ПИСЬМО ОСЬМОЕ

Театр и новые знакомые

Видел я чрезвычайно любопытную вещь, - осташковский театр. Намедни говорит мне Ф[окин]:

- Есть у нас тут художничек один и желает он очень с вами познакомиться. Хотите, он вам театр покажет?

Я, конечно, очень был рад этому случаю и пошел к художничку в гости.

Стоит домик на углу, у самого почти озера, на окне налеплена вывеска: фотография; на дворе сохнет картина на солнце, и собака ее нюхает. Я подошел к картине, посмотрел: Юдифь и Олоферн 1. Олоферн совсем коричневый со свесившейся рукою, а у Юдифи одна щека красная, а другая зеленая. Треножник тут какой-то.

- Что вы смотрите? Ведь дрянь, - вдруг сказал кто-то сзади меня.

Это сам художничек-то и был, К[олокольнико]в 2.

- Ах, это вы? очень рад...

- Мне так приятно, давно желал... Милости просим!.. Сделайте одолжение, без церемонии...- и т.д.

Взошли мы в комнату, разговорились об искусстве, о Петербурге. Художник оказался очень милым. В комнате у него сидела девочка в монашеском платье за рисованием, послушница из монастыря. Она очень усердно подчищала белым хлебом нос какому-то Александру Македонскому и заправляла пятна. Заговорили, конечно, о театре. Художник с увлечением рассказывал о том, что вот у них есть театр, что есть и люди, с любовию преданные искусству, и что как жаль, что Федора Кондратьича нет в городе; а то бы можно и спектакль устроить. Я между тем рассматривал картины и образа, в беспорядке развешанные по стенам. Потом он повел меня наверх, в свою мастерскую, то есть на большой чердак с манекенами, под малеванным плафоном и неоконченной картиною.

Картина, впрочем, неважная, зато вид с чердака на город и на озеро, покрытое островами, и синеющий вдали бор, вид удивительный. Холодно было в мастерской и пыльно, долго сидеть было нельзя; вот мы и сошли вниз, кофе нам принесли; К[олокольнико]в взял комедию Потехина 3 «Чужое добро впрок нейдет», стали мы ее читать.

- Да что тут толковать, - сказал он наконец,  - пойдемте в театр! Мы для вас устроим генеральную репетицию в костюмах. Наши все будут рады.

Однако в театр мы сейчас не пошли, а отложили до вечера, потому что нужно было повестить актеров о предстоящей репетиции, да и роли не все знали. Я пошел пока к [Успенскому], служащему в духовном училище, а К[олокольнико]в сейчас оделся и побежал к актерам.

- Я, говорит, это все в одну минуту.

На главной улице попалась мне целая толпа девочек, возвращавшихся из училища. Они шли все в чистеньких фартучках, с сумочками через плечо и, узнав меня, стали приседать и перешептываться. Потом увидал я знакомого учителя, сидящего у окна с гитарою.

- А, здравствуйте! – закричал он. - Прошу покорно, зайдите поболтать. Я болен.

- Нет, мне некогда.

- Ну, после. А то я сам зайду ужó.

- Заходите, только попозже, а то я буду в театре.

- В театре? Да что? Не стоит. Охота вам. До свиданья.

Отыскал я [Успенского], постучал, впустили. Я вошел в залу и долго ходил по комнате. В это время что-то бегали, шептали, дети заглядывали в двери, а в зале было душно и пахло деревянным маслом. Потом вошел священник в зеленом подряснике и попросил садиться. Я сел.

- Надолго изволили приехать? - начал было священник, но в то же время отворилась дверь и показался [Успенский]. Он скромно поклонился и застегнул одну пуговицу.

- Я давно к вам собирался, да все некогда было, - сказал я.

- Благодарю вас покорно-с.

- Вы мне что-то хотели сказать?

- Да-с. Это я о литературе намеревался в свободное время побеседовать.

- Так что же? Побеседуемте.

Мы замолчали. Священник, сидя в кресле, с любопытством поглядывал на нас, то на одного, то на другого, ожидая, вероятно, как-то мы будем беседовать. Наконец [Успенский] спросил:

- Вы писатель?

- Нет, не писатель; а так немножко пописываю от нечего делать. А что?

- Да вот-с, удивляет меня дух обличения, распространенный нынче повсюду. Какая этому причина?

- Причина, я думаю, очень простая: необходимость.

- Так-с. Но извините меня, по моему крайнему разумению, необходимости в этом не ощущалось доселе, почему же так ныне?..

- Надо полагать, время такое пришло.

- Время? Гм, время все одно.

- Время-то, пожалуй, что одно, да люди другие.

- Люди? На людей полагаться трудно.

- Зачем же на них полагаться? Никто и не просит.

- Ох, люди! Люди! - со вздохом сказал про себя священник и задумался. [Успенский] тоже задумался и стал водить пальцем по столу.

- На кого же надо полагаться? - спросил я наконец.

Мы все трое опять умолкли. И долго так промолчали. Потом я спросил:

- К какой епархии принадлежит Осташков?

- К Тверской, -  ответил [Успенский].

- А к угоднику-то к нашему ездили? - вдруг спросил священник.

- Как же, ездил.

- Двадцать седьмого мая обретение святых мощей преподобного Нила Столбенского, угодника божия, бывает крестный ход.

[Успенский] между тем вышел и вернулся с толстою тетрадью в лист. Он как-то нерешительно подошел ко мне и спросил:

- У меня есть рукопись одного автора (об имени его позвольте умолчать), и он чрезвычайно затрудняется.

- В чем же затруднение?

- Собственно, в том: где избрать место для напечатания. К вам как к редактору журнала...

- Да я вовсе не редактор. Кто это вам сказал?

- А! Так Вы не редактор... - и он несколько отодвинулся от меня. - Извините!..

- Так что же вам угодно? Я, может быть, что-нибудь могу сделать. Что это такое?

Я взял тетрадь и начал ее перелистывать. Она заключала в себе огромное количество листов очень тщательного письма. Это было описание монастырей тверской епархии, с означением годов основания каждой обители и перечислением всех настоятелей и настоятельниц, управлявших монастырями. В ней упоминалось, кажется, даже и о некоторых чудотворных иконах преподобных святителей и угодников, наиболее чтимых в епархии и явивших заступничество свое жителям Тверской губернии. Тут же заключались подробные сведения о возобновлении храмов с приделами, а также и о пожарах и разорениях, коим подвергались обители.

Пока я просматривал тетрадь, [Успенский] пристально смотрел мне в лицо. Я спросил:

- Должно быть, много труда и времени потрачено на это сочинение?

- Да не мало, -  поспешил ответить [Успенский]. - А что-с?

- Я думаю, что вряд ли напечатают эту рукопись в светском журнале.

- Почему же-с?

- Мне кажется, что дело-то слишком специальное. Конечно, это труд очень почтенный и, как видно, добросовестный...

- Да. Я... Мм, то есть автор имел случай пользоваться весьма редкими благоприятными обстоятельствами.

- Только жаль, что автор потратил столько времени на дело, не имеющее, как бы это выразиться? - живого интереса.

- То есть какого-с?

- То есть, я хочу сказать, что тут жизни-то, современной-то жизни нет! - сказал я, прихлопывая рукою по тетради, да вдруг сам почувствовал, что вышло не совсем ловко, и возвратил [Успенскому] тетрадь. Он взял ее молча, подумал, поправил загнувшиеся углы, постоял немного и тихо вышел из комнаты. Я взглянул на священника, он тоже взглянул на меня, крякнул и забарабанил пальцами по столу. Однако пора было в театр.

Я посидел еще немного, поговорил о разных обителях и ушел.

Мой новый знакомый, художник К[олокольнико]в, действительно меня уж дожидался. Я зашел только к нему на минуту, и мы сейчас же отправились в театр.

Театр устроен в большом каменном здании и переделан из какого-то, кажется, кожевенного завода и потому наружности, соответствующей своему назначению, не имел. Зато внутри все устроено как следует быть театру: и ложи, и оркестр, и даже так называемый раёк, все это есть. Мы прошли прямо на сцену или, лучше сказать, под сцену, в мужскую уборную, где уже топилась железная печь и театральный парикмахер возился с париками. Тут же встретили нас и актеры, частию уже одетые в костюмы. Портной или, я не знаю, кто-то из театральной прислуги примеривал на одного актера кафтан, еще кто-то взял свечку и побежал освещать сцену. Все спешили. Суета началась; веселая такая суета. К[олокольнико]в сейчас же прицепил себе бороду и повел меня за кулисы. Актеры давно уж не играли и были очень рады случаю поиграть, тем более что пьеса новая и только еще ставилась. Но замечательно, что все эти актеры, музыканты и прислуга - все любители, совершенно бескорыстно преданные делу, и что почти все они никогда в жизни не видывали никакого театра, кроме своего. Только один К[олокольнико]в в Петербурге видел, как играют на сцене, остальные же все руководствовались своими соображениями и собственным художественным чутьем. Все это очень странно, тем более, если принять во внимание, что эти люди стали актерами чисто из любви к искусству и, кроме бесполезной траты времени, видеть в этом занятии ничего не могли. Никто из них никогда не играл и понятия не имеет о том, как надо играть, и вдобавок никто им гроша за это не дает.

Но это-то обстоятельство, по моему мнению, и служит лучшим ручательством того, что в выборе этого занятия не было ни тени принуждения, что все эти любители-ремесленники стали актерами и выучились играть только потому, что действительно очень этого желали, даже в ущерб своим материальным интересам.

Понятно после этого, с каким любопытством я, сидя в ложе, дожидался поднятия занавеса. Впрочем, нет; занавес был уже поднят давно (его и не опускали). Началось таким образом: К[олокольнико]в вышел на сцену и закричал мне:

- Вообразите себе, что занавес поднимается. Сцена представляет комнату на постоялом дворе. Вообразили?

- Вообразил, -  закричал я ему из ложи.

- Ну, теперь начинается. Степан Федоров 4, пожалуйте на место!

Вышел старик, сел на стул, и пьеса началась. Но в первой сцене все почти играет один Михайло, то есть К[олокольникоъв, а я слышал и прежде, как он читал, и потому эта сцена меня мало занимала. Он играл, как обыкновенно играют любители, то есть копировал столичных актеров, и, когда кончил свой заключительный монолог, закричал мне со сцены:

- Что, хорошо?

- Хорошо.

- Да нет. Я знаю, что скверно. Ну, все равно. После поговорим об этом. Теперь смотрите!

Вышли другие действующие лица, потом сцена Михайлы с женою. Второе действие началось без перерыва, точно так же, как и первое: К[олокольникоъв закричал: «Второе действие!» - и сел за стол. Катерина (г-жа П[етро]ва) 5 тоже села, немножко сконфузилась, посмотрела в темный партер, К[олокольнико]в ей сказал:

«Ну, что же вы?» - и она начала свою роль.

Я слышал и прежде от многих о г-же П[етро]вой, но думал, что врут, хвастаются; а потому, разумеется, ждал криков, ломанья и жеманства.

И был просто поражен ее игрою. Такой простоты, свободы и верности я себе и представить не мог.

- Что? Каково? - крикнул мне К[олокольнико]в. - идите сюда!

Я пошел на сцену.

- Ну, как П[етро]ва-то? Что? Видели? То-то же, - говорил К[олокольнико]в, видимо торжествуя. - Да это что? Вы бы посмотрели ее в драме. Удивительно. Войдет в роль, плачет, серьезно плачет. А тут у ней комическая роль, да и в первый раз: конфузится.

Когда кончилась пьеса и актеры переменили костюмы, К[олокольнико]в познакомил меня со всеми. Мы разговорились о пьесе и необыкновенно скоро сошлись. Я им начал рассказывать, как я видел эту драму на других театрах, они стали расспрашивать, как кто из них сыграл свою роль и где сделал какую ошибку, и так это весело устроилось, так мы все были хорошо настроены, что этот вечер оставил во мне самое приятное воспоминание. Главное, что тут не было решительно ничего стеснительного. Все мы прониклись одним бескорыстнейшим чувством, страстию к искусству, всех в этот вечер занимало одно желание наслаждаться искусством. Когда мы пошли с К[олокольников]ым домой, я его спросил:

- >Cкажите, пожалуйста, кто эти господа?

- Ремесленники большею частию, есть и чиновники. Вот этот, что «Степана» играл, старика, этот библиотекарь 6.

Тут я только вспомнил, что действительно видел его и говорил с ним в библиотеке. Это был еще очень молодой человек, страстный любитель чтения и театра. А когда я спросил о П[етро]вой, почему она не едет в Москву или в Петербург дебютировать, К[олокольнико]в отвечал, что она своими трудами содержит семейство и, разумеется, оставить его не может.

- Это замечательная женщина, - говорил К[олокольнико]в. - Какая у ней душа! Сколько чувства и любви к искусству. Ведь она, представьте себе, выучилась сама, ей даже никто никогда не показывал. Любопытно, что когда П[етро]ва была просто мещанкою города Осташкова, то никто об ней и не думал; но когда она стала играть, сейчас же явилась толпа поклонников и обожателей, в том числе и офицеры с предложением услуг; но она их всех

...отвергла... Заперлась

...феей недоступной –

и вся искусству предалась

душою неподкупной 7.

Только что я успел вернуться домой и, еще полный разных приятных впечатлений, начал раздеваться, как вдруг входит Нил Алексеич.

- Ваше благородие, гости. Прикажете впустить?

Взошел учитель и с ним еще какой-то длинный господин.

- Вот это Август Иваныч 8, - сказал мне учитель, знакомя меня с длинным господином.

Я протянул ему руку, и мы, держась друг за друга и кланяясь, простояли довольно долго среди комнаты. Он, должно быть, ждал что я скажу что-нибудь, а я видел, что он как будто ждет, и тоже чего-то ждал. Однако, не дождавшись ничего, мы сели, и я им предложил чаю и колбасы. Август Иваныч взял ее в руки и сказал:

- Я сам колбаса, -  а потом захохотал. Тут только я заметил, что гость мой немножко навеселе и действительно что-то жует и все не может проглотить.

«Что это за Август Иваныч такой?» - думал я, глядя на него.

- А я вас видел вчера, - сказал он, нарезывая колбасу.

- Где же?

- А в лавочке. Вы табаку покупали, а я видел.

- А может быть.

- Что у нас здесь, - скука! Вот в Торжке отлично жить, - сказал учитель. - Вы были в Торжке?

- Нет.

- Вы съездите. Я там жил. А во Ржеве не были?

- Не был.

- Напрасно.

Все больше в таком роде шла у нас беседа. Потом уж немножко разговорились.

- Наша служба чудесная, - сказал Август Иваныч. - Благородная служба. Вот я вольный козак.

Это мне показалось очень любопытно, и я посмотрел на Августа Иваныча. Но я себе представлял вольного казака вовсе не таким. Август Иваныч был худой и тощий немец, с длинным носом и с длинными тонкими ногами. Вовсе не похоже. Он между тем продолжал, принимая строгий вид:

- Спокойная служба. Я сам себе хозяин. Приказал, фють! Готово.

- Нет, вот наша служба, черт бы ее драл, - заметил учитель. - Хуже нет: всякому дураку кланяйся. Есть нечего, а тут еще требуют - следи за наукой. Какая тут, дьявол, наука?

- Ну, да. Конечно, - продолжал Август Иваныч, не слушая, - распоряжение не скоро приходит. Я городничему сказал: «Послушайте! Я не могу ждать. Мы без дров сидим. Когда еще там комитет...» Городничий молчал. Я сказал: «Фють! Сюда!» понимаете?

Я переставал понимать совсем и слышал только, что кто-то сделал: фють, сюда! Вообще что-то очень странное; только я и мог понять, что Август Иваныч служил в канцелярии где-то на железной дороге, а потом фють стали повторяться так часто, что уж ничего нельзя было разобрать. А под конец как-то так стало выходить, что будто чуть что, сейчас: «Фють» - и Август Иваныч погиб. Черт знает что. Я даже стал опасаться. Однако все кончилось благополучно. Август Иваныч говорил, говорил, вдруг вскочил и сказал: «Фють! Пора спать». И они ушли.