§ 2. ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ МЫШЛЕНИЯ

Было бы напрасным занятием искать в обширном и пестром наследии Мережковского книги и статьи, цели­ком посвященные рассмотрению тех или иных философ­ских проблем. Его никогда специально не интересовали собственно философские (гносеологические, онтологиче­ские, историософские и т. п.) вопросы. Он стремился к некоторому целостному или, как сказали бы теперь, экзистенциальному выражению своего интеллектуально­го, эмоционального, нравственного, эстетического и поли­тического отношения к миру: «Истинное знание есть дело не одного ума, но и воли, чувства, всех духовных сил человека. Совершенное знание — совершенная любовь» (76, 127).

Мережковский не был одиноким в своих взглядах на проблему знания: тенденция к «синтетическому» знанию, заложенная еще славянофилами и «русскими теистами», заняла господствующее положение в русском религиоз­ном идеализме начала XX в. Однако стремление Мереж­ковского к «совершенному» знанию не получило у него чаемого гармоничного выражения. Вместо гармонии по­знавательных и эмоциональных (художественных) начал в сознании Мережковского происходила их постоянная, взаиморазрушительная борьба: там, где требовалось художественное проникновение и образность, побеждали схемы и рассудочность; туда же, где был необходим последовательный логический анализ, врывались само­довлеющие образы и сравнения, символы и риторика, игра словами. Символизм был одним из главных мето­дов мышления Мережковского. Но уже в поэзии он отли­чался, например, от символизма Брюсова и Блока своей безоговорочной религиозностью и мистицизмом. Сферой

86

его приложения были не природа, человек и история, как таковые, а бог, «ноуменальное», мистическое.

Мистический символизм Мережковского явился гно­сеологическим коррелятом антиномизма «последних» истин и, как таковой, имел два аспекта.  С одной сто­роны, он был показателем гносеологического максима­лизма, так как символы должны были являть собой не­что большее, чем сами явления. Но с другой стороны, символизм утверждал своеобразный агностицизм в рам­ках   мистицизма: «человек не может сказать истину о боге...» (75, 12, 13). Противоречие между познаватель­ным максимализмом и агностицизмом, как следствие из учения об антиномизме сущего, нашло у Мережковского чисто словесное разрешение: он попытался «преодолеть» категории истины и заблуждения за счет введения поня­тий «условность» и «любовь». Символ оказался гносео­логическим инструментом, помогающим «условно» выра­зить невыразимое  (трансцендентное). По Мережковско­му, «нет ни безусловной истины,   ни безусловной лжи, а есть только более или менее сознательно условные, и чем более сознательные, тем более совершенные знаки, знаменья, символы» (там же, 12).

Внутренняя противоречивость подобных деклараций не смущала Мережковского. В предисловии к полному собранию своих сочинений он отмечает: «Если бы я был проповедником, я поспешил бы устранить или спрятать их (противоречия. — В. К.), чтобы увеличить силу про­поведи; если бы я был философом, я постарался бы довести мысль до окончательной ясности... Но я не про­поведую и не философствую (а если иногда то и другое делаю, то нечаянно, наперекор себе); я только описываю свои последовательные внутренние переживания... Про­тиворечия разрушают систему... но утверждают подлин­ность переживаний» (там же, 1, V). Любимым занятием Мережковского было сочинение псевдодиалектических триад. Например: «догматический идеализм» и «догма­тический материализм» одинаково односторонни и «бес­плодны». Их преодоление и «синтез» — «мистический материализм». Или: «тезис — плоть, антитезис — дух, синтез — духовная плоть» (там же, 11, 15). В сущности это была не диалектика понятий, а диалектика слов, от игры которых Мережковский, по выражению Бердяева, «пьянел».

87

Все эти черты мышления неразрывно связаны с пуб­лицистическим стилем работ Мережковского и с его худо­жественным методом. Один из показателей этой связи — насыщенность религиозно-философских статей Мереж­ковского «рифмованными» выводами: «дело Петрово — дело Христово», «крестьянская община — христианская общественность», «простота — пустота», «чудо — чудо­вище» и т. п. Гносеологическая ценность подобных «выво­дов» была равна нулю и лишь открывала дорогу без­брежному субъективизму и произволу.

Трудно причислить «гносеологию» Мережковского к какому-либо определенному направлению. Хотя в своих работах он часто прибегал к помощи философских кате­горий, но никогда специально не занимался гносеологи­ческими или методологическими проблемами. Однако, поскольку ему все-таки приходилось высказываться по этим вопросам, можно заключить, что его метод пред­ставляет собой эклектическую смесь объективного (рели­гиозного) идеализма, волюнтаризма, символизма, вуль­гарной (вербальной) диалектики, иррационализма н мистицизма, а постоянная тенденция «синтезировать» гносеологические, онтологические, религиозные, этиче­ские и эстетические понятия лишь подчеркивает эклек­тизм и беспомощность Мережковского в вопросах метода.

88