ПИСЬМО ВТОРОЕ

Визиты

Сегодняшний день я посвятил визитам к разным, более или менее важным лицам в городе, к которым были у меня рекомендательные письма. Одни из этих лиц должны были принести мне пользу своим знанием города, другие могли указать пути, познакомить с кем нужно или растолковать, чего я не пойму. Вообще все с вечера было хорошо обдумано, на письма я возлагал надежды не малые, и весь следующий день был у меня рассчитан; но при первой же встрече с действительностию, как это часто случается, теория спасовала.

Накануне, с вечера, я отдал Нилу Алексеевичу два письма: первое - к некоторому должностному лицу, а другое - к одному почтенному ремеcленнику, с тем, чтобы эти письма он снес на другой день, утром, и кстати бы узнал, когда и кого можно застать дома. Нил Алексеевич отнес их чуть свет, а утром, только что я успел открыть глаза, слышу - уж кто-то меня спрашивает, вбегает ко мне Нил Алексеевич и точно фельдфебель 1 докладывает: "Господин Ф[окин]. Прикажете принять?" Входит очень чистенький старичок с ясным взором, в длинном сюртуке, с воротничками à l'enfant, и рекомендуется: Ф[окин], то есть тот самый ремесленник, которому было послано письмо. Я было немножко сконфузился, стал извиняться, но Ф[окин] оказался до такой степени любезным, симпатичным и готовым сделать с своей стороны все, что можно, для облегчения мне знакомства с городом, что я успокоился. Напились мы чаю и сейчас же отправились. День был праздничный, а потому мы пошли прежде всего к обедне в *** церковь. Погода с вечера еще разгулялась, озеро покойно, народу на улицах и на воде множество. Мужчины-граждане всё бритые с усами, высокие, больше черноволосые, в синих чуйках 2, другие и в пальто; женщины в ярких шелковых платках и в шубейках или в кринолинах, бурнусах 3 и шляпках. Кое-где офицер пройдет, неестественно вывертывая плечи; проедет купец, в ваточном картузе с большим козырьком, в старинной, неуклюжей пролетке и медленно, не поворачивая головы, кланяется знакомым. На базаре висят желтые, не вычерненные осташи (крестьянские сапоги) с острыми носами, продаются корзины для сушеной рыбы, деревянная посуда и капуста; народ галдит, бабы, сидя на земле, торгуют брусникой и баранками.

Когда мы пришли в церковь, обедня уже началась. Народу было много; но публика рассортирована: почище впереди, посерее сзади, мужчины направо, женщины налево; певчие на обоих клиросах4, и голоса очень сильные, особенно баса, о чем свидетельствуют отчасти и здоровенные шеи кузнецов с подбритыми затылками, стоящих на клиросе. Впрочем, пение бестолковое: всё по нотам, всё по нотам, фортиссимо5, беспрестанно, анданте6; и аллегро7: почти различить невозможно, мелодии никакой. Церковь старинная, стены сверху донизу покрыты резьбой, но все это очень грубо, аляповато и без всякого вкуса. Иконостас в одном стиле, а стенная резьба в другом; огромное закопченное паникадило8; над дверьми и между окнами множество херувимов с раскрашенными лицами; кисти разные, шнуры по стенам вперемешку с арабесками9 домашней работы. Вообще заметно желание налепить как можно больше всяких украшений, не разбирая - идет оно к другому или нет. Живопись тоже плохая.

Пока мы пробирались вперед, Ф[окин] успел уже кой-кому шепнуть что-то обо мне, так что когда мы стали позади правого клироса и я оглянулся, то встретил уже несколько любопытных взглядов и даже два-три поклона. Стою, вдруг сзади кто-то спрашивает:

- Вы надолго изволили приехать в наш город?

Я оглянулся.

- Не знаю, - как придется.

- Честь имею рекомендоваться, такой-то.

- Очень приятно.

Спустя несколько минут опять:

- А ведь в нашем городе, я вам скажу, любопытного мало.

- Неужели?

- Ей-богу. Невежество это, знаете, грубость какая-то.

- Мм!

- За охотой ходить здесь хорошо. Вы не охотитесь с ружьем?

- Нет.

- А вот у нас С.К. Все стреляет, - охотник смертный.

Я посмотрел на С.К., а мой сосед фыркнул себе в горсть. С.К. заметил, что смеются, в недоумении обвел вокруг себя глазами и начал усердно молиться. Сосед мой, однако, не успокоился; немного погодя нагнулся мне к самому уху и спрашивает:

- Вы любите стихи?

Я ничего не ответил.

- У нас тут есть стихотворец свой, доморощенный, самородный эдакий талант, и какие же стихи качает - страсть. Вот бы вам прочесть.

Я молчу.

- Если угодно, я могу достать вам тетрадку - любопытно. Что ж такое? Отчего ж от скуки и не прочесть?

Но видя, что я не отвечаю, он вздохнул и стал подтягивать певчим.

После обедни Ф[окин] пригласил меня к себе пить кофе и оставил даже обедать. Тут, впрочем, узнал я не много нового: Ф[окин] все хлопотал о том, чтобы я как можно больше ел, а жена его, оказавшаяся отличной хозяйкой, до такой степени суетилась и старалась угодить, что мне даже стало совестно: точно я генерал какой-нибудь. После обеда, когда мы сели на диван, Ф[окин] рассказал, что в городе много купеческих капиталов10, но что все они, кроме двух-трех, ничего не значат, потому что в гильдию записываются во избежание рекрутской повинности11, что город записали было по числу капиталов в первый разряд, но голова поехал в Петербург хлопотать о том, чтобы выписать город из первого разряда, так как купцы не в силах нести всей тяжести возлагаемых на первоклассный город обязанностей.

- Наш городочек маленький, жалкенький, где нам за другими тянуться? - говорил Ф[окин], сидя на другом конце дивана и добродушно, кротко улыбаясь.

- Как же вы говорите, что город ваш беден? Ведь у вас промыслы большие: кожевенный, кузнечный, рыболовный.

- Это все так, только нам все-таки до Ржева или до Старицы далеко. Всякие промыслы, всякие ремеcла есть у нас; каких-каких мастеров у наc нет, а ведь ни одного такого промысла нет, чтобы во всей силе, настоящий, значит, был.

Есть вон, пожалуй, - спохватившись, заметил он, - есть, точно, фабрика бумажная12, да ведь городу от нее пользы никакой, и работают-то на ней больше чужие, не здешние; ну кузнечики точно, что еще туда-сюда, поколачивают, а настоящий только один и есть Алексей Михайлович Мосягин. Беднеет наш городочек, - заключил он, - очень беднеет. Торгуем больше по привычке, для виду, этими там сапожками да рыбкой. Гордости у нас много, потому и торгуем. Рыбкой и то обеднели: повывелась рыбка совсем.

- Ну, а как же банк-то? Откуда же там двести тысяч?

Ф[окин] улыбнулся.

- А как бы нам копейку, - закричал он в другую комнату. - Как бы хорошо теперь копейку со сливочками.

- Сейчас, сейчас, сливки греются, - слышно из залы.

Там уж давно гремели чашки, мальчик бегал, осторожно ступая по отлично вымытому полу, и вот опять является поднос с чашками и с какими-то особенными сушеными булками.

- Пеночек-то, пеночек побольше берите! - угощает меня супруга Ф[окина], вся красная от хлопот по хозяйству. Она тоже берет чашку и садится с нами пить кофе.

- А что, у вас папаша с мамашей есть? - спрашивает она с участием.

- Мамаша есть, а папаши нет.

- Ах, скажите, какая жалость!

Я начинаю скоро-скоро размешивать ложечкой кофе и стараюсь наморщить брови.

- Как у вас женщины хорошо одеваются! - говорю я, желая свести разговор с этого чувствительного предмета опять на Осташков. - Я сегодня видел у обедни: какие шляпки! какие бурнусы!

- Да, уж у нас бабеночки любят принарядиться, - лукаво подмигивая мне, отвечает Ф[окин]. - Театры, гулянья да наряды просто их с ума свели. Другая ложечки да образочки последние заложит; хоть как хочешь бедна, а уж без карнолинчика к обедне не пойдет.

- А разве у вас есть закладчики?

- У нас местечко такое есть: что хотите возьмут. Что кокошничков старинных с жемчугами, поднизей13, сарафанчиков парчовых снесли туда наши бабеночки: все принимают, ничем не брезгают. Мода такая у нас есть; опять танцы, публичные садочки, театры; ну, разумеется, никому не хочется быть хуже другой: осмеют. Из последнего колотятся, только бы одеться по моде да к обедне в параде сходить. Другая гражданочка всю неделю сапожки тачает не разгибаясь, и ручки-то у ней все в вару, ребятишки босые, голодные, а в церковь или на бульвар идти, посмотрите, как разоденется, точно чиновница какая.

А тут опять является поднос с вареньем, брусникой и мочеными яблоками. Наконец я начинаю чувствовать, что наелся до изнеможения, что к продолжению беседы оказываюсь неспособным и потому отправляюсь домой спать.

Странный человек этот Ф[окин]! Родился, учился и состарился в Осташкове, мастерство свое сам, собственными усилиями, довел до замечательного искусства; у него очень много вкуса, страсть ко всему изящному. На старости лет вздумал учиться музыке и самоучкой выучился играть на фортепьяно.

Вечером я сделал еще три визита с рекомендательными письмами.

Прежде всего пошел к одному сановнику, проживающему в городе, и застал его гуляющим по зале с каким-то гостем. Я отдал письмо. Сановник прочел и пригласил меня в гостиную.

- Не прикажете ли трубку?

Я отказался.

- Так вот-с, - начал сановник, свертывая письмо мое фунтиком, - вы приехали, собственно, затем, чтобы посмотреть на нас - осташей, - как мы тут живем?

- Об Осташкове столько писано, столько говорят, - начал было я.

- Да, стоит, стоит, нарочно стоит приехать посмотреть, любопытный город! Нет, я говорю, - обратился он к гостю, который тоже уселся поодаль, - я говорю, что значит Россия-то матушка?

- Да-с.

- Да вот хоть бы наш Осташков. Что такое? Вдруг где-то там, в захолустье, на болоте, стоит уездный городишко, растет, богатеет, заводит у себя свою пожарную команду, банк!.. Понимаете? - банк! Ведь это что такое? Театр!.. Библиотеку для чтения!.. А? Ну, где это видано? Наконец, живет самостоятельно, как будто там какой-нибудь Любек, что ли14. И никто об этом знать не хочет. А ведь будь это за границей, уши бы прожужжали, а у нас нет. Самолюбием бог нас обидел, вот горе! Я вон депешу сейчас прочел в газетах: дают знать, что королева Виктория15 проехала из Винзора в Осборн (она туда каждую неделю ездит); ведь депеша, не забудьте! Телеграф сообщает такое важное событие, а мы сдуру сейчас печатаем, что вот какое событие: королева проехала в Осборн. Да на кой черт мне это нужно?.. (слово черт сановник произнес чхорт). Ты вот мне лучше о родном городе напиши, чтобы я знал, что вот в таком-то городе такие-то улучшения, а он мне про королеву Викторию!

- Ведь это все Федор Кондратьич, - заметил гость.

- А? Да, вы про улучшения. Да, ну не совсем. Он, конечно, имеет на них большое моральное влияние и многое может сделать для города. Да чего же лучше? Теперь пожарная команда есть. Своя ведь у нас пожарная команда, не казенная, из обывателей, - сообщил он мне.

- Как же-с, я знаю, - поспешил я ответить.

- Нет, я ему говорю: "Что ты не выхлопочешь себе полиции из обывателей?"

Его же там в Петербурге все знают: мог бы выхлопотать; и ведь разрешат.

- Отчего же не разрешить? - заметил гость.

- Как?

- И я говорю, что отчего же не разрешить? - повторил гость погромче.

- Ну да, разумеется. ведь они могут быть покойны. Знают, кому разрешить. Другому, конечно, не позволят. Эй! Подай мне трубку! - вдруг крикнул сановник.

- И мне, братец, тоже, - сказал гость.

Старый лакей, с длинными седыми висками, принес две трубки и зажженную бумажку. Подал трубки, подержал бумажку и потом погасил ее пальцами.

- Я слышал, что город, кажется, изъявлял желание провести железную дорогу от Осташкова до Вышнего Волочка? - решился я спросить.

- Был проект, как же, - держа янтарь в губах, отвечал сановник. - Только не город, а частное лицо хотело взять на свой счет половину издержек, а другую половину предлагало другому лицу, но тут вышли какие-то недоразумения, и дело не состоялось. Конечно, это было бы хорошо. Я говорю: соедини только Осташков с Петербургом и Москвой, - ведь он на полдороге стоит, - вы понимаете, как бы это подняло город? Теперь одних богомольцев перебывает здесь до десяти тысяч; сколько же наедет, если провести дорогу? Потом вся промышленность этого края оживится; Осташков же будет служить ей центром.

- Сколько я знаю, - заметил я опять, - промышленность города и окрестных сел очень незначительна, кроме рыбной, которая тоже, говорят, слабеет, вследствие неправильного лова. И мне кажется, что упадок промышленности края происходит не от недостатка путей сообщения, напротив, их слишком много: вода; а от недостатка капиталов.

- Ну, этого нельзя сказать, чтобы у нас не было капиталов. У нас есть банк, в котором лежат двести тысяч, у нас есть, кроме того, богачи - Савины. Они на своих собственных кораблях привозят хлопок для своей дилятюрной16 фабрики из Америки и Ост-Индии. У нас есть кожевенные заводы, кузнечное производство, потом мужик везет свой продукт тоже в город, а здесь покупает сапоги. Наконец, вот вам еще: мы имеем здесь прекрасную рыбу; мы имеем судаков, лещей, мы имеем налима. Нет, я вам расскажу интересную вещь: сегодня утром (сановник опять обратился к гостю) - говорю я сегодня повару: ступай, говорю, братец, на базар и принеси ты мне леща.

Но, к несчастию, окончания этого интересного рассказа о леще узнать мне было не суждено, потому что вошел человек и доложил о приезде еще двух гостей. Пошли разговоры о мировых съездах, споры о недобросовестности посредников и о невежестве мужиков; но так как мне хотелось поспеть в шесть часов к одному должностному лицу, которое обещало меня ждать, то я откланялся и ушел.

Солнце уже село, и по всему озеру разлился тот великолепный фиолетовый цвет, который можно видеть только на взморье. Не мог я не заглядеться на озеро, на дальние берега, на сети, развешанные над водой. В воздухе пахнет рыбой и мокрым деревом; рыбаки, вернувшиеся с ловли, выгружают добычу, стоя по колени в воде; лодка несется под парусом, ближе и ближе, и сразу врезалась носом в берег. Чайки уныло кричат, ребенок плачет где-то в рыбачьей избушке. Так я дошел до самого дома должностного лица и позвонил. Застал я его за чаем, в обществе двух офицеров и одного красивого молодого человека в штатском платье. Пошли опять те же вопросы:

- Так вы, собственно, посмотреть на Осташков приехали? - и т. д.

- Не стоит, - говорило должностное лицо, развалясь в кресле. - Самый подлый городишко. Вы не верьте, что вам об нем рассказывали, - врут.

- Чем же он нехорош?

- Да всем. Первое - жизнь дорога, климат убийственный, говядина гнусная, общества никакого; раки только вот одни и есть; да еще воры здесь отличные. Вот это правда.

Офицеры дружно засмеялись.

- Новоторы17 - воры, да и осташи хороши, - как будто про себя сказал красивый молодой человек, покачиваясь на стуле.

Я делаю легкое возражение и указываю на поголовную грамотность в Осташкове как на факт весьма знаменательный.

- Помилуйте! Что ж тут знаменательного? Это все вздор! - отвечает должностное лицо в припадке отрицания. - Все вздор! Невежество полнейшее. Да и какого он черта будет читать? Позвольте вас спросить.

- А библиотека?..

- Библиотека!.. - иронически повторяет должностное лицо. - Нашли библиотеку. Да вы не знаете ли, извините, не имею чести знать вашего имени?

- Василий Алексеевич.

- Знаете ли вы, почтеннейший Василий Алексеевич, что такое библиотека?

Пауза. Мы смотрим друг на друга.

- Ведь, это, батюшка, четыре тысячи двести тридцать восемь томов.

Понимаете? Четыре тысячи двести тридцать восемь томов, ну и кончено, и весь разговор. У нас-де вот четыре тысячи двести тридцать восемь томов; у нас двести тысяч в банке; у нас его превосходительство всегда довольны остаются. Ведь это все у нас, а у вас что? У вас этого нет. У! У! У вас нет, у вас нет! А у нас есть, а у нас есть! Вот вам и библиотека! Помилуйте, что тут может сделать грамотность, когда у меня в брюхе пусто, дети кричат, жена в чахотке от климата и тачания голенищ? Что толку в том, что я грамотный, когда мне и думать о грамоте некогда? Бедность одолела, до книг ли тут? Ведь это Ливерпуль18! Та же монополия капитала, такой же денежный деспотизм; только мы еще вдобавок глупы, - сговариваться против хозяев не можем - боимся; а главное, у них же всегда в долгу. А праздник пришел, я первым долгом маслом голову себе намажу и к обедне, потом гулять на бульвар или в театр. Нельзя же, у меня развитой вкус; тщеславие дурацкое так и прет меня врозь. Баба готова два дня не евши сидеть и детей поморить голодом, только бы на бульвар в шляпке сходить да на житном в беседочке посидеть. Разврат! Девчонка, вон она (он указал на печку). От земли не отросла, а тоже в училище без кринолина ни за что не пойдет. Вот вы говорите там - грамотность, библиотека, школы, ну, хорошо-с. Ведь уж учат, кажется, на что лучше: и грамматике, и географии, и истории, и чему-чему не учат; и там в школе они все это отлично знают и гимны там разные поют, а не угодно ли послушать - как он говорит, когда выйдет из школы? Отчего же это от горазно, да от горажже, да от разных там письци да едци никак он отвыкнуть не может? Поглядите вы на него в школе, где он вам об Тургеневе расскажет, и потом послушайте его через год по выходе из училища, когда уж он в работу пошел и начнет в воды шкуры мочить, или из воде рыбу таскать. Вот вы тогда и увидите, какую пользу ему грамотность принесла. А тут вот еще просветители-то радеют. - Он указал на офицеров.

- Ваши солдатики-с!

Офицеры, занявшиеся было своим разговором, стали вслушиваться.

- А что? - спросил один.

- Да разные художества развивают в наших мещанах, то бишь гражданах. Все забываю. Ведь они у нас не мещане, а граждане.

- Что ж? Я дурного еще ничего не вижу в том, что они граждане.

- Да и я не вижу; только гражданами-то у нас мещане себя называют. Вчера еще он был гражданин, а сегодня, положим, в гильдию записался; попробуйте-ко его гражданином назвать, так он на вас просьбу подаст - оскорбили. Сегодня уж он купец, а не гражданин. Вы думаете, он понимает, что это такое - гражданин? Он себя потому гражданином называет, что эта кличка все-таки лучше, нежели мещанин, так же вот, как лакей у богатого барина никогда не назовет себя "лакеем", а говорит: "Я камердинер", "Я дворецкий". Вы, батюшка, не обольщайтесь этими штуками: банками там разными да театрами, - это все блестки. Вот вы поживите здесь да копните-ко хорошенько, вот и увидите, что Осташков - это маленький Китай, с той только разницей, что мы еще мышей не едим, а то ни в чем не отстали.

- Скажите, пожалуйста, - перебиваю я, - как же теперь согласить этот китаизм19, как вы говорите, с теми успехами, которые заметны здесь в городском устройстве?

- А вот поживете, узнаете, какие мы тут успехи оказываем, как мы эти разные современные польки вытанцовываем. Я вот вам как скажу: осташ кровно убежден в том, что лучше его города быть не может, что Осташков так далеко ушел вперед, что уж ему учиться нечем", а что Россия должна только удивляться, на него глядя. Кроме своей пожарной команды и Федора Кондратьича осташ знать ничего не хочет; он не шутя уверен, что там, дальше, за Селигером, пошла уже дичь, степь киргизская, из которой время от времени наезжают к нам какие-то неизвестные люди: одни за тем, чтобы хапнуть, а другие, чтобы подивиться на осташковские диковины и позавидовать им. Потом он знает еще, что где-то там за Селижаровкой есть город Питер и что ежели в Осташкове что-нибудь нездорово, то Федор Кондратьич съездит в Питер и отстоит своих осташей.

- Это так, - подтвердил красивый молодой человек, а хозяин, прихлебнув из стакана, продолжал:

- Вот хоть бы вы теперь приехали, как вы думаете? - То они о вас говорят? Собрались где-нибудь и толкуют: "Вот, мол, приехал, нарочно приехал посмотреть на нас. Стало быть, мы, братцы, известны всему свету, и все только о нас и говорят, только и думают". Впрочем, нет, и это вздор, они о вас думают просто, что вы шпион, только никак понять не могут, от кого и зачем вы подосланы. Какой тут прогресс! помилуйте! - подумав немного, сказал он. - Застой, самый гнусный застой и невежество с одной стороны, и нищета с другой. Вот стуколка здесь процветает, это правда! - вдруг неожиданно завершил он, обращясь к офицерам. - Так ли я говорю, господа?

Офицеры, осовевшие было во время разговора, встрепенулись и отвечали одобрительной улыбкой.

- А что? Не стукнуть ли нам20 и всерьез? - спросил он меня. - Вы не упражняетесь в сем душеспасительном занятии?

- К несчастию, нет. Да мне и пора. Нужно еще побывать у одного господина.

- Ну, делать нечего. Желаю вам веселиться. А мы вот с господами офицерами стукнем. Здесь, батюшка, без стуколки просто бы смерть. Делать нечего, читать нечего. Из библиотеки журналов не добьешься, нету. Что прикажете? Лежат там у кого-нибудь неразрезанные, а тут жди целый месяц, да когда еще по иерархической линии очередь дойдет. А вам бы уж дождаться возвращения Федора Кондратьича из Петербурга, - говорил он, провожая меня, - он бы вам все это систематически разъяснил, он на эти дела мастер. До свидания.

Третий визит нужно было сделать одному бывшему влиятельному лицу в городе.

Пока я дошел до него - уже совсем почти смерклось. На бульваре попались два-три чиновника с женами, а за бульваром пошли заборы и фабрики; улица усажена липами; у ворот большого каменного дома толпятся люди. Я подошел к одному, дворнику, и спросил: "Дома ли ***?" Дворник пристально посмотрел мне в лицо и тоже спросил:

- Ты от кого?

- Сам от себя.

- Зачем?

- Дело есть.

- К самому?

- К самому.

- Сам-то он у нас не любит, у нас все в контору! Ну, да вот я как тебе скажу. Слушай! Коли хочешь ты себе добра, - ступай ты, - вон видишь подъезд,

- Стань ты у подъезда и дожидайся. Он сейчас выйдет, - вон лошадь подана.

Как выйдет, чтобы ты был тут безотменно и сейчас можешь просить, что тебе нужно. Ну не мешкай, ступай! Я вижу, ты парень хороший.

Поблагодарив дворника за добрый совет, я, однако, вошел на крыльцо и позвонил. Вышел лакей.

- Дома?

- Пожалуйте! Я сейчас узнаю.

Я вошел в приемную, большую комнату с лоснящимся полом, старинной мебелью и фарфоровыми игрушками на горках. Лакей пошел с принесенным мною письмом и через несколько минут возвратился, говоря, что скоро выйдут, - занимаются. В ожидании выхода я стал ходить по комнате. Из приемной дверь отперта в большую залу, выкрашенную желтой краской, на стенах газовые рожки и узенькие старинные зеркала в позолоченных рамах, пахнет киндер-бальзамом21 *. Минут через десять вышел ко мне человек лет сорока пяти, с небольшой лысиной и недоумевающим лицом, держа в руках мое рекомендательное письмо. Мы вошли в залу и сели у окна.

- Вы, - начал он, - вы, как я понял из письма, определяетесь к нам в город учителем?..

Я вытаращил глаза.

- Как? Неужели это могло быть написано в письме?!

Но в ту же минуту я догадался, в чем дело. Ясно было, что он не понял написанного в письме. Взглянув пристально в лицо человеку, который сидел против меня и в недоумении смотрел мне в глаза, я сообразил, что он легко мог спутать выражения изучать город и учить в городе. Такая ошибка во все не удивительна в человеке, который, как видно, никогда никого не учил и ничего не изучал. Однако я поспешил разрешить недоразумение и тут же стал объяснять, зачем, собственно, я приехал в Осташков. Но в то же время мне пришло в голову: если уж этот господин, на которого главным образом возлагались мои надежды, так дико отнесся к моему делу, чего же ждать от других? От него я надеялся получить разные официальные сведения, и, кроме того, меня уверили, что он, с своей стороны, может сообщить мне много интересного, как человек влиятельный и коротко знающий по крайней мере современную ему эпоху из истории цивилизации Осташкова.

- А! Да-с; я понимаю-с, понимаю-с, - заговорил он скороговоркой. - Это значит - вам нужны сведения. В таком случае не угодно ли вам будет обратиться в нашу контору: там вам все это, да там уж знают-с. У нас бывали такие случаи. Это можно-с. Очень хорошо-с. Я велю-с.

И все это так скоро, скоро, с озабоченным видом. Самое благоразумное, что можно было сделать после такого полезного разговора, это - поблагодарить за обещание и удалиться, что и сделал я. Сем и кончились в этот день мои покушения на знакомство с осташковскими властями.