|
Слепцов, В.А. Питомка (Деревенские сцены) I По крутому краю большого глинистого оврага пролегала полевая дорога с сухими, жесткими колеями; то спускаясь в овраг, то цепляясь по самому гребню косогора. В овраге кое-где рос кустарник, кое-где стояли желтые лужицы, над которыми роились столбы мелких мошек. Солнце садилось, в побуревшей ржи свистели перепела. Шла проселком молодая баба с котомкою за спиной. На бабе было старое ситцевое платье, мужские опорки на босу ногу и белый платок на голове. Шла она скоро, помахивая палочкой; иногда останавливалась, поправляла котомку, оглядывалась кругом и опять шла, мерно покачиваясь из стороны в сторону, уставив глаза куда-то вдаль. А вдали виден был все тот же овраг с порыжевшим бурьяном да пестрые полосы спеющих хлебов. Вдруг позади загремела телега. В телеге сидел мужик. Баба свернула с дороги в сторону и, не оглядываясь, пошла поскорей. Мужик, поравнявшись с бабою, приостановил лошадь и сказал: - Путь-дорога! Куда бог несет? Баба поклонилась и, не глядя на мужика, молча шла стороной. Мужик посмотрел на нее, тряхнул шапкой и сказал: - Эй, ты! Тетка! Слышь, что ль? Баба все шла и молчала. Мужик посмотрел, посмотрел, покачал головой, сказал про себя «глухая» и вдруг замахал руками, крича бабе: - Ай ты глухая? Баба остановилась и сказала: - Чего тебе? - Здравствуй! - Здравствуй! - Что ж ты не откликаешься? Видишь, - человек. Баба недоверчиво глядела то на мужика, то на его лошадь. - Садись, подвезу, - сказал мужик. Баба не решалась. - Садись, говорят. дура! Баба подумала, подумала и села. - Ну, вот, - сказал мужик, - Сиди! Соль тут у меня в мешке. Баба подобрала подол и положила руку на мешок. Поехали. Немного помолчав, мужик спросил: - Ладно что ли? - Ладно, - потихоньку ответила баба. - То-то. А не хотела. Богу молиться ходила? - опять спросил он ее. - Нет. Я вот... Деревня такая есть... У меня прописана... - и баба полезла было к себе за пазуху; однако ничего оттуда не достала, а только почесала под мышкой и прибавила: - Бердяева деревня... - Какое Бердяево? - Бердяева... аль Гордеева. да, Гордеева. - Где ж это такое? Не слыхать что-то по здешней стороне такой деревни. Кое же это место? - А я не знаю. Мужик обернулся к бабе лицом и в недоумении спросил: - Ты сама-то чья? - Я дальная. - Дальная. Зачем же ты идешь? - А вот... Девочка у меня тут отдана... В шпитонках. Повидать девочку-то бы мне. - А-а! Да, да. Так ты деревню ту и не знаешь? - То-то не знаю. И спросить-то как, тоже не знаю. - Ну, так. Сама-то из Серпухова будешь? - Из Москвы. - Московская. Да. Тоже не ближний свет. Да, да, - в раздумье говорил мужик и еще немного погодя спросил: - Велика девочка-то? - Нет, махонькая. - Ну, ничего, - сказал мужик. - Даст бог, найдешь. Сиди! Ишь ноги-то у те! Баба посмотрела на свои тощие, загорелые ноги, неподвижно вытянутые вперед, и прикрыла их платьем. Мужик задергал вожжами и замахал хворостиной. Лошадь побежала шибче, звонко стуча своими нековаными копытами по сухой дороге. Баба затряслась на мешке и молча посматривала по сторонам. Солнце между тем уже село, и в поле поднялся ветерок. Впереди показались избы; дорога завернула куда-то в сторону, пошла межами и совсем затерялась во ржи. Мужик, прислонившись к передку и свесив руку, задумчиво постегивал хворостиной придорожные травки и затянул было песню. Проехали так еще с версту. - Как деревню-то сказывали тебе? - спросил он у бабы. - Мм... Мокей... Мокеева... - Ну, вот мы здесь спросим. Тут у меня приятель есть такой... А! Настоящий купец. Ну, только и ёрник 1 же! Стали подъезжать к деревне. Дорога легла позади дворов, мимо гумен, потом пошла конопляниками и вывела в переулок, к кабаку. Деревня была плохенькая - домов двадцать. Некоторые только еще строились после пожара и стояли без крыш. От новых срубов пахло смолой и дымом. На улице народу совсем не было; только на краю деревни три девчонки сидели на завалинке и, поджав под себя ноги, визжали во всю мочь: Шел из Питера штафет. Присылал милой газет. Я газетик полуцяла, С издавольствием цитала... Мужик остановил лошадь у кабака и спросил: - Ты станешь, что ли? Баба замотала головой и ответила: - Нет, я не стану. Я посижу. - О? А то пойдем! Что ж? Ничего. Ведь озябнешь. Еще пять верст до ночлега. - Нет, я не озябну. - О? Ну так сиди же, смотри. Я сейчас. Мужик вошел в кабак и, высунувшись из окна, крикнул бабе: - А то огурчика? Вынести, что ль? - Не стану. - Солененького? А? Ты гляди, какие огурцы-то. Ну, не надо. Сиди, сиди! К телеге подошла собака, понюхала у лошади хвост и ушла опять на завалинку. В кабаке засветился огонь и видно было, как мужик вылил шкалик в стакан, выпил, утерся полою и, заговорив с целовальником, стал раздирать пальцами кусок вяленой рыбы. Видно было, как целовальник безымянным пальцем скостил что-то на счетах, поглядел сонными глазами на свечку, почесался и вылез из-за стойки. Наконец оба они вышли на крыльцо, и мужик сказал целовальнику: - Глякась, какую я себе бабу везу. - Да, баба ничего, - зевая, ответил целовальник. - Гм!.. - сделал мужик, залезая в телегу. - А ты как об нас полагаешь? Ну, да ладно же. Прощай. Матри, коли што, так ты и тово, алибо што. С нашими тогда наказать можно. Гляди, не прозевай. - На что зевать, - сказал целовальник, - С богом! Лошадь тронулась. - Ах, постой, брат, постой! Какая тут такая вотчина есть Свербеева господина? Не слыхать? Ай Гордеева? - Гордеева, - подтвердила баба. Целовальник задумался. - Не слыхал что-то. А тебе на что? - Да вот молодке-то моей туда было нужно, беспременно нужно побывать. Девочка у нас с ней там есть. А то вот что. ну-кось, как тебя звать-то? - Анисьей. - Ну-кось, Анисья, покажи-кось ему, где у те там прописано. Он эти все дела разберет. Баба полезла было за пазуху и задумалась. - Что ж ты? - сказал ей мужик. - Да ты не бось, дура, он не отымет. О, глупая! Он только глянет одним глазком и все узнает. На что ему твоя записка? Баба послушалась, развернула тряпочку, достала оттуда лоскуток бумаги и отдала его целовальнику. Целовальник вошел в избу, а мужик стал копаться в каком-то лукошке, приговаривая: - Он разберет. Ишь завязал, теперь ни в свете не развяжешь. Разберет. Как не разобрать. Мужик вострый. Не развяжешь. А, мухи те ешь! Развязал. Эй! Как тебя? Анисья! На-ка, закуси! Неравно поесть захочешь, - сказал он, сунув бабе два кренделя. - Ребятенкам везу. Они у меня охотники смертные. Что ж ты? - Я не хочу, - отозвалась баба. - Ешь, дура, ничего. - Я не хочу. - Говорят: ешь, черт! Баба взяла крендели, но не решилась есть. Целовальник вышел на крыльцо. - Ну, как дела? - спросил его мужик. - Тут написано - Целибеево. Это Боркú должны быть. - Борки. Это за Шелепихой? Знаю. Ну, теперь найдем. Будь спокойна! - уверил он бабу. Она завернула опять бумажку в тряпицу. В поле совсем почти смерклось. Проехав деревню, мужик вытащил из-под себя зипун и отдал бабе, говоря: - Возьми укройся зипунишкомто, все тепле. Баба сказала: «На что?» - однако оделась. Немного погодя мужик обернулся к ней, посмотрел ей в лицо и спросил: - И чего ж ты давеча, глупая, испужалась? - Когда? - Когда! А как встрелся-то я тебе? Баба ничего не отвечала. - И есть ты баба, - заключил мужик. - Глупый твой разум. Нешто мужик может обидеть? Эх, ты! - и еще немного погодя прибавил: - Вот девочку твою найдем. - Дай-то господи, - шепотом сказала баба. - Где ж у те хозяин? - Помер хозяин у меня, вот другой год пошел. - Одна живешь? - Одна. У купца в стряпухах живу. - Кто ж тебе записку дал? - Этот, писарь дал. - Какой писарь? - А в шпитательном. Я там номерок выправляла. - Ну? - Ну, и сказал мне этот писарь, что, слышь, в деревню девочка отдана в шпитонки. - А много ли он с тебя взял? - Сперва-то было пять целковых просил. Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз сказали, за шестьдесят верст в деревню отдана, я и пошла. - Ну, что же? не нашла? - Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет. - Значит, зря проходила? - Зря. - А в другой? - А в другой опять записку дали, по Можайке, за Можаем за городом еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девочка-то. И звать совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова. - Ну, писарь-то что ж говорит? - Говорит, ошибка, говорит, вышла. Номера перепутали. Теперь, говорит, беспременно найдешь. - Пустое дело, - заметил мужик. - А деньги все-таки взял? - Денег я ему два целковых еще в тот раз дала да полштофа водки. Ну, на чаю тоже пропоила с целковый; да вот теперь пошла, целковый рубль дала. - Гм! Да. Эти писаря тоже ловко вашу сестру обчищают. Эх, сирота ты, сирота! Погляжу я на тебя. Сиротское самое твое счастие, - заключил мужик и задумался. Баба тоже задумалась. Спустя много времени мужик тронул бабу пальцем и заговорил. - Я тебе про себя расскажу, как меня эти писаря подвели. Нну! Надоумил меня тоже эдакий добрый человек вольную выправлять. А ты садись плотней! Вот. Что ж ты крендели-то не ешь? Ну и надоумь он меня, человек-то этот. «Вольный, говорит, будешь; в купцы выписаться можно». - «Вре?» - «Да пра», говорит. Ну, хорошо. Писарек тут один мне и подвернись. «Я, говорит, берусь. Пятнадцать целковых денег». Думал, думал, эх, в рот, мол, те, - пиши! Написал. И то он мне, а тебе скажу, написал, что меня за это за его письмо драли, драли... Может, целковых на три об меня хворосту одного обломали; да год в остроге высидел. Так вот они, писаря-то. И гляди на них. Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной избы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было сбирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не ворочался с поля. В избе было душно, мухи жужжали и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху, спросила: - Огурцы хлебать станете, что ли? - Я не стану, - отвечала баба. - Ну, а коли ложиться, ложитесь. Ты небось, молодка, с хозяином с своим? В это время вошел мужик с мешком и с лукошком. - Ну, вот, лошадке кормецу засыпал, незомь 2 пожует, - говорил он про себя. - Что у вас, хозяйка, в печи-то припасено что, ай нет? - Мы ноне не топили, - отвечала хозяйка. - Ну, ничего. мне только бы кваску испить. Господи бослови! - говорил он, зачерпнув ковшик. - Над, - до квасу-то я дорвался. Рыба эта, неладно ей будь, рыба-то уж очень в кабаке... ржавая. Обопьешься. Квас, должно, молодой? - Молодой, не устоялся. - То-то, не кисел. Ну-кось, еще ковшичек зачерпнуть. Не кисел. О мать пресвята богородица! С соленого-то пьется. - Я бай, вместе стелиться станете? - зевая, спросила хозяйка. - Кто? Мы-то, что ли? Нет, мать, мы врозь. Мы ноне с ней, я тебе скажу, вот как: чтобы ни отнюдь. Говеем. Хозяйка не поняла и, улыбаясь, спросила: - Что ж так? - А так; потому спасаться хотим. Вот что. - Чудно, - сказала хозяйка и покачала головой. - Нешто вы... - Да ну вас совсем! - вдруг отозвалась с печи старуха. - Греховодники! Ты и рада, девка, язык-то чесать, - заворчала она на хозяйку. - Что мне радоваться? - ответила хозяйка. - Постыдились бы хоть крошечку. Завтра праздник. - А ты, старушка, помалчивай, - сказал мужик. - Лежи знай! - Я лежу, голубчик, лежу. - Ну и слава богу, коли лежишь. И мы ляжем, Анисья, ты в сенях, что ли? - Я в сенях. - Ну, а я пойду на двор. Коня напоим. Хозяйка, где тут бадья-то у вас? Ты у меня, Анисья, смотри, чтоб спать. Больней старайся спать. Завтра раньше вставать, - говорил он, уходя из избы. Ночью звезды светили на дворе. В клети слышно было торопливое детское дыхание, и старуха в избе возилась и охала вплоть до самого утра. Баба вскочила ни свет ни заря и собралась было уходить. Мужик проснулся, глядит, баба отворяет калитку. - Куда ты? - Да нет, уж я пойду. - Ах ты, оглашенная! Что мне с тобой делать? Куда тебя несет этакую рань? - Да по холодку-то лучше. - Не ходи, говорят. Вместе поедем. Баба осталась. Солнышко взошло - поехали дальше. Около полудня увидали большое село на пригорке, с деревянной церковью и садами, спускавшимися к речке. - Вот они, Борки! - сказал мужик, указывая хворостиной на село. Баба молча пристально глядела вперед. - Народ тоже со всячинкой, - продолжал мужик, как будто рассматривая что-то впереди. - Хвалить нельзя. Первые кулаки в свете. Всю поселенную изойдешь, таких еще не найти. Тоже торговлю у себя имеют, а хлеба нет. Больше насчет лошадей стараются. Ноне гуляют праздник. Что ж им? Дело ихо базарное. Кабак-то вот он! Немного не доезжая до села, мужик остановил лошадь; баба слезла. - Ну, теперь с богом, - сказал мужик. - Дай бог! Баба подвязала котомку и собралась было идти. Мужик стал что-то поправлять колесо и, заглядывая под телегу, сказал: - А косушечку с тебя бы нужно за провоз, для праздника. Баба вернулась. - Садись, я тебя до кабака довезу, так и быть. что с тобой делать? Но! - закричал он на свою лошадь. - Эх, молодость! Гляди, как запалим. Телега живо подлетела к кабаку и остановилась у крыльца. Тут уже народу толпилось довольно. Одни сидели на завалинке, другие стояли, запустив руки в карманы, и смотрели на улицу. Отставной солдат в ситцевом нагруднике погромыхивал на гармонии. - Эка, братцы мои, житье-то у вас! - говорил мужик, слезая с телеги. - У нас, брат, житье, - отвечали мужики, куря трубки. II После обеда народ гулял на селе; в разных местах собирались кучки; в проулках между дворов бабы песни играли. Мужики всё больше жались к кабаку. Тут на площадке орлянка шла отчаянная. Приезжая баба, Анисья, ходила по дворам и все спрашивала: - Нет ли тут девочки такой, Прасковьей звать? - Какой девочки? - спрашивали ее бабы. - Так, вут эдакинькая; четвертый годочек. В шпитонки взята. - Нет, что-то нет такой, - отвечали бабы. - Тебе шпитонку, что ли? - Да. - А вот у Сёмушкиных взята девочка. - Что ты зря-то болтаешь? У Сёмушкиных. Тое замуж скоро отдавать. - Ну, к что ж? Не век же ей в девках сидеть? - Да ты слышишь, махонькую нужно. - Мало б ты что захотела. Где ж ее взять, коли нет? Ты бы родила да и дала ей, коли уж ты добра очень. - Что ты меня-то родить посылаешь? Вперед на свой хвост оглянись. - Мне глядеть нечего. Узоры не велики. - Вот то-то и есть. - Ты, милая, ворожишь, что ли? - Нет, я не ворожу. Мне было вот девочку. - О! А мы думали, ты ворожишь. На что ж тебе девочку? - Дочка она мне. - Дочка? - Да, беленькая такая. Паранюшка. - Нет, не знаю. Вон девочка шпитонка бегает, кургузая-то, вон! Подол на голову задрала. Ах ты подлая! Акуль! Акулька-а! - Народят робятищев да и раскидают по чужим дворам, - ворчала старуха, сидя у ворот. - Ходют! Шлёнды московские; право. Взяла бы вас из поганого ружья застрелила. Суки! На лужайке, против церкви, сидели бабы в красных рубашках. Одна говорила: - Лежу я, девка, так-то и думаю: как бы мне не проспать! А сон это меня схватит, схватит да как ударит; я и вскочу. А ночь темная-растемная. забылась я чуточку и вижу, быдто я хлебы в печку сажаю. Хлебы такие белые. Матушка быдто стоит эдак подпершись. «Какие, говорит, у нас хлебы-то удались, ровно как пшеничные». А я тороплюсь, сажаю. Как бы дух-от из печки не вышел, боюсь до смерти. Вдруг откуда ни возьмись свинья, пестрая да большущая, схватила один хлеб и убегла. я за ней: ах-ах-ах, ах-ах-ах, все бегу, все бегу, никак не догоню. И уж сама себя не помню, полем все каким-то бегу да все спотыкаюсь; кочки тут какие-то, ямы нарыты. А свинья эта обернулась ко мне и говорит: нет тебе ничего! посмотрела я на нее, а она страшная-расстрашная; зубы у ней вот эдакие... Я так вся и затряслась... Батюшки мои! Да как закричу и проснулась. А хозяин меня в бок толкает. Что ты, дура, орешь? Я бабке сказываю, она говорит: это кто-нибудь из родни помрет. - А я вот, - говорила другая баба, - третью ночь все свекра-покойника свово вижу. Вижу, быдто мету я избу, а он, покойник, царство небесное, все меня сзади хватает. Я оглянусь, что, мол, ты, батюшка? А он мне: ничего, говорит, мети, мети знай! - Да чтой-то, бабы, никак эта приезжая-то сюда идет? - И то, никак сюда. - Ну, что, голубка, не нашла девочку-то? - Нет, все не найду. - А ты бы к ворожее сходила. У нас тут недалеко старушка живет. Она бы тебе погадала. - Да уж ходила я к ним: обещали верно, а все нет. И у Сергия-то чудотворца два раз была. - Ты бы в правление еще сходила, - что писарь скажет. Пойдем, я тебя сведу, - вызвалась одна баба. Пошли. - У нас тоже, я тебе скажу, - говорила провожатая, - сладость-то не бознать какая. Девять душ! Шутка? Ребята мораются. Одних рубах не напасесси. Посто-кась, мы у мужиков спросим. Мужики стояли кучей между кабаком и волостным правлением. Разговор у них был следующий: - Что ж, известно, наше дело такое. - Чт и говорить. - Нет, вы, братцы, солдата спросите, он-то чт тут? - Я чт? - спрашивал солдат. - Да; ты-то чт? Солдат подбоченился, наморщил брови и спросил: - За Дунаем был? - Нет, не был. - Ну, стало быть, нечего мне с тобой и толковать. Один пьяный мужик стоял среди улицы и, кланяясь другому, говорил: - Вы наши отцы, а мы ваши дети. Отец милосердай! А другой посмотрел на баб и сказал: - Эти что, поганки-то, ходют здесь? - Я милосерд, - закричал пьяный мужик. - Брысь вы, шилохвостые! На крыльце волостного правления тоже сидели мужики. Бабы подошли к ним. - Степан Егорыч где? - спросила провожатая. - А тебе на что? - Да вот этой молодке нужно насчет девочки. - Небось пьяный лежит Степан Егорыч-то ваш, а то у старшине. - Тебе, тетка, девочку? - спросил кузнец. - Да; дочку было. - Скоро нужно? Баба обрадовалась. - Да поскорей-то бы лучше. Очень уж я... - Ишь ты, какая проворная! Мужики захохотали. Приезжая баба отправилась к старшине. Писарь в это время сидел за столом и говорил: - Они без меня шагу ступить не могут. Так ли я говорю? - Это верно, - отвечал старшина, разбивая на лавке камнем орех. - Я говорю, - продолжал писарь, - васкбродие, позвольте мне в отпуск! А он: я, говорит, тебе, собачий ты сын, такой отпуск задам - ты у меня своих не узнаешь. - Там вас, Степан Егорыч, баба спрашивает, - сказала жена старшины. - Какая баба? - А я не знаю. - Посылай ее сюда! Вошла приезжая баба. Старшина положил камень на окно и спросил: - Что ты? Баба поклонилась. - Здравствуйте! - Ну, здравствуй! Чего ж тебе нужно? - К вашей милости. - Не слепые, видим, что к нашей милости. Какое такое твое дело? - спросил писарь. Баба подперлась рукой в щеку, посмотрела на старшину, потом на писаря, заморгала, заморгала глазами и повалилась в ноги. - Говори толком! Что валяться-то? - сказал писарь. Баба поднялась и, стоя на коленях, сказала: - Детища моя отдана в чужие люди. Не найду. - Ну так что ж? - Нельзя ли в книжке посмотреть? Шпитоночка она. - То-то вот, - сказал писарь, - дуры вы. Ходите безо время. Нешто не знаешь, грех в праздник ходить. Баба молча поклонилась. - Это не дело, - заметил старшина. - Надо время знать. - Отцы вы наши сиротские! - шепотом сказала баба. - Нечево - «отцы». Отцы, да не ваши, - отвечал писарь. Старшина подошел к бабе и, покачиваясь над ней, сказал: «Вот вы грешите, а начальство за вас отвечай». Баба, стоя на коленях, посмотрела на него. - Вот чт, - прибавил старшина и опять сел. Баба встала и собралась было уходить. - Ну да ладно, приходи ужо ко мне в правление, - сказал ей писарь. - Беда мне с вами! - Что станешь делать, - заключил старшина. - По глупости прощается. Баба ушла. На краю села стояла старая избенка, без крыши, с одним окном. У ворот торчала опрокинутая соха. В сумерки проезжая баба подошла к избе и постучала в окошко. Там кто-то закашлял и спросил: - Кто там? Иди на двор! Баба отворила калитку и вошла. По двору ходила овца. В сенях крыши тоже не было. На верху, в слегах 3, копошились воробьи. Из избы послышался голос: - Отыми, дверь-то отыми! Баба попробовала было отпереть, но дверь была без петель и повалилась в сени. В избе, на лавке, у самого входа, на зипуне, лежала больная женщина. - Что ты? - спросила она. Приезжая баба посмотрела вокруг и сказала: - Писарь говорил: девочка у вас тут есть... - Есть, есть девочка. хворает, как я же. замучила лихоманка. Ты мать, что ли, ей? Казенная она у нас. Коли мать - возьми! Самим есть нечего. Больная встала с лавки, охая натянула зипун и вышла в сени, говоря: - До нового хлеба далеко, а старый еще к святой приели. Все кое-как, кое-как, по чужим людям; да хворь-то пуще всего... О-ох! вот она лежит. Парань! А Параня! мать пришла, гляди-ка сюда! В сенях, на доске, лежала в жару трехлетняя девочка, обернутая в тряпье. Больная женщина подняла мешок, которым была накрыта девочка, и показала ее приезжей. - На вот, смотри! Она, что ли? Девочка открыла глаза, с испугом взглянула на бабу и застонала. - Не видать мне тут, - говорила приезжая. - Темно. - Постой, я к свету вынесу. Паранюшка! Встань, ягодка ты моя! Головка болит, - говорила больная, подымая девочку и вынося ее на двор; больная села на порог, а приезжая припала к ребенку и торопливо стала его разглядывать. Девочка лежала на коленях, закинув назад горячую голову, с закатившимися глазами и раскрытым ртом. - Ох, не зна’ю я так-то, - говорила баба. - Поверни-ка ты ее вот этак, на бочок. на правом боку родинка тут у ней. - Постой, постой, - говорила больная. - Повернись чуточку! Вот так! Не бось! Мать тебе пирожка принесла. Не бось, милая! Что, есть, что ли? - Нету. - Ну, делать нечего. Видно, не она, - сказала больная и понесла девочку в сени. Приезжая баба постояла на одном месте, поводила глазами по двору, потом подошла к двери, сказала: - Ну, прощай! - и вдруг ударилась об землю и зарыдала. - Дочка ты моя милая! Детища ты моя ненаглядная! – причитала она, лежа на пороге и ухватив обеими руками свою дорожную палочку. Котомка на ней тряслась, платок съехал с головы. Больная женщина подошла к двери, посмотрела, посмотрела на приезжую, сама припала к ней и стала уговаривать: - Ну, что ты? Ну, что? Дура! Дура! Не плачь! - Ох, очень уж у меня накипело, на сердце-то накипело... Со вчерашнего с утра вот этакой крошечки во рту не было... - Постой, я тебе хошь водицы принесу, - сказала больная и пошла за водой. Баба между тем встала, оправилась и повязала платок. - Ну, я пойду, - сказала она, хлебнув из ковшика воды. - Куда ж ты? - Нет, пойду. Не могу я здесь. И пошла опять вдоль села, той же дорогой, какой приехала. Примечания Впервые опубликовано в журнале «Современник» (1863, № 7). |
© (составление) libelli.ru 2003-2020 |