М. А. Лифшиц. IX

У греков мысль о защите от роковых последствий наших собственных дел играла заметную роль. Можно даже сказать, что она была главной осью, вокруг которой вращалась вся общественная идеология античного способа производства, ибо древнее общество заключало в себе тенденцию к самоограничению. Напротив, современное капиталистическое общество всегда оставляет позади свои границы во имя бесконечного развития производительных сил, вступающих в резкое противоречие с его ограниченной стороной — частной собственностью.

Буржуазная мысль имела свои лучшие времена, когда всякое представление об угрозе, таящейся в лишенном

общественного контроля развитии науки и техники, казалось ей остатком древнего суеверия. Впрочем, и в наши ни идея прогресса, понятая как закон ничем не ограниченной, кроме пользы, человеческой воли, является признаком буржуазного миросозерцания, если даже эта утилитарная мечта о космической технократии сопровождается самой ретроградной игрой в бога, как это часто бывает, и убеждением в том, что все дозволено немногим знающим. В древнем обществе господствовал другой взгляд на отношение целесообразной воли к окружающему космосу.

Начиная с гомеровских времен греческий мир в различных, меняющихся в зависимости от условий и общего движения жизни наглядных формах постоянно рисует себе грозную опасность, проистекающую из ослепления человека его преступной дерзостью, желанием присвоить себе лучшую долю в природе и не принадлежащее отдельному лицу или сословию место в обществе. Персонифицированная, как все у греков, эта опасность имела даже свой алтарь в Афинах и свой особый культ риска. Ответом на чрезмерную претензию человека была, согласно древним представлениям, суровая кара со стороны высших сил, воплощенная в спутнице Зевса — Немезиде. Эта богиня, самая бессмертная из всех, поскольку имя ее вошло в обиход всего человечества (только римская Венера превосходит ее своей популярностью), преследовала всякую плеонексию и панургию — жадность и неразборчивость в средствах, которыми достигаются несправедливые преимущества. Впрочем, и без открытого вмешательства Немезиды у греков нет, пожалуй, ни одного мифологического мотива, в котором не чувствовалось бы ее отдаленное присутствие. Так, Икар поднялся слишком близко к солнцу — воск, которым были склеены его крылья, растаял, и он рухнул на землю.

Само собой разумеется, что дерзость и возмездие были не только нравственными понятиями. Они имели в греческой жизни всеобщее, особенно политическое значение. Партии и стоящие за ними классы обвиняли друг друга в преступной дерзости, грозящей разложением общественного союза. «Бесчинная дерзость народа», — говорит сторонник олигархии Мегабиз у Геродота, излагая свою позицию (III, 81). В трагедии Эсхила тень Дария предупреждает народ, что hybris деспотического властителя Азии Ксеркса сулит персидскому войску кровавое поражение («Персы», 863).

С формальной стороны действие и противодействие дерзкий порыв человеческой воли и ожидающая ее кара, образуют замкнутую ситуацию, которую можно привести к этической норме истинной середины между двумя крайностями, как у Аристотеля, или к ее противоположности — резкому противостоянию двух полюсов, согласно закону Радаманта: «что совершил, то и претерпи». У греков тема опасности, заключенной в ответе автономных сил бытия на вызов человека, содержит в себе целый мир разнообразных оттенков, нравственных теорий, литературных мотивов — исчерпать или даже приблизительно наметить здесь их основные черты и моменты развития невозможно.

Скажем только, что наиболее ранний слой этой пирамиды идей и образов имеет еще совершенно «медвежий» характер. Люди соперничают с богами как с внешней силой, более могущественной, чем они, но равной им по своим практическим целям. Достаточно вспомнить раздел мяса между людьми и богами, с которого начались несчастья человеческого рода («Теогония», 535 и след.). Покровитель людей Прометей хотел обманным путем добыть своим клиентам лучшую долю. Но боги не допускают чрезмерного успеха смертных, они завидуют их счастью и строго следят за тем, чтобы дети праха не поднимали голову слишком высоко. Царь Сизиф пытался перехитрить смерть. С тех пор он совершает бессмысленный труд — катит в гору тяжелые камни. Его брат Салмоней хотел быть богом и также искупает свое бесчинство в преисподней.

Нельзя раздражать автономную силу мира — чрезмерное счастье граничит с полной катастрофой. Самым известным описанием ловушки, которую ставит счастливым людям ход вещей, является рассказ Геродота о судьбе самосского тирана Поликрата и равный ему по смыслу рассказ о величии и падении лидийского царя Креза, счастливейшего из смертных. Оба они были жестоко наказаны за свою самоуверенность, а может быть, и за счастье. В «Агамемноне» Эсхила, который уже придает опасности, проистекающей из всякого успеха, более моральный оттенок, хор дает благоразумный совет:

Полная кровь,

Преизобилье здоровья —

Непрочны. Дом в дом гнездится

Болезнь-соседка, гложет жизнь.

Благополучья корабль

Судьбы на камень подводный кинут.

Клада долю в злую зыбь
Сбросит осторожный ум.

Но разгневанный гордостью человека бог не принимает жертвы. Кольцо, брошенное Поликратом в море возвращенное ему судьбой, — символ необратимости возмездия. В новеллах Геродота колебания счастья имеют характер эмпирически установленного, хотя и божеского, закона. Солон превращает обратные следствия чрезмерного подъема людей в кару за их преступления перед обществом. Закон возмездия принимает теперь более нравственный и вместе с тем более объективный характер, независимый от зависти бессмертных.

Боги не виноваты в бедствиях человека — сами люди навлекают на себя страшную кару своей бесчинной дерзостью, говорит уже автор «Одиссеи». У Солона (стихи его должен был знать наизусть каждый афинский школьник) вопрос о неизбежности воздаяния за черные дела людей перенесен в сердце общественного мира, как принадлежащая ему самому внутренняя логика событий. Временами кажется, что автоматизм кары, подтверждающей требование равенства, в античном его понимании, может действовать даже без особого вмешательства свыше. Все сказанное впоследствии защитниками демократии и социализма о Немезиде, преследующей за социальные преступления, в сущности, сказано уже Солоном. Жажда денег и безрассудство ведут к обратным последствиям, граждане становятся рабами тиранов. «Если вы в силу слабости испытали худшее, не возлагайте за это вину на богов. Вы сами подняли этих людей, вручив им власть, и тем самым осудили себя на постыднейшую зависимость» (фр. 8).

Слишком сильные люди — источник опасности для государства. Их притязания невыносимы, но из ненависти к ним демос отдает себя в руки единодержавному властителю; этими словами круговорот древнего общества намечен с пророческой ясностью. Большая элегия Солона рисует фатальную цепь общественного зла. Правда, есть разница между невольной и вменяемой слепотой, есть две Аты, и одна из них — дело самих людей. Но свобода человеческой воли ограничена иллюзией достижения цели и круговой порукой. «Все мы, хорошие и дурные, рассчитываем достигнуть того, на что мы надеемся, пока не приходит несчастье, и тогда предаемся горю. Больной хочет выздороветь. Бедный думает разбогатеть. Каждый стремится к деньгам и прибыли — всяк

своим путем, один как ремесленник, другой как певец, а третий как предсказатель. Но даже тот, кто предвидит грядущее несчастье, не может предотвратить его» (фр. 1).

В конце этой элегии Солон обращается к древней идее Мойры — перед велением судьбы ничтожны все расчеты людей. Так, «мифологическая апперцепция» общественных сил приводит в конце концов к религиозному подчинению. Эту границу не устраняет даже идея трагической вины, растущая в литературе V века, хотя сама по себе она является более глубоким развитием темы преступной дерзости, ведущим в широкий мир, за пределами простого различия между невольной и вменяемой слепотой. Как новый поэтический род трагедия выдвигает на первый план демонизм самой человеческой воли одной из стихийных сил, возбужденных развитием человека, отчасти также оправданной. Однако великие умы, создавшие греческую трагедию V века, возвращаются к пугающей картине мести богов или, по крайней мере, пользуются готовой рамкой народной веры для выражения более высокой нравственной идеи. Так, у Эсхила:

Как Зевс бьет, — кто не глух, услышит,

Ищи след! Кто не слеп — увидит.

Пожал враг, что посеял. Пусть не скажут:

«Высоко бог и глядит бесстрастно

На то, как в пыль люди мнут

Правды жемчуг». Слово — ложь!

Все видят: мстит Арес

Тому, кто слишком горд,

Кто чересчур высокомерен,

Кто через верх добром наполнил

Высокий дом. Нам — без злобы долю!

Нам — не пышный жребий,

Чистые нам желанья.

Не спасет изобилье

Богача, что, пресытясь

Счастьем, Правды святой престол

Топчет. Гордый погибнет.

Такое развитие имела «медвежья» идея эскимосов и гиляков, основанная на том, что убийство зверя нарушает равновесие природы и требует искупления. Тайная мысль о среднем пути как единственно безопасном свойственна всякому мифу. Даже греческие боги подвержены общему закону. Деспотизм первых, еще неясных божеств «Теогонии» Гесиода привел их к гибели. Владычеству Зевса также грозит конец, если он не будет считаться с правами людей, образующих низший этаж его монархии. Так, по крайней мере, выглядит этот миф в переработке Эсхила.

Титан Прометей перешел на сторону Зевса, поверив лозунгам олимпийцев в их борьбе против преступной гордости Крона. Защитник людей надеялся, что при новом режиме легче будет жить мелкой сошке вселенной. Но, достигнув власти, Зевс забыл свои предвыборные обещания, лишив людей их прежних благ и преимуществ. Дело обернулось так, что времена Крона стали теперь счастливым воспоминанием о жизни без труда и забот. Как всякий тиран, Зевс обратился и против тех, кто помог ему взойти на ступени трона. Это было уже новым проявлением незаконного самомнения, hybris.

Тогда Прометей посредством хитрости добыл людям огонь, позволив им, вместо утраченного общего стола с богами, построить свой независимый способ существования. Он пробудил в них мысль, отличающую сон от реальности, обман чувств от верного ощущения, и память — мать искусств, научил их строить дома и плотничать, добывать металл и укрощать коней, лечить болезни и бороздить море судами, пользоваться календарем, считать и складывать буквы. Но все это лишь усилило присутствие в мире опасной дерзости.

Осуществляя приказ царя богов, Власть и Насилие влекут титана в далекую ссылку, где он, прикованный к скале подневольной рукою друга, должен искупить долгой мукой свой грех. Однако ни силой, ни убеждением властитель мира не может склонить Прометея к подчинению. Между тем это упорство чревато для Зевса громадной опасностью, ибо только титан-провидец знает предел, который не должен преступать в своей вольности царь богов, если он хочет сохранить за собой престол вселенной.

Рисуя различные искупительные стадии, театр Эсхила доказывал своей публике возможность примирения двух сторон — прав человека и грозной силы оскорбленного им миропорядка. На пороге расцвета афинской культуры трагедия обещала миру конец вражды между «смертным», которого Прометей поставил выше «бессмертного», в чем упрекает его хор, и тем, что слишком обширно, для человеческого масштаба, другими словами — между целесообразной волей, техническим эросом, с одной стороны, и всей громадной стихией, не прощающей людям их чрезмерной уверенности в своих силах, — с другой.

Миф о размежевании богов и людей — одна из «элементарных мыслей человечества», свойственных всякой мифологии. Несмотря на свой фантастический характер,

она заключает в себе реальный смысл — необходимость компромисса между произволом человеческой воли и обратной реакцией окружающего мира. Но компромиссы бывают разные. В мифе компромисс складывается в пользу более сильной стороны — в пользу бессмертных. Люди должны подчиниться своей доле; это цена их практических завоеваний и моральной победы. За свою относительную независимость, добытую ими посредством хитрости и обмана высших сил, в гесиодовской версии мифа о Прометее смертные терпят множество бедствий. Возмездие принесено им Пандорой в ее сосуде.

Этому соответствует миф о грехопадении библейской легенды, в которой желание вкусить от древа познания добра и зла было прелюдией к изгнанию человека из рая. Знать до конца, что хорошо (и не может обернуться дурно), значит достигнуть знания богов, «сравняться с богами». Человеку недоступно такое знание. Во всем этом Ветхий завет имел за собой наследство мифологической житницы мира — древнего Двуречья. Но если мы обратимся к другим мифологиям, например к фольклору народов Черной Африки, то и здесь найдутся предания о роковой ошибке, совершенной первыми людьми вследствие дерзкого несоблюдения воли бога или из любознательности. Таковы рассказы о возникновении смерти и прочих горестей человека в мифологии народов Бурунди, у ламба Замбии, нуба Восточного Судана и у других племен.

Греческий миф о Прометее содержит характерный для античной культуры двойственный взгляд на роль техники в жизни человека. Культура огня и связанных с ней полезных искусств омрачена отрицательными последствиями самонадеянной гордости человека и прежде всего — ростом массы труда. В Афинах Прометей был покровителем кузнечного и гончарного ремесла, и он особенно почитался в кварталах, населенных ремесленниками. Библейская легенда также содержит следы технологического грехопадения первых людей. Изобретателем земледелия был братоубийца Каин, а его потомок Тубалкаин — первым кузнецом. Цивилизация связана с преступлением. Мысль эта развита Августином в начале христианской эры.

Античный взгляд на опасные тени, сопровождающие триумфальное шествие человека, прекрасно выражен в знаменитых словах хора из «Антигоны» Софокла.

Много в природе дивных сил,
Но сильнее человека — нет...

Он смело пускается в бурное море зимней порой, ловит зверей и птиц, приручает диких животных, истощает богиню земли, заставляя ее из года в год давать ему урожай. Человек подчинил себе слово и неуловимую мысль, усвоил общественные нравы и строительство городов. 'Теперь не страшны ему непогода, старость, болезни - все, кроме смерти. Целей своих он добивается сам, своею собственной мудростью, хитроумным искусством. Но эта самостоятельность досталась людям на благо и на зло. Благо состоит в подчинении законам родной страны и власти богов. Зло — в дерзком самомнении, способном вести к черным делам.

То, что даже отвага мореплавателя имеет оттенок tolma (дерзновения), говорит один комментатор, гордый своим флотом афинский гражданин прямо сказать не мог. Но в качестве дополнительного смысла этот оттенок всегда сопровождает идею мореходства у древних. Еще Гораций называет «дерзкими» суда, неустанно пересекающие морские глубины и навлекающие на себя тем самым праведный гнев Зевса. По отношению к земледелию Софокл применяет более суровые выражения, которые также имеют свои параллели в римской литературе. У Вергилия необходимость бороздить землю острием плуга остается «грехом», fraus.

По мере развития общественных отношений обратные силы, с которыми нужно считаться людям, приобретают новый размах и социальную окраску, не теряя при этом своего вещественного характера. Раскол общества на богатых и бедных приводит к закрепощению всех публичной силой, призванной охранять сложившийся недобровольный порядок. Борьба за гегемонию среди малых общин поднимает могущество внешнего врага, грозящего каждой из них и всей их этнической общности. Так возникает ирония истории, обратное действие слепых интересов людей. Все это преобразует «мифологическую апперцепцию» на новый лад, превращая автономные силы природы в более отвлеченный и общий источник роковой закономерности — миф о судьбе.

Более ранний слой греческой мифологии содержит, если можно так выразиться, гесту царей — мотив злонамеренней гордости деспотических владык, сохранивший воспоминание о правителях городов-резиденций эгейской эпохи. К этой «мифеме» относится, по крайней мере отчасти, история Троянской войны. Как подсчитали Пейдж и Блеген, наиболее частым моральным эпитетом

«Илиады» в применении к троянцам было слово гордые. Эсхилу этот подлинный исторический фон похода против Трои еще совершенно ясен. Вот его изложение гадания Калхаса:

Настанет день, войско разрушит столицу Приама,

Все, что скопили

В царских дворцах, и в ларях, и в народе, рукою надменной

Мойра разграбит.

Дерзкая гордость властителей Илиона привела их к гибели — в этом одна из важных сторон нравственной темы Гомера. История царей Акрисия, Полидекта, Иобата относится к той же общей фабуле.

Судьба наказывает царей смертью (или заставляет их смириться) руками героев, но герои, эти младшие протагонисты греческого мифа, сильные сочувствием вооруженного народа, теряют свое историческое право вследствие той же ошибки — чрезмерного возвышения, мании величия. Печальная судьба Беллерофонта, рассказанная Пиндаром, является символом падения героя с громадной мифологической высоты. Однако присутствие кризиса, неудержимой воли можно почувствовать и в более реальной истории Ахилла, хотя у Гомера драматический подъем личности и гибель ее на вершине достигнутой славы является уже прологом к более свободному повествованию, не обязанному доказывать безусловное господство «нуминозных», повелевающих человеком сил. В греческой драме V века геста героев приходит к своей заключительной стадии. Они уступают поле боя людям обычных измерений, оставляя им в наследство идею трагической вины.