§ 5. «ФИЛОСОФИЯ ТРАГЕДИИ» ИЛИ ТРАГЕДИЯ БОГОИСКАТЕЛЬСТВА?

Говоря об эволюции взглядов Шестова, невозможно с точностью определить время, когда он перестал быть богоискателем и стал философом, «воспринявшим божью благодать», каковыми считали себя, например, Булгаков и Бердяев. Философия Шестова вся фрагментарна и про­тиворечива, до конца своей жизни «философ абсурда» пытался говорить так, как если бы бога для него не существовало, однако его «мерцающая» религиозность про­явилась в работе «Sola fide», и если сравнивать ее с кни­гой «Афины и Иерусалим», то главное отличие последней будет состоять как раз в попытках откровенного подчи­нения человека и природы богу. Религиозная философия Шестова полна недомолвок и противоречий, но ее нега­тивное социальное значение не становится от этого меньше. Как религиозный мыслитель, он принадлежит к иррационалистической традиции христианской мистики и философии: Иоанн (автор Апокалипсиса), Августин, Тертуллиан, Лютер, Паскаль, Киркегор и др. Если эта традиция и не столь влиятельна в историческом христи­анстве, то это не означает, что она менее активна. Обилие и разнообразие религиозных доктрин помогает богосло­вам избирательно воздействовать на верующих. Каково же место шестовской философии в рамках «русского ду­ховного ренессанса»?

Построения Шестова правомерно рассматривать как внутренний кризис богоискательства, явившийся отра­жением общего кризиса самодержавно-империалистиче­ского строя, как концентрированное проявление дека­дентской и религиозно-философской эпидемии, которая захватила в России начала века широкие круги буржу­азно-помещичьей и мелкобуржуазной интеллигенции. «...Как бы неповторимым ни казалось подобное мировоз­зрение, — пишет В. Ф. Асмус, — в нем есть ядро, которое сообщает позиции философа не только одно личное зна­чение, но делает его позицию — позицией некоторого об­щественного слоя или общественной группы, социального класса. Это — люди, для которых в их субъективном со­знании и воображении «связь времен распалась» и ко­торые с ужасом и тоской не видят уже, не могут видеть, что могло бы эту «распавшуюся» связь времен вновь

251

«связать». Именно таким стало мировосприятие русской буржуазии, которую Октябрьская социалистическая ре­волюция лишила власти» (6, 79—80).

Это действительно был кризис (а не просто симптом его или неудачная попытка его преодоления), такой кри­зис, который хотел быть кризисом и ничем иным: «...де­кадентство не имело, не имеет и не должно иметь бу­дущего» (128) ^*. Экзистенциализм Шестова наиболее «цельно» и последовательно выразил бесперспективность отживающих социальных сил, их «беспочвенность» и об­реченность оставаться в кризисном и «неизвестном» со­стоянии: «...философия должна... научить человека жить в неизвестности...» (136, 4, 38). Шестовские по­строения являются негативным продуктом богоискатель­ства даже по отношению к итоговым позициям его осталь­ных ведущих представителей. Это был именно внутрен­ний кризис, а не просто отражение общего кризиса старого исторического бытия и сознания, так как он раз­разился внутри мечущегося, общественно и идейно взве­шенного религиозно-интеллигентского дворянского, бур­жуазного и мелкобуржуазного сознания.

Шестов упорнее других стремился удержаться в си­туации кризиса, представляя собой тип такого богоиска­теля, который уже не задавался целью предложить ка­кую-нибудь позитивную религиозную доктрину, а ставил задачу борьбы с культурой и «естественностью» челове­ческого существования. Нигилистические тенденции бого­искательства как общественного явления были выражены здесь особенно рельефно. Специфическое у Шестова — это не столько кризис религиозный, ведущий обычно либо к смене верований, либо к атеизму, а кризис бого­искательский, кризис самого процесса религиозного иска­ния, кризис обоснования философской веры, фидеизма. Кризисность фидеизма Шестова состоит, образно говоря, в том, что у него была вера — fide, но не было «изма», поскольку шестовский «адогматический» экзистенциа­лизм был враждебен всякому учению и знанию вообще. Как религиозный мыслитель Шестов «застрял» где-то па перепутье, на своеобразном перекрестке, где сходились

^* «Лев Шестов, — справедливо отмечает В. Ф. Асмус, — глаша­тай экзистенциализма, нисколько не верящий в его победу — не толь­ко в прошлом, но и в будущем» (6, 77).

252

одновременно и религиозно-философский скептицизм, и вера Ветхого завета, и элементы христианства. Если по­пытаться указать ведущую черту религиозности Шестова, то единственное, что можно отметить без колебаний, — (это его привязанность к идеям и духу Ветхого завета. Более строгая характеристика типа религиозной веры Шестова едва ли возможна без натяжки и односторон­ности.

Шестов оказался в центре общего духовного кризиса буржуазно-помещичьей культуры.   Он   стремился   удержаться в состоянии кризиса, как упадочник среди упадочников, врачующих себя, говоря его же словами, «упа­дочническими средствами» (см. 129, 97). Такая установ­ка превратила абсурд, ужас и смерть в категориально-методологическую основу всего его мировоззрения. Оно предполагало совершенно одинокую личность, выпавшую из природного и исторического порядка, из сферы науч­ного и морального сознания. Можно предположить, что вовсе и не философия кризиса и тупики богоискатель­ского сознания привели Шестова к признанию бога, в ко­тором (признании) было уже так мало от Шестова-философа, а причины, не имеющие к «логике» абсурда и скептицизма никакого отношения. Прежде всего — это затхлая и нетерпимая религиозная эмигрантская среда, в которой он прожил большую часть своей жизни и в ко­торой стало просто неприлично задавать вопросы о транс­цендентном и не давать на них прямого, положительного ответа. Такой ответ Шестов все же дал, но скорее всего в угоду конкретно-социальной атмосфере мистицизма и религиозного модернизма, «уединенным» и «окраинным» обитателем которой он себя считал. Хорошо освоенная и привычная позиция скептицизма и цинизма Шестова в немалой степени послужили причиной скупости его соб­ственных суждений о боге даже тогда, когда всем стало очевидно, что Шестов «сдался». Но по отношению к то­му, что от него ожидали пророки «нового религиозного сознания», он остался «апофатическим» мыслителем, так и не превратившись в «катафатического». Ни к какой религиозной умиротворенности Шестов не пришел, остав­шись на позиции кризисного молчания. «Разрушая» чу­жие философские системы в поисках веры, Шестов одно­временно разрушил в себе всякую способность поверить как в природу и человека, так и в трансцендентное.

253