Ги де Мопассан.

НОРМАНДЕЦ.

 

Мы только что выехали из Руана и крупной рысью направлялись в Дюмьеж. Легкая коляска неслась по лугам, затем лошадь пошла шагом, взбираясь на холм Кантеле.

Отсюда открывается один из прекраснейших видов в мире. Позади Руан, город церквей, готических колоколен, точеных, словно игрушки из слоновой кости; впереди Сен-Север, фабричное предместье с тысячами дымящихся труб, поднимающихся к небу, и напротив — тысяча священных колоколен старого города.

Здесь — шпиль собора, одного из высочайших человеческих сооружений, там — его соперник, паровой насос водонапорной башни “Молния”, на один метр превышающей самую величественную из египетских пирамид. Перед нами катились волны Сены, усеянной островами, справа — белые крутые береговые утесы, покрытые лесом, слева — бесконечные луга, замыкавшиеся где-то далеко-далеко на горизонте тоже лесом.

Вдоль высоких берегов реки то тут, то там стояли на якоре большие суда. Три громадных парохода тянулись один за другим к Гавру, а группа судов из одного трехмачтовика, двух шхун и одного брига плыла вверх по реке к Руану, тащась за буксиром, выбрасывающим целую тучу черного дыма.

Мой спутник, местный уроженец, даже не смотрел на этот изумительный вид, но все время улыбался, точно над чем-то посмеивался. Вдруг он расхохотался:

— Ах! Вы сейчас увидите нечто очень смешное — часовню дяди Матье. Ведь это такая диковинка, мой друг!

Я в изумлении взглянул на него.

Он продолжал:

— Вам сейчас ударит в нос такой нормандский душок, которого вы долго не забудете. Дядя Матье — великолепный образчик нормандца, а его часовня — чудо из чудес во всем мире, но сперва я должен в нескольких словах дать некоторые разъяснения.

Дядя Матье, по прозвищу “выпивала”, — старый отставной сержант, вернувшийся на родину. В нем изумительно уживалась хвастливая лживость старого солдата со злым лукавством нормандца. Вернувшись в родную местность, он, благодаря большим связям и невероятной ловкости, получил должность сторожа при чудотворной часовне, покровительствуемой святой девой и посещаемой, главным образом, беременными женщинами.

Чудотворную статую в часовне он окрестил именем “богородицы беременных” и обращается к ней с некоторой насмешливой дружественной развязностью, не исключающей уважения. Он составил и напечатал специальную молитву “к пресвятой деве”. Эта молитва — верх бессознательной иронии нормандского остроумия, в ней насмешка сочетается со страхом пред “святыней”, с суеверным ужасом пред тайными силами. Он не слишком уж верит в свою покровительницу, однако из чувства благоразумия немного верит в нее и, как дипломат, осторожно с ней обращается.

Вот начало этой удивительной молитвы:

“Добрейшая наша богородица, дева Мария, покровительница всех дев-матерей в этом краю и по всей земле, заступись за твою рабу, согрешившую в минуту забвения”.

Эта молитва-просьба заканчивается так:

“Не забывай обо мне с твоим святым супругом и исходатайствуй мне перед богом-отцом доброго мужа, похожего на твоего”.

Эта молитва, запрещенная церковью, продается им из-под полы и считается спасительной для тех, кто читает ее с верой и упованием.

В общем, он говорил о пресвятой деве, как говорит слуга о своем хозяине — грозном начальнике, зная все его маленькие интимные секреты и проделки. Он знает за ним множество забавных историй и говорит о них шепотом друзьям, после выпивки.

Впрочем, вы все увидите сами.

Так как доходы, доставляемые девой-покровительницей, казались ему недостаточными, он присоединил к ним еще маленький торг другими святыми. У него имеются все или почти все святые. За недостатком места в часовне, он сложил их в дровяном сарайчике, вынося их оттуда по первому требованию почитателей. Матье сам вырезал из дерева эти невероятно смешные фигурки и выкрасил их всех в ярко-зеленый цвет в тот самый год, когда красили его дом.

Святые, как вам известно, исцеляют от болезней, но каждый по своей специальности, и не следует ошибаться или смешивать их друг с другом. Они завистливы, как скверные актеры.

Чтобы не ошибиться, наивные старушки приходят к Матье за советом:

— От ушной болезни какой святой помогает лучше всех?

— Святой Озим хорош, недурно помогает также и святой Памфил.

Но это не всё.

У дяди Матье много свободного времени, и он пьет, но пьет он артистически, убежденно — и каждый вечер бывает пьян. Он пьян, но сознает это, и сознает так хорошо, что ежедневно с точностью отмечает степень своего опьянения. Это его главное занятие; часовня — на втором плане.

Он изобрел, — слушайте и наматывайте себе на ус, — он изобрел “пьяномер”. Такого инструмента, правда, не существует, тем не менее наблюдения Матье математически точны.

Вы всегда услышите от него:

— С понедельника я переступил за сорок пять. Или:

— Я был между пятьюдесятью двумя и пятьюдесятью восемью. Или:

— Я, наверное, дошел до шестидесяти шести или даже до семидесяти. Или:

— Черт возьми, я думал, что я в пятидесятом, как вдруг вижу, что был в семьдесят пятом градусе.

Он никогда не ошибается.

Он утверждает, что никогда не доходил до ста градусов, но в то же время сам признается, что его наблюдения перестают быть точными при переходе за девяносто градусов, поэтому нельзя безусловно доверять его утверждениям.

Когда Матье признает, что перешел девяносто градусов, будьте уверены — он был страшно пьян.

В таких случаях его жена Мели, тоже чудо в своем роде, впадает в безумную ярость. Она ожидает его возвращения у двери и рычит на него:

— А вот и ты! Неряха, свинья, пьяница! Матье уже не смеется; становясь прямо перед ней, он суровым голосом говорит:

— Замолчи, Мели, теперь не время разговаривать! Подождем до завтра.

Если она продолжает кричать, он подходит к ней и дрожащим голосом произносит:

— Не реви, я в девяностом градусе и не в состоянии больше измерять. Берегись, буду драться!

Тогда Мели отступает.

Если она на следующий день хочет вернуться к этому вопросу, он смеется ей в лицо и говорит:

— Ну, ну, довольно об этом! Дело прошлое! Пока я не дошел до ста градусов — не беда. Но если я переступлю за сто, я, честное слово, разрешаю тебе меня проучить как следует.

Мы достигли вершины холма и въехали в глубь дивного Руанского леса.

Осень, чудная осень, рассыпала золото и пурпур по последней, но живой еще зелени. Словно капли расплавленного солнца упали с неба в лесную чащу.

Мы миновали Дюклер. Затем, вместо того чтобы продолжать путь на Дюмьеж, мой приятель свернул влево, и по проселочной дороге мы въехали в лес.

Вскоре с вершины высокого холма пред нами снова открылась чудесная долина Сены и сама извилистая река, расстилавшаяся у наших ног. Направо — небольшое здание с черепичной крышей и колокольней, вышиной с зонтик, прислонилось к хорошенькому домику с зелеными ставнями, покрытому жимолостью и розами.

Кто-то грубым голосом крикнул:

— А вот и друзья!

И Матье появился на пороге. Это был мужчина лет шестидесяти, худой, с небольшой бородкой и длинными седыми усами.

Спутник мой пожал ему руку, представил меня, и Матье ввел нас в прохладную кухню, служившую ему и столовой.

— У меня нет изысканных помещений, — сказал он.— Я вовсе не люблю находиться вдали от съестного. Кастрюли, видите ли, заменяют общество.

Затем, обращаясь к моему другу, произнес:

— Почему вы прибыли в четверг? Вы отлично знаете, что это приемный день у моей заступницы. В этот день я не могу после обеда выходить. — И, подбежав к двери, он чудовищно заревел: — Мели-и-и!

Этот крик мог заставить обернуться матросов на судах, плывших вниз и вверх по реке.

Но Мели не отвечала.

Матье лукаво подмигнул:

— Она, видите ли, недовольна мной, потому что вчера я был в девяностом градусе. Мой сосед расхохотался.

— В девяностом градусе, дядя Матье! Расскажите, как это случилось.

— Сейчас вам расскажу, — ответил Матье. — В прошлом году я собрал всего двадцать мер абрикосов. Это немало, но для сидра едва-едва достаточно. Итак, я изготовил из них одну бочку сидра, которую и открыл вчера. Не напиток, а нектар! Увидите сами! У меня был в гостях Полит. Мы с ним начали пить, глоток за глотком, но никак не могли утолить жажды (его можно пить целые сутки); дальше—больше, я почувствовал наконец холод в желудке. Я говорю Политу: “Не выпить ли нам по стаканчику водки, чтоб согреться?” Он соглашается. Но водка бросает в жар, пришлось вернуться к сидру. Итак, переходя от холода к жару, от жара к холоду, я заметил, что дошел до девяноста градусов. Полит был недалеко от ста градусов.

Дверь раскрывается. Появляется Мели и тотчас же, не поздоровавшись с нами, кричит:

— Свиньи, вы оба были в ста градусах! Матье рассердился:

— Не говори, Мели, этого, не говори, я никогда не был еще в сотом градусе.

Нам подали прекрасный завтрак у двери домика, под липами вблизи самой часовни “богородицы беременных”. Необъятная, необозримая панорама расстилалась перед нами. Матье с насмешкой, а порой с неожиданным легковерием рассказывал нам невероятные истории о различных чудесах.

Мы много пили его чудесного сидра, острого и в то же время сладкого, прохладного и пьянящего. Матье предпочитал его всем напиткам. Сидя верхом на стульях, мы закурили свои трубки. В это время появились две женщины — сухие, сгорбленные старушки. Поклонившись, они спросили святого Бланка. Матье подмигнул нам и сказал им:

— Сейчас я его вам принесу.

И исчез в своем дровяном сарайчике. Он пробыл там добрых пять минут и вернулся наконец смущенный, развел руками и проговорил:

— Не знаю, куда он девался, не могу его найти, и все же я уверен, что он у меня был.

И, сделав из рук рупор, он снова заревел:

— Мели-и!

Из глубины двора жена ответила:

— Чего тебе?

— Где святой Бланк? Я не нахожу его в сарайчике.

Тогда Мели дала следующее разъяснение:

— Не тот ли это, которого ты взял на прошлой неделе, чтобы заткнуть дыру в конуре у кроликов? Матье вздрогнул:

— Гром и молния! Это вполне возможно! Он сказал старушкам:

— Идите за мной.

Они пошли, и мы двинулись за ними, задыхаясь от сдерживаемого смеха.

Действительно, святой Бланк, вбитый в землю в виде простого колышка, запачканный грязью и нечистотами, служил угловой подпоркой в кроличьей конуре. Обе старушки, как только увидели его, упали на колени, начали креститься и шептать молитвы. Матье бросился к ним.

— Подождите, вы стоите в грязи. Я вам принесу вязанку соломы.

Он принес солому и устроил им нечто вроде аналоя для моленья. Затем, рассматривая своего святого, который был весь в грязи, и боясь, как бы это не подорвало его торговлю, он прибавил:

— Я вам немножко приведу его в порядок. Достал ведро воды и щетку и усердно принялся мыть деревянную фигурку, а обе старушки все продолжали молиться.

— Теперь все в порядке, — сказал Матье, промыв начисто святого Бланка.

И он повел нас опять выпить по стаканчику. Поднося стакан ко рту, он остановился и, слегка смущаясь, произнес:

— Когда я снес святого Бланка к кроликам, я был уверен, что от него уже не будет доходу. Уже два года его никто не спрашивал. Но святые, как видно, никогда не выходят из употребления.

Он выпил еще и сказал:

— Ну, выпьем еще по стаканчику. С приятелями следует, по крайней мере, доходить до пятидесяти градусов, а мы дошли всего до тридцати восьми.