Вглядываясь в античное наследие: Цицерон и европейская культура
Мэри Бирд

 получить по E-mail
 версия для печати

Anthony Everitt. Cicero: A Turbulent Life. - John Murray, 2001, 346 pp.

Марк Туллий Цицерон, самый знаменитый римский оратор, выступавший в защиту республиканских свобод и яростно критиковавший диктатуру, был убит 7 декабря 43 года до н.э. Он пал от рук сторонников Марка Антония, одного из членов правящей военной хунты и главного объекта нападок Цицерона в его "филиппиках" - четырнадцати блестящих речах, названных по образцу почти столь же язвительных речей Демосфена, которые были написаны тремя столетиями раньше и направлены против Филиппа Македонского. Травля Цицерона была похожа на хорошо продуманную игру, временами напоминавшую игру в кошки-мышки, и зачастую он просто не знал, что предпринять: то ли скрываться на своей вилле, каждую минуту ожидая неотвратимого стука в ворота, то ли срочно спасаться бегством на корабле. В итоге убийцы настигли свою жертву как раз на пути к морю: вытащив Цицерона из дорожных носилок, они перерезали ему горло. Отрубленную голову и кисти рук Цицерона доставили Антонию и его жене Фульвии в качестве доказательства, что поручение исполнено. Когда ужасный груз прибыл во дворец, Антоний велел выставить останки для всеобщего обозрения на Форуме, на том самом месте, где еще совсем недавно Цицерон метал в него громы и молнии, - однако перед этим, если верить историкам, Фульвия положила голову своего врага на колени, вынула из волос шпильку и, разжав челюсти мертвеца, несколько раз проколола насквозь его язык.

Возможность лишиться головы и подвергнуться посмертным надругательствам была чем-то вроде неизбежного профессионального риска для выдающихся политических деятелей периода римских гражданских войн, который растянулся на долгие годы и завершился убийством Юлия Цезаря. Согласно преданию, в начале I века до н.э. Гай Марий во время учиненной им резни украсил свой обеденный стол головой деда Антония. Отрубленная голова двоюродного брата Цицерона (по словам последнего, "еще живая и дышащая") была поднесена диктатору Сулле. Еще более барочный эпизод: голова незадачливого военачальника Марка Красса, чьи войска были разгромлены в битве с парфянами в 53 году до н.э. - этот разгром считается одним из самых страшных поражений в истории военных кампаний Рима, - служила элементом реквизита во время представления "Вакханок" Еврипида при парфянском дворе. (Энтони Эверит в своем пересказе этой истории несколько облагораживает события, упоминая лишь "череп" Красса.) Некоторые знатные римляне усматривали не слишком приятную связь между характерным типом скульптурных бюстов, украшавших их родовые особняки, и судьбой людей, послуживших для них моделями. Колоссальный скульптурный портрет Помпея Великого, который был торжественно пронесен по Риму в 61 году до н.э., в свое время был воспринят как мрачное предзнаменование. Помпей был обезглавлен в Египте в сентябре 49 года, а его голова "заспиртована" (в данном случае Эверит не особенно стесняется в выборе выражений): ее сохранили для того, чтобы предъявить Юлию Цезарю, когда тот спустя несколько месяцев прибыл в Александрию.

Рассказ о Фульвии, глумящейся над отрезанной головой Цицерона, содержит особый подтекст: не все здесь объясняется садизмом, свойственным римской политической жизни. Первый муж Фульвии, напыщенный демагог Публий Клодий, был, как и Антоний, заклятым врагом Цицерона: в свое время он вынудил великого оратора отправиться в изгнание и вскоре после этого был убит одним из его сторонников. Теперь Фульвии представилась возможность насладиться чисто женским мщением. Пронзая язык мертвого Цицерона шпилькой для волос, она символически лишала его способности, обеспечивавшей мужчинам - и прежде всего Цицерону - ведущую роль в политическом процессе. Знаменательно и то, что орудием в данном случае было обычное женское украшение.

Чудовищные обстоятельства убийства Цицерона и надругательства над его телом впоследствии приобрели ореол литературного и культурного мифа. Смерть Цицерона стала распространенным сюжетом для упражнений римских школьников и для речей знаменитых ораторов, услаждавших своим искусством гостей во время послеобеденного отдыха. Как известно, обучающиеся красноречию должны были сочинять речи на заданные темы, давая советы мифологическим и историческим героям или участвуя в воображаемом судебном разборе громких преступлений прошлого: "защитите Ромула от обвинения в убийстве Рема", "посоветуйте Агамемнону, приносить или не приносить в жертву Ифигению", "должен ли был Александр Великий, пренебрегая дурными приметами, вступать в Вавилон?". Два наиболее распространенных сюжета такого рода, на которых оттачивали мастерство и бесчисленные римские школьники, и опытные ораторы, формулировались так: "посоветуйте Цицерону, следует ли ему просить прощения у Антония, чтобы спасти свою жизнь"; "если бы Антоний, даруя Цицерону жизнь, потребовал от него взамен сжечь все свои сочинения, следовало ли ему соглашаться?". Просвещенные граждане Римской империи подробно обсуждали эти проблемы, при этом с безошибочной точностью противопоставляя одного из наиболее блестящих приверженцев старого республиканского порядка человеку, который, по общему мнению, воплощал все худшее, что есть в диктатуре: на одной чаше весов лежала общественная значимость литературного слова, на другой - грубая сила бездушного убийцы. Примечательно и другое: почти все римские писатели были убеждены, что Цицерон умер героической смертью. Когда речь шла о других эпизодах жизни знаменитого оратора, ему могли предъявлять обвинения в эгоизме, непоследовательности и трусости, но все единодушно признавали, что перед смертью Цицерон вел себя блестяще: выставив голову из паланкина и обнажив шею, он (как и подобает герою) хладнокровно попросил убийцу сделать свое дело на совесть.

В остальном политическая и писательская деятельность Цицерона оценивалась очень по-разному. Некоторые историки видели в нем талантливого оратора, неустанно отстаивавшего традиционные политические ценности в тяжелые времена, когда Рим все глубже погружался в трясину гражданской войны, приведшей в конечном счете к установлению диктатуры. Другие осуждали его за то, что в сложных условиях революционных перемен он не смог предложить обществу ничего, кроме бессодержательных лозунгов ("достоинство досуга", "согласие сословий"). В XIX веке, размышляя над склонностью Цицерона то и дело менять покровителей (отчего он в конце концов и превратился в марионетку диктаторов, которых призывал ненавидеть), Теодор Моммзен назвал его "недальновидным эгоистом". Энтони Эверит в своей книге, напротив, представляет Цицерона здравомыслящим прагматиком, восхваляя его "разумный и гибкий консерватизм". Для ученых эпохи Просвещения философские трактаты Цицерона стали настоящим светочем рационализма. В удивительной истории, рассказанной Вольтером, римские послы, прибывшие ко двору китайского императора, завоевывают расположение скептически настроенного монарха только после того, как читают ему перевод диалога Цицерона "О дивинации" (в котором проводится строгое различие между практиками авгуров, оракулов и гадателей). Перевод трактата "Об обязанностях", получивший название "Туллиевы обязанности", служил в XVII веке пособием по этике для английских дворян. Однако с усилением грекофильских тенденций в гуманитарном знании преклонение перед Цицероном пошло на убыль: на протяжении большей части XIX и всего XX века в его философии видели лишь вторичный компендий ранней греческой мысли, в котором если и можно найти что-то ценное, так это упоминания несохранившихся сочинений греков. Даже Эверит, воздающий должное своему герою при всяком удобном случае, оценивая философское дарование Цицерона, называет его лишь "гениальным популяризатором" и считает не оригинальным мыслителем, а "искушенным" компилятором.

Один из эпизодов карьеры Цицерона неизменно вызывал жаркие споры: речь идет о раскрытии так называемого заговора Катилины. Это был звездный час Цицерона. В дальнейшем он никогда не забывал напомнить римлянам, что в 63 году в одиночку спас государство от гибели. И даже попытался увековечить свой подвиг в трехтомной эпической поэме "О консульской власти". Сохранились лишь фрагменты этого сочинения, и в настоящее время оно известно главным образом благодаря одной из уцелевших строк, которую в Средние века часто упоминали среди худших образцов латинского виршеписания ("O fortunatam natam me consule Romam" - неуклюжая игра звуками, что-то вроде "О счастливый город Рим, гордый консульством моим"). Неудивительно, что начиная еще с античности существовали самые разные точки зрения относительно того, были ли у римлян основания испытывать по отношению к Цицерону столь большую признательность.

Луций Сергий Катилина был молодым аристократом: подобно многим людям его круга он глубоко погряз в долгах и, кроме того, был раздосадован тем, что его попытка занять высокую политическую должность вопреки всем ожиданиям кончилась неудачей. В конце лета 63 года Цицерону окольными путями удалось получить точные сведения, что Катилина готовит восстание, причем в планы заговорщиков входит поджог города и - сущий кошмар с точки зрения римских консерваторов - полная отмена всех существующих долгов. Как и полагалось ему по должности консула, Цицерон известил об этом сенат, который тут же объявил чрезвычайное положение. В начале ноября, едва оправясь, как он уверял, после сорвавшегося покушения на собственную жизнь и вооружившись новыми ужасающими доказательствами вины Катилины, Цицерон изобличил своего врага в сенате и добился, чтобы тот выехал из города в Этрурию, где уже давно находились его вооруженные сторонники. Для подавления мятежа туда направили войсковой легион, и в начале следующего года Катилина был убит в одном из сражений; остальные заговорщики были арестованы и после ожесточенных прений в сенате приговорены - без суда, на основании одного лишь постановления о чрезвычайном положении - к смертной казни. По преданию, торжествующий Цицерон прокричал толпе, собравшейся на Форуме: "vixere" (буквально: "отжили", "их больше нет в живых").

Участь этих заключенных сразу же стала одним из самых знаменитых судебных казусов и породила острейшую политическую дискуссию о сути чрезвычайного положения (не раз возобновлявшуюся в более поздние времена и при других государственных режимах). В каких обстоятельствах следует объявлять чрезвычайное положение? Чему именно служит закон военного времени - только предотвращению террористического акта, или же высшее постановление сената (если использовать римскую формулу) предоставляет государственной власти полную свободу действий? Насколько легитимной можно считать временную отмену конституционным правительством конституционных прав народа? В рассматриваемом нами случае попиралось фундаментальное право римских граждан на судебное расследование их дела (это признал даже Юлий Цезарь, когда - характерный и яркий штрих - выступил в сенате с предложением подвергнуть преступников беспрецедентному наказанию: пожизненному лишению свободы). Какими бы пышными речами ни обосновывал свои действия Цицерон, сколько бы ни ссылался на полномочия, предоставляемые ему чрезвычайным положением, его действия по отношению к заговорщикам были продиктованы войной на уничтожение, - что и привело к известным последствиям спустя четыре года, когда Публий Клодий вынудил Цицерона отправиться во временное изгнание, предъявив ему обвинение в том, что он казнил римских граждан без суда и следствия. Пока бывший консул влачил унылое существование в Северной Греции, Клодий пошел еще дальше: он разрушил дом Цицерона в Риме и построил на его месте храм богини Либертас.

Роль Цицерона в раскрытии заговора Катилины вызывает и другие вопросы. Многие историки новейшего периода и, очевидно, некоторые скептически настроенные современники задумывались над тем, насколько велика в действительности была угроза для государства, исходившая от Катилины. Не стоит забывать, что Цицерон сделал свою политическую карьеру сам, без посторонней помощи. Он не располагал прочными связями в аристократической среде, и его положение в верхних слоях римской элиты, среди тех, кто возводил свой род непосредственно к временам Ромула (или даже, как Юлий Цезарь, к Энею и самой богине Венере), было весьма шатким. Чтобы упрочить свои позиции, ему необходимо было произвести сенсацию, причем именно в то время, когда он занимал должность консула. Наилучший эффект произвела бы, по-видимому, громкая военная победа над варварами, угрожающими Риму; за отсутствием же таковой (заметим, что Цицерон был далек от военных дел) нужно было "спасти государство" каким-то другим способом. Сегодня трудно удержаться от предположения, что на самом деле заговор Катилины был "бурей в стакане воды" или просто плодом воображения Цицерона. Сам Катилина мог быть как дальновидным радикалом (не исключено, что отмена всех долгов была именно той мерой, в которой Рим действительно нуждался в 63 году до н.э.), так и беспринципным террористом. Теперь об этом трудно судить. Но весьма вероятно, что к насильственным действиям его подтолкнуло провоцирующее поведение Цицерона, желавшего прославиться в глазах соотечественников. Иначе говоря, "заговор" Катилины может служить одним из первых примеров классической дилеммы: действительно ли "красные" сидели под кроватью или всю эту историю выдумали консерваторы?

Сюжет "Цицерон - Катилина" вызывал интерес не только у историков. По меньшей мере на протяжении четырех последних веков к противоречивой истории заговора Катилины неоднократно обращались драматурги, романисты, поэты, художники и кинорежиссеры, создавая либо героические саги о благородном государственном муже, спасающем отечество от гибели, либо романтические трагедии о непонятом современниками визионере, которого сгубили силы реакции. Бен Джонсон в пьесе "Катилина", написанной спустя несколько лет после Порохового заговора, рисует портрет своего антигероя в мрачных тонах, представляя его как насильника, кровосмесителя и убийцу: Харон в джонсоновской Преисподней вынужден просить целую флотилию, чтобы переправить жертв Катилины через Стикс. Впрочем, Цицерон в этой пьесе оказался скучнейшим занудой - до такой степени невыносимым, что во время первого представления многие зрители не смогли досидеть до конца его гневной речи, произнесенной в сенате, и покинули зал. В корне отличается от трагедии Джонсона первая пьеса Ибсена "Катилина", опубликованная под псевдонимом в 1850 году. Цицерон здесь практически не принимает участия в действии: он вообще не появляется на сцене, а его имя упоминается считанные разы. Зато Катилину Ибсен, явно находящийся под впечатлением революционных событий 1848 года, изображает как харизматического лидера, бесстрашно бросающего вызов растленному миру, - лишь затем, чтобы умереть в последней сцене, совершив двойное самоубийство вместе со своей благородной супругой. В ХХ веке интерпретации того же сюжета появлялись в еще больших количествах - начиная c причудливой истории отношений Катилины с сестрой Публия Клодия, рассказанной У.Дж. Харди ("Обрати реку вспять", 1938), и кончая загадочным образом героя-гомосексуалиста, созданным Стивеном Сейлором ("Тайна Катилины", 1993). Скоро мы увидим "Мегалополис" Фрэнсиса Форда Копполы, в котором, если верить рекламе, тема заговора Катилины соединится с футуристической утопией, изображающей Нью-Йорк будущего. Не совсем ясно, однако, как именно будет осуществлен этот синтез.

Нетрудно догадаться, почему противоборство Цицерона и Катилины привлекает художников больше, чем другие эпизоды римской истории. Это объясняется, прежде всего, тем простым обстоятельством, что тексты обличительных речей Цицерона сохранились и дошли до наших дней. Не подлежит сомнению, что знаменитый оратор составлял их заранее, еще до выступления перед публикой, тщательно совершенствуя стиль и украшая текст блестящими остротами, которые могли бы выскользнуть из его памяти во время произнесения речи. Во всяком случае, речь, известная ныне как "In Catilinam I" (первая речь против Катилины), по-видимому, с максимальной точностью соответствует тому, что было произнесено в сенате, когда Цицерон вынудил Катилину покинуть Рим в ноябре 63 года. В последующей истории культуры эти слова оставили почти столь же заметный след, как и сам заговор Катилины, - особенно предложение, которым начинается речь: "Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?"¹ Судя по всему, они являются наиболее известной латинской цитатой после "Arma virumque cano..."² и по-прежнему широко используются, пародируются и перефразируются, причем характер цитирования обнажает их первоначальный смысл.

Это знаменитое начало цицероновской речи было широко известно уже в античности. Школьники, которым предлагалось в качестве упражнения дать совет Цицерону, просить или не просить прощения у Антония, почти наверняка самым тщательным образом штудировали этот классический образец римского ораторского искусства и, скорее всего, заучивали речь наизусть. То же самое должны были делать и лучшие ученики во всех западных школах - начиная с эпохи Возрождения и вплоть до середины XX века. Отсюда, кстати, и популярность другой знаменитой фразы, встречающейся в первом абзаце той же самой речи: "O tempora, o mores". Начальная строка речи против Катилины часто цитируется даже сегодня - и по-латыни, и в переводе на современные языки. Это особенно поражает, если учесть, что в действительности ораторское наследие Цицерона внимательно изучает лишь ничтожная доля школьников и студентов. Возможно, это отчасти связано с тем обстоятельством, что уже давно, начиная с XVIII века, первые абзацы речи против Катилины использовались типографскими наборщиками как текст для пробных оттисков (а сейчас используются с этой же целью на веб-страницах). Подобная практика, конечно, способствовала тому, что слова Цицерона отложились в культурном подсознании, однако вряд ли можно объяснить их широкую популярность только этим.

И сейчас в любой стране, от Африки до Америки, политики могут с успехом использовать слова Цицерона, - стоит лишь подставить в классическую формулу вместо "Катилины" имя своего противника. "До каких пор, Кабила, вы будете злоупотреблять нашим терпением?" - такой вопрос задал в этом году один из членов конголезской оппозиции новому президенту. "До каких пор, Хосе Мария Аснар, вы будете злоупотреблять нашим терпением?" - спрашивал автор редакционной статьи в "Эль Паис", опубликованной в августе 1999 года. В статье критиковался испанский премьер-министр, не соглашавшийся выдать Пиночета правосудию. "Quo usque tandem abutere CRUESP patientia nostra?" - скандировали бастующие сотрудники бразильских государственных университетов в прошлом году, обращаясь к Совету ректоров (CRUESP). Вне политической сферы эта фраза также обнаружила свою удивительную живучесть. Недавно ее употребила в своей нашумевшей статье Камилла Палья³, заменив имя Катилины именем Мишеля Фуко. А в последние дни Второй мировой войны один безутешный влюбленный (Уолтер Прюд), которого призыв на военную службу разлучил с новой женой (Агнес де Миль), писал: "До каких пор, о Гитлер, ты будешь попирать нашу половую жизнь!" Ирония заключается в том, что политическая направленность этого крылатого выражения, отделившегося от изначального контекста, по мере употребления последовательно искажалась. Став неотъемлемой частью современного политического жаргона, слова Цицерона полностью изменили свою функцию: если когда-то они заключали в себе угрозу, которую защитник существующего государственного строя обрушивал на диссидента, то теперь их почти всегда употребляют в обратной ситуации - как вызов, который диссидент бросает государственному строю. Катилина на том свете может только усмехнуться.

Значительная часть литературного наследия Цицерона - не только речи и философские сочинения, но также риторические трактаты и сотни писем - дошла до наших дней, что, естественно, привлекает внимание писателей-биографов. За последние две тысячи лет предпринимались многочисленные попытки написать полную или частичную историю его жизни. Цицерон и сам пытался (безуспешно) побудить одного известного ученого⁴ описать историю его консульства, изгнания и триумфального возвращения в Рим. Сразу же после его смерти сочинение о заговоре Катилины, до сих пор не утратившее своего значения, написал Саллюстий, использовав это событие как иллюстрацию нравственной деградации Рима в последние годы республики. Вне всякого сомненья, Цицерону больше пришлась бы по вкусу биография, которую составил в то же время его раб и секретарь Тирон, приложивший к ней еще и собрание шуток своего патрона. Ни биография, ни приложение не сохранились, но, очевидно, именно они легли в основу уцелевшей биографии, созданной во втором веке Плутархом (она содержит довольно много так называемых "шуток" Цицерона, нисколько не смешных). Эстафету подхватили современные писатели: в последнее время только в Англии в среднем каждые пять лет издается новое жизнеописание Цицерона, причем всякий раз авторы уверяют, что хотят посмотреть на события свежим взглядом, добавить нечто новое к биографической традиции, которая выглядит и без того достаточно богатой.

Эверит формулирует свои намерения достаточно четко: он хочет "реабилитировать" Цицерона, ответив тем, кто недооценивает его политическую проницательность. Пусть, пишет Эверит, Цицерон был не таким искусным политиком, как Юлий Цезарь, зато "он имел ясные цели и вплотную приблизился к ним; ему просто не хватило везения". Несмотря на несколько грубых ошибок в написании латинских слов (зачем вообще их употреблять, если ни вы сами, ни ваш издатель не в состоянии делать это правильно?), в целом события изложены точно и аккуратно; автор подкупает своим увлеченным отношением к предмету и знанием деталей повседневной жизни Рима на закате республики. В то же время, как и большинство других современных биографий Цицерона, книга Эверита оставляет чувство разочарования. Привычная концепция "возвращения к первоисточникам", которую избрал автор, ограничивает его повествование рамками биографических и культурных сведений, содержащихся в единственном уцелевшем древнем жизнеописании. Именно поэтому, простодушно вторя Плутарху, он утверждает, будто мать Цицерона при его рождении "почти не испытывала страданий", - в то время как это просто стереотип древней литературной традиции, употреблявшийся при описании рождения необычного младенца. Кроме того, этот подход постоянно ставит Эверита перед необходимостью с немалыми мучениями заполнять лакуны в античном материале, для чего ему приходится интерпретировать на новый лад известные высказывания самого Цицерона. Например, письма Цицерона из изгнания призваны продемонстрировать, что он пережил "внутренний переворот", а из того факта, что у него было много имений, мы должны заключить, что "Цицерон, скупая дома, получал огромное удовольствие" (как если бы он только и делал, что просматривал с карандашом в руках колонки недвижимости в местной газете). В итоге книга почти неизбежно становится лоскутным изделием, в котором фрагменты древних текстов сшиты нитками здравого смысла, догадок и откровенных домыслов.

Остается только сожалеть об этом. В общем-то, нам не так уж нужна еще одна "надежная" биография Цицерона - подобных сочинений предостаточно. Более актуальной выглядела бы другая биография, автор которой попытался бы разобраться в том, как именно за последние две тысячи лет конструировалось и реконструировалось описание жизни Цицерона; как мы постепенно научились смотреть на Цицерона глазами Джонсона, Вольтера, Ибсена и других писателей; какое культурное содержание (и почему) мы до сих пор связываем с образом велеречивого консерватора, жившего в первом веке до нашей эры, и с его чеканными формулами. Почему, короче говоря, Цицерон продолжает существовать и в XXI веке? На каких основаниях? Quo usque tandem?

London Review of Books, August 23, 2001

ИФ-библиография:

поставить закладку

предыдущая	в начало	следующая