Цецилий. М. MINUCIUS FELIX OCTAVIUS

М. MINUCIUS FELIX OCTAVIUS.

1. Когда я размышляю и мысленно перебираю воспоминания о моем добром и преданнейшем сотоварище Октавии, во мне настолько живо обаяние этого человека и любовь к нему, что мне кажется, будто я не в памяти вновь переживаю то, что было уже и прошло, а как бы сам возвращаюсь в прошлое. Так, чем дальше от глаз, тем сильнее запечатлелся его образ в моем сердце, в самой глубине души. Покойный превосходный благочестивый муж недаром оставил во мне такую тоску по себе; ведь и сам он всегда пылал такой любовью ко мне, что и в забавах, и в серьезных делах его желания сходились с моими; можно было думать, что у нас обоих была одна душа. Он был единственным поверенным в моих любовных делах, единственным соучастником в ошибках. А когда рассеялся туман и я из глубины мрака вырвался к свету мудрости и истины, он не отверг моей дружбы, а напротив, что еще похвальнее,— опередил меня. Когда я в уме перебираю все годы совместной жизни и нашей близости, мое внимание задерживается больше всего на той его речи, которой он благодаря весьма основательной аргументации обратил в истинную веру Цецилия, погрязавшего тогда еще в суете суеверия.

2. По делам и чтобы повидаться со мной, он направился в Рим, покинув дом, жену и детей, оторвавшись от самого дорогого, что есть в детях, когда они еще в невинном возрасте и еще только пытаются лепетать и в самом коверкании ими языка заключается особая прелесть. Не могу выразить словами, какую живейшую радость вызвал у меня этот его приезд, и удовольствие было тем больше, что приезд этого милейшего человека был для меня неожиданным. Через день-два, когда непрерывное общение утолило жадное желание, когда во взаимных излияниях мы сообщили друг другу о себе все, чего не знали, за период разлуки, мы решили отправиться в Остию, приятнейшую местность, чтобы там в морских купаниях доставить приятное и благотворное лечение для моего тела, высушив вредные соки. Остия — город на левом берегу Тибра, при впадении его в море; служил гаванью для г. Рима. Кстати, к периоду уборки винограда перерыв в судебных делах давал мне свободу от забот, а в то время летний зной уже сменялся осенней прохладой. Итак, на рассвете мы направились к морю, прогуливаясь по направлению к берегу, где легкое дуновение бриза бодрило тело и особое наслаждение доставлял мягкий песок, оседающий под нашими шагами. И вот Цецилий, заметив статую Сараписа, по обычаю суеверной черни поднес руку к устам и запечатлел на ней поцелуй. Сарапис — древнее божество, культ которого после Александра Македонского распространился в Египте, где его называли Серапис, сближая его с богами Осирисом и Аписом. В римскую эпоху на Сераписа были перенесены черты ряда римских богов, и наметилась тенденция превратить его в единого бога.

3. Тогда Октавий сказал: “Нехорошо, брат Марк, человека, находящегося при тебе неотлучно и дома и на улице, оставлять во мраке грубого невежества, допустить, чтоб он в такой великолепный день задерживался на каких-то камнях, хотя бы и отделанных в виде статуи, помазанных елеем и украшенных венками; ведь ты знаешь, что позор этот падает не в меньшей степени на тебя, чем на него”.

Когда Октавий это говорил, мы успели уже быстро пройти половину пути и вышли уже к открытому берегу. Там легкая волна набегала на край песчаного берега, как бы утрамбовывая его для гулянья, и так как море всегда неспокойно, даже когда нет волнения, то хотя на берег не взлетали седые пенистые гребни, однако нас безмерно восхищали причудливые, многократно повторявшиеся всплески водяной массы; когда мы, стоя у самой воды, погружали в море ступни, волна то, набегая, ласкала наши ноги, то отступая, бесследно поглощалась морем.

Медленно и незаметно продвинувшись, мы шли вдоль слегка извилистого морского берега, сокращая путь занимательными рассказами. Поводом для этих рассказов послужили рассуждения Октавия о мореплавании. Когда мы, беседуя, прошли достаточно солидное расстояние, мы повернули и пошли той же дорогой обратно. Когда мы дошли до места, где покоились вытянутые на берег суденышки, положенные на бревна для защиты от разлагающего действия сырой земли, мы увидели мальчиков, забавлявшихся тем, что взапуски бросали камушки в море. Игра заключается в том, что выбирают на берегу гладкий черепок, обкатанный волнами, камушек этот захватывают плоской стороной пальцами и, наклонившись возможно ниже, швыряют поверх волн, так что этот снаряд либо скользит по поверхности моря, если он катится легко, либо срезает вершину волн и подскакивает, если его подбрасывает непрерывная сила толчка. Победителем в этой игре считает себя тот мальчик, чей камушек пролетел дальше и подпрыгнул большее число раз.

4. Итак, в то время, когда все наслаждались этим зрелищем, Цецилий не обращал на него внимания, не смеялся по поводу хода состязаний, но, молчаливый, озабоченный, в стороне от нас, всем лицом выражал какое-то неведомое горе. “В чем дело? — сказал я ему,— почему я не узнаю обычной твоей живости? почему я не вижу в твоих глазах обычной у тебя даже в серьезных делах веселости?” Тот ответил: “Меня давно уже огорчает и покою не дает речь нашего Октавия: обрушившись на тебя, он упрекнул тебя в нерадении, чтобы тем самым обвинить меня косвенно в невежестве. Что ж, пойду дальше — у меня с Октавием дело идет о всем мировоззрении в целом. Если и он на то согласен, чтобы я вступил с ним в спор как представитель школы, то он, конечно, убедится, что легче спорить в товарищеском кругу, чем вести прения так, как это принято у философов. Давайте только сядем на эти каменные выступы, служащие оградой для купален и выдающиеся в море; так мы сумеем и отдохнуть с дороги, и более внимательно вести наш диспут”. Когда он это сказал, мы уселись так, что из нас троих мне отвели место посредине,— не из любезности, или ради порядка, или ради почета — ведь дружба всегда всех уравнивает,— а для того, чтоб я, как арбитр, слушал каждого из них возможно ближе и, сидя посредине, разделял обоих спорщиков.

5. Тогда Цецилий начал так: “У тебя, брат Марк, предмет нашего спора не вызывает сомнений, поскольку ты, испытав оба жизненных пути и отвергнув один, одобрил другой; однако в данное время ты должен настроить себя таким образом, чтоб держать весы беспристрастного правосудия, не склоняясь в ту или иную сторону, чтоб не вышло так, что твое решение не продиктовано нашими доводами, а вытекает из твоих собственных убеждений.

Итак, если ты будешь вести себя здесь так, как если бы ты был новичком, как бы не знающим ни той ни другой стороны, для меня не составит труда показать, что все человеческое сомнительно, неизвестно, неверно и вообще скорее правдоподобно, чем истинно. Тем более странно, что некоторые, не давая себе труда глубоко исследовать истину, поддаются без рассуждении любому мнению вместо того, чтобы упорно и настойчиво производить тщательное исследование. Особенно должно вызывать всеобщее негодование и сожаление, что некоторые, притом несведущие в науках, невежды, незнакомые даже с низменным искусством, дерзают высказывать определенные суждения о сущности вещей и о величии бога, о чем сама философия всех направлений в течение стольких веков до сих пор остается в нерешительности, и это понятно: ограниченный человеческий ум не только не в состоянии исследовать божественное, но даже о том, что парит над нами в небе или глубоко сокрыто в недрах земли, не дано ему знать, не позволено изыскивать и нечестиво допытываться; нам кажется, что мы были бы достаточно счастливы и достаточно мудры, если б согласно знаменитому древнему изречению поближе познали самих себя. “Познан самого себя” принадлежит к изречениям легендарных “семи мудрецов” и приписывается Солону (VI в. до новой эры). Но уже если мы, предаваясь бессмысленному и напрасному труду, выходим за пределы нашей ограниченности и, поверженные на землю, переносимся в дерзком порыве на самое небо, на самые звезды, то не будем, по крайней мере, осложнять эту ошибку нашу, придумывая пустые устрашающие фантазии. Допустим, в основе всего лежат сгустившиеся зачатки, (Первичные элементы, то, что Лукреции называет “primordia re-rum”) слияние элементов природы; какой же здесь бог — творец? Признаем, что части вселенной уплотнились, расположились и сформировались благодаря случайным столкновениям (элементов), какой же здесь бог — зодчий? Предположим, звезды зажег огонь, небо повисло благодаря своему веществу, земля, допустим, утвердилась благодаря собственному весу, а море образовалось из стечения жидкости; откуда же религия, откуда страх перед богом? К чему это суеверие? Человек и всякое животное, которое дышит, рождается и растет, есть непроизвольное сочетание элементов, на которые человек и всякое животное опять распадаются, разлагаются; таким образом, они вновь возвращаются к истоку, и все возвращается в круговороте к самому себе, без всякого создателя, руководителя или творца. Так, мы видим, что благодаря соединению элементов огня всегда сияют все новые и новые светила, от выдыхаемых землею паров возникают постоянно разные туманы; от их сгущения и соединения вверху образуются тучи, при их падении льют дожди, дуют ветры, стучит град; когда ветры сталкивают тучи,— грохочет гром, сверкают молнии, падая где попало, ударяя в горы, обрушиваясь на деревья, попадая без разбору и в священные и в частные здания, поражая часто людей порочных, но часто людей набожных. Речь идет не об образовании новых светил, о чередовании и смене видимых на небе светил. Надо ли упоминать о различных неожиданных стихийный явлениях, которые без порядка и без разбору вносят смятение во всеобщее движение? о кораблекрушениях, при которых хороших и дурных людей постигает одинаковая судьба и заслуги стираются? о пожарах, в которых одинаково гибнут виновные и невинные? Когда воздух заражен смертоносной заразой, разве не гибнут все без различия? Когда свирепствует ярость войны, разве не падают в первую очередь наилучшие? А в мирное время порок не только в таких же условиях, что и добродетель, но даже бывает в почете, так что часто не знаешь, надо ли презирать бесчестье негодяев или желать себе их удачи. Ведь, если бы мир управлялся божественным провидением или властью какого-либо божества, никогда Фаларид и Дионисий не заслужили бы царства, Рутилий и Камилл — изгнания, Сократ — яда. Фаларид — тиран Агригента в Сицилии (VI в. до новой эры), прославившийся своей жестокостью; в частности, существовала легенда, что у него был полый медный бык, куда он заключал своих врагов и медленно их зажаривал. Дионисий — могущественный тиран сиракузский (430—367 до новой эры). П. Рутилий Руф (конец II—начало I в. до новой эры) —философ-стоик, политический и военный деятель, отличавшийся высокими личными качествами, не сумел угодить сословию всадников и был осужден на изгнание (92 г. до новой эры). М. Фурий Камилл—римский национальный герой, “спаситель” Рима после жестокого поражения римских войск галлами при Аллии, окруженный в легенде ореолом героя и мученика; около 300 г. до новой эры Камилл был обвинен в присвоении военной добычи, приговорен к высокому денежному штрафу и сослан. Приговоренный к смерти философ Сократ (см. прим. на с. 233) мужественно выпил поднесенный ему яд (цикуту). Сцена смерти Сократа описана Платоном в “Федоне”. Вот увешанные плодами деревья, уже желтеющую ниву, уже созревший виноград повреждает дождь, побивает град; приходится думать, что либо неизвестная нам истина скрыта от нас, либо — а это более вероятно — что господствует свободная от законов судьба, проявляясь в различных ускользающих от нас случайностях.

6. Итак, раз либо судьба слепа, либо природа непонятна, разве не почетнее и лучше, оставаясь в нерешительности насчет истины, перенять опыт предков, держаться принятой по традиции религии, поклоняться богам, которых родители внушали тебе скорее бояться, чем ближе познать, и не составлять себе собственного мнения о божествах, а верить древним, которые еще в грубый век младенчества мира удостоились иметь богов своими согражданами или царями? Мы видим, что с тех пор по всем государствам, провинциям и городам существуют особые национальные религиозные обряды и культ местных богов: так, элевсинцы чтут Цереру, фригийцы — Мать богов, эпидаврийцы — Эскулапа, халдеи — Бела, сирийцы — Астарту, таврийцы — Диану, галлы — Меркурия, римляне — всех богов. Церера — латинское имя греческой богини земли и плодородия Деметры, мистерии которой имели своим центром г. Элевсин. Фригийская Великая мать. Мать богов — Кибела. Бел-Мардук — верховный бог вавилонян. По преданию, сообщаемому Геродотом (IV, 103), тавры, древние жители Крыма, почитали некую девственную богиню, которой приносили человеческие жертвы. Греки отождествляли ее с Артемидой-Дианой. Цезарь, описывая (в VI кн. “Записок о галльской войне”) религию кельтов, называет главным богом их Меркурия, именем которого он обозначил, очевидно, ряд туземных богов, функции которых сходны были с функциями римского Меркурия. Таких богов Мак Куллох насчитывает 16. Власть и могущество римлян охватили весь мир, их владычество протекло дальше путей солнца и границ самого океана, покуда они и под оружием блюдут религиозную добродетель, защищают город религиозными святынями, непорочными девами, (жрицы (весталки) богини домашнего очага и покровительницы Рима — Весты должны были соблюдать девственность) почестями и уважением, воздаваемыми жрецам; покуда они, осажденные и заключенные в пределах Капитолия, почитают богов, которых другой в гневе отверг бы, и проходят, безоружные, вооруженные лишь благочестием, сквозь строй галлов, пораженных отвагой, внушаемой суеверием; покуда они, захватив неприятельскую крепость, в пылу победы все же преклоняются перед побежденными божествами; пока они отовсюду разыскивают чужих богов и делают их своими; пока они строят жертвенники даже неизвестным и неслыханным божествам. По римскому преданию, во время осады Капитолия галлами некий Фабий Дорсуон, чтобы принести установленную жертву богам рода Фабиев, вышел из крепости, прошел безоружный через ряды осаждавших, совершил на Квиринале установленный обряд и вернулся в Капитолий. Так, присваивая святыни всех народов, они стали обладать и царствами. Отсюда непрерывная нить религиозности, которая от долгого времени не разрывается, а увеличивается, так как доставшимся от древности обрядам и святыням обычно приписывается тем больше святости, чем больше на них налет древности.

7. Я, между прочим, готов допустить, что я ошибаюсь, хоть и в лучшую сторону; но не напрасно наши предки прилагали столько стараний в соблюдении птицегадания, в гадании по внутренностям животных, в установлении священных обрядов, в посвящении храмов. Справимся в исторических книгах, и ты увидишь, что римляне совершали священные обряды всех религий либо для того, чтобы отблагодарить за милость богов, либо чтобы отвратить угрожающий гнев или утишить уже бушующий и свирепствующий гнев. Тому свидетельница Идейская Матерь, которая своим прибытием доказала целомудрие матроны и вместе с тем избавила Рим от неприятельской угрозы; тому свидетели статуи братьев-всадников, поставленные у озера Ютурны, изображающие их такими, как они явились на взмыленных и дымящихся конях, возвестив о победе над Персеем в тот же день, когда победа была одержана; о том свидетельствует повторение игры в честь оскорбленного Юпитера на основании сновидения, бывшего у одного плебея; о том свидетельствует Курций, который заполнил глубокую пропасть и тяжестью и честью своей и коня. Согласно римской легенде, юноша М. Курций в 362 г. до новой эры на основании оракула, чтобы умилостивить богов, принес себя в жертву, бросившись вместе с конем своим в пропасть. Культ "идейской матери" (по имени горы Иды) Кибелы был введен в Риме в 204 г. по указанию сивиллиных книг; оракул предвещал Риму победу над карфагенянами, если священный камень богини будет перенесен из Пессинунта (во Фригии) в Рим. Когда корабль с богиней, гласит легенда, прибыл в Остию, он зарылся в песок, и никакими усилиями его не удалось сдвинуть с места. Тогда весталка Клавдия Квинта, над которой тяготело обвинение в нарушении целомудрия, помолилась богине и своим поясом сдвинула корабль; таким образом богиня засвидетельствовала невинность весталки.

По преданию, небесные близнецы Диоскуры (Кастор и Поллукс) помчались на конях возвестить о победе консула Л. Эмилия Павла над македонским царем Персеем в 168 г. до новой эры; у озера Ютурны они купали своих коней.

Ливий рассказывает, что в 490 г. до новой эры игры в честь Юпитера произошли при дурном предзнаменовании (по цирку прошел хозяин, который гнал перед собою закованного в колодку раба и сек его). Разгневанный Юпитер явился во сне плебею Т. Латинию и потребовал вторичного празднования. Случаи пренебрежения к ауспициям чаще, чем мы того хотели, обнаруживали присутствие богов. Оттого имя Аллии злосчастно, оттого операция Клавдия и Юния против пунийцев была не сражением, а губительным крахом; как бы специально для того, чтобы Тразимен стал для римлян более кровавым и позорным, Фламиний не обратил внимания на предсказание. В 217 г. до новой эры римское войско потерпело при Тразименском озере поражение от карфагенян. Командовавший римским войском Кай Фламиний пал в бою. Поражение приписали тому, что Фламиний отвергал древних богов. Аллия — приток Тибра недалеко от Рима, где римляне потерпели в 387 г. до новой эры жестокое поражение от галлов; день этот (18 июня) всегда считался в Риме траурным. Поражение, конечно, объяснили гневом богов за оскорбление галльских послов и за невнимание к знамениям.

Публии Клавдии Пульхер в 249 г. до новой эры понес жестокое поражение от карфагенского флота. В поражении усмотрели наказание за пренебрежение Клавдия к религиозным обрядам; рассказывают, что, когда священные куры, по которым гадали, отказались есть, он велел бросить их в море: “Если они не хотят есть, пускай пьют”. В том же году коллега Клавдия Л. Юний Пулл потерял в походе против карфагенян весь флот и покончил жизнь самоубийством. Это также приписали тому, что он пренебрег ауспициями. Оттого, что Красс вызвал и затем осмеял проклятия фурий, нам пришлось отбивать свои знамена от парфян. М. Лициний Красс Богатый в 53 г. до новой эры в войне с парфянами попал в ловушку, почти все его войско было уничтожено, а сам он был захвачен и убит. Захваченные парфянами знамена были отбиты лишь при Августе (Светоний, Авг. XXI). По преданию, перед сражением Крассу подали вместо обычного белого или пурпурного — черный плащ, а орел на знамени легиона сам повернулся в противоположную сторону. Однако Красс посмеялся над этими дурными предзнаменованиями. Не стану говорить о многочисленных древних преданиях, пропущу стихи поэтов о рождениях, дарах и милостях богов, перескочу через предсказания судьбы оракулами, а то вам древность покажется слишком сказочной. Обрати внимание на храмы и святилища богов, которые ограждают и украшают Рим: они скорее величественны благодаря тому, что в них живут, присутствуют, обитают боги, чем богаты украшениями, убранством и дарами. Оттуда вдохновенные, близкие к богу прорицатели предвещают будущее, дают предостережения от опасностей, исцеление болезням, надежду угнетенным, помощь несчастным, утешение в беде, облегчение в труде. Даже в часы сна мы видим, слышим, узнаем богов, которых днем нечестиво отрицаем, устраняем, отвергаем.

8. Таким образом, у всех народов сохраняется прочное согласие насчет бессмертных богов, хотя их смысл и происхождение неизвестно; я поэтому не терплю никого столь дерзкого, столь распираемого неведомой мне какой-то нечестивой мудростью, что он пытается разрушить или ослабить столь древнюю, столь полезную, столь спасительную религию. Был, правда, известный Феодор Киренский или живший до него Диагор Мелийский, кому древность дала прозвище атеиста, и оба они, не признавая никаких богов, окончательно упразднили страх и благоговение, которыми управляется человечество: но никогда они с этой нечестивой проповедью мнимой философии не будут пользоваться почетом и авторитетом. Диагор Мелийский — поэт и философ V в. до новой эры, последователь материалиста Демокрита, отрицал богов. В своем произведении Phrygioi logoi подверг резкой критике фригийские и эллинские мистерии. За свое безбожие он подвергся преследованиям, его сочинения были уничтожены. Спасаясь от преследований, бежал и, по преданию, погиб в пути. Феодор из Кирены (Северная Африка), философ IV в, до новой эры, получил в древности прозвание “atheos” (безбожник). Феодор отрицал богов и установленную мораль, считая, что отечеством служит весь мир. Если афиняне изгнали из своей страны Протагора из Абдеры за то, что он рассуждал о богах скорее с предубеждением, чем безбожно, и сожгли публично его писания, как же можно не возмущаться, когда против богов выступают люди,— вы позволите мне в пылу начатой обвинительной речи говорить свободнее,— люди, повторяю, жалкой, запрещенной, отчаянной секты? Протагор из Абдеры (480—411 гг. до новой эры) —знаменитый софист. Считая человеческое познание относительным (“человек — мера всех вещей”), он утверждал, что о богах ничего нельзя знать — существуют ли они или нет, так как предмет этот темный, а жизнь человеческая слишком коротка для решения этой проблемы. Они составляют клику для безбожного заговора, набрав из самых подонков наиболее невежественных людей и легковерных женщин, склонных к заблуждению по легкомыслию своего пола; заговорщики, устраивая ночные сборища, торжественные посты, бесчеловечные трапезы, объединяются не для религиозной церемонии, а для преступления; это—скрытый, боящийся света народ; на людях они немы, в укромных уголках болтливы; они презирают древние храмы, плюют на богов, смеются над святынями; жалкие сами, они выражают, когда это возможно, свою жалость к жрецам; сами полуголые, они отвергают почести и пурпур и — какая удивительная глупость и невероятная дерзость! — презирают верные мучения в настоящем, но боятся неизвестных в будущем; они боятся умереть после смерти, а пока они умереть не боятся: вот до чего у них надежда заглушает страх, обольщая утешительной мечтой о воскресении.

9. Так как дурное развивается успешнее, то по мере того, как падение нравов возрастает с каждым днем, отвратительнейшие очаги этого нечестивого общества растут в числе уже на всей земле. Они узнают друг друга по тайным знакам и отличиям и начинают питать друг к другу любовь чуть ли не до того, как познакомились; всюду среди них возникает как бы религиозная страсть, и они называют друг друга без разбора братьями и сестрами, так что даже обычное прелюбодеяние из-за применения этого священного имени становится кровосмесительством. Так пустое и бессмысленное их суеверие хвалится преступлениями. Ведь если бы под этим не скрывалась истина, проницательная молва не говорила бы про них самые отвратительные и неудобопроизносимые вещи. Я слышал, что по какому-то нелепому убеждению они поклоняются священной голове самого низкого животного — осла,— достойное верование, вытекающее из таких нравов. Другие говорят, что они почитают половые органы своего предсгоятеля и жреца и благоговеют перед ним, как перед родителем. Рассказывают, что объектом их обрядов является человек, подвергнутый смертной казни за преступление, и дерево креста для казни; им приписывают алтари, подобающие погибшим и преступным людям, они почитают то, чего заслуживают. То есть поклоняются кресту, на котором они заслуживают быть распяты. Рассказы о посвящении новичков ужасны и всем известны. Перед лицом, посвящаемым в их таинства, кладут младенца, покрытого мукой, чтоб обмануть неосторожных;

новичку предлагают нанести по поверхности муки невинные по видимости удары, и он убивает младенца, нанося ему невидные, незаметные раны. Его кровь — о ужас! — жадно слизывают, тело с остервенением разрывают на части. Вот какой жертвой скрепляется их союз, это соучастие в преступлении дает им залог взаимного молчания. Вот так священнодействия — отвратительнее любого святотатства! Об их трапезах также известно, об этом свидетельствует речь нашего циртинца. Фронтона. В торжественный день они сходятся для пиршества с женами, детьми, сестрами, матерями — люди обоих полов и всякого возраста. Там после обильной еды, когда пир разгорается и жар вина разжигает темные страсти, собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кость на расстояние большее, чем веревка, которой она привязана, и тем побуждают ее рвануться и прыгнуть. Когда таким образом опрокидывается и гаснет заставляющий сдерживаться светильник, они в бесстыдной темноте предаются без разбора объятиям гнусной похоти, и если телесно не все, то по совести все одинаково становятся кровосмесителями, так как все, что может случиться на деле у отдельных участников, является желанием всех.

10. Я нарочно многое опускаю; уж того, что я сказал, слишком много; а что все это или большая часть — правда, доказывается таинственностью самой этой бесчестной религии. В самом деле, почему они так стараются скрыть и сделать тайной то, что они чтут? Ведь честное любит гласность, а тайной облекается преступление. Почему у них нет никаких жертвенных храмов, всем известных изображений, почему они никогда не выступают публично, никогда не допускают свободных собраний, если то, что они прячут и скрывают, не преступно или позорно? А откуда или кто этот их единственный бог, одинокий, покинутый, которого не знает ни один свободный народ, ни одно царство, ни, наконец, римское суеверие? Одна только жалкая иудейская народность тоже почитала единого бога, но — открыто, имея храмы, жертвенники, жертвоприношения и обряды; но и он оказался столь бессильным и безвластным, что он вместе со своим народом в плену у людей — римлян. А христиане каких только не выдумывают чудовищных вещей и чудес! Этот их бог, которого они не могут ни другим показать, ни сами видеть, тщательно вникает в поведение и действия всех людей, даже в слова и тайные помышления. Выходит, что, по их представлениям, бог, находясь в разгоне и присутствуя всюду, озабочен, беспокоен и беззастенчиво любопытен, раз он наблюдает за всякими делами и бродит повсюду: он не может заняться всем миром, отдаваясь отдельным вещам, а занятый мелочами, не может охватить всего в целом.

11. Мало того, они угрожают всей земле и самой вселенной с ее светилами пожаром, предсказывают им гибель, как будто бы установленный божественным законом вечный порядок может нарушиться, связь всех элементов — порваться, система небесная — распасться, та масса, которая ее поддерживает и окружает,— обрушиться. Не довольствуясь этим безумным представлением, они придумывают и прибавляют бабьи сказки: они заявляют, что они возродятся после смерти, когда превратятся уже в прах и пепел, и с какой-то непонятной уверенностью сами верят в свои измышления: можно подумать, что они уже пробовали оживать. Двойное зло, двойное безумие: небу и звездам, которые мы покидаем такими, какими застали, они предвещают гибель, а себе, рождающимся и умирающим, как и все мы, они обещают вечность после того, как помрут и будут уничтожены! Поэтому-то, очевидно, они гнушаются костров и осуждают огненное погребение, как будто бы тело, даже если его не предают огню, не превращается целиком в прах с течением лет и веков, как будто бы есть разница, растерзают ли тело звери, или поглотит море, или покроет земля, или пожрет огонь; ведь для трупов, если они способны чувствовать, всякое погребение мука, а если они не чувствуют, то огонь целителен тем самым, что ускоряет разрушение. Обманутые этим заблуждением, они обещают себе, как людям хорошим, вечную жизнь после смерти, а прочим, как неправедным, вечную муку. Многое я еще мог бы прибавить, если бы не торопился закончить речь. Я уже указал, что скорее они сами неправедны, и не о том теперь стараюсь. Даже если допустить, что они праведники, то я, однако, знаю, что большинство приписывает вину или невинность судьбе; и вы с этим согласитесь; ведь все, что мы делаем, вы называете делом бога, как другие — делом судьбы... даже последователи вашей секты становятся ими не по добровольному желанию, но по избранию божию. Итак, выходит, что вы воображаете неправедного судью, наказывающего людей за их участь, а не за злую волю. Я хотел бы все-таки узнать, воскреснут ли с телом или без тела, а если с телом, то с каким, тем самым или обновленным? Без тела? Но без него, насколько я знаю, нет ни мысли, ни души, ни жизни. С тем самым телом? Но оно давно разложилось. С новым телом? Но это означает, что рождается новый человек, а не воскресает прежний. Далее, прошел такой период, протекли бесчисленные века: кто из умерших, хотя бы один, вернулся к жизни, хотя бы так, как Протесилай, получив возможность вернуться, по крайней мере, на несколько часов, чтоб мы могли на его примере уверовать? Все эти нелепые выдумки воображения, глупые утешения, вложенные лживыми поэтами в приятные стихи, вы в своем чрезмерном легковерии бесстыдно переносите на своего бога.

12. Вы, наконец, из настоящего не извлекаете опыта насчет того, насколько вас обманывают пустые обетования тщетной надежды. Подумайте, несчастные, пока еще живете, о том, что ждет вас после смерти. Ведь вот большая часть из вас, лучшая, как вы говорите, нуждается и страдает, терпит лишения и голод, а бог терпит и не замечает, не хочет или не может помочь своим; таким образом, он либо бессилен, либо несправедлив. Ты, мечтающий о посмертном бессмертии, неужели не понимаешь своего положения, когда тебя трясет озноб, сжигает лихорадка, терзает боль? Неужели ты еще не сознаешь своей бренности? Все невольно обличает твою немощность, несчастный, а ты не признаешься. Уж не буду говорить о прочем, но вот перед вами угрозы, казнь, пытки, крест — уже не как предмет поклонения, а как орудие казни, а также огонь, который вы предсказываете и которого вместе с тем боитесь: где же тот бог, который способен воскресить мертвых, но не может помочь живым? А разве римляне без вашего бога не управляют, не царствуют, не господствуют над всей землей и не владычествуют над вами? А вы тем временем, живя в страхе, в тревоге, отказываетесь от приличных наслаждений, не посещаете зрелищ, не участвуете в празднествах, публичные пиршества — не для вас, вы гнушаетесь священных игр, в рот вам не попадает пища и питье, возливаемое на жертвенники. Вот до чего вы страшитесь богов, которых отрицаете. Вы не украшаете головы цветами, не холите тела благовониями, вы бережете умащения для погребений, а венки вы не допускаете даже для могил; бледные, запуганные, вы достойны жалости — со стороны, впрочем, наших богов. Итак, вы и после смерти не воскресаете и здесь не живете. Поэтому, если в вас есть хоть капля разума и стыда, перестаньте исследовать небесные сферы, судьбы мира и тайны веков: достаточно видеть то, что у вас под ногами, особенно для вас, людей невежественных, невоспитанных, грубых, неотесанных; если вам не дано понимать земное, тем более вам недоступно рассуждать о божественном.

13. Уж если у вас такая страсть к философствованию, то пусть каждый из вас, если сможет, подражает в точности Сократу, первому из мудрецов; известен ответ этого человека, когда его спрашивали о небесном: “Что над нами, то нас не касается”. Он поэтому недаром заслужил от оракула свидетельство особой мудрости. Как и оракул, он и сам понял, что его не потому превознесли над всеми, что он все познал, а потому, что он понял, что ничего не знает; итак, сознание своего неведения— высшая мудрость. Отсюда и произошло спасительное сомнение по основным вопросам у Аркесилая, а вскоре после него у Карнеада, Пиррона и большинства академиков;

в этом роде необразованные могут философствовать без риска, а ученые — со славой. Академией в древности называлась философская школа, учрежденная Платоном в местности, называвшейся Академия. В середине III в. до новой эры во главе Академии стоял Аркесилай (315—241 гг. до новой эры), утверждавший, что объективное познание невозможно и что поэтому философ не должен высказывать категорических утверждений; на практике надо руководствоваться вероятностью. Аркесилай считался основателем Средней академии. Карнеад (11 в. до новой эры), основатель Третьей академии, развивая скептицизм Аркесилая, доказывал недостоверность познания и чувственного восприятия. Пиррон (умер около 270 г. до новой эры), не принадлежавший к Академии, довел скептицизм до абсурда, до сомнения в самом сомнении. Он поэтому проповедовал воздержание от суждения (epoche) и высказываний (aphasia). А разве не достойна всеобщего удивления и подражания осторожность поэта Симонида? Когда тиран Гиерон спросил у него, что и как он думает о богах, он сначала попросил день на размышление, на другой день он потребовал отсрочки на два дня, а когда ему напомнили о сроке, он прибавил еще два дня. Когда наконец тиран спросил о причинах такой медлительности, тот ответил, что, чем дольше у него продолжается исследование, тем темнее для него становится истина. По моему мнению, тоже надо оставить сомнительное, как оно есть, и, в то время как столько великих людей колеблются, не принимать необдуманно и дерзко то или иное решение, а то либо придешь к бабьему суеверию, либо всякая религия рухнет.