что ко времени революции в стране имелась «приемлемая сеть дорог, хорошая сеть связи, включавшая телекс, телефон, коротковолновую связь, кабели, телеграф и телевидение. Некоторые иностранные корпорации уже ввели в нашей стране самую передовую технику организации, руководства, контроля, программирования производства и бухгалтерии экономического управления государственно-монополистического капитализма. Многие иностранные предприятия уже ввели централизованный контроль, осуществлявшийся из Гаваны или из Соединенных Штатов»²¹ .

²¹ Tablada Pйrez, Carlos. El pensamiento econуmico de Ernesto Che Guevara. La Habana, 1987. P.71.

 Таким образом, интеграция промышленности и сельского хозяйства, степень капиталистического обобществления всего хозяйственного комплекса были одними из высочайших в тогдашнем мире, во многом предвосхищали нынешний транснациональный империализм.

Некоторые теоретики упорно утверждали, что Куба – крестьянская, а, следовательно, мелкобуржуазная страна. На самом деле основная масса крестьян подверглась экспроприации хотя и позже, чем в большинстве стран Латинской Америки, но все же задолго до революции – в начале ХХ века, когда государственные и общинные земли были скуплены за гроши у «независимых» правительств или просто захвачены корпорациями США и местными латифундистами. Часть крестьян вынуждена была стать у них наемными рабочими, часть – арендаторами, издольщиками и так называемыми колонами, которым латифундисты давали во временное пользование худшие земли, часть – самовольно занять государственные земли, сохранившиеся еще в мало пригодных для земледелия горах.

Только третью группу, самую малочисленную, и можно считать крестьянами по социальному положению, и то с натяжкой: они не имели ни достаточных для устойчивого товарного хозяйства земельных площадей, ни техники, ни электричества, ни школ, ни больниц, жили в крайней бедности и зачастую нуждались в отходных заработках. Для крестьянина, не имевшего возможности давать взятки чиновникам, оформить права собственности на землю было делом безнадежным. Поэтому «независимых хозяев» всегда могли согнать с земли, стоило кофейной или скотоводческой компании положить глаз на земли на горных склонах. Остальные мелкие земледельцы не имели и такой «независимости». По условиям контракта с сахарной или табачной компанией они должны были, кроме внесения арендной платы, брать у нее кредит под высокие проценты и продавать продукцию только ей. Они эксплуатировались капиталом втройне-вчетверо: посредством взимания ренты, ростовщических процентов и оценки их продукции – разумеется, в пользу не производителя, а капиталиста, – а многие еще и как наемные рабочие. В табачной отрасли часть процесса переработки листьев производилась в местах их выращивания, и тысячи крестьян и членов их семей трудились на этих предприятиях вместе с остальными рабочими. Встречались, конечно, арендаторы побогаче, сами эксплуатировавшие батраков, но не они делали погоду. Господство империалистических корпораций и послушного им государства ущемляло интересы всех без исключения арендаторов. Им приходилось сбывать продукцию по монопольно низким ценам, к тому же в целях борьбы с перепроизводством площади под сахарным тростником, табаком, кофе принудительно сокращались за счет мелких и средних производителей, тогда как корпорации увеличивали производство тех же продуктов на землях, возделывавшихся наемными рабочими.

Многие латифундисты вообще не заключали письменных договоров с арендаторами, чтобы иметь возможность согнать их с земли в любой момент. Не имея документов на свои участки, арендаторы не могли брать в банке кредиты, дававшиеся только под залог официально оформленных прав на землю. Оставалось идти к ростовщику – тому же латифундисту, который кроме арендной платы получал проценты по кабальному займу.²²  «Восемьдесят пять процентов мелких земледельцев Кубы платят арендную плату под постоянной угрозой изгнания со своих участков.., – говорил Ф. Кастро перед батистовским судом. – 200 тысяч семей крестьян не имеют и клочка земли, где они могли бы вырастить хотя бы овощи для своих голодных детей, при этом 300 тысяч кабальерий²³  плодородной земли, находящейся в руках могущественных монополий, не обрабатывается.»²⁴  Разве здесь описано положение сельской мелкой буржуазии? Разве это не ярко выраженная характеристика сельского полупролетариата?

Самой же многочисленной – 60% – группой сельских трудящихся были стопроцентные пролетарии, постоянные и временные рабочие сахарных плантаций и сентралей. Они составляли свыше половины всего кубинского пролетариата, причем именно в сахарной отрасли концентрация рабочих была наибольшей.

Абсолютное большинство населения Кубы – не менее 55% – в классовом отношении было пролетарским²⁵ . Правда, это был преимущественно неиндустриальный пролетариат, не прошедший школы фабричной дисциплины труда. Но обусловлено это было не какими-либо пережитками, а положением страны в международном капиталистическом разделении труда. Именно оно жестко ограничивало возможности развития промышленности и в то же время требовало огромной армии полубезработных сезонников, находивших работу только в месяцы сафры. Характер крупного аграрного производства практически исключал аграрную реформу мелкобуржуазного типа, которая привела бы, как в некоторых европейских и латино-американских (Мексика, Боливия) странах, к окрестьяниванию части сельского пролетариата. На Кубе такая реформа сразу оставила бы агробизнес – основу могущества местной буржуазии и корпораций США – без дешевой рабочей силы и подрубила капиталистическое «процветание» под корень. Показательно, что и сами сельские пролетарии добивались не передела земли и не государственных субсидий, а создания рабочих мест²⁶ . Требование аграрной реформы приобретало поэтому антиимпериалистический и антикапиталистический характер и становилось реально выполнимым не иначе как в социалистической перспективе.

²² См.: Регаладо А. Борьба крестьян на Кубе. М., 1976. - С. 24, 50.

²³ Одна кабальерия равна 13,42 гектара.

²⁴ Фидель Кастро Рус. История меня оправдает. Гавана: Изд-во Хосе Марти, 1984. - С. 25.

²⁵ Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Указ.соч., с. 192-193. Отдельно от пролетариев (55%) здесь рассматриваются новые средние слои (10%), хотя минимум половину их численности также составляли наемные работники.

²⁶ Так представляли себе путь к улучшению своей жизни более 73% сельскохозяйственных рабочих, опрошенных Католическим университетским объединением в 1956-57 гг. См.: Bambirra V. Op. cit. - Р. 96.

На эксплуатируемое большинство нации ложились все тяготы зависимого развития капитализма, сопровождавшегося не только относительным, но и абсолютным обнищанием народных масс. Реальный доход на душу населения упал в 50-х годах по сравнению с 1945 г. почти вдвое и составлял пятую часть душевого дохода в США.²⁷  33,5% экономически активного населения было полностью или частично безработным²⁸ . Из сельских пролетариев, опрошенных Католическим университетским объединением в 1956-57 гг., лишь 4% потребляли мясо, 1% – рыбу, 11% – молоко, 3% – хлеб; основу рациона составляли рис, фасоль и сахар, от чего к 30-40 годам терялись зубы. Лишь 6% имели дома водопровод. 43% были неграмотны²⁹ . Монокультурная экономика была обречена на катастрофический кризис при любом падении цен или спроса на сахар на североамериканском рынке. Североамериканские корпорации эксплуатировали фактически всю страну, например, повышая по своему произволу тарифы на электроэнергию и телефон (в благодарность за поддержку в этом вопросе ITT подарила Батисте телефонный аппарат из чистого золота). Рауль Кастро недавно вспоминал, что небольшое хозяйство его отца, иммигранта из Испании, со всех сторон окружали гигантские владения североамериканских сахарных и никелевых корпораций; первым проблеском политического сознания мальчика была мысль: «Что же здесь принадлежит нам, кубинцам?»³⁰.

²⁷ Окунева М.А. Рабочий класс в Кубинской революции. М. 1985. - С. 27.

²⁸ Рамиро Х. Абреу. Указ. соч. - С. 24.

²⁹ См.: Bambirra, Vania. La Revoluciуn Cubana: Una reinterpretaciуn. Mexico, 1974. Op. cit. - Р. 96.

³⁰ Granma Internacional. La Habana. N 4. 27.01.2002.

Куба была превращена не только в «сахарницу», но и в место специфического проведения досуга толстосумов США. Раньше, чем где-либо в мире, в масштабах целой страны получила гипертрофированное развитие сфера услуг «общества потребления» – индустрия развлечений, в первую очередь игорный бизнес, который контролировала североамериканская «Коза ностра», а также секс-туризм.

На Кубе достиг наивысшего в то время развития и новейший механизм политической зависимости – не прямой, колониальной, а косвенной, через посредство местной олигархии и ее государственных институтов. Олигархия, «Коза ностра» и спецслужбы создали систему тотальной коррупции, пронизавшей госаппарат, буржуазные партии, реформистские профсоюзы. Коррумпирование кадров дополнялось систематическим истреблением неугодных и непокорных. Это делалось не столько по каналам буржуазного «закона и порядка», сколько руками действовавших вне всякого закона террористических банд, связанных с государственными репрессивными органами, – прообраза будущих «эскадронов смерти» в других странах Латинской Америки и не только там. Именно так были убиты основатель первой Коммунистической партии Хулио Антонио Мелья, лидер «Молодой Кубы» 30-х годов Антонио Гитерас, организатор профсоюзов в сахарной отрасли Хесус Менендес, крестьянский лидер Нисето Перес. При Батисте подобные убийства стали системой. В то же время общество находилось под прессом североамериканских и контролируемых ими местных СМИ, внушавших потребительские установки, стереотипы низкопробной массовой культуры, чудовищные бредни о «коммунизме». Все это влияло на сознание народных масс, грозя загнать рабочее движение в социально-политическое гетто.

В то же время политическая система, восходившая к установленной в 1902 г. североамериканскими оккупантами «неоколониальной республике», не давала буржуазии таких возможностей маневра, как в то время в других странах региона. Массовых партий не сложилось (как нет их и при теперешнем транснациональном капитализме). Тотальная коррупция и криминализация власти (сродни теперешнему миру, где все буржуазные правительства только и делают, что «борются» с коррупцией и криминалом) отталкивали от нее всех уважавших себя и страну людей. Это была поистине «адская чума», как говорилось в гимне «Движения 26 июля», и протест против нее объединял большинство народа. Объединяла его и традиция не столь давней и более массовой, чем в других странах, национально-освободительной борьбы с испанскими колонизаторами (1868-1898 гг.) и североамериканскими интервентами (1898-1902, 1906-1909, 1912, 1917-22 гг.). Одним из последствий этой борьбы было ослабление влияния католической церкви (в других странах региона ее позиции пошатнулись только в нынешнюю эпоху транснационализации капитала). Состоявший из испанцев католический клир имел влияние главным образом на зажиточных горожан, но не на угнетенные массы города и особенно деревни, были широко распространены полуязыческие афро-индейско-христианские верования.

Все это вместе привело к тому, что между крестьянством, городскими средними слоями и пролетариями не было таких социально-психологических барьеров, как в ряде других стран. Особенно характерно совпадение непосредственных интересов рабочих и мелких земледельцев. У тех и других был, как правило, единый эксплуататор, против которого и выступать приходилось вместе. Крестьянское движение еще с начала ХХ века – фактически с момента зарождения – было тесно связано с рабочим. Мелкие земледельцы, связанные с сентралями или табачными фабриками, вместе с рабочими участвовали в стачках. Земледельцы снабжали бастовавших рабочих продовольствием, а те вставали на защиту крестьян от сгона с земли, поддерживали требования мелких земледельцев в вопросах оплаты продукции.

Поскольку основными работодателями в крупном производстве, крупнейшими латифундистами, главными экспроприаторами крестьянской земли были корпорации США, зависимость страны от империалистического капитала выступала в наиболее чистом и капиталистически развитом виде. Создавались условия для слияния антиимпериалистической и классовой борьбы на объективно пролетарской основе.

Таким образом, превращение «сахарницы» и «казино» янки в Остров Свободы не было ни случайностью, ни опровержением марксистской теории, а произошло в полном соответствии с ней. Куба была не капиталистически слаборазвитой страной, а страной высокоразвитого зависимого капитализма, узлом всех противоречий империализма середины ХХ века – классическим «слабым звеном» в его цепи. В то же время она одной из первых испытала на себе новые формы империалистического господства, ставшие преобладающими в мире лишь позже, к концу столетия. Трудности, с которыми сталкивались левые силы, имели причиной не «недозрелость» капитализма, а скорее его некоторую «перезрелость». Ею же были обусловлены и новые по сравнению с прежними революциями возможности антиимпериалистической борьбы.

На Кубе еще с 1925 г. действовала Коммунистическая партия, с 40-х гг. в целях легализации назвавшаяся Народно-социалистической (НСП). Почему же в ходе вызревания и развертывания революции возникли еще две организации – Движение 26 июля (Д-26-7) и Революционный директорат 13 марта (РД-13-3)? Почему одна из них – Д-26-7 – сыграла решающую роль на этапе вооруженной борьбы с режимом Батисты?

Для буржуазных авторов и «новых левых» теоретиков, большей частью подвизавшихся в западноевропейских и североамериканских университетах, ответ ясен: классики марксизма заблуждались, их идеи устарели. Не слишком утруждая себя поиском фактов и аргументов, эти авторы отводили авангардную роль в революциях ХХ века, по крайней мере второй его половины, кому угодно: интеллигенции, крестьянству, средним слоям, маргиналам – только не пролетариату. С такой позиции представляется, что революцию возглавила не пролетарская партия, а некое аморфное движение, которому лишь ради вынужденного союза с СССР пришлось надеть коммунистические одежды.

Стремясь опровергнуть эти построения, многие исследователи марксистской ориентации поддавались соблазну простейшего решения вопроса: коммунисты, конечно же, – партия пролетариата, а остальные могут быть только революционными демократами, в капиталистической стране взяться им неоткуда, кроме как из мелкобуржуазной среды. Следовательно, Д-26-7 и РД-13-3 представляли левое крыло революционной демократии в среде радикальной мелкой буржуазии³¹ , исходный пункт их идейной эволюции был буржуазно-демократическим или мелкобуржуазным³² . Это потом уже в ходе борьбы они приобрели политический опыт, позволивший перейти на идейные позиции пролетариата.

Вроде все логично, но только на первый взгляд. В самом деле: в других странах Латинской Америки, и не только там, революционных демократов мелкобуржуазного толка было более чем достаточно, но почему-то никто из них не смог возглавить революцию и при этом почти в полном составе перейти на позиции другого класса. Да и возможно ли такое в принципе, с точки зрения материалистического понимания истории?

Другое мнение состоит в том, что Д-26-7 и подобные организации в других странах Латинской Америки исходно выражают не интересы какого-либо определенного класса или социальной группы, но совокупный протест эксплуатируемых и угнетенных против правящей олигархии и ее главной опоры – империалистического господства³³ . Эта точка зрения избавляет от необходимости притягивать за уши мелкобуржуазность, но никак не согласуется с высоким уровнем развития капитализма. Социально не дифференцированный протест трудящихся и эксплуатируемых был тогда еще возможен где-нибудь в Тропической Африке, но в Латинской Америке, а на Кубе в особенности, представить его себе трудно.

³¹ См.: Великий Октябрь и Кубинская революция. М., 1977. С. 49.

³² См., напр.: Bambirra, V. Op. cit. Primera parte. I.

³³ См.: Развивающиеся страны в современном мире: Пути революционного процесса. М.,1986.

Обе точки зрения отправлялись от обязательного до недавнего времени тезиса: партия, называющая себя коммунистической, есть непременно партия пролетариата в целом, и никаких других партий, выражающих его классовые интересы, в стране быть не может. Но этот тезис, возводивший пункт устава Коминтерна – в каждой стране должна быть одна компартия – в ранг теоретического принципа, не учитывал, что до такого положения надо, как говорил Ленин, доработаться. Представление, будто компартия уже по определению есть партия всего пролетариата, игнорирует известное ленинское положение: социалистическое сознание необходимо внести в рабочее движение и добиться этого бывает не так-то просто.

Конкретный социально-политический опыт свидетельствует, что влияние коммунистов распространяется прежде всего на те отряды пролетариата и его союзников, которые в силу своего положения в общественном производстве имеют реальную возможность систематически отстаивать свои права и интересы. На Кубе это были прежде всего рабочие – сахарники, табачники, железнодорожники. Это ядро кубинского пролетариата вместе с примыкавшими к нему группами мелких производителей накопило большой опыт как нелегальных, так и легальных форм борьбы. Главным его оружием были всеобщие забастовки, в том числе политические. Действовал боевой профцентр – Конфедерация трудящихся Кубы. При активном участии коммунистов организационно оформилось движение мелких земледельцев, проводились общенациональные крестьянские конгрессы, на местах создавались крестьянские федерации и комитеты. При поддержке рабочих они активно сопротивлялись сгону с земли, отстаивали от покушений корпораций янки государственные земли, создавали в деревнях школы, библиотеки.

В отличие от большинства стран Латинской Америки, на Кубе ни одному диктатору не удавалось разгромить рабочее и крестьянское движение и потопить его в крови на долгие годы. Выступления трудящихся привели к тому, что в конституцию 1940 г. были включены демократические положения, в том числе о ликвидации латифундий; одно время в буржуазные правительства входили коммунисты. Опыт Кубы, как и других стран, показал, что массовое движение организованных трудящихся может при благоприятных внутренних и международных условиях добиться от господствующего класса определенных уступок, а главное – значительно продвинуться по пути организации и просвещения ядра пролетариата, без чего дальнейшее развитие его классовой борьбы невозможно. Но любое изменение условий ставит эти достижения под угрозу.

С 40-х гг. еще при формально сохранявшейся буржуазной демократии трудящихся стали отсекать от нее, навязывая всеми методами, от подкупа до террора, рабочим – коррумпированную профбюрократию, крестьянам – отраслевые ассоциации с принудительным членством. Признававшиеся буржуазным законом объединения трудящихся стали превращаться в свою противоположность. К иным же формам борьбы организованное ядро пролетариата не всегда готово. Следует учитывать, что ему с определенного момента есть «что терять». Это, конечно, не средства производства, а стоившие долгой борьбы завоевания – социально-экономические гарантии и политические права, в частности, легальная организация. Рисковать ими рабочее движение не склонно. Это и есть главная социальная причина влияния «рабочей бюрократии» в рабочем движении.

Речь идет не об «обуржуазивании» ядра пролетариата, а об объективном сочетании его сильных и слабых сторон. С точки зрения организованности и сознательности, это ядро в революционную эпоху приближается к состоянию «класса для себя». Однако, стать таковым в полной мере, обрести способность к победе над капиталом и осуществлению своей власти может только весь пролетариат, а не часть его. Между тем, формы классовой борьбы, эффективные до поры до времени в крупном производстве, доступны далеко не всем пролетариям и даже не большинству их.

Социальное ядро пролетариата, неточно называемое рабочим классом, со всех сторон окружено иными слоями того же класса, поставленными в иные социальные условия. Почти полный их список дает нам первый программный документ Д-26-7 – речь Фиделя Кастро перед батистовским судом: «Когда речь идет о борьбе, мы называем народом 600 тысяч кубинцев, которые не имеют работы и хотят честно зарабатывать хлеб, а не быть вынужденными эмигрировать из страны в поисках средств к существованию; 500 тысяч сельскохозяйственных рабочих, живущих в жалких хижинах и работающих всего четыре месяца в году..; 400 тысяч промышленных рабочих и чернорабочих..; мы говорим также о 100 тысячах мелких земледельцев, которые живут и умирают, обрабатывая землю, не принадлежащую им… Мы говорим также о 30 тысячах самоотверженных учителей и преподавателей, принесенных в жертву, людей столь необходимых для лучших судеб будущих поколений, с которыми так плохо обращаются, им так мало платят за труд; мы говорим и о 20 тысячах мелких торговцев, отягощенных долгами, разоряемых кризисами и окончательно добиваемых множеством грабителей-чиновников…о 10 тысячах молодых специалистов…которые покидают учебные аудитории с дипломами, с желанием бороться, полные надежд, а попадают в тупик, натыкаясь повсюду на закрытые двери, безразличие к их просьбам и требованиям. Вот это и есть народ – те, кто переживает все несчастья и поэтому готов бороться со всей отвагой!»³⁴ .

Изложенная здесь трактовка понятия «народ» совпадает с пониманием его классиками марксизма-ленинизма лишь с одним отличием: те говорили о «народе» применительно к буржуазной революции и включали в него на этом этапе часть эксплуататорских классов, Фидель же перечисляет в основном пролетариев и полупролетариев. Из названных социальных групп лишь мелких торговцев можно в какой-то мере отнести к мелкой буржуазии, и то едва ли: их «бизнес» – как и ныне в «постсоветских» странах – зачастую был вынужденным занятием безработных, обремененная долгами «собственность» носила мнимый характер, а многие были попросту наемными работниками капиталистической торговли.

Но у всех перечисленных групп, кроме рабочих крупных предприятий, есть общая социальная черта – неустойчивость, текучесть положения: сегодня рабочий, завтра безработный, послезавтра мелкий арендатор или торговец, потом снова рабочий; сегодня студент, завтра безработный, послезавтра учитель или мелкий служащий, потом опять безработный и т.д. Это – не «рабочий класс», но и не маргиналы и тем более не люмпены, сжившиеся со своим положением и по-своему, вопреки некоторым теоретикам, интегрированные в социальную структуру капитализма. Здесь перед нами группы, подобные тем, что советский историк Б.Ф. Поршнев назвал «социально неспокойными» применительно к переходу от Средних веков к новому времени³⁵ . Реальных возможностей систематической организованной борьбы за свои права у них намного меньше, чем у работников крупного производства, или почти нет – по крайней мере при стабильном, мирном состоянии капиталистического общества. Их классовое положение и классовые интересы в сущности те же, что у ядра пролетариата, но в отличие от него социально неочевидны. Специфически пролетарскому мировоззрению у них взяться неоткуда. Составляя в совокупности большинство пролетариата и полупролетариата, они приходят в движение под влиянием других социальных групп, вовлекающих их в борьбу за цели общенациональные, общедемократические, антиолигархические. В масштабе по-настоящему массовом «социально неспокойные» группы включаются в классовую борьбу, когда она принимает характер гражданской или национально-освободительной войны.

³⁴  Фидель Кастро Рус. Указ. соч. - С. 22.

³⁵  Поршнев Б.Ф. Феодализм и народные массы. М., 1964.

Как известно, социалистическое сознание в рабочее движение вносит революционная часть интеллигенции. Такую же роль она играет и для «социально неспокойных» групп, только в еще большей степени, на протяжении более длительного времени и в несколько иных формах. Так возникает ориентированное прежде всего на эти группы политическое течение. Учитывая, что именно они более всех склонны осознавать себя как «народ», это течение можно назвать народно-демократическим. На Кубе, в отличие от других стран, оно было непосредственным преемником антиколониальной борьбы. У истоков его стоял национальный герой Хосе Марти, соединивший революционный демократизм с антиимпериалистическим патриотизмом и идеей солидарности борцов за освобождение всей Латинской Америки. В годы первой кубинской революции (1933-1935) эту традицию продолжило движение «Молодая Куба» во главе с А. Гитерасом, а в конце 40-х – начале  50-х годов – левое, преимущественно молодежное, крыло Партии кубинского народа, иначе называвшей себя «ортодоксами» – сторонниками возрождения опошленных и извращенных политиканами идей Х. Марти.

Во главе этой партии стояли довольно обычные для Латинской Америки той поры политики популистского толка. Пожалуй, ее лидер Эдуардо Чибас был честнее и искреннее многих собратьев в других странах, но, как и они, не мыслил никаких методов борьбы, кроме выборов. Однако, его горячие филиппики против коррупции и засилья корпораций янки привлекли в ряды «ортодоксов» молодежь, настроенную куда радикальнее. Обращает на себя внимание, что борьба «ортодоксов» была направлена в первую очередь против «прототранснациональных» корпораций: они добивались национализации энергетических компаний и филиала ITT, снижения тарифов на электроэнергию и телефон, государственного контроля над добычей никеля. Эти требования всего активнее пропагандировались левыми «ортодоксами», среди которых был Ф. Кастро. Они успешно вели легальную работу в массах.

Неизбежность победы «ортодоксов» на выборах вынудила североамериканских покровителей Батисты санкционировать военный переворот. Э. Чибас, почувствовав приближение переворота, в знак протеста застрелился во время предвыборного выступления по телевидению, но трансляцию успели отключить. Во время переворота его преемники, как их коллеги от Гватемалы до Аргентины, отказались руководить молодежью, готовой сражаться. Партия распалась. Поскольку легальные пути были закрыты, молодые революционеры по необходимости встали на путь вооруженной борьбы. После штурма казармы «Монкада» они вместе с новыми товарищами создали Д-26-7.

Несколько особняком стояло студенческое движение, также с давними традициями борьбы против империалистического господства, диктаторских режимов, коррупции и произвола. За 11 лет до всемирной волны университетских восстаний 60-х гг. на Кубе был создан Революционный студенческий директорат. Его возглавил Хосе Антонио Эчеверрия, с 1954 г. руководивший Федерацией университетских студентов, один из инициаторов массового движения против предоставления ITT новых привилегий. 13 марта 1957 г. – в тот день, когда Батиста выполнил требования корпорации и получил от нее золотой подарок, – бойцы Директората атаковали президентский дворец и захватили радиостанцию, передав в эфир призыв к народу подняться на борьбу с тиранией. После этого организация стала называться Революционным директоратом 13 марта (РД-13-3) – не только в память о павших в тот день товарищах, но и чтобы подчеркнуть цель – выйти за рамки студенческого движения, слить его воедино с борьбой всего народа. Так что деятельность РД-13-3 – не столько проявление интересов новых средних слоев как особой социальной группы, сколько еще один, обусловленный спецификой латиноамериканской университетской среды, путь политической самоорганизации «социально неспокойной» части трудящихся и эксплуатируемых.

Факты не подтверждают характеристики Д-26-7 и РД-13-3 как революционных демократов из среды радикальной мелкой буржуазии. Абсолютное большинство участников штурма Монкады и высадки с «Гранмы», городских подпольщиков были по социальному положению рабочими или иными наемными работниками, т.е. пролетариями³⁶ . В годы подпольной и повстанческой борьбы Д-26-7 уделяло первостепенное внимание привлечению в свои ряды рабочих.

И в идейном отношении ни Д-26-7, ни РД-13-3 никогда не стояли на буржуазно-демократических или мелкобуржуазных позициях. Уже на начальном этапе они проявили четкую народно-демократическую, пролетарскую в широком смысле направленность взглядов и политики, интерес к марксистско-ленинским идеям.

Таким образом, на Кубе впервые во весь рост встала проблема единства левых революционных сил, имеющих общие классовые ориентиры, но различающихся по социальной базе, непосредственным мотивам, особенностям сознания. Отсутствие классового антагонизма, вообще говоря, не означает простоты и легкости проблемы единства. Наоборот, опыт многих стран показывает, что борьба партий за «свой» класс может приводить к самым печальным последствиям. К счастью, в годы Кубинской революции проблема единства еще не отягощалась расколом мирового коммунистического движения и идеологизацией тактических разногласий. При всех различиях методов, три организации относились друг к другу не как к соперникам, а как к товарищам по борьбе с общим врагом. Рауль Кастро, впоследствии один из руководителей Д-26-7, в июне 1953 года вступил в НСП. Его товарищи по штурму Монкады, хотя и не состояли в компартии, «глубоко уважали и почитали старых коммунистов, которые на протяжении многих героических и трудных лет боролись за социальные преобразования и с непоколебимой твердостью высоко держали славное знамя марксизма-ленинизма»³⁷ .

Для кубинских левых антикоммунизм был невозможен прежде всего потому, что означал бы враждебность к СССР – стране, в которой они справедливо видели единственный противовес империализму янки. Молодые революционеры формировались в годы победы советского народа над фашизмом и утверждения социализма в новых странах Европы и Азии. Авторитет СССР и социалистического лагеря был огромен. Р. Кастро стал коммунистом после поездки в Вену на Всемирный конгресс в защиту прав молодежи, откуда его пригласили в Румынию³⁸ .

³⁶ См.: Окунева М.А. Указ. соч. Глава третья.

³⁷ I съезд Коммунистической партии Кубы. Гавана, 17-22 декабря 1975 г. М., 1876. - С.32.

³⁸ Мерль Р. Монкада: Первая битва Фиделя Кастро. М., 1968. С. 67; Окунева М.А. Указ. соч. - С. 97.

Органичной чертой мироощущения молодых революционеров был интернационализм. Ф. Кастро еще юношей, добавив себе лишний год, едва не отправился сражаться с Трухильо в отряде доминиканских революционеров; власти Гаваны задержали экспедиционеров, а Фидель ушел от ареста, переплыв залив, где, к счастью, не оказалось акул. На двадцать первом году он участвовал в Bogotazo. Эрнесто Гевара еще до Кубы видел революцию в Боливии и сражался с контрреволюцией в Гватемале. Молодые «ортодоксы» вместе с коммунистами организовали кампанию солидарности с патриотами Пуэрто-Рико, восставшими в 1950 г. против североамериканских колонизаторов. Уже в 1953 г. Ф. Кастро и его товарищи намеревались провозгласить, что «Куба будет проводить в Америке политику тесной солидарности со всеми демократическими странами континента и что политические эмигранты, преследуемые кровавыми тираниями, угнетающими братские народы, найдут на родине Марти не преследование, голод и предательство, как в настоящее время, а великодушное убежище, братство и хлеб. Куба должна была быть бастионом свободы, а не позорным звеном в цепи деспотизма.»³⁹  Интернациональная солидарность не ограничивалась Латинской Америкой. Коммунисты и «ортодоксы» подняли народ на массовый протест против отправки кубинских солдат на войну в Корею и заставили правительство отказать в этом Вашингтону. В те самые часы, когда замолкли орудия в Корее, раздались выстрелы у стен Монкады. Куба приняла эстафету сражения с империализмом.

Первым программным документом революции стала речь Ф. Кастро на суде «История меня оправдает», знаменательная во многих отношениях. Прежде всего, она была обращена, в отличие от многочисленных популистских манифестов, не ко всей нации, угнетаемой тиранией или чужеземцами, а к трудящимся и эксплуатируемым. Ее социально-экономические требования можно счесть умеренными (аграрная реформа с передачей земли мелким арендаторам) и даже в чем-то утопическими (участие рабочих в прибылях предприятий). Большего могли тогда требовать только организованные пролетарии, шедшие за коммунистами. Но в условиях Кубы и эти меры подорвали бы основу зависимо-капиталистической сверхэксплуатации и подвели бы массы к дальнейшему углублению революции, тем более, что дополнялись таким «умеренным» требованием, как национализация североамериканских трестов – электрического и телефонного.

Еще одним принципиально новым моментом было отмежевание от популистских претензий освободить и облагодетельствовать народ. Напротив, четко – прямо в духе известных строк «Интернационала» – говорилось, что трудящиеся могут только освободить себя сами: «Этому народу, печальные пути которого вымощены фальшивыми обещаниями и ложью, – этому народу мы не скажем: «Мы вам все дадим». Мы ему скажем: «Отдай борьбе все свои силы, чтобы свобода и счастье стали твоим достоянием!»⁴⁰  

³⁹ Фидель Кастро Рус. Указ. соч. - С. 24.

⁴⁰ Там же. - С. 22.

Напрасно псевдомарксистские догматики упрекали Фиделя и его товарищей в бланкизме, мелкобуржуазном революционаризме и т.п. грехах. Если бы молодые революционеры стремились по-бланкистски совершить революцию силами своей организации, они попытались бы поднять восстание в столице. Но они избрали для выступления провинцию Орьенте, где были самые глубокие традиции народного повстанческого движения и сопротивления корпорациям США. Это свидетельствует, что повстанцы ставили целью вовлечение в борьбу народных масс. Хотя достичь этой цели удалось не сразу, самоотверженное выступление имело по крайней мере один непосредственный результат: вывело передовую часть народа из состояния растерянности перед лицом наглого произвола угнетателей, поддержало в ней гражданское и человеческое достоинство, ощущение возможности и необходимости активной борьбы. Название праздника 26 июля – Dнa de la Rebeldнa Nacional – ? нашей стране переводили как «День национального восстания». Но национального-то восстания тогда не произошло; революционеры и позже не поддались искушению превознести свою роль, а выбрали из нескольких близких по смыслу испанских слов именно то, которое означает не восстание в собственном смысле, а «мятежность» или «непокорность». И в языковом, и в политическом плане точнее было бы перевести название праздника как «День непокорности нации».

Вторая попытка поднять народ на борьбу – попытка восстания в Сантьяго 30 ноября 1956 года и высадка отряда революционеров с яхты «Гранма» 2 декабря – также непосредственно не достигла цели. Однако, она положила начало более чем двухлетней вооруженной борьбе, которая впервые в Латинской Америке привела к созданию Повстанческой армии и победе над армией буржуазного государства; 2 декабря с полным основанием празднуется ныне как день Революционных вооруженных сил.

 Многие интерпретаторы кубинского опыта сужали его либо до вооруженной борьбы, либо даже до одной из ее форм – партизанской войны. Однако, вооруженная борьба задолго до Кубинской революции была наиболее распространенной в Латинской Америке формой политического действия. Причем специфика региона состояла в том, что «критика оружием» велась не только в революционных ситуациях. Военные мятежи и перевороты, городские восстания, крестьянские войны были буднями многих стран на протяжении почти всего периода их государственного существования. Истоки этой традиции восходят к Конкисте и индейским восстаниям, войнам за независимость и гражданским войнам XIX в. Поскольку демократические свободы либо отсутствовали вовсе, либо не распространялись на большинство народа, в массовом сознании почти всех стран региона глубоко укоренилось убеждение, что даже самых куцых реформ иначе чем вооруженной силой не добьешься. Поэтому к вооруженной борьбе прибегали все без исключения политические силы.

Осмотрительнее всех относились к ней коммунисты, что понятно: латиноамериканский пролетариат имел долгий и кровавый опыт борьбы за не свое дело. Не раз и не два по его телам взбирались к власти беспринципные каудильо, назавтра предававшие павших и живых. Именно в этом горьком опыте главная причина осторожного отношения организованных рабочих к вооруженным выступлениям даже против самых ненавистных диктаторов. И на Кубе рабочие начали по-настоящему включаться в революционную борьбу только с середины 1958 г., когда убедились, что она ведется всерьез и ведут ее в самом деле свои. Можно поэтому понять коммунистов, не спешивших ставить свои жизни и судьбу создававшейся многие годы партии на карту повстанческого выступления, пока не было уверенности в его серьезности.

Партизанская форма вооруженной борьбы была в Испании и Латинской Америке настолько традиционной, что ее испанское название guerrilla – букв. «малая война» – вошло во все европейские языки за полтораста лет до вступления барбудос в Гавану. Повстанцы-герильерос не единожды добивались падения антинародных режимов, ухода колонизаторов или интервентов. Но они не могли ни сломать до конца старый репрессивный аппарат, ни стать ядром новой власти. Всякий раз буржуазная оппозиция перехватывала в последний момент власть у рухнувшего режима, разоружала восставший народ, устраняла его вождей. Почему же на сей раз исход борьбы был иным?

Дело, по-видимому, не в вооруженной борьбе или партизанской войне как таковой, а в изменении ее характера. Прежде коммунисты и другие левые ставили во главу угла одну форму вооруженной борьбы – восстание. Имея целью немедленное свержение власти эксплуататоров или по крайней мере реакционного режима, оно предполагало нанесение главного удара в крупных городах, в первую очередь в столице; опору на всеобщую политическую забастовку; переход хотя бы части армии на сторону восставших. Партизанским формированиям отводилась вспомогательная роль.

Такой стратегии первоначально следовали и кубинские революционеры. Однако, ее возможности в Латинской Америке оказались гораздо меньшими, чем в России начала ХХ в. Большинство народа было задавлено нищетой и перманентным террором. Буржуазная армия в середине ХХ века была скорее жандармерией, чем армией в европейском понимании: она ориентировалась на борьбу не с внешним врагом, а с «врагом внутренним», и если переходила на сторону восставших, то лишь для того, чтобы помочь своему классу оседлать революцию или подавить ее (именно так начиналась карьера Трухильо, Сомосы, Батисты и многих им подобных). По всему этому столичные восстания даже при ведущей роли рабочих оказывались под контролем буржуазии, имевшей именно в столице наибольшее влияние на массы. Как подчеркивал Ф. Кастро, если бы революционеры приняли «реакционную теорию, сводившуюся к тому, что революцию можно осуществить с армией или без армии, но никогда против армии», это «безусловно, парализовало бы всякую революционную деятельность в нашей стране.»⁴¹  

⁴¹ I съезд Коммунистической партии Кубы. С. 31.

Практика Кубинской революции, как и некоторых других революций середины ХХ века, выработала более сложную стратегию: создание повстанческой армии, вырастающей из партизанских отрядов, началось до полного вызревания революционной ситуации. Необходимым условием такой стратегии была высокая политизация народа, без чего не могла бы создаться такая достаточно массовая организация революционеров, как Д-26-7; без разветвленного городского подполья и без сочувствия крестьян Сьерра-Маэстры повстанцы были бы уничтожены очень скоро. Но и сама борьба в Сьерра-Маэстре по мере развертывания становилась все более мощным фактором политического просвещения и организации именно наиболее эксплуатируемых масс села и провинции. Благодаря ей на части острова уже проводились революционные преобразования, массы включались в борьбу и вооружались. Создавались народные организации, сопоставимые с Советами (попытки их создания на Кубе делались еще в 30-е гг.).

Первой реформой, которую еще до победы начали проводить революционеры, была аграрная. Уже в апреле 1958 г. в зоне действий Второго фронта Повстанческой армии, которым командовал Р. Кастро, – в районе, где крестьянское движение всегда было самым боевым, – начала претворяться в жизнь аграрная программа революционеров. Крестьянские лидеры во главе с Хосе Рамиресом создали оргкомитет крестьянского конгресса. Тысячи крестьян освобожденных районов на собраниях выработали предложения по аграрной реформе. 21 сентября под председательством Р. Кастро начал работу крестьянский конгресс Второго фронта. Крестьяне провинции Орьенте впервые в истории сами решали свои дела.

На основе предложений делегатов командованием Повстанческой армии 10 октября 1958 г. был издан исторический «Закон № 3», провозгласивший право сельских трудящихся на землю. В освобожденных районах началась передача земель крестьянам⁴² .

По мере развертывания наступления повстанцев революционные преобразования распространялись на районы с преимущественно пролетарским населением. По пути следования колонн Че Гевары и Камило Сьенфуэгоса промышленные и сельскохозяйственные рабочие избирали новых руководителей вместо навязанных прежними властями профбюрократов. Именно с этого времени рабочие стали во множестве вступать в повстанческую армию и было достигнуто единство действий Д-26-7 и НСП⁴³ .

⁴² См.: Регаладо А. Указ. соч. - С. 19-20, 169-173.

⁴³ См.: Bambirra, V. Op. cit. P. 95-98.

Революционный подъем захватил и городскую мелкую буржуазию, и представителей новых средних слоев. Большинство из них и раньше питали отвращение к антинациональному коррумпированному режиму Батисты, но выжидали, опасаясь и репрессий режима, и интервенции янки, и призрака коммунизма. Теперь они почувствовали, что за революцией не только правда, но и сила.

Таким образом, вооруженная борьба внесла огромный вклад в дозревание революционной ситуации путем формирования «наивысшей активности масс» в общенациональном масштабе.

В ходе борьбы развивались возглавлявшие ее революционные организации. Сектантские элементы в Д-26-7, не желавшие совместных действий с НСП, в апреле 1958 г. провалили всеобщую забастовку, после чего руководство организацией полностью перешло к командованию Повстанческой армии во главе с Ф. Кастро. Руководители НСП во главе с Бласом Рока также пришли к пониманию необходимости прочного союза с Д-26-7. Показателем возросшего влияния революционеров стал успешный бойкот выборов, посредством которых буржуазная олигархия и США хотели сохранить основы режима без Батисты.

Кубинский опыт отнюдь не опроверг известную ленинскую мысль: для общенародного восстания требуется, чтобы революционный кризис назрел вполне. На Кубе это произошло в декабре 1958 г. Тогда наступление Повстанческой армии слилось с восстанием в городах, прежде всего Санта-Кларе, Сантьяго и Гаване, и всеобщей политической стачкой. Именно потому, что в решающий момент революция уже располагала ядром новой военной и политической организации, а восставший народ и его руководители гибко сочетали все формы борьбы, удалось сломать буржуазный аппарат насилия и сорвать военный переворот.

Овладев ключевыми позициями реальной власти, можно было с учетом международной и внутриполитической ситуации, уровня сознания масс идти на тактические союзы с буржуазной оппозицией. В первые месяцы после свержения Батисты на посты президента и премьера были назначены либерально-буржуазные деятели. Однако реальный характер революционного государства определялся не этим, а устранением механизмов буржуазного насилия над народом и рождением качественно новых органов власти. В документе руководства НСП уже в январе 1959 г. отмечалось: «Власть перешла к повстанческим силам, возглавляемым и руководимым Фиделем Кастро и его Движением 26 июля, состоящим на 90% из крестьян, сельскохозяйственных рабочих, городских рабочих и студентов… Эти силы овладели властью, не связав себе рук никаким компромиссом, после разрушения всей структуры органов прежней военной и гражданской власти… Вооруженные силы находятся полностью в руках повстанческих сил и их командования, а должности гражданской власти переходят к тем, кого те назначают или одобряют… Создавшиеся политические условия таковы, что временное правительство может действовать и принимать решения без иных ограничений, кроме его собственной программы, ориентации и воздействия революционных организаций и мобилизации народа… Революция принесла смену власти не только лиц, но и классов и социальных сил.»⁴⁴  

Батистовские палачи, не успевшие сбежать во Флориду, были наказаны, вконец дискредитировавшие себя буржуазные партии распущены, продажные профлидеры смещены. Трудящиеся получили возможность свободно избрать своих представителей. На попытку временного президента повернуть революцию в буржуазное русло пролетариат ответил всеобщей забастовкой в поддержку Фиделя, и президенту пришлось уйти в отставку.

17 мая 1959 г., в 13-ю годовщину гибели Нисето Переса, был подписан Закон об аграрной реформе. Решение вопроса о земле соответствовало уровню реального обобществления производства и требованиям самих сельских трудящихся. Бывшие латифундии, где применялся наемный труд, не подверглись разделу, а перешли в государственную собственность. Был установлен максимум земельного владения (первоначально 400 гектаров). Более 100 000 арендаторов получили арендуемую землю в полное владение без всякого выкупа. Корпорациям США, напрямую затронутым аграрной реформой, предложили компенсацию с рассрочкой на 20 лет. Госдепартамент, конечно, потребовал выплаты наличными и немедленно. Революционная власть, однако, направила скромные средства, которыми располагала, не на расчеты с «великим северным соседом», и без того выкачавшим с Кубы миллиарды, а на другие цели. Например, впервые была создана простая и удобная система государственного кредитования крестьян, освободившая их от гнета ростовщиков; все необходимые операции проводила прямо в деревне первичная организация Ассоциации мелких земледельцев.

Сразу начали строить жилье для бедняков, квартплату снизили на 50%. Взяли под государственный контроль телефонную и электрическую компании и принудительно снизили тарифы. В деревнях начали строить больницы. Образование стало бесплатным; развернулась всенародная кампания ликвидации безграмотности. Ассигнования на образование возросли с 75 млн. песо в 1958 г. до 128 млн.(с учетом ликбеза и строительства школ –170 млн.) в 1961 г.⁴⁵.

⁴⁴ P.S.P. Tesis sobre la situaciуn actual. Цит. по: Bambirra, V. Op. cit., p.124-125.

⁴⁵ См.: Bambirra, V. Op. cit. P. 157.

Когда заходит речь о социальных статьях бюджета, буржуазные политиканы всегда и везде кричат одно: «Нет денег!» На далеко не богатом острове деньги нашли. Буржуазные правительства повышают жалованье самим себе – кубинское его снизило. Впервые в истории Кубы конфисковали собственность, приобретенную незаконным путем. Ее оказалось так много, что понадобилось особое «Мини-стерство возвращения незаконно присвоенного имущества». Так значительная доля промышленности, торговли, сферы услуг оказалась в руках государства. Думается, что в революциях XXI века эта доля будет еще больше, а в пост-советских странах вообще приблизится к 100%.

Революционная программа-минимум, исходя из цели развития национальной промышленности, естественной, как казалось революционерам, для «национальной буржуазии», имела в виду союз с ней. В марте 1959 г. Ф. Кастро говорил, что от революции выиграет не только «народ», но (показательно противопоставление) и имущие: «Коммерсант будет получать более высокую прибыль, промышленность будет расширяться, кубинские банки будут иметь возможность вкладывать капиталы в промышленность, сотрудничать с революционным правительством, предоставляя и мобилизуя кредит…»⁴⁶  

Но очень скоро обнаружилось, что у буржуазии совсем иные интересы. Чтобы строительство предприятий было рентабельным, правительство снижало цену отводимых под них земельных участков, буржуазия же предпочитала не строить заводы, а спекулировать землей (что-то родное и близкое, не правда ли?). Правительство привлекало к суду коррупционеров, а буржуазный суд их оправдывал.

Программа-минимум, которую Ф. Кастро называл гуманистической и демократической, исходила из того, что «не может быть подлинной демократии, когда люди голодают, поскольку подлинная демократия должна основываться на социальной справедливости для всех»⁴⁷.  Эта программа, которую некоторые считали буржуазно-демократической, на самом деле оказалась несовместимой с капитализмом. Кубинская буржуазия и повела себя соответственно, финансируя и организуя контрреволюционные банды либо уезжая и увозя капиталы в недалекую Флориду. США, не допускавшие и мысли об экспроприации собственности своих монополий у себя под боком, взяли курс на свержение революционной власти.

⁴⁶ Цит. по: Bambirra, V. Op. cit. P.130.

⁴⁷ Цит. по: Ibid. P. 135.

Революция оказалась перед выбором: погибнуть или быстро перейти к следующему этапу, подрывающему основы как зависимости, так и капитализма. Предпосылкой его явилась объективная и субъективная зрелость революционного процесса, выражавшаяся и в преимущественно пролетарском и полупролетарском положении народных масс, и в их высокой организованности, и в том, что власть сверху донизу была уже их властью, при которой они сами на деле меняли жизнь к лучшему. Революционные преобразования осуществлялись не сверху, не через бюрократический механизм буржуазного государства, а при участии массовых организаций трудящихся. Трудовой народ сам делал революцию и защищал ее в рядах народной милиции и Комитетов защиты революции, единого профцентра, Ассоциации мелких земледельцев. В этих условиях даже самые дикие предрассудки, насажденные буржуазной пропагандой, изживались очень быстро.

Однажды на митинге Ф. Кастро спросил крестьян: «Вы за социализм?» «Нет!» – закричали люди, наслушавшиеся страшных сказок о социализме. «Но вы за аграрную реформу? – Да! – закричали все. – Вы за то, чтобы монополии янки больше не сгоняли вас с земли? – Да! – Вы за ликвидацию неграмотности? – Да! – Вы за то, чтобы ваши дети могли учиться в университете? – Да! – Вы за то, чтобы в ваших местах работали врачи, чтобы вы лечились бесплатно? – Да! – Вот это все и есть социализм!» – заключил Фидель.

Выражением высокого уровня организованности народа и вместе с тем необходимым условием развития революции было единство левых сил. Руководство трех революционных организаций полностью отдавало себе в этом отчет и вело сознательную политику объединения их сил. Однако, понадобилось много усилий для преодоления сектантских предубеждений как у части кадров Д-26-7, так и у части НСП. Тем весомее итог, пока что не знающий себе равных в мире, – формирование объединенного партийного авангарда с коллективным руководством. Три основные политические силы сплотились в рядах Объединенных революционных организаций, преобразовавшихся затем в Единую партию социалистической революции и позже – в Коммунистическую партию Кубы. Это было достигнуто без серьезных расколов и репрессий, без нарушения диалога революционной власти с народом и демократического обсуждения всех вопросов. Огромный авторитет Ф. Кастро никогда не перерастал в культ. Такой характер политического руководства обеспечил последовательное развитие революции, выдвижение на каждом этапе лозунгов, соответствовавших объективным его задачам и состоянию сознания масс. В этом плане показательна и смена названий авангардной политической организации. Руководители революции политически и идейно росли вместе с ней.

Специфика исторического момента позволила Кубинской революции во многом застигнуть врасплох своих врагов. Причина была не только и не столько в их субъективных просчетах и уж подавно не в чьей-то хитрости, а в объективных исторических сдвигах, происшедших за считанные годы, если не месяцы. До конца 1960 – начала 1961 г. в кубинском революционном движении, пролетарском по классовой сущности, почти никто – ни большинство участников, ни попутчики из буржуазных либералов, ни североамериканские эксперты по латиноамериканским делам – не видел «призрака коммунизма». Конечно, правые обзывали революционеров «коммунистами», но это была привычная всем демагогия. Местные и вашингтонские олигархи привыкли спокойно относиться к антиолигархическим и антибуржуазным лозунгам, ибо не принимали возможность социализма всерьез – как и их братья по классу в Восточном полушарии до октября 1917 г. В Вашингтоне считали, что происходит традиционное для Латинской Америки движение народных низов, которого нечего особенно опасаться: не сегодня – завтра его взнуздает и оседлает очередной популистский лидер, и ни к чему, кроме некоторой модернизации капиталистической экономики и политики, оно не приведет. США назначили послом в Гавану бывшего посла в Боливии, явно рассчитывая на повторение боливийского опыта. Когда этого не получилось, они попытались расправиться с Кубинской революцией так, как неполных семь лет назад с гватемальской, скопировав не только стратегию, но и тактические приемы. Однако, на этот раз вместо бессильных лидеров, готовых к путчу генералов и безоружного народа враги натолкнулись на железную волю, спаявшую всех от Фиделя до рядового милисиано: Patria o muerte! – Родина или смерть! Трудовому народу было что защищать. Когда в день начала агрессии Фидель провозгласил революцию социалистической, это не был лозунг – это была констатация реальности.

В чем актуальность опыта Кубинской революции для нас сегодня? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, что нового внесла она в опыт мировой истории.

Впервые социалистическая революция самостоятельно победила в стране, где пролетариат составлял большинство, а масса мелких производителей и средних слоев была непосредственно связана с крупным капиталистическим производством.

Впервые трудовой народ одержал победу над одной из зрелых форм господства империализма над зависимой периферией, имевшей «прототранснациональные» черты.

Впервые социалистическая революция произошла не в связи с мировой войной и не в переплетении с буржуазной революцией.

Впервые левые организации не боролись друг с другом, ибо не представляли антагонистические классовые линии, и смогли вовремя объединиться против общего врага.

Впервые в ходе антиимпериалистической борьбы были изжиты иллюзии по поводу «национальной буржуазии» как прогрессивной и даже революционной силы, способной добиться национальной независимости, демократии, «социально ориентированного хозяйства». Практика показала: ставить под угрозу основы зависимости смертельно опасно для «национальной» буржуазии, ибо тем самым подрываются основы капитализма как такового. Несовместимо с капитализмом и реальное развитие демократии трудящегося большинства, и серьезное изменение приоритетов социальной политики в пользу трудового народа. Поэтому антиимпериалистический патриотизм, демократизм, гуманизм в последовательном выражении логически подводят к социализму. Если революции, направленные против колониализма и иных ранних форм империалистического господства, могли происходить при участии и даже гегемонии буржуазии, то борьба против современного империализма по классовой сущности может быть только пролетарской.

Однако, эта единая сущность не исключает, а предполагает многообразие социальных форм ее проявления и соответственно – путей подхода масс к революции и социализму. Их многообразие – главная объективная причина возникновения внутри пролетарского по классовой сущности революционного движения различных идейно-политических течений. Это многообразие пролетарско-революционного лагеря может стать источником и силы, и слабости – смотря как решается проблема его единства.

Опыт Кубы полностью подтверждает ленинскую концепцию революционной ситуации, ведущим объективным признаком которой выступает наивысшая активность масс. Помимо складывания такой ситуации формирование ее субъективного фактора невозможно. Однако, субъективный фактор начинает формироваться не тогда, когда революционная ситуация достигает пика, – тогда обычно бывает уже поздно, – а в процессе ее складывания, выступая его мощным катализатором. В условиях второй половины ХХ века для победы революции оказалось необходимо к кульминационному моменту революционного кризиса создать основу новой политической и военной организации.

Авангардом нельзя назваться, им можно стать, сумев своевременно уловить объективные возможности, даваемые исторической ситуацией, и выдвинуть верные лозунги в верный момент. При этом надо отдавать себе отчет в том, что «моя» партия не может заменить все другие, что их существование вызывается не одними ошибками, амбициями и т.п. субъективными причинами, а прежде всего объективно действующими социальными факторами. С этими факторами, не зависящими от чьего-либо желания, надо считаться, добиваясь единства на общей классовой основе. Только так может быть сформирована организация, способная не на словах, а на деле быть авангардом современного пролетариата и всего революционного народа. По крайней мере, латиноамериканский опыт второй половины ХХ века приводит к такому выводу. Первой этим путем прошла Куба.

Еще один урок Кубы состоит в том, что международно организованному империализму может противостоять только интернационально организованный класс. Сила кубинского революционного движения, чуждого национальной ограниченности, заключалась в том числе в диалектическом соединении патриотизма и интернационализма. Решающим фактором защиты революции и утверждения социализма явилась революционная решимость и высокая организация народа вместе с поддержкой мирового социализма как главной в то время классовой организации интернационального пролетариата.

Все основные черты Кубинской революции показывают, что она оказалась наиболее зрелой из раннесоциалистических революций. Вобрав в себя революционный опыт ХХ века, она во многом предвосхищает грядущие революции.