В частоколе нерасшифрованных слов и не воплощенных мыслей

Но ведь речь только начинается отдельными словами; слова складываются в фразы, фразы в целые отрывки, в по­вествования, передачу сложной мысли. А как связать ее, эту общую мысль, если для понимания каждого слова нужно время, если смысл его приходит не сразу, если только что понятое слово тут же забывается, как только он переходит ко второму, если мысль тоже вдруг исчезает куда-то из па­мяти.

И слушая то, что ему говорят, включив радиопередачу, пытаясь разобраться в содержании целого рассказа, он ока­зывается в частоколе отдельных образов, несвязанных друг с другом, разбитых на куски, требующих расшифровки и так и остающихся нерасшифрованными...

«Когда я слушаю хотя бы короткую речь даже своей матери, я не успеваю схватить и понять в речи что-то главное. Я хватаюсь за первое или за послед­нее слово и пробую осознать это слово, забывая про все остальные слова...

Вот я сижу в зале, слушаю рассказы и постанов­ки приезжих артистов. Вот рассказчик рассказывает что-то, все смеются чему-то. Я тоже смеюсь, глядя, что все смеются, хотя я совсем ничего не понял, что говорил рассказчик, я только тогда искренне засме­ялся, когда артист закачался и упал, представляя се­бя пьяным. А так я не в силах в речах людей схва­тить сразу то, что они говорят, и не в силах упомнить то, что они говорили в речи словесной...

Когда мне говорят что-нибудь люди или же, на­пример, я слушаю радио, то я большей частью слышу и слушаю разговор, говор людей, радио, но не все мо­гу понять из этих разговоров и не понимаю больше половины. Я большей частью слышу слова, которые представляют собою тоже «белые пятна». Это значит, что из речи людей я успеваю схватывать только не­сколько слов, и подолгу начинаю осознавать значе­ния этих слов, а как только я осознаю значения од­ного, двух, трех слов, остальные слова исчезают бес­следно в потоках речи.

Вот, например, я слышу слово «катастрофа», и я начинаю переспрашивать человека, затем начинаю думать, что же означает это слово «катастрофа», и я

92

думаю над этим словом, думаю... и вдруг я вспоми­наю значение этого слова, а именно — поезд свалил­ся под откос. А пока я вспоминал значение слова «ка­тастрофа», прошло тоже определенное время.

Это стало обычным явлением в моей поврежден­ной памяти...

Когда я слушаю радиопередачу, мне кажется, что я понимаю, что говорится в передаче, только все бы­стро забывается из передачи прямо на ходу. Но ког­да станешь обращать внимание на переданное сло­во, то оказывается, что я не припомню назначение данного слова или долго вспоминаю, что оно значит, или вовсе забыл (или начинаю забывать) назначение данного слова. Конечно, слушать радиопередачу лег­че и покойнее, нежели читать книгу по буквам, по слогам с раздраженным зрением. Зато при слушании радио я не в силах остановить его, чтобы подумать о том, о сем. И от слушания радиопередачи после ра­нения у меня ничего не остается в памяти. При чте­нии же газеты, книги я могу остановиться, перечиты­вать те или другие слова, фразы, понятия. И от чте­ния тоже быстро все забывается, но все же что-то важное и общее из прочитанного некоторое время удерживается в памяти лучше, чем при слушании радиопередачи. Но зато само чтение становится все мучительнее для меня год от года».

Вот ему несколько раз читается отрывок, в котором на­рочно нагромождены сложные соотношения вещей: «Справа и слева от дома росли высокие деревья редкого вида с боль­шими плодами, скрытыми под листьями и похожими на ело­вые шишки. Повсюду были развешаны фонарики, изготов­ленные из цветной бумаги в виде веселых рожиц со ртами до ушей, отражающиеся в пруду, по которому плавали четыре белых лебедя».

Что у него остается после первого, второго, третьего чте­ния?

Частокол слов и образов, разорванные куски фраз. Что-то про деревья, что-то про лебедей, что-то про зеркало. Отры­вок читается снова и снова, а разобщенные куски не выст­раиваются в стройную систему, отрывок так и не превра­щается в стройное целое, над отрывком приходится вести упорную работу, как будто перед ним лежит клинопись, значение каждого элемента которой, подумав, можно уста­новить, но весь текст остается неясным и требует длительной расшифровки.

93

«Нет... не уловлю ничего... тут что-то говорится о том... Это... сейчас... трудно сказать... про фонарики... и про лебедя в пруду... и слева и справа... вроде ле­са... лебеди... и фонарики...

Тут... слева и справа... имеются... эти... деревья... и плоды... и еще фонарики... и плавающие лебеди... и дом... и возле этого дома... фруктовые деревья... они напоминают еловые шишки... и еще... фонарики... и еще пруд... и плавающие лебеди... и около них рожи­цы... ну... фонарики... а между фонариков... цветные бумажки... нет не пойму!».

Это действительно частокол нерасшифрованных образов. Он пытается посещать кружки, он пробует учиться. Но и тут перед ним возникают непреодолимые трудности.

«Я слушаю речь учительницы, и мне кажутся по­нятны ее слова, вернее, они мне кажутся знакомыми, но когда начинаешь вслушиваться в каждое слово и даже останавливаться на отдельном слове, то я не припомню смысл слова, его образ... А речь идет, сло­ва бегут, бегут и исчезают куда-то на ходу из памя­ти, и их не припомнишь ни за что. А вот О. П. под­ходит ко мне и спрашивает, что мы делали на прош­лом занятии. Я долго молчу. Несколько дней я читал эту главу, кое-что записал наиболее важное из этой главы и вчера прочитал свою запись по этой главе. А вот сейчас надо бы пробежать глазами свою за­пись, а вот прочесть свои слова, свое же написанное мне очень тяжело (а чужой почерк и вовсе плохо по­нимаю), так как я читаю буквы очень медленно и уж, конечно, пробежать свою же запись мне невоз­можно, тем более, что руководитель кружка спраши­вает и ждет от меня ответа. Наконец, я вспомнил что-то из вчерашнего и начал говорить что-то общее несколькими словами. Но мысль я так и не мог пере­дать».

И конечно, все это не ограничивается трудностями пони­мания. Ему тяжело, нет, просто невозможно, не только рас­шифровать плавно текущую речь докладчика и за потоком фраз увидеть их логический смысл; ему не только тяжело слушать чужую связную речь, он неспособен и сам сформу­лировать мысль, дать связное высказывание. Всплывают от­рывочные слова, они роятся как пчелы, перебивают и тормо­зят друг друга, они забываются на ходу и мысль не превра­щается в речь, то, что он хочет передать, остается невыска­занным.

94

И он не может пойти в учреждение, сформулировать просьбу, не может выступить па кружке, задать вопрос, рас­сказать хотя бы совсем кратко то, что ему так хочется пере­дать.

«Когда я пытаюсь обращаться в какое-нибудь учреждение по какому-нибудь вопросу, то я целый день только и думаю, что и как я это скажу. Я долго боюсь заходить в кабинет из боязни, что не вспом­ню нужное слово, или пару, или тройку слов для бе­седы, так как слова, нужные для моей мысли, быстро, на ходу забываются, и я жду нужных слов, которые то появятся, то исчезнут...

А пока я перебирал слова, нужные для моей ре­чи, еще в коридоре, в комнате же начальника я забы­вал все эти слова. Начальник смотрит на меня и спрашивает: «Что тебе нужно?» А я, как нарочно, не могу припомнить, что я хотел говорить, все слова раз­бежались из памяти. И с головой что-то стало нехо­рошо — ничего не вспомню...

Я пришел в клуб. Слушаю лекцию. По оконча­нии лектор просит задавать вопросы. Я тоже реша­юсь задать вопрос. В это время я чувствовал себя бо­лее нормальным, то есть голова болела и шумела сла­бее. Лектор просит меня назвать вопрос. Я слышу это, но почему-то не могу говорить, не могу сказать ни одного слова, ни одной буквы и моя речь словно захлопнулась, закрылась на какой-то непонятный ключ. Весь зал смотрит на меня, ждет, что я скажу... и я почему-то не могу ни только говорить, но и не мо­гу произнести ни одного звука, хотя я в этот раз не был взволнован, был спокоен. Видя, что я или забыл, что нужно говорить, или, подумав, что я полупьян, соседи по стульям сказали: «Ну, садись тогда». И я сел на стул. Но лектор, видя, что никто ничего не го­ворит, снова сказал мне: «Ну, какой вопрос вы хоте­ли задать?».

То же происходит тогда, когда он сам, наедине с собой, когда ему нужно написать то, что он задумал... Но здесь легче, и труднее: легче потому, что то, что он написал на бумаге, остается и к нему можно снова возвратиться; труд­нее потому, что пока он это делает, мысль исчезает, и он сно­ва должен искать ее.

«Вот пришла в голову мысль, образ, я начинаю вспоминать слова для этой мысли; вот я уже начинаю

95

писать слова — одно, другое и... вдруг я забыл свою мысль, которая только-то теплилась, забыл, что я хо­тел дальше писать; я смотрю на написанные уже два слова, но не вспомню, какую же мысль я хотел вло­жить в эти слова, которые только что начал писать. И моя мысль пропала, сколько бы я не пытался ее вспомнить.

Вот возникает мысль, хорошая мысль, я начинаю брать в руки карандаш и... мысль уже пропала, исчезла из моей памяти, и она уже не вернется в этот день, а может быть и на следующий день, а если даже и вернется в какой-нибудь день, то я ее уж не узнаю, и она уже потеряет для меня смысл, потому что я уже пишу дальше другие мысли и слова».

Какой же титанический труд он должен был потратить, чтобы все-таки, несмотря ни на что, написать свою повесть, описать то, что с ним произошло...

Значит он живет не только в частоколе нерасшифрован­ных образов; он живет в мире невоплощенных мыслей, в ми­ре невысказанных слов.

96

© (составление) libelli.ru 2003-2020