Пространство

К «странностям тела» он скоро привык и они стали бес­покоить его только иногда, когда позднее начали появляться припадки.

Но появились другие странности, он назвал их «стран­ностями пространства», и от них он уже не смог избавиться никогда.

К нему подходит врач и протягивает руку — он не знает, какую руку ему подать; он хочет сесть на стул и промахи­вается: стул стоит гораздо левее, чем это ему кажется; он начинает есть — вилка его не слушается и попадает мимо куска мяса; а ложка — с ложкой происходит что-то непонят­ное: она не хочет вести себя правильно, располагается реб­ром, и суп выливается из нее...

Это началось еще давно, в госпитале, продолжается и дальше, и длится долгие, долгие годы...

«Узнав мое имя, врач сказал: «Ну, здравствуй, Лева!» — и подает мне руку. А я никак не попаду сво­ей рукой в его пальцы. Тогда он снова говорит мне: «Ну, здравствуй же, Лева!» — и он снова подает мне свою руку. А я, как нарочно, позабыл про правую ру­ку, которую я в это время не видел, и подаю ему ле­вую руку...

Я спохватился и начинаю подавать ему свою правую руку, но почему-то никак не могу правильно подать ему руку, и рука попадает ему только на один палец. Тогда он снова отрывает мою руку и снова го­ворит: «Ну, здравствуй еще раз!» — и он мне снова подает свою руку, и я снова неправильно с ним по­здоровался. Тогда он берет мою руку и показывает мне, как нужно правильно здороваться...

После ранения я иногда сразу не сажусь на стул или на табуретку, или на диван. Я сначала посмотрю на него, а потом, когда начинаю усаживаться, вдруг еще раз хватаюсь за стул с некоторым испугом, бо­юсь, что я сажусь на пол.

...Иногда бывает и так, что я начинаю садиться и падаю на пол, потому что, оказывается, стул дале­ко не около меня».

Особенно мучительно эти «странности пространства» про­являются за столом.

Вот он садится за стол, хочет писать — карандаш не слу­шается его: он не знает, как его держать;   он садится обе-

37

дать, но как взять нож, вилку, как держать ложку?.. Нет, он действительно забыл самые простые навыки...

«Вот я держу в руках карандаш — и не знаю, что с ним делать, как с ним обращаться... Я разу­чился пользоваться, владеть им.

...Я пытаюсь ложкой поесть «первое», но рука, ложка, рот не слушаются меня, промахиваются. Я медленно шевелю рукой, ложкой, тарелкой, обли­ваюсь, пачкаюсь.., руку с ложкой подставляю к щеке, к носу, а в рот никак не попаду точно...

Я стал замечать также, что ложка как-то уродли­во держится в моей руке: я никак не мог правильно есть ей, я ее вертел туда и сюда, стараясь узнать, как же правильно нужно держать ложку. Но я так и не мог узнать, отчего так ложка не слушается меня, когда я собираюсь есть пищу или уже ем ее...

Этот труд — есть пищу, двигать ложкой по та­релке и потом подносить ко рту, видя только кусочек пространства тарелки или ложки, которые не слуша­ются меня, — был просто мученическим для меня...

И странным было это дело для меня самого, что до сих пор не смог привыкнуть к своей ложке, вилке, тарелке. Я не мог удерживать равновесия подчас до сорока пяти градусов. А когда я закрою глаза, то я вообще не могу угадать, в каком состоянии находит­ся тарелка, ложка, тут уже не зрение виновато, а что-то другое, что случилось после ранения».

И то же самое происходило с ним в мастерских госпита­ля, куда он ходил на «трудовую терапию», где он хотел сно­ва включиться в какой-нибудь труд, убедиться, что он может что-то делать, быть полезным, что он на что-то годен... И там снова те же трудности, те же мучения.

«Мастер подает мне в руки иголку, катушку с нитками, кусочек материи с узором и просит меня, чтобы я сам попробовал вышить такой же узор и тут же ушел к другим больным, у которых после ранения то нет ноги, то руки, то паралич половинной доли те­ла. А я... я держу в руках катушку, иголку и тряпи­цу с рисунком, и не могу понять, для чего мне их да­ли в руки. Я долго сидел без движения. Вдруг ко мне подошел мастер и говорит: «Что же вы сидите без движения? Возьмите нитку и вставьте ее в иголку!». Я взял в пальцы нитку одной рукой, а в другой дер­жу иголку, но никак не могут понять, что же с ними делать и как соединить иголку с ниткой. Верчу игол-

38

кой и так и эдак, и ничего не пойму, как же с ними обращаться...

...Когда я еще не брал эти предметы в руки, а только глядел на них, то они мне казались знакомы­ми вещами, и о них незачем и думать. Но когда я те­перь стал держать их в своих руках, то я почему-то не мог понять, для чего же эти вещи нужны. Я впал в какое-то отупение и никак не мог сообразить, как же связать эти принесенные вещи с моим соображе­нием, словно я забыл, для чего эти вещи существу­ют. Я верчу в руках нитку и иголку, но никак не мо­гу догадаться, как же нужно связать нитку с игол­кой, т. е. не могу догадаться воткнуть нитку в ушко иголки.

Но вот неприятная история еще и в другом деле. Я уже теперь знал, что такое иголка, что такое нит­ка, что такое наперсток, что такое лоскут, и понимал немного, как с ними обращаться, а вот вспомнить их названия и названия указанных предметов (нитка, иголка, катушка, лоскут, наперсток) ну прямо-таки никак не могу, хоть убейся! Я вот сижу и втыкаю иголку в лоскут, но не могу вспомнить названий ве­щей, чем работаю...

На первый взгляд, когда я смотрю на предметы: на стол, на доски, на рубанок, на работающих в ма­стерской людей, мне кажется, что все нормально у меня, что я знаю все эти предметы и их названия. Но когда мне дали в руки рубанок и доску, я долго копо­шился с ними, пока мне еще раз не показали уже больные, как нужно строгать рубанком и другими ин­струментами. Я начал строгать, но правильно строгать я так и не научился, вернее, не могу почему-то. Я на­чинаю строгать — у меня получается криво, косо, с ямами, с буграми, да вдобавок я быстро устаю... Ну, а так, когда я строгаю или просто гляжу на инстру­менты столярные, на брусок дерева, на стол, то я опять как и в тех мастерских, не в состоянии почему-то вспомнить ту или иную вещь, тот или иной инстру­мент...

Сапожник тщательно обучал меня и, убедившись, что я очень бестолков, недогадлив и не имею каких-либо понятий в сапожном деле, как держать молоток и как им забивать гвозди, как их вытаскивать и чем; я только и обучался, что заколачивать деревянные гвозди в доску и обратно их вытаскивать. И это для меня было делом трудным, потому что глаза мешали правильно смотреть в то место, куда нужно забить гвозди, и я без конца промахивался, протыкая свои

39

пальцы шилом до крови, и все равно работу эту вы­полнял очень и очень медленно. И мне не давали ни­какой работы, кроме забивания гвоздей в доску».

Значит и здесь он непригоден? Значит это не только то, что он нередко называл «странностями ложки». Он не может работать.

И это осталось у него на все дальнейшие годы; это про­должалось, когда он вернулся домой и когда он должен был выполнять там самые простые работы.

Вот мать говорит ему: «Лева, наколи дров», «Лева, почи­ни забор», «Лева, принеси молока из погреба», — а он не зна­ет, как это сделать, и каждая задача ставит его в тупик, вы­зывает новые мучения.

«Вот я положил пенек, беру топор, нацеливаюсь, размахиваюсь топором и... попадаю топором в землю! После ранения у меня всегда так получается: или попадаю топором в землю или так зацеплю топором по кусочку чурбака, что чурбак подпрыгнет или по­катится, а то ударит по руке или по ноге, оставив синяк или ушиб на теле. Когда я замахиваюсь топо­ром, то я очень редко попадаю в центр чурбака, а большей частью отклоняюсь от центра в размахе в левую или в правую сторону, словно какая-то неведо­мая сила отклоняет куда-то мой размах. От этого плохо колются дрова...

...Вот сестры меня просят прибить дверь в сарае, которая еле держится на одном гвоздике, и я хочу прибить дверь к сараю, но долго вожусь в сарае, же­лая понять, где чего и откуда взять ту или иную вещь, чтобы прибить дверь. Я не могу догадаться, откуда взять молоток, гвоздь, хотя в сарае есть и гвозди, и молоток... Но я после ранения почему-то боюсь дотра­гиваться до предметов, до вещей, до всего того, что меня окружает. То же самое я ощущаю не только в сарае, но и в комнате. Я не знаю, не понимаю где на­ходятся те или иные предметы и вещи. Я не могу по­чему-то разбираться в вещах, в предметах, не пони­маю или не могу разобраться в них. Но вот, родные, видя, что я не могу ничего найти ни в сарае, ни в комнате, приносят мне сами гвозди, молоток. Я беру гвоздь, молоток и начинаю долго раздумывать, как же нужно дверь починить. В конце концов, после дол­гих размышлений, я начинаю бить молотком по гвоз­дю. Молоток бьет не прямо, а как-то полубоком, кри­во, и гвоздь тоже идет не прямо, а криво. Я отшибаю

40

то и дело пальцы, а гвоздь уже кривится, загибается. Я начинаю раздумывать, а как же исправить гвоздь, и не могу найти способа, чтобы выпрямить гвоздь и его исправить. А тут мать опять начинает ругаться... Она отбирает из моих рук молоток... и сама прибива­ет дверь.

...Вот я начинаю пробовать чинить стеклышко в ок­не: набираю стекол, беру молоток, гвозди. Стекла плохо подходят к окну, а тут гвозди очень большие — не лезут в дерево — трещит стекло, да и молотком я не так бил, забыл как нужно правильно бить им. Я долго думаю, размышляю, переставляю стекла и так и сяк... И тут опять подходит мать, отбирает у меня из рук все, делает за меня все сама и не велит мне больше соваться к стеклам.

Вот я иду за водой с ведрами, наливаю воду, не­су и вдруг на ровном месте — бах, упал вместе с вед­рами, да прямо навзничь. Хорошо, что головой не за­дел ни обо что, я ударился спиной, и ведро одно сра­зу прохудилось.

Но все же частенько я вдруг ударяюсь ведрами о какую-нибудь изгородь или о стенку правым краем, или просто споткнусь от неровности местности. Все же, когда я только что начинаю нести ведра с водой, то я бодрствую, затем начинаю утомляться, начинаю нервничать все более и более. Ноги, руки дрожат, гу­дят, я делаюсь раздражительным, злым, хотя воду я пронес всего каких-нибудь сто метров, не более, так как я живу от колонки с водой по соседству».

И все это не только в работе: те мучения распавшегося пространства, раздробленного тела — в быту, в гимнастике, в игре... Он испытывает их всюду, каждый час, каждую ми­нуту, и какой мучительной становится самая простая обыч­ная жизнь.

«Я выхожу на середину комнаты и пробую де­лать какую-нибудь зарядочку. До ранения я помнил четыре вида вольных упражнений, которые я заучил еще в детстве — в пионерском лагере — под музыку. Но теперь я не могу их почему-то вспомнить, забыл совсем все четыре приема. И я просто начал делать сам разные движения: поднимать, опускать руки, са­диться, вставать. Но мне было почему-то неприятно делать зарядку, так как я быстро устаю да и какая-то апатия ко всему накладывается на организм...

...Я пробовал играть в городки, но никак не мог попадать, куда нужно, разучился играть во что бы то

41

ни было, при этом мешали глаза, мешала и сообра­зительность. Вот я бросаю палку, но она летит дале­ко не туда или куда-нибудь, только не в цель. То же самое получалось и с другими играми, когда я их уже вновь начал осознавать и воспринимать зри­тельно».

Весь мир стал раздроблен на части, все вещи стали не­понятными, вся жизнь - сплошным пароксизмом поисков и мучений.

«Вот мне хочется надеть чистую рубашку, но я не знаю, где ее найти. Я пробую даже перерыть всю комнату, но не могу найти нужной мне рубашки. И я даже не пробую рыться в комнате, так как я все рав­но ничего не найду, что мне нужно. Я даже боюсь подходить к комоду или к другим вещам и предме­там, находящимся в комнате. Я даже не знаю, что лежит в посудном столе, что лежит в комоде, что ле­жит под кроватью.

Все вещи и предметы стали для меня непонятны­ми, особенно когда я их не вижу, я их не могу най­ти, словно я их не знаю. Когда мать ставит передо мной пищу, то я не знаю, как она называется, хотя уже знаю вообще, что это за пища».

Что же лежит в основе всех этих мучительных трудно­стей? Почему он промахивается, когда рубит дрова, почему он неправильно держит ложку, почему он не может сразу найти нужные вещи в комнате и принужден беспомощно блу­ждать по ней, мысленно нащупывая каждую вещь так, как человек с завязанными глазами на ощупь ориентируется в ок­ружающем пространстве?

Что лежит в основе тех «странностей пространства», о которых он сам так часто говорит?

Он видит какую-нибудь вещь — в этом нет никаких за­труднений. Он узнает ее, знает, для чего она, что с ней нуж­но делать. Это просто.

Но вот когда ему приходится ориентироваться в прост­ранстве, различать правое от левого, схватывать взаимное расположение вещей — вот тогда все меняется, и здесь он становится беспомощным, здесь возникают неразрешимые за­дачи.

Мы подошли к центральному дефекту, и сам он знает об этом и постоянно возвращается к этому.

«Странности пространства» появились рано — он впер­вые начал осознавать их еще в госпитале. Он выходит из па­латы и не может найти пути назад. Коридор длинный. Куда

42

идти - направо или налево? И что такое это «правое» и «левое»? Это было так просто; сейчас, после ранения, это пол­ностью разрушено. Над этим приходится думать, это прихо­дится решать, как сложную алгебраическую задачу, для ко­пой надо подбирать, какие-то опорные средства, а они еще неясны - где они?

И он возвращается к этому на многих страницах своего дневника.

«Но, когда я вышел из уборной, я забыл куда мне нужно теперь идти, где моя комната. Но я все же пошел куда-то, подхрамывая, как вдруг ударился правой стороной о дверь, чего со мной никогда в жиз­ни не случалось. Я даже разозлился почему-то, но все же удивился, почему же я ударился. Но все дело в том, что я забыл, куда мне сейчас идти, где моя ком­ната и койка. Где же я нахожусь теперь и где теперь находится моя палата? Я оглядываюсь кругом, смот­рю во все стороны, но ничего не могу понять, где что находится, куда мне теперь идти?..

Я повернулся в другую сторону и упал, забыв опять, по какому направлению мне идти теперь, хотя бы обратно в свою палату. А тут мне еще вспомни­лись вдруг слова «вправо», «влево», «назад», «впе­ред», «вверх», «вниз», и я никак не мог разобраться в этих словах, не мог почему-то понимать их на прак­тике. Заодно мне вспомнились слова «юг», «север», «восток», «запад», и я еще хуже не мог понять, как два слова друг с другом, связаны, т. е. я не мог понять «юг и запад» по расположению своему рядом связаны или напротив и даже забыл, как и с какой стороны находится юг или запад, и т. д. Ну тут меня вдруг окликнули по имени, но я все же сначала пропустил мимо ушей этот оклик. При повторении же я начал оглядываться во все четыре стороны: кто же меня окликнул?.. И когда я оглядывался на все четыре стороны, то я увидел, что ко мне идет больной и ма­шет мне рукой...

Я вышел погулять — и опять то же самое. Я забыл где же наше здание... куда мне идти сей­час? Я смотрю на солнце, но не вспомню, куда же теперь должно двигаться солнце — влево или вправо? Я давно уже забыл, куда я шел и как я шел, хотя и недалеко прошел от здания. Но наше здание окруже­но хвойным лесом, чуть подальше — озеро, потом дру­гое озеро, а там всюду лес, лес. Что мне делать, как мне быть?».

43

И то же самое происходит в кабинете глазного врача.

«...Вот врач начал меня спрашивать, показывая указкой на фигуру незамкнутого кольца: «Куда смот­рит это незамкнутое колечко?». А я смотрел на нее и не понимал ее вопроса, и по-прежнему молчал. Врач с неудовольствием смотрела на меня. «Ну что же вы молчите? Куда смотрит это разомкнутое кольцо — влево или вправо?». Теперь я смотрел на незамкну­тое кольцо, наконец, понял вопрос, но не в силах был решить задачу, что значит слово «влево» или «впра­во». После ранения я, видно, перестал понимать, что значит «влево» или «вправо», «вперед» или «назад» и т. д...

...Я вижу кружочек, который был заметен и был очень крупным, и его нельзя было не заметить, в од­ной стороне этот кружочек словно был недорисован. Я не понимаю вопроса, а она, нетерпеливая, снова повторяет его. Я снова долго смотрю на неполный кружочек и не могу ответить на вопрос, так как я не знаю, что значит левая или правая стороны. И я опять вынужден был сказать: «Я не знаю...». Врач начала повышать на меня голос и сказала: «Не при­творяйся, что не знаешь», — и она снова показала указкой, но уже на более крупный значок. Она снова начала: «Куда смотрит кружочек, влево или впра­во?». Но я снова не знаю, что ей ответить, где же в кружке лево или право. Странно, что я таких пустя­ков почему-то не могу понять».

И все это вовсе не ограничено его зрением. Те же труд­ности он начал испытывать, сталкиваясь с миром звуков. Вот его окликнули. А откуда? Откуда доносится звук? Он не знает: его звуковое пространство так же распалось, как про­странство зрительное. Нет, это что-то гораздо более глубокое и более общее, чем какой-то дефект зрения.

«Во время прогулок еще хуже теряю ориента­цию местности, а где же я нахожусь? И часто блуж­даю у «себя под носом» даже в своем небольшой по­селке. Ориентация в звуках — откуда они происхо­дят — исчезла после ранения и я сразу не улавливаю этого и до сих пор. Я часто вынужден оглядываться во все четыре стороны, пока не узнаешь или не уви­дишь, кто произнес звук...

Я заметил еще одну неприятность в своей голо­ве — я перестал ориентироваться в звуках, т. е. в на-

44

правлении звуков, а проще сказать, я перестал ори­ентироваться в пространстве звуков.

Я не знаю, почему это так случилось после ране­ния, но оно случилось, и откуда звук раздается, с ка­кой стороны — я не могу понять, если только не дога­даюсь по губам, по лицам, по обстановке...».

Вот он выходит из госпиталя. Кругом — улицы, сады... Уже довольно, пора обратно. Но как найти путь? И снова — мучения.

«Возвращаюсь обратно... Но свой дом никак не найду... Возвращаюсь сто раз обратно... — запутался совсем, не пойму, куда мне идти, и где дом мой: очер­тания его забыл, даже улицы все позабыл, по каким мне идти домой... Санатория номер забыл, и докумен­тов нет на руках... Так я ходил до вечера... Вдруг я вспомнил о «книжечке»... ах... ведь она же в карма­не моем! Показал ее... меня кто-то до дому довел. Взглянул я на здание — вроде... вроде оно... а вроде нет... Палату ж свою узнал вроде — ошибок здесь, вроде, уж нет, — и лица знакомых узнал враз — все обошлось благополучно, лишь врач запретил совсем выходить из дома... А мне так хотелось в лесочек, по ягоды там, по грибы куда-нибудь эдак сходить, погу­лять где-нибудь в садочке».

Как трудно стало ему ориентироваться в окружающем, какие неразрешимые задачи возникают перед ним на каж­дом шагу?

Эти задачи возникали перед ним уже в госпитале, на­сколько их число увеличилось, когда после госпиталя его отпустили домой!

Перевернем еще несколько страниц его дневника. Вот он прощается с госпиталем. Он едет домой. Медицинская сестра довезла его до вокзала. Ему надо ехать в Тулу. Но как сде­лать это? Куда обратиться?!

«Как только ушла сопровождавшая меня до вок­зала медсестра, я начинаю беспокойно оглядываться и озираться, где же узнать, откуда станция, где по­садка, в какую сторону мне ехать придется. Я сижу на Курском вокзале в комнате для раненых. Сопро­вождающего до дома мне не дали, да я и не знал, должны ли мне давать, раз я могу ходить и кое-как говорить, а потом я даже надеялся доехать до дома легко, ведь ездил же раньше до ранения по железной дороге. Но когда я увидел, что пассажиры то уезжа-

45

ют, то приезжают, а я все сижу, я вдруг вскочил и стал беспокойно ходить с небольшим чемоданчиком, расте­рянно думая, куда же мне идти, как же быть, как же попасть на поезд. Я совсем растерялся, стал совсем бестолковым. Странное беспокойство охватило меня за свое личное состояние и существование. Я не могу понять окружающую обстановку и все, все, что меня окружает в этот момент. Я стал каким-то непонят­ным, какой-то страх беспомощности охватил меня. Наконец, я догадался подойти к женщине с красной повязкой на руке и нашивками железнодорожника. Я начинаю говорить ей, что мне нужно ехать на Ту­лу, но я сильно заикаюсь, не могу вспомнить нужных слов для ведения разговора, в отчаянии кусаю губы. Она сразу замечает бессвязность речи на моем языке и спрашивает: «Ты ранен?». — «Да... в это... в голо­ву», — доканчиваю я. Она больше ничего не стала спрашивать меня, поняла меня... Она подвела меня к другой женщине и приказала меня посадить в поезд на Тулу, когда тот придет».

Но вот он в поезде; поезд подъезжает к его родному го­роду, где он учился, где каждая улица была ему так хорошо знакома...

Но опять что-то не так; опять он попал в странный, чу­жой мир...

«В Туле я слез с поезда, так как мне нужно пе­рейти с одного вокзала на другой, т. е. с одного кон­ца города на другой.

Трамваев не было почему-то в это время, и я ре­шил пойти пешком, это было не так далеко — кило­метра два или три не больше. Но странное дело, я по­чему-то не узнавал Тулы, не узнавал ее улиц и проез­дов, а главное — не помнил ни улиц, ни проездов, ни трамвайных остановок, ни их направлений. А ведь совсем недавно, перед самой войной, я три года учил­ся в механическом институте, а тут вдруг — не знаю Тулы, не знаю ее улиц, не помню, а как же мне до­браться до другого вокзала. Смешно самому, но очень больно на душе...

Неужели я забыл уже и Тулу от ранения... странно, но это так и есть, черт возьми! Я захотел вспомнить какие-нибудь улицы Тулы, по которым я часто ходил, но я ни одной не припомнил, почему-то я забыл Тулу. Я иду и без конца спрашиваю, а где же Рижский вокзал найти, и мне кто-нибудь показы­вал дорогу или улицу, куда идти. Мне очень стран-

46

ньш казалось, что я забыл Тулу, которая-то и не та­кая уж большая.

Я уже забыл названия станций, куда мне нужно ехать. Хорошо, что сестра в письме уже заранее на­писала адрес пути следования до самой местности нашей. Я прождал в Туле целые сутки на вокзале. Потом я услышал, что поезд пойдет через узловую станцию, и мне посоветовали ехать на этом поезде. А когда я поехал, то оказалось, что я не доеду до своего места жительства, что нужно еще сделать две пересадки. Так меня учили люди, и я их без конца спрашивал, чтобы не проехать куда-нибудь дальше».

Он сходит с поезда. Теперь дом уже близко... Но путь, тот путь, который он проделывал тысячи раз, теперь для не­го чужой. Он не узнает его, он не знает, куда ему идти.

«Я пробую вспомнить даже, а где же находится юг, север, восток, запад по солнцу, но я не могу по­чему-то определить теперь и даже затрудняюсь в та­кой момент понять, куда движется солнце — влево или вправо, и я даже путаю запад с востоком, не мо­гу вспомнить, как понимается восток и запад. Но по­падаются прохожие, я спрашиваю: «На Казановку куда идти?». Прохожий ухмыльнется и промолчит, потому что Казановка прямо перед носом, даже вид­на, кажется, из-за кустов, а другой скажет: «Огля­нись, вот она!». И действительно, я оглядываюсь и вижу дома Казановки. Вот странное дело, я не могу ориентироваться на местности, не могу ориентиро­ваться в пространстве...».

Но вот, наконец, он дома, в своей родной Казановке — теперь она называется Кимовск. Поселок совсем маленький, и все здесь родное, здесь он родился, здесь он вырос.

И опять эти «странности пространства»: все стало чу­жим, незнакомым. Как же разобраться во всем, как же ори­ентироваться в этом — раньше своем, а теперь потерянном, городке?

«В первые дни и месяцы я никак не мог привык­нуть к своему поселку, не узнавал своего дома, когда подальше отходил от домов, все они мне казались одинаковыми, и я даже пугался, что не найду своего дома».

Шло время, проходили годы, а «странности пространст­ва" оставались, и он по-прежнему не мог ориентироваться в своем родном поселке.

47

«Да, вот я почти два года, как живу в городе, но почему-то не могу запомнить улицы, проезды даже ближайших мест, по которым я вынужден ходить для прогулок. Хоть город небольшой, можно пройти город с того конца города на другой за один час, не боль­ше, но построен этот город как-то нескладно, непонят­но, неархитектурно. Поэтому я далеко не отходил от двух-трех улиц и всегда хожу по улицам вокруг и около — вблизи Парковой улицы. К тому же я быст­ро устаю, быстро все забываю, а потом еще я побаи­ваюсь резких вспышек приступов, а особенно припад­ков, после которых я всегда тяжело болею и лежу в постели. И я далеко не отхожу от дома, от далеких улиц, проездов. Я до сих пор не могу запомнить бли­жайших улиц, проездов, по которым я хожу ежеднев­но для небольших прогулок. Ну, а другие улицы, пе­реулки, проезды, которых в Кимовске тоже порядоч­но, я и не думаю запоминать или вспоминать, раз это дело не держится в моей памяти после ранения».

А через несколько лет — новые трудности. Семья пере­бралась в новое место. Двухэтажный дом, поодаль — лес, так хорошо, удобно.

Но как ориентироваться в новом месте? И снова — мучи­тельные трудности.

«Я смотрю на солнце, на небо, на вершины де­ревьев, вижу своими глазами, как они колеблются, плывут, как на волнах, и я еще хуже теряюсь и не могу определить, куда мне идти, и часто ошибаюсь, иду еще дальше от поселка, пока не замечу конец ле­сочка и не пойму, что надо идти в обратную сторону.

Как только я переехал жить на новое место, то первые дни и недели я не мог привыкнуть и угады­вать, где я теперь живу. И в первые дни и недели я не отходил от дома. А как только отойду от дома, хо­тя бы к зданию клуба шахтеров, который находится от нашего дома всего через три дома, стоит только перейти еще одну улицу, Октябрьскую, и передо мной стоит клуб. А возвращаться обратно к дому, где те­перь живу, — я уже не могу, начинаю теряться, быст­ро забываю, где я нахожусь, где я живу, где моя квартира, и часто не могу вспомнить название своей улицы. Такая уж стала голова после ранения. Прихо­дится без конца держать в кармане записную книж­ку, где я уже записал и свою улицу, где я теперь жи­ву, и адрес своего дома и квартиры».

48

Раненый мозг раздробил мир, разбил его на куски, ко­торые уже сейчас никак не собрать...

Ну, как после этого делать работу, которая раньше бы­ла такой простой, такой понятной... Как ориентироваться в географической карте, которой он, как командир, с такой лег­костью пользовался?.. Как ориентироваться в простом черте­же ему, студенту механического института, для которого чте­ние чертежа всегда было самым простым, повседневным де­лом?

Теперь он в этом совершенно беспомощен, и каждая про­стейшая задача ставит его в тупик. Что делать?!

«Недавно в нашей семье купили керосинку (печ­ку-керосинку с духовкой). К этой керосинке приложе­на книжонка с наставлениями, как надо обращаться с печкой-керосинкой, показаны, нарисованы отдель­ные части керосинки. И я несколько недель пробовал разобраться в этой керосинке и многие части недо­понимал почему-то, к чему отнести ту или другую часть. И долго не мог догадаться, как надо вставлять снова фитиль, чтобы заработала гребенка. И я даже посчитал, что эта керосинка не работает, что она бракованная. Да, когда я пробую разбираться в чем-нибудь, то я начинаю подолгу думать, а от дум меня начинает тревожить что-то неясное, непонятное, соби­рается в голове какая-то тревога, беспокойство, кото­рое может перерасти в приступ, в припадок, отчего я ухожу теперь от книг, от лишних дум и мыслей".

И вот итог: осколок прошел в мозг и раздробил его мир. Он разрушил пространство, нарушил связь вещей.

Он живет сейчас в распавшемся на тысячи частей, раз­дробленном мире, он «не понимает пространства», он боится его, он потерял «определенность мира»...

«После ранения я не представляю сущности про­странства, я не понимаю пространства, боюсь его... И даже когда я сижу сейчас возле стола и вижу ок­ружающие предметы, то я и почему-то боюсь дотра­гиваться до них...».

49

© (составление) libelli.ru 2003-2020