Люди «ЗС» / Натан Яковлевич Эйдельман

Отправлялся я в Чернигов по делам совсем не пушкинским. Появились сообщения о попавшем неведомо как в этот город большом архиве Даниила Лукича Мордовцева, довольно популярного в XIX веке автора исторических романов Мордовцев же занимал меня тем, что в 1850-х гг. вел переписку со своим знаменитым земляком Николаем Гавриловичем Чернышевским и таинственно исчезнувшим более ста лет назад «особенным человеком» — Павлом Александровичем Бахметевым*. Где находятся эти письма, было совершенно неизвестно, и я решил, что им негде быть, кроме как в Чернигове ведь из 600 уцелевших писем и других материалов Мордовцева около 500 скопилось в этом древнем украинском городе. Кроме того, из недавно вышедшего справочного двухтомника «Личные архивные фонды в государственных хранилищах СССР» узнаю, что в Черниговском историческом музее представлены сразу три знаменитых пушкинских современника, с которыми великий поэт был близок:

Кондратий Федорович Рылеев,
Василий Андреевич Жуковский,
Петр Андреевич Вяземский.

Но, увы, на каждого — только по одной «архивной единице». «Одна единица» — это не густо (ведь у Мордовцева — пятьсот!)

В лучшем случае — это письмо, а может быть, ресторанный счет или приглашение на бал. К тому же, Рылеев, Жуковский, Вяземский — имена громкие, если что интересное, так, наверное, давно уже опубликовано…

Жители Чернигова думают, что расстояния между их областным архивом и двумя музеями очень велики.

Архив расположился у самого центра, в просторном здании с ампирной колоннадой, в котором просто невозможно не угадать бывшей резиденции губернатора. Из окон видно, как среди черной чащи зимнего парка поднимаются серо белые громады старинных сооружений, среди которых — «патриарх» древнерусских памятников, Спасо-Преображенский собор 1024 года.

Мемориальный музей знаменитого украинского писателя Михаила Михайловича Коцюбинского — в другом конце на тихой улице, среди белых домиков, почти скрытых зимними деревьями и, наверное, совершенно растворяемых летней зеленью.

Если пойти еще дальше, можно увидеть, как вздымается над Десной исполинский Троицкий монастырь.

Но Исторический музей — это совсем не там, а возле стадиона, прямо за густым, глухим лесом, то есть одним из городских парков…

Вот по этому треугольнику я и странствовал, на вершинах же геометрической фигуры — в двух музеях и архиве — меня ожидали толстые описи с большими разграфленными листами, а на листах — названия архивных дел, свидетельствующие о причудливых сочетаниях людских судеб и исторических событий…

Указ императора Павла Петровича от 16 июня 1799 года об объявлении войны. Испании (!).

«Вирша, говоренная великому гетману, князь Григорию Александровичу господину Потемкину от запорожцев в день воскресенья господня 1791 года апреля 14 дня».

Гуго Гроций «Право войны и мира» (на латинском языке, Амстердам, 1746 год. На 344 листах).

Старопечатное сочинение «Анфология, сиречь цветослов или трифолог». На 580 листах.

Дела войсковые, помещичьи, крепостные, монастырские, ученые, поэтические, человеческие…

С Мордовцевым же все идет хорошо: обнаруживается даже его дневник за 1857 год, и я принимаюсь за чтение, ожидая каждую секунду встретить имя Чернышевского или Бахметева.

Читаю и огорчаюсь: автор влюблен в некую Таню и через каждые полстраницы жалуется: «А Таня — не снится да не снится — недобренькая…!» и далее — все о том же и так же: «Таня не снится», «Не снится Таня…» В тот момент, когда я стал свирепо ненавидеть и Таню, и автора, выясняется, что дневник вовсе не Мордовцева, а… одного черниговского чиновника: просто когда-то, много лет назад, в опись вкралась ошибка.

Затем — опять двигаюсь «по треугольнику», листая десятки писем из почты Мордовцева, поступившей в самом конце XIX столетия (но не в середине, как мне бы хотелось), разглядываю довольно мелкие рисунки, читаю стихи, произнесенные на торжественном акте в Саратовской гимназии 18 сентября 1849 года, и более ничего.

Между тем на стол ложатся три «единицы хранения»…

Кондратий Федорович Рылеев 1 июля 1823 года обещает литератору Александру Федоровичу Воейкову прийти «во вторник в 8 часов».

Второе письмо: Вяземский из своего имения Остафьево (под Москвой) пишет Дельвигу в Петербург. Оба — задушевные друзья Пушкина, да и дата письма — весьма интересная: 4 декабря 1825 года (видно, оно попало к Дельвигу не раньше восстания 14 декабря). Вяземский поздравляет Дельвига с женитьбой и много пишет о своих делах. Незадолго перед тем Пушкин прислал ему из Михайловского новые строфы «Онегина». Вяземский обещает Дельвигу: «Отрывки из Онегина спишу и доставлю немедленно. Тетрадь осталась в Москве и потому не могу исполнить тот час Ваше требование».

Что ж, даже такое беглое упоминание о Пушкине — важно.

Может быть, кого-нибудь оно наведет на важный след.

И коротенькая, всего 9 строк, записка:

Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована как есть и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге «Современника», но не потерять этого листка; он должен быть отдан императрице.

И вместо подписи — замысловато исполненная буква «Ж». Ни числа, ни обращения в записке нет: будто один человек зашел в комнату другого и, не застав, положил на стол весьма важную бумагу («Молитву»), прикрепив к ней сопроводительную записочку. Возможно, я и не обратил бы на записку особого внимания, подумаешь: «государь» — очевидно Николай I — хочет, чтобы рукопись какой-то молитвы с рисунком была точно воспроизведена, факсимилирована в журнале.

Но зато в каком журнале! «Современник» — журнал Пушкина, а позже — Некрасова, Белинского, Чернышевского, Добролюбова…

Замечаю на записке несколько слов, написанных неизвестно кем, карандашом, с соблюдением старой орфографии: «Василий Андреевич Жуковский. Дело идет о «Молитве» Ал. Пушкина: «Господи владыка живота моего», напечатанной в «Современнике» по смерти Пушкина».

Записка Жуковского становилась с каждой минутой интереснее, хотя во многом еще была мне непонятна.

Но стоит ли мудрствовать, ломать голову? Возможно, что уже много лет назад в одном из пушкинских сборников, ежегодников или временников (а их выходило и выходит множество) все уже давным-давно объяснено…

В последний раз разглядываю листки Рылеев, Вяземский, Жуковский. На каждом письме, кроме музейных номеров, поставлены еще какие-то: №375, №335, №349.

Василий Иванович Мурашко, заведующий фондами музея, объясняет мне, что это — номера бумаг Черниговской ученой архивной комиссии, которая собирала разнообразные исторические материалы еще задолго до Октября. Тогда же вышло несколько томов — трудов комиссии.

В тот же день я покидал этот тихий и белый городок. Автобус пронесся мимо соборов, обогнул вал с грозно глядящими вдаль старинными пушками и, повинуясь стрелке «на Киев», пустился по 140-километровому пути, который 9 веков назад Владимир Мономах проделывал «с утра до вечерни».

А я все еще и не знал, удачен или неудачен был мой «набег» на Чернигов.

В Москве поступаю просто, справочных изданий по Пушкину — очень много. Ни одно упоминание, отзыв, свидетельство, когда-либо появившееся в печати, здесь не должно быть обойдено Письмо Вяземского, записка Жуковского, несомненно, тоже упомянуты…

Несколько дней пробираюсь сквозь дебри «Пушкинианы». Оказывается, нигде ни слова о записке Жуковского и письме Вяземского! Специалисты мне говорят: «Значит — находка!».

Мне хочется сказать, что такие находки, в общем, — мелочь, что Жуковский и Вяземский сообщают какие-то детали…

Но я вовремя воздерживаюсь, какие мелочи? При чем тут детали?

О человеке, которого рядом нет, можно узнавать по-разному вещи важные — поступил на работу, написал книгу, женился.

Вещи маловажные, стал читать в очках, утром работает в огороде, седой волос появился…

Какие события существеннее?

Для равнодушных — первые. Для любящих — все существенно. Так какие же могут быть «мелочи», если они о Пушкине! Поэтому я не стал говорить о «мелочах», а стал спрашивать, как лучше разобраться в записочке Жуковского.

Что такое «Молитва» Ал. Пушкина»?

Неизвестный владелец записки объясняет: «Молитва «Господи владыка живота моего». Стихотворения с таким названием («Молитва», «Господи владыка ») у Пушкина нет. Однако о чем идет речь — догадаться совсем нетрудно.

Заказываю в Ленинской библиотеке комплект журнала «Современник» за 1837 год Пушкин начал издавать его в 1836, но успел увидеть только четыре тома.

Жуковский пишет: «Это хорошо будет в 1-й книге «Современника». Очевидно, в 1-й по смерти Пушкина, то есть в томе I (V) за 1837 год.

«Современник», книга V, коричневый библиотечный переплет.

Обложка:

Современник
Литературный журнал
издаваемый
Александром Пушкиным
том пятый
Санкт-Петербург
1837

Шрифт крупный, листы толстые, толстая книга, больше половины тома — о только что умершем Пушкине: «Последние минуты Пушкина» — В Жуковского, «Медный всадник, петербургская повесть» — печатается впервые. Запоздавшее последнее пушкинское 19 октября — «Лицейская годовщина 1836».
Едва открываю том, как легко разворачивается длинный лист, исписанный легким почерком Пушкина — факсимиле, то есть воспроизведение подлинной рукописи.

Как видно, приказание императора, переданное через Жуковского (который был воспитателем наследника), исполнено: «Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована»…

На этом же листе, на фоне решетки — молящийся монах Рисунок, написанный, конечно, тем же пером, что и следующий текст:

II.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлегать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыка дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви,
И целомудрия мне в сердце оживи.
22 июля 1836 года.

Написано всего за полгода до гибели, на даче близ столицы, в дни для Пушкина тяжелые и невеселые:

9 июля 1836 года: «Любезный Иван Алексеевич… Крайне расстроенные дела сделали меня несостоятельным… и я принужден у тебя просить еще отсрочки до осени… Я в трауре и не езжу никуда» (незадолго перед тем умерла мать Пушкина).

13 июля: «Здесь у меня голова кругом идет, думаю приехать в Михайловское, как скоро немножко устрою свои дела».

«8 августа 1836 года Взято Пушкиным у Шишкина 7060 руб. под залог шалей, жемчуга и серебра».

Около 13 августа: «Нынче осенью буду в Михайловском, вероятно, в последний раз…»

Август 1836 года. «Тяжело, нечего сказать. И с одной цензурой напляшешься. Каково же зависеть от четырех?»

В это самое время — особенно наглые ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной…

В это самое время Пушкин пишет «Отцы пустынники и жены непорочны » Стихотворение названия не имеет, но в одном из черновиков, где помещен план будущего сборника стихов, оно озаглавлено «Молитва».

Действительно, Пушкин пишет о великопостной молитве, сложенной за 14 веков до того Ефремом Сириным — древним церковным поэтом, проповедником и пустынником. На рисунке — монах из-за решетки молится о чистоте и твердости духа: как бы обращается к божеству и «отцам пустынникам и женам непорочным» с молением, которое Пушкин перекладывает в стихи…

Но что значит римская цифра «II» перед началом стихотворения?

Несколько лет назад интересные мысли об этом высказал известный пушкинист Николай Васильевич Измайлов.

Римскими цифрами Пушкин перенумеровал и некоторые другие из своих стихотворений, написанных примерно в одно время с «Молитвой»

«III» — (Подражание итальянскому)
«IV» — Мирская власть
«VI» — (Из Пиндемонти)

Стихотворения «I» и «V» неизвестны (Н. В. Измайлов думает, что «I» — это «Памятник», а «V» — «Когда за городом, задумчив, я брожу…»).

Давно доказано, что цифры обозначают не хронологический порядок (что после чего написано), а указывают, в какой последовательности эти стихотворения должны были печататься в «Современнике». «Тут не случайный подбор, а глубоко обдуманная сюита», — замечает Н. В. Измайлов.

В самом деле, сколько в пушкинской «Молитве» глубоко личного: грусти, тяжелых предчувствий, борьбы с самим собой. Унылая праздность, празднословие, любоначалие, ожесточение сердца — все это написано про Петербург, двор, свет. Десятью годами раньше, в шестой главе «Онегина», Пушкин писал о том же — только жизнерадостнее — и обращался не к «владыке дней моих», а к «младому вдохновению»:

…Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И, наконец, окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я 
Купаюсь, милые друзья…»

Итальянская легенда — «Как с древа сорвался предатель ученик» (III) должна была поразить воображение читателя картиной совершенно противоположной, нежели в «Отцах пустынниках…»: в стихотворении «II» — сердце возлетает «во области заочны», а тут — повесть о том, как дьявол оживил сорвавшегося с дерева Иуду и «бросил труп живой в гортань геены жадной», где бесы встречают его с радостью, а сатана

Лобзанием своим насквозь прожег уста
В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Но вслед за тем — в IV стихотворении — резкое, неожиданное, злое возвращение на землю — и снова возникают евангельские образы: по сторонам креста, где был распят Христос, стояли

…бледные, две слабые жены,
в неизмеримую печаль погружены.

Теперь же у подножия креста можно видеть

В ружье и кивере двух грозных часовых.

В конце стиха — вопрос:

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не ведено сюда простой народ?

Религиозные размышления Пушкина — сюжет очень сложный.

Всю жизнь над ним тяготеет обвинение в «преступном атеизме». Весной 1824 года он пишет одному из друзей: «Святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма**. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастью более всего правдоподобная».

Письмо прочитала «любопытная власть» и, прочитав, перевела Пушкина из солнечной Одессы в дождливое Михайловское — под духовный надзор.

После возвращения из ссылки начались гонения за богохульную «Гаврилиаду».

Затем митрополит Филарет открыл кампанию против несоответствующих установлениям религии и церкви стихов:

Дар напрасный, дар случайный
Жизнь, зачем ты мне дана?…

Церкви никак не удавалось воспитать поэта — ни митрополитам, ни сельским попам, хотя с последними он ладил лучше.

Дочь тригорского попа Раевского (прозванного за лихой нрав Шкодой) вспоминает о дружбе ее отца с Пушкиным:

«Только вот насчет божественного они с тятенькой не сходились, и много споров у них через это выходило.

Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет. «Разругался я, — говорит, — сегодня с Михайловским барином вот до чего, — ушел, даже не попрощавшись… Книгу он какую-то богопротивную все совал, — так и не взял, осердился!»

А глядишь, двух суток не прошло — Пушкин сам катит на Воронич, в окошко палкой стучит.

«Дома поп? — спрашивает. — Скажи, — говорит, — я мириться приехал…»

Но между тем поэт отнюдь не являлся последовательным материалистом или «афеем»: был суеверен, соблюдал — правда, без особого рвения — церковные обряды, любил читать Евангелие — однако о душе, жизни, смерти, бессмертии готовых, удобных решений не принимал. Искал сам…

В последние годы Пушкин часто думает об уходе, бегстве из столицы. Есть сведения, что он мечтал о ссылке в Михайловское (в случае успешного исхода дуэли):

…Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…

Это — из стихотворения «VI», «Из Пиндемонти».

Но не таковы ли — «Отцы пустынники и жены непорочны», отринувшие «дух праздности унылый», змею любоначалия и празднословия?

Евангельские образы, религиозные раздумья. Но буквально в то же время — 19 октября 1836 года — Пушкин набрасывает письмо Чаадаеву: «Что касается духовенства, оно вне общества, оно еще носит бороду. Его нигде не видно, ни в наших гостиных, ни в литературе… Оно не принадлежит к хорошему обществу. Оно не хочет быть народом. Наши государи сочли удобным оставить его там, где они его нашли. Точно у евнухов — у него одна только страсть к власти. Поэтому его боятся… Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам, к счастью…»

«Спустя три четверти часа после кончины (во все это время я не отходил от мертвого, мне хотелось вглядеться в прекрасное лицо его), тело вынесли в ближайшую горницу; а я, исполняя повеление государя императора, запечатал кабинет своей печатью», — так писал Жуковский отцу Пушкина через две недели.

Царь приказал Жуковскому отобрать из бумаг Пушкина «наиболее существенное», а прочее — «уничтожить». Василий Андреевич читал, готовил на представление императору то, что могло «понравиться», откладывал подальше все, отдающее «крамолой и безбожием» Он действовал из самых лучших побуждений… Пушкина любил.

«Прах Пушкина принял последнее целование родных и друзей. В. А. Жуковский обнял бездыханное тело его и долго держал его безмолвно на груди своей».

«Д. В. Дашков передавал Вяземскому, что государь сказал ему: «Какой чудак Жуковский! Пристает ко мне, чтоб я семье Пушкина назначил такую же пенсию, как семье Карамзина. Он не хочет сообразить, что Карамзин человек почти святой, а какова была жизнь Пушкина?» (Из воспоминаний).

Но, всячески пытаясь «спасти дело», Жуковский из этих же самых добрых побуждении основательно портил — менял строки и даже целые строфы пушкинских стихов.

«Религиозный цикл», казалось, должен был потрафить императору. И вот — судьба этих стихов.

«IV» — «Мирская власть» — увидела свет через 20 лет в запретном, революционном альманахе Герцена «Полярная Звезда»;

«VI» — «Из Пиндемонти» — также прождало 20 лет, чтобы появиться с цензурными купюрами…

Мы еще многого не знаем — о том, что говорилось, писалось, сплетничалось и делалось в дни смерти и похорон Пушкина, когда вокруг его гроба распускалось «празднословие и осужденье», множились «слухи и мненья».

Недавно М. Яшин — художник и энтузиаст-пушкинист — опубликовал в ленинградском журнале «Звезда» большую статью, довольно интересную, хотя и спорную.

Он обнаружил или, по крайней мере, затронул интриги вокруг Пушкина, еще неизвестные или едва известные; между прочим, оказалось, что в день отпевания тела Николай фактически привел войска в боевую готовность…

Несколько лет назад сотрудник Министерства иностранных дел СССР Михаил Петрович Соколов открыл в Веймаре (ГДР) неизвестную переписку Николая I со своей немецкой родней.
4 февраля 1837 года (через 6 дней после смерти Пушкина) царь писал сестре Марии Павловне — великой герцогине Саксен-Веймарской***.

«Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого Пушкина… По крайней мере он умер христианином».

Мысленно соединяю известные факты, заполняя «пустоты» предположениями. Итак, «пресловутый Пушкин умер христианином». Все те же попытки — Пушкина приручить, обуздать, ввести в рамки… Попытки, начавшиеся с той первой встречи Николая I с поэтом — в Кремлевском дворце осенью 1826 года, когда царь объявил: «Довольно ты подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы больше ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором».

И вот — Пушкина уж нет, а приручение, обуздывание — все продолжается…

Царю нужен «Пушкин-христианин». Но это требует доказательств.

И тут Жуковский приносит стихи «Отцы пустынники и жены непорочны…» Императрица восхищена и растрогана религиозными размышлениями поэта — и желает оставить автограф «на память». Николай находит опубликование этого стихотворения «полезным» (так же, как запрещение «IV», «VI» и других). Но у публики могут возникнуть сомнения — помилуйте, Пушкин — и «великопостная молитва»?!

И умерший поэт удостаивается чести, о которой и не помышлял при жизни: в «Современнике» будет воспроизведено факсимиле, подлинник его стихотворения — дабы не было никаких сомнений.

Жуковский, узнав о монаршей воле, сообщает ее в редакцию журнала и передает листок с рисунком и текстом стихотворения («Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована, как есть и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге «Современника»). Затем художник изготовляет факсимиле и — царь Николай становится первым публикатором подлинных пушкинских рукописей! «Обращение» поэта должны засвидетельствовать солидные документы.

Мало того, от редакции «Современника» требуют подлинник «не потерять, он должен быть отдан императрице».

В одной из статей пушкиниста Модеста Гофмана, вышедшей более 40 лет назад, нахожу: «Подлинник стихотворения «Молитва» неизвестен, но об авторстве можно судить по воспроизведению этого подлинника в журнале «Современник».

Продолжение этой истории нахожу в маленькой книжечке «Рукописи Пушкина в собрании Государственной публичной библиотеки в Ленинграде», составил Л. Б. Модзалевский, Ленинград, 1929 г.

На странице 15 вижу «II. Отцы пустынники и жены непорочны. 22/VII.1836 года… Жандармская пометка «9». Рукой В. Ф. Одоевского (?) красными чернилами № 32 (из собрания В. Ф. Одоевского, 1869 г.). На л 1 (об,) — фигура монаха на фоне окна с решеткой».

В этих строчках — почти вся история стихотворения: и цифра «II», и дата, и рисунок, и жандармский номер, проставленный при изъятии бумаг; и последующая судьба… Оказывается, листок «задержался» в бумагах В. Ф. Одоевского, который как раз в 1837 году вместе с Жуковским, Вяземским и Плетневым занимался изданием осиротевшего «Современника». Видимо, записка Жуковского и «Молитва» попали к Одоевскому, а тот припрятал подлинник: «потерял», либо просто не отдал, а императрица забыла…

В бумагах Одоевского — уже в 20-е годы нашего столетия — автограф и был обнаружен.

А после всего этого оказалось, что открытия, собственно, и не было…

Редкостные томики «Трудов Черниговской ученой архивной комиссии» в Ленинской библиотеке нашлись, но я принялся за них позже — для того, чтобы выяснить только одно обстоятельство: почему в этих трудах записка Жуковского и другие любопытные материалы не были в свое время опубликованы? Ведь в противном случае они были бы учтены в одном из сотен томов «Пушкинианы».

И вот-во втором выпуске трудов, за 1899 год, нахожу сообщение о том, что комиссия приобрела у вдовы этнографа и коллекционера Н. М. Белозерского около 60 различных исторических документов, полученных им от некоего Матвея Герасимовича Бреусова; Бреусов же приобрел эти бумаги у чиновника министерства внутренних дел Николая Константиновича Мавроди. Последний, оказывается, был дружен с Дельвигом, знал и других людей, близких к Пушкину, и не упускал случая пополнить свою рукописную коллекцию.

В том же выпуске приводятся тексты наиболее замечательных документов из этого собрания, и здесь — среди напечатанных очень мелким шрифтом бумаг Екатерины II, Аракчеева, графа Воронцова и пр. — встречаю и «мои» записочки: Рылеева, Вяземского, Жуковского…

Даже всевидящее око пушкинистов не обнаружило их здесь — в редком провинциальном издании — и любопытная находка, напечатанная в конце прошлого века, оказалась «хорошо забытой».

Вполне современное явление — избыток информации…
Ну что ж, хорошо забытое — хорошо и вспомнить!

Вот, собственно, и вся история о короткой — 9 строк — записке В. А. Жуковского. Еще одна грустная подробность о жизни и смерти Пушкина, сохранившаяся в старинном украинском городке…

* См. очерк «Иду по следу» — «Знание — сила», 1962 г., №12.

** Т. е. атеизма.

***Это и другие письма опубликовали во «Временнике Пушкинской комиссии» за 1962 год Е. В. Муза и Д. В. Сеземан.