414

VI

«Абсолютное мещанство» состоит, согласно его определению, в том, что человеческое лицо приносится в жертву «роду, народу, человечеству» ради золотого века в будущем. И именно это принесение лица в жертву ради золотого века в будущем характери­зует собою современную Европу, между тем как «желтолицые позитивисты» — китайцы поклоняются золотому веку в прош­лом. Но опять скажем: ведь в современной Европе господствует буржуазный порядок; откуда же взял г. Мережковский, что господствующая в западной Европе буржуазия стремится к золотому веку в будущем? С кого он портреты пишет? Где раз­говоры слышит? Уж не в среде ли социалистов, которые, как известно, первые заговорили о золотом веке в будущем?

Так оно и есть на самом деле. Социализм, по словам г. Ме­режковского, «невольно включает в себя дух вечной середины, мещанства, неизбежное метафизическое следствие позитивизма,

415

как религии, на котором и сам он, социализм, построен» *. Оставляя в стороне метафизику, взглянем на дело с точки зрения общественной психологии.

«У голодного пролетария и у сытого мещанина разные эко­номические выгоды, но метафизика я религия одинаковые, — уверяет нас г. Мережковский: —метафизика умеренного здра­вого смысла, религия умеренной мещанской сытости. Война четвертого сословия с третьим, экономически реальная, столь же не реальна метафизически и религиозно, как война желтой расы с белой; и там, и здесь сила против силы, а не бог против бога» **.

«Не реальна метафизически и религиозно та борьба, в кото­рой не выступает бог против бога». Пусть будет так. Но почему думает наш автор, что голодный пролетарий не имеет никакого другого нравственного интереса, кроме умеренной сытости, даже в том случае, когда жертвует своими личными интересами в пользу безусловно «золотого века»? Это остается тайной. Но эту тайну нетрудно раскрыть. Свою характеристику психоло­гии голодного пролетария наш автор заимствовал у тех господ, о которых еще Гейне говорил, что:

Sie trinken heimlich Wein

Und predigen öffentlich Wasser ***.

Это старая песня. Каждый раз, когда «голодный пролетарий» предъявляет известные экономические требования сытому буржуа, этот последний обвиняет его в «грубом материализме». Буржуа не понимает и не может понять в своей сытой ограниченности, что для голодного пролетария осуществление его экономических требований равносильно обеспечению для него возможности удовлетворить по крайней мере некоторые из своих «духовных» потребностей. Не представляет он себе и того, что борьба за осу­ществление этих экономических требований может вызывать и вос­питывать в душе голодного пролетария благороднейшие чувства мужества, человеческого достоинства, самоотвержения, предан­ности общему делу и т. д. и т. д. Буржуа судит по себе. Он сам каждый день ведет экономическую борьбу, но не испытывает при этом ни малейшего нравственного возрождения. Поэтому он презрительно улыбается, слыша о пролетарских идеалах:

* Там же, стр. 11. Единомышленница г. Мережковского, 3. Гиппиус ¹, выражается гораздо решительнее. Она уверяет западноевропейских чита­телей, что социалистические учения основываются «auf einem krassen Materialismus» [«на грубом материализме»]. (См. ее статью «Die wahre Macht des Zarismus» [«Истинная власть царизма»] в периодическом сбор­нике «Der Zar und die Revolution» [«Царь и революция»], стр. 193.)

** Там же, стр. 10.

*** Они потихоньку пьют вино,

А вслух проповедуют воду ².

416

«рассказывай, мол, другим, — меня не надуешь!» И этот его скеп­тический взгляд целиком разделяется, как мы видели, г. Мереж­ковским, который воображает себя ненавистником сытого «ме­щанства». Да и одним ли им? К сожалению, далеко не одним. Прочтите, например, что пишет г. Н. Минский.

«Разве вы не видите, что жизненная цель социалиста-рабо­чего и капиталиста-денди — одна и та же, что оба они поклоня­ются предметам потребления и удобствам жизни, оба стремятся к увеличению числа потребляемых предметов? Только один стоит на нижней ступени лестницы, другой — на верхней. Рабочий стремится к увеличению минимума, капиталист — к увеличению максимума житейских удобств. Оба друг перед другом правы, и борьба между ними сводится лишь к состязанию в том, какую ступеньку раньше надо прочь — верхнюю или нижнюю» *.

А вот еще: «Если четвертое сословие одерживает на наших глазах победу за победой, то происходит это не оттого, что на его стороне больше священных принципов, а потому, что рабочие прозаически организуют свои силы, собирают капиталы, ставят требования и силой поддерживают их. Поймите же, друг мой. Я всей душой сочувствую новой общественности, хотя бы потому, что самого себя считаю рабочим. Я даже готов признать, что на ее стороне справедливость, ибо справедливость кажется мне не чем иным, как равновесием реальных сил. Поэтому я считаю консерватизм изменой справедливости. Но не могу же я не видеть, что своими победами новая общественность не только не создает новой нравственности, но еще дальше завлекает нас в дебри предметообожания. Не могу я не видеть, что идеал социалистов есть тот же мещанский идеал предметного благополучия, про­долженный книзу, в сторону общедоступного минимума. Они для себя правы, но не от них придет новая правда» **.

Наконец, в недавно вышедшей книжке г. Минского «На об­щественные темы» говорится:

«Мы, русская интеллигенция, совершили бы акт духовного самоубийства, если бы, забыв свое призвание и свой общечело­веческий идеал, приняли целиком учение европейской социал-демократии со всем его философским обоснованием и психологи­ческим содержанием. Мы должны вечно иметь в сознании, что европейский социализм зачат в том же первородном грехе инди­видуализма, как и европейское дворянство и мещанство. В основе всех притязаний и надежд европейского пролетариата лежит не общечеловеческая любовь, а то же вожделение свободы и комфорта, которое в свое время вдохновляло третье сословие и привело к теперешнему раздору. Притязания и надежды

* «Религия будущего», стр. 287.

** Там же, стр. 288.

417

рабочих законнее и человечнее притязаний капиталистов, но они, будучи классовыми, не совпадают с интересами человечества» *.

Г-н Мережковский не умел справиться с антиномией свобо­ды и необходимости. Г-н Минский споткнулся об антиномию общечеловеческой любви и свободы, сопровождаемой комфор­том. Второе еще забавнее первого. В своем качестве неисправи­мого идеалиста г. Минский совершенно не способен понять, что интерес данного класса может в данный период исторического развития данного общества совпадать с общечеловеческими ин­тересами. Я не имею ни малейшей охоты выводить его из этого затруднения, но я считаю полезным указать читателю на то, что взгляд на современный социализм, как на выражение «мещан­ских» стремлений пролетариата, не заключает в себе ровно ничего нового, кроме разве нескольких специальных выражений **. Так, например, еще Ренан в предисловии к своему «Avenir de la science» *** писал: «Государство, которое обеспечило бы наи­большее счастье индивидуумам, вероятно, пришло бы, с точки зрения благородных стремлений человечества, в состояние глу­бокого упадка» ³. Разве это противопоставление счастья индиви­дуумов благородным стремлениям человечества не есть первооб­раз того противопоставления общечеловеческой любви свободе, сопровождаемой комфортом, которое преподносит нам г. Минский как главный результат своих критических и, разумеется, ори­гинальных размышлений о природе современного социализма? Тот же Ренан, который отчасти уже понимал значение классовой борьбы как пружины исторического движения человечества, ни­когда не мог возвыситься до взгляда на эту борьбу как на источ­ник нравственного совершенствования ее участников. Он думал, что классовая борьба развивает в людях лишь зависть и вообще самые низкие инстинкты. У него выходило, что люди, участвую­щие в классовой борьбе, по крайней мере со стороны угнетен­ных, — что особенно интересно для нас в настоящем случае — не способны подняться выше Калибана, ненавидящего своего повелителя Просперо ⁴. Ренан утешал себя тем соображением,

* «На общественные темы». СПБ. 1909, стр. 63 ¹.

** Кстати, на стр. 10 своей книги «Грядущий хам» и пр. г. Мережков­ский изображает дело так, как будто бы его взгляд на психологию «голод­ного пролетария» был лишь развитием взгляда Герцена. Но это совсем не верно. Герцен, действительно, допускал, что западный пролетариат «весь пройдет мещанством». Но это казалось ему неизбежным лишь в том случае, если на Западе не произойдет социального переворота. А по г. Ме­режковскому, к мещанству должен будет повести именно социальный, т. е., по крайней мере, социалистический, переворот. Взгляды Герцена на мещанство и о том, как искажают его нынешние наши сверхчеловеки, см. мою статью «Идеология мещанина нашего времени», «Совр. Мир», 1908. май и июнь ².

*** [«Будущее науки»]

418

что из навоза родятся цветы и что низшие чувства участни­ков освободительных народных движений в конце концов все-таки служат делу прогресса. Сопоставьте это его понимание клас­совой борьбы с тем, что мы прочли у гг. Мережковского и Мин­ского о психологии борющегося пролетариата, и вы поразитесь сходством этой старой псевдофилософской болтовни с новым евангелием от декаданса. А этой псевдофилософской болтовне предавался не один Ренан: он только ярче других выразил то настроение, которое обнаруживается уже у некоторых француз­ских романтиков и становится господствующим у французских «парнасцев» (parnassiens) ¹. Фанатичные сторонники теории искусства для искусства, «парнасцы», были убеждены в том, что они рождены «не для житейского волнения, не для корысти, не для битв» ², и, за самыми редкими исключениями, решительно не в состоянии были понять нравственное величие того «житей­ского волнения», которое причиняется историческими между­классовыми «битвами». Искренние, «по-своему» честные и благо­родные ненавистники «мещанства», они зачисляли по мещанско­му ведомству решительно все современное им цивилизованное человечество и с поистине комичным негодованием упрекали в мещанстве то великое историческое движение, которое при­звано искоренить мещанство в нравственной области, положив конец мещанскому (т. е. буржуазному) способу производства. От парнасцев это комическое презрение к воображаемому ме­щанству освободительной борьбы пролетариата перешло к де­кадентам — сначала к французским, а затем и русским. Если мы примем в соображение то обстоятельство, что наши новые еван­гелисты, например те же гг. Минский и Мережковский, с боль­шим прилежанием и с отличными успехами в науках учились в декадентской школе, то нам сразу станет понятным происхо­ждение их взгляда на психологию голодного западноевропей­ского пролетария, которую они расписывают такими поистине мещанскими красками для духовного назидания российского интеллигента.

735

К стр. 415

¹ О З. Гиппиус Плеханов говорит подробно в статье «Искусство и общественная жизнь» (см. Соч., т. XIV, стр. 161—168) и «Литературное наследие Г. В. Плеханова», сб. III, стр. по именному указателю).

² Цитата из поэмы Гейне «Германия (Зимняя сказка)» (Генрих Гейне, Избранные произведения, Гослитиздат, 1950, стр. 591).

К стр. 417

¹ Цитата из статьи Минского «Социал-гуманизм» (см. Минский, На общественные темы, Спб. 1909, стр. 55. У Плеханова страница указана неправильно).

² См. Г. В. Плеханов, Соч., т. XIV. О взглядах Герцена на мещанство, стр. 261 — 286.

³ См. в русском переводе: Эрнест Ренан, Будущее науки, т. I, Киев, 1902, стр. 8.

⁴ Калибан и Просперо — действующие лица из пьесы Шекспира «Буря» (В. Шекспир, Избранные произведения, Гослитиздат, 1950, стр. 595-623).

Калибан — получеловек, получудовище, укрощенное мудрым вол­шебником Просперо.

Ренан в драме «Калибан» изобразил в лице последнего торжествую­щую демократию, одержавшую верх над наукой и искусством в лице Просперо и Ариэля (см. Эрнест Ренан, Калибан, философская драма, М. 1906).

К стр. 418

¹ Парнасцы — группа французских поэтов второй половины XIX в., издававшая альманахи «Современный Парнас». В группу входили Ле­конт де Лиль, Т. де Банвиль, X. М. Эредиа и др. Творчество парнасцев явилось одним из проявлений реакции, наступившей после декабрьского

736

переворота 1851 г. (coup d'Etat Наполеона III). Для парнасцев характерно полное игнорирование социальной борьбы и стремление к аполитичному искусству, «искусству для искусства», с его культом художественной формы и отрицанием содержания.

Из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (см. А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. III, АН СССР, 1949, стр. 87).