СИМВОЛ БЕЗВОЛИЯ ИЛИ БОЕЦ-ОДИНОЧКА?

Литературные герои, как, впрочем, и живые люди, подчас известны какой-то одной, иногда не самой примечательной своей чертой, причем суждения о них и об этой черте бывают до удивления неполны, а нередко и несправедливы. Так, в поговорку вошло безрассудство Дон Кихота, а не породившее его безграничное благородство. Точно так же датский принц Гамлет из-за одной, произвольно вырванной фразы: “Быть иль не быть, вот в чем вопрос” (акт III, сцена 1) — видимо, с легкой руки провинциальных трагиков прошлого времени — преподносился как классический пример надломленности духа, нерешительности. Этой ходячей трактовкой воспользовался советский историк А. З. Манфред, оценивая личность великого якобинца Максимилиана Робеспьера: “В характере Робеспьера но было ничего от Гамлета, ни ослабляющих волю сомнений, ни мучительных колебаний. Он не воскликнул бы: “Ах, бедный Йорик! Я знал его, Горацио...” Он проходил мимо могил друзей и врагов, не оборачиваясь. Он был человеком действия. Правда, с юных лет и до последних дней своей удивительной судьбы Робеспьер оставался верен большим мечтаниям — мечте о золотом веке, о мире добродетели, равенстве, справедливости. Но эту мечту он претворял в действия — стремительные, напористые, полные неукротимой энергии” (Манфред А.3. Максимилиан Робеспьер.— Робеспьер М. Избр. произв. М., 1965, т. 1, с. 78).

Противопоставление, однако, получилось но такое уж основательное. Подлинный шекспировский Гамлет скорее сродни Робеспьеру, а не его антипод. Этот гордый ум, но словам Офелии, “соеднненье знанья, красноречья и доблести, наш праздник, цвет надежд, законодатель вкусов и приличий, их зеркало...” (акт III, сцена 1), являет собой комок нервов, одержимый одной мыслью — отомстить за убийство отца и поруганную честь рода — и умеющий, как никто, за себя постоять. Он гневно осуждает “униженья века, неправду угнетателя, вельмож заносчивость, отринутое чувство, нескромный суд и более всего насмешки недостойных над достойным...” (там же). И он действует — действует, правда, размышляя, но тем более решительно и эффективно. В мрачной, чуждой среде эльсинорского замка, подвергаясь смертельной опасности, Гамлет оказывается куда более расчетливым политиком и искусным воином, чем его многочисленные враги. Язык и шпага Гамлета разят одного за другим приспешников преступного короля, а потом и его самого. Гамлет отнюдь не склоняется над могилами каких-то там полониев, а идет, не оглядываясь, раз избранным путем. Когда бывшие друзья принца, Гильденстерн и Розенкранц, везшие его но приказу короля на гибель, благодаря изворотливости Гамлета поменялись с ним ролями и теперь, по словам Горацио, плывут навстречу своей гибели, Гамлет говорит: “Сами добивались. Меня не мучит совесть. Их конец — награда за пронырство” (акт V, сцена 2).

Вряд ли слабовольный человек мог сказать о себе то, что сказал Гамлет после встречи с духом своего отца: “Это — голос моей судьбы, и он мне, словно льву, натягивает мышцы тетивою” (акт I, сцена 4). В подобном же противоречии с привычным мнением “человек действия” — Робеспьер глубоко переживал гибель соратников. “Лучше бы я умер,— говорил он по поводу смерти одного из активных членов якобинского клуба п преданных патриотов.— а Лазовский продолжал бы жить! Я был близким другом Лазовского. Я хорошо знал его благородную душу. Два дня я оплакиваю Лазовского, и вся моя душа поглощена скорбью о безмерной потере, понесенной республикою” (Робеспьер М. Избр. Произв., т. 2. с. 329).

Разумеется, Гамлет обречен, и он это сознает, но ведь обречен был и Робеспьер: его мечта о золотом веке неизбежно пришла в конфликт с алчными интересами жрецов золотого тельца, с духом века наживы, начавшегося после французской буржуазной революции, вождем которой на ее восходящем, романтически окрашенном этапе был Неподкупный. “Как ни почетен такой выбор,— писал Робеспьер о своем избрании парижанами общественным обвинителем департамента,— я с ужасом думаю о тяжелых трудах, на которые этот важный пост меня обрекает, в такое время, когда после длительных волнений мне необходим отдых... Но мне на долю выпала бурная судьба. Надо следовать ее течению до тех пор, пока я принесу ту последнюю жертву, которую я могу предложить родине” (Робеспьер М. Избр. произв., т.1, с.154).

Могут спросить: стоит ли сближать персонажи классической театральной и классической жизненной трагедий? Стоит! И не только для того, чтобы вызвать сомнение в бытующей трактовке образа Гамлета (с этим при экранизации трагедии Шекспира уже прекрасно справился актер И. Смоктуновский), но и для того, чтобы назвать не мнимую, а действительную его альтернативу — яснолобое бездумье. Не может явиться стойким убеждением то, что много крат не прочувствовано, что вновь и вновь не переосмыслено глубоко лично. Об этом постоянно напоминает нам современная действительность во всем многообразии ее политических реалий, идейных столкновений и потоков информации. И знаменитое гамлетовское, “быть иль не быть” в его неурезанном виде звучит для нас не исповедью, как принято считать, души хлипкого иптеллигентика, а речью рыцаря и мужа, вступающего на самостоятельную дорогу и взвешивающего открывающиеся возможности:

Быть иль не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними?

(Акт III, сцена 1)

Что достойнее высокой души? Такова суть вопроса, и выбор прост. Принятие первого варианта решения (“смиряться под ударами судьбы”) выдает будущего приспособленца и конформиста (именно таков в “Гамлете” молодой Озрик), который, обретя выгодное для себя положение, почти наверняка станет реакционером. Принятие второго варианта (“оказать сопротивленье”) означает, что перед нами смелый боец, активная, честная натура. Гамлет молод, и в его “быть иль не быть” сквозит нечто типично и сокровенно юношеское, общее думающим молодым людям всех наций и эпох, хотя, конечно, в каждую эпоху этот вопрос наполняется своим неповторимым смыслом. Разве не решают для себя наши молодые современники повсюду вопрос: быть или не быть борцом за свободу, революционером, коммунистом, быть или не быть субъектом, а не объектом исторического действия, не стандартным, “сфабрикованным” индивидом, а яркой, многогранной личностью? Какой личностью стать? К какой жизни быть готовым?

Гамлет — наследный принц: он погибает, убив короля, сам уже будучи королем и завещая Данию норвежскому принцу Фортинбрасу. Поэтому в его восприятии смерть Гамлета-отца выглядит как соединение личного сыновнего горя с несчастьем государства, отчизны, оказавшейся под властью кучки плутов с убийцей и блудодеем во главе. В трагедии по-своему решается проблема нравственной преемственности, когда Гамлет, отвергая Данию Клавдия, Полония и им подобных или же ими обманутых, вместе с тем стремится, но уже не может удержать и шире утвердить то лучшее, что он связывает с памятью об отце. Даже в знаменитом: “Бедняга Йорик!” (акт V, сцена 1) — помимо более заметного мотива о бренности индивидуального бытия звучит
и тема когда-то дорогого, по уже невозвратимого былого... Этому суждению отнюдь не противоречит, а, напротив, его подтверждает мнение датского критика Георга Брандеса, что “Гамлет находится в союзе с будущим, с новейшею эпохой; это — пытливый, гордый ум и со своими возвышенными, строгими идеалами он стоит одиноко среди обстановки испорченности или ничтожества, должен скрывать свое заветное “я” и всюду возбуждает негодование...” (Брандес Г. Шекспир, его жизнь и произведения. М.. 1901. т. 2, с. 32).

Однако стоит отметить избирательное отношение к наследию прошлого, которое проявляет датский принц, или, выражаясь совсем уж современным языком, критически-оценочный подход к предшественникам: такое отношение к наследию непреходяще, ибо является условием прогресса и чертой, пожалуй, более свойственной — и нужной — не индивидуалистам, а коллективистам. И при решении вопроса, “быть иль не быть”, какой личностью стать, оно играет одну из первейших ролей.

Не случайно, говоря об эгоизме и скептицизме Гамлета, И.С.Тургенев выделяет в его образе “то, что в нем законно и потому вечно”. “В нем, — по словам писателя, — воплощено начало отрицания, то самое начало, которое другой великий поэт (Гёте. — Р. К.), отделив его от всего чисто человеческого, представил нам в образе Мефистофеля. Гамлет тот же Мефистофель, но Мефистофель, заключенный в живой круг человеческой природы; оттого его отрицание не есть зло — оно само направлено против зла. Отрицание Гамлета сомневается в добре, но во зле оно не сомневается и вступает с ним в ожесточенный бой. В добре оно сомневается, то есть оно заподозревает его истину и искренность и нападает на него не как на добро, а как на поддельное добро, под личиной которого опять-таки скрываются зло и ложь, его исконные враги: Гамлет не хохочет демонски-безучастным хохотом Мефистофеля; в самой его горькой улыбке есть унылость, которая говорит о его страданиях и потому примиряет с ним. Скептицизм Гамлета не есть также индифферентизм, и в этом состоит его значение и достоинство; добро и зло, истина и ложь, красота и безобразие не сливаются перед ним в одно случайное, немое, тупое нечто. Скептицизм Гамлета, не веря в современное, так сказать, осуществление истины, непримиримо враждует с ложью и тем самым становится одним из главных поборников той истины, в которую не может вполне поверить. Но в
отрицании, как в огне, есть истребляющая сила — и как удержать эту силу в границах, как указать ей, где ей именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует пощадить, часто слито и связано неразрывно? Вот где является нам столь часто замеченная трагическая сторона человеческой жизни: для дела нужна воля, для дела нужна мысль; но мысль и воля разъединились и с каждым днем разъединяются более...” (Тургенев И. С. Собр. соч. В 12-ти т. М., 1956, т. 11, сс.178-179).

Решить эту великую задачу, укротить испепеляющую мощь отрицания и заставить его служить гуманно-созидательным целям, обеспечить органическое единство истинной, политически точной мысли и проникнутой высоким энтузиазмом неколебимой воли было невозможно не только во времена Шекспира, но и века спустя. Почвой для такого единства могло послужить лишь гигантское всемирно-историческое деяние. Для этого требовалась особая, и притом массовая, общественная сила. Наконец, должен был обнаружиться гений, который осветил бы путь.

Таким делом явился сознательно осуществляемый переход народов к новой, коммунистической формации.

В качестве такой общественной силы выступил рабочий класс.

Таким гением стал Карл Маркс.

Социальный протест, социальное творчество, социально значимые поступки даже в их индивидуальном выражении теперь перестали казаться действиями одиночек; они и но существу и по форме превратились в действия представителей класса, людей классовой партии.