ВАЛЕНТИН АСМУС

О ВЕЛИКОМ ПЛЕНЕНИИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

От публикатора:

Асмус Валентин Фердинандович (1894-1975) – русский философ, литературовед, педагог – был одним из образованнейших людей своего времени. Он увлекался и астрономией. Его отличительными чертами были высокий профессионализм и преданность творчеству.

В. Ф. Асмус родился в Киеве, в 1919 г. окончил историко-филологический факультет Киевского университета. После окончания университета начал читать курсы философии и эстетики в высших учебных заведениях Киева и Москвы. С 1939 г. и до конца своей жизни Асмус был профессором МГУ. В 1940 г. он защитил докторскую диссертацию «Эстетика классической Греции». Валентин Фердинандович исследовал различные периоды истории философии (Древняя Греция, эпоха Декарта, немецкий классический идеализм и др.), развитие домарксовой эстетической мысли (античность, Кант, Шиллер, Гёте, немецкий романтизм). Философскому просвещению и образованию в России до сих пор служат учебники Асмуса «Античные мыслители об искусстве. Хрестоматия» (2 изд., М., 1938), «Логика» (М., 1947). За участие в создании коллективного труда «История философии» (1941) Валентину Фердинандовичу в 1943 г. была присуждена Государственная премия СССР.

Много внимания уделял В. Ф. Асмус исследованию эстетических воззрений и литературного творчества западных и русских писателей. Им написаны такие работы (цитируется по КЛЭ): Гёте в «Разговорах» Эккермана» в кн.: Эккерман И. П., Разговоры с Гёте... (М., 1934); Философия и эстетика русского символизма («Лит. наследство», 1937, Т.27-28); Война в романе Льва Толстого «Война и мир» («Знамя», 1938, № 9); Круг идей Лермонтова («Лит. наследство», 1941, Т.43-44), «Горе от ума» как эстетическая проблема («Лит. наследство», 1946, Т. 47-48); Пушкин и теория реализма («Русская литература», 1958, № 3) и др.

Некоторые свои работы Асмус посвятил советскому искусству – проблемам традиций и новаторства, драматургии и театру и т.п.

В отношениях с коллегами, друзьями, учениками Валентин Фердинандович был безупречно интеллигентен. Его характеризовала личная честность. В.Асмус был одним из многолетних друзей Бориса Пастернака. Знаменитое стихотворение «Лето» (1930) было посвящено первой жене Асмуса Ирине Сергеевне. Асмусу принадлежит предисловие к сборнику «Пастернак об искусстве», который вышел в 1990 году.

В дни предсмертной болезни опального (из-за публикации за рубежом романа «Доктор Живаго») Пастернака, в мае 1960 года, когда поэта окружало трусливое человеческое отчуждение, преданный Валентин Фердинандович заходил к другу по несколько раз в день. Именно Асмус открыл спонтанный митинг на могиле Бориса Леонидовича в Переделкино в день похорон поэта. Корней Чуковский справедливо отметил, что Асмус оказался единственным из профессоров и писателей, кто выступил на могиле. За это Асмуса пригласили в «некое учреждение, КГБ», где интересовались, правда ли, что он назвал Пастернака в день прощания «великим поэтом» – и он ответил: «Правда».

В Краткой Литературной Энциклопедии (откуда редколлегия «Побережья» почерпнула сведения о трудах В. Ф. Асмуса-учёного), есть такая о нём строчка: «Начал печататься в 1924». Между тем, опытный киевовед М. А. Рыбаков, работая с газетной периодикой первых десятилетий ХХ ст., обнаружил в киевском журнале «Жизнь» статью Валентина Асмуса «О великом пленении русской культуры», написанную в августе 1919 (См.: Жизнь (Киев), 1919. – № 2. – 8-14. 09. – С. 4-8). Эта статья даёт представление о ранней интеллектуальной зрелости и прозорливости 25-тилетнего выпускника университета и о мыслях, которые не должны были стать известными ни в советском университете, ни, тем более, в «неких учреждениях». Этим, очевидно, и объясняется дата начала публикаций В. Ф. Асмуса (на шесть лет позднее), определённая, по видимому, им самим в списке научных трудов, подаваемых регулярно каждым научным сотрудником советских исследовательских институтов и вузов.

Предлагаем вниманию читателей эту интересную культурологическую находку.

Ирина Панченко

Душа наша яко птица изабавися от сети ловящих: сеть сокрушися, и мы избавлени быхом.

Псалтырь

О жертвы мысли безрассудной!

Тютчев

Geheimnisvoll am lichten

Tag

Lasst sich Natur des Schlei

erst nicht berauben,

Und was sie deinem Geist

nicht oifenbaren mag,

Das zwingst du ihr nicht

ab mit Hebeln bnd

mit Schrauben.

Goethe

Таинственно при свете дня,

С Природой девственно впадает

Сокрытой истины покров,

Чей смысл нежен и суров.

Твой слабый дух не в состояньи,

Ни этот скрытый смысл понять,

Ни рычагами, ни винтами,

Завесу тайны приподнять.

Гёте

Пер. с нем. В. Розенталя

История человеческих обольщений давно уже знает попытки понять всё движение и развитие духовной культуры, как результат слепого, механистического взаимодействия материальных сил. Великие науки современности: физика, механика и химия охотно распространяют на всю действительность, в виде «рабочей гипотезы», условное допущение, согласно которому всё, что происходит в окружающем нас мире, может быть рассматриваемо исключительно с материальной стороны, как будто бы кроме материальных процессов ничего более и не существовало. В этом методологическом самоограничении естествознания – источник его великих успехов, а также той точности выводов, которая так неотразимо пленяет человеческий ум, нашу логику твёрдых вещей, по выражению Бергсона.

Однако механический аспект мироздания очень быстро стал расширяться и далеко вышел из пределов скромного условного самоограничения. Уже физицизм ХVII столетия, зачарованный успехами новой науки, стал явственно грезить о всеобъемлющем механистическом миросозерцании, которое должно было, под углом единой идеи, постичь и космос и мир человеческой культуры. Естествознание ХIХ века пошло в этом направлении ещё дальше. Материалистический монизм (1) новейшей эпохи со всей надменностью догматического самоутверждения предъявил свои права на исчерпывающее истолкование всей мировой действительности, во всём роскошном цветении её красок, во всём «движении, блеске жизни дольной». Пред ним возник неотразимый соблазн – распространить свою власть на весь космос и весь генезис космоса, понять всю неисследимую драму бытия, как пассивное отображение в некой – над миром вещей простёртой – плоскости тех же самых слепых механистических движений материальных сил, на которые он разнимал все видимые физические явления. Когда назрела эта надменная воля к единообразному механистическому истолкованию бытия, пришёл великий соблазнитель, который всё громадное напряжение мыслительной энергии положил на то, чтобы доказать, будто всё, что в человеческой культуре и истории дышит, живёт, борется, стремится и развивается, – лишено истинного бытия, существует не само по себе, не от полноты присущей ему силы внутреннего развития, но, напротив, получает эту силу извне, от материальных – экономических – отношений и процессов, которые одни обладают истинным бытием и действительностью. Карл Маркс был этот соблазнитель, и, поистине, вред, причинённый его учением, был неисчерпаем. Под тусклым стеклом теории экономического материализма живая, трепетная плоть культурного процесса стала обращаться в мертвенный, скованный железными цепями механистического предопределения феномен. Духовная культура, духовное творчество, «сознание» стали не исконным, не главным, но чем-то вторичным, производным, реальностью второго порядка, послушным отпечатком на восковой табличке, цветами, вырастающими над тёмной целиной, где – во тьме и глубине – идут предопределённые механические синтезы и распады химического взаимодействия.

Метафизическая по существу и догматическая по методу, теория экономического материализма, завладев умами главным образом социал-демократической интеллигенции и полуинтеллигенции, поселившись на развалинах иных идеологий, приняла вскоре все черты своеобразной религиозной догмы или секты, застыла в огненной черте нетерпимости и фанатической уверенности в совершенной своей непогрешимости.

Это скорбное учение о культурном процессе, от которого веет унылым зноем восточного фатализма, вступившего в своеобразное сочетание с рационализмом современного естествознания, вызвало резкий отпор со стороны всех тех умов, для которых существо культурной эволюции заключалось именно в творчестве, т.е. в непредвиденном, непостижимом сплетении данного, определённого, завещанного предыдущим развитием, с новым, нечаянно обретённым в порыве творческого акта и потому неповторимым, своеобразным, индивидуальным. Стремление отстоять самобытность и автономную ценность духовного начала, которое творческим вмешательством своим, творческой активностью организует, пластически претворяет и пересоздаёт стихию культурного опыта, борьба за индивидуальность, за творчество широко разлилась по Европе на протяжении последних десятилетий. Бергсон, Риккерт, Ласк и многие другие положили начало великому освободительному движению, смысл которого заключался в построении культурного опыта, а также индивидуальной и социальной активности, понятия основанного на более вдумчивом анализе феноменов культурного творчества.

И вот, в то самое время, когда волны великого философского движения докатились до скромных ступеней русской культуры и вступили в живое взаимодействие с глубоко родственными по существу течениями, шедшими из глубины самобытных традиций русской религиозно-философской мысли, в это время история неумолимым мановением своим явила полный простор для деятельности тех, которые упорно продолжали провозглашать доктрину экономического материализма со всеми следствиями, вытекающими из неё по отношению к духовному творчеству.

Захватив в свои руки государственную власть, большевизм стал употреблять громадные усилия на то, чтобы в пределах коммунистического режима духовная культура не только не была ниже «буржуазной», но, чтобы, напротив, далеко оставила её за собою, как по широте распространения, так и по внутренней значительности. Были отпущены бешеные, умопомрачительные суммы, была развита необычайно шумная и настойчивая культурно-просветительная агитация, были «мобилизованы» или, по крайней мере, намечались к государственной эксплуатации лучшие духовные силы страны (за вычетом, конечно, «неблагонадёжных», которыми владели скорее «чрезвычайки», нежели «пролеткульты» и «коллегии искусств» ). Большевистская власть проявила столько своеобразного рвения в деле насаждения духовной культуры, что мы уже давно в праве подвести итоги.

Основной смысл необычайного эксперимента, проведённого коммунистическими эстетиками и kulturtrager’aми не выходит из душных рамок механистической доктрины экономического материализма. Было бы наивно думать, будто кипучая на взгляд деятельность «комиссаров науки и искусства» несла в себе залог освобождения от догматически пренебрежительного отношения к духовному творчеству, которым насквозь пронизана теория Маркса.

Так как исходной точкой коммунизма была «девственно-неприкосновенная», ни в чём существенном не изменённая механическая теория экономического материализма, то и самое создание новых – «пролетарских» – ценностей было задумано не как организация здоровых и свободных условий для творчества, но как раскрытие творческих, актуальных сил, таившихся в объятых вековой дрёмой невежества массах народных, не как любовное причащение великого тёмного народа к великой светлой культуре, созданной его лучшими гениями, но как, хотя и яростное, исполненное жгучей ненависти и узкой классовой нетерпимости, однако, в существе своём не-духовное, не-творческое, пассивное, механистическое отображение тех экономических и классовых отношений и противоречий, которые в гибельной обострённости развернулись в недрах народной жизни в годы революции.

В катехизисе коммунистических «оглашённых» первый и главный член символа веры возвещает вовсе не о том, что грядёт и будет великое творчество, великое рождение и самораскрытие духа, но о том, что пришёл час, когда должны, по роковому сцеплению материальных сил бытия, измениться экономические и классовые отношения, а потому неизбежно, сама собою, механически должна как-то измениться и культура: как грибы на упитанной дождём почве, вырастут новая – «пролетарская» – наука, новое – «пролетарское» – искусство и т.п. Поэтому всё напряжение своей разрушительной работы и всю мучительную немощь положительной большевизм направил – как это ни странно – не на самую науку и не на самое искусство, но на нечто иное. Коммунизм, надеясь, что создаваемые ими новые экономические отношения совпадают в точности с фатальными предначертаниями исторического процесса, не шёл дальше монотонной пропаганды классовых идей, которые должны были «надстройкой» возвыситься над новой экономической базой, над новой экономической структурой государственного тела. «Дайте нам хорошую коммунистическую экономику, хорошую классовую борьбу, т.е. абсолютное, безостановочное расслоение общества на два беспощадно пожирающие друг друга стана, и, сама собою, независимо от воли нашей, вырастет «духовная» культура, в послушном зеркале которой непогрешимо точно отразятся «духовные» (т.е. «классовые, а в конечном счёте те же экономические – материальные) ценности пролетариата».

Так сложилась эта беспредельная в своём фаталистическом оптимизме вера – не в чудо (ибо чуда нет в том, что неотвратимо идёт из лона материальной данности бытия), не в творчество (ибо нет творчества в том, что механически порождается извне), но в «разумное», отвечающее реальным условиям экономической действительности «устройство» культурного творчества.

Только учитывая момент, можем мы понять то поистине олимпийское спокойствие, с каким вожди коммунистической духовной культуры взирали на ужасающую, ещё на Руси невиданную, бездарность всех этих бесчисленных «пролетпоэтов», «пролетхудожников» и «пролетмузыкантов», жадной саранчой истреблявших серые страницы советской бумаги, а также... советские кредитные билеты.

И в самом деле: что было им до того, что вся пресловутая «пролеткультура» в лучшем случае не поднималась выше убогого, детского подражания великим образцам культуры «буржуазной»: ведь для них вся суть дела была не в творчестве, как таковом, но в той организации – экономической и классовой, – которая одна должна была механически породить всё неизречённое богатство чаемой «пролетарской культуры».

Но тут пред нами вдруг раскрывается одно из поразительнейших противоречий павшего советского режима (2). Дело в том, что из строгого смысла материалистической теории Маркса логически вытекала пассивная, фаталистически покорная и терпеливая практика социального, политического и культурного творчества. Ведь, по учению Маркса, даже так называемая классовая психология и классовая идеология должна быть функцией экономических связей, т.е. лишена самостоятельного бытия и недосягаема для волевых усилий человеческой активности. В тиши глухой борьбы за хлеб насущный сами собой зреют в мире неотвратимые грозные силы, которые в один прекрасный день принесут повсеместное торжество нового экономического (коммунистического) строя и новую пролетарскую идеологию. Так гласит исповедание веры. Но не такова была печальной памяти практика коммунизма. В ней не было и следа фаталистической резиньяции (3) перед великими экономическими силами, которые, по учению Маркса, держат в своих неумолимых руках судьбы мира. Напротив, вся работа коммунистов была пропитана яростным нетерпением, безумным лихорадочным чаянием того, что – по самому смыслу их веры – должно было придти само по себе, «игрою внешних, чудных сил», независимо от напряжения человеческой воли, любви и ненависти – этой слепой игрушки могучих человеческих сил, правящих миром. Распалённым нетерпением большевистской психики объясняется весь пережитый нами, чуждый какого бы то ни было согласования с реальными условиями, политический и социальный максимализм; им же объясняется и максимализм в чаяниях неведомой новой пролетарской культуры.

Но так как чаяния не оправдались, и на нивах, политых кровью разъярённой классовой борьбы, не выросло никаких цветов, кроме кровавых цветов «Красного Евангелия» (4), то поневоле большевикам пришлось создавать искусственные теплицы, где под опекой государственной коммунистической идеологии должно было искусственно взойти то, что не могло выйти естественным путём органического развития.

Так, в свете сознания собственной духовной немощи, возникла непостижимая и неимоверная система государственного протекционизма над творчеством, система декретизации, искусственного оплодотворения духовной культуры. Постепенно идея механистического предопределения культурного процесса стала вытесняться обратной идеей полной власти человеческого (большевистского, конечно!) разума над всем безграничным морем духовного творчества.

Со времён рационалистических воспитателей человечества эпохи Просвещения мир не видал ещё такого фанатического напряжения веры во всемогущество человеческого разумного сознания!

И этот запоздалый рецидив рационализма каким-то непостижимым образом должен был уживаться с центральной монистической идеей марксизма – с идеей механистического «наслоения» ценностей, определяемого вовсе не человеческим разумом, но имманентной логикой бытийственного материального процесса!

Никогда ещё симбиоз Гегеля и Маркса не приносил таких чахлых, ужасающе бескровных, лишённых творческого семени плодов. На всё искусство, науку легла тяжёлая рука изуверства, рассыпавшая сухой дождь из миллионов декретов, инструкций и листовок. В мёртвой тишине, воцарившейся над некогда полнозвучным миром русской духовной культуры, раздавался тихий шелест бумаги и скрип казённых перьев.

И как неожиданно и необычайно ярко сверкнули в этой удушливой теме лирические откровения Александра Блока, Клюева и Есенина! Живое опровержение «государственного коммунистического рационализма», тесными узами спаянные со всем многовековым прошлым русской поэтической культуры, замечательные творения этих поэтов были, однако, немедленно экспроприированы большевистским государством и использованы для ужасающей идеи государственно-коммунистического разведения культуры. А везде и всюду поспешающие Ивановы-Разумники написали «философские» статьи, из которых русское общество должно было узнать, что синица уже зажгла море и что наступила и прочно вселилась в мир новая – «пролетарская культура».

Но по мере того, как туча «декретов о творчестве» всё темнее и темнее нависала над руинами русской культуры, а навстречу ей снизу всё выше и выше поднималась гора исписанной «пролетпоэтами» бумаги, становилось ясно, что вся эта машина огосударствления духовной культуры обречена в самом корне на неудачу, что она находится в самом резком противоречии с тем понятием о творчестве и о культуре, к которому всё ближе и ближе подходит испытующая философская мысль современности.

С этой точки зрения мы и произносим свой беспощадный суд над всеми теми явлениями, которые в таком изобилии свершались на наших глазах в роковую годину великого пленения русской культуры.

Интерес к творчеству, как таковому, свободное от предрассудков рационалистического и механического миросозерцания исследование, идущее от поверхности великолепного и таинственного феномена культуры ко внутреннему сокровенному его смыслу, идея органической структурности всего духовного творчества – вот первые основания избранного нами пути.

И первая, неотложнейшая задача – раскрепощение всей духовной культуры из губительного, смертного пленения, в которое её ввергло безумие современного коммунистического рационализма и механистического марксистского идолослужения.

Киев, август 1919 г.

Примечания:

1. Монизм (от греч. monos – один, единственный), философский способ рассмотрения многообразия мира в сете единой основы (способа) всего существующего. Противоположности монизма – дуализм (признающий два независимых начала) и плюрализм (исходящий из множественности начал).

2. Во время гражданской войны в Киеве происходила постоянная смена властей: белогвардейцев сменяли петлюровцы, поляки. Потом приходили немцы, зелёные, вслед за ними – красные... Это тяжёлое страшное время блестяще запечатлел в своём романе «Белая гвардия» М. Булгаков. Окончательно советская власть в городе утвердилась осенью 1920 г. Однако до этого, на короткий период (февраль – июль 1919 г.), советская власть в Киеве уже устанавливалась. Именно этот момент времени имеет в виду в своей статье В. Асмус.

3. Резиньяция – покаяние, раскаяние (покаянное размышление).

4. Богоборческое «Красное Евангелие» в стихах написал народный революционный поэт, сатирик Василий Васильевич Князев (1887-1937), который был репрессирован во время «большого террора».