8. Значение смутного представления

Смутные представления не что иное, как выражение бесконечного множества простой субстанции монады; так же точно все другие монады, в том виде, как ими словно бредит каждая отдельная монада, не что иное, как выражение отношений или связей монад. Поэтому смутные представления составляют самую значительную и глубокую, но вместе с тем и самую трудную и запутанную сторону философии Лейбница — связь монад с другими монадами. Но чтобы правильно понять предмет, следует прежде всего не выдвигать как исключительное ни одного из различных определений, устанавливающих сущность субстанции, или монады, по Лейбницу, но брать эти определения всегда в их целокупности, чтобы не подменить понятия монады понятием атома. Определение для себя бытия, логически-метафизическая категория, к которой, по логике Гегеля, сводится атом, есть также существенное определение монады. Монады не только отличны, но и отмежеваны друг от друга. Каждая остается своей частью жизни, (как бы избегает политики), согласно лозунгу Эпикура; каждая монада, даже по Лейбницу, представляет собой “мир для себя, каждая является самодовлеющим единством” ⁴⁸. Раньше (а именно в первом издании книги) стояло: стоиков; верно и то и другое. Смотри Гассенди. Но это определение не есть её единственное определение, ибо её для себя бытие не есть твердое, упорное, упрямое для себя бытие атома, представляющее само по себе внешнее, безразличное существование. Для себя бытие монады есть содержательное, полное для себя бытие; у монады есть душа, она имеет интерес ко всему, для нее мы не нуждаемся во внешних средствах; она внутри оставляет достаточно места, чтобы найти в ней точки соприкосновения для разумной связи.

Первая точка соприкосновения заключается в том, что с понятием монады устанавливается неопределенное множество монад. Хотя из лейбницевского понятия субстанции как принципа индивидуации и спецификации необходимо вытекает множество субстанций, но Лейбниц не дает непосредственной дедукции этого множества. В своих письмах к де Боссу Если бы имелась лишь одна-единственная субстанция, то это шло бы вразрез с божественной мудростью, следовательно, этого нет, хотя и могло быть”. Более глубоко следующее соображение: “Ты спрашиваешь: для чего существует актуально бесконечное число монад? Отвечаю: чтобы они были в состоянии раскрыть все богатство божественного творения, но этого же требует и порядок вещей, иначе явления не соответствовали бы всему, что дано в представлениях. А мы хорошо знаем, что в наших представлениях, даже отчетливых, даны и смутные и самые незаметные представления; следовательно, должны существовать монады, соответствующие этим представлениям, как существуют монады, соответствующие более значительным и отчетливым представлениям”. Впрочем, множественность здесь внутренне уже предполагается. Тут же он обосновывает и “бытие других существ вне нас” моральной достоверностью и говорит: “Разумное основание вещей (даже если не принимать во внимание божественную мудрость) заставляет нас признать, что мы не одни только существуем, так как нет никакого разумного основания, почему бы преимущественным нравом на существование обладало одно какое-нибудь существо”. Можно также сюда отнести и следующее место: “Sane etiain подобно акциденции “субстанция часто подразумевает другую субстанцию”. Но это положение стоит как бы в скобках, так что не знаешь, как его следует или можно объяснить. По вопросу о существовании чувственных существ, или, что то же, других существ помимо нас, теснейшим образом связанному с тем же вопросом о множественности монад или о существовании других монад, Лейбниц говорит: “Истинным критерием по отношению к чувственным предметам я считаю связь явлений, то есть, связь того, что происходит в разных местах, в разное время и в опыте разных людей, которые в этом отношении сами оказываются очень важными явлениями друг для друга”. Совершенно верно Очень важными. Истинность чувств основывается только на истинности этого явления. Если бы не было никаких других монад, помимо меня, то монадология и вообще идеализм были бы правы: чувственное существо было бы только видимостью, Но другая монада, другой человек проявляется, пусть лишь как предмет моих чувств, в виде существа, мне подобного, в виде такого же Я, каков я сам, в качестве моего alter ego, Поэтому при таком взгляде я прихожу к новой истине (о которой я, оставаясь на точке зрения моего Я как монады, и не подозревал) — к истине чувственного бытия и сущности. Как достоверно то, что другой человек существует помимо меня так же достоверно, что и дерево, и камень существуют вне меня. Этой достоверностью, истинностью alter ego, истинностью существования человека вне меня, истинностью любви, жизни, практики, а не теоретическим значением чувственного знания, не происхождением идей из чувств, не Локком и не Кондильяком обосновывается для меня истинность чувств пользуюсь здесь случаем, чтобы отметить это. Различие составляет сущность монады, но как могла бы она отличаться, если бы не было тех существ, от которых она отличается? Как ей быть иной, нежели другие монады, как ей быть монадой, если бы не было многих или других монад? Поэтому общей связью монад является уже сущность или понятие монады, причём неизбежно даны многие монады; и эта неизбежность и общность должны реализоваться у монад или, скорее, в них самих, так как это не пустые атомы Эпикура, а раз они деятельные субстанции, то эта общность субстанций осуществляется благодаря им самим. Осуществление этой общности и необходимости есть представление других монад, свойственное по существу каждой монаде. Во всяком случае и понятие атома есть связь между атомами, но здесь эта связь — абстрактное, внешнее понятие, понятие мыслителя об атомах, между тем у монады в ней самой находится то, что в атомистическом учении, вне пределов атома, является достоянием мыслящего субъекта. Вообще атом возникает там, где мышление и бытие распались, где мышление сосредоточивается в самом себе, довольствуясь самим собой, а бытие извергает из себя бытие как мир, не составляющий предмета божественного духа, как внешний, безразличный, случайный мир. Между тем монады есть мир, родственный мышлению; здесь понятие не находится вне вещей, но составляет внутреннюю суть самих вещей. Изложенный здесь взгляд в корне отличается от того, что говорит о системе Лейбница Гегель в своей “Логике”. Однако автор изложил свое понимание вовсе не затем, чтобы сказать что-нибудь новое, оригинальное или, подчиняясь моде, выступить против Гегеля. Скорее это понимание укоренялось в нем, и все изложение и оценка Лейбница строились совершенно самостоятельно и независимо от того, что говорили о Лейбнице, одобряя или критикуя его, Гегель и другие мыслители. Только теперь, после того как этот отдел давно уже написан, автор обратился к тем местам, о которых он помнил только то, что они содержат высказывания о Лейбнице. Но Гегель здесь говорит: “В этой системе инобытие вообще снято; дух и тело или вообще монады друг другу но чужды, они не ограничивают друг друга, не воздействуют друг на друга; вообще отпадают все отношения, в основе которых лежит инобытие. Что есть много монад, что они определяются так же, как и нечто другое, не касается самих монад, это есть возникающая вне их рефлексия некоторого третьего; они сами по себе другим по противоположны. Но здесь же вместе с тем обнаруживается незавершенность этой системы. Монады оказываются представляющими только в себе, только в боге как монаде монад, а также в системе”. Подобным образом и дальше: “Так как многообразие есть лишь нечто идеализированное, то монада сохраняет отношение лишь к самой себе... Идеализм Лейбница берет множественность непосредственно, как данную и так далее Атомистика, правда, не имеет понятия идеальности и так далее Зато она возвышается над простым, безразличным множеством; атомы взаимно вступают в дальнейшее определение”. Гегель, конечно, прав; но и автор, хотя и утверждает противоположное, также считает себя правым. Источник противоречия в том, что одно дело — иметь перед собой систему как объект критики и совершенно другое — находиться внутри системы, словом, одно дело — критиковать и другое дело — развивать; ведь всякая система сама в себе закончена, имманентно устраняет свои дефекты, хотя бы такое устранение и являлось в свою очередь само по себе недостаточным. Критика же сводит систему к её простейшим, наиболее выразительным основным чертам, отвлекаясь от конкретных определений. Но если мы объединим конкретные определения монады с первыми, простыми определениями, например с определением, что монада есть сосредоточенное множество, сосредоточенная Вселенная, то мы должны будем признать, что множество в виде представлений коренится в существе понятия монады, что монада как раз тем и отличается от атома, что в ней есть то, чего нет в последнем. Порочно, ошибочно, противоречиво в понятии монады именно то, что в ней ещё есть нечто привнесенное понятием атома. Кроме того, для понятия монады весьма важно отличать существование и сущность; в отношении атома это различие или совсем не приходится принимать во внимание, или во всяком случае принимать во внимание не в том же самом смысле, потому что атом, являясь лишь материальным бытием, не обладает сущностью — это различие имеется лишь в мыслях философа. Отдельная монада сама есть средоточие, общее понятие других монад. Правда, монада есть отдельная субстанция, но её отдельность не есть отдельность атома; она имматериальный принцип, поэтому не ограниченный, не существующий здесь или там в замкнутом виде, не чувственно отмежеванный и изолированный, но, так сказать, всюду наличный, сам по себе универсальный принцип: сущность, имеющая в себе и для себя общую природу. Как таковая, монада существенно связана со всеми монадами, и эти её отношения и составляют её представления. “У всех монад есть представление и влечение, ибо в противном случае у монады не было бы никакого отношения к другим вещам”. Атом слеп и нем, у монады есть глаза и уши, при помощи которых она все слышит, она может все чувственно воспринимать. atom — бог Эпикура, нисколько не заботящийся о мире; монада есть божество, которое знает число волос на голове и обращает внимание даже на воробья, падающего с крыши. Для атома другие атомы существуют случайно, для монады же другие монады даны с необходимостью. Ведь монада по существу деятельна, а её деятельность есть представление; представление же предполагает объекты, предполагает то, что представляется. Лейбниц говорит относительно мыслящей монады (но вообще это можно отнести ко всякой монаде): “Если бы не существовало неразумных вещей, чем бы было разумное существо? О чем бы оно мыслило, если бы не было движения, материи, чувства?” Предметом представления монады является не нечто определенное или ограниченное, но сама Вселенная, все бесчисленные монады, существующие помимо представляющей монады. “Так как природа монады сводится к представлению, то нет никаких оснований к тому, чтобы представление ограничивалось лишь одной частью Вселенной”. Наоборот, “каждая душа имеет в качестве объекта бесконечное, все”. Но поскольку монада отделена и ограничена тем, что она лишь одна среди многих других монад, то в известной мере в её природе столько же границ, сколько существует других монад; таким образом, её представление целого ограниченное. А ограниченное, несовершенное представление есть представление темное, смутное. Следовательно, всякая душа представляет себе Вселенную, но лишь в смутном виде. “Все монады стремятся к бесконечному”; поэтому монады ограничены не “своим предметом, а только способом представления и только по степени отчетливости представления”. Это смутное, темное представление и есть представление чувственное. “Чувства доставляют нам мысли в смутном виде”. Ввиду того что Вселенная представляет безграничную, безмерную полноту, монада не может её постигнуть сразу, но воспринимает её постепенно, частями, отсюда последовательность, время; монада не может сразу ясно и отчетливо разложить всю Вселенную на её составные элементы, но может лишь представить её смутно, в виде бесконечного множества и многообразия, как нечто связанное, — так возникает материя. Если бы у монады всегда было ясное и отчётливое понятие, то не существовало бы никакой материи, но тогда материя была бы божеством, ибо только оно обладает отчетливым и адекватным, то есть исключительно имматериальным, духовным, познанием Вселенной. Оно есть безусловная идеальность. Для него не существует материи, оно не усматривает вещей в их материальном виде, потому, что оно усматривает сущность. “Смесь смутных представлений — вот что представляют собой чувства, вот что такое материя ⁴⁹. Ибо эти смутные мысли обусловлены теми отношениями, в которых находятся между собой все вещи как во времени, так и пространстве... Смутные представления всегда содержат или в рожают бесконечное... Они — результат впечатления, которое производит на нас вся Вселенная... Подобно отчетливым представлениям смутные представления коренятся в нашей спонтанности, но все же с полным правом можно назвать смутные представления нарушениями или страданием, так как в них заключено что-то невольное и непознанное; они составляют то, что даёт представление о теле или о плоти и обусловливает нашу ограниченность и несовершенство... Именно потому, что монады подвержены страстям или страданиям, они, за исключением первичной монады, не являются чистыми, абсолютными силами; они составляют основу не только действий, но и сопротивления или страдательной способности; и это страдательное состояние коренится в их смутных представлениях, которые заключают в себе материю или бесконечную сторону множественности". Итак, смутные представления есть соединения, взаимные связи монад. А смутные представления суть чувственные представления, поэтому материя есть связь монад⁵⁰. Лейбниц говорит: “Если бы монады были освобождены или избавлены от материи, то одновременно они бы оказались вне всеобщей связи и как бы беглецами или дезертирами законов природы... Из приведенного выше моста, где говорится: “Если бы монады были свободны от материи, то одновременно они оказались бы вне всеобщей связи”, можно вместо с тем заключить, что материя не составляет непосредственно самой связи. Но в других местах Лейбниц высказывается более категорично. Так, в “Теодицее” в § 120 говорится: “Если бы существовали только духи, они находились бы в необходимой связи”, так как эта необходимая связь и есть, очевидно, материя; также и в письмах к де Боссу (письмо от 16 октября 1706 г.): “Лишить духовные сущности пространственного и телесного бытия — значит исключить их из всеобщей связи и структуры мира, которые существуют лишь благодаря пространственным и временным отношениям”. По этому материя присуща всякой энтелехии и от нее неотделима... Нет ни одного конечного духа, который был бы абсолютно свободен от материи”.

© (составление) libelli.ru 2003-2020