А. Р. Лурия. Потерянный и возвращенный мир
Начало Вверх

...Я потерял все знания...

Все эти трудности, все эти тупики, с которыми он сталки­вался при понимании грамматических структур, кодирую­щих связи и отношения, были самыми яркими проявлениями его дефекта: в них, как в фокусе, отражались все недостатки в работе пораженных аппаратов мозга.

Но и это было еще не все, за этим скрывался еще более грозный дефект: он потерял все знания. Знания, приобретен­ные им за многие годы обучения...

То, чему мы учились в школе, а затем и дальше, получая специальное образование, откладывается у нас в виде строй­ных логических систем. Невозможно «запомнить» математи­ку, как невозможно и «запомнить» «Капитал» Маркса. Их можно изучать, понять, а значит уложить в известные систе­мы, которые хранятся в нашей памяти свернутыми, обозри­мыми, а затем с такой легкостью снова развертываются и восстанавливаются. Можно «забыть» математику или теорию наследственности; но как просто «забытое» вспоминается, как только мы начинаем освежать в нашей памяти прежние зна­ния и восстанавливать, казалось бы, «забытую" систему.

Знания хранятся в нашей памяти вовсе не так, как това­ры на складе или книги в библиотеке. Они хранятся в виде свернутых кодов и тех сокращенных схем, по которым общая система восстанавливается так легко.

Вот именно этого-то и не было у нашего героя, у кото­рого ранение разрушило как раз те участки мозговой коры, которые необходимы, чтобы делать обозреваемое обозримым и превращать последовательно поступающую информацию в свернутые, «симультанно» схватываемые схемы.

Он обнаружил это, как только попытался восстановить в памяти то, что приобрел за годы учения в школе и инсти­туте.

И здесь он пережил чувство катастрофы.

Ничего... Ну совсем ничего... Отдельные обрывки, в кото­рых лишь сохранилось ощущение, что это понятие относится к той или иной области... И ничего больше! Никаких знаний, никакой системы. Прошлое было разрушено!

«До ранения я очень легко все понимал, что мне говорили люди, легко учился и мог учиться любым наукам, и легко их понимал, после же ранения я за­был все науки, исчезли все мои знания, исчезла вся моя образованность, пропало все...

... Ничего не держится в памяти, и даже каждое слово в процессе чтения уже после третьего слова за-

108

бывается, так же, как и в слове, забываются буквы, которые я прочел только что...

Я помню, что учился в школе, что кончил десяти­летку на отлично, что учился в Тульском механиче­ском институте, что кончил три курса, что учился в химическом училище, досрочно окончил его в начале войны, что был на Западном фронте, что был ранен в голову в 1943 году при прорыве обороны немцев в Смоленщине и не смог после этого вернуться в строй. А вот что я делал, чему я учился, я не помню, каким наукам обучался, какие были предметы. Я все забыл. Я хотя и знаю, что изучал немецкий язык в школе — шесть лет изучал его — но я теперь не помню ни одного слова, ни одной буквы; я помню, что учил английский язык в институте три года подряд, но те­перь не знаю ни одной буквы, ни одного слова. Я за­был эти языки совсем, как будто никогда не изучал, не знал, не произносил. Я также вспоминаю разные слова: «стереометрия», «тригонометрия», «химия», «алгебра» и другие, но я не могу их понимать, что они означают эти слова...

От учения в средней школе у меня ничего не ос­талось, кроме одних слов (или вывесок), названий, как-то: физика, химия, астрономия, тригонометрия, немецкий язык, английский язык, сельское хозяйство, музыка и т. д. и т. п., которые утратили свой смысл, оставив в каждом слове чувство знакомости, не бо­лее...

...Глагол, местоимение, наречие. Я слышу эти слова, которые мне кажутся знакомыми, и в то же время я почему-то не понимаю этих слов. Я, конечно, хорошо знал до ранения эти слова и помнил их, а вот тут... я почему-то перестал их понимать и пом­нить. Я слышу это слово... стой! — Это же относится к грамматике, это слово — глагол. И больше об этом слове я не имею ничего сказать... А через полминуты это слово «глагол» я начинаю забывать... и вмиг за­был. Но запомнить, понять грамматику, геометрию и так до сих пор не в состоянии, причина — разрушение памяти и удаление части мозгового вещества...

Я иногда беру в руки какой-нибудь учебник — геометрию, или физику, или грамматику, но через не­сколько минут отхожу от него или с досадой бросаю его, так как я не понимаю ни физики, ни геометрии и разбираться в них не под силу — не запоминается ничего из этих школьных учебников средней школы. И вдобавок от этих занятий усиливается головная боль и даже от одного взгляда на учебник я начинаю

109

нервничать, раздражаться и какая-то нестерпимая усталость, отвращение ко всему охватывает меня».

С ним пытались вести занятия; он делал мучительные по­пытки восстановить хоть что-нибудь из утерянных знаний, он просиживал часами над самой простой задачкой или теоремой, значение которой он раньше схватывал налету... Бесплодно! Никаких результатов.

«По геометрии со мной занимается М. Б. — моло­дой человек, недавно окончивший философский фа­культет. Сначала он начал со мной толковать о гео­метрических понятиях по учебнику средней школы; что такое точка, линия, плоскость, поверхность, затем начал толковать о теоремах. И странное дело. С одной стороны, я помню, что знал хорошо эти понятия - теоремы по геометрии, а с другой стороны, я не знаю ни одного понятия, ни одной теоремы — все забыл. Я забыл даже, что значит плоскость, линия, поверх­ность, и хотя М. Б. по нескольку раз объяснял эти по­нятия, я все равно не мог их понять и запомнить. Мне даже неудобно было чувствовать себя таким непонят­ливым, бестолковым. И я большею частью старался поддакивать ему, будто понимаю уже, что он говорил, хотя, по совести сказать, я ничего не понимал и не понимаю в его объяснениях, а причиной было несхва­тывание самого слова и понимание его. И я больше мог опираться на картинку - рисунок, чертеж. А без картинки никакое «словесное» до меня не доходило и не доходит. Я все стараюсь сверить с картинкой над­писанной, например: • — это точка; — — это линия; 1 — это плоскость и т. д., а объяснить или дать опре­деление, что такое точка, линия, плоскость, я не мог и не могу, сколько бы я не перечитывал эти понятия. Странно и самому, а в голове какой-то туман, боль, резь в глазах, и я сам прямо пьяный в натуральном смысле слова. Мне невозможно почему-то понять сло­ва: поверхность, окружность и всякие, даже плоскост­ные линии, формы. И если я пониманию все же что-нибудь, то я могу понимать только рисунком, черте­жом, говоримое и даже написанное я не понимал и не понимаю. Я никак не могу понять «угол», «угло­вой градус», «дуговой градус». До меня никак не до­ходят эти понятия. Мне легко понимается что-нибудь наглядное, плоскостное, но не понимается что-нибудь объемное, подвижное, где нужно что-то представлять, перемещать, соображать. Но я понимаю, хотя с тру­дом, площадь прямоугольника, так как я уже понимаю

110

длину в сантиметрах, а в квадрате — это кв. см, а вот градусы угловые и дуговые мне никак не удается понимать и связать их с чем-нибудь ощутимым, на­глядным, вроде площади Земли.

Мы занимались вместе с М. Б. даже теоремами. Вот, например, мы с ним разбирали такую теорему: «Внешний угол треугольника больше каждого внут­реннего угла его, не смежного с этим внутренним». Но первое время я вообще не мог понимать эти названия (смежный, угол, внутренний, внешний) и определения, а потом начал понимать их, глядя на рисунки линий чертежа-рисунка. Но теоремы вытекают одна за дру­гой, нужно вспоминать или заново запоминать их, а это для меня почему-то невозможно! Ведь мне нужно сравнить и припомнить слова меньше — больше, т. е. где нужно понимать слова «меньше» и «больше» в этой теореме. Я уже понимаю, что значит меньше, что значит больше по количеству, но когда эти слова стоят в промежутках, то мне трудно понимать их, так как я не могу отнести слово «больше» к определенному по­нятию: то ли это слово «больше» отнесется к ранее сказанным словам, то ли к позже сказанным словам. И мне нужно на что-то опереться, и я начинаю опи­раться на понятие «слон больше мухи». А уж потом я, кажется, пойму, к чему относится слово «больше». А когда я в конце концов пойму с титаническим тру­дом теорему, а потом перейду дальше и начну пони­мать другую теорему, то первую теорему я уже забыл и не понимаю ее.

А на самом деле мне приходится без конца ко­паться в определениях слов и понятий каждый раз, когда с ними сталкиваюсь. В конце концов я бы навер­ное запомнил эти теоремы и понятия слов вот этих, из этой теоремы, в течение месяца или двух при еже­дневной тренировке их, но преподаватель идет даль­ше, преподносит новую теорему, новые понятия, новые определения, а через несколько дней еще следующую теорему, и я не в состоянии запомнить ни теоремы, ни их слова и определения, ни их понятия, и от занятий ничего не остается, никакого следа. Так оно и выходит: если нужно что-нибудь запомнить, хотя бы одну тео­рему вот эту, то нужно запомнить ее в течение одного или двух месяцев, чтобы они вошли в память, при условии, если я ничем не буду заниматься. Да и то эта теорема с понятиями войдет в состав памяти так же, как и другие слова, которыми я теперь общаюсь — вот такой «афазической» памятью. Но если я не буду эту теорему вспоминать изредка, то она тоже забу-

111

дется совсем, как забылись и не вспоминаются все другие теоремы.

Вот и выходит, что я уже никогда не запомню и не пойму ни геометрию, ни грамматику, ни физику, ни любую другую науку, раз такая стала память и раз такая у меня стала голова. Это просто страшная вещь, случившаяся в моей жизни. Странная безмозглая какая-то болезнь в моей голове — исчезающая на гла­зах память, непонимание окружающего, непонимание теорем».

Может быть, так обстоит дело только со сложными си­стемами наук - геометрией, физикой, грамматикой?

Ну, а что, если мы упростим задачу, если мы перейдем к простому счету - к программе первого, второго, третьего класса?.. Может быть здесь будет легче?...

Но и тут нас ждут разочарования. Оказывается, уложить простую систему чисел так же трудно, как усвоить сложные научные понятия.

«От ранения я полностью забыл счет и не знал вначале ни одной цифры (так же, как и не знал ни одной буквы). И опять я сидел рядом с учительницей, полуулыбаясь ей, надеясь, что скоро проснусь от этого странного и страшного сна, что не может быть, чтобы я не умел говорить, читать, считать? И я долго смотрю на цифру и что-то вспоминаю или жду какое-то время. Наконец я вспомню про начальную цифру - один (1), и тогда я по цифровому алфавиту перебираю по­тихоньку: «один, два, три, четыре, пять, шесть, семь... семь!» - громко говорю я, глядя в упор на цифру 7. А иногда бываю не в силах сказать, а сколько же будет хотя бы... шестью шесть? — тридцать шесть или сорок шесть, или тридцать? — или еще сколько, иног­да бывает (сам замечал), что не могу сказать, сколько же будет... дважды два? Какие-то вредные силы без конца затмевают поврежденный мозг. И так до по­следнего времени путаница продолжается в таблице умножения.

Я напоминаю просто ребенка лет пяти в этом слу­чае. Я не знаю ни одной цифры. Но уже идут занятия по счету, и оно начинает идти успешнее, чем с буквами. Ведь цифры почти все одинаковые, стоит только за­помнить их десять штук, а потом все повторяется с небольшими отклонениями и добавлениями. Но учи­тельница уже начинает требовать, чтобы я умел счи-

112

тать в обратном порядке, т. е. от десяти и до едини­цы, а для меня это было просто наказанием, и в пер­вое время я не мог считать цифры в обратном порядке. А потом я так начал считать. Сначала считаю от еди­ницы и по порядку до десяти; затем мне требуется уменьшить одну цифру на единицу, но я не могу еще произнести слово «девять» сразу, а начинаю считать от одного и по порядку до восьми и т. д. до последней цифры. А это страшно тяжело было для меня считать вот таким образом в обратном порядке.

В первое время мне было очень трудно подсчи­тывать числа (ведь я заново учусь считать!), тем бо­лее что приходилось и приходится пользоваться «ци­фровым алфавитом» — 1, 2, 3, 4... и т. д., иначе я никак не мог вспомнить сразу без «алфавита» какую бы то ни было цифру. Вот, например, мне О. П. говорит: «Сложи число 10 и 15, подсчитай, сколько будет?». И вот я начинаю подсчитывать: «Один, два, три... де­сять», — это значит, что я понял, что означает число десять, когда произнесу его после перечета по поряд­ку с одного до десяти. Иначе я не мог понять, что значит число десять. Затем я начинаю снова подсчи­тывать: «один, два, три, четырнадцать, пятнадцать!» Это значит, что я понял, что значит число пятнадцать (и словесно и числительно понял!). А потом я начи­наю дальше складывать: «Шестнадцать, семнад­цать...», — и подсчитываю от шестнадцати до двадца­ти пяти по пальцам.

Считать в письменном виде мне гораздо легче, а в уме — очень и очень тяжело и трудно, и считаю все­гда длинным способом. Вот О. П. говорит: «Отними от 32 цифру 17, сколько будет? И сделай это в уме!». И вот я начинаю копошиться — считать, пересчиты­вать в уме — очень медленно и очень долго, переспро­сив дважды учительницу про эти цифры»... От 32 от­нять 2 будет 30. К 17 прибавить 3 будет 20. От 30 отнять 20 будет 10. От 10 отнять 7 будет 3. К 3 при­бавить 10 будет 13. Да от 30 осталось 2, ее надо при­бавить к 13, будет 15!». Иначе я не мог считать без таких обходов и переходов. В письменном счете го­раздо проще и быстрее.

...Я уже теперь знал значения более простых слов, как сложить и вычесть (прибавить и отнять), умно­жить и разделить, и то я их в нужное время не мог вспомнить, хотя я их уже понимал. А эти понятия — «разность, частное» — я не мог их запомнить...

...И я без конца путаю цифры одну с другой, а в уме долго не мог подсчитать, сколько же будет если

113

сложить или вычесть числа. А вот такие цифры с по­нятиями о квадратном корне я с трудом осознаю вна­чале, а как перестану касаться этих вещей - быстро почему-то забываю, как надо извлечь квадратный ко­рень √ 49 и √ 0,49 и √ 4 и √ 0,4 перестаю понимать эти вещи быстро. Также и с другими подобными вещами.

Учительница начала со мной заниматься счетом - складывать и вычитать, а позднее мы вместе с ней начали учить таблицу умножения. За несколько месяцев я, кажется, почти всю ее запомнил, но частенько путал цифры одну с другой, а иногда бываю просто не в силах сказать, а сколько же будет хотя бы... пятью шесть? - тридцать шесть или тридцать? или еще сколько. И так до последнего времени путаница продолжается в таблице умножения. В уме мне считать очень тяжело и, когда что ни считаю, на бумаге считаю значительно легче, да и всегда теперь, если нужно что подсчитать, то только с помощью бумаги и подсчитываю, но частенько путаю цифры, мешаю одну с другой в своей памяти...

В последнее время учительница пробовала задавать мне небольшие задачи по арифметике, когда я уже научился складывать и вычитать цифры, умножать и делить их, как в начальной школе делают. И когда она начала мне говорить о слагаемом и вычитаемом, разности, частном и сумме, то я почему-то никак не мог их слова и понятия запомнить и осознать сразу. Я только слышу эти слова как что-то знакомое, а что именно сам не знаю и не понимаю. Правда, я скоро понял смысл этих слов, т. е., что они относятся к «счетному делу», складывать, вычитать, делить, а вот запомнить эти слова «слагаемое», «разность» я никак не мог и не могу применить их в задачах, без конца забываю их смысл.

Я начинаю думать над словом «частное».., и опять я думаю, думаю над этим словом, к чему оно относится, к вычитанию ли, к сложению ли, к делению ли.

Учительница подсказывает и значение этого слова. Но теперь я уже забыл значение слова «разность».

И как все это мешает жить! Он даже не может сходить в магазин, подсчитать затраты, проверить сдачу.

«Я часто забываю, сколько будет пятью пять, то ли 25, то ли 35, то ли 45? И цифры менее заметные,

114

хоть бы там шестью семь, сколько будет? - я забываю совсем... и начинаю перебирать всю таблицу с самого начала и до конца, пока не найду, какая должна быть поставлена цифра. Я, конечно, разберусь в цифрах, в их верности, когда я сижу у себя дома за столом, с карандашом в руке. Но когда я нахожусь на прогулке или берусь подсчитывать сам у прилавка магазина, я всегда ошибусь или в ту, или в другую сторону...

Поэтому теперь я сам почти не считаю деньги, когда захожу в магазин и хочу купить какой-нибудь продукт питания (или еще что), я только говорю кассирше, что мне надо выбить полкило или кило такого-то продукта, кладу ей деньги и кассирша мне выбивает чек, выдает остаток денег, а потом иду к продавцу, который мне свесит положенный продукт. А сам почти совсем перестал подсчитывать что-либо в магазине».

И все это не ограничивалось трудностями счета. Его беспомощность распространилась и гораздо дальше.

Теперь он не мог играть ни в шахматы, ни в шашки, ни даже в домино, и все эти игры (такие простые в прошлом ведь он всегда так легко обыгрывал своих партнеров) стали недоступными.

«До ранения я умел играть в любые игры и всегда играл и владел ими на хорошо, на отлично, а вот после ранения разучился играть в них. И лишь потом, спустя несколько месяцев и лет, я снова кое-как научился играть хотя бы в шашки, в шахматы, в домино, но по-настоящему владеть этими играми уже почему-то не могу. Вот я сажусь играть в домино (два партнера против двух партнеров). Игра, вроде, простая: каждый игрок имеет семь фишек (из 28 штук), максимальный счет одной фишки равен 12. Хотя фишек пустотных или цифровых всего семь штук одного вида, размещены, они по-разному в 28 фишках, отчего я теряюсь и не в состоянии упомнить, кто чем играет, я быстро забываю, кто что ставил... я думаю, вспоминаю... а игроки ждут, ругаются каждый раз, когда мой ход, и все равно не припомню, какими фишками я сам ходил. И когда я смотрю на домино (шашки, шахматы), то я вижу в окружности две или три фишки (вместо 28) и чтобы не забывать про них, приходится без конца оглядывать фигурки во все стороны...

До войны и до ранения я хорошо играл в шахматы. Но вот после ранения в госпитале я почему-то

115

«забыл», как играют в шахматы, как называются шах­матные фигуры, то есть я забыл все о шахматах, как забыл после ранения, как называются буквы, цифры...

Я берусь играть в шахматы с начинающими игро­ками и почему-то долго думаю, а как же надо ходить. А вот вспомнить во время игры, как называются те или другие фигуры, я до сих пор почему-то не могу (ферзь, ладья, слон, конь, пешка, король). Иногда я вспоминаю про коня (лошадь), про короля (царь), а все остальные фигуры — отвлеченные для меня, и я их не мог запомнить в течение двух десятков лет. А в госпи­тале я приспосабливался: вместо ферзя называл фигу­ру «царевна» (если вспомнится), вместо короля — тоже называл «царь», про коня вспоминал - «конная Бу­денного» (если припомню), ладью и слона заменял словами «офицер, дамка» (если вспоминал об этом), все легче вспоминать. Но все же во время игры и эти слова плохо вспоминались. Во время игры на доске я видел две-три фигурки, как и буквы во время чтения — всего три-четыре буквы от центра поля зрения и влево. От того, что я не вижу всю шахматную доску, а только маленький кусочек, я без конца забываю о существо­вании фигур, «зеваю», теряю фигуры. А заранее знать хоть на один ход вперед — я не мог почему-то...

Примерно то же самое случилось и при игре в шашки: я забыл, как играют в шашки, хотя до ране­ния играл хорошо, прямо скажу.

Когда я увидел в госпитале шашки, то я узнал их по старой зрительной памяти. Но когда я хотел поиг­рать в шашки с одним больным, то вдруг забыл, как же ими играть, в какую сторону нужно двигать шаш­кой, по сколько клеточек можно ходить, в общем, за­был, как нужно играть ими. И товарищ вместо того, чтобы играть со мной в шашки, начал обучать меня игре в шашки, просто смех и грех. Вскоре я быстро научился, как ходят «шашка» и «дамка», и часто даже, хотя и с трудом все еще, вспоминал при игре слова — «шашки», «дамка», почему-то легче вспоминал эти два слова, а вот в шахматах — там несравненно труднее. Но все же при игре в шашки у меня также были затруднения. Я очень долго соображаю, пу­таюсь, забываю ходы, наперед предвижу только один ход, а что делает в то время противник — совершенно не знал, точно так же, как и при игре в шахматы...

И не только шахматы, шашки, домино. Для него стали невозможны и все формы сколько-нибудь сложного общения,

116

он становился беспомощным, когда он вступал в разговор, приходил на концерт, старался понять кинокартину.

И здесь до него доходили лишь самые простые бытовые сцены, все остальное было раздроблено на куски, которые он не мог связать, смысл которых оставался для него непонят­ным.

«Кино я посещаю регулярно, когда оно бывает. Все же для меня приятно смотреть кинокартину. Все-таки меньше скуки. Только я не могу теперь после ранения читать что-либо в кино на экране, потому что я научился читать и читаю только по слогам, по бук­вам. И когда на экране появляются слова, то я успе­ваю прочитать только две-три буквы, как экран с бук­вами исчезает и заменяется картиной. Но и экран я вижу не целиком, а только часть его — слева от цент­ра зрения глаз. И чтобы иметь представление обо всем, что творится на экране, мне приходится окиды­вать глазом экран со многих точек зрения, т. е. сто­кратно вращать глазами с одного места экрана на другое. И поэтому я быстро в кино утомляюсь, ломит глаза, голову. А оттого, что я не могу читать, я не понимаю картины. Но и в звуковом кино, где читать почти что нечего, а приходится только смотреть и слу­шать, я все равно не понимаю почему-то картины. Я не успеваю понимать, о чем говорится в картине, как уже экран показывает другое действие.

Да и вообще я стал понимать только очень про­стые вещи, что-нибудь вроде тех, которые были в дет­стве. А так я смотрю картину и мало что понимаю. Вот в картине разговаривают двое людей, а зрители смеются, а я не пойму, что же смешного там. Мне только становится понятно в картине, когда двое лю­дей начинают ругаться, драться, падать, это уже для меня тоже понятно без слов. Но все же картина после ее просмотра не оставляет в памяти никаких следов, так мне кажется, хотя все-таки понемногу что-то, на­верное, воспринимается, хотя я сам об этом не могу понимать...

То же можно сказать и о концертах. Я слышу и вижу выступающих, но смысл слов их я не успеваю понимать и схватывать, и все слова для меня оста­ются пустыми, да и те не остаются долго в памяти, а мигом забываются».

Правда, музыку он продолжал любить; но в песнях по­лучалось что-то странное: он легко сохранял мотив, а содер­жание, выраженное словами, по-прежнему не доходило до

117

него, и песня расчленялась на понятный мотив и чуждое, не доходящее до него, содержание.

«Это мне напоминало своего рода то же, что про­исходило с моей речью и памятью: обрывок словесной песни — это мое речевое значение, а мотив — это вроде автоматического букваря, когда я, не зная букв, автоматически их называл».

118

Яндекс.Метрика

© (составление) libelli.ru 2003-2020