ИЗЛОЖЕНИЕ, РАЗВИТИЕ И КРИТИКА... 2

2. Характеристика Лейбница

Выдающийся человек, впервые в Германии отличившийся на поприще самостоятельной, положительной философии, — это Готфрид Вильгельм Лейбниц. Он родился в конце Тридцатилетней религиозной войны, 21 июня 1646 году, в Лейпциге в семье профессора Лейпцигского университета и умер 14 ноября 1716 г. в Ганновере. Исключительный, универсальный гений, воплощенная любознательность, литературное средоточие своей эпохи — вот кто такой Лейбниц, который уже юношей, даже мальчиком, был почти ученым и философом. Он сам причисляет себя к редким феноменам в области науки и рассказывает, что ещё мальчиком на троицу сочинил в один день духовную песнь в триста стихов по латыни, не опустив ни одной гласной, и, ещё не достигнув семнадцатилетнего возраста, сумел письменно ответить на заданный вопрос умозрительно-философского характера. “Нечего было стыдиться, когда, рано занявшись обсуждением философских тонкостей, я ещё юношей издал и защитил диссертацию о принципе индивидуальности, и, будучи уже магистром, находясь, впрочем, действительно в юношеском возрасте, я изложил и осветил философские вопросы, касающиеся юриспруденции. Я не упоминаю о более глубоких рассуждениях, которые я уже тогда набросал на бумаге, но которые не увидели света”. “Письмах к разным лицам”; Chr. Cortholtus. Lipsiae, 1734, и также Ludovici. История лейбницианской философии; особенно же в высшей степени интересную “Жизнь Лейбница, описанную им самим в кратких чертах” в “Биографии” Гурауэра. Ещё мальчиком он из писателей больше всего любил Ливия и Вергилия, хотя читать первого ему запретили его учителя; второго он уже в глубокой старости почти целиком знал наизусть. На пятнадцатом году Лейбниц уже поступил в университет, сначала в своем родном городе, потом в Иене. Состояние Германии в духовном и политическом отношении непосредственно после Тридцатилетней войны было весьма плачевным; все же Лейбниц нашел людей, удовлетворявших его запросы и оказавших влияние на формирование и развитие его духа. Это прежде всего Яков Томазиус¹¹, отец ставшего впоследствии столь знаменитым Христиана Томазиуса, и математик Эргард Вейгель ¹². Первый был редким по тем временам крупным знатоком истории философии, особенно греческой. Он преподавал свою историю как историю философии, а не просто как историю философов, о чем Лейбниц позднее с похвалой упоминает в письме к И. X. Вольфу ^12а. Очевидно, благодаря Томазиусу Лейбниц рано познакомился с греческой философией, особенно с Аристотелем. Он сам в своем письме к Томазиусу признает, что многим ему обязан. Эргард Вейгель связывал с математикой пифагорейскую философию и пытался примирить Аристотеля с новыми философами. Лейбниц с уважением упоминает его в нескольких местах своих сочинений. Он оказал сильное влияние на Лейбница и натолкнул его на новый круг мыслей, в частности в области математики: таково, например, открытие Лейбницем бинарной арифметики. Бруккер¹³ в своей “Жизни Лейбница” полагает, что этим ученым навеяна мысль Лейбница о примирении древней философии с новой. Впрочем, хотя эту идею и можно найти уже у Вейгеля, она все же принадлежит самому Лейбницу: ведь Лейбниц все области пауки освещает с точки зрения своих метафизических принципов, он сам представляет собой такую монаду, благодаря которой все, что кажется данным извне, на самом деле возникло из его собственных идей. В особенности он проводил эту мысль в своих письмах к Томазиусу; но примирение между древними и новыми философами свелось у него лишь к тому, что он изложил Аристотеля в духе механической картезианской философии. Между тем бросается в глаза, что, в то время как во Франции, Англии и Италии новая философия впервые выступила, совершенно игнорируя древнюю, или во всяком случае, как в Италии, аристотелевскую, философию, в Германии она опирается на изучение греческой, и особенно аристотелевской, философии, причём это изучение было живым и плодотворным. Конечно, и во Франции, и в Англии встречались люди, которые вовсе не отвергали древней философии, а скорее признавали её и пытались связать с новой. Но они не были выдающимися мыслителями, а только последние могут служить образцом для характеристики.

Поэтому было бы легкомысленно отсылать немецкую философию к иностранной, будто бы дополнившую философию опытом. Ближайшей основой философии, служащей как бы её эмпирией, является её собственная история. Поэтому Лейбниц при всяком удобном случае порицает реформаторов философии за то, что они отвергают древнюю философию, вместо того чтобы улучшать и продолжать её. Он говорит: “Они скорее были заняты установлением и раскрытием своих собственных мыслей и планов, чем очищением и выяснением достояния древних школ Аристотеля и схоластики. Это вовсе не украшает философию, если она совершенно отбрасывает старые идеи, вместо того чтобы улучшать их, не учитывая того выдающегося вклада, который можно обнаружить как раз в оригинальных сочинениях Аристотеля”. В отличие от подражательной эпохи в философии, каковой был варварский век схоластики, Лейбниц характеризует свое время как век распущенности, когда человечество впало в противоположную крайность. Лейбница обвиняли в том, будто он так восхваляет древних философов якобы из зависти к новым, чтобы тем самым возвысить свою философию; по этот упрек слишком неоснователен, чтобы стоило его опровергать. Философия и математика — науки, которым Лейбниц главным образом обязан своей бессмертной славой, не были, однако, тем единственным, что привлекало к себе и занимало его в юности и в последующие годы. Его интересы были прямо безграничны, его занимали все науки. Библиотека отца, состоявшая из книг по всем отраслям знания, уже в школьные годы давала ему возможность удовлетворять свою любознательность. Он всегда “учился с жадностью”, с неутомимой энергией продолжал учиться всю свою жизнь; плодом этого многостороннего или даже всестороннего образования был его неизмеримый, повсюду поспевающий, удивительный энциклопедизм; этот энциклопедизм поражал не столько своим охватом, сколько качественно, ибо это не было многознайством, как мертвое достояние памяти, это была гениальная творческая энциклопедичность. Его голова вовсе не походила на гербарий; его знания были осмысленны, они побуждали его к плодотворной работе. В нем все было дух и жизнь. Он все использовал в творческих целях. Он не только постигал самые разнообразные, даже противоположные отрасли знания, но и использовал те особенности и задатки, при которых запас знания увеличивается и приносит плоды. Все духовные дарования, которые обыкновенно встречаются по частям, в нем объединялись: способности ученого в области чистой и прикладной математики, поэтический и философский дар, дар философа-метафизика и философа-эмпирика, историка и изобретателя, память, избавлявшая его от труда перечитывать то, что однажды было написано, подобный микроскопу глаз ботаника и анатома и широкий кругозор обобщающего систематика, терпение и чуткость ученого, энергия и смелость самоучки и самостоятельного исследователя, доходящего до самых основ. Лейбниц говорил о себе: “Мне принесли большую пользу две вещи, ценность которых вообще сомнительна и которые для большинства оказываются даже вредными. Это прежде всего то обстоятельство, что я был почти что самоучкой; во-вторых, это моя склонность искать новое во всякой области знания, как только я прихожу с ней в соприкосновение, часто ещё до основательного ознакомления с её достоянием. В результате—двойная польза: мне не пришлось перегружать свой ум теми мелочами, которые усваиваются с помощью скорее авторитета учителя, чем разумных доводов, и затем снова забываются. Далее, я никогда не успокаивался, не, обнажив внутренних корней и связей каждой науки и не достигнув высших основоположений, так что мне удавалось во всем, с чем я имею дело, до известной степени открывать новое”. С этими исключительными способностями сочеталась ещё та удивительная особенность, также им за собой подмеченная, что для него все легкое было трудным, но зато и все трудное — легким.

Богатству знаний Лейбница соответствовал размах и многообразие его жизненных связей. Чем больше кто-либо знает, тем больше у него образуется связей. А энциклопедизм Лейбница связывал его со всем миром: с учеными всех специальностей, с людьми всех сословий, с солдатами и художниками, с князьями и ремесленниками. В связи со своими многообразными интересами Лейбниц ездил во Францию, Нидерланды, в Англию и Италию; то он в Майнце, при дворе курфюрста в качестве советника, то он библиотекарь и придворный советник при герцоге брауншвейгском и люнебургском, здесь же позднее он получил титул историографа и тайного советника юстиции; благодаря этим связям он в Вене получает дворянство и добивается значительных доходов, которые поступали к нему даже из России от Петра Великого ¹⁵. Но, увы источник славы и счастья для Лейбница как человека оказался источником несчастья для него как ученого и философа. Многие его научные работы остались незаконченными или свелись к простым проектам, как, например, его “Новая наука динамики”, его проект всеобщего языка. Из-за стольких занятий пострадала как раз философия. Эти занятия, столь противоположные философским интересам, не наносили ущерба и не ограничивали метафизического размаха Лейбница; наоборот, он неизменно сохранял в живом и чистом виде свою идеалистическую точку зрения, никогда не терял из виду метафизику как высшую науку, а при бесконечной гибкости своих духовных сил никогда не утрачивал умения ею заниматься. Но его деятельность была слишком многообразна, слишком пестра, чтобы он мог собрать воедино свои философские идеи и дать им законченное, связное, систематическое изложение и развитие. Однажды он сделал такое признание: “Трудно передать, как сильно я занят. Я изучаю архивы, читаю древние летописи, собираю неизданные рукописи. Таким путем я надеюсь пролить свет на историю Брауншвейга. Я получаю и пишу множество писем. Кроме того, у меня столько нового в математике, столько новых идей в философии, столько литературных планов, которых я не могу бросить, что я часто в своей деятельности чувствую себя обессиленным и мог бы воскликнуть вместе с Овидием: “Мое богатство делает меня бедным””. В одном месте он говорит даже, что в своей “Теодицее” и своих статьях и трактатах ему пришлось ограничиться лишь предварительным наброском своей философии. Он работал над собственной философской системой не как над постепенно продвигавшимся трудом, а сразу набрасывал свои лучшие мысли в том виде, как они появлялись у него по тому или другому поводу, записывая их на разрозненных листках, которые с трудом приходится собирать, чтобы получить нечто целое, хотя бы в фрагментарном виде. Его философия - это Млечный Путь, изобилующий великолепными и блестящими мыслями, а не солнечная, или планетная, система.

Кроме того, разнообразные связи, установившиеся благодаря разносторонним занятиям, стесняли его философскую свободу. Впрочем, Лейбниц сохранял свою свободу, насколько только это было возможно в его положении. Феллер в своем “Otium Hannoveranum” ^l8 говорит: “Он жил холостяком, отдавая свободное время соответственно своему умонастроению литературным занятиям, находя удовольствие в титуле тайного советника юстиции и брауншвейгского историографа и связанных с этим выгодах, но не соглашаясь, однако, подчиниться требованиям правильной и деятельной жизни; при этом его приглашали на заседания совета министров только для консультации по делам, касающимся истории и публичного права”. Впрочем, не обходилось и без жертв со стороны Лейбница, поступавшегося некоторыми своими любимыми мыслями, занятиями и привычками ради других, вынужденных занятий. Так, он пишет Бейлю: “Я достаточно поработал над историей Германии... но, если бы можно было выбрать, я предпочел бы естественную историю гражданской”. Об умеренности Лейбница, противоречии между его умонастроением и положением, между Лейбницем-философом и Лейбницем-придворным смотри “Биографию”, составленную Гурауэром. При знакомствах, связях приходи и для себя. Не только в письмах, случайных статьях и в полемике, когда он излагал свои мысли с постоянной оглядкой на лиц, к которым он писал или с которыми полемизировал, не только в своих даже более крупных произведениях, “Теодицее”, обращенной к Бейлю, и “Новых опытах о человеческом разуме”, обращенных к Локку, но и в мыслях, как они складывались в его голове, в своем собственном лексиконе он считался если не с определенными лицами, то во всяком случае с эпохой; таков по крайней мере его способ изложения.

И все же по отношению к Лейбницу нам нет надобности прибегать к кантовскому делению на Лейбница в себе и Лейбница для нас. Именно это безграничное богатство его связей и составляет саму сущность его духа; он есть точный портрет своей монады, сущность которой в том, чтобы идеально содержать все другие существа, отражать их в себе и находиться в идеальной связи и взаимоотношениях со всеми вещами. Осмотрительность, которую Лейбниц проявляет, не преднамеренная, она не была чем-то чуждым его природе: ограничивая себя в своих взаимоотношениях, он был свободен, оставался у себя, потому что эти ограничения коренились в его сущности: он умел повсюду проникнуть, потому что его универсальному чувству ничто не было чуждо, ничто не шло вразрез с его взглядами. Хотя в отношении Лейбница к ортодоксальному церковному учению его времени нельзя не усмотреть излишней уступчивости в целом ряде догматических положений, равно как и известной боязливой осторожности, все же он здесь не идет вразрез с самим собой и истиной; все это нам покажется вполне объяснимым, если мы вспомним, что в то время Августин был ещё таким авторитетом, что Лейбниц считал нужным оправдываться, когда он в некоторых своих взглядах отступал от него. Относительно его опасения погрешить против церковного учения сравни его письмо № 16 к Ганшу, где он говорит: “Ведь, я думаю, в ней (“Теодицее”) нет в действительности ничего, что отступало бы от наших вероучительных книг”. В другом месте он пишет, что уже опубликовал некоторые мысли о динамике, что же касается богословских мыслей, то должен воздержаться: основное уже известно, а более интимное доступно только избранным. “He мечите бисер перед свиньями”. Даны ли эти

Что само по себе не казалось Лейбницу ценным, то было для него ценно с точки зрения высшей цели. Так, он принял под свою защиту ортодоксальное учение, потому что в ту эпоху, с его точки зрения, интересы религии были связаны с ортодоксией. Но самую религию он понимал в том смысле, в каком с нею может примириться один лишь дух и поскольку она отмечена печатью истины, а именно в смысле тождества с разумом. “Совершенно неверно, будто наша религия противоречит (разуму), скорее правильно то, что она находит в нем свое обоснование. В противном случае, почему же мы предпочитаем Библию Корану или древним книгам браминов”, перлы в его “Теодицее”, или он также и здесь оставил их при себе? Лессинг переиначивает утверждение Эбергарда и других о том, что Лейбниц приспосабливал свою систему к господствующим учениям, говоря наоборот: “Он пытался господствующие взгляды всех партий приспособить к своей системе. Исследуя истину, Лейбниц никогда не принимал во внимание распространенных мнений; но, будучи твердо убежден, что никакое мнение не получило бы распространения, если бы оно с какой-нибудь стороны, в каком-то смысле не было бы истинным, он любил останавливаться на определенном мнении, всячески переворачивая его, пока ему не удавалось выяснить эту определенную сторону и сделать понятным данный смысл. Он высекал из кремня огонь, а не скрывал своего огня в кремне”. Конечно, Лейбниц ко всему подходил с своей точки зрения, но, приспосабливая так все к своему пониманию, он неизбежно должен был считаться с тем, что ему хотелось освоить. “Самые важные и вечные истины религии должны опираться на разум”. Наряду с этим Лейбниц нигде не придерживается прямого, ближайшего, буквального смысла, а по возможности внутреннего. Для его чистого, идеалистического духа не было ничего решенного, мертвого, догматического, фактического. Для него все — только символ; истинное значение, смысл вещей находится, с его точки зрения, только в самом духе. Для него не существует непроницаемой материи, с его точки зрения, нет никакой границы для духа, для разумной деятельности. С точки зрения Лейбница, не может быть слишком плохой или ничтожной вещи; для пего нет ничего пустого и лишенного мысли. Он не знает пустоты. Все, что достойно существования, достойно и сознания, говорит Бэкон. Также Джордано Бруно говорит: нет вещи столь малой и ничтожной, чтобы в ней не жил дух. Эти положения выражают сущность мысли Лейбница. Все для него — средство к более высокой цели. Единственная цель всех его связей и взаимоотношений — поощрять науку во всех её отраслях. Даже игры находит он достойными внимания философа, поскольку они требуют мышления.

Деятельность — вот принцип его философии. Для него деятельность — основа индивидуальности, причина того, что существует не одна субстанция, а субстанции. Для него все существа — различные виды деятельности, а вершина их — мышление; поэтому мышление есть цель жизни, nous somines faits pour penser мы созданы, чтобы мыслить, это цель искусства, искусство искусств. Деятельность есть сущность его духа и характера. Он — чистый акт схоластиков в виде человеческой личности. Самый материал, вещь и её качества для него безразличны; безразлично, будут ли это песочные часы или счетная машина, муха или философская система, потому что его деятельный дух всегда найдет материал для мышления, ибо достаточно силе духа потрясти вещь, и раскроются её духовные свойства, так как для Лейбница не существует вещи ограниченной и изолированной. Где другие перестают мыслить и различать, где для них наступает абсолютная тьма, там только Лейбниц начинает по-настоящему мыслить и видеть; материя для него не только делима, но и действительно разделена до бесконечности; что другим представляется только неупорядоченной, мертвой массой, там он уже усматривает упорядоченную жизнь, в каждой капле воды — пруд, полный живых существ; даже в чашке кофе для него пенится чаша бесконечной жизни. Ганш рассказывает в “Принципах лейбницевской философии, изложенных геометрическим способом”: “Я помню, как Лейбниц обсуждал этот аргумент: мы встретились с ним в Лейпциге и пили вдвоем кофе с молоком, который он очень любил, между прочим, он сказал, что не может решить, не содержатся ли вот в этом сосуде, из которого он пил горячий напиток, монады, которые в свое время будут человеческими душами”. Для него нет ничего мертвого, неорганического в физическом мире, нет ничего абсолютно плохого, отвратительного, ложного в мире моральном и духовном: этот мир для него — наилучший мир; он все рассматривает только в связи, поэтому всюду усматривает гармонию, само по себе плохое в общей связи ему представляется благом, все для него имеет свое достаточное основание. Для него не существует никакой материи в смысле не сущего духа, никакого хаоса, кроме призрачного, ничего бессмысленного, бесцельного, не имеющего значения; отсюда — невозмутимая веселость, идеалистическая ясность его духа, возвышенный характер его души, имеющей только один интерес — интерес истины, науки и гуманности; отсюда его исполненное счастья состояние духа, которому неведомы аффекты отвращения, презрения, ненависти, его терпимость, его кроткое чувство, которое во всем видит только хорошее. Он сам характеризует себя так: “Я не презираю почти ничего”. В другом месте сказано: “Никто не обладает менее критическим духом, чем я. Это звучит странно, но я соглашаюсь почти со всем, что я читаю. Я слишком хорошо знаю, как многообразны вещи, и поэтому при чтении я всегда сразу наталкиваюсь на то, что объясняет и оправдывает автора; и хотя, разумеется, мне одно подходит более, другое — менее, однако редко случается, чтобы мне что-либо сильно не нравилось. Фактически и принципиально я в чужих работах обыкновенно обращаю больше внимания на то, чем они мне полезны, чем на то, что в них есть плохого. Я не занимаюсь опровержениями, как таковыми, ни в своих письменных отзывах, ни при чтении”. Каков был Лейбниц в качестве писателя, таков он был и в жизни. Друзья хвалили его за то, что он никогда не говорил о ком-нибудь плохо, а все истолковывал в хорошем смысле. Бруккер обвиняет Лейбница в несправедливости только по отношению к Пуфендорфу²¹. Он ссылается при этом на одно место из “Когда-то он (Пуфендорф) взял на себя устройство некоторых моих дел в Швеции, но от друзей я узнал, что все сделанное им было направлено в обратную сторону”. Потом Бруккер добавляет: “Поэтому он не считал его благожелательным и добрым человеком” — и восклицает: “Итак, даже великие мужи — люди!” Но в данном случае эти слова означают лишь то, что нельзя сопоставлять Пуфендорфа с де Ту, поскольку последний был широко образован, а Пуфендорф — только посредственно, и Лейбниц добавляет: “Он не был благожелательным человеком (как я сам в этом убедился), между тем де Ту, как известно, был прекрасным человеком”. Его дух — чистейшая гуманность в благороднейшем смысле этого слова, дух любви, приятия, примиренности, но не той печальной примиренности, которая стирает противоречия из-за бессилия духа и характера, а примиренности от полноты духа и света, от богатства знания и понимания. “Счастливые держатся середины”. Лейбниц принадлежит к этим счастливцам. Везде, будь то в политической, научной или религиозной сфере, мы видим его посредником между крайностями; он стоит над противоречиями, а но между ними, он — судья, а не сторона. Достаточно привести несколько примеров. Так, он уладил спор, разделивший на две партии французских, а позднее английских богословов, по вопросу о заинтересованной или незаинтересованной любви, дав правильное и прекрасное определение любви как такого состояния, в котором существо как бы непроизвольно делает себя самого счастливым, без преднамеренного предпочтения себя, через незаинтересованное наслаждение предметом. Он говорит: “Любить — это значит радоваться счастью другого, или, что то же самое, превращать чужое счастье в собственное. Так разрешается большое, не лишенное значения и в теологии затруднение, как возможна незаинтересованная любовь, в которую не входили бы ни страх, ни надежда, ни мысль о пользе. Чужое счастье, радующее нас, делается составной частью нашего собственного. Ведь именно к тому, что вызывает радость, мы и стремимся. Так радует самое созерцание прекрасного, и, например, картина Рафаэля вызывает восхищение, хотя и не приносит сверх того никакой выгоды, так что для наслаждающегося она почти становится предметом любви. Но если прекрасное само одушевлено и способно испытать счастье, то наслаждение им становится подлинной любовью. И таким образом, любовь к богу берет в конце концов верх надо всеми остальными склонностями, потому что он есть высший объект всякой любви. В самом деле, нет ничего более радостного, более прекрасного, более достойного счастья, чем он”. Это определение было дано Лейбницем уже в предисловии к его “Кодексу международного права” (или, вернее, как замечает Гурауэр, уже в его “Опыте приведения политических доказательств”, 1669). Но и позднее он очень часто приводит это определение, несколько иначе выраженное, как, например. В этом определении Лейбница содержится этический принцип. Всякий человек обязательно хочет быть счастливым. “Ведь по самой природе вещей не может быть, чтобы кто-нибудь не стремился к своему счастью”. “Я, — пишет он в восьмом письме к Бернулли^21а, — совершенно согласен с Мальбраншем и Цицероном, когда они говорят, что человек рожден не для себя, но для других. Да, для меня ясно, что, чем больше домогаются собственного счастья, тем более будут искать общего блага”. Разбирая сочинения графа Шефтсбери, он пишет: “Наши природные эмоции доставляют вам удовлетворение; чем теснее мы связаны с природой, тем больше склонности мы имеем испытывать удовольствие от блага ближнего”. В своем предисловии к “Теодицее” он говорит: “Отдельное лицо больше всего заинтересовано во всеобщем благе; и человек чувствует удовлетворение самим собой, когда доставляет подлинную пользу другим”. Великолепно! Впрочем, я мог бы так же хорошо сказать и наоборот: человек рожден для себя, а но для других, потому что он не может действительно удовлетворить себя, не будучи добрым в отношении других, и не может себя осчастливить, не давая счастья другим. Нет ничего более бессмысленного и вредного, чем выставить в качестве первого принципа самоотречение. На первом плане стоит самоутверждение; от него я должен исходить, иначе у меня не будет никакого критерия и почвы под ногами; самоотрицание вносит лишь элемент критики и должно быть подчинено самоутверждению. Г-ну Арно²² Лейбниц пишет: “Мудрость есть наука счастья. Что всего полезнее нам самим, то всего угоднее богу” “Высшая цель или намерение бога — собственная радость или любовь к себе”. Сам бог, по Лейбницу, не что иное, как блаженство в качестве сущности. Так, в области политики мы видим, как Лейбниц вы ступает свободным, беспристрастным посредником в борьбе тори и вигов. Он пишет одному англичанину: “Как у тори, так и у вигов можно порицать только их крайности. Умеренные той и другой стороны легко примирятся. Скажите мне, пожалуйста, разве умеренные тори не признали бы, что бывают исключительные случаи, когда пассивному повиновению наступает конец и когда допустимо сопротивление монарху; и разве умеренные виги не согласны с тем, что на такое сопротивление можно решиться не с легким сердцем и не иначе как по важным причинам. Так же обстоит дело и с правом наследования, которое нельзя нарушать, если только народ не побуждается к тому благом отечества: ведь думать, что в этих делах есть непререкаемое божественное право, значило бы доходить до суеверия. Вы знаете мои чувства, связанные с обязанностями по отношению к монархам. Никоим образом нельзя смешивать церковь и народ. Церковь сама по себе требует пассивного повиновения. Царство Иисуса Христа не от мира сего. Но народы не могут быть обречены на уничтожение по капризу или злобе одного человека. Однако на сопротивление можно идти только в самых крайних случаях”.

Попытаемся охватить в немногих словах всю его сущность! То возвышенное определение, которое он дает божественной, абсолютной справедливости и в соответствии с которым она есть не что иное, как сообразная с мудростью любовь, отражает и его собственное существо, которое было разумной любовью человечества к самому себе, всеобъемлющей пантеистической любовью мыслящего, научного духа. Здесь мы усматриваем возвышенное, святое назначение и смысл пауки, чистым образом которой был Лейбниц.

Вера разделяет человечество, обособляет, ограничивает его. Она с дьявольской радостью отправляла в ад самых божественных, самых благородных представите лей античного духа как проклятых язычников. Она возвела стену ненависти и разделения между христианством и язычеством, чтобы прочно утвердиться, найдя свою защиту на все времена в оружии злобы, в клевете и поношении недостижимого для неё величия древности. И эти явления не были внешней примесью человеческих страстей: вера по существу обособленна, ограниченна; она неизбежно ограничивает человека. Только разум, наука делает человека свободным; только паука развязала человечество, примирила с собой, восстановила его первоначальное тождество; связи, которые приносит с собой вера, всегда частные, исключительные. Только научный дух, даже в средние века, в замкнутых монастырях, сохранял ещё единство языческого и христианского миров и в поразительном контрасте с благочестивым мракобесием христиан извлекал из скудных остатков античности разнообразный художественный материал. И когда вера снова разделила человечество, только научный дух умерял и сглаживал различие веры и таким образом снова приводил человечество к взаимной близости и дружбе. Поэтому величие и историческое значение Лейбница заключается главным образом в том, что он вопреки ортодоксальной ограниченности своей эпохи не загородил своего духовного горизонта китайской стеной, которую вера воздвигла между языческим и христианским мирами. Так он относится к язычникам, благороднейшие добродетели которых с дьявольским лукавством выдавались христианской ортодоксией за блестящие пороки; Лейбниц признает у них чистую любовь к благу и истине во имя их самих, так же как и у индусов и китайцев, и делает попытку лучше осветить их религию. Он пробудил новое, ранее скрытое чувство, пусть первоначально только в самом себе, — чувство целого, всеобщего, бесконечного, а уже не только отдельного, частного, ограниченного. Не как ученый-историк, а с живым чувством, тем чувством, для которого прошедшее не исчезло, признал он достоинство греческой философии и стремился воспроизвести у себя целокупность её существеннейших видов, связав с новой философией, понимая, таким образом, философию в подлинно универсальном смысле, в смысле философии всех времен и народов. Он заявляет: “Я нашел, что большинство школ по большей части правы в том, что они утверждают, но не правы в том, что они отрицают. Формалисты, как платоники и аристотелики, правы, выискивая источник вещей в формальных и целевых причинах. Но они не правы, пренебрегая действующими и материальными причинами. А с другой стороны, не правы и материалисты, совершенно игнорируя метафизический способ рассмотрения и желая все объяснить только через то, что зависит от силы воображения (то есть от геометрии)”. Бирлингу он пишет: “Я не отношусь с таким презрением к Платону; его мысли во многих случаях кажутся мне хорошими и глубокими. Я соглашаюсь даже со многим у Сенеки и стоиков. Декарт в своей моральной философии проводил то же самое. Вообще я того мнения, что было бы лучше и целесообразнее тщательно всматриваться в то, что мы сохранили от древних и что должны применить с пользой для себя, не выдвигая того, что в них достойно порицания. Не было ни одного выдающегося мыслителя, который бы не сказал многого из того, что достойно похвалы. Можно даже хорошо использовать многие положения академиков и скептиков. Так, совершенно верно то, что они говорят о непостоянстве чувственных вещей, которые скорее следует считать феноменами (хотя и закономерными), чем субстанциями. Чувства не являются основой всех знаний. “Мелисс и Парменид также более основательные мыслители, чем обычно думают”. Ганшу Лейбниц пишет: “У Платона много превосходных мыслей, например: существует только одна причина всего; в божественном рассудке пребывает мир идей; объект философии составляет истинно сущее, именно простые субстанции, которые я называю монадами и которые, раз они существуют, всегда остаются воспринимающими началами жизни; таковы бог, души и среди них особенно духи; математические науки как имеющие дело с вечными истинами, основанными в божественном духе, подготовляют нас к познанию субстанций; чувственное, вообще сложное преходяще; оно скорее становится, чем есть и существует. Каждый дух содержит в себе, как Платон правильно утверждает, интеллигибельный мир. По моему мнению, всякий дух представляет себе этот чувственный мир, но с тем бесконечным отличием от божественного духа, что бог познает все сразу адекватно, а мы ясно познаем лишь очень немногое, все же остальное окутано нашими хаотичными темными и смутными представлениями. Но семя всего, что мы познаем, лежит в нас. Поэтому я думаю, что для достижения истинной философии нужно Платона объединить с Аристотелем и Демокритом”. В третьем письме к Ремону де Монмору Лейбниц пишет: “Итак, истина гораздо шире распространена, чем обычно думают, но она очень часто сочетается с подделками, очень часто скрыта, даже ослаблена и искажена различными добавлениями. Если раскрыть эти следы истины у древних и вообще у предшественников, то можно было бы извлечь золото из навоза, алмаз из его руды, свет из тьмы, в результате мы имели бы подлинную, вечную философию”. При такой универсальной оценке всех существенных видов философии Лейбниц с полным правом мог восхвалять свою философию* за то, что она, как в перспективном центре, объединяет в себе все философские системы, — неважно, если это единство несовершенно, неважно, совпадают ли буквально отдельные его положения с учением Платона и Аристотеля или нет; философия Лейбница объединяет “скептицизм в отношении несубстанциальности чувственных вещей, пифагореизм и платонизм с их сведением всех вещей к гармоническим началам или числам, представлениям и идеям, Парменида и Плотина с их одним и тем же целым, без всякого спинозизма; учение стоиков о связи всех вещей в соответствии с их спонтанностью, виталистическую философию каббалистов и герметистов, всюду выискивающих ощущение; формы и энтелехии Аристотеля и схоластиков и одновременно механический способ объяснения частных явлений в согласии с Демокритом и новой философией”. Фр. Шлегель²⁴, образец поверхностного и легкомысленного отношения к философии, в своей “Истории древней и новой литературы”, утверждает о Лейбнице, который сам говорит: (ep. 66 an Bernoulli) “Я не одобряю ученых, когда они скрывают имена тех, трудами которых они воспользовались” (письмо 66 к Бернулли), что “он не назвал многих менее известных родственных ему философов и умолчал об источниках, из которых черпал”. Может быть, в этом смысле он понимает следующее место в “Дополнительных материалах о жизни Лейбница” Феллера, где сказано: “В комнату, где он хранил свои книги, не разрешалось никому свободно входить, чтобы никто не мог доискиваться, чем он пользовался, потому что он сам учил меня, как по каталогам и книгам ученых можно узнать об их занятиях”. Но я думаю, что Лейбниц открыто и довольно точно указал свои источники, назвав Аристотеля и новейших философов, Платона и Демокрита, элеатов и скептиков, пифагорейцев и каббалистов как составные элементы, объединенные в его философии, так что ему не нужно было больше приводить никаких философов, раз он назвал само средоточие мыслящего духа. Что касается отдельных мыслей Лейбница, то Людовици, Бруккер, Дютан уже привели из древних и новых философов места, близкие его точке зрения. Так, Дютан цитирует из Секста Эмпирика ряд пифагорейских положений, например: “В самом деле, все являющееся должно состоять из того, что по существу не есть явление; ведь подобно тому, как отдельные буквы не слова, так и элементы тел не тела”; с приведенным рассуждением совпадают соображения Лейбница, что материальное не может существовать без нематериального, что совокупность — нечто сложное — не может составиться без простого, находит монады Лейбница также и у арабских ортодоксов, которые говорят: “Весь этот мир, то есть все его тела, состоит из некоторых весьма, мелких частиц, которые по своим ничтожным размерам не допускают деления (название им — атомы) и не имеют величины”). Что касается принципа неразличимости то Людовици в “Истории лейбницевской философии” цитирует следующее место из Цицерона “Ты говоришь, что нет ничего, что могло бы быть другим. Таково положение стоиков, и оно столь же достоверно, как и то, что не в мире волоса или зерна, совершенно тождественного с другим волосом или зерном”. (Ту же самую мысль мы находим и у Лукреция, книга. 2. Гассенди в его (De figura atom.) дает к этому следующее примечание в котором встречается даже известный пример Лейбница о листьях. Он говорит: “Кажется удивительным, что нет двух зерен, вполне одинаковых. Но кто этого не допускает, тот никогда не вникал 1 это дело. А сколько таких, которые думали бы или захотели бы освидетельствовать листья одного и того же дерева, чтобы среди такого множества попытаться найти два совершенно одинаковых листочка? Может быть, в отношении зерен это помешает сделать их незначительная величина и слабость зрения, но, действительно, раз существует различие между индивидами человеческого рода, такое же точно различие откроет Линией и между отдельными хлебными зернами”.) Людовици цитирует и Якова Томазиуса как автора, котором тоже было известно это положение, согласно его логике, где сказано: “Индивидуально то, что состоит из таких частных свойств, совокупность которых никогда не может быть тождественной в чем-либо другом”. Что касается закона достаточного основания, то Людовици, между прочим, указывает также на Цицерона, которому был известен этот закон, поскольку он говорит “Ничто не может происходить без причины, и не происходит ничего, что но может происходить”. Но Людовици не без основания замечает, что, несмотря на это, Лейбница можно назвать основоположником этого закона, потому что он впервые ясно постиг и изложил его. Бруккер указывает на француза Карла Бовиллуса и на Бруно. Первый уже усвоил мысль, что всякая простая субстанция отражает все другие. Лейбниц также знал этого Бовиллуса, но говорит только, что “Бовиллус и Моптий были первыми, разрешившими псевдоквадратуру круга”. Из сочинений Бруно “De minimo” “О минимуме” Бруккер цитирует место, где Бруно сводит все к атому “non molis, sed naturae” “не массы, а природы”, и высказывает идею природы как наилучшего мира. Впрочем, можно привести ещё много мест из сочинений Бруно, совпадающих с мыслями Лейбница, если только кому-нибудь охота вдаваться в такие пустые розыски. Так, в своем сочинении “О тройном минимуме и мере” Бруно, как и Лейбниц, определенно говорит, что только сложное подлежит распадению, что смерть есть только сосредоточение, а рождение — расширение. “Рождение, следовательно, расширение центра... Смерть — стягивание в центре”. Мысль Лейбница, что отдельное существо выражает все, также нет нужды выискивать у Бовиллуса. Мы можем равным образом её найти и у Бруно, который говорит: “Каждая вещь содержится в другой вещи” (“О бесконечности Вселенной и мирах”), в самом дело, если каждая вещь содержится в каждой другой, то любая вещь есть зеркало всех других вещей, раз ни одна вещь не может быть в другой в своем непосредственном, чувственном виде. Но по поводу этой мысли Бруно в своем сочинении “De la causa, principio et uno” “0 причине, начале и едином” правильно ссылается уже на Анаксагора, поскольку последний говорил “Все смешано во всем”, хотя, по-видимому, Анаксагор представлял себе и высказал это положение в более материальном, грубом смысле, чем Бруно. Некоторые исследователи хотели найти источник идеи Лейбница у Глиссона. Конечно, у Лейбница с Глиссоном есть совпадение не только в общих положениях, но и в отдельных мыслях. Так, Глиссон говорит (“Трактат об энергетической природе субстанции”: “Субстанция... получает начало только путем творения и перестает существовать только благодаря превращению в ничто, и вообще она не заимствует своей сущности ни от какого другого творения, а существует только через себя и своими силами” наподобие монады. Но между ними очень существенное различие, заключающееся в том, что Глиссон понятие деятельности связывает с материей, между тем как Лейбниц находит источник деятельности только в душ а материя для него есть выражение чего-то только пассивного насколько мне известно, Лейбниц нигде не упоминает Глисона. Однако источник Глиссона — Кампанелла, а последнего Лейбниц не только знал, но, как я уже упомянул, весьма высоко ценил. Среди писателей, служащих для Лейбница источником его учения, можно было бы назвать также Парацельса²⁶, потому что он где-то говорит: “Обучение человека в есть в собственном смысле обучение. Все уже заранее заложено в человеке”. Но как бессмысленно и смешно при тождестве разума и предметов мышления искать для одинаковы или сходных мыслей различных философов какого-нибудь внешнего, исторического источника. Кроме того, одна и та же мысль меняется, обновляется, смотря по тому, как её используют, какое значение ей придают, какую роль ей приписывают и как её расценивают в целом. Существенная разница состоит не в чем ином, как в том значении, которое придается мысли, — берется ли она, так сказать, между прочим, как побочное положение или как основное. Чтобы установить оригинальна ли та или другая идея или заимствована, достаточно убедиться в том, соответствует ли эта идея общем Духу философа, необходимо ли она ему присуща или нет, Но все идеи Лейбница адекватно выражают его дух и самое его индивидуальность, а дух философии и индивидуальность у великих людей вообще совпадают. Бурге пишет о Лейбнице “Хорошо изучать открытия другого таким способом, который раскрывает нам источник творчества и известным образом дает возможность сделать его своим достоянием”. Опыт для Лейбница и с теоретической и с практической точки зрения не источник и причина, а только побуждение и повод. Это относится и к таким выводам его философии, которые совпадают с открытиями, сделанными с помощью микроскопа его современниками Левенгуком и Сваммердаммом 27. Так, идея Лейбница, что все органические тела возникают из преформированного органического вещества, ранее имевшего другую форму, что вообще все есть только эволюция, совпадает с открытием Сваммердамма, что бабочка со всеми своими частями заложена уже в гусенице. В своем предисловии к “Теодицее” Лейбниц говорит, что эта преформация и эволюция лучше всего объясняются именно в его системе, поскольку, согласно ей, тело все производит из своего первоначального состава. Вообще для подтверждения своих мыслей он часто цитирует Сваммердамма и Левенгука, в особенности в отношении утверждения, что малейшая кажущаяся мертвой материальная часть все ещё есть мир, полный живых существ. Но эти мысли так тесно связаны с его метафизическими принципами, что нам нет нужды черпать их откуда-то извне. Так же обстоит дело я с его предположением или, вернее, пророчеством, что между животными и растениями есть промежуточные существа “Впрочем, может быть, есть существа между ними”). (Новейшие натуралисты с достаточно убедительными основаниями оспаривают, однако, существование и самое возможность промежуточных существ между животными и растениями. Смотри Куторга. Естественная история инфузорий²⁸. Но и эта мысль есть также мысль оригинальная, им самим обоснованная, хотя ему уже было известно наблюдение Сваммердамма, что насекомые по своим дыхательным органам напоминают растения, и он с живейшим интересом подхватывал наблюдения, начатые Каммерарием и продолженные Буркардом²⁹ над сходным строением половых органов у растений и животных. Положим, к этим мыслям Лейбница привели также современные ему открытия, сделанные с помощью микроскопа, но все-таки они уже заранее им предполагались всем строем его мысли. Ведь вообще безразлично, как кто-либо приходит к своим идеям, априорно или апостериорно, потому что апостериорное опять-таки имеет свое априорное основание в существе духа. Дух везде созидает сам себя. Каждый факт, каждый опыт становится тем, что он есть в себе, только благодаря духу, который его осваивает. Факт не существует для бездушного человека, или же факт остается фактом без смысла и разума. Замечательно, впрочем, что мысль Лейбница о бесконечной организованности материи высказана предположительно ещё в его “Теории конкретного движения”, где Лейбниц в соответствии с картезианскими принципами сущность тела полагает ещё в простой косной массе. Это место таково: “В самом деле, следует признать, как это наблюдали знаменитые микрографы Кирхер и Гоккий, что многое замечаемое нами в относительно больших вещах какой-нибудь Линкей увидел бы и в меньших, и если это повторяется до бесконечности — а это вполне возможно, потому что протяженное делимо до бесконечности, — то всякий атом будет как бы некоторым миром, состоящим из бесконечного числа разнообразных существ, и миры будут заключены в мирах в бесконечном количестве”. Вместе с тем эта же самая мысль уже имеется у Арно, при этом она прекрасно выражена в его “Логике, или Искусстве мышления”, и вообще её можно найти всюду, где признается бесконечная делимость математической материи — количества. Лейбниц вместе с Декартом и другими лишь распространил это положение и на физическую материю. В переписке с де Боссом он выводит бесконечность математической непрерывности прямо из возможности, то есть из понятия её, бесконечность же физической непрерывности — из закона достаточного основания, из того что нет основания для какой-нибудь остановки или предела но и этот аргумент в свою очередь исходит из понятия количества.