ШЕСТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ.

Вера или представление того, что бог есть творец, хранитель, правитель мира, — представление, которое человек заимствовал из себя, из политического строя и перенес на природу, — основывается на незнакомстве с природой; оно ведет поэтому свое происхождение от детских времен человечества, хотя бы оно и сохранилось вплоть до сегодняшнего дня, и оно лишь там уместно, лишь там оно является, по крайней мере субъективно, правдой, где человек при своем религиозном простодушии и невежестве приписывает богу все явления, все действия природы. “Было естественно, — говорит современный теолог-рационалист Бретшнейдер в своей работе “Религиозное учение о вере согласно разуму и откровению для мыслящих читателей” — что в древнейшие времена благочестивое чувство рассматривало все или большую часть природных изменении как непосредственные действия богов или бога. Дело в том, что чем меньше знали природу и ее законы, тем решительнее должны были для этих изменений подыскивать сверхъестественные причины и — следовательно— искать волю богов. Так, у греков Юпитер был тем, кто посылал грозу, метал молнии направо и налево. Благочестивое чувство еврейского народа так же относило все пли во всяком случае большую часть к богу как к непосредственной причине. Согласно Ветхому завету, Иегова дает взойти семени, оберегает жатву, доставляет хлеб, масло, вино, посылает урожайные и неурожайные годы, болезни и эпидемии; побуждает чужеземные народы к войнам, добрых награждает долгой жизнью, богатством, здоровьем и другими благами, злых наказывает болезнью, ранней смертью и так далее; выводит на небо Солнце, Луну и звезды и руководит по своему желанию всей природой, как и судьбами народов и отдельных людей”.

Мы должны, однако, тотчас же заметить этому рационалисту, что этот род представления основан на сущности религии, что лишь там вера в бога является еще истинной, живой, где все объясняется только теологически, а не физически. Мы находим поэтому такое представление не только у древних народов, по и у древних христиан, да и вообще у благочестивых христиан, сохранивших древние, то есть истинные, представления религии и веры в бога, у благочестивых христиан, у которых культура ума еще не победила и не разрушила религиозных представлений, и это служит явственным доказательством того, что это представление истинно религиозно. Мы встречаемся поэтому с ней и у наших реформаторов. Различие между обычным ходом вещей в природе и чудом, по их мнению, заключается лишь в том, что, когда бывает чудо, действие бога бросается в глаза, между тем как обычный ход вещей в природе имеет своей предпосылкой такое же чудесное действие бога, но только в силу своей обычности он не является таким чудом в глазах толпы. Все действия природы, по их мнению, — действия бога; различие между чудом и действием природы, с их точки зрения, лишь то, что в одном случае бог действует в противоречии с природой, в другом же — в согласии, по крайней мере с ее проявлениями. “Не хлеб, — говорит Лютер, — а слово божие питает тело, точно так же естественно, как оно творит и сохраняет все вещи. Если есть хлеб, то бог питает хлебом и под видом хлеба так, чтобы этого не видели и полагали, что это делает хлеб. Там же, где его не имеется, там он питает без помощи хлеба одним лишь словом так же, как он это делает под видом хлеба. Вообще же все создания — маски и переодевания бога (“бессильные тени бога”, — как выражается Лютер в другом месте), которые он хочет заставить действовать с ним и помогать ему творить всяческое, что, однако, он может сделать и без их содействия, да и на самом деле делает”. Так же говорит и Кальвин в своем “Учреждении христианской религии”; так, например: “божественное провидение предстает перед нами далеко не всегда в обнаженном виде, часто оно, наоборот, облекается в форму естественных средств, оно часто помогает нам при помощи отдельного человека или неразумной твари, оно помогает нам также, не прибегая к естественному средству или даже в противоречии с природой”, следовательно, очевидно, чудесным путем, то есть другими словами: все действия природы являются, собственно говоря, только действиями бога, все вещи — лишь инструменты, орудия бога и притом инструменты безразличные, не инструменты, подобные инструментам природы, которая видит только при помощи глаза, но не уха, не носа, но инструменты, с которыми бог по желанию, лишь силою своей воли, сочетал те или другие действия, действия, которые он может поэтому произвести и без помощи этих инструментов. “Бог мог бы, — говорит Лютер в одной из проповедей, — производить детей без помощи отца и матери... Но он создал людей для этого и производит на свет и вскармливает детей через посредство родителей, отца и матери. Он мог бы произвести и день без солнца, подобно тому, как первые три дня творения были день и ночь, а между тем не было тогда еще создано ни солнца, ни луны, ни звезд. Подобное бог мог бы еще сотворить... если бы этого захотел; но он этого не хочет делать”. Разумеется, странное ограничение, странное “но”, которое значит, что он не хочет делать того, что он может делать.

По этим изречениям древних, истинно верующих в бога, мы можем судить, как мало физика или физиология согласуются с теологией, до какой степени даже те явления, которые рационалистический теист рассматривает как цели и приводит в качестве доказательств существования бога, плохо выводятся из бога. Между таким органом, как глаз, или средством видения, и целью глаза, актом видения, существует в природе необходимая связь; в самой организации, в природе глаза заложена та особенность, что только глаз, а не какая другая часть тела может видеть; в теологии же воля бога нарушает эту необходимую связь; бог может, если захочет, сделать так, чтобы человек видел и без глаз или даже при посредстве органа, противоположного глазу, даже при посредстве органа, лишенного чувства, даже при посредстве заднего прохода. Кальвин определенно утверждает, что бог в Ветхом завете создал свет раньше солнца, дабы люди могли отсюда видеть, что благотворные явления света отнюдь не необходимо связаны с солнцем, что бог и без солнца может сделать то, что он теперь, то есть при обыкновенном, но совсем не необходимом естественном ходе вещей, делает через солнце или при посредстве солнца.

Мы имеем в этом случае одно из наиболее убедительных доказательств того, что природа отрицает существование бога и, наоборот, существованием бога отрицается природа. Если есть бог, то зачем же существует мир, существует природа? Если есть совершенное существо, — совершенное существо, каким его себе представляют в виде бога, — то зачем еще несовершенное? Не отрицает ли существование совершенного существа необходимость, основу существа несовершенного? К несовершенству совершенство, правда, подходит; но как подходит к совершенству несовершенство? Смысл несовершенства заключается в совершенстве: несовершенное хочет стать совершенным, мальчик — мужем, девочка — женщиной, то, что находится внизу, стремится вверх, хочет подняться: но как могу я, будучи в здравом уме, из высшего существа вывести ниже его стоящее, низшее существо? Если я в уме, как могу я из разумного существа дать произойти существам, лишенным разума? Как может дух производить на свет существа, лишенные духа? Стало быть, если я себе мыслю бога и хочу правильно умозаключить и действительно заставить его мысленно что-либо создать, хотя божество есть всегда нечто непроизводительное, то спрашивается: что может бог создать кроме богов, кроме существ, которые ему равны? И если бог есть, то есть, есть существо, которое видит без помощи глаз и слышит, то есть все воспринимает, не имея ушей, то как могу я от него вывести глаза и уши? Ведь смысл, цель, существо, необходимость существования глаз и ушей есть только зрение и слух; но если уже есть существо, видящее без помощи глаз, то зачем же тогда глаза? Не исчезает ли с тем вместе основа его существования? “Кто создал ухо, как может тот не слышать, кто создал глаз, как может он не видеть?” Но тот, кто уже видит, зачем ему делать глаз? Глаз существует, потому что без него нет видящего существа, но он существует не потому, что есть видящее существо. Глаз является следствием страстного желания природы видеть, жажды света, потребности, необходимости глаза для жизни, по крайней мере, высшего организма.

Часто говорилось: мир необъясним без бога; но истинно как раз обратное: если есть бог, то существование мира необъяснимо; ибо он совершенно излишен. Мир, природа лишь тогда объяснимы, мы лишь тогда находим разумное основание их существованию, если только мы таковое ищем, если мы признаем, что нет существования вне природы, нет другого, кроме телесного, естественного, чувственного существования, если мы предоставим природу самой себе, если мы, стало быть, признаем, что вопрос об основе природы совпадает с вопросом об основе существования. Но вопрос о том, почему вообще что-либо существует, есть глупый вопрос. Следовательно, мало того, что мир не имеет в боге своего основания в противоположность тому, что говорили древние теисты, но основа мира уничтожается, если бог существует. Из бога нельзя ничего вывести; все иное кроме него излишне, пусто, ничтожно; как же могу я это другое выводить из бога и желать им обосновывать? Но также верен и обратный вывод. Раз есть мир, раз этот мир есть истина и эта истина ручается за его существование, то бог есть лишь сон, лишь существо, которое человек себе вообразил, которое живет лишь в его воображении. К какому же мы присоединимся заключению? К последнему, ибо мир, природа есть нечто непосредственно, чувственно достоверное, нечто, что не подлежит сомнению. Из существования какого-либо предмета заключать к его необходимости и существенности, без сомнения, куда разумнее и вернее, чем из необходимости какого-либо существа заключать к его существованию; ибо эта необходимость, та необходимость, которая не основывается на бытии, может быть лишь субъективной, лишь воображаемой. Но вот нет же человека, нет жизни, если нет воды, нет света, нет теплоты, нет солнца, нет хлеба, если, короче говоря, нет средств существования. Мы, следовательно, имеем полное право из их бытия заключать к их необходимости, полное право заключать, что жизнь, которая без них, без неорганической природы не существует, существует только благодаря им. Мы чувствуем, мы знаем, что мы умрем от жажды, засохнем без воды; что мы умрем от голода, погибнем без еды; мы чувствуем, мы знаем, стало быть, что своеобразная сила воды и пищи, основанная на их индивидуальной природе, есть то, что оказывает на нас это благотворное действие. Зачем же мы хотим похитить у природы эту силу и приписать ее отличному от природы существу, богу? Зачем думаем мы отрицать то, о чем так отчетливо говорят нам чувства и разум, а именно, что мы только этим силам, этим существам природы обязаны нашим существованием, что нас бы не было, если бы их не было, что они — необходимые элементы и основы нашего существования, что не бог при посредстве этих вещей, а эти вещи при посредстве их собственной силы поддерживают нас без бога; ибо зачем бы богу нуждаться в подобных небожественных, обычных средствах, как вода и хлеб, но также зачем бы и воде и хлебу иметь надобность в боге для того, чтобы проявить те действия, которые коренятся в их собственной материальной природе?

Однако вернемся опять назад!

В образе действий бога мы различаем три ступени или три разновидности: из них первую мы можем назвать патриархальным образом правления или действия, вторую — деспотическим или абсолютистски-монархическим и третью — конституционно-монархическим. Первая ступень есть та, когда бог является, собственно говоря, лишь выражением аффекта, выражением удивления, поэтическим именем для каждого предмета природы, производящего на человека особенное впечатление, когда человек хотя и говорит вместо: гром гремит или дождь идет — бог гремит, бог посылает дождь, по этот бог все же не выражает еще ничего особого, ничего от природы и ее явлений отличного, ибо в том-то и дело, что человек еще не имеет никаких познаний, никакого даже самомалейшего представления о существе и действиях природы, когда именно поэтому еще нет чудес, по крайней мере, в собственном, в нашем смысле этого слова, ибо человеку еще все представляется чудесным; чудо же выражает нечто отличное от естественного, закономерного или, по крайней мере обычного, хода вещей. Я называю это представление патриархальным, ибо оно самое древнее, самое простое, наиболее естественное для похожего на ребенка необразованного человека, ибо патриархальная форма правления есть такая, при которой правитель находится в таком же отношении к управляемым, в каком отец находится к детям, отец, который отличается не по существу от детей, а только возрастом, большей силой и большим умом, ибо и правитель природы и человечества в данном случае так же еще не отличается ничем от природы. Зевс есть бог, от которого исходят гром и молния, град и буря, ливни и метели. Он владыка, то есть очеловеченная, олицетворенная причина этих явлений; он повелевает этими действиями природы по своему желанию и произволению; постольку он, стало быть, — однако только для нас, — отличное от них существо, но его отличие теряется в испарениях и синеве неба; Юпитер есть — так он и называется — небо, эфир, воздух; вместо холодного воздуха, сырого воздуха поэты говорят даже — холодный Юпитер, сырой Юпитер; его отличие истекает с каждой дождевой каплей, которая падает с неба на землю, оно улетучивается, как метеор, с каждой стрелой молния. Так, например, Плиний называет молнию то творением Юпитера, то частью Юпитера. Поэтому для римлян сама молния представляла собой нечто священное, божественное; она у них прямо называется священною молнией, священным огнем. Как мало существо этих богов, по крайней мере первоначально, отличается от существа природы, до какой степени их существо растворяется в существе природы, не имеет характера устойчивой личности, мы увидим, если ближе ознакомимся с древними религиями и заметим, как они даже те явления природы, которые в наших глазах совсем не представляются и не воспринимаются в виде личностей, существ, тем не менее почитали за богов. Так, например, персы обожествляли дни и времена дня, утро, полдень, послеполуденное время, полночь; египтяне обожествляли даже часы; греки — kairos, благоприятный момент, движения воздуха, ветра. Также и персы, что, однако, в данном случае безразлично. Но бог, существо которого есть ветер, — что это за улетучивающееся, преходящее существо? Или кто может бога ветра отличить от ветра? Греческие и римские исторические книги кишат чудесными историями, но эти чудеса отнюдь не имеют значения чуда в смысле монотеизма, по крайней мере развитого монотеизма, они имеют более поэтический, наивный характер, они создания скорее натуралистического, чем теологического суеверия, они совсем не такие доктринерские, преднамеренные чудеса, как чудеса монотеистические. От обмана жрецов мы, разумеется, здесь отвлекаемся.

В монотеизме же существо бога, хотя оно первоначально есть не что иное, как отвлеченное и отделенное от чувств существо природы или мира, представляется существом, отличным от мира и его существа. Здесь поэтому идут насмарку поэтическое простодушие и патриархальный уют политеизма. Здесь начинается рефлексия, бог критически отделяется от мира; здесь во главе мира, природы, становится бог-деспот, перед волей которого сгибается и воле которого безвольно и безлично подчиняется все, деспот, который простым приказом вызвал к жизни мир. “Как он говорит, — значится в Библии, — так и делается, как он приказывает, так оно и есть”. “Он приказывает — и так творится”. “Он может творить все, что хочет”. Стоя на этой точке зрения, хотя и не в самом начале, но при дальнейшем развитии монотеизма, человек именно потому, что он различает природу и бога, человек имеет уже представление о способах деятельности природы в отличие от способов божеских. Он верит в особые действия бога, которым он в отличие от действий природы дает имя чудес. Тем не менее, однако, и на этой точке зрения стоя, до тех пор, пока его религиозные представления еще не ограничены разумом, неверием, пока он еще живет в ненарушимой, деятельной вере, он еще представляет себе действия природы действиями бога. Остановимся по этому случаю на уже приведенном нами из Лютера примере с хлебом. Если бог сохранит человека без пищи, без хлеба, то это — явственное чудо, ибо здесь человек, очевидно, сохраняется чудесным образом, но если бог сохраняет человека при помощи хлеба, то и здесь не в меньшей степени есть действие бога, есть чудо, ибо бог здесь действует в равной море, но только под видом хлеба; ибо не сила хлеба, а сила бога питает и сохраняет тело. Существа природы — личины, тени, за которыми и под видом которых действует бог. Поэтому хотя различие между действиями природы и действиями бога здесь уж осознано человеком, тем не менее здесь все же еще налицо, собственно говоря, только чудеса, поступки, действия бога; ибо действия природы — только кажущиеся действия, обычные действия и явления природы, — только затаенные замаскированные действия бога, чудеса же в собственном смысле слова — лишь свободные от покровов, обнаженные действия бога; в одном случае бог действует только инкогнито, в другом же — во всем своем божественном величии. Короче говоря, как при патриархальной или политеистической точке зрения бог теряется в природе, его отличие от природы неуловимо, ничтожно,— так здесь наоборот, при точке зрения настоящей веры в бога, теизма или монотеизма, теряется природа; ее существо стушевывается перед существом бога; за ней не признается существования собственной силы и самостоятельности.

Здесь бог есть единственно действительное, единственно действующее и деятельное. Магометанство высказало эту мысль со всей энергией восточной фантазии и пыла. Так, например, один арабский поэт говорит: “все, что не бог, ничто”, а в “Развитии понятий магометанского исповедания веры” Эль Сенуси значится: “невозможно, чтобы рядом с богом что-либо существовало и при том самостоятельно действовало”. Точно так же ведется борьба против тех магометанских философов, которые утверждают, что бог не является в каждый данный момент заново действующим и творящим в мире, но что мир продолжает самодеятельно существовать благодаря той силе, которая однажды в него была вложена богом; против них ведется борьба и выдвигается утверждение: “Ничто не имеет действенной силы кроме бога, и если взаимная связь между причиною и следствием, существование которой мы в мире признаем, заставляет нас верить в то, что это есть самодеятельность мира, то мы ошибаемся; сама эта связь есть лишь свидетельство вечно действующей силы божией”. Но даже и философы магометанской религии высказывали это последовательное и строго религиозное отрицание самодовлеющей и самостоятельной деятельности природы. Так, арабские ортодоксальные философы и теологи, мотекаллемины, верили и учили, “что мир творится постоянно вновь и потому является непрестанным чудом, что нет ненарушимого существа вещей, нет необходимой связи между основанием и следствием, между причиной и действием”, — утверждения, с необходимостью вытекающие из признания всемогущей силы воли и чудотворной деятельности божией; ибо если бог все может, то не может быть и необходимой связи между существом, или основанием, и следствием. Эти арабские ортодоксы утверждают поэтому совершенно правильно, с точки зрения теологии, что “нет противоречия в том, если что-нибудь произойдет с вещью против ее природы, ибо то, что мы имеем обыкновение называть природою вещей, есть не что иное, как обычный ход вещей, от которого воля бога может отклониться. Не невозможно, чтобы огонь производил холод, чтобы земной круг был превращен в небесный свод, чтобы блоха могла стать такой же большой, как слон, и слон таким же малым, как блоха; каждая вещь могла бы быть иной, чем она есть”. Эти примеры они приводят, однако, — замечает Риттер, из сочинения которого “О нашем знании арабской философии” взяты эти цитаты, — только для пояснения их тезиса, что “если бы богу было благоугодно, то он мог бы сотворить другой мир и с тем вместе другое устройство природы”. Или, вернее: это представление о том, что все могло бы быть иным, чем оно есть, что нет необходимой природы вещей, есть лишь следствие веры, что бог все может, что богу все возможно, что, стало быть, воле божией не противостоит естественная необходимость. И среди христиан было довольно не только теологов, но и философов, не признававших существования рядом с волею божией какой-либо естественной необходимости и отрицавших за вещами вне бога всякую причинность, всякую самодеятельность и самостоятельность.

Но этот взгляд, хотя он и последовательно и строго религиозен, тем не менее слишком противоречит естественному человеческому разуму, слишком противоречит опыту, тому чувству, которому природа невольно дает себя знать как самодеятельная сила, чтобы человек, — по крайней мере прислушивающийся к голосу разума и опыта, — мог сохранить этот взгляд. Человек поэтому отказывается от этого взгляда и признает за природой самодеятельность действий; но так как для него в то же время отличное от природы существо, бог, есть существо действительное и действующее, то перед ним оказывается двоякого рода действие: действие бога и действие природы; действие природы — как непосредственное, ближайшее; действие бога — как посредственное, отдаленное. Бог не производит здесь непосредственных действий; он действует не без посредства подчиненных посредствующих причин, которые и являются естественными существами. Они называются подчиненными или вторыми причинами, потому что первая причина есть бог, средними или посредствующими причинами, потому что они именно те средства, при помощи и силою которых бог действует, но не средства в смысле старой веры, являющиеся лишь произвольными и безразличными инструментами в руке всемогущества, а средства в том смысле, в каком, например, глаз можно назвать средством зрения, — средства, имеющие собственную природу и силу, необходимые средства. Но бог здесь поступает и действует не только не без участия естественных причин, он поступает только сообразно этим причинам, он поступает не как неограниченный, абсолютный монарх, который распоряжается вещами, как хочет, который делает вещь также и тем, что противно ее природе (огонь водою, пыль — хлебным зерном, кожу — золотом), нет, он правит здесь лишь согласно законам природы; он правит, как конституционный монарх. Король, с точки зрения конституционного, а именно английского государственного права, как это точно выражено, может управлять лишь согласно законам, и точно так же бог с точки зрения рационализма, ибо точка зрения, с которой мы сейчас имеем дело, есть не что иное, как так называемый рационализм, взятый нами здесь, однако, в самом широком смысле слова, — правит только согласно законам природы. Конституционализм, как выражаются немецкие государствоведы, ставит пределы “злоупотреблению государственной властью”, а рационализм ставит предел злоупотреблению божественным всемогуществом и произволом, то есть чудотворчеству. Различие между конституционализмом и рационализмом в этом отношении лишь то, что рационалистический или конституционный бог может делать чудеса — ибо рационалист не отказывает богу в возможности делать чудеса, — но он их не делает, конституционный же монарх, или суверен, может не только злоупотребить своею властью, но и действительно ею злоупотребляет всякий раз, когда ему это захочется. Неограниченный монарх царствует и управляет или, по крайней мере, вмешивается в управление всякий раз, когда ему захочется, конституционный же монарх, напротив того, царствует, но не управляет, точно так же и конституционный или рационалистический бог, который лишь стоит во главе мира, но не вмешивается непосредственно, подобно старому абсолютному богу, в управление миром. Короче говоря, подобно тому, как конституционная монархия есть монархия, ограниченная демократией или демократическими учреждениями, так же точно рационализм есть теизм, ограниченный атеизмом или натурализмом, или космизмом, короче говоря, элементами, противоположными теизму. Или: подобно тому, как конституционная монархия есть лишь ограниченная и встретившая себе препятствия демократия, которая поэтому необходимо ведет в своем развитии к истинной и совершенной демократии, точно так же современный рационалистический теизм, или вера в бога, есть лишь ограниченный и встретивший себе препятствие, непоследовательный атеизм или натурализм. Ибо что такое бог, который поступает лишь сообразно законам природы, чьи действия суть лишь действия природные? Он лишь бог по имени, по содержанию же не отличается от природы; он бог, противоречащий понятию бога; ибо только бог, неограниченный, не связанный никакими законами, творящий чудеса, спасающий человека — по крайней мере, соответственно его вере, его воображению — из всех бед, есть бог. Но бог, который, например, помогает в болезнях лишь через посредство врачей и лекарств, есть бог, который не более помогает и может помочь, чем врачи и лекарства; это совершенно излишний, ненужный бог, бог, имея которого я ничего не выигрываю, по сравнению с тем, что я имел бы и без него через посредство одной лишь природы, и при потере которого я, стало быть, ничего не теряю. Одно из двух: либо абсолютная монархия, либо никакой; либо абсолютный бог, каким был бог древней веры, или полное отрицание бога. Бог, повинующийся законам природы, приспособляющийся к движению мира, каким является бог наших конституционалистов и рационалистов, — есть нелепость (16).

ПРИЛОЖЕНИЯ И ПРИМЕЧАНИЯ ЛЮДВИГА ФЕЙЕРБАХА.

К ЛЕКЦИИ ШЕСТНАДЦАТОЙ.

© (составление) libelli.ru 2003-2020