Анри Барбюс.

 

ДВА ЕПИСКОПА.

 

Я переоделся епископом для того, чтобы легче было завладеть коллекцией художественных безделушек, принадлежавшей маркизу Цицерону.

Я вор — что правда, то правда. Признаюсь в этом без ложного стыда: ведь воровство — профессия не хуже других, и я ее сознательно выбрал. Но ни один художественный критик не станет отрицать, что у меня есть вкус. Мой бедный отец позаботился о моем эстетическом воспитании, и из чужого добра я отбираю лишь то, что в самом деле обладает большой и подлинной ценностью.

Я верен этому принципу и, несмотря на множество удобных случаев, долго воздерживался от того, чтобы присоединить к своей коллекции современных произведений искусства новые банкноты, ибо нахожу их рисунок неудачным. И лишь мольбы моей дорогой жены все-таки заставили меня решиться на это. За всю мою воровскую карьеру я только один раз попался в руки полиции, и все из-за того, что захотел во что бы то ни стало водворить на место большую античную статую — мраморную, как я полагал, а на деле оказавшуюся гипсовой подделкой.

Однако возвратимся к маркизу Цицерону. Этот богач, всем известный ханжа и собиратель медалей, живет почти круглый год в своем замке де Шюссет. Замок этот возвышается над болотистой долиной, окруженной горными террасами и похожей на водосточную канаву, ибо местность эта невероятно сырая. Жилище богобоязненного коллекционера находится в восьми километрах от городка Буржьен, куда приблизительно каждые шесть часов прибывает поезд. Нерегулярность движения на этой ветке могла бы войти в пословицу, знай о ней кто-нибудь, кроме двух-трех туповатых местных пассажиров.

Все эти обстоятельства благоприятствовали успеху моего замысла. Однажды вечером, в грозу, я под видом заблудившегося и до нитки промокшего епископа постучался в ворота усадьбы и попросил гостеприимства. Затрепетав от радости, маркиз сказал:

— Монсеньор, будьте как дома.

Одежду мою просушили, меня обогрели. На кухне зазвенела посуда — начались приготовления к ужину. Из уважения к моему сану мне не задали ни одного вопроса. Такая почтительная деликатность имела свою хорошую сторону: должен сознаться, в вопросах религии я полнейший профан. Я получил блестящее образование, но только в области искусства, и мои познания не распространялись на церковные дела. Я знал лишь то, что было строго необходимо: что я епископ in partibus (католический священник в иноверческой стране (латинский)) в Сидоне, что я должен носить лиловую сутану, а на руку надевать аметистовый перстень и что я не зря послал из осторожности местному священнику телеграмму с коварной просьбой отправиться за три лье отсюда причастить умирающего, которого никогда и не было в живых.

Перед ужином я попросил разрешения осмотреть медали, — я о них немало слышал... Маркиз скромно заметил:

— Буду счастлив показать их вам. Но вам надо сначала отдохнуть, монсеньор.

Однако я настаивал на своем, выказывая такой благожелательный интерес к коллекции, что хозяин ее, угодливо поклонившись, повел меня в свою галерею, по дороге то и дело задевая дверные косяки.

В то время как я, покачивая головой и выражая свое восхищение, осматривал собрание медалей, решая про себя, что именно следует ночью похитить, а также замечая все выходы, снизу послышался шум.

В галерею прибежал испуганный мажордом.

— Господин маркиз! Епископ! Еще одного епископа застала гроза!

Мы оба застыли на месте, обуреваемые, однако, противоположными чувствами. Затем потрясенный маркиз пробормотал какие-то извинения и бросился к лестнице. Через несколько минут последовал за ним и я, исполненный достоинства и мужества, успев захватить с собой несколько испанских дублонов, валявшихся в куче еще не разобранных монет.

— Вы у себя дома,—лепетал маркиз, прикоснувшись губами к перстню, блестевшему на руке, величественно протянутой ему моим коллегой — настоящим епископом!..

У епископа была царственная осанка, и он горделивым взглядом обводил комнату.

Отчаяние придало мне силы, я подошел и подал ему руку.

— Добрый день, монсеньор, как вы поживаете? Он посмотрел на меня; казалось, моя фамильярность несколько удивила его. Однако он ответил елейным голосом:

— Добрый день, монсеньор. А вы как поживаете, ваше преосвященство?

— Вашими молитвами, святой отец, — ответил я, радуясь, что вовремя вспомнил приличествующее обстоятельствам выражение.

— Благодарю вас, — сказал он любезно. Во время разговора хозяин дома держался в стороне. Теперь он снова приблизился к нам.

— Пожалуйте к столу, кушать подано! — прогнусавил мажордом.

Ослепительные двери, дрогнув, широко распахнулись, и мы с епископом, плечом к плечу, в полном молчании вошли в зал.

— Прошу извинить меня, ваше преосвященство, — произнес маркиз, обращаясь к моему коллеге, — я не знаю, кого из вас должен посадить по правую руку от себя?

— Да, да, — рассеянно ответил епископ, по-видимому не расслышав, и решительно уселся на первое попавшееся место.

— Какое смирение! — млея от восторга, пробормотала маркиза, когда увидела, что и я схватился за спинку стула, стоявшего поблизости.

Все сели за стол, но затем поднялись, словно в ожидании чего-то...

Я последовал их примеру, опустив глаза, смущенный, недовольный собой и, главное, испытывая сильное беспокойство.

— Молитва! — прошептала маркиза, обращаясь к дочери.

Тогда второй епископ сложил на груди руки, благословил трапезу и затем произнес необыкновенно звучную речь, в которой говорил о смутных временах и неведомых мне событиях, об упорстве австрийской короны в вопросе об инвеституре 1, о нерешительном поведении французского короля и о необходимости как можно быстрее справиться со страшной чумной заразой, идущей из Германии и Женевы 2 и угрожающей всему христианскому миру.

Он закончил свою речь широким жестом, ударил себя в грудь и так сверкнул глазами, будто готовился к возражению со стороны невидимого противника.

Затем он снова опустился на стул, и все присутствующие, пораженные его речью, в молчании начали поглощать суп.

Маркиз попробовал вставить фразу, другую... Никто, кроме маркизы, ему не ответил.

Я не говорил ничего, делая вид, что размышляю. Что же касается епископа, то он, очевидно, собирался с новыми силами, ибо при первом же сделанном кем-то намеке на политические события разразился громовой речью, продолжающей его первое выступление. Он говорил о булле Unigenitus 3 и об интригах в подземельях Ватикана.

— Это правда, — сказал маркиз. — Я как раз вчера читал об этом в газете.

— И в то время, как множатся преступления, — продолжал епископ, — что делает святая инквизиция? Что делает Европа? Что делает Карл, восседающий, подобно германскому быку, на троне Фердинанда Католика? 4

После этих слов высокий гость не раскрывал больше рта до тех пор, пока не пришлось это сделать, чтобы съесть десерт.

Благодаря счастливой случайности, мне удалось ни разу за целый вечер не выказать своего невежества в вопросах богословия, что выдало бы меня с головой. Конечно, я постарался сократить время этого испытания и, важно встав с места, подставил каждому для поцелуя свой пастырский перстень, после чего поспешил удалиться к себе в комнату в сопровождении лакеев.

Комната моя выходила на галерею. Ночью мне оставалось лишь отомкнуть одну дверь. Переходя от витрины к витрине, я собрал обильную жатву, самую богатую из всех, какие мне были дарованы за все мое земное существование.

После этого я счел излишним дожидаться утра. Я спустился в конюшню, местонахождение которой предусмотрительно выяснил заранее, живо оседлал лучшего коня и вскочил на него, не забыв завернуться в широкий охотничий плащ, висевший на стене. Я скрылся в ночном тумане и на рассвете был уже в Буржьене. Там я оставил своего прекрасного коня в конюшне гостиницы, “позаимствовал” у хозяина сто франков, добрался до вокзала и на ходу сел в поезд — тот самый, на котором я приехал.

Как только я вошел в вагон, там раздался крик ужаса. Забившись в угол, какой-то человек со страхом смотрел на меня.

Это был епископ!

— Пощадите! — заикаясь, произнес он. — Пощадите, монсеньор, не выдавайте меня! Я всего лишь бедный актер... Вчера на утреннем представлении нашего театра я играл роль епископа в пьесе “Папа и император” 5... После спектакля, не успев переодеться, мы выпили немного с приятелями. Из одного кабачка — в другой, вот мы и заблудились... Я постучался в двери замка и не посмел сказать правду господину Цицерону, когда увидел, какой прием он мне оказывает. Не выдавайте же меня, не то меня выгонят из труппы... Вот, монсеньор, вся наша вчерашняя выручка, мы почти ничего не истратили... Возьмите эти деньги для бедных!

Я постарался придать своему лицу надменное, презрительное выражение. И, помолчав немного, проговорил наконец ледяным тоном:

— Принимаю эти деньги для моих бедных прихожан.

И я положил в карман, уже набитый старинными медалями, протянутый мне кошелек —единственные деньги в жизни, заработанные мною.