Для рассмотрения данного сюжета обращусь к одной из поздних работ
Сталина, в которой, по моему мнению, его философская методология представлена в
наиболее рельефном виде. Именно к письму товарищу А.Холопову от 28 июля 1950
г., опубликованному в газете «Правда» 2
августа 1950 г.
Заключительный абзац письма начинается следующим предложением:
«Марксизм есть наука о законах развития природы и общества, наука о
победе революции угнетенных и эксплуатируемых масс, наука о победе социализма во всех странах, наука о
строительстве коммунистического
общества».
У Ленина имеется несколько различных определений
научного коммунизма, представляющих его в соответственно разных аспектах.
Приведу, пожалуй, самое емкое из них:
«…эта теория прямо ставит своей задачей вскрыть все формы антагонизма и эксплуатации в
современном обществе, проследить их эволюцию, доказать их преходящий характер,
неизбежность превращения их в другую форму и послужить таким образом пролетариату для того, чтобы он как можно
скорее и как можно легче покончил со всякой эксплуатацией…
…задачей теории, целью науки – прямо ставится тут содействие классу
угнетенных в его действительно происходящей экономической борьбе.
«Мы
не говорим миру: перестань бороться – вся твоя борьба пустяки. Мы только даем
ему истинный лозунг борьбы»[1].
Следовательно, прямая задача науки, по Марксу, это – дать истинный
лозунг борьбы, т. е. суметь объективно представить эту борьбу, как продукт
определенной системы производственных отношений, суметь понять
необходимость этой борьбы, ее содержание, ход и условия развития. «Лозунг
борьбы» нельзя дать, не изучая со всей подробностью каждую отдельную форму этой
борьбы, не следя за каждым шагом ее, при ее переходе из одной формы в другую,
чтобы уметь в каждый данный момент определить положение, не упуская из виду
общего характера борьбы, общей цели ее – полного и окончательного уничтожения
всякой эксплуатации и всякого угнетения» [2].
Чем принципиально отличается ленинская формулировка от сталинской? По
Ленину, центральная задача марксистов - изучение существующих социально-экономические
антагонизмов, форм и способов их развития и
разрешения с целью выработки понятных и близких угнетенным конкретных
лозунгов текущей борьбы с эксплуатацией. А
Сталин производит по сути дела подмену терминов, представляя марксизм как «науку о строительстве коммунистического общества», или как готовый лозунг,
исследовательский результат. Последний сам по себе может быть верным и
неверным, дело не в том, а в том, что выдавать
его за определение собственно марксизма некорректно.
Далее письмо Иосифа Виссарионовича продолжается до своего окончания
следующим образом:
«Марксизм, как наука, не может стоять на одном месте, - он развивается и совершенствуется. В своем
развитии марксизм не может не обогащаться новым
опытом, новыми знаниями, - следовательно, отдельные его
формулы и выводы не могут не изменяться с течением времени, не могут не заменяться
новыми формулами и выводами, соответствующими новым историческим задачам. Марксизм
не признает
неизменных выводов и формул, обязательных для всех эпох и периодов.
Марксизм является врагом всякого догматизма».
Прежде всего необходимо отметить, что в марксизме присутствует
несколько фундаментальных неизменных тезисов, например, положение о том, что
бытие определяет сознание, а не наоборот. Далее, неверно вообще представлять
научный коммунизм сводом одних лишь лозунгов - изменяемых или неизменных
выводов и формул. Это не библия, поддающаяся модернизации с помощью папских
энциклик и т. п., а живой, безостановочный и нескончаемый коллективный
исследовательский процесс, «первичным двигателем» которого является
методология, способная универсально
охватывать не одну только область социально-экономических антагонизмов, а
решительно любую совокупность частных идеологем и фактических данных,
приобретаемых с использованием самых разных методологий в решительно любых
сферах действительности. Социально-экономические антагонизмы представляют собой
лишь центральную, ключевую, практически значимую часть зоны интересов
марксистской теории, однако ее методология применяется также и в весьма далеких
от этой части областях, которые имеют к ней более или менее важное и прямое
научно-практическое отношение.
Наиглавнейшей задачей теоретика марксиста является поэтому развитие
научной методологии, или постоянное осуществление мировоззренческого прорыва.
Результаты этой деятельности могут быть незамедлительно практически
использованы в рутинном порядке. А Сталин представляет дело полярно наоборот.
По его определению, марксизм сводится к одной только рутинной практике, где
методологические разработки используются в форме одних готовых продуктов, а
сами по себе как таковые отсутствуют вообще.
Отсюда мы подходим к вопросу об истине. Становится ясно, что сама по себе
она Иосифа Виссарионовича не интересует. Есть канонические тексты классиков и
его собственная их интерпретация. Он говорит о себе: «Что касается меня, то я –
только ученик Ленина, и моя цель – быть достойным его учеником» [3].
Другими словами, истина ведома одному ушедшему в сонм небожителей
Ленину, оставившему своим помазанником на земле Сталина и передавшему ему вместе с тем право на
изречение истины в последней инстанции. Выходит, что таким «скромным» образом
Иосиф Виссарионович представился живым эталоном марксизма и непререкаемым
авторитетом. Если, в частности, было сказано, что в
1950 г. в СССР строился именно коммунизм, то любое иное мнение на этот счет
автоматически становилось антимарксистским. Соответственно, методологически
исследователю осталось пользоваться исключительно дедуктивным методом, плодя от
конкретной истины, определенной Сталиным, новые собственные абстракции, иначе
говоря, применять по существу немарксистский метод.
Между тем, всякому знакомому с азами марксизма известно, что
методологически правомерно выдвигать задачу построения коммунизма после
осуществления необходимой для этого предпосылки, именно, построения социализма:
“Общество, в котором осталась классовая разница между рабочим и
крестьянином, - писал В.И.Ленин, - не есть ни коммунистическое, ни
социалистическое общество. Конечно, при толковании слова социализм в известном
смысле, можно назвать его социалистическим, но это будет казуистика, спор о
словах. Социализм – это есть первая стадия коммунизма, - но спорить о словах не
стоит. Ясно одно, что, пока остается классовая разница между рабочим и
крестьянином, мы не можем говорить о равенстве, не остерегаясь того, чтобы не
попасть, как вода, на мельницу буржуазии. Крестьянин – это есть класс
патриархальной эпохи, класс, воспитанный десятилетиями и столетиями рабства, и
в течение всех этих десятилетий крестьянин существовал как мелкий хозяин,
сначала подчиненный другим классам, потом формально свободный и равный, но
собственник и владелец предметов питания» [4].
В 1950 г. в СССР большинство деятельного населения проживало в сельской
местности и было занято в сельском хозяйстве, которое подразделялось на
совхозный и колхозный сектора, причем масштабы и народнохозяйственное значение
последнего заметно превосходили масштабы и значение сектора совхозов. Доля
колхозников еще превышала своими размерами долю рабочих и служащих, занятых в
городской промышленности. Поэтому в 1950 г., если следовать, во всяком случае,
букве ленинизма, еще и до непосредственного преддверия основ социализма оставалось
целое десятилетие [5]. Понятно,
что задачи строительства социализма и коммунизма существенно отличались друг от
друга как теоретически, так и по своему практическому содержанию. А раз так, то
надо признать воззрения Сталина утопически коммунистическими.
В только что приведенном мной высказывании Ленина присутствует призыв
руководствоваться духом, а не буквой марксизма. Положим поэтому, что в данном
случае Сталин не совершил существенную теоретическую ошибку, а только нечаянно
оговорился, употребив контекстуально допустимо неточное пропагандистское
выражение, по поводу которого не стоило разводить сыр-бор.
Но, как бы то ни было, а в «сухом остатке» мы получаем своеобразный «трусливый материализм», который
блокирует самостоятельные теоретические искания.
«И солипсист, т. е. субъективный идеалист, и материалист - писал
В.И.Ленин, - могут признать источником наших знаний ощущения. И Беркли и Дидро
вышли из Локка. Первая посылка теории познания, несомненно, состоит в том, что
единственный источник наших знаний – ощущения… Исходя из ощущений, можно идти
по линии субъективизма, приводящей к солипсизму («тела суть комплексы или
комбинации ощущений»), и можно идти по линии объективизма, приводящей к
материализму (ощущения суть образы тел, внешнего мира). Для первой точки зрения
– агностицизма или немного далее: субъективного идеализма – объективной истины
быть не может. Для второй точки зрения, т. е. материализма, существенно
признание объективной истины» [6].
Трудно сомневаться в том, что Сталин признавал объективную истину.
Во-первых, он постоянно подтверждал на словах свою верность ленинизму,
во-вторых, отличие его собственных воззрений от взглядов Ленина установить
неэлементарно. Многие современники, называющие себя коммунистами, отличия не
могут определить. Постольку приходится признавать наличие у сталинистского
мировоззрения объективистской материалистической основы. Для аналогии тут
подходит система взглядов Г.В.Плеханова, принципиально отличающаяся от
сталинизма тем, что исторически она предшествовала ленинизму, а не возникла
позднее его.
Для субъективизма отличительно характерна абсолютизация одной из сторон
диалектической пары с явной недооценкой, вплоть до полного игнорирования,
другой стороны. Для объективиста же специфична мистификация диалектической взаимосвязи
противоположностей, из-за чего существующее между ними неантагонистическое
противоречие он склоняется определять как неразрешимо антагонистическое.
«…плехановские «иероглифы»», - писал В.И.Ленин, являют собой «теорию,
по которой ощущения и представления человека представляют из себя не копии
действительных вещей и процессов природы, не изображения их, а условные знаки,
символы, иероглифы и т. п. … Энгельс не говорит ни о символах, ни о иероглифах,
а о копиях, снимках, изображениях, зеркальных отображениях вещей» [7].
Другими словами, в том, в чем последовательный материалист видит сравнительно
простое, более или менее адекватное отражение, объективист абсолютизирует
элемент искажения. Вследствие этого между материальным бытием и идеальным
сознанием образуется непреодолимый разрыв, связь между ними представляется
предельно условной, требующей сложной дополнительной «дешифровки», а так как
такая задача видится практически почти невыполнимой, по-кантиански пускается в
ход фантазия, подменяющая научный анализ [8].
При рассмотрении актуальных социальных процессов обществоведам
приходится часто подыскивать исторические аналогии. Последовательные
материалисты одинаково принимают во внимание при этом как базисные, так и
надстроечные факторы, а объективисты предпочитают обращаться к сфере
надстройки, в результате чего они выстраивают надуманные схемы, имеющие мало
общего с реальностью. Такие схемы в отдельных случаях могут оказываться и
практически плодотворными, но их коренным пороком является неспособность развиваться
в связи с изменением исторической обстановки из-за недоучета базисных факторов,
из чего следует, в свою очередь, неизбежное перерождение годящихся на самый
первый случай спекулятивных построений в догмы [9].
Бесспорная историческая заслуга Г.В.Плеханова состоит в том, что он
выдвинул задачу создания марксистской рабочей партии в России в то время, когда
до появления массового рабочего движения оставалось еще довольно много лет. Это
позволило создать партию своевременно, так что она смогла достаточно скоро
поздней активно включиться в политический процесс. А так как тогда, когда
Георгий Валентинович впервые выдвигал такую задачу, рабочее движение было еще
очень слабым, ряд менее важных положений он сформулировал «вчерне», неудачно.
Будучи вынужденным активно оппонировать народникам, он, например,
категорически отверг наличие революционного потенциала у крестьянства. В период
до Первой русской революции это положение не играло практической роли,
поскольку задача тогда сводилась почти целиком к деятельности в среде
пролетариата с целью создания рабочей партии. А когда революция началась с
активнейшим участием крестьянства, назрела необходимость переменить точку
зрения, однако Плеханов на это не пошел. Так было и с другими положениями его
доктрины, расходившимися с учением Ленина. То, что было правильным или
простительно неверным в одну эпоху, становилось существенно ошибочным и
категорически неприемлемым в изменившейся исторической обстановке.
Сказанное о Плеханове можно отнести также и к Сталину. Полностью отрицать
признание за Иосифом Виссарионовичем каких бы то ни было исторических заслуг
неверно, но их надо тщательно определять, чтоб не удариться в противоположную
крайность. Нередко правомерно повторяют, что Иосиф Виссарионович принял от
Ленина СССР с сохой, а сдал своим преемникам по руководству с синхрофазотроном
и атомной бомбой. Такое утверждение верно, но оно определяет не главные его
достижения и не касается сути, поскольку суживает масштаб деятельности Сталина
до рамок одного Советского Союза и учитывает только капиталистические по
существу, а не собственно социалистические преобразования. Этого-то могли, в
принципе, и капиталисты достичь, как это произошло в развитых западных странах.
Действительно важной исторической заслугой Иосифа Виссарионовича явилось,
по-моему, создание системы стран социалистического содружества, которое стало
фактически равнозначным совершению мировой пролетарской революции. Конечно,
нельзя отписать эту заслугу только ему одному, необходимо учитывать также и
огромный самоотверженный вклад деятелей соответствующих компартий, однако
лидерство Сталина здесь несомненно. Между тем любопытно, что это его достижение
пытаются замалчивать и отрицать современные не только троцкисты, позиция
которых понятна и естественна, а также и сталинисты. Здесь они доходят до
крайности полного отрицания того, что в странах социалистического содружества
строился социализм. По их утверждениям, если там это делалось не по Сталину и
не под его непосредственным руководством, то никакого социалистического содружества
фактически не было, а был только блок
более или менее дружественных Советскому Союзу стран, руководители которых
занимали более или менее марксистские (читай: сталинистские) позиции.
«На нас сейчас, - писал В.И.Ленин в конце 1921 г., - история возложила
работу: величайший переворот политический завершить медленной, тяжелой, трудной
экономической работой, где сроки намечаются весьма долгие. Всегда в истории
великие политические перевороты требовали длинного пути на то, чтобы их
переварить. Все великие политические перевороты решались энтузиазмом передовых
отрядов, за которыми стихийно, полусознательно шла масса… И эта часть работы,
т. е. политический переворот, была выполнена нами так, что всемирное
историческое значение этого дела бесспорно. Затем, за великим политическим
переворотом встает, однако, другая задача, которую нужно понять: нужно этот
переворот переварить, претворить его в жизнь, не отговариваясь тем, что
советский строй плох и что нужно его перестраивать. У нас ужасно много
охотников перестраивать на всяческий лад, и от этих перестроек получается такое
бедствие, что я большего бедствия в своей жизни и не знал. О том, что у нас
существуют недостатки в аппарате по организации масс, это я знаю превосходным
образом и на всякие десять недостатков, которые любой мне из вас укажет, я
сейчас же вам назову сотню добавочных. Но не в том дело, чтобы быстрой
реорганизацией его улучшить, а дело в том, что нужно это политическое
преобразование переварить, чтобы получить другой культурный экономический уровень.
Вот в чем штука. Не перестраивать, а, наоборот, помочь надо исправить те
многочисленные недостатки, которые имеются в советском строе и во всей системе
управления, чтобы помочь десяткам и миллионам людей. Нужно, чтобы вся
крестьянская масса помогла нам переварить то величайшее политическое
завоевание, которое мы сделали. Тут надо быть трезвым и отдавать себе отчет,
что это завоевание сделано, но в плоть и кровь экономики обыденной жизни и в
условия существования масс еще не вошло. Тут работа целых десятилетий, и на нее
нужно потратить огромные усилия. Ее нельзя вести тем темпом, с той быстротой и
в тех условиях, в которых мы вели военную работу» [10].
Только что процитированную мысль применительно к миссии Сталина можно
коротко интерпретировать таким образом, что ему предстояло двигать страну к
социализму путем возвращения ее назад к капитализму (прорываться далеко вперед,
пятясь в противоположную сторону, по французской пословице, которую любил
повторять Ленин: «Чтобы подальше прыгнуть, надо подальше отступить»). Это
весьма нетривиальный казус диалектики, и содержание его непросто понять так,
чтобы не впасть в ошибочные крайности. В этой связи будет уместно процитировать
следующие рассуждения В.И.Ленина:
«Задаются и такие вопросы: «Где границы отступления?»… Этот вопрос есть
выражение известного настроения уныния и упадка и совершенно ни на чем не
основан… Этот вопрос неправильно поставлен, потому что только дальнейшее
проведение в жизнь нашего поворота (к НЭПу. – В.С.) может дать материал для
ответа на него. Отступать будем до тех пор, пока не научимся, не приготовимся
перейти в прочное наступление. Ничего больше ответить на это нельзя. Отступать
весьма неприятно, но когда бьют, тогда не спрашивают о приятности или
неприятности, и войска отступают, и никто этому не удивляется. Из разговоров о
том, до какого же времени мы будем все отступать, ничего путного не может
выйти. Зачем мы будем заранее выдумывать для себя такие положения, из которых
нельзя выйти? Вместо этого надо браться за конкретную работу. Надо внимательно
рассмотреть конкретные условия, положение надо определить, за что можно
уцепиться, - за речку, за гору, за болото, за ту или иную станцию, потому что,
только когда мы сможем за что-нибудь уцепиться, можно будет переходить к
наступлению. И не надо предаваться унынию, не надо отделываться от вопроса
агитационными восклицаниями, которые очень ценны в своем месте, но в данном
вопросе ничего, кроме вреда, принести не могут» [11].
Поставленная Лениным задача построения культурно-экономических основ
социализма в СССР практически означала по огромному преимуществу доделку миссии
предшествовавшей формации, капитализма, и исполнять ее приходилось во многом
капиталистическими же по сути способами. Это не могло не отразиться на
надстройке в форме, по крайней мере, частичного возвращения от научного
коммунизма к домарксовскому утопическому, что именно и произошло с идеологией
Сталина. Во всяком случае, то, что было в ней верно или допустимо, как
непринципиальное отклонение, в 1921 г., в исторической обстановке, коренным
образом изменившейся к 1950 г., благодаря возникновению системы стран, строящих
социализм, обратилось, как и в рассмотренном выше случае с Г.В.Плехановым, во
вредные «агитационные восклицания», как выразился В.И.Ленин. При этом, однако,
историческую миссию сталинизма, учитывая удачное выполнение ее главных задач –
победу в мировой войне, одним из важнейших побочных итогов которой, по
предсказанию Ленина, должен был стать каскад социалистических революций в
других странах, равнозначный мировой пролетарской революции [12],
а также достижение культурно-экономических предпосылок строительства социализма
в СССР, следует признавать успешно осуществленной.
В последующем мировое коммунистическое движение продолжало, как бы по
инерции, подъем. В 1959 г. произошла революция на Кубе, вскоре затем началась
повсеместная ликвидация колониальной системы. В 1968 г. Запад потряс девятый
вал антивоенных и антиимпериалистических выступлений. В начале 1970-х победой
вьетконговцев закончилась позорная война Америки с Вьетнамом. Тогда же
разразился мировой энергетический кризис и накатила новая волна технологической
революции. С того момента мировое коммунистическое движение снова начало
отступать. И на сей раз отступление должно было стать, соразмерно проделанному
прорыву, гораздо продолжительнее и дальше того, что было сделано ранее в СССР.
Продолжу, однако, анализ письма Иосифа Виссарионовича А.Холопову.
«Энгельс в своем «Анти-Дюринге»
говорил, что после победы социалистической революции
государство должно отмереть. На этом основании
после победы социалистической революции в нашей стране начетчики и
талмудисты из нашей партии стали требовать, чтобы партия приняла меры к скорейшему отмиранию нашего государства, к роспуску
государственных органов, к отказу от постоянной армии.
Однако советские марксисты, на основании
изучения мировой обстановки в наше время, пришли к выводу,
что при наличии капиталистического окружения,
когда победа социалистической революции имеет место только в одной стране, а во всех других странах господствует
капитализм, страна победившей революции должна не ослаблять, а всемерно усиливать свое господство, органы
государства, органы разведки, армию, если эта страна не хочет быть
разгромленной капиталистическим окружением.
Русские марксисты пришли к выводу, что формула
Энгельса имеет в виду победу социализма во всех странах или в большинстве
стран, что она неприменима к тому случаю, когда социализм побеждает в одной, отдельно взятой стране, а
во всех других странах господствует капитализм.
Как видно, мы имеем здесь две различные
формулы по вопросу о судьбах социалистического государства,
исключающие друг друга.
Начетчики и талмудисты могут сказать, что это обстоятельство
создает невыносимое положение, что нужно одну из формул отбросить, как безусловно ошибочную, а другую, как безусловно
правильную, -распространить на все периоды развития социалистического
государства. Но марксисты не могут не знать, что начетчики и талмудисты
ошибаются, ибо обе эти формулы правильны, но не абсолютно, а каждая для своего
времени: формула советских марксистов - для периода победы социализма в одной или нескольких странах, а формула Энгельса -
для того периода, когда последовательная победа социализма в отдельных странах приведет к победе социализма в
большинстве стран и когда создадутся, таким образом, необходимые условия
для применения формулы Энгельса».
При чтении цитированных строк создается
впечатление, что Сталин в глаза не видывал «Государства и революции» Ленина,
но, а если и видел, то не понял в этой работе решительно ничего. Под
укреплением государства, строящего социализм, Владимир Ильич подразумевал, как
известно, в самую первую очередь всемерное и широчайшее развитие
самоуправленческих инициатив и структур, а традиционные институты и органы,
доставшиеся «полугосударству диктатуры пролетариата» «по наследству» от
эксплуататорского государства, способствовали решению этой задачи, по его
мнению, как бы в дополнение: «Советы рабочих и крестьян, это – новый тип
государства, новый высший тип
демократии, это – форма диктатуры пролетариата, способ управления государством без буржуазии и против
буржуазии. Впервые демократия служит здесь для масс, для трудящихся, перестав
быть демократией для богатых, каковой остается демократия во всех буржуазных,
даже самых демократических, республиках. Впервые народные массы решают, в
масштабе для сотни миллионов людей, задачу осуществить диктатуру пролетариев и
полупролетариев, - задачу, без решения которой не может быть и речи о социализме»[13].
А Сталин, со своей стороны, понимал под государством исполнительные органы
Советов, в которых постоянно работают профессионалы. Нет спора, что и эту сферу
надо было укреплять, но неправильно, как это делает Иосиф Виссарионович, только
в ней видеть все советское государство.
Нормальная диалектика тут такая.
Государственные дела в общем случае выполняются самодеятельной инициативой
трудящихся, а государственные служащие привлекаются к участию как необходимое
подспорье, без которого, к сожалению, еще не обойтись, а значит, по некоторому
вынужденному минимуму. Размер минимума определяется в общем случае объемом и
сложностью соответствующих задач. Ключевую руководящую роль играют народные
депутаты, определенную часть исполнительской деятельности делают общественники,
а остальные исполнительские функции выполняют профессионалы. К услугам
последних приходится прибегать из-за того, что одни общественники пока, по многим известным причинам, не могут реализовать полный
объем работы.
С этой точки зрения под отмиранием
государства можно понимать как стратегическую установку, вытекающую из только
что описанного представления об устройстве и принципе действия советского
государства, так и собственно соответствующий процесс. В обоих значениях
отмирание государства начинается если не с самого дня революции, то буквально со
следующего ее дня и развивается безостановочно впредь. Принципиальное отличие
между значениями практически проявляется при этом только в том, что, как
установка, отмирание государства постоянно сохраняется в существенно неизменном
виде, а процесс имеет, естественно, разнообразные рабочие моменты.
Конкретно-историческая задача, ситуация может, например, потребовать временно
усилить профессионалами определенные участки госслужбы. Если руководствоваться
верной установкой, то о приостановке или прекращении отмирания государства в
подобных случаях неправильно говорить. А Сталин именно так ошибочно и
поступает. И более того, усугубляет свое заблуждение рассуждениями о том,
что-де формула Энгельса справедлива для случая победы «социализма во всех странах или в большинстве
стран, что она неприменима к тому случаю, когда социализм побеждает в одной, отдельно взятой стране, а во
всех других странах господствует капитализм».
Если бы Иосиф Виссарионович не стал продолжать таким образом свою мысль
дальше, ему можно было бы даже и не возражать. Пусть он принципиально
неправильно представлял устройство и принцип действия советского государства,
практически главным было его экономику и культуру поднимать, а с этим Сталин
успешно справился. Важен полученный результат.
Но, принявшись «поправлять» Энгельса (и вместе с ним, к слову, и
Ленина, придерживавшегося в точности такого же мнения), генералиссимус
продемонстрировал также и то, что он не понял наиглавнейшего в марксизме, или,
иначе, совсем не понял марксизм. Именно того, что диктатура пролетариата,
установленная в одной, нескольких или в большинстве стран, представляет собой
по существу одно и то же международное явление, поскольку она имеет
интернациональную природу. Даже в случае реализации диктатуры рабочего класса в
одной стране ее осуществляет не
один только отдельный национальный отряд пролетариата,
а весь мировой
пролетариат в целом. Рабочие других стран оказывают могучую солидарную
поддержку братьям по классу, сумевшим взять в руки государственную власть.
Ленин прямо говорил, что без поддержки мирового пролетариата мы не смогли бы
победить в гражданской войне. С этой точки зрения, принципиальных отличий между
названными формами локализации пролетарской диктатуры нет.
Фактор угрозы милитаристской агрессии, требующий принятия адекватных мер,
остается в каждом из трех случаев, но это отнюдь не предполагает снятия
установки на отмирание государства.
Однако, в принципе, можно быть хорошим практиком социалистом,
достаточно последовательным диалектиком притом, и без понимания таких сложных,
глубоко фундаментальных вещей, как марксова концепция диктатуры пролетариата. В
конце концов, моя задача разобрать методологию Сталина, а не весь комплекс его
взглядов. Между тем отклониться от темы пришлось не напрасно. Свои размышления
Иосиф Виссарионович заключает следующим образом: «Как видно, мы имеем здесь две различные формулы по вопросу
о судьбах социалистического государства, исключающие друг
друга».
Отсюда становится более, чем очевидно, что он вообще не
владел диалектическим методом, заключающимся в анализе того, как развиваются
явления, как их исторические формы перерастают одна в другую. Сравнивая
последние, Сталин не находит между ними ничего общего и видит одну только
формально-логическую противоположность. Это
типично для метафизика
объективиста.
Но Иосиф Виссарионович и на этом не успокаивается, видимо,
чувствуя недостаточную убедительность своих утверждений, и пытается
«диалектикообразно» пояснить: «…обе эти формулы правильны, но не абсолютно, а
каждая для своего времени: формула советских марксистов - для периода победы социализма в одной или нескольких странах,
а формула Энгельса - для того периода, когда последовательная победа
социализма в отдельных странах
приведет к победе социализма в большинстве стран и когда создадутся,
таким образом, необходимые условия для применения
формулы Энгельса».
Попробуем разобраться и в этом. Энгельс
имеет в виду явление, которого еще не существует, но оно должно появиться в
каком-то будущем. Постольку представляет его предельно абстрактно, указывая
одни лишь существеннейшие его свойства. Что здесь,
действительно, главное?
Международный
характер. Принципиально, конкретно он может реализоваться в разных формах, в т.
ч. и в случае совершения революции в одной стране при поддержке мирового
пролетариата. С этой точки зрения между мировой революцией по Марксу и Энгельсу
и российской революцией по Ленину принципиальной разницы нет. В сущности, это
один и тот же процесс, одно и то же явление, получившие свое практическое
начало в Октябрьской революции. Тут нечего полярно противопоставлять друг
другу.
Необходимость для
пролетарской диктатуры отражать внешнюю империалистическую агрессию. Маркс и
Энгельс представляли здесь в качестве реального агрессора в первую очередь
Россию и называли ее «жандармом Европы», исходя из предположения, что мировая
революция должна свершиться, конкретнее, в западноевропейских странах. Поэтому
они приветствовали деятельность русских народовольцев, хорошо понимая
утопичность их мировоззрения и ошибочность их практики. По представлениям
основателей научного коммунизма, деятельность революционных народников могла
привести к буржуазно-демократической революции в России, что и нейтрализовало бы
ее как европейского жандарма. Одновременно революционные события в нашей стране
могли бы послужить сигналом для выступления организованных пролетариев на
Западе, благодаря чему и удалось бы начать и успешно осуществить мировую
революцию так, как ее мыслили Маркс и Энгельс [14].
Здесь будет уместно буквально воспроизвести отрывок соответствующих рассуждений
Маркса: «…Гибель царизма, уничтожив последний оплот монархизма в Европе,
упразднив «агрессивность» России, ненависть к ней Польши и многое другое,
поведет к совершенно иной комбинации держав, расшибет вдребезги Австрию и
вызовет во всех странах могучий толчок в сторону внутреннего переустройства».
«…Едва ли
Германия решится воспользоваться русскими беспорядками, чтобы двинуть свои
войска в Россию для поддержания царизма. Но если бы она сделала это, тем лучше.
Это было бы гибелью ее нынешнего правительства и началом новой эры» [15].
Обращаю
внимание на то, что Маркс подходит к вопросу очень конкретно, выдвигает разные
возможные версии и углубляется в анализ их предположительного осуществления. Но
каждая версия предусматривает, в бóльшей или меньшей
степени, отражение победившим пролетариатом иностранной агрессии. Другими
словами, если бы народовольцам удалось свершить буржуазно-демократическую
революцию, перед рабочими Западной Европы в 1880-е гг. (цитированные
высказывания относятся к осени 1883 г.), стали
бы по существу те же самые военные
проблемы, что и перед пролетариатом Советской России в 1918 г.
"На закуску" предоставим слово
самому Ф.Энгельсу, которого пытался "поправить"
Сталин. Цитирую введение Энгельса к
брошюре Боркхейма "Hа память ура-патриотам"
(1887 г.):
И, наконец, для Пруссии - Германии
невозможна уже теперь никакая иная война,
кроме всемирной войны. И это была бы
всемирная война невиданного раньше
размера, невиданной силы. От восьми до
десяти миллионов солдат будут душить друг
друга и объедать при этом всю Европу до
такой степени дочиста, как никогда еще не
объедали тучи саранчи. Опустошение,
причиненное Тридцатилетней войной, - сжатое
на протяжении трех-четырех лет и
распространенное на весь континент, голод,
эпидемии, всеобщее одичание как войск, так
и народных масс, вызванное острой нуждой,
безнадежная путаница нашего
искусственного механизма в торговле,
промышленности и кредите; все это кончается
всеобщим банкротством; крах старых
государств и их рутинной государственной
мудрости, - крах такой, что короны дюжинами
валяются по мостовым и не находится никого,
чтобы поднимать эти короны; абсолютная
невозможность предусмотреть, как это все
кончится и кто выйдет победителем из борьбы;
только один результат абсолютно несомненен:
всеобщее истощение и создание условий для
окончательной победы рабочего класса.
Такова
перспектива, если доведенная до крайности
система взаимной конкуренции в военных
вооружениях принесет, наконец, свои
неизбежные плоды. Вот куда, господа короли и
государственные мужи, привела ваша
мудрость старую Европу. И если вам ничего
больше не остается, как открыть последний
великий военный танец, - мы не заплачем.
Пусть война даже отбросит, может быть, нас
на время на задний план, пусть отнимет у нас
некоторые уже завоеванные позиции. Hо если
вы разнуздаете силы, с которыми вам потом
уже не под силу будет справиться, то, как бы
там дела ни пошли, в конце трагедии вы
будете развалиной, и победа пролетариата
будет либо уже завоевана, либо все ж таки
неизбежна" [16].
Опять-таки, как и у Маркса, рассмотрение
конкретики, возможных вариантов, но
абсолютно ничего похожего на то, как
преподносит его точку зрения Иосиф
Виссарионович: мировая война перерастает в
гражданскую; в случае победы, рабочие
приходят к власти в ряде стран. Это реальная
картина надвигавшейся Первой мировой войны,
с неожиданными перипетиями и вероятными
взаимоисключающими исходами. Не больше и
не меньше того.
А Сталин игнорирует конкретику, применяя, как и подобает позитивисту,
абстрактные схемы, которые, по его представлению, годятся «для всех времен и
народов». Поэтому на Иосифа Виссарионовича можно отнести слова Ленина,
высказанные в адрес позитивиста Э.Маха:
«Ну, вот и поделились полюбовно [17]:
теорию – профессорам, практику – теологам! Или: в теории объективизм (т. е.
«стыдливый материализм»), в практике – «субъективный метод в социологии»» [18].
Я, разумеется, немного утрирую. Безоговорочно называть И.В.Сталина
позитивистом было бы явно неправомерно, но присутствие элементов позитивизма в
его эклектичной методологии мне, как мне кажется, удалось показать вполне. В
настоящее время творческому марксизму активнее всего противостоит
неопозитивистская философия, успевшая обзавестись со времен своего
основоположника О.Конта массой разнообразных обличий, научившаяся выступать и в
тоге бесстрастно-объективного служителя «положительной науки», и в красной
футболке безалаберного темпераментного демонстранта левака. В стремлении
прочнее закрепиться в современном мире она не чурается обращений к самому
широкому кругу источников, беря в них все полезное для себя, перерабатывая их и
комментируя таким образом, что, как говорится, мама родная не узнала б. Не
оказался обделенным небескорыстным вниманием позитивистов и И.В.Сталин.
Приготовленный в таком соусе, эффектнее и щедрее всего он был «подан на
стол» сотрудниками подберезкинского «Духовного наследия», занимающимися
идеологическим обеспечением НПСР, издательскими коллективами газет «Завтра»,
«Советская Россия», «Правда», «Дуэль». Разбор их концепции и полемика с ними не
входила в мою задачу. Свою я, мне кажется, выполнил. А с «заединщиками» пусть
разбираются другие - те, кому это не слишком скучно и кто считает это
необходимым…
[5]
Ситуации стала меняться в корне только с рубежа 1950-х – 1960-х гг., когда
численность сельского населения СССР сравнялась с численностью городского
населения и началась реальная экономическая конкуренция совхозного сектора с
колхозным, а также общественного сектора сельского хозяйства с частным,
представленным главным образом приусадебными участками колхозников. Оба
названных вида конкуренции имели весьма большое экономическое и политическое
значение для строительства социализма. В этой связи достаточно упомянуть о том,
что даже еще и в 1980-е гг. более 60% собиравшегося в стране картофеля,
относящегося к группе основных продуктов питания населения СССР, производилось
на колхозных приусадебных участках. А с субтропическими культурами дело обстояло
еще контрастнее. В послевоенные годы с приусадебных участков собиралось до 90%
винограда, лаврового листа и т. п. культур. В последующие десятилетия
происходило уменьшение этой доли, но и к 1980-м гг. она все равно, как и в
случае с картофелем, осталась преобладающей. В послевоенное десятилетие, далее,
совокупное поголовье личных коров было втрое больше соответствующего
совокупного общественного поголовья. Все это образовывало огромный частный
рынок, который объективно воспроизводил в СССР капиталистические отношения. И
дело осложнялось еще тем, что за послевоенное десятилетие произошло
революционное преобразование технологии сельского труда. С одной стороны, из-за
Отечественной войны поголовье лошадей, являвшихся в деревне издревле вплоть до
Победы едва ли не главной тягловой силой (в 1940 г. на средний колхоз
приходилось по 2 трактора с учетом имевшихся в МТС), сократилось более чем в 6
раз, опустившись ниже уровня 1913 г., который так и остался позднее
ненаверстанным по период до рубежа 1980-х – 1990-х гг. С другой, по
послевоенной конверсии на село направилась масса гусеничной и колесной техники,
вследствие чего за послевоенное десятилетие оснащенность ею хозяйств, по
сравнению с 1940 г., увеличилась впятеро. Соответственно, к 1950 г. удалось восстановить уровень
производительности сельскохозяйственного труда довоенного 1940 г. (рост по
сравнению с 1945 г. в 1,7 раза), в т. ч. и в личном секторе, что повлекло за
собой уменьшение себестоимости продукции и рост прибылей колхозов и совхозов.
При всем том аграрный сектор в первой половине 1950-х гг. находился в крайне
плачевном состоянии, поскольку урон, нанесенный ему войной, был колоссально
огромен и прибыль уходила на латанье бесчисленных гигантских «дыр». К началу
1960-х гг. кризис в сельском хозяйстве удалось преодолеть благодаря освоению
целинных земель, повышению закупочных цен на сельхозпродукцию, списанию долгов
с колхозов и другим мерам, но в результате оказалась достигнуто только
относительно благополучное состояние, что обошлось множеством разнообразных
издержек. В конечном итоге, улучшения положения сельского хозяйства,
адекватного предпринятым мерам, не произошло.
Таким образом, по-настоящему, в полном
смысле этого слова, строительство социализма в СССР после доделки по существу
еще капиталистических задач еще только началось с рубежа 1950-х – 1960-х гг., а
не закончилось к 1950 г., как это логически вытекает из заявления Сталина.
[8]
«Признание того, будто ощущения получают лишь внешний толчок от предметов, а по
своему содержанию ощущения порождаются физиологическими процессами, неизбежно
приводит к выводу, согласно которому чувственные познавательные качества
предметов принадлежат к сфере сознания, а не самим предметам. Это ведет к признанию
разрыва между чувственным и предметным миром.
Подобный формализм в понимании природы
идеального мог позволить Плеханову применить для иллюстрации взаимоотношение
субъекта и объекта в познании вульгарнейший пример, взятый из работ позитивиста
Г.Спенсера: "Представим себе цилиндр и куб. Цилиндр есть субъект; куб -
объект. Тень, падающая от куба на цилиндр, есть представление. Эта тень совсем
не похожа на куб: прямые линии куба являются в ней ломаными; его плоские
поверхности выгнутыми. И, несмотря на это, каждому изменению куба будет
соответствовать изменение его тени. Мы можем предположить, - продолжает
Плеханов, - что нечто подобное происходит в процессе преобразования
представлений. Ощущения, вызванные в субъекте действием на него субъекта, совсем
не похожи на этот последний, как не похожи они и на субъекта - но тем не менее каждому
изменению в объекте соответствует изменение его действия на субъект" (Плеханов Г.В. Избранные философские
произведения. Т. 2. М., 1955. С. 446). Именно подобного рода рассуждения
в духе "соответствия" субъекта и объекта помешали Плеханову постичь
глубокую логику диалектико-материалистического представления о познании как
проникновении в сущность вещей с помощью ощущений и понятий, все более
адекватно отражающих мир. В гносеологической оппозиции Плеханова находятся два
члена - объект и субъект, познание - взаимодействие между ними. Анализируя
процесс познания, В.И.Ленин отмечал, что в познавательном отношении не два, а
три члена: "...1) природа; 2) познание человека, = мозг человека
(как высший продукт той же природы) и 3) форма отражения природы в познании
человека, эта форма и есть понятия, законы, категории etc." (Ленин В. И. ПСС. Т. 29. С. 164).
Характерно, что Плеханов нигде ни в одной
работе не делает предметом теоретического рассмотрения движение этого
"субъективистского ряда" - ощущений и понятий Именно это обстоятельство, на наш взгляд, дало
основание В.И.Ленину, разрабатывающему учение о тождестве диалектической логики
и теории познания, ставившем задачу специального изучения "движения
понятий" в процессе познания человеком мира, решительно заявить:
"Плеханов написал о философии (диалектике), вероятно, до 1000 страниц...
Из них о большой Логике, по поводу нее, ее мысли (т.е. собственно
диалектика как философская наука) nil!!! - ПСС. Т. 29. С. 248), что
также свидетельствует в пользу выдвинутой нами гипотезы об отрицании
идеальности сознания в философии Плеханова. Таким образом, мы можем, пожалуй,
сделать окончательный вывод о том, что, активно настаивая на абстрактном
различении субъекта и объекта, материи и сознания, Плеханов в конце концов
приходит к их абстрактному отождествлению - крайности сходятся. Этот вывод
позволяет по-новому взглянуть на некоторые представления, которые мы уже
разбирали, - в частности, на теорию иероглифов. Ощущения действительно могут
быть интерпретированы как знаки, если мы под ними будем иметь в виду [то], что
называется физиологической основой сознания. Иероглифы - это тот
нейродинамический "код", который возникает в мозгу, когда на [н]его
действует внешний предмет, однако это не ощущение. Ощущение имеет иную,
идеальную природу - оно не содержит в себе ни грамма вещественности и не может
быть описано с помощью ни одной характеристики, используемой для описания
физического тела. Согласно ленинской теории отражения, ощущение - это идеальный
образ - тождественный по содержанию отражаемому предмету. Сознание
функционально по природе и предметно по существу. Образ предмета, раз возникший
в мозгу и закрепленный с помощью понятий языка, может оторваться от своего
носителя и начать самостоятельное существование.
Это движение образов - ощущений и понятий
- образует свой особый мир - субъективный мир сознания, выступающий в человеке
как его личный субъективный внутренний мир. Этот мир имеет свою относительную
самостоятельность, независимость от мира предметов. Благодаря ему человек
получает возможность сначала идеально, а затем практически конструировать новые
предметности посредством целеполагания и труда. Именно благодаря феномену
идеальности сознание человека выступает как особая сущность человеческого рода,
он приобретает способность создавать предметы, которых до этого не знала
действительность. Человек из объекта превращается в субъекта-творца.
Элиминировав идеальность как характеристику сознания субъекта, Плеханов теряет
объективный критерий различения этих феноменов. Здесь утрачивается всякая
возможность определения качественной специфики субъекта. Вместе с тем
открывались двери для расширения объема и содержания понятия
"субъект" вплоть до включения противоположного ему по смыслу понятия
"объект". Внутренняя логика в рамках принятой теоретической системы
приводит философствующее сознание в тупик. Мысль вместо развития колеблется на
грани между тавтологией и пустотой. Это проявляется уже в первых ранних
философских работах Плеханова. В одной из них - "Предисловие к книге
Ф.Энгельса "Людвиг Фейербах..." Плеханов риторически спрашивает: кто
же эти субъекты, на которых воздействуют вещи в себе? И отвечает: "Люди?
Нет, не только люди, а все те организмы, которые, благодаря известным
особенностям своего строения, имеют возможность так или иначе "видеть"
внешний мир. Но строение этих организмов неодинаково; поэтому и внешний мир
имеет для них неодинаковый "вид": я не знаю, как "видит"
улитка; но я уверен, что она "видит" не так, как люди. Из этого не
следует, однако, что свойства внешнего мира имеют только субъективное значение.
...Что такое для меня улитка? Часть
внешнего мира, действующего на меня известным образом, обусловленным моей
организацией. Стало быть, если я допускаю, что улитка так или иначе
"видит" внешний мир, то я вынужден признать, что тот "вид",
в каком представляется внешний мир улитке, сам обусловливается свойствами этого
реально существующего мира. Таким образом, отношение объекта к субъекту, бытия
к мышлению, этот, как говорит Энгельс, основной вопрос новейшей философии,
представляется нам в совершенно новом свете. Противопоставление субъекта
объекту исчезает: субъект становится также объектом, материя
(припомните определение Гольбаха: "для нас материя есть то, что так или
иначе действует на наши чувства") оказывается при известных условиях
одаренной сознанием" (Плеханов
Г.В. Избранные философские произведения. Т. 1. М., 1955. С. 481). Это
место показывает, как с помощью мыслительной операции, схожей с казуистикой,
Плеханов безуспешно пытается решить основной вопрос философии. Если выйти
"за пределы" субъекта и посмотреть на него со стороны, мы
действительно ничего не увидим, кроме "объекта", однако от этого
субъект не перестанет быть субъективным, но мы утратим способность обнаружения
этой особой субъективной реальности, за существование которого ручается наш
собственный эмпирический опыт, в результате нам ничего не останется, кроме
рассмотрения отношения двух объектов, а это выводит нас за пределы не только
теории познания, но и психологии, даже не в физиологию, а в область физики. В
одной из последних работ Плеханова "Предисловие к книге Деборина..."
мы находим свидетельство того, что мысль Плеханова двигалась именно в этом направлении.
Плеханов пишет: "Познание предполагает наличность двух объектов:
во-первых, познаваемого, во-вторых, познающего.Познающий
объект и называется субъектом. Для того чтобы объект был в большей
или меньшей мере познан субъектом, надо, чтобы он произвел на него известное
действие: поскольку человеческое тело испытывает на себе какое-нибудь действие
внешнего тела, постольку оно воспринимает внешнее тело, - говорит Спиноза"
(Плеханов Г.В. Избранные философские
произведения. Т. 3. М., 1955. С. 634).
Именно так, в духе объективизма, понимала
учение Г.В.Плеханова об отношении субъекта и объекта его ученица Л.Аксельрод:
"Теория символов, утверждая существование и субъекта и объекта, объединяет
оба фактора, рассматривая субъект как своеобразный объект, а его ощущения - как
продукт взаимодействия между двумя объектами, из которых один есть в то же
время и субъект. На этой именно монистической точке зрения стоит современная
наука" (Современный мир. 1909. №7.
С. 208 (I)).
Ни Плеханов, ни его последователи,
пожалуй, не догадывались, что эта "объективная" точка зрения
имманентно содержала в себе представление о человеке как простой части,
фрагменте мира, природа которого ничем по существу не отличается от других его
фрагментов. Трудность такого вывода состояла еще и в том, что субъективно
сторонники плехановской философии вместе с ее автором были уверены как раз в
обратном. Дело осложнялось тем, что в тексте Плеханова допускались
многозначности смысла терминов "объект", "субъект",
"объективный", "субъективный", "вещь в себе",
"вещь для другого" и др., допускалась поливариантность понимания
одних и тех же слов в контексте абзаца или предложения. Кроме того, как
известно, язык имеет свою логику, и порой фраза, построенная по правилам
грамматики, несет в себе не то содержание, которое в него вложил ее автор. Это
отчетливо видно при семантическом анализе абзаца, следующего сразу же за
вышеприведенной цитатой из Спинозы. Продолжая мысль о познании, как
взаимодействии двух объектов - двух тел, Плеханов пишет: "Для
человеческого тела результат действия на него тела внешнего будет с объективной
стороны чисто материальным (новое состояние известных тканей), а с
субъективной - психическим (известное восприятие)". Если остановиться
на этом абзаце, можно, пожалуй, смело утверждать, что под ним подпишется любой
сторонник диалектического материализма наших дней. Однако продолжение чтения
усложняет дело. "Но с той и с другой стороны, - продолжает Плеханов, - он
будет состоянием познающего объекта, т. е. субъекта. В этом смысле
всякое знание субъективно. Быть познаваемым - значит быть для другого.
Но отсюда отнюдь не следует, что истинное
познание объекта недоступно для субъекта или, другими словами, что это бытие
для другого не соответствует бытию в себе. Предполагать это можно лишь до тех
пор, пока считалось, что познающее я есть нечто нематериальное, стоящее вне
природы. Но ведь это совсем не так. "Мое тело, как целое, и есть мое я,
- справедливо говорит Фейербах, - моя истинная сущность. Думает... не
отвлеченное существо, а именно это действительное существо, это тело". Это
тело есть часть космоса. Если внешние предметы действуют на него именно так, а
не иначе, - то как с объективной, так и с субъективной стороны - это
обусловливается природой целого. По счастливому выражению Гексли,
человеческий мозг есть орган самосознания космоса" Плеханов Г.В. Избранные философские
произведения. Т. 3. М., 1955. С. 635). С этим без оговорок вряд ли
согласится сегодня кто-либо из последователей К.Маркса.
Анализ этого текста позволяет сделать
заключение, что под понятием "субъективное" Плеханов понимает
состояние субъекта и ничего больше, а поскольку субъект для него это тоже
объект, то "первая часть анализируемого текста приобретает иной смысл: "психическое",
"восприятие" - это только внутреннее состояние субъекта - объекта -
таково сущностное содержание этих понятий. Вспомним: "Мир субъективных
явлений есть лишь другая сторона мира явлений объективных" - ни объяснить,
ни вывести первый из второго невозможно
(Там же, с. 673).
Характеризуя эти высказывания Плеханова, можно привести известное выражение
В.И.Ленина, сказанное им по другому поводу - это лишь "приблизительное
описание материализма", очень далекое от того, чтобы быть полным.
Основная ошибка Плеханова эпистемологична
- она в крайней степени абстракции при описании различного рода явлений
реальной действительности. Содержательный смысл рассуждений в большинстве своем
идет на уровне предельных абстракций - бытие, субстанция. Это такой уровень
всеобщности, в котором неизбежно теряется особенное. Не говоря об отдельном.
Несомненной заслугой Плеханова является то, что бытие, субстанцию он неизменно
трактует материалистически, и это позволяет ему в гносеологии оставаться на
эмпирическом уровне явлений, избежать спекулятивной мистификации и достаточно
успешно критиковать идеализм. Это позволяет ему говорить о различных
индивидуальных явлениях, в том числе о человеке, как вполне реальных феноменах.
Однако, когда речь заходит об определении сущности любого явления, все в
конечном счете сводится к состоянию или свойству материи, и дальше анализ не
идет; он считается законченным.
Предельно общий уровень не позволяет
Плеханову отличить даже такое, тоже достаточно общее, понятие, как идеальное.
Это обстоятельство служит реальным препятствием в последовательном решении таких
фундаментальных проблем, как основной вопрос философии, теоретические основания
философского знания, тождество материи и сознания и др. Неудивительно поэтому,
что проблема человека в этой системе не вычленяется в самостоятельный предмет
исследования, а сам человек растворяется в безличном бытии космоса.
В заключение мы процитируем характеристику
фейербаховской антропологии в интерпретации Плеханова, которая, на наш взгляд,
явится еще одним подтверждением высказанного тезиса:
"..."человек" как действительное, материальное существо
противопоставляется у него (Фейербаха. - М.Г.) отвлеченному я
идеалистов... Развивая свою "третью и последнюю мысль" (мысль о
человеке. - М.Г.), Фейербах утверждал, что человек есть часть природы, часть
бытия, и что этим ему обеспечивается возможность познания мира. Каков объект,
таков и субъект... Противоречие между бытием и мышлением невозможно..." Плеханов Г.В. Избранные философские
произведения. Т. 3. М., 1955. С. 673).
Подведем итоги. Положив в основание своей
философской системы принцип материалистического монизма, Плеханов не смог
диалектически развить его. Одной из причин этого явилась система основных
категорий, некритически воспринятая им у Спинозы; попытка подвести под марксизм
неадекватную теоретическую базу неизбежно вела к упрощениям. Экспликация
категории субстанции, натуралистически истолкованной, не позволила Плеханову
обосновать качественную специфику сознания как особой субъективной реальности,
идеальной по природе. Это обстоятельство, в свою очередь, явилось фундаментальным
препятствием гносеологического порядка, помешавшим мыслителю подойти к решению
проблемы с верных позиций. Именно недостаточно последовательное решение
некоторых проблем диалектического материализма не позволило Плеханову
обосновать важные принципы философского подхода к проблеме человека. Свобода
человека оставалась теоретически необоснованной» (Гусаковский М.А. К проблеме человека в философии
Г.В.Плеханова. Минск, 1979 (машинопись, депонированная в ИНИОН). С.
31-38).
[9]
Такая особенность методологии Плеханова и Сталина вполне подчиняется общей
фундаментальной установке позитивизма и кантианства, которая сводит задачу
исследователей прикладников к тому, чтобы «рассовывать» вновь выявляемые и уже
известные факты по «полочкам» некой однажды навсегда составленной общенаучной
классификационной схемы, а философам предоставляется обеспечивать ее успешную
эксплуатацию путем непринципиального усовершенствования и «ремонта» отдельных частей системы. Ясно, что тут нет
ни грана диалектики, что такой подход сугубо метафизичен.
[12]
В мае 1922 г., во время Генуэзской мирной конференции, когда окончательно
развеялись надежды на то, что мировая революция произойдет скоро, Владимир
Ильич писал: «Хотя большевизм стал международной силой, …международная
буржуазия пока… в состоянии еще осудить на муки и на смерть миллионы и десятки
миллионов людей посредством белогвардейских и империалистских войн и т.д. …Но
остановить неминуемую и – с всемирно-исторической точки зрения – совсем
недалекую полную победу революционного пролетариата она не может» (Ленин В.И.
ПСС. 5 изд. Т. 45. С. 176-177). Грядущая мировая война представлялась ему
неминуемой, но практически принципиально предотвратимой, - в частности, если ее
опередят зреющие массовые антиколониальные выступления, способные, в свою
очередь, перерасти в мировую революцию. А в общем случае, по Ленину, «…нельзя
вырваться из империалистической войны и из порождающего ее неизбежно
империалистского мира..., нельзя вырваться из этого ада
иначе, как
большевистской борьбой и большевистской революцией.
…Из империалистической войны, из
империалистского мира вырвала первую сотню миллионов людей на земле первая
большевистская революция. Следующие вырвут из таких войн и из такого мира
все человечество» (Ленин В. И. ПСС. 5 изд. Т. 44. С. 149-150).
[17]
Мах в “Механике»: «Религиозные мнения людей остаются строго частной вещью, пока
они не пытаются ни навязывать их другим людям, ни применять к вопросам,
относящимся к другой области» (стр. 434 франц. перевода). – Прим. В.И.Ленина.
