Гийом Аполлинер.

 

СВЯТОТАТСТВО.

 

Отец Серафим, сменивший знатную баварскую фамилию на это монашеское имя, был высок и худ. Смуглокожий, с золотистыми волосами и небесной голубизны глазами, он говорил по-французски без малейшего акцента, и только люди, слышавшие, как он служит мессу, догадывались о его франконском происхождении ¹, ибо латинские слова святой отец произносил на немецкий манер.

С рождения предназначенный к военной службе, он, окончив мюнхенский Максимилианум, где размещается школа кадетов, целый год проносил мундир легкой кавалерии.

Пережив раннее разочарование, офицер удалился во Францию, поступив в монастырь Святого Франциска, и, спустя немного времени, получил сан священника.

Никто не знал, какая авантюра толкнула отца Серафима искать убежища среди монахов. Было лишь известно, что на правом предплечье у него вытатуировано какое-то имя. Мальчики из церковного хора увидели татуировку в тот момент, когда у отца Серафима, произносившего проповедь, высоко задрались широкие рукава его темной рясы. Вытатуировано было имя Элинор — именно так звали фею в старых рыцарских романах.

Через несколько лет после событий, которые превратили баварского офицера в живущего во Франции монаха-францисканца, слава отца Серафима как проповедника, богослова и разрешителя спорных вопросов в делах веры достигла Рима, куда его призвали, чтобы поручить деликатную и неблагодарную должность адвоката дьявола.

К своей службе отец Серафим отнесся всерьез, и за время его “адвокатуры” никто к лику святых причислен не был ². Со страстью, которую можно было посчитать сатанинской, если бы не благочестие отца Серафима, он проявил такое упорство в борьбе против канонизации блаженного Иеронима из Ставло, что с тех пор напрочь отказались от этой мысли. Он также доказал, что экстазы преподобной Марии из Вифлеема были приступами истерии. Иезуиты, страшась грозного адвоката дьявола, сами взяли назад обоснование канонизации отца Жана Сэйе, считавшегося преподобным с XVIII века. Что касается Хуаны из Лобрега, этой кружевницы с острова Мальорка, прожившей жизнь в Каталонии, которой богородица, кажется, являлась по крайней мере раз тридцать — в одиночку или в компании святой Терезы из Авилы или святого Исидора ³, то отец Серафим обнаружил в ее жизни такие пороки, что даже испанские священники отказались от того, чтобы ее провозгласили преподобной. Имя Хуаны если и вспоминается теперь, то в определенных, пользующихся особенно дурной репутацией, домах Барселоны.

Разъяренные фанатизмом, с каким отец Серафим чернил заслуги чтимых ими покойников, различные конгрегации ⁴, преследующие собственные интересы в делах святости, плели интриги, стремясь прекратить его инквизиторство. И наконец-то одержали победу! Отец Серафим был вынужден вернуться во Францию. Но сомнительная слава адвоката дьявола последовала за ним. Люди трепетали, слушая проповеди отца Серафима о смерти или пребывании в аду. Когда он поднимал правую руку, на которой остались лишь большой и безымянный пальцы, — в какой авантюре он потерял другие, неизвестно, — его ладонь казалась рогатой головкой дьявола-карлика. Голубоватые буквы имени Элинор, издали неразличимые, представлялись ожогом адского пламени, и, если отец Серафим произносил на готический манер какую-нибудь латинскую фразу, верующие, дрожа от страха, крестились.

Копаясь в жизни будущих святых, отец Серафим стал с презрением относиться ко всему человеческому, он презирал всех святых, убедившись, что их таковыми никогда бы не объявили, если б на процессе их канонизации ему выпала роль адвоката дьявола. Хотя он и не признавался в этом, поклонение святым казалось ему сродни ереси; поэтому отец Серафим по любому поводу взывал только к святой троице...

Всем были ведомы его высокие добродетели, и он стал постоянным духовником архиепископа. Живя в эпоху антиклерикализма, отец Серафим не преминул заняться поисками средств, могущих исцелить всеобщее безверие. Раздумья привели его к убеждению, что вмешательство святых не оказывает на бога почти никакого воздействия.

“Чтобы мир вернулся к богу, — убеждал он себя, — нужно, чтобы сам бог сошел к людям”.

Однажды ночью, проснувшись, он изумился:

— Как же я посмел дойти до такого богохульства? Разве не каждую секунду бог пребывает среди нас? Разве не даровано нам святое причастие, которое, если все люди его вкусят, сокрушит на земле безверие?

И монах вскочил с постели, ибо спал он в своей грубошерстной рясе; пройдя по монастырским галереям, он разбудил брата-привратника и вышел из монастыря.

На улицах еще не рассвело; фонарики ветошников казались блуждающими огоньками, а гасильщики фонарей уже спешили к газовым языкам, которые танцевали на перекрестках.

Иногда красным отблеском вспыхивало подвальное окно пекарни какой-нибудь булочной; отец Серафим подходил к нему, простирал руки и торжественно возглашал:

— Придите, ядите, сие есть тело мое, сие есть кровь моя, — тем самым освящая полные печи хлебов.

С рассветом он почувствовал усталость и убедился, что освятил количество хлеба, достаточное, чтобы приобщить к святым тайнам около миллиона человек. Все это множество людей сегодня же вкусит евхаристии? Причастившись, люди вновь обретут доброту и сразу же после полудня на земле воцарится царство божие. О, чудеса и веселие духа!

Все утро бродил монах по роскошным улицам и около полудня оказался возле архиепископства. Очень довольный собой, он прошел к архиепископу, который как раз принимался за завтрак.

— Садитесь, отец мой, — предложил прелат, — откушаем вместе. Вы пришли весьма кстати.

Отец Серафим сел за стол и в ожидании куверта стал разглядывать длинный, тонкий батон, завернутый в салфетку. Архиепископ отрезал от него ломтик, и этот кружочек показался отцу Серафиму белым, словно облатка. Епископ положил в рот кусочек хлеба с мясом и, пожевав, сказал:

— Вы пришли весьма кстати. Мне была необходима ваша помощь. Ведь сегодня утром я не успел вознести святой молитвы. После завтрака я исповедуюсь.

Монах вздрогнул, уставился на архиепископа и хриплым голосом спросил:

— Монсеньор, но разве это не смертный грех? Однако тут вошел слуга, неся дымящиеся тарелки, и поставил их перед монахом, которого прелат, подняв палец к губам, призвал к молчанию. Слуга удалился, отец Серафим встал и снова спросил:

— Разве не смертный это грех, монсеньор, что вы вкусили святого хлеба?

Архиепископ с удивлением смотрел на него, скатывая из хлебного мякиша маленькие шарики, которые подбрасывал вверх. И думал: “Что за фанатик! Надо мне сменить духовника”.

— Разве не смертный это грех, монсеньор, — не отступал монах, — что вы вкусили причащенного хлеба?

— Вы плохо меня поняли, отец мой, — отнекивался прелат, — я же вам сказал, что утром не успел вознести святой молитвы.

Но отец Серафим, молитвенно сложив руки, упал на колени и вскричал:

— Это я, монсеньор, это я — великий грешник... Нынче утром я освятил все хлебы в булочных всего города. И вы вкусили освященного хлеба. Сколько же людей, многие из коих пребывают в грехах смертных, вкусили от плоти господа нашего! И божественное яство осквернилось из-за меня, святотатца...

— Будь ты проклят, монах! — вскричал архиепископ, в гневе поднявшись с кресла.

Потом, вспомнив службу отца Серафима адвокатом дьявола, продекламировал по-латыни: “Advocat infame vatem dici”, что в переводе на французский означает: “Изыди, мерзкий адвокат”. И расхохотался.

Однако отцу Серафиму было не до смеха.

— Исповедуйте меня, монсеньор, — попросил он, — потом я исповедую вас.

Они отпустили друг другу все грехи. Затем по предложению провинившегося францисканца были запряжены все кареты архиепископства, и слуги вместе с мелкой церковной челядью, что заполняет епископские дворцы, отправились скупать по всем булочным хлеб, который они были обязаны свозить в монастырь совершившего святотатство монаха.

В монастыре же собрались монахи, и отец настоятель вопрошал:

— Куда же девался отец Серафим? Он был преисполнен многих добродетелей. Может быть, подобно нашим братьям-францисканцам, которых во времена оны сбило с толку пение птиц небесных и они навеки забылись в экстазе, отец Серафим еще вернется к нам лет через сто...

Монахи осеняли себя крестным знамением, и каждый старался вспомнить что-либо подобное.

— В Хайстербахе один монах, который сомневался в существовании вечности, загляделся на играющую в лесу белку. Он думал, что пробыл в лесу минут десять. Но, вернувшись в монастырь, обнаружил, что крохотные, окаймлявшие аллею кипарисы, стали могучими деревьями...

— А один итальянский монах, — рассказывал другой, — полагал, что он лишь на минуту заслушался пением соловья, но, вернувшись в монастырь...

Молодой монах, большой придира, ухмыльнулся:

— В истории грехов можно легко найти немало подобных историй, и, как знать, уж не переселилась ли в средние века в этих птиц душа языческих сирен...

Тут в ворота монастыря постучали, и появилась процессия церковной челяди из архиепископства, которая с бесконечной осторожностью несла освященные хлебы всевозможных форм. Здесь были длинные, тонкие, словно флейты, батоны, польские, похожие на круглые экю, хлебцы с золотистой поджаристой корочкой, присыпанной серебром муки — пусть и пекли их неучи, не сведующие в нумизматике, круглые венские хлебцы, напоминающие бледно-желтые апельсины, хлеба домашней выпечки — пышные, как караваи, и плоские, как доски...

И мимо монахов, затянувших “Tantum ergo”, мелкая епископская сошка пронесла свою ношу в часовню и взгромоздила на алтарь гору хлебов... Tantum ergo (латинский) — начальные слова благодарственной молитвы.

Во искупление святотатства отца Серафима священники и монахи провели ночь в молитве. Утром они причастились, и так продолжалось много дней, вплоть до того часа, когда кончились святые облатки, которые уже хрустели на зубах, потому что хлеб зачерствел...

Отец Серафим в монастыре больше не появлялся. Никто не смог бы сказать, что с ним стало, если бы в газетах не появилось сообщение о гибели при штурме Пекина безымянного солдата Иностранного легиона; на его правом предплечье была татуировка — женское имя Элинор, именно так звали фею в старых рыцарских романах.

 

 

НЕПОГРЕШИМОСТЬ.

 

Двадцать пятого июня 1906 года, когда кардинал Порпорелли кончал обедать, ему доложили, что прибыл французский священник аббат Делонно и просит принять его.

Было три часа дня. Безжалостное солнце, которое некогда распаляло всепобеждающую хитрость в древних римлянах, а ныне едва подогревает холодную изворотливость в римлянах наших дней, хотя и заливало жгучими лучами площадь Испании, где возвышается кардинальский дворец, все же щадило личные апартаменты монсеньора Порпорелли; благодаря опущенным жалюзи •гам царили приятная прохлада и ласкающий полумрак. Аббата Делонно ввели в кардинальскую столовую. Это был священник из Морвана ⁵. Своим упрямым выражением лицо его несколько напоминало лицо индейца. Уроженец Отена, он, видимо, происходил из какого-нибудь кельтского уголка древней Бибракты ⁶, на горе Бёвре. В Отене —городе, возникшем в галло-романскую эпоху, — и в его окрестностях до сих пор еще встречаются галлы, в чьих жилах нет ни капли латинской крови. Аббат Делонно принадлежал к их числу.

Он приблизился к князю церкви и по обычаю поцеловал перстень на его руке. Отказавшись от сицилийских фруктов, отведать которых предложил ему монсеньор Порпорелли, аббат объяснил цель своего приезда.

— Я желал бы, — сказал он, — получить аудиенцию у нашего святейшего отца, папы, но непременно с глазу на глаз.

— Секретное правительственное поручение? — спросил кардинал, прищурив один глаз.

— Отнюдь, монсеньор! — ответил аббат Делонно. — Причины, побудившие меня просить об этой аудиенции, затрагивают интересы не только французской церкви, но и всего католического мира.

— Dio mio! (Боже мой! (итальянский)) — воскликнул кардинал, надкусывая сушеный плод инжира, начиненный орехами и анисом.— Это в самом деле так важно?

— Очень важно, монсеньор, — подтвердил французский священник, который вдруг заметил на своей сутане застывшие капли воска и теперь старался соскоблить их ногтем.

— Ну что там опять происходит? — досадливо протянул прелат. — У нас и так достаточно мороки с вашим законом об отделении ⁷ и с бредовыми писаниями этого ландсгутского каноника из Баварии, который без конца выступает против догмата непогрешимости...

— Безумец! — перебил его аббат Делонно. Монсеньор Порпорелли закусил губу. В молодые годы, когда он еще был простым флорентийским священником, он тоже поднимал голос против догмата непогрешимости, но потом склонился перед ним.

— Аудиенцию вы получите завтра, синьор аббат, — сказал кардинал. — Вы знакомы с церемониалом?

Он протянул руку; священник наклонился, запечатлел на ней звучный поцелуй и стал пятиться к двери, где, уже перед самым выходом, отвесил еще один глубокий поклон, а кардинал тем временем, с усталым видом посылая ему благословения правой рукой, левой шарил в корзине с фруктами и на ощупь отыскивал персик.

На следующий день аббат Делонно был введен в папские покои; опустившись на колени, он поцеловал кончик туфли его святейшества, а затем решительным движением поднялся и по-латыни попросил выслушать его без свидетелей, как на исповеди. И — какая снисходительность! — святой отец не отверг его дерзновенную просьбу.

Оставшись с папой вдвоем, аббат Делонно начал медленно говорить. Он старался произносить латинские слова на итальянский лад, но его семинаристская речь пестрела галлицизмами, и к тому же он часто сбивался на французское “и”, непривычное для слуха папы, — тогда папа прерывал аббата и заставлял его повторить фразу, смысла которой не уловил.

— Ваше святейшество,— говорил аббат Делонно, — после длительных занятий и тяжких раздумий я окончательно убедился в том, что наши догмы не имеют божественного происхождения. Я утратил веру и решаюсь утверждать, что она не может выдержать никакой честной и беспристрастной проверки разумом. Нет ни одной области науки, которая неоспоримыми фактами не опровергала бы так называемые религиозные истины. Увы, святой отец! Сколь тягостно для служителя церкви обнаружить эти заблуждения и сколь мучительно признаваться в них!

— Сын мой, — произнес папа, — я полагаю, что в этих обстоятельствах вы перестали отправлять службу. Вряд ли найдется священник, могущий похвалиться тем, что его никогда не одолевали сомнения. Но здесь, в этом городе, колыбели католицизма, вы получите убежище, которое возвратит вам веру, и при ваших заслугах...

— Нет-нет, святой отец! Я делал все возможное, чтобы вновь обрести веру, но, будучи поколеблена однажды, она рухнула окончательно. Я силился отвратить свою душу от терзавших меня мыслей. Тщетно! Да и вы сами, святой отец, минуту назад сказали, что сомнения посещали и вас! О, я говорю: сомнения! Нет! То были просветления, озарения, уверенность! Признайте, святой отец, что папская тиара ⁸ тяжко давит ваше чело своею ложною святостью! И, хотя политические мотивы не позволяют вам высказать отрицание вслух, оно продолжает настойчиво напоминать о себе в вашем мозгу. Ведь именно ужас перед необходимостью править с помощью многовековой лжи — истинное бремя папства, и это бремя заставляет дрогнуть избранников в минуту, когда отворяются двери конклава ⁹... Ответьте мне, святой отец: ведь и вам знакомо все это! Не может же римский первосвященник быть менее прозорливым, чем простой морванский аббат!

Все то время, пока священник произносил заключительную часть своей тирады, папа сидел неподвижно и не открывал рта. Рядом с ним аббат Делонно казался похожим на тех галлов, которые во время разграбления Рима варварами окружали величественных сенаторов, восседавших, как статуи, в своих курульных креслах, и глумились над ними.

Наконец, медленно подняв глаза, папа спросил:

— Аббат, чего вы добиваетесь?

— Святой отец! — воскликнул аббат Делонно. — В ваших руках безграничная власть! Вам дано право по своей воле устанавливать в мире добро и зло. Ваша непогрешимость — догма неоспоримая, ибо она зиждется на реальном, земном могуществе, — делает любое ваше слово непререкаемым. По своему выбору вы можете предписать всем католикам, как закон, равно истину и заблуждение. Так будьте же добрым! Будьте человечным! Проповедуйте то, что истинно! Объявите ех cathedra (с амвона (латинский)) католицизм упраздненным. Провозгласите, что вся его обрядность покоится на предрассудках, что славная роль, которую церковь играла в течение тысячелетий, сыграна до конца. Возведите эти истины в догму — и наградой вам будет благодарность человечества. И тогда вы достойно покинете престол, который существует по недоразумению и который отныне уже никто не сможет занять на законных основаниях, поскольку вы объявите его свободным навечно!

Папа поднялся с места. Пренебрегая церемониалом, он вышел из зала, не удостоив ни словом, ни взглядом презрительно улыбавшегося французского священника, которого затем стражник по великолепным галереям Ватикана препроводил к выходу.

Некоторое время спустя римская курия учредила новую епархию в Фонтенбло, и епископом туда был назначен аббат Делонно.

Когда в свою первую же поездку ad limina (к подножию апостольского престола (латинский)) новый епископ, представ перед папским престолом, предложил объявить догмой божественную миссию Франции, узнавший об этом кардинал Порпорелли воскликнул:

— Чистейший галликанизм! Какое благо, однако, для этих галлов галло-римское управление! Оно совершенно необходимо, чтобы обуздать мятежный пыл французов! Но сколько приходится тратить усилий, чтобы привести их в цивилизованное состояние!..

 

СВЯТАЯ АДОРАТА.

 

Однажды, в бытность мою в Венгрии, я посетил церквушку в местечке Сепени, и там мне показали раку, глубоко почитаемую местными жителями.

— В этой раке покоятся останки святой Адораты, — сказал мне мой гид. — Ее могилу нашли неподалеку отсюда лет шестьдесят тому назад. Очевидно, святая была одной из жертв, замученных на заре христианства, во времена римского владычества, когда население этих мест было обращено в христианскую веру диаконом Марцеллином, присутствовавшим при распятии святого Петра.

По всей вероятности, в истинную веру ее обратил сам Марцеллин, а после пыток тело мученицы было погребено римскими священниками. Предполагают, что имя Адората — просто латинский перевод ее языческого имени, ибо никакого иного крещения, кроме крещения кровью, она, видимо, не приняла. Имя Адората не похоже на христианское, но, с другой стороны, самый факт сохранности ее тела, которого не коснулось тление за столько веков пребывания в земле, свидетельствует о том, что она принадлежала к числу избранных и что душа ее находится в сонме невинных душ, славящих господа в раю. Вот уже десять лет, как святая Адората причислена Римом к лику святых.

Я рассеянно слушал все эти объяснения. Святая Адората не слишком интересовала меня. Я направился было к выходу из церкви, как вдруг мое внимание привлек чей-то глубокий вздох, послышавшийся совсем рядом. Он исходил от невысокого, щеголевато одетого старичка, который стоял, опершись на палку с коралловым набалдашником, и, не отрываясь, смотрел на раку. Я вышел из церкви; старичок вышел следом за мной. Я обернулся — захотелось еще раз взглянуть на его элегантную, немного старомодную фигурку. Он улыбнулся мне. Я ответил поклоном. Тогда он спросил меня по-французски, но с раскатистым венгерским “р”:

— Скажите, сударь, вы верите объяснениям, которые дал вам ризничий?

— Бог мой, — сказал я, — да я в таких вопросах совершеннейший профан! Он ответил:

— Вы тут, сударь, человек приезжий, а мне уже давно хочется открыть кому-нибудь эту тайну. Я поделюсь ею с вами, но при одном условии: вы никогда не расскажете о ней никому из здешних жителей.

Во мне проснулось любопытство, и я обещал ему все, чего он требовал.

— Так вот, сударь, — сказал старичок, — святая Адората была моей любовницей.

Я отшатнулся, решив, что передо мной умалишенный. Он улыбнулся, заметив мое изумление, но продолжал говорить чуть дрожащим голосом:

— Я не сумасшедший, сударь, и сказал вам чистую правду. Святая Адората действительно была моей любовницей. Да что там! Пожелай она только — я бы непременно женился на ней!..

Мне было девятнадцать лет, когда я познакомился с нею. Сейчас мне за восемьдесят, но я никогда не любил ни одной женщины, кроме нее. Мой отец был богатый дворянин, владевший поместьем около Сепени. Я изучал медицину и занимался наукой с таким усердием, что довел себя до полного истощения; тогда врачи потребовали, чтобы я дал себе отдых и отправился путешествовать — рассеяться и переменить обстановку.

Я поехал в Италию. В Пизе я встретил ту, которой сразу же и навсегда посвятил мою жизнь. Она сопровождала меня в Рим, в Неаполь. Это было упоительное путешествие: любовь украшала все города, которые мы посещали... Мы доехали до Генуи: я собирался привезти ее сюда, в Венгрию, представить моим родителям и обвенчаться с нею. Однажды утром я проснулся и увидел ее мертвой рядом с собой...

Старичок на минуту умолк. Когда он вновь заговорил, голос его дрожал еще сильнее,—я его едва слышал.

— Мне удалось скрыть смерть моей возлюбленной от служащих гостиницы, но для этого пришлось прибегнуть к таким уловкам, какие под стать настоящему убийце. И по сию пору не могу вспомнить обо всем этом без содрогания. Меня ни в чем не заподозрили — поверили, что моя подруга уехала рано утром. Не хочу рассказывать подробности о страшных часах, проведенных мною у ее тела, которое я запер в сундук. Коротко говоря, я проявил незаурядную ловкость и даже бальзамирование тела сумел устроить так, что никто этого не заметил. Правда, моим действиям благоприятствовала суета, обычная в большой гостинице, — в толпе суетящихся людей чужие дела никого не занимают, и каждый чувствует себя относительно свободно; в моих обстоятельствах это оказалось весьма кстати. Потом еще было долгое путешествие и всяческие затруднения на границе, которую мне, благодарение небу, все-таки удалось благополучно пересечь. Это поразительная история, сударь, уверяю вас! Домой я вернулся бледным и исхудавшим до неузнаваемости.

Проезжая Вену, я купил у одного антиквара каменный саркофаг, некогда составлявший часть какой-то знаменитой коллекции. У себя дома я мог делать все что угодно — никому и в голову не приходило ни интересоваться моими намерениями, ни удивляться количеству или размерам багажа, который я привез с собой из Италии.

На саркофаге, в который были заключены обернутые покрывалом останки обожаемой мною женщины, я собственноручно высек надпись “Адората” и крест.

Однажды ночью, приложив невероятные усилия, я сам вытащил саркофаг на соседнее поле и закопал его там, запомнив это место, известное мне одному на целом свете. Потом каждый вечер я в одиночестве ходил туда молиться.

Так прошел год... Однажды мне пришлось поехать в Будапешт. Я вернулся лишь два года спустя, и вообразите мое отчаяние, когда я увидел, что на месте, где хранилось бесценное для меня сокровище, высится какая-то фабрика!

Я обезумел от горя и думал о самоубийстве. Но однажды вечером наш кюре, зайдя ко мне в гости, рассказал, что, когда копали яму для фундамента фабрики, в земле обнаружили саркофаг некоей христианской мученицы эпохи римского владычества, которую звали Адората, и что эту драгоценную раку перенесли в нашу скромную деревенскую церковь. В первую минуту я чуть было не рассказал кюре всю правду, но тут же одумался, поняв, что в церкви я буду иметь возможность видеть мое сокровище сколько захочу — и промолчал. Любовь подсказала мне, что моя обожаемая возлюбленная была вполне достойна почестей, которые ей оказывались. Я и сейчас считаю, что она заслужила их своей необыкновенной красотой, удивительной прелестью и безграничной любовью, которая, может быть, и стала причиной ее смерти. Она была добра, кротка и благочестива, и я непременно женился бы на ней, если бы смерть нас не разлучила. Итак, я предоставил события их естественному ходу, и любовь в моей душе постепенно переросла в благоговение.

Моя любимая была возведена в ранг преподобной. Потом ее причислили к лику блаженных, а еще через пятьдесят лет — канонизировали. Я ездил в Рим, чтобы присутствовать на торжественной церемонии; это было самое прекрасное зрелище, какое мне довелось видеть в жизни!

После канонизации моя возлюбленная вознеслась на небо. Я был счастлив, как ангел в раю, и, полный возвышенного и в то же время какого-то странного ликования, поспешил сюда, чтобы молиться перед алтарем святой Адораты...

Тут маленький щеголеватый старичок удалился со слезами на глазах, стуча по земле своей палкой с коралловым набалдашником и повторяя: “Святая Адората! Святая Адората!..”

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Гийом Аполлинер (наст. имя — Гийом Альбер Владимир Александр Аполлинарий Костровицкий; 1880—1918)

Новелла “Святотатство” (Париж, 1907) переведена на русский язык впервые по изд.: Apollinaire G. Oeuvres completes. Paris, 1965; новеллы “Непогрешимость” (Париж, 1907) и “Святая Адората” (Париж, 1912) печатаются по изд.: Французская новелла XX века. 1900 — 1939. М., 1973.

 

¹ ...о его франконском происхождении... — Франкония — историческая область Германии (ныне в составе ФРГ), большая ее часть в 1803 году отошла к Баварии.

² ...к лику святых причислен не был. — Процесс приобщения к лику святых с соответствующими формальностями возник в начале XI века.

³ Святая Тереза из Авилы (1515—1582) — испанская святая, известная благодаря своим мистическим трудам и реформаторству ордена кармелиток, была склонна к пылкой экзальтации и видениям. Святой Исидор Севильский (ок. 570—636) — испанский епископ, церковный писатель и историк.

⁴ Конгрегация — объединение католических монастырей, принадлежащих к одному и тому же монашескому ордену.

⁵ Морван — город в Бретани.

⁶ Бибракта (Бибракты) — город и культовый центр галлов в конце I тысячелетия до нашей эры — IV веке нашей эры, ныне городище Мон-Бёвре возле города Отен (Франция).

⁷ Закон об отделении.— Имеется в виду принятый во Франции в 1902 году закон об отделении церкви от государства.

⁸ Тиара — тройная корона римского папы, украшенная драгоценными камнями, с крестом наверху. Символизирует тройственность прав папы как судьи, законодателя и священнослужителя.

⁹ Конклав — собрание кардиналов, избирающее папу.