389

в) «ИСПОВЕДЬ» М. ГОРЬКОГО КАК ПРОПОВЕДЬ «НОВОЙ РЕЛИГИИ»

М. Горький — замечательный и яркий художник. Но даже гениальные художники нередко совершенно беспомощны в об­ласти теории. За примерами ходить недалеко: Гоголь, Достоев­ский, Толстой, эти гиганты в области художественного твор­чества, обнаруживают детскую слабость каждый раз, когда

390

берутся за тот или другой отвлеченный вопрос. Белинский го­варивал, что у художников ум уходит в талант. Не много най­дется исключений из этого общего правила. Во всяком случае, М. Горький не принадлежит к числу таких исключений. У него тоже ум ушел в талант. Поэтому и неудачны те его произве­дения, в которых силен публицистический элемент, — например, очерки американской жизни ² и роман «Мать» ³. Очень плохую услугу оказывают ему люди, побуждающие его вы­ступать в ролях мыслителя и проповедника; он не создан для таких ролей. Новым доказательством этого служит его «Исповедь» ⁴.

В ней есть чудные страницы, продиктованные поэтическим сознанием единства человека с природой. В таких страницах громко слышатся гётевские мотивы. Но эти чудные страницы не мешают повести «Исповедь» быть в последнем счете очень неудачной. М. Горький, который в романе «Мать» взял на себя роль проповедника социализма, выступает в этой повести в качестве проповедника «пятой религии» г. А. Луначарского. И это обстоятельство портит все дело: благодаря ему «Исповедь» оказывается непомерно длинной, выдуманной и местами прямо скучной. Герой — послушник Матвей, от лица которого ведется рассказ, странник Иона, заводский учитель Михаиле — го­ворят весьма несообразные вещи. Этого нельзя было бы поста­вить М. Горькому в вину, если бы он относился к ним, как художник, но он относится к ним, как проповедник ⁵, пользую­щийся ими для выражения своих собственных мыслей. Поэтому читатель не может не относить на счет М. Горького то, что го­ворят эти его герои. А так как они заговариваются, то их речи вызывают досадное чувство, заставляя вспоминать мораль той басни Крылова, в которой рассказывается, как

Зубастой щуке в мысль пришло

За кошачье приняться ремесло...

Но в мой план не входит разбор повести «Исповедь». Говоря о ней, я буду иметь дело с М. Горьким не как с художником, а как с религиозным проповедником. Он проповедует то же, что и г. Луначарский. Но он меньше знает (этим я не хочу сказать, что г. Луначарский знает много); он наивнее (этим я не хочу сказать, что г. Луначарский лишен наивности); он менее знаком с современной социалистической теорией (это отнюдь не значит,

391

что г. Луначарский хорошо знаком с нею). Поэтому его попытка облечь социализм в ризу религиозности оказывается еще более неудачной. Заводский слесарь Петр Ягих замечает в его повести, обращаясь к своему племяннику Михайле:

«Ты, Мишка, нахватался церковных мыслей, как огурцов с чужого огорода наворовал, и смущаешь людей!» ^*.

Само собою разумеется, что я даже в шутку не повторю здесь слова «воровство». Оно было бы безусловно неуместно. Но я должен сознаться, что религиозные мысли М. Горького произ­водят впечатление именно огурцов с чужого огорода, выросших совсем не на той почве, на которой растут и зреют идеи совре­менного социализма. М. Горький хочет дать нам философию религии, а на самом деле дает... только понятие о том, как плохо известна ему эта философия.

Наиболее сведущий из выводимых им богоискателей, Михайло, говорит для назидания Матвея: «У рабов никогда но было бога, они обоготворяли человеческий закон, извне вну­шенный им, и вовеки не будет бога у рабов, ибо он возникает в пламени сладкого сознания духовного родства каждого со всеми!»^**. Это фактически неверно. Бог возникает, как мы уже видели в первой статье, вовсе не в пламени сладкого сознания духовного родства каждого со всеми. Он возникает тогда, когда данный кровный союз доходит до представления о своей тесной и связи с данным духом. Мало-помалу члены этого союза начи­нают относиться к этому духу с любовью и уважением, т. е. начинают приурочивать к нему те общественные чувства, кото­рые вызываются и упрочиваются у них совместной борьбой за существование. Теперь уже можно с уверенностью сказать, что чувства эти возникают гораздо раньше, нежели появляются боги. Потому-то и ясна ошибка тех, которые, подобно Горькому, именуют религиозным всякое общественное чувство. Что же ка­сается рабов, то их богами были боги тех племен, к которым они принадлежали, если только рабы не усваивали религии своих господ. Вот что хочется прежде всего возразить М. Горькому, говорящему устами своего Михаилы, очистив его фразу от того божественного елея, которым она в изобилии смазана. Но, при­смотревшись поближе к очищенной от божественного елея фразе, я вижу, что ее, по известному выражению, «надлежит понимать духовно». Бог Михайлы не есть один из тех много­численных богов, которым поклонялись или поклоняются дикари, или варвары, или цивилизованные народы. Это бог будущего, тот бог, который, по убеждению Горького, будет

* «Исповедь» М. Горького, стр. 163 берлинского издания ¹, к которому и относятся все мои ссылки.

** «Исповедь», стр. 164 ².

392

«построен» ^* достигшим своего самосознания пролетариатом в сотрудничестве со всем народом ^**. Если это так, то само собою понятно, что такого бога никогда не было и «во веки веков не будет» не только у рабов, но и у всех тех, которые не обратятся в веру, сочиненную блаженным Анатолием. Это святая истина. Но как бы густо ни смазывал божественным елеем эту святую истину М. Горький, она все-таки будет тоща, как самая тощая из тощих коров, некогда приснившихся египетскому фараону. Она не внесет ровнехонько ничего нового ни в наше миросозерцание, ни в наше понимание психологии пролетариата. Впрочем, погодите! Сказав, что бог Михайлы не есть один из тех многочисленных богов, которым поклонялись или покло­няются племена и народы на различных стадиях своего куль­турного развития, я опять (и опять, поверьте, совсем не по своей вине) не вполне точно передал мысль М. Горького. В конце его повести оказывается, что «богостроитель-народушко» есть не народушко более или менее отдаленного будущего, а народушко настоящего, представляемый толпой богомольцев, шествующей в религиозном экстазе за иконой богородицы. И этот «народушко» нынешнего времени совершает даже чудо исцеления расслаблен­ной, вследствие чего послушник Матвей обращается к нему с мо­литвой.

^** «Богостроитель, —говорит М. Горький устами своего старца Ионы (Иегудиила тож), — это суть народушко! Неисчислимый, мировой народ; великомученик велий, чем все церковью прославленные — сей бо еси бог, творяй чудеса! Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он есть начало жизни единое и несомненное, он отец всех богов, бывших и будущих!» (Стр. 140.) ¹ Г-н А. Луначарский, написав­ший толкователь к повести «Исповедь» (см. его статью о XXIII сборнике «Знания» во 2-й книге сб. «Литературный распад» ²), опасаясь, как бы читатель не заподозрил М. Горького «в с.-р-стве», спешит предупредить такое подозрение. Он уверяет: «Отнюдь но примыкая к мутной путанице эсерства, мы можем и должны стоять на той точке зрения, что влияние пролетариата на народные массы — не пустой звук, а явление первейшей важности. Его-то и изображает Горький в «Исповеди». Засиял свет во тьме. Свет этот разливается по деревням, где еще сильна «власть тьмы» ³, вокруг всякого города, всякого завода» («Лит. расп.», стр. 92). Теперь мы понимаем. Тут получается нечто вроде пресловутой «диктатуры проле­тариата и крестьянства» в применении к религиозному творчеству. Г-н Лу­начарский так прямо и говорит: «Та политическая гегемония, то револю­ционное сотрудничество, программу которых в общих чертах указал, а возможность доказал даже такой в глазах многих «узкий ортодокс», как Каутский, — несомненно, будут иметь параллелью своей влияние про­летарской идеологии на мелкую буржуазию» (там же, стр. 91). Ну, вот я прекрасно! После этого всякий понимает, что, говоря о «народушке», старец Иона нимало не отклоняется от тактики г. А. Луначарского и его единомышленников. Всякий, вероятно, видит также и то, что повесть «Исповедь» написана не без влияния оной тактики.

393

«Ты еси мой бог и творец всех богов, соткавший их из красот духа своего в труде и мятеже исканий твоих!» и т. д. ^*.

Оказывается, что Михаиле был неправ, когда говорил, «улы­баясь»: «бог еще не создан». И также неправ он был, когда «упрямо» твердил:

«Бог, о котором я говорю, был, когда люди единодушно тво­рили его из вещества своей мысли, дабы осветить тьму бытия; но когда народ разбился на рабов и владык, на части и куски, когда он разорвал свою мысль и волю, — бог погиб, бог разру­шился!» ^**.

Говорю прямо: я ни за что не догадался бы, как выйти из всех этих противоречив, если бы не толкователь. В толкова­теле г. Луначарский разъясняет то, что остается неясным в са­мой повести.

«Мощь коллектива, красота экстаза коллективной жизни, чудотворящая сила коллектива, — читаем мы в толкователе, — вот то, во что верит автор, вот то, к чему зовет он. Но не ска­зал ли он сам, что народ разрознен и подавлен сейчас? Не ска­зал ли он, что коллективизма можно искать лишь в народе но­ворожденном, на заводе? — Да, только тут, только в собирании коллектива классового, в медленном строении общепролетар­ской организации — настоящая работа по преображению лю­дей в человечество, хотя тоже подготовительная работа. Это не значит, чтобы порывами, моментами не вспыхивало коллектив­ное настроение, чтобы иногда и случайно не сливались кое-где человеческие массы в единоволющее целое. И вот, как символ грядущего, как бледный прообраз, — бледный по сравнению с грядущим, но яркий по сравнению с окружающим, — даст Горький свое чудо» ^***.

Очень хорошо. Чудо исцеления расслабленной есть символ грядущего. Но вот в чем дело. Если те моменты, когда «вспыхи­вает коллективное настроение» и когда человеческие массы «сливаются в единоволющее целое», должны быть признаны мо­ментами рождения бога, «творящего чудеса», то приходится сказать, что бог, которому, по словам Михайлы, только еще предстоит родиться, рождался бесчисленное множество раз на самых различных стадиях культурного развития. II не только рождался, но и рождается каждый раз, когда глубоко верующая толпа участвует в религиозных процессиях. Я никогда не был в Лурде ³, но мне сдается, что если бы я попал туда, хотя бы на непродолжительное время, то я сподобился бы собственными глазами увидеть, может быть, даже не один «символ грядущего», совершенно подобный тому, который изображен в повести

* «Исповедь», стр. 194 ¹.

** «Исповедь», стр. 162 ².

***   «Лит. распад», кн. 2, стр. 96, 97.

394

Горького. А это значит, что в этом символе нет ничего символи­ческого. Мало того. «челоловеческие массы» сливаются в «едино­волющее целое» не только при совершения религиозных обря­дов. Они сливаются в него также, например, в военных танцах: Стэнлей дает превосходное описание одного из таких танцев, виденных им во внутренней Африке ¹. Понадобилось бы много доброй воли для того, чтобы открыть в подобных проявлениях коллективной жизни прообраз будущего религиозного твор­чества. Я не знаю, чувствует ли это М. Горький? По-видимому, нет. Но г. А. Луначарский сознает, что дело здесь обстоит не совсем ладно, и пытается его поправить. «Важны тут именно наличность общего настроения, общей воли, — уверяет он в своем толкователе. — Коллектив, правда, создан здесь искусственно, и сила его фетишизируется в умах участников, но он все же соз­дан, и сила налицо. Дело не в том, чтобы отрицать начисто, априорно, а в том, чтобы понимать и оценивать» ^*. Это так. Дело, конечно, не в том, чтобы отрицать «начисто» и «априори», а в том, чтобы оценивать и понимать. Но хорошо ли понимает и оценивает сам г. А. Луначарский то, что сказано в его толко­вателе? Я боюсь, что — плохо. Что сознательный пролетариат, осуществляя свою великую историческую задачу, много раз про­явит свое «общее настроение» и свою «общую волю», это ясно без всяких пояснений. Но ровно ниоткуда не следует, что это его «общее настроение» и эта его «общая воля» будут иметь ре­лигиозный характер. Г-ну Луначарскому поверят в этом случае только те, которые удовлетворятся «этимологическим фокусом», сводящимся к отождествлению слова «религия» со словом «связь»². Но мы уже видели, как относился к этому фокусу один из осно­вателей научного социализма, и потому нас не собьет с толку г. Луначарский, повторяющий этот фокус во имя Маркса. Далее, справедливо то, что в интересующем нас случае «сила коллектива фетишизируется в умах участников», но весь во­прос в том, всегда ли это так будет. А. Луначарский и М. Горь­кий хотели бы, чтобы это так было всегда. Видя, что старые фетиши частью отжили, частью отживают свой век, они заду­мали превратить в фетиш само человечество, налагая на него с этой целью штемпель божественности. Они воображают при этом, что руководствуются своей любовью к человечеству. Но это — простое и даже забавное недоразумение. Они начинают с того, что признают бога фикцией, а кончают тем, что признают человечество богом. Но ведь человечество не фикция. Зачем же .называть его богом? И почему же для человечества будет лестно, если его отождествят с одной из его собственных фикций? Нет, как хотите, а я послушнику Матвею и старцу Иегудиилу пред­почитаю Ф. Энгельса, который говорил:

* Там же, стр. 97.

395

«Нам нет надобности апеллировать к абстракции бога, чтобы понять величие человека; нам нет надобности в том обходном пути, идя по которому мы должны были бы сначала наложить па человека печать бога для того, чтобы проникнуться уваже­нием к человеку» ¹.

Энгельс хвалит Гёте за то, что он неохотно прибегает к бо­жеству и даже избегает этого слова: «величие Гёте состоит именно в этой человечности, в этой эмансипации искусства от цепей религии» ^*. Как хорошо было бы, если бы изучение мар­ксизма помогло М. Горькому понять величие Гёте с этой его стороны!

Но, пока что, мне приходится разбирать промахи, наделан­ные Горьким, уверовавшим в величие г. А. Луначарского.

Вот другой промах, не уступающий первому. Странник Иона — он же Иегудиил — кричит («громко говорит, — как бы споря»):

«Не бессилием людей создан бог, нет, но от избытка сил, и не вне нас живет он, брате, но внутри! Извлекли же его изнутри нас в испуге пред вопросами духа и поставили над нами, желая умерить гордость нашу, всегда несогласную с ограничениями волю нашу. Говорю: силу обратили в слабость, задержав на­сильно рост ее! Образы совершенства поспешно делаются, это — вред нам и горе. Но люди делятся на два племени, одни — веч­ные богостроители, другие — навсегда рабы пленного стремле­ния ко власти над первыми и надо всею землей. Захватили они эту власть и ею утверждают бытие бога вне человека, бога — врага людей, судии и господина земли. Исказили они лицо души Христа, отвергли его заповеди, ибо Христос живой — против их, против власти человека над ближним своим!» ^**.

Это поистине удивительная философия истории! Согласно ей люди делятся на два племени, одно из которых «вечно» зани­мается богостроительством, а другое «всегда» стремится подчи­нить себе вечных богостроителей. Этими взаимными отноше­ниями «племен» и объясняется будто бы происхождение понятия о боге, существующем вне человека. Это опять фактически не­верно. Понятие о боге, существующем вне человека, обязано своим происхождением не разделению людей на «племена» или классы, а первобытному анимизму. Неверно поэтому и то, что Бог «создан от избытка сил». Наконец, ни на чем не основано то мнение, что учение «Христа направлялось против власти че­ловека над ближним своим». Правда, нам до крайности трудно судить о том, каково было это учение в своем первоначальном виде, но именно поэтому мы должны обращаться с ним осто-

^* «Ges. Schrift.», I, S. 487. [«Собр. соч.», I, стр. 487.] ²

^** «Исповедь», стр. 139 ³.

396

рожно и не вкладывать в него свои собственные стремления. Во всяком случае, мы не должны забывать слова: «царство мое не от мира сего». Что же касается первых христиан, то едва ли не самый выдающийся из них писал: «рабы, повинуйтесь гос­подам своим!» Зачем же искажать историческую истину? Делая эти возражения М. Горькому, я вспоминаю о толкователе (очень удобная вещь — этот толкователь! Его всегда надо иметь под рукой при чтении «Исповеди») и нахожу в нем вот эти слова: «Герой «Исповеди» — не социал-демократ и не рабочий, а полу­крестьянин. Это следует хорошенько заметить» ^*. Эти слова относятся, собственно, к послушнику Матвею. Но они так хорошо «замечены» мною, что я не прочь был бы применить их и к старцу Ионе — Иегудиилу, наговорившему пустяков о боге, о Христе и о двух вечных «племенах» людей. Как знать? Может быть, он говорит пустяки единственно потому, что он не социал-демократ, не рабочий, а «полу»-что-нибудь другое? Но мое сом­нение решительно устраняется самим г. А. Луначарским, который как раз по поводу встречи героя «Исповеди» с Ионой говорит в своем толкователе (повторяю: не расставайтесь вы с тол­кователем при чтении «Исповеди»!): «Идейная сила и совершенная новизна повести Горького заключается именно в грандиозной картине: измученный народ, в лице своего ходока, своего искателя, лицом к лицу сталкивается с «новой верой», с истиной, которую несет миру пролетариат» ^**. Если это так, если старец Иона излагает измученному Матвею истину, которую несет миру пролетариат, то тут мы должны быть строги; тут мы не имеем права принимать во внимание смягчающее обстоятельство вроде того, что Иона не рабочий, а «полу»-неизвестно что, и тут мы должны требовать от М. Горького, «создавшего» Иону, новой истины во всей ее полноте. Но я уже сказал, что великий художник Горький — плохой мыслитель и неудачный пропо­ведник новой истины. В этом все дело.

Буду откровенен до конца: с таким большим художником, как М. Горький, критика обязана говорить «напрямик, без изгиба». М. Горький сам крайне плохо переварил ту истину, которую несет миру пролетариат. Этим объясняются многие его литературные промахи. Если бы он хорошо переварил на­званную истину, то его американские очерки были бы написаны совершенно в другом духе: их автор не выступал бы перед нами в виде народника, проклинающего пришествие капитализма. Если бы он хорошо переварил эту истину, то те герои, которым он поручает вещать ее, не говорили бы двусмысленного вздора при каждом удобном и неудобном случае. Наконец, — и это

^* «Лит. распад», II, стр. 90.

^** Там же, стр. 91.

397

самое главное, — если бы он хорошо переварил эту истину, то он ясно увидел бы, что в настоящее время нет ни теоретической, ни практической надобности разогревать старую ошибку Фейер­баха и налагать штемпель религии на такие отношения людей между собою, на такие их чувства, настроения и стремления, в которых нет ровно ничего религиозного. Тогда он и сам не сделал бы огромной ошибки, носящей название «Исповедь». Но... мало ли что было бы, если бы было то, чего нет. «Зубастой щуке в мысль пришло за кошачье приняться ремесло». Горький захотел быть учителем, между тем как он сам еще далеко не до­учился. Парень Федюк говорит Матвею, провожая его ночью: «Все говорят одно — не годится такая жизнь! Стесняет. Покуда я этого не слыхал — жил спокойно. А теперь — вижу, ростом я не вырос, а приходится голову нагибать, значит, верно — стесняет!» ^*. Прибавьте к этому несколько фраз о том, что на земле должна царствовать правда, что человек не должен гос­подствовать над человеком и что поэтому пролетариат должен бороться с буржуазией, — и вы исчерпаете все социалистиче­ское миросозерцание М. Горького. Я категорически утверждаю, что ничего, кроме этого, не сказал он в своем романе «Мать», где он выступил в роли проповедника социализма, тогда еще не облеченного им в поповский подрясник. Но этого слишком недостаточно для того, чтобы быть социалистом, застрахован­ным от утопий доброго старого времени. Потому-то Горький и не устоял перед самой несообразной из этих утопий: перед утопией нового бога, сочиненного г. А. Луначарским для испра­вления, назидания и ободрения затосковавших «интеллигентов». Но вернемся к «Исповеди». В ней есть одно место, очень ин­тересное в смысле психологии нынешнего нашего богосочини­телъства. Матвей рассказывает, как повлияла на него встреча с Михайлой, утверждавшим, что человеку все нужно знать. «И вот углубился я в чтение, целыми днями читал. Трудно мне и досадно: книги со мной не спорят, они просто знать меня не хотят. Одна книга замучила — говорилось в ней о развитии мира и человеческой жизни. Против библии было написано. Все очень просто, понятно и необходимо, но нет мне места в этой простоте, встает вокруг меня ряд разных сил, а я среди них, как мышь в западне. Читал я ее раза два, читаю и молчу, желая сам найти в ней прореху, через которую мог бы я вылезти на свободу. Но не нахожу» ^**.

Мы уже знаем благодаря толкователю, что герой «Испо­веди» не социал-демократ и не рабочий, а полукрестьянин и что это следует «хорошенько заметить». Но здесь дело вовсе не

^* «Исповедь», стр. 183 ¹.

^** «Исповедь», стр. 161 ².

398

в «полукрестьянстве» Матвея. Теоретическое затруднение, по­ставившее втупик «полукрестьянина» Матвея, едва ли не в пол­ной мере испытывается и его учителем, Михайлой, которого, кажется, надо признать социал-демократом... на религиозной подкладке.

«Спрашиваю учителя моего:

— Как же так? Где же человек?

— Мне — говорит он — тоже кажется, что это неверно, а в чем ошибка — объяснить но могу! Однако — как догадка о плане мира — это очень красиво!» ^*.

Как видно, книга была материалистическая, и она вызвала в Матвее тот самый вопрос, по поводу которого было пролито много чернил во время споров марксистов с субъективистами: вопросу о том, как согласить понятие об естественной необхо­димости с понятием о человеческой активности. Известно, что субъективисты не умели решить этот вопрос и бились в нем, подобно Матвею, как мышь в западне. Они, опять-таки подобно Матвею, спрашивали марксистов: «Где же человек?» Марксисты отвечали им, указывая на данное еще Гегелем и усвоенное Мар­ксом и Энгельсом ^** решение этого вопроса. Решение это не удовлетворяло субъективистов. Это было понятно само собою. Но дело осложнилось тем, что между самими марксистами правильно понять это решение способны были только те, кото­рые стояли на точке зрения новейшего диалектического мате­риализма. Те же, которые склонялись к учению Канта, — таких было тогда, к нашему стыду, немало — или вообще отличались беззаботностью насчет философии, лишены были всякой теоре­тической возможности согласить понятие о свободе с понятием о необходимости, и потому, раньше или позже, тем или другим путем, возвращались на теоретические позиции субъективистов. Таким образом, вопрос этот остался в тумане даже для многих из тех, которые с полной искренностью и без всяких оговорок сочувствовали современному движению сознательного проле­тариата. В их числе, как это оказывается теперь, был М. Горь­кий.

Он уже давно интересуется этим вопросом. Еще в его рас­сказе «Тоска» (1896 г.) безрукий Миша ведет с кутящим купцом Тихоном Павловичем следующий в высшей степени знамена­тельный разговор:

«— Я был другого взгляда на жизнь и очень беспокоился за себя и за других — как, мол, и что, и какой смысл, и в чем суть, и зачем, и почему... Нынче — наплевать! Проходит жизнь из-

^* «Исповедь», стр. 161—162 ¹.

^** См. «Анти-Дюринг», изд. Яковенко, главу: «Свобода и необходи­мость» ². Ср. также относящиеся сюда страницы моей книги «К развитию монистического взгляда на историю» ³.

399

вестным порядком, ну, и проходи, — так, значит, надо, и я тут ни при чем. Законы — с; против них невозможно идти... И не­зачем, потому что даже и тот, кто все знает, ничего не знает. Уж поверьте мне в этом случае — с умнейшими людьми вел по этим делам беседы — со студентами и со многими священно­служителями церкви. Хе-хе!..

— Значит, человеку некуда податься?

— Ни на вершок! — сверкнув глазами, сказал безрукий и, подвинувшись всем корпусом в сторону Тихона Павловича, добавил голосом сдавленным и строгим. — Законы! Тайные причины и силы — понимаете? — Он поднял кверху брови и многозначительно качнул головой. — Никому ничего не из­вестно... Тьма! — Он съежился, вобрав в себя голову, и мель­нику представилось, что если б его собеседник имел руки, то он наверное погрозил бы ему пальцем. — И, значит, живи, но не жалуйся и корись! Больше ничего...» ^*.

Когда появился рассказ «Тоска», хотелось и можно было ду­мать, что его автор знает, где находится слабая сторона рассужде­ний безрукого Миши. После появления «Исповеди» думать так, к сожалению, уже нельзя. Михайло, представляющий в ней, по выражению толкователя, истину, которую несет миру проле­тариат, с похвальной откровенностью признается, что он не умеет ответить на вопрос: «Где же человек?», т. е. разрешить антиномию между естественной необходимостью и человече­ской свободой. И напрасно мы стали бы искать в разговорах — вообще весьма речистых — действующих лиц повести хоть какого-нибудь намека на решение этого вопроса. Намека нет, да и быть не могло. Горький окончательно решил, что если держаться материалистического взгляда на вселенную, то необ­ходимо признать безотрадные выводы Матвея и безрукого Миши насчет человеческой свободы. «Пятая религия» и послу­жила ему дверью, через которую он спасся от этого безнадеж­ного вывода. Правда, религия эта, взятая сама по себе, как будто не имеет прямого отношения к вопросу о том, как соче­тается понятие о свободе с понятием о необходимости. Но с ним самым тесным образом связана та «философия», на которую опирается «пятая религия»; по крайней мере, так говорит г. Луначарский, сочинивший нового бога и написавший толко­ватель к повести «Исповедь». В своей статье «Атеизм»^** он очень пространно уверяет читателя, что будто «серый материализм» не оставляет никакого места для человеческой свободы, между тем как философия «Эмпириомонизма» ставит ее на незыблемые теоретические основания ². Вообще можно с уверенностью

^* М. Горький, т.I, Рассказы, СПБ. 189 8, стр. 310—311 ¹.

^** Статья эта в оглавлении украшенного  ею сборника названа: «Атеисты») .

400

сказать, что «пятая религия» могла быть сочинена и принята только такими «марксистами», которые не сумели справиться с главнейшими теоретическими положениями учения Маркса — Энгельса. Это тоже очень «следует хорошенько заметить» ¹.

Прибавлю мимоходом, что г. Д. Мережковский отнесся с боль­шим вниманием к разглагольствованиям безрукого Миши и объявил, что они представляют собою «научное ignoramus — не знаем, — спустившееся до босяцкого «дна»» ^*. В своей оценке материализма («механического миросозерцания») и вытекающих из него нравственных выводов г. Мережковский близко и тро­гательно сходится с г. Луначарским. «И это не мешает хоро­шенько заметить» ². В нашем современном богосочинителъстве есть несколько разновидностей, каждая из которых выражает особое психологическое настроение и особые общественные «искательства». Но всем им, вместе взятым, свойственна одна общая черта: полное неумение разрешить антиномию между свободой и необходимостью.

Не общественное сознание определяет собой общественное бытие, а наоборот: общественное бытие определяет собою об­щественное сознание. Общественные движения и общественные настроения причиняютсявовсе не теоретическими ошибками тех людей, которые участвуют в этих движениях или испыты­вают эти настроения. Но раз дано известное общественное движение, или — чтобы выразиться более точно: раз дано изве­стное состояние общества, — и раз дано соответствующее ему общественное настроение, то входит в свои права и теория. Не всякое теоретическое построение ³ соответствует данному об­щественному настроению. Диалектический материализм совсем не годится для богосочинителъства. Кто, уступая настроению, господствующему у нашей современной «интеллигенции», при­нимается за богосочинителъство, тот необходимо должен от­речься от диалектического материализма и совершить известные теоретические ошибки. А это не всякому дано. Для этого тоже нужны известные предварительные данные, в интересующем нас случае сводящиеся главным образом к неспособности преодолеть указанную мною теоретическую трудность.

Пора кончать. Но мне хочется сказать еще два слова о не­удачной повести М. Горького. Михаил поучает в ней Матвея:

« — Началась эта дрянная и недостойная разума человече­ского жизнь с того дня, как первая человеческая личность ото­рвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ни­чтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наре-

* Д. С. Мережковский, Грядущий хам, СПБ. 1906, стр. 61.

401

чен был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ!» ^*.

Это заставляет меня еще раз вспомнить полемику Маркса с Германом Криге. Криге писал, проповедуя свою новую ре­лигию: «У нас есть дело гораздо лучшее, нежели забота о на­шем жалком «я»» (Wir haben noch etwas mehr zuthun,als fur unser lumpiges Selbst zu sorgen). Маркс отвечал на это тем рез­ким замечанием, что религия Криге, как и всякая другая, кончает сервилизмом перед метафизической или даже религиоз­ной фикцией, которой является человечество, отделенное от «я» ^**. Очень советую Михаилу и его творцу — М. Горькому — вдуматься в эти слова автора «Капитала».

Вдуматься, право же, стоит! Вопрос об «я», будучи приме­нен ко взаимным отношениям людей, очень нередко разрешается по метафизической формуле «или — или»: или «не — я» приносится в жертву ради «я» (решения в духе Ницше), или же «я» объяв­ляется не заслуживающим никакого внимания ввиду интересов «не — я» (решения в духе Криге и Михаила). Диалектическое ре­шение этого вопроса, дающее логическую возможность согла­сить обе стороны этой антиномии, указано было еще Гегелем, у которого, оно было заимствовано, между прочим, нашими Герценом и Белинским. Но в том-то и беда, что многие драго­ценнейшие приобретения, сделанные западноевропейской мыслью в процессе ее исторического развития, до Маркса и Эн­гельса включительно, остались неизвестными нашим нынеш­ним богосочинителям. Это черта, роднящая их с «критиками Маркса». Иона утверждает у М. Горького: «Нельзя говорить человеку — стой на сем! но — отсюда или далее!» Та «формула прогресса», которую усвоили для своего собственного обихода «критики Маркса» и нынешние наши богосочинители, гласит: «Нельзя говорить человеку — стой на сем (на Марксе), но — отсюда иди назад, туда, где находилась человеческая мысль раньше Маркса или даже раньше Гегеля: там предстоит тебе сделать целый ряд блестящих открытий».

Гоголь, Достоевский, Толстой, Горький — все это огромные художественные таланты. И все эти огромные таланты спот­кнулись о религию, к несказанному вреду для своего художествен­ного творчества. В этом они все похожи друг на друга. Но только в этом. Каждый из них, как и следовало огромному таланту, творил по-своему. Даже и о религию каждый из них споткнулся на свой особый лад. Как же именно споткнулся о нее М. Горький?

^* «Исповедь», стр. 154 ¹.

^** «Gesam. Schriften von K. Marx und F. Engels», II, S. 425. [«Собр. сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса», II, стр. 425.] ²

402

Легко сказать: М. Горький сделал такую-то теоретическую ошибку. Нужно еще выяснить, почему его мысль пошла но тому теоретическому пути, на котором ею сделана была эта ошибка. Легко сказать: М. Горький подчинялся влиянию такого-то или такого-то богосочинителя, положим — г. А. Луначарского, Нужно еще выяснить то его душевное состояние, которое сде­лало возможным влияние на него этого богосочинителя. Ведь что такое г. А. Луначарский в сравнении с М. Горьким? Копна сена в сравнении с Монбланом. Почему же Монблан подчинился влиянию копны? Почему наш поэтический «Буревестник» заго­ворил теперь мистическим языком святоши?

Значение М. Горького в русской литературе заключается в том, что он в ряде поэтических очерков проводил в подходя­щий исторический момент ту мысль, которую у него же выска­зывает старуха Изергилъ: «Когда человек любит подвиги, он всегда сумеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам» ¹. Но поэтический пе­вец подвигов, с такой силой ударивший по сердцам русских читателей, плохо выяснил себе те исторические условия, при которых предстояло совершать подвиги передовому человеку современной России. В теоретическом отношении он страшно далеко отстал от своего времени, а лучше сказать — он еще не догнал его. Поэтому в душе его осталось место для мистицизма. Его удалая Мальва ² увлекалась житием Алексея — божьего человека. Горький похож на свою Мальву. Восхищаясь красо­той подвигов, он не прочь взглянуть на них под углом религии. Это большая и досадная слабость. И именно благодаря этой большой и досадной слабости маленькая копна могла подчинить своему влиянию высочайшую гору.

© (составление) libelli.ru 2003-2020