Ги де Мопассан.

ИСПОВЕДЬ ТЕОДЮЛЯ САБО.

Когда Сабо входил в мартенвильский кабак, все уже смеялись. Ведь какой забавный этот негодник Сабо! Уж вот кто не любит священников! Да еще как не любит! Да еще как! Молодчик так бы их и съел!

Сабо (Теодюль), столяр, был представителем передовой партии в Мартенвиле; это был высокий худощавый человек с серыми угрюмыми глазами, волосами, прилипшими к вискам, и тонкими губами. Когда он на свой особый лад говорил:

“Святейший отец наш папка”, — все покатывались со смеху.

По воскресеньям, во время мессы, он работал. Каждый год в страстной понедельник он резал свинью, чтобы до пасхи поесть кровяной колбасы, а когда проходил кюре, он всякий раз шутил: “Он только что съел своего бога на буфетной стойке”.

Священник, толстый мужчина, тоже очень высокого роста, боялся его шуток, благодаря которым у Сабо было много приверженцев. Аббат Маритим был человек политичный, сторонник искусных и хитрых приемов. Борьба между ними продолжалась уже десять лет, борьба скрытая, ожесточенная, непрерывная. Сабо был членом муниципального совета. Считали, что он станет и мэром, а для церкви это означало бы окончательное поражение.

Выборы приближались. Приверженцы церкви дрожали в Мартенвиле. И вот однажды утром кюре отправился в Руан, сказав своей служанке, что едет к архиепископу.

Он вернулся через два дня. Вид у него был веселый, торжествующий. И на другой день все узнали, что в церкви будут производиться переделки. Архиепископ дал шестьсот франков из своих личных средств.

Все старые еловые сиденья перед алтарем должны быть заменены новыми — из дуба. То была большая столярная работа, и в тот же вечер об этом заговорили во всех домах.

Теодюль Сабо не смеялся.

Когда на следующий день он шел по деревне, соседи — и друзья его и враги — в шутку спрашивали:

— Не ты будешь в церкви скамейки переделывать? Он не находил, что ответить, но бесился, здорово бесился.

Те, что были полукавее, прибавляли:

— Выгодное дело; можно по меньшей мере двести — триста франков заработать.

Через два дня речь пошла о том, что работа по переделке будет поручена Селестену Шамбрелану, першевильскому столяру. Потом это известие было опровергнуто, а затем стали говорить, что менять будут в церкви все скамьи. Это должно было стоить не меньше двух тысяч франков, которые испросили у министерства. Волнение было сильное.

Теодюль Сабо лишился сна. С незапамятных времен ни одному местному столяру не приходилось выполнять такой крупный заказ. Пронесся новый слух. Шепотом сообщали, будто кюре в отчаянии, что должен поручить эту работу мастеру из чужого прихода, но ведь убеждения Сабо не позволяли доверить такое дело ему.

Это стало известно Сабо. Он в сумерки пошел к священнику. Служанка ответила ему, что кюре в церкви. Он пошел туда.

Две замаринованные старые девы, посвятившие себя служению богородице, по указанию священника украшали алтарь —наступал месяц девы Марии. Священник, стоя перед алтарем, выпятив свой огромный живот, руководил работой этих двух женщин, которые, взобравшись на стулья, украшали престол букетами.

Сабо чувствовал себя неловко, как если бы он находился у злейшего врага, но тяга к наживе щекотала ему сердце. Он подошел, держа фуражку в руке, даже не глядя на старых дев — служительниц богоматери, которые были потрясены, изумлены, застыли на своих стульях.

Он пролепетал:

— Добрый вечер, господин кюре.

Священник ответил, не глядя на него, — он был поглощен украшением алтаря:

— Добрый вечер, господин столяр. Сабо, выбитый из колеи, не знал, что еще сказать. Помолчав, он все-таки спросил:

— Приготовлениями занимаетесь? Аббат Маритим ответил:

— Да, скоро уже месяц девы Марии. Сабо еще добавил:

— Вот как, вот как, — и замолк.

Теперь ему хотелось уйти, не говоря ни слова, но, бросив взгляд на пространство перед алтарем, он остался. Он увидел шестнадцать сидений, шесть направо и восемь налево, — дверь в ризницу занимала два места. Шестнадцать дубовых сидений — это в крайнем случае триста франков, а если хорошенько их отделать, да не оплошать, за одну работу можно получить франков двести.

И он, запинаясь, сказал:

— Я насчет работы пришел.

Священник, видимо, был удивлен. Он спросил:

— Какой работы?

Сабо, смущенный, пробормотал:

— Работы, которую тут нужно сделать. Тогда священник обернулся к нему и посмотрел ему в глаза:

— Это вы имеете в виду переделки в моей церкви? Услышав, каким тоном заговорил священник, Сабо почувствовал, как мурашки забегали у него по спине, и ему опять страшно захотелось удрать. Все же он со смирением ответил:

— Да, господин кюре.

Тогда аббат скрестил руки на своем широком животе и, как будто остолбенев от изумления, сказал:

— Это вы... вы... вы, Сабо... приходите ко мне с такой просьбой... Вы... единственный безбожник в моем приходе. Но это же будет соблазн, соблазн для всех. Архиепископ сделает мне выговор, может быть, сместит меня.

Он на мгновение сделал передышку, потом продолжал более спокойным тоном:

— Я понимаю, вам неприятно, что такую большую работу поручают столяру из соседнего прихода. Но я не могу поступить иначе, разве что... да нет... это невозможно... Вы бы не согласились, а иначе нельзя.

Сабо теперь глядел на ряды скамеек, тянувшихся до самого входа. Черт возьми! Если бы все это ему дали переделать! И он спросил:

— А что бы вам нужно было? Скажите все-таки. Священник твердо сказал:

— Мне бы нужно было, чтобы вы дали бесспорное доказательство ваших добрых намерений. Сабо пробормотал:

— Что ж, пожалуй... пожалуй... Может быть, мы бы и сговорились.

Священник заявил:

— Вы должны публично причаститься во время мессы в будущее воскресенье.

Столяр почувствовал, что бледнеет, и, не отвечая прямо, спросил:

— А скамейки тоже будут все менять? Аббат с уверенностью ответил:

— Да, но только позднее. Сабо сказал:

— Что ж, пожалуй, пожалуй... я-то сделки не нарушу, я вере сочувствую; что мне не по вкусу — так это обряды, но для такого случая не стану упрямиться.

Служительницы богоматери слезли со своих стульев и спрятались в алтаре; они слушали, бледные от волнения.

Кюре, увидев, что он побеждает, превратился вдруг в простого, добродушного человека:

— В добрый час, в добрый час. Вот это благоразумные слова, не глупо сказано, право. Вот увидите, увидите.

Сабо смущенно улыбался; он спросил:

— А нельзя ли так сделать, чтоб не сейчас причащаться, а немножко отложить?

Но священник снова принял строгий вид.

— Если работы поручаются вам, я должен быть уверен в вашем обращении.

И он прибавил уже более мягко:

— Завтра вы придете исповедоваться: ведь заняться вами мне придется по крайней мере два раза. Сабо переспросил:

— Два раза?

— Да.

Священник улыбнулся:

— Вы же понимаете, вам надо будет совершенно очиститься, полностью омыться. Так я жду вас завтра. Столяр, страшно взволнованный, спросил еще:

— А где это вы делаете?

— Да... в исповедальне.

— В... этом ящике, там в углу? Дело в том... дело в том... что меня он не устраивает, этот ящик.

— Что так?

— А то... а то, что не привык я к этому. Да и на ухо туговат.

Кюре пошел на уступку:

— Ну, так вы придете ко мне на дом. Мы это сделаем с глазу на глаз. Это вас устроит?

— Да, это-то устроит, а вот ящик ваш — нет.

— Ну, так завтра, после работы, в шесть часов.

— Так и порешим, так и запишем, так оно и будет. До завтра, господин кюре. На попятный уж нельзя!

Он протянул священнику свою большую шершавую ладонь, по которой тот звонко хлопнул своей рукой.

Звук пронесся под сводами и замер в отдалении, за трубами органа.

Весь следующий день Теодюль Сабо испытывал беспокойство. Он переживал что-то вроде того страха, что нападает на человека, которому должны вырвать зуб. Каждую минуту он думал: “Сегодня вечером я должен исповедаться”. И его встревоженная душа, душа атеиста, не слишком убежденного в своей правоте, терзалась смутным и могучим страхом перед божественной тайной.

К дому священника он направился, как только кончил работу. Священник ждал его в саду; он, расхаживая по дорожке, читал молитвенник. Вид у него был сияющий, и он с веселым смехом пошел навстречу Сабо:

— Ну, вот вы и пришли. Заходите, заходите, господин Сабо, вас тут не съедят.

И Сабо вошел первый. Он пробормотал:

— Если вам все равно, то я не прочь бы тут же и покончить наше дельце. Кюре ответил:

— Сделайте одолжение. Вот только стихарь надену. Сейчас выслушаю вас.

Столяр, до того взволнованный, что все мысли у него выскочили из головы, смотрел, как священник облачается в белое одеяние со складками. Тот сделал ему знак:

— Станьте на колени на эту подушку.

Сабо продолжал стоять, ему было стыдно опуститься на колени. Он пробормотал:

— Да нужно ли это?

Но аббат принял величественную позу.

— Перед судилищем покаяния можно стоять, только преклонив колени.

И Сабо опустился на колени. Священник сказал:

— Читайте Confiteor. “Исповедаюсь” — название (по первому слову) католической исповедальной молитвы. Сабо переспросил:

— Что такое?

— Confiteor. Если вы уже не помните этой молитвы, повторяйте за мной все слова — одно за другим.

И священник медленно прочел молитву, отчеканивая слова, которые столяр повторял вслед за ним; потом он ему сказал:

— Теперь исповедуйтесь.

Но Сабо ничего не говорил, не зная, с чего начать.

Тогда аббат Маритим пришел ему на помощь:

— Сын мой, вам это, видимо, внове; я вам буду задавать вопросы. Переберем, одну за другой, заповеди господни. Слушайте меня и не смущайтесь. Говорите всю правду и не бойтесь сказать больше, чем нужно. “Возлюби господа твоего всем сердцем твоим”. Случалось ли вам кого-нибудь или что-нибудь любить так же, как бога? Любили ли вы его всей душой, всем сердцем, всей силой вашей любви?

У Сабо выступил пот — так напрягал он свою мысль. Он ответил:

— Нет, ах, нет, господин кюре. Господа бога я люблю, как могу. Ну да, я его люблю. Чтобы я не любил своих детей, — вот этого я не могу сказать, нет. Вот если б случилось выбирать между ними и господом богом, — тут я не поручился бы. Вот если бы ради господа бога нужно было потерять сто франков, — тоже не поручился бы. Но все-таки я его люблю, ну, конечно, люблю.

Священник строго сказал:

— Надо любить его больше всего на свете.

И Сабо, преисполненный благих намерений, заявил:

— Постараюсь, как могу, господин кюре. Аббат Маритим продолжал:

— “Не произноси имени господа твоего всуе”. Не случалось ли вам иногда божиться?

— Нет. Вот это — нет! Я никогда не божусь, никогда. Подчас только, когда рассержусь, говорю: “Разрази тебя господь!” Уж что до этого — никогда не божусь.

Священник воскликнул:

— Это же и значит божиться! И строгим тоном прибавил:

— Больше не делайте так. Продолжаю: “Чти день воскресный, служа господу богу твоему”. Что вы делаете по воскресеньям?

Тут Сабо почесал у себя за ухом:

— Да, я служу господу богу, как только могу, господин кюре. Служу ему... у себя дома. Я по воскресеньям работаю...

Кюре великодушно прервал его:

— Я знаю, теперь вы будете вести себя более благопристойно. Пропускаю следующие заповеди, — я уверен, что вы не грешили против следующих двух. Остановимся на шестой и девятой. Продолжаю: “Не укради”. Случилось ли вам каким бы то ни было способом присваивать себе чужое добро?

Но Теодюль Сабо возмутился:

— Да нет же! Да нет же! Я человек честный, господин кюре. Поклясться могу, уж конечно. Вот чтоб никогда не случилось поставить в счет богатому заказчику несколько лишних часов работы, — этого не скажу. Чтоб никогда не случилось присчитать несколько сантимов, всего несколько сантимов — не больше, — тоже не скажу. Но чтобы красть — никогда! Это уж — никогда.

Кюре строго заметил:

— Присвоить себе хоть один чужой сантим — это кража. Не делайте этого больше. “Не лжесвидетельствуй, не лги”. Лжете ли вы?

— Нет, вот это — нет. Не лгу. Это мое достоинство. Чтоб никогда не случилось приврать, — этого не скажу. Чтоб никогда не приходилось небылиц рассказывать, если так для меня выгодно, — этого тоже не скажу. Но чтобы лгать — нет; я не лгун.

Священник только заметил:

— Больше следите за собой. Потом произнес:

— “Не прелюбо сотвори”. Не хотелось ли вам обладать и не обладали ли вы другой женщиной, кроме вашей жены?

Сабо с искренним чувством воскликнул:

— Нет, этого — никогда, никогда, господин кюре! Моя бедная жена — ее обманывать! Нет! Нет! Даже кончиком пальца не дотрагивался; в мыслях не было. Право.

Он несколько секунд помолчал, потом, как будто у него появилось сомнение, сказал голосом более тихим:

— Чтоб никогда не случалось заходить в один такой дом, когда езжу в город, — знаете, дом терпимости, — посмеяться, позабавиться, немножко поразвлечься, — вот этого не скажу... Но я плачу, господин кюре, всегда плачу; а если заплачено, — все шито-крыто, и дело с концом.

Кюре не упорствовал и отпустил ему грехи.

Теодюль Сабо работает в церкви и каждый месяц причащается.