3. Принцип философии Лейбница в отличие от Спинозы

В центре философии Лейбница, как и Спинозы, находится понятие субстанции. Лейбниц говорит: “Понятие субстанции — это ключ к глубокой философии... Спору нет, важное значение имеет усвоение таких метафизических понятий, как отношение, причина, действие; к сожалению, люди слишком пренебрегают этими понятиями, хотя им часто приходится ими пользоваться, и считают их самыми общеизвестными, несмотря па то что они весьма темны и двусмысленны, самым же значительным понятием является понятие субстанции, ибо от правильного его понимания зависит познание бога, души и сущности тела”. Но Лейбниц существенно иначе определяет понятие субстанции, чем Спиноза, Мальбранш и вообще картезианская философия. Картезианское определение субстанции заключалось в том, что под субстанцией подразумевалось нечто независимое, могущее быть понятым само по себе, без мысли о чем-то другом. Лейбниц же возражает, что можно постигнуть, нечто самостоятельное без того, чтобы это было субстанцией. “Такова, например, сила деятельности, жизнь непроницаемость, это есть нечто существенное и в то же время первоначальное; при всем том эти понятия можно мыслить с помощью абстракции, независимо от других вещей и даже от их субъекта. Да и сам субъект мыслится только посредством подобных атрибутов. И все же эти атрибуты отличаются от тех субстанций, для которых они являются атрибутами. Следовательно, существуют вещи, которые, не будучи субстанциями, все же могут мыслиться не менее независимыми, чем эта субстанция”. Понятие субстанции, согласно Лейбницу, проясняется лишь в связи с понятием силы, и притом деятельной силы. Ведь силу следует отличать от простой способности, как её понимали, например, схоластики. “Ибо способность или активная способность схоластиков есть не что иное, как ближайшая возможность деятельности, но она требует внешнего побуждения и как бы толчка, чтобы перейти к деятельности. Что же касается деятельной силы, то она содержит известную энтелехию и деятельность, занимает среднее положение между способностью к деятельности и реальной деятельностью, заключая в себе влечение, поэтому эта сила становится деятельной через самое себя, не нуждаясь для этого ни в чем другом, кроме устранения внешнего препятствия... таким образом, действие должно последовать, если нет никакого препятствия... Лейбниц часто возвращается к истолкованию аристотелевского термина энтелехия, который известный гуманист 15 столетия Ермолай Барбарус³⁰ переводил как perfectihabia обладание в совершенном виде, причём, согласно преданию, основательно подвергавшемуся сомнению, ему пришлось прибегнуть к совету дьявола. Здесь для объяснения можно ограничиться следующей ссылкой: “По-видимому, у Аристотеля энтелехия означает вообще положительную реальность или актуальность в противоположность чистой возможности или способности. Вот почему он приписывает энтелехию действию (таково движение, созерцание), свойствам или акцидентальным формам (таковы зрение, добродетель), формам телесных субстанций, и в особенности душам, под которыми он разумеет формы субстанций, служащих средством”. У самого же Лейбница энтелехия совпадает с активным принципом, активностью, деятельностью, деятельной силой. Подлинная сила никогда не есть простая возможность. У нее всегда есть влечение и действие”. В самом доле, “действие сводится к реализации силы”. Поэтому Лейбниц полемизирует с картезианством, между прочим, в интересном трактате против известного в то время физика Хр. Штурма 30^а, который отрицал у вещей самостоятельную силу, приписывая одному богу всякую причинность и деятельность. Он заявлял, что “сама субстанция вещей сводится к их деятельности или страдательной силе. Вещи были бы только беглыми модификациями и призраками единой божественной субстанции, если у них отнять эту силу, или сам бог оказался бы единственной субстанцией, — весьма пагубное учение... Что не действует, что не заключает в себе деятельной силы, вовсе не есть субстанция”. При всяком удобном случае Лейбниц выдвигает это понятие — основное понятие своей философии — и толкует его на все лады, придавая ему определенный смысл. Так, он пишет Пелиссону³¹: “Не может быть субстанции без деятельности”; в письме к Бурге: “Нельзя определить, что должно собой представлять существование субстанции, если лишить её деятельности”; в своем “Specimen dynamicum”: “Деятельность определяет характер субстанций”; в своей “Теодицее”: “Если отнять у субстанции деятельность и приравнять её к акциденциям, то мы впадаем в спинозизм, а спинозизм есть картезианство в преувеличенной форме”; в письме к Ганшу: “Только деятельность определяет субстанцию в собственном смысле”; в письме к Фр. Гофману³²: “Только оперируя понятием силы, можно отличить вещи от божественной субстанции”; в своих: “Деятельность составляет сущность субстанции... Если деятельность определить как то что происходит с субстанцией произвольно и благодаря её собственным силам, то всякая субстанция в собственном смысле этого слова должна быть неизменно деятельной”; в своих “Началах природы и благодати” Лейбниц определяет субстанцию как “сущность, способную к действию”.

Как видим, понятие субстанции для Лейбница неразрывно связано с понятиями энергии, силы, деятельности, строго говоря, оно им тождественно; если говорить точнее, мы здесь имеем дело с деятельностью самой по себе, с самодеятельностью. А это понятие нельзя отмежевать от понятия различия. Самостоятельное существо не только отлично по себе, но отличается от всякого иного существа; ведь в абсолютно простом существе, без внутреннего многообразия, разумеется, не могло бы быть никакой деятельности. Как же вообще возникает у человека понятие силы? Благодаря движению. Самое монаду Лейбниц называет движущей силой. К чему же сводится движение? К различию. Различие в пространственной форме есть отделение, двигаться — значит отделяться от известного места, удаляться. Человек возвышается до мысли о само по себе сущем, самостоятельном и самодеятельном существе, только созерцая движение, благодаря восприятию того, как нечто отделяется от других вещей, обрывает свою связь с ними, выступает как выдающаяся точка из массы, с которой оно было слито как капля с другими каплями жидкости. Насекомое одинакового цвета с листом или стволом, на котором оно живет, не воспринимается нашим глазом. Только благодаря движению оно бросается нам в глаза отличительным острием своего для себя бытия. Поэтому низшее понятие свободы сводится к понятию движения; первоначальное чувство самостоятельности и свободы проявляется как чувство удовольствия, связанное с движением. Об этом свидетельствуют дикие или примитивные народности, дети, равно и многие животные, предпочитающие удовольствие двигаться всякому другому удовольствию; это удовольствие есть самое одухотворенное чувственное удовольствие. Таким образом, где отсутствует принцип различия, там нет принципа самодеятельности. Ведь я являюсь самим собой лишь в отличии от других; устрани то, чем я отличаюсь от других, и ты ликвидируешь мою индивидуальность; моя деятельность сводится исключительно к самодеятельности, при этом я её сознаю как мне принадлежащую, я её отличаю или могу отличить от деятельности всякого другого существа, которое, воздействуя на меня, вызывает во мне страдание. Поэтому самодеятельность неотделима от индивидуальности, от единичности. А единство связано с многообразием. Само по себе существующее единичное есть нечто немыслимое. Как понятие атома в виде чего-то самостоятельного есть понятие атомов, так понятие индивида есть понятие индивидов. Поэтому число вовсе не есть что-либо абстрактное, и мы лишь ему обязаны своим бытием: нас не было, если бы не было его. Немыслящий ум, как таковой, но то, что раскрывается в числе, есть отец или во всяком случае причина вещей и существ. Не чистая мысль дает множество, а число. Число есть первое (не единственное) единство мышления и бытия; первая, ближайшая точка перехода и пункт связи бесконечного и конечного.

Субстанция Спинозы не есть единичная субстанция другими словами, понятие единичности и индивидуальности с ней несовместимо. Спиноза сам утверждает (в письме номер 50), что если кто-либо говорит, будто бог един и единствен потому, что его существование и есть сущность и что о сущности бога нельзя составить никакого общего понятия, то у такого человека нет правильной идеи бога или же он не точно выражается, ибо только в отношении существования вещи, а не её сущности можно говорить о единичности, индивидуальности; категорию числа можно прилагать к вещам лишь в том случае, если их свести к одному общему понятию. Поэтому Лейбниц усматривает сущность субстанции лишь в силе самодеятельности, и для него эта сила неразрывно связана с единичностью, индивидуальностью; таким образом, понятие субстанции в истолковании Лейбница не может быть сведено к понятию единой, всеобщей субстанции, здесь скорее мы имеем дело с бесконечным числом субстанций. Он утверждает: “Все действующее необходимо есть отдельная субстанция... Что не обладает деятельной силой, чем-то отличительным или не имеет в себе принципа отличия от всего другого, по существу не может быть субстанцией... Рядовые философы заблуждались, воображая, будто существуют вещи, различающиеся только нумерически или тем, что таких вещей две, это заблуждение, которое поставило их в затруднительное положение в вопросе о принципе индивидуации... Помимо временного и пространственного отличия существует внутренний принцип отличия. Ведь если пространство и время, то есть внешнее отношение, помогают нам отличать те вещи, которые мы различаем не через них самих, то ведь в связи с этим вещи сами по себе не перестают быть отличными друг от друга. Ведь не при помощи пространства и времени мы отличаем вещи, а скорее благодаря вещам различаем место и время, ибо сами по себе они совершенно единообразны. Принцип индивидуации в индивидуальных вещах сводится к вышеупомянутому принципу различия, совпадая с принципом абсолютного своеобразия, благодаря которому вещь такова, что её можно отличить от всех других вещей. Если бы две индивидуальности были абсолютно равны и абсолютно похожи друг на друга, короче, если бы они оказались сами по себе неотличимыми, то не было бы никакого принципа индивидуации, мало того, не было бы никаких индивидуальных отличий и никаких отличных друг от друга индивидов”. Поэтому в качестве всеобщего закона можно выдвинуть положение, что “в мире нет двух существ, которые были бы безусловно одинаковыми”. Это положение приложимо как к духовному миру, так и к телесному. “Души сами по себе коренным образом отличаются друг от друга, вне зависимости от их тел”. Также и материю не следует себе представлять “как нечто единообразное и тождественное. Скорее достоверно то, что нигде нет безусловного тождества. Поэтому глубже, чем думают, мысль Аристотеля, когда он утверждает, что помимо пространственного изменения необходимо качественное и что материя не повсюду одинакова, иначе она оставалась бы неизменной. И в атомистике заключена верная мысль; она во всяком случае до некоторой степени усматривает в материи различия, утверждая, что здесь материя делима, там — неделима, здесь представляет собой нечто заполненное, там — пустоту”, хотя как раз атомистика изгоняет из природы принцип отличия. Ведь “если бы существовали атомы, то есть безусловно твердые и внутренне совершенно неизменные тела, если бы взаимное отличие этих атомов сводилось исключительно к величине и форме, то, возможно, существовали бы атомы одинаковой формы и величины, следовательно, такие, которые сами по себе были бы одинаковыми и могли бы отличаться лишь благодаря внешним обозначениям или знакам, не имеющим внутреннего основания, но это противоречит основным принципам разума”.

Сущность Спинозы — единство, сущность Лейбница — различие, отличие³³. Различие для него нечто коренное, принцип, сущность сущностей и вещей. Оп непосредственно связывает с единством понятие различия; он допускает единство лишь как нечто от себя зависящее, следовательно, единство, отличное от других единств, как единство, себя осуществляющее лишь в различии; он выдвигает единство в виде принципа, имел в виду лишь единичное, индивидуальное единство. Оп индивидуализирует субстанцию, или превращает субстанцию в индивид, для него индивидуальность есть сущность, поэтому он не сохраняет понятия субстанции в качестве нарицательного названия, а дает ей собственное имя—монада. По этому совершенно справедливо пишет Лейбниц Бурге, который хотел в его принципах найти следы спинозизма: “Я не понимаю, как вы пришли к этому обвинению, ведь как раз понятием монада спинозизм опрокидывается. В самом деле, существует столько подлинных субстанций, сколько есть монад, между тем, согласно Спинозе, существует одна единственная субстанция. Он был бы прав, если бы не существовало монад, ведь без монад все было бы преходяще и превратилось бы в простые модификации и акциденции, ибо у вещей отпало бы подлинное основание сущности и бытия, отпал бы субстанциальный базис, покоящийся исключительно на существовании монад”. Он писал также одной высоко поставленной даме: “Если бы существовало только одно единственное единство, то есть бог, то в природе не было бы множественности, он был бы единственным. Но раз Вы понимаете, что универсальная душа или, вернее, универсальный дух, составляющий источник; существ, есть единство, то почему должно затруднить Вас понятие особенных единств? В самом деле, для понятия единства безразлично, что это существо особенное или всеобщее, или даже понятие единства более совместимо с особенным существом, чем существом всеобщим”, философия Спинозы есть возвышенная философия. Спиноза все охватывает неделимой, гармонической великой мыслью; он — астроном, пристально взирающий на Солнце единства, или божество, и он тонет в этом величественном зрелище, теряя из виду Землю с её делами и интересами. Он — Коперник новейшей философии. Для него божество не есть Солнце Птолемея, но покоящийся центр, вокруг которого Земля в самозабвении блуждает наподобие ночной бабочки; прельщенная и опьяненная светом, она летает вокруг горящей свечи и в конце концов сгорает в огне, словно случайное явление этой светящейся субстанции. Для Спинозы различие дня и ночи слишком незначительно, имеет лишь относительную ценность, поэтому он не размышляет о собственном центре, определяющем эту разницу, и для него это вращательное движение не представляет ничего существенного и значительного. Спиноза как бы философ-математик. Если исследовать этот вопрос с субъективно-психологической точки зрения, то субстанция Спинозы есть не что иное, как гипостазированная сущность математического покоя, знания и очевидности, хотя Спиноза далек от всякого пифагореизма, для него числа — простые представления, фигуры для абстрактных мысленных вещей — разумных сущностей. Он не знает никакого иного движения, никакой иной жизни, кроме математического бытия созвездий, кроме вечного, равномерного движения небесной механики. Истинность и реальность содержится в его философии в той мере, в какой механическое движение небесных тел является истиной природы и разума, но не больше того, ибо существует и другое движение помимо механического. Философия Спинозы — телескоп, дающий возможность глазу созерцать невидимые для человека вследствие отдаленности расстояния предметы, философия Лейбница — микроскоп³⁴, благодаря которому мы видим незаметные вследствие незначительного размера и тонкости предметы. Примечательно, что хотя микроскоп был изобретен ещё до Лейбница, в 1618 или 1619—1621 гг., однако только в век Лейбница его стали применять в естественных науках и правильно оценивать. В “Otium Hannoveran.”, помещена историческая справка Лейбница о микроскопе: “Отец Иоанн рассказывал мне, что какой-то лекарь-еврей в 1638 г. привез первый микроскоп из Англии в Кёльн”. Впрочем, в своем письме 1711 г. Лейбниц замечает, что и мельчайшие тельца и мельчайшие животные, имеющие для него столь важное значение, были обнаружены до изобретения микроскопа, подобно тому как Демокрит до изобретения телескопа открыл в Млечном Пути недоступные глазу звезды. И философия Лейбница во многих частях имеет возвышенный характер, по стиль тут совсем другой; так же точно удивление, которое нам внушает созерцание через телескоп отдаленного неба, иное, чем удивление при разглядывании через микроскоп капли воды, когда нашему взору открывается множество фантастических форм животных.

Мир Спинозы — ахроматическое стекло божества, среда, через которую мы не видим ничего, кроме ничем не окрашенного небесного света единой субстанции; мир Лейбница — многогранный кристалл, брильянт, который благодаря своей своеобразной сущности превращает простой свет субстанции в бесконечно разнообразное богатство красок и вместе с тем затемняет его ³⁵. Это, разумеется, возвышающее душу занятие — созерцать, как единообразная, безразличная для обычного чувственного глаза мертвая капля воды под микроскопом превращается в кишащий рыбами пруд, переполненный живыми существами, в мельчайших зернышках семенной пыльцы какого-нибудь цветка усматривать тот золотой дождь, которым Юпитер оплодотворил лоно Данаи, но вместе с тем микроскопический анализ вещей приводит к мелочности, к педантизму, к самой дурной схоластике, к схоластике чувственного мира. Порой Лейбниц, проводя свой принцип индивидуальности и различия, действительно доходит до сферы микрологии. А именно: теология Лейбница в её отношении к Спинозе нередко оказывается той старой женщиной, которая высмеивала Фалеса за то, что он, вперив свой взор в звезды, не видит вещи, находящейся у него под ногами.

© (составление) libelli.ru 2003-2020