“Из
того, что я существую, хотя во всем
сомневаюсь и от всего отвлекаюсь, — говорит
далее Декарт, — я познаю в то же время, что я
не что иное, как мыслящее существо. Ибо
только одно мышление неотделимо от меня, и
если я даже признаю все иллюзией, отвлекусь
от всего, то все-таки я существую, когда и
поскольку я мыслю; так что мышление есть моя
субстанция, я мыслящая сущность. Но что она
представляет? Сомневающееся, понимающее,
утверждающее, отрицающее, нежелающее, также
представляющее и ощущающее существо. Ибо
разве не я сам, который во всем сомневаюсь,
но понимаю нечто, что утверждаю как
истинное, а остальное отрицаю, желаю знать
больше, не хочу быть обманутым, многое
представляю себе даже против своей воли и
получаю многие чувственные представления?
Что из этого можно назвать отличным от
моего мышления, отделенным от меня самого?
Ибо что может быть яснее и достовернее, чем
то, что я сам сомневаюсь, понимаю, хочу? Но я
же тот, кто представляет; ибо, хотя бы не
существовал ни один представленный предмет,
тем не менее эта моя способность
представления имеет положительное
существование и принадлежит моему Мышлению
и точно так же я тот, кто чувствует”.
“Таким
образом, я уверен в том, что я мыслящее
существо. Но что требуется для того, чтобы я
был уверен в чем-либо? Что даст мне эта
уверенность? Ничего иного, кроме познания,
что это первое положение содержит только
ясное и отчетливое понятие о том, что я
утверждаю. Но это понятие было бы
недостаточно, чтобы дать мне уверенность в
истине этого положения, если бы было
возможно, чтобы нечто понимаемое мной ясно
и отчетливо было ложно; и потому для моего
познания я могу установить как общее
правило, что все истинно, что я понимаю ясно
и отчетливо”.
“Так
как я при отвлечении от всего чувственного
и телесного и через это отвлечение, через
отрицание их бытия нашел свою сущность,
познал, что я не могу отвлечься только от
мышления, следовательно, это моя сущность,
то отсюда я заключаю, что познание меня
самого как духа или мыслящей сущности, то
есть именно познание духа, вовсе не может
зависеть от познания чувственных вещей, о
которых я ещё вовсе не знаю, что они
существуют, и что ничто из того, что я могу
воспринять посредством воображения, то
есть чувственных представлений, ничто из
всех чувственно-представимых вещей не
принадлежит к понятию духа или меня самого”.
“Поэтому дух может быть познан сам по себе
вполне и отчетливо без всяких форм и
атрибутов, относящихся к телу; понятие о нем
не содержит ничего принадлежащего к
понятию тела”. Поэтому дух и в
действительности отличен от тела, ибо я
могу понять его ясно и отчетливо без тела.
Из того, что я знаю, что существую, и познаю,
что к моей природе или сущности не
принадлежит ничего, кроме того, что я
мыслящая сущность, я вывожу с полным правом,
что моя сущность состоит лишь в том, что я
мыслящая сущность. Ибо, хотя, как окажется
ниже, я имею тесно связанное со мной тело,
тем не менее я все-таки уверен, что
действительно отличен от тела и могу
существовать без него, так как, с одной
стороны, имею ясное Я отчетливое понятие о
себе самом как мыслящей, непротяженной
сущности, а с другой стороны, ясное понятие
о теле, поскольку оно есть протяженное,
немыслящее существо. Поэтому наш дух не
имеет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни чего-либо
иного относящегося к телу; поэтому его
нельзя воспринять чувственным
представлением или составить себе его
образ, ибо душа, или дух, воспринимает себя
лишь чистым интеллектом. Однако дух не
непонятен; напротив, так как мы все понимаем
через него, то он более понятен, чем все вещи.
Да, дух познаваем скорее и достовернее, чем
какая-либо телесная вещь, ибо мы уже
восприняли его, а в существовании чего-либо
иного мы ещё сомневаемся. Он есть самое
достоверное, самое ясное в мире, самое
известное. Но это обнаруживается в
следующем: чем более атрибутов субстанции
мы познаем, тем совершеннее мы понимаем её
природу; и как мы, например, в воске можем
различать разные атрибуты, твердость,
белизну и так далее, точно так же мы можем
различать многое в духе: во-первых, свойство
или Силу познавать белизну, затем
способность познавать твердость и так
далее. Но отсюда следует, что ни в одной вещи
нельзя познать столько атрибутов, как в
нашем духе; ибо, сколько бы мы ни познавали
их в каком-либо другом предмете, столько же
можно их насчитать и в нашем духе, ибо он
познает их; и потому его природа самая
известная. Ибо и осязание и зрение суть
определения, атрибуты духа. Здесь не идет
речь о наших ощущениях с помощью органов (то
есть об ощущениях, поскольку они, будучи
направлены на чувственные объекты,
выражают их определения, утверждают
чувственное в отличие от меня), но о
сознании ощущения, то есть о чувстве,
поскольку оно едино с мышлением, с
самодостоверностью, с моим отношением к
себе самому. В результате отвлечения духа
от чувственного оказывается далее, что о
чисто духовных объектах нет собственно
воспоминания, так как они одинаково хорошо
мыслимы в первый раз, когда они появляются,
как и во второй, и что мыслящая сущность для
выполнения своей деятельности не нуждается
ни в каком другом объекте, даже если она
Может распространить её на материальные
вещи, когда она испытывает их.