Даниель Буланже.

 

КАМЕНЬ ОЧАГА.

 

Трудно было поверить, что мэтр Дакен способен страдать, настолько он казался всегда довольным собой.

Наблюдатели давно уже заметили, что раз адвокат носит парик, значит, лысина некоторым образом смущает его, но парик этот относили к разряду чудачеств, таких, как монокль, фаянсовые пуговицы на жилете, галстук-бабочка и епископский перстень на указательном пальце правой руки, по сравнению с которым совсем скромным выглядело обручальное кольцо на безымянном пальце левой. Вечно занятый собственной персоной, мэтр Дакен слыл человеком рассеянным, бестолковым, как павлин, но в то же время он прекрасно знал, с кем не следует здороваться, когда перейти на другую сторону тротуара или сделать вдруг удивленный вид. Его контора была самой известной в городе. Мало тайн ускользало от него, разве что самые незначительные, а жизнь его текла так, что он мог позволить себе ходить пешком, оставив стоять в гараже автомобиль последней американской марки, напоминающий своими размерами грузовое судно, странно тяжелый по сравнению со спортивной машиной жены.

Никто уже не мог вспомнить, почему мадам Дакен прозвали прекрасной Матильдой. Ее лицо было похоже на глубокую тарелку, инкрустированную бархатистыми глазами, и никаким столичным искусницам не удавалось гармонично задрапировать это огромное, словно срубленное топором тело, но Матильда была чемпионкой по теннису и плавала, как дельфин, Ее взгляд несколько смягчал ощущение такой силы и даже создавал впечатление некоторой нежности, а сила эта как бы оставалась в запасе для непонятно какого взрыва, и как-то забывалось о ее спортивных успехах и о руках с толстыми приплюснутыми пальцами, предназначенными душить, а не ласкать, и немногие знали, что все свое свободное время Матильда отдавала скульптуре и месила глину с силой и нежностью.

В гостиной адвоката среди господства прямых линий, колонн и тяжелой обивки, в основном деревянной, где преобладали зеленые и коричневые цвета, рояль представлял собой единственную волнообразную линию, хотя был самого мрачного оттенка красного дерева, а на его крышке стояло творение Матильды — бюст худощавого человека с тонзурой, кубки из посеребренного металла, трофеи спортивных состязаний.

Мэтр Дакен гордился своей женой, она была даже не его половиной, а вторым “я”, кроме того, она находила удовольствие в том, что самому ему казалось недоступным: в спорте, искусстве, религии. Конечно, и ему была знакома скорость, например, когда он мчался в автомобиле, он ценил живопись, особенно фрески, о которых у него было много книг с иллюстрациями, и он знал, как подобает вести себя в церкви, но все это было частью его работы. Единственным темным пятном в их жизни оставался вопрос о наследниках. Мадам Дакен не могла иметь детей. Они колебались: усыновить кого-нибудь или остановить выбор на племяннике, сыне сестры Матильды, который как раз кончал институт, именно юридический? Но в конце концов это не так уж и омрачало их жизнь. Дни шли за днями, и адвокат ходил по улицам с высоко поднятой головой, с подобающей улыбкой на губах. Одним словом, ему можно было позавидовать.

Этим сентябрьским вечером мэтр Дакен вошел в гостиную и увидел осколки бюста, лежащие на ковре. Прежде всего он подумал о проделках кошки, которая, должно быть, прыгнула на рояль, но кубки, стоявшие вокруг салфетки, на которой прежде царил бюст, были в полном порядке. Слуги, прибежавшие на звонок, удивились не меньше хозяина. Они ровным счетом ничего не слышали. Без всякого сомнения, это случилось, когда все они были в саду, в прачечной, на рынке, и ответственность могла лежать только на одном из котов.

— Двери были закрыты, когда я входил, — сказал мэтр Дакен, — и я не видел, как кот убегал. Мадам уже знает? Она очень расстроится.

Матильда вернулась к ужину, когда уже начинало темнеть.

— Что случилось? — спросила она.

— У меня дурные новости, — сказал адвокат.

— Что такое?

— Бюст аббата Каррера...

— Ну, упал, разбился.

— Ты уже знаешь? Это кошка?

Но Матильда ничего не ответила и попросила у служанки ложку супа, это все, что она могла проглотить.

— Стоит мне подумать о вашей загубленной работе, дорогая Матильда...

Он потянулся через стол, желая коснуться руки своей жены, но напрасно. Никогда еще художница не была так далека от него, он видел, что она все время отводит взгляд.

— О чем ты думаешь, моя маленькая? Не грусти. Попроси аббата Каррера, пусть он придет еще раз и тебе позирует.

— Он не придет. Он ушел от нас.

— Так его повысили... Ну, конечно, и правильно:

нельзя же всю жизнь оставаться вторым викарием. Но я, кажется, понимаю...

— Что понимаешь?

— Он пришел попрощаться с тобой. Ты решила подарить ему бюст, а он его неловко уронил. Я давно замечал, что все церковные служители очень неловки. Но куда же ты?

— Спать. Прости меня.

— Ну, конечно, прощаю. На твоем месте я был бы просто в отчаянии. Это же был настоящий шедевр. Тебе удалось схватить, как мне кажется, самую суть модели. Совершенно уверен, что ты никогда не создавала ничего подобного. Я у тебя никогда не получаюсь. Конечно, ты давно меня знаешь. Верно лишь первое впечатление, а ты так импульсивна.

— Мне надоело это “тыканье”. Хватит!

— Месье звали меня? Мэтр Дакен обернулся и увидел внезапно вошедшую служанку.

— Я случайно нажал ногой кнопку, — сказал он, склонившись над столом, потому что его неожиданно пронзила боль в пояснице.

— Вы разговаривали сами с собой, месье. Вас все еще беспокоит этот бюст?

— Мадам вышла, Луиза? — произнес он, с трудом разгибаясь.

— Я встретила ее, она поднималась по лестнице. Вид у нее был какой-то нездоровый.

— Любезная Луиза, когда вы тело и душу вкладываете в творение, думаете о нем днем и ночью, когда, наконец, делаете последний штрих, а кто-то приходит и неловким движением разбивает все, — вы бы имели все основания выглядеть, как вы изволили выразиться, нездоровой.

— Но, месье, я же ничего такого...

— Все мы ничего такого, увы, даже аббат Каррер.

— Аббат? Его что-то давно не видно.

— Разумеется, — сказал мэтр Дакен, — он перешел на другое место. Но мог бы, по крайней мере, попрощаться со мной.

В следующее воскресенье адвокат выбирал в вестибюле трость, когда Луиза обратилась к нему.

— Мадам велела сказать, что она не пойдет к мессе. Не ждите ее.

Мэтр Дакен посмотрел в зеркало в бамбуковой рамке и несколько раз нахмурил брови, чтобы показать, как он расстроен.

— Мадам плохо себя чувствует?

— Вроде нет, — ответила Луиза. — Она что-то пишет. Когда я плохо себя чувствую, то не могу держать перо в руках. Правда, мне и писать некому.

Мэтр Дакен набрал в легкие воздуха и взобрался по высокой лестнице в комнату супруги. Едва постучав, он вошел.

— Дорогая, — произнес он, — что я скажу тем, кто пожелает справиться о вас? Может быть, позвать врача, хотя вы знаете мое мнение на этот счет? Я уверен, что они ни в чем не смыслят. Может быть, вы не выспались? Или это вчерашний омлет? Меня тоже до сих пор от него мутит. Вы же знаете, нашей кухарке омлет никогда не удавался. Впрочем, это я так, к слову, —добавил он, подойдя к окну и приподнимая штору. — Но вы уже одеты, причесаны и можете идти? А что мне сказала Луиза? Вы в первый раз собираетесь пропустить службу. Ведь сегодня нам должны представить нового викария.

При этих словах Матильда посмотрела мужу прямо в глаза.

— Кто вам это сказал? — Да это все знают. Кажется, аббат Каррер ушел по личному прошению. Он был такой худой, должно быть, он попросил, чтобы ему дали другую епархию. Вы думаете, для его легких подойдет юг? Я так не считаю. А новый, по-моему, еще худее. Не кормят их, что ли, этих молодых? Как вам эта трость? В такую прекрасную погоду, мне кажется, можно опираться на трость с золотым набалдашником. Ну надо же, а? Только что и выходить не хотела, а теперь вон как несется по лестнице. Матильда, подожди меня?

Перед тем как выйти за дверь, он нашел руку жены и поцеловал ее.

— Все такая же юная и такая же озорница. Ах, Матильда, ты совершенно не изменилась! Луиза, распорядитесь, чтобы нам приготовили устриц. Нет ничего лучше, чтобы прийти в себя после проповеди.

— Да успокойтесь вы, — сказала Матильда, — вы совершенно красный, терпеть не могу красных мужчин.

— Зато, — ответил адвокат, уступая жене место на тротуаре, — их совершенно не надо опасаться... Сам Юлий Цезарь это признавал.

В церковь, по своему обыкновению, супруги прибыли в последний момент, и присутствующие видели, как они вошли в неф и опустились на колени в третьем ряду. Поскольку некоторые известные реформы еще не дошли до этого прихода, проповеди по-прежнему читались с высокой кафедры; цветки огромной пальмы, отнесенной к разряду исторических памятников, осеняли головы четырех представителей человечества: европейца, негра, китайца и индейца.

Но, когда настало время, половина верующих шумно повернулась со своими стульями в сторону проповедника, терпеливо ожидавшего наступления тишины. Преемник аббата Каррера положил руку за борт своего одеяния и пронзил толпу огненным взглядом.

Со стороны апсиды ¹ кто-то кашлянул, и каждый почувствовал себя виноватым за этот проступок.

И раздался голос:

— Мы упрекаем неверующих в том, что в храмы наши они входят, как в музей, но раз все мы собираемся здесь, не есть ли мы самые прекрасные произведения искусства? Мы, изваянные богом! Да смягчимся мы, и пусть любопытный позавидует нам. Пусть входит он! Да не отвернем мы глаз от нашего брата, пребывающего в ослеплении! Ибо каждый из нас — один из шедевров прекрасного музея.

Матильда, чье внимание сразу же было привлечено острым профилем викария, почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. А тот грохотал с невиданной мощью, которую трудно было угадать в таком хрупком теле:

— Я говорю, что творения рук человеческих, которые мы в изобилии видим под этими сводами, не могут сравниться с любым из нас. Как больно нам, как странно, как тяжко, когда проникаем мы в безлюдный неф. И я понял бы того человека, который, чтобы населить эту пустыню, вынул бы зеркало и принялся бы разглядывать себя. Не слушайте софистов ², которые говорят, что камень ценнее плоти, а изображение правдивее модели.

Кюре, казалось, уснул на своей скамейке, но на самом деле он закрыл глаза, чтобы внимательнее слушать. Он размышлял о словах своего нового помощника и с тревогой думал, что ему никогда не удавалось сформулировать нечто позитивное для снобов и интеллектуалов своего прихода, и он решил доверить аббату изучение того, что сам называл “кварталом проспектов”, то есть фешенебельного района, где под прекрасными картинами местная знать играла в бридж.

Матильда же, более откровенная и прямая, не разделяла утверждений викария. Она была уверена, что никакой создатель не стоит своего творения: месса до минор превосходит Моцарта ³. Творения остаются, а человек превращается в прах.

Она как раз думала об этом, когда муж наклонился к ее уху и сказал так, что, должно быть, слышали соседи:

— Кажется, нам повезло, это достойный человек.

— Посмотрим, — сухо ответила Матильда.

— Если ты сделаешь его бюст, он тоже его уронит, но, насколько я понимаю, совершенно сознательно.

Мэтр Дакен был счастлив. Матильде нечего было возразить. Под священной пальмой изящные, яркие слова порхали, словно райские птицы. Торговцы терялись в догадках, что все это значит, а молочницы, парфюмеры и галантерейщицы испытывали даже некоторое удовольствие оттого, что ничего не могли понять, купались в этом красноречии и обменивались многозначительными взглядами, словно пробовали новое вино.

— Посмотрим, — повторила Матильда. Ей захотелось признаться в своей страсти, но так, чтобы муж при этом ничего не понял, и она добавила сквозь зубы: — Бюст разбил не аббат Каррер, а я сама.

— Что-что?

— Тише! — одернули их сзади.

А викарий царил. Как актер, который, играя роль, позволяет себе иногда взглянуть в темноту зала и видит блестящие глаза, сверкающие драгоценности на шее красавицы, аббат Кокрель видел множество шляп и лысин, натыкался глазами на чьи-нибудь обвислые усы и останавливал взгляд на сиреневом капоре с золотой заколкой, под которым виднелось лицо Матильды.

Теперь, когда — о! усердие молодости! — проповедь затягивалась, внимание стало ослабевать. Мэтр Дакен пытался представить себе, как живет этот викарий, его родителей, их земли, которым завидует епархия. Он подсчитывал, сколько осталось еще прожить этому мальчику, который блаженствовал сейчас в сверкающих зарослях своего красноречия. Кто унаследует его дом и ферму? Может быть, племянник? Как и у меня?

Мысли адвоката прервал шум сдвигаемых стульев. Он пропустил конец.

Матильда открыла наконец молитвенник и вынула оттуда письмо, которое надписывала как раз в ту минуту, когда вошла Луиза и чуть было не увидела адрес. Она прочла снова: господину аббату Жану Карреру — и смяла в руках этот последний призыв. Она так никогда и не узнает, почему уехал Жан. Да и неважно теперь! Другую душу надо было спасать, еще более измученную, еще более одинокую. Она уже ощущала под своими пальцами черты его лица: высокий лоб, орлиный нос, чувственные губы и волевой подбородок, — они сопротивляются, но потом все же покоряются, обязательно покоряются, до конца.

Выходя из церкви, Матильда затолкала ногой свое письмо в сточную канаву.

В глубине сада Матильда соорудила себе очаровательный домик из бывшего сарая... Крышей ему служило большое стекло. Теснота этого помещения вынуждала художницу к небольшим по размеру произведениям: бюсты или медальоны, но она и сама чувствовала отвращение к монументальной скульптуре. Матильда просто до обморока любила держать в руках целый мир, а каждый знает, что мир заключен в голове человека. Ей нравились “модели”, одинокие в этой жизни. И она не могла найти никого лучше викариев, этих молодых людей, которые казались ей такими грустными, жалкими и одинокими. Два года она потратила, чтобы заполучить аббата Каррера, шесть месяцев добивалась его предшественника, а теперь вот уже три недели каждое утро присутствовала на проповедях нового викария и никак не могла придумать подходящий предлог для беседы. Для других видов спорта у нее не оставалось времени.

— Рауль, ты должен пригласить к нам аббата Кокреля, — сказала она наконец. — Найди какой-нибудь повод.

Но только после рождества Матильде удалось наконец привлечь внимание викария — и своим собственным оружием, гораздо более сильным. Она преподнесла ему небольшую терракотовую скульптуру, изображающую рыбу на гребне волны.

— Я знаю, что вы не только дарительница, но и автор, — сказал аббат. — Большое счастье иметь талант и использовать его во благо. Рыба, — добавил он, поглаживая статуэтку, — это символ Господа нашего ⁴.

— Мой муж, — сказала Матильда, — попросил, чтобы я пригласила вас к нам. Это была бы прекрасная возможность посетить мою мастерскую. Вы увидите, и в нашем захолустье есть нечто любопытное.

Она засмеялась, и аббат Кокрель отметил, что на мадам Дакен сиреневый капор, который привлек его внимание в день первой проповеди. Была уже середина дня. Подошедший мэтр Дакен увидел, что его жена громко смеется, а аббат кажется еще бледнее, чем на кафедре.

— Мой муж! — сказала Матильда. — Я передала твое приглашение.

— И оно принято? — жеманно спросил мэтр Дакен, протягивая руку аббату. — Благодарю вас. Я еще не имел возможности сказать вам комплимент по поводу вашей замечательной проповеди, которую имел счастье слышать. Ваш предшественник любил у нас бывать. Он находил в нашем доме уют, о котором мечтают все, очаг, так сказать, если только это слово не покажется вам слишком напыщенным.

Мэтр Дакен посмотрел на носки ботинок и пригладил парик, прежде чем надеть свой котелок.

— Иногда, — грустно добавил он, — нам так нужен камень, чтобы преклонить голову. Ну, до понедельника.

 

РОДСТВЕННИКИ.

 

Клану Понте-Каруа представлялось совершенно неприемлемым одновременное пребывание в лоне семьи почтенного епископа и циркового лилипута. На семейных советах дядя Анри, престарелый вольнодумец, только подливал масла в огонь, утверждая, что если бы церковь была на высоте, то и проблемы бы не существовало. Ну, действительно, почему духовная карьера закрыта для карлика? В ответ лились слезы бабушек, супруг, сестер, и чей-нибудь мужской голос заявлял, что дяде Анри следовало бы потребовать у комедианта удовлетворения (так это говорилось), если бы не столь близкое родство. Все дело в том, что карликов в семье не существовало, это было бы известно и все бы объясняло: один карлик порождает многих. Обсуждался вопрос о ложной карликовости, но у малыша Феликса ни один сустав поврежден не был. Оставалось взвесить законы Менделя, но никто не мог вспомнить, перебирая поколения вплоть до времен Первой империи, какого-либо нежелательного союза с малыми мира сего. Споры остановило признание матушки: тетя Жанна согрешила когда-то, в вечер циркового представления, с настоящим карликом. Хорошо, что она не была замужем. Впрочем, ничего хорошего — ох уж этот инстинкт продолжения рода! — имя-то передается. Подумать только, девушка из хорошей семьи, правда несколько скрытная, но воспитанная в твердых правилах, и спуталась с каким-то уродцем в праздничный вечер! С годами линяет краска стыда, сглаживаются самые заметные выпуклости—так принято говорить у Понте-Каруа, но всему есть мера. Вообще же, Жозеф, епископ В-ский, и Феликс, звезда цирка Моральди, были дружны, хотя почти не встречались, и голоса их, пусть не на равной высоте, звучали в лад, единственные на ветвях фамильного дерева, и в душах горел один огонь. Проповеди первого стоили шутовских проделок второго. Просто старший придерживался одноцветной живописи, а младший — пиршественных красок фовистов ⁵. Раз в году Моральди давал представление в В., всего два дня. Феликс, чье имя гремело по всей Европе, оставался неизменным гвоздем программы. Уже за полмесяца до приезда цирка афиши, изображавшие лилипута со слоном на поводке или за руку с танцовщицей в балетной пачке, выше его на три головы, пестрели на стенах домов и чуть ли не под окнами епископского дворца, от которого каскад садов спадал к базарной площади, где и ставили гигантский шатер с тремя мачтами, увенчанными флагом.

Понте-Каруа гак и не смогли примириться с тем, что Жозеф приглашал Феликса на обед по случаю гастролей. Но В-ское епископство находилось далеко... Они бы очень удивились, услышав реплики двух семейных знаменитостей, да только сотрапезники хранили тайну. Беседа, орошаемая любимыми винами, текла непринужденно, и участники перенимали друг у друга жесты, уловки, игру голоса, модуляции и придыхания, удачные сравнения и умолчания, которые так действуют на публику. Они расставались лучшими друзьями, чуть-чуть завидуя друг другу. Феликс целовал перстень епископа и говорил:

— До следующего года, Жозеф! Если тебе важно молиться за меня, что ж, молись. Я хочу, чтобы ты сохранял душевный покой.

Но в тот день он добавил:

— Знаешь, с моим ростом — если только рай существует — я сумею туда проскользнуть. Ведь вышел же я из погреба.

При этих словах его высокопреосвященство закрыл глаза и сжал пальцы кузена.

— Тетя Жанна была своенравной, — сказал он. — Прости ее.

— Никогда!

— Но это твоя мать.

— Никогда!

— Ее уже нет с нами. Нельзя сетовать на тень.

— Она держала меня в погребе. О, конечно, благоустроенном. Да, такое случается, хотя расскажи кому-нибудь — тебе не поверят. Семья считала, что это естественно. Еще бы, ведь я был грехом! Бедная Жанна. Как это возможно? Меня нельзя было показать людям. Ты один приходил ко мне, разговаривал, выпускал погулять, и часто потихоньку от других. Я спрашиваю тебя: где еще водятся подобные чудовища? — Повсюду, — тихо ответил прелат. — Но твоя мать не смогла выйти замуж из-за тебя, а ты нашел свой путь; И это главное.

— Мне скоро пятьдесят, — сказал Феликс. — Я подумываю об отставке.

— В зените славы? Какая глупость!

— Может быть.

Карлик уставился на свои ботиночки. Епископ положил руку на плечо кузена. “Боже, до чего мал! — снова, в который уж раз думал Жозеф. — Реален ли он?”

Епископ заговорил:

— Феликс, мне кажется, ты хочешь что-то сказать.

— Да, — подтвердил карлик.

— Ну же, смелее...

— Вот закончу турне по Европе и вернусь, без цирка. Тогда будет самое время.

— Ты это так серьезно говоришь...

— До будущего года! — таинственно промолвил Феликс. — Если только...

Монсеньор проводил его до двери, ведущей на площадь, куда выходит апсида коллегиальной церкви, в туче голубей. Карлик, казалось, не шел, а катился по мостовой. Его давно уже не было видно, а кузен все еще смотрел ему вслед.

— Монсеньор, — спросил аббат, появившийся в глубине коридора, — могу я вам быть полезен? Кажется, звонили? И никто не пошел открывать?

— Благодарю вас, — сказал епископ, закрывая дверь. — Я провожал кузена.

— Маленького человечка?

— Да, карлика.

— Понимаю, — прошептал молодой священник. —Но где я мог его видеть?

— В цирке.

— Но ведь...

— На афишах.

— Это возможно...

— Личность выдающаяся, — заключил епископ, — как всякий каприз природы.

Он вернулся в кабинет, где слоновой кости Христос, пригвожденный к строгому янсенистскому распятию, мог принять в свои объятия очень немногих и, казалось, испытывал дополнительные муки от изгиба бивня. Епископ сел и посмотрел на него. Не просто представить на кресте карлика. Пусть придут ко мне, словно говорит он, большие, великие. Его высокопреосвященство тряхнул головой, отгоняя богохульные мысли, которые помимо желания развлекли его, и вызвал секретаря.

За широким окном, за садами в солнечной пыли, безжизненно висели флажки цирка. Погруженный в оцепенение шатер казался таким же прочным, как храм. На мгновение прелат представил себя на месте Феликса:

жить порожденным тобой смехом, заслужить свой уголок на небесах, разглаживая напряженные лица толпы. На краткий миг он принимал на себя все их заботы, епископа посетило даже сомнение, не является ли чистосердечный смех самым совершенным выражением нравственности. Счастливый Феликс! Блаженный Феликс! Уж не досталась ли тебе лучшая доля? На цыпочках вошел секретарь и встал в сторонке, чтобы не мешать погруженному в молитву епископу, который, опустив подбородок на сложенные ладони, обратил лицо к синеве неба. Он тихонько кашлянул, но монсеньор не услышал несмелого призыва, он мысленно колесил по дорогам в тесной кибитке, красной снаружи, чисто-белой внутри, — стол, стул, складная кровать, стопка книг и сундуки с костюмчиками в блестках и бубенцах. В окне возникают города: народ на балконах, поднятые в приветствии руки, радостные глаза, и волшебный карлик, длящий минуту ожидания, перед тем как появиться под куполом ночи, в смятении веселых и теплых снежинок.

— Монсеньор, — осмелился секретарь, — по-моему, стучат.

Молодой аббат боялся пошевелиться. Уж очень все было необычным. Только он имел право прийти и тихонько поскрестись в эту дверь. Кто-то проник сквозь тройной заслон — привратницкой, швейцарской и личного секретариата! В дверь еще раз вежливо постучали.

— Откройте, друг мой, — сказал епископ, оборачиваясь.

Дубовая дверь распахнулась с мягкой медлительностью тяжелых затворов несгораемых шкафов. Епископ моргнул, прогоняя галлюцинацию. В проеме стояло четверо лилипутов, вернее, два лилипута и две лилипутки.

— Не помешаю? — спросил Феликс. — Я решил, что пора.

— Оставьте нас, — сказал монсеньор секретарю, и тот исчез.

— Вперед, — обратился к своей спутнице Феликс. — Я представлю тебе кузена, моего единственного друга.

Монсеньор Понте-Каруа поднялся, протягивая для поцелуя руку с перстнем.

— Моя жена и дети. Они всегда обедали в гостинице по соседству, пока мы беседовали. Я ничего тебе о них не рассказывал. Прошлым летом мы отпраздновали серебряную свадьбу. Видишь, они уже большие, — добавил он, обнимая за плечи дочь и сына. — Время идет.

— Почему же ты никогда, ни единого слова, за столько лет? — спросил Жозеф. — Ведь я всегда был рад тебе.

— Из щепетильности, — объяснил Феликс. — Но годы уходят, и если со мной что случится, надо, чтобы ты знал о них. Мы расписаны в мэрии. Я не верю ни в бога, ни в дьявола, и венчанье в церкви было бы маскарадом вдвойне. Семья Феликсов! Жермена, Александра и Сципион. Я часто говорил им о тебе.

Он представил их плавным движением руки, как на манеже, словно вызывая аплодисменты. Четверо стояли полукругом, подняв головы к высокому кузену. Во взгляде Жермены читался вызов, и епископ ощущал, что малый рост тут ни при чем. Личико новоиспеченной кузины было морщинистее, чем у младенца.

— И это Понте-Каруа, — сказал епископ, закрывая глаза.

Феликс задал себе вопрос, была ли реплика кузена продиктована вежливостью.

— Семья не в курсе, — сказал карлик. — Если кто-то из Понте-Каруа видел наше представление, он, наверное, решил, что я связан с коллегами контрактом, но не узами крови. Ну, Жозеф, пора расставаться.

— Вы всегда будете желанными гостями, — сдержанно ответил епископ. — Сожалею, что ты так долго таил от меня свои сокровища. Ты мне не доверял?

— Монсеньор, — вмешалась Жермена, — это я ежегодно откладывала встречу. Хотите вы того или нет, мы живем на разных планетах. Каждому своя клетка, и трава может расти спокойно.

— Швейцарская поговорка, — засмеялся Феликс. — Кстати, мы поселились в Женевском кантоне. Наш дом велик для нас. Если душа твоя запросит отдыха, каникул...

— Почему бы и нет? — отозвался прелат, веря в свое согласие не больше, чем Феликс в приглашение.

И правда, тайное родство их сердец только что прервалось, оба они чувствовали это. Минута превращалась в вечность. Да, они видятся в последний раз. Монсеньор Понте-Каруа проводил посетителей и тотчас закрыл дверь. Он бросился к налою испросить у предвечного прощения: ведь его кольнуло что-то вроде брезгливости. Все карлики вышли из тьмы преисподней: мира, куда нет пути, каждый носит в себе свой ад, но прямое обращение к богу не всегда желательно, потому-то и существуют святые. Монсеньор почувствовал облегчение, только написав сестре, хранительнице домашнего очага, строения, окруженного виноградниками и кичащегося своим уродством и отгороженностью от мира:

Дорогая Маргарита, придется мне, видно, признать, что вы все были правы, и сам дядя Анри посмеялся бы над моей наивностью, да почиет в мире душа его, как и душа несчастной Жанны! Я только что узнал некую новость, которая тебе, быть может, и не покажется такой уж неожиданной. Есть испытания, перед которыми мы бессильны, и речь, к сожалению, идет о вещах более серьезных, чем бородавка на лице или болезнь винограда, вроде милдью. Нет, Феликс не принадлежит к нашей семье. Представь себе, дорогая сестра, сколь велико было мое изумление. Только что состоялся ежегодный обед...

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Даниель Буланже (1922 г. р.).

Новелла “Камень очага” из сборника “Сад Армиды” (Париж, 1969) переведена на русский язык впервые по изд.: Boulange D. Le Jardin d'Armide. Paris, 1969; новелла “Родственники” из сборника “Флагманский корабль” (Париж, 1972) печатается с изменениями по изд.: Наука и религия. 1977. № 5.

 

¹ Апсида — выступ здания, полукруглый, граненый или прямоугольный в плане, перекрытый полукуполом или сомкнутым полусводом. В христианских храмах апсида — алтарный выступ, ориентированный обычно на восток.

² Софисты — спорщики, употребляющие софизмы, то есть рассуждения, основанные на преднамеренном нарушении законов логики.

³ ...месса до минор превосходит Моцарта. — Имеется в виду незаконченная месса Моцарта (написанные части использованы им в кантате “Кающийся Давид”, 1785).

⁴ Рыба... символ Господа нашего. — Рыба в первые века христианства считалась символом Христа, поскольку греческие буквы слова рыба (“ихтюс”) рассматривались как начальные буквы слов литургического акростиха “Иисус Христос, сын бога, спаситель”.

⁵ Фовисты — течение во французской живописи, возникшее в 1905 году, для которого характерно стремление к эмоциональной силе художественного выражения, интенсивности цвета и остроте ритма.