Противоречивость, произвольность соединения
принципа атомов и их определений с представлениями теологии о творении,
содействии, внедрении сил движения сразу очевидны. Ибо движение или принцип и
способность к нему неразрывны с атомом. А именно атом есть простое, неделимое;
он существует для себя, будучи отделен от других атомов; пустота Эпикура не что
иное, как чувственное представление, чувственное выражение этого разрыва в
понятии атома. Но атом можно мыслить одновременно лишь как многие атомы.
Невозможно, чтобы существовал лишь один, а не неисчислимо многие атомы; поэтому
он находится в связи, но внешней безразличной для него связи с другими атомами.
Чувственное выражение, чувственное явление этого тождественного с самим атомом
определения связи и разрыва есть движение; атомы должны сталкиваться, тесниться
или, иначе, двигаться. Что же должен обозначать атом, который вовсе не может
мыслиться без принципа движения, которому оно сообщено и должно сообщаться? И
как надо понимать то, что бог действует вместе с атомами? Атомы — абсолютные
атеисты или по меньшей мере свободомыслящие, которые так же мало заботятся о
боге, как бог Эпикура о мире и атомах; они автократы, монархи, они не терпят
соправителя, сами составляют свой мир. Cicero. De Nat. Deo. Цицерон. О природе богов1, I., 44. Подобно
Гассенди и Магненус также говорит о своем “Democritus”
(Hagae Comit, 1658, р.
268): “Воззрение, признающее атомы, вовсе не противоречит идее творящего бога”.
Вообще христианские физики, признававшие атомизм или склонявшиеся к нему,
объявили его связь с атеизмом не необходимой или даже случайной. Бэкон говорит
даже, что атомизм необходимо ведет к теизму. Справедливо: всякий ограниченный
принцип природы необходимо требует для своего дополнения сверхъестественной
причины (1847). Так же нераздельно от атомистического принципа, как движение и
свободомыслие, то определение, что мир, то есть порядок, совокупность
конкретных, определенных, то есть состоящих из атомов, тел, или сами атомы —
дело случая. Ибо определенные тела лишь соединения атомов, которые, хотя атом
уже понятийно относится к другим, в соединении или связи в виде агрегата
остаются вне друг друга, безразличны к этому соединению и связи, являющейся
поэтому случайной. В принципе атома нет основания, нет необходимости, чтобы он
соединялся с другими или так или иначе образовал определенный агрегат; он
вступает только во внешнюю, то есть случайную, связь; мир есть только агрегат,
а не система без единства и необходимости, произведение случая. Внешняя
необходимость легко связывается с атомистическим принципом, но она не
отличается от случая. Поэтому считать атом принципом вещи не что иное, как
считать случай принципом мира. Но, обходя другие противоречия и пробелы, какова
должна быть связь между актом творения и атомом, который неразложим, является
неделимым первым и последним мира, и в чувственном представлении, то есть в
отношении ко времени вечен и бессмертен, как пишет Лукреций?
Впрочем, именно в этой непоследовательности
Гассенди оказывается в высшей степени последовательным атомистом; в своих
противоречиях он как раз находится в согласии с атомистическим принципом;
именно тем, что его мышление так бессвязно, он представляет в совершенстве дух
атомизма. Ибо, как соединение атомов между собой в конкретные тела является
внешним и случайным, такова и связь его атомистического принципа с другими его
мыслями или правильными представлениями; представить себе внутреннюю связь
между ними так же трудно, как внутреннее единство между соединенными атомами; его
мышление представляет внешнее случайное соединение. И как атомы движутся лишь
там, где нет тела, в пустоте, встречаются друг с другом и связываются, так
представления об атомах связываются в голове Гассенди с другими его
представлениями лишь там, где нет мышления, в мысленной пустоте.
Поэтому Гассенди являет собой и в этой связи
атомизма с представлениями христианской теологии противоречие, замеченное уже у
Бэкона и Гоббса и состоящее в том, что он мыслит иначе, чем он настроен и
чувствует; что он имеет принцип мышления, противоположный его религиозному
принципу, который находится в глубоко коренящемся противоречии к тому, что надо
назвать существенным видом, существенным объектом его духа, следовательно,
объективным в нем самом, если только у такого эклектического, многосторонне
образованного мыслителя можно принять нечто определенное как существенный
объект его духа и допустить решительное противоречие. Это то же самое
противоречие, какое в более новое и новейшее время выразилось самым различным и
резким образом и наконец дошло до того, что разуму оставили только конечные
пустые понятия, как шелуху, отвлеченный покров вещей, а все содержимое втиснули
в сердце. Изгнав бога из храма разума в уголок, богадельню, asylum ignorantiae
(убежище невежества) сердца, пересадив из открытого, определенного, ясного и
свободного мира мышления все божественное, как тепличное растение, не выносящее
свежего воздуха, в приятную комнатную теплоту вымышленных софистических чувств,
люди стали при свете дня, так сказать, в открытом деловом кругу рассудка, то
есть в голове атеистами, а в сердце, во мраке ночи, частным образом, за спиной
разума самыми суеверными христианами, самыми религиозными людьми в мире, но
именно потому почитали как бога какого-либо домашнего пената.