428

XI

Я вполне верю, что душе Минского тесно «между обезьяной и лопухом». Но иначе и быть не может: он придерживается такого миросозерцания, которое заставляет смотреть сверху вниз и на «лопух» и на «обезьяну». Он — дуалист. Он пишет: «Сам по себе каждый индивидуум представляет не монаду, как учил Лейбниц, а комплексную двуединую дуаду, т. е. неразрывное единство двух неслитных и нераздельных элементов — духа и тела, или, вернее, целую систему таких дуад, как большой кристалл состоит из мелких кристаллов той же формы» *.

Это самый несомненный дуализм, но только прикрытый псевдомонистической терминологией. И только этот дуализм открывает . Минскому дверь в его религию будущего, причем на этой двери написано, конечно: «дух», а не «тело». Как рели­гиозный человек, . Минский смотрит на мир с точки зрения анимизма. В самом деле, только человек, держащийся этой точки зрения, мог бы повторить за . Минским следующую предсмерт­ную молитву:

«В этот грустный час смерти, покидая навсегда свет солнца "и все, что любил в мире, благодарю тебя, боже, за то, что ты из любви ко мне принес себя в жертву. Вот я провожаю мыслью свою короткую жизнь, ее забытые радости и памятные страда­ния и вижу, что не было жизни, как теперь нет смерти. Только ты, единый, жил и умер, а я, в меру силы, отмеренной мне то­бою, отражаю твою жизнь, как теперь отражаю твою смерть. Благодарю тебя, боже, за то, что ты позволил мне быть свидете­лем твоего единства» **.

Г-н Минский утверждает, что «наука исследует причины, религия — цели». Создав себе бога по анимистическому ре­цепту, т. е., в конце концов, по своему образу и подобию, со­вершенно естественно задаться вопросом, какие цели преследо­вал бог, создавая мир и человека. Спиноза давно уже обратил внимание на эту сторону дела. Он давно и хорошо выяснил, как много предрассудков зависит «от того одного предрассудка, по которому люди обыкновенно предполагают, что все вещи в природе, подобно им самим, действуют для какой-нибудь цели, и даже за верное утверждают, что и сам бог направляет

__________________

* «Религия будущего», стр. 177.

** Там же, стр. 301.

429

все к известной, определенной цели (ибо они говорят, что бог сотворил все для человека, а человека сотворил для того, чтобы он почитал его)» *.

Раз поставив определенные цели для деятельности сочиненного фантома, человек с большим удобством может придумать все, что угодно. Тогда уже нетрудно убедить себя в том, что «нет смерти», как уверяет г. Минский, и т. п.

Но замечательно, что религиозные искания новейшего времени вращаются преимущественно вокруг вопроса о личном бессмертии. Еще Гегель заметил, что в античном мире вопрос о загробной жизни приобрел чрезвычайное значение тогда, ког­да с упадком древнего города-государства разрушились все старые общественные связи, а человек оказался нравственно изолированным. Нечто подобное мы видим и теперь. Дошедший до самой крайности буржуазный индивидуализм приводит к тому, что человек хватается за вопрос о своем личном бес­смертии, как за главный вопрос бытия. Если Морис Баррэс прав, если «я» представляет собою единственную реальность, то вопрос о том, суждено или не суждено этому «я» вечное су­ществование, в самом деле становится вопросом всех вопросов **. И так как, если верить тому же Баррэсу, вселенная есть не что иное, как фреска, которую, дурно или хорошо, пишет наше «я», то очень естественно позаботиться о том, чтобы фреска вышла возможно более «занятной». Ввиду этого нельзя удивлять­ся ни «чёрту» г. Мережковского, ни «дуаде» г. Минского, ни чему угодно ***.

«Вопрос о бессмертии так же, как вопрос о боге, — говорит г. Мережковский, — одна из главных тем русской литературы от Лермонтова до Л. Толстого и Достоевского. Но как бы ни

* Бенедикт Спиноза, Этика, перевод под редакцией Модестова, СПБ. 1904 г., стр. 44 ¹.

** Г-жа 3. Гиппиус говорит: «Виноваты ли мы, что каждое «я» теперь сделалось особенным, одиноким, оторванным от другого «я» и потому непонятным ему и ненужным? Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, нужно наше стихотворение — отражение мгновенной полноты нашего сердца. Но другому, у которого заветное «свое» — другое, непонятна и чужда моя молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга. Мы стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся в них ни с кем, говорим, слагаем их уже вполголоса, про себя, намеками, ясными лишь для себя». (Собрание сти­хов. Москва, Книгоиздательство «Скорпион», 1904, стр. III). Вот оно как! Тут поневоле откроешь «мещанство» в самых великих движениях чело­вечества и по необходимости ударишься в одну из религий будущего!

*** Известно, что «чёрт» . Мережковского имеет хвост, длинный и гладкий, как у датской собаки. Я решаюсь предложить ту гипотезу, что как необходимая антитеза этого нечестивого хвоста существуют благо­честивые крылья, невидимо украшающие собой спину . Мережковского. Я воображаю эти крылья короткими и покрытыми пушком, подобно крыльям невинного цыпленка.

430

углублялся этот вопрос, как бы ни колебалось его решение между да и нет, все же вопрос остается вопросом» *. Я вполне понимаю, что г. Мережковский увидел в вопросе о бессмертии одну из главных тем русской литературы. Но для меня совер­шенно непонятно, каким образом он проглядел, что русская ли­тература дала, по крайней мере, один обстоятельный ответ на этот вопрос! Этот ответ принадлежит... З. Н. Гиппиус. Он не очень длинен; я приведу его целиком.

ВЕЧЕР

Июльская гроза, шумя, прошла,

И тучи уплывают полосою,                                                   

Лазурь неясная опять светла...

Мы лесом едем, влажною тропою.                                       

Спускается на землю бледный мрак,

Сквозь дым небесный виден месяц юный, —

И конь все больше замедляет шаг,

И вожжи тонкие дрожат, как струны.                              

Порою, туч затихнувшую тьму                                         

Вдруг молния безгрешная разрежет.

Легко и вольно сердцу моему,                                          

И ветер, пролетая, листья нежит.

Колеса не стучат по колеям,

Отяжелев, поникли долу ветки...

А с тихих нив и с поля к небесам

Туманный пар плывет, живой и редкий.

Как никогда я чувствую — я твой,

О, милая и стройная природа!

Живу в тебе, потом умру с тобой,

В душе моей покорность и свобода... **

Тут есть одна неверная — и даже очень неверная — нота. Что значит: «умру с тобой»? То ли, что когда я умру, то со мной умрет и природа? Но ведь это неверно. Не природа живет во мне, а я в природе, иди, вернее сказать, природа живет во мне только вследствие того, что я живу в ней, составляя одну из ее бесчисленных частей. И когда эта часть умрет, т. е. разло­жится, уступив место другим сочетаниям, то природа будет по-прежнему продолжать свое вечное существование. Но зато чрезвычайно тонко подмечено г-жой 3. Гиппиус чувства сво­боды, вырастающее, несмотря на мысль о неизбежности смерти, из чувства единства природы и человека. Это чувство прямо противоположно тому чувству рабской зависимости от природы, которая, по мнению . Мережковского, должна владеть всякой душой, не опирающейся на костыль религиозного сознания. Прямо удивительно, как могло выйти стихотворение «Вечер»

* «Грядущий хам», стр. 86.

** Собрание стихов, стр. 49 — 50.

431

из-под пера писательницы, способной взывать, обращаясь к числу тринадцать:

И волей первого творца,

Тринадцать, ты — необходимо.

Законом мира ты хранимо —

Для мира грозного конца *

Чувство свободы, порождаемое сознанием единства и родства человека с природой и нимало не ослабляемое мыслью о смерти, есть как нельзя более светлое, отрадное чувство. Но оно не имеет ничего общего с той «скукой», которая овладе­вает гг. Минским и Мережковским каждый раз, когда они вспо­мнят о своем брате «лопухе» и своей сестре «обезьяне». Это чув­ство нимало не боится «лопушьего бессмертия», которое так пугает . Мережковского. Больше того, оно основывается на инстинктивном сознании этого столь презренного в глазах . Мережковского бессмертия. У кого есть это чувство, тому совсем не страшна мысль о смерти, а у кого оно отсутствует, тот не отговорится от этой мысли никакими «дуадами» и никакими «религиями будущего».

* «Собрание стихов», стр. 142. Это стихотворение показывает, что, согласно «откровению» Зинаиды, мир кончится в одно из тринадцатых чисел, причем следующего, четырнадцатого числа уже ничего не будет. Премудрость!

737

К стр. 429

¹ См. Б. Спиноза, Избранные произведения, т. I, Госполитиздат, 1957, стр. 395.