ИЗЛОЖЕНИЕ, РАЗВИТИЕ И КРИТИКА... 11

11. Несубстанциальный характер материи, как таковой, и связь монад, определяющих тело

Мы, однако, никогда не должны забывать, что материи и всему материальному несвойственна реальность, как таковая. “Реальную сторону движения составляет не само движение, но сила или мощь, так же точно реальность сводится к протяжению или вообще к феноменальной стороне телесного мира”, заключена не в ней самой, но в умопостигаемых и интеллектуальных принципах, в метафизических и математических законах и правилах, составляющих её основу, лежащих “в (основе) порядка и закономерной последовательности феноменов и представлений”. Ибо, “хотя в природе нет такого безусловно единообразного изменения, какого требует понятие движения, выработанное математиками, нет тех самых фигур, которые доставляются нам геометрией; хотя предметы в области математики имеют чисто идеальный характер, все же феномены реальных вещей не могут уклоняться от соответствующих правил”; именно в этом заключается реальность феноменов, отличающая их от сновидений. “Ведь отличие сновидений от жизни заключается в том, что жизненные феномены протекают в известном порядке и, следовательно, всеобщи; в самом деле, мои феномены не были бы упорядочены надлежащим образом, если бы они но находились в соответствии с феноменами других”. Ведь академики и скептики подобно своим противникам только потому запутались в подобных трудностях, что в чувственных вещах, вне нас находящихся, усматривали больше реальности, нежели следует из того, что эти вещи являются нормальными феноменами, подчиненными известному порядку. “Для того чтобы лучше постичь основу вещей, хорошо даже откинуть телесную субстанцию и объяснить все феномены лишь из монад и из взаимного соответствия их представлений. В таком случае не может быть речи о пространственной близости или далеком расстоянии монад, и такие чувственные выражения и представления, как, например: они или сосредоточены в одной точке, или рассеяны в пространстве, — кажутся лишь фикциями, посредством которых мы хотим сделать предметом нашей силы воображения то что является лишь объектом мышления”. Сами по себе монады не занимают по отношению друг к другу никакого положения, именно реального положения, которое бы выходило за пределы феноменальной сферы.

Мы выяснили, что положение “материя есть феномен” представляет лишь модификацию или дальнейшее определение ранее раскрытого значения материи как всеобщей связи; положение это, однако, но только утверждает, что материя в отношении нас, мыслящих субъектов, признаваемых нами в качестве монад подлинной реальностью, не имеет в себе никакой реальности не вместе с тем и выражает взаимную связь монад между собой. Материя есть такое явление, которое одновременно оказывается явлением монад друг для друга. Для себя бытие монады есть её душа, её бытие для другого—материя63. Монада есть не только представляющая сущность, но и сущность, данная в представлении и могущая быть представленной; она не есть чистый, абсолютный субъект, иначе это было бы божество, — она также неизбежно предмет других монад. Она дана не только в именительном падеже и действительном залоге, её можно поставить и в косвенном падеже и страдательном залоге. И этот, так сказать, страдательный залог, эта форма косвенного падежа монады не только дает ей связь с материей вообще, но связывает её с определенной, ближайшей материей, соответствующей её индивидуальной сущности, — это и есть её тело. Тело есть выразительный тон, посредством которого в себе и для себя бытие монады становится бытием, всеми воспринимаемым.

“Всякая монада наделена телом, и её связь с телом определяет то, что мы называем сложной субстанцией”, поэтому “субстанция может быть либо простой, либо сложной”, хотя, как это само собой понятно для Лейбница, в строгом смысле слова не может быть никакой сложной субстанции. Но как это явствует из определения материи вообще, тело есть простой агрегат, совокупность или средоточие монад, или субстанций. Поэтому, возникает вопрос: чем можно это множество субстанций связать в нечто единичное сложной субстанции? Только тем, что между этими многими монадами, составляющими тело, есть одна, как бы монада no преимуществу; благодаря наибольшей интенсивности представления, следовательно, благодаря высшей ступени силы и реальности это есть преобладающая монада, средоточие, и вокруг нее собираются и движутся другие подобно планетам вокруг Солнца, — таким образом, собираются исключительно благодаря “субординации”, благодаря отношению подчиненности. “Одна субстанция обслуживает другую”. Тело, которое составляют и осуществляют монады, представляет собой улей. Господствующая монада — царица, или пчелиная матка. Пчелы не живут в такой свободной связи, как животные, принадлежащие к одному стаду. Они составляют единое целое. Каждую отдельную пчелу следует рассматривать как член этого организма, у нее только частичная жизнь, особая функция, как у органа моего тела. Вместе с тем каждая отдельная пчела сама по себе есть особое самостоятельное существо. Подобно тому как самостоятельные пчелы составляют единый организм, точно так же мы должны себе представить и монады как составляющие одно тело. Кому при этом не придет в голову забавная характеристика, при помощи которой Гёте изобразил соединение и разделение монад?

Лейбниц говорит: “Всякая простая субстанция, или монада, представляющая центр сложной субстанции, например животного, и принцип его единства, окружена известной массой, состоящей из бесконечного числа других монад, образующих собственное тело этой центральной монады. У каждого животного тела есть господствующая энтелехия, представляющая душу в животном; но члены этого тела в свою очередь полны других живых существ, из которых каждое имеет свою энтелехию, или господствующую душу... И из этих монад одни более или менее господствуют над другими, так как в монадах существуют бесконечные степени и ступени... Господствующая монада тела есть целокупная, адекватная энтелехия, остальные — несамостоятельные монады, подчиненные первой энтелехии как части. Но в свою очередь и они имеют свои адекватные энтелехии... Как существуют различные степени и виды представлений и господства, так неизбежно существуют различные виды агрегатов”. Единство, обусловливающее то, что животное или органическое тело составляет существенное единство с одной господствующей душой, совсем иное по сравнению с единством, обусловливающим простой агрегат подобно куче камней. Ведь последнее единство представляет собой простое единство наличного или пространственно данного; первое же единство созидает новое существо, которое на школьном языке называется существенным единством, самостоятельной единицей, в то время как другое единство называется лишь случайной единицей. Поэтому монады не безразличны к тому, составляют ли они лошадь или другое существо; ведь так как монада постоянно в себе выражает все свои отношения к остальному, то она совсем иначе будет представлять, если заключена в лошади, а не в собаке. “Поэтому только там следует признавать телесную или сложную субстанцию, где есть органическое тело с господствующей душой, где есть животное или по крайней мере аналогичное ему существо; все прочее есть простой агрегат, случайное, а не само по себе сущее единство. Где монады составляют сложную субстанцию, там её можно мыслить связанной субстанциальной, существенной связью... С понятием особой субстанциальной связи трудно соединять определенный смысл, строго согласованный с принципом учения о монадах. Как ясно из самого текста - главы, Лейбниц высказывается в этом пункте неопределенно, колеблется, противоречит себе. Если бы он видоизменил первоначальное понятие монады, то понятию vinculum можно было бы придать смысл, более тесно связанный с понятием монады. Иначе трудно, почти невозможно придавать субстанциальной связи такой смысл. Субстанциальна ведь только монада, не связь, хотя, с другой стороны, истинной субстанцией Лейбниц называет только монаду, связанную с органическим телом... Связь сводится скорее только к отношению господства. Впрочем, насколько мне известно, понятие vinculum substantiale раскрывается только в письмах к де Боссу, и, хотя они являются важным источником философии Лейбница, все же ими нельзя пользоваться без критического анализа. В самом деле, здесь помимо выражений, без сомнения тесно связанных с учением о монадах, встречаются и чисто гипотетические определения, привлеченные лишь для объяснения пресуществления и тел в обычном смысле. Так, здесь сказано: “Если бы можно было придумать разумный способ объяснения возможности вашего пресуществления, хотя бы путем сведения тел к одним только явлениям, то я, конечно, сильно желал бы этого, потому что эта гипотеза приемлема во многих отношениях. Мы бы ни в чем не нуждались, кроме монад и их внутренних модификаций. Но я боюсь, что мы не могли бы объяснить тайну воплощения и другие, если бы не присоединялись реальные связи и соединения. Между тем, по правде говоря, я бы лучшие хотел, чтобы происходящее в евхаристии объяснялось через явления”. Даже о монадах он говорит здесь лишь как о гипотезе. На страницах 297 и 302 сказано: “Если существуют одни только монады со своими перцепциями... достаточно было бы существования одних душ, или монад, чтобы в таком случае также исчезло всякое реальное уничтожение”. “Если бы отсутствовала эта субстанциальная связь монад, то все тела со всеми своими качествами были бы не чем иным, как хорошо обоснованными феноменами наподобие радуги или зеркального изображения, словом, устойчивыми и взаимно хорошо согласованными сновидениями, и в этом одном и состояла бы их реальность”. Приведенные положения совместимы с принципами Лейбница, поскольку монада является полной субстанцией только вместе с материей и сложные субстанции существуют только благо даря простым реальным субстанциям. Впрочем, в этой переписке и помимо “субстанциальной связи” встречается много темных, неопределенных и противоречивых положений. Так, сложную субстанцию он называет чем-то промежуточным между субстанцией и модификацией и говорит, что она возникает и гибнет. Но позже он берет обратной это утверждение. Так, он отличает даже энтелехию сложной субстанции от господствующей монады. Кроме того, он утверждает: “При возникновении феноменов в сложной субстанции должно содержаться нечто субстанциальное помимо монад, иначе не будет никакой сложной субстанции”, — а разве монада не есть как раз нечто субстанциальное? Нужно, однако, принять во внимание и то, что эти письма не были написаны сразу, а тянутся с 1706 по 1716 год, и между двумя письмами часто встречается перерыв в целый год.

Только благодаря этой субстанциальной связи (их связи с некой господствующей монадой?) тела оказываются чем-то реальным... Но вместе с тем ни одна из этих обслуживающих монад не прикреплена к этой связи или к этой господствующей энтелехии... В самом деле, душа не переходит из одного органического тела в другое, по всегда остается в том же органическом теле, даже смерть не представляет исключения из этого закона. Но это органическое тело само находится в постоянном потоке, и поэтому ни об одной частице материи нельзя сказать, что она всегда оставалась присущей тому же животному или той же душе”, — положение, обоснованное уже тем, что монады сами но себе составляют лишь агрегаты, а не единства по существу. Поэтому монады, составляющие агрегаты, находятся в слабой взаимной связи и всегда готовы войти в новое сочетание. “Тело, которым мы владеем, будучи стариками, совсем не то же тело, которое мы имели детьми... Но господство и подчинение монад, если их рассматривать самостоятельно, заключается не в чем ином, как в различных степенях восприятия... Субстанциальная связь (если только принять таковую) может поэтому испытывать модификации и даже распасться вне зависимости от монад, за исключением господствующей; ведь душа червя не входит в субстанцию тела, принадлежащего червяку; она не есть субстанциальная часть, но есть составная часть, но только реквизит последнего”.

Если отвлечься от субстанциальной связи, представляющей принцип реальности явления, если взять самые монады, то тела окажутся простыми агрегатами и, следовательно, феноменами, так как, “помимо монад, входящих в состав агрегатов, все остальное присоединяется путем простого представления, именно благодаря тому, что они представляют одновременно... Но если даже тела — простые феномены, то из этого вовсе не следует, чтобы чувства нас обманывали, ибо правдивость чувств коренится лишь в том, что явления соответствуют друг другу, и мы в результате не обманываемся, если полагаемся на опытные основания... Ведь это хорошо обоснованные феномены, как, например, радуга или отображение в зеркале, словом, они подобны неизменным, безусловно между собой связанным снам... Порядок вещей оказывается неизменным, признаем ли мы простые представляющие силы или, сверх того, реальные телесные субстанции. Во всяком случае душевные процессы должны соответствовать обстоятельствам, как они складываются вне души; но для этого достаточно, чтобы душевные процессы были в согласии с самими собой и соответствовали процессам во всякой другой душе; вовсе нет никакой необходимости принимать ещё почте помимо душ и монад, и если поэтому мы, например, скажем: “Сократ сидит”, то, согласно данной гипотезе, это обозначает не что иное, как некое явление, нам данное, при котором мы себе представляем Сократа и сидение... Если бы даже тела и не представляли собой субстанции, то все же все люди примкнут к мнению, что тела — субстанции, подобно тому как все склонны считать что Земля недвижима, хотя на самом деле она находится в движении”.