1

Буржуазный век

Восшествие буржуазии

Идея и действительность

Нравственное лицемерие

Развитие торговли вывело европейское человечество из мрака Средних веков на высоту Ренессанса. Переход от мануфактуры к машинно-фабричному производству в XVIII в. упразднил, в свою очередь, абсолютизм и поставил на его место современное буржуазное общество.

Юный гигант нового способа производства должен был иметь свободу беспрепятственного движения, чтобы развить без остатка свои силы. Он нуждался в таких государственных и общественных формах, которые были бы приспособлены к нему, которые не только не задерживали бы его тенденцию наивозможно большего развития, но всячески способствовали бы ей... В рамках абсолютистского государства эти возможности были ограничены, а в конце XVIII в. они оказались и совсем исчерпанными.

Абсолютистское государство не могло больше существовать. Буржуазия, носительница нового способа производства, должна была добиться того, чтобы государство служило исключительно ее интересам, то есть интересам капитала. В форме представительного государства буржуазия завоевала и создала для себя такой политический строй, который более всякого другого соответствовал ее политическому и социальному господству.

Переход от мануфактурного производства к машинно-фабричному, относящийся ко второй половине XVIII в., был, разумеется, не случайностью, а логическим и исторически неизбежным последствием всей эволюции. Развитие техники, изобретение машин, введение пара как двигательной силы не могут считаться конечными и решающими причинами происшедшего переворота — нет, это развитие техники само было лишь результатом вновь назревших потребностей.

Истинные причины экономического переворота лежат гораздо глубже и восходят к более отдаленному времени, а именно к эпохе великих открытий. Открытие новых торговых путей в XV и XVI вв. не только привело к накоплению больших богатств в среде купечества — оно быстро и во все возраставшем размере расширило рынок для промышленности тех стран, которые вели

13

морскую торговлю. Сначала для Испании, Голландии и Англии, потом главным образом для Англии, все более становившейся царицей морей. Удовлетворить эти быстро растущие потребности рынка ремеслу оказалось под конец не по плечу. Массовый сбыт предполагал массовое производство.

Вторая половина XVIII в. знаменует собой этот поворотный пункт в истории. А эта потребность в массовом производстве сказалась, естественно, прежде всего на производстве таких предметов, которые и раньше изготавливались в особо большом количестве для рынка и даже тогда составляли важнейший предмет торговли, а именно на ткацкой промышленности. В этой отрасли особенно рано обнаружилось, что ремесленники отстают от потребностей рынка. Как известно, первым проявило свою несостоятельность патриархальное веретено. Из-за все возраставшего производства в середине XVIII в. оказалось, что "для всех имевшихся в наличии веретен уже недостаточно пряжи, так как один ткач мог привести в движение шесть или восемь веретен. Каждый станок часто и подолгу бездействовал, так как не было нужной пряжи".

Главнейшей потребностью времени стало, таким образом, устройство машины, которая "пряла бы без помощи пальцев" и столько пряжи, сколько нужно станку, чтобы беспрерывно находиться в работе. Так обозначилась главнейшая техническая проблема эпохи. Проблему эту решило изобретение прядильной машины, знаменитой Jenny mule. Она была изобретена и усовершенствована почти исключительно ткачами, которые особенно остро ощущали эту потребность. Брадобрей Аркрайт, которому история необоснованно приписала главную честь этого изобретения, был на самом деле только первым его бессовестным эксплуататором.

Аналогичные потребности вызвали изобретение и усовершенствование паровой машины. В интересах все большего повышения работоспособности прядильной машины она обслуживалась сначала руками, потом лошадьми, наконец, водой, мельничными колесами. Производитель был теперь прикован к определенному месту. Насущнейшая же потребность фабриканта заключалась в возможности производить товар везде, и прежде всего там, где он мог найти самые дешевые "руки" для обслуживания машин и где он не зависел бы от отдельного рабочего. Такую возможность он мог найти тогда только в городе. Изобретенная Джеймсом Уаттом паровая машина и позволяла ставить где угодно механическое веретено, а потом и механический станок, о которых одних только и шла речь.

Так началась та огромная промышленная революция, которая шаг за шагом втягивала в свой круговорот все продукты

14

и все потребности и которая продолжается еще и поныне. Ее успехи становились все более крупными и грандиозными. Она в конце концов совершенно упразднила в области техники слово

15

"невозможно". Во всеоружии техники буржуазия, распоряжавшаяся этими силами, совершила такие подвиги, в сравнении с которыми все сделанное раньше человечеством, даже самое крупное, кажется детской игрушкой. "Буржуазия создала совершенно иные чудеса, чем египетские пирамиды, римские акведуки и готические соборы. Она предприняла совершенно иные движения, чем переселение народов или крестовые походы".

А совершить все эти подвиги при помощи техники современная буржуазия сумела только потому, что массовое производство, крупное производство значат не что иное, как гигантскую прибыль, — прибыль в дотоле неизвестных размерах, прибыль, постоянно повторяющуюся и постоянно повышающуюся. Как уже упомянуто во вступлении, вместе с машинным способом производства родился современный капитализм, не знающий пределов для своего колоссального развития. Если деньги представляют собой самый революционный фактор, когда-либо выступавший в истории, — ибо родившийся вместе с ними закон неустанного обмена равносилен принципу беспрерывного движения, а следовательно, и беспрерывной революции, — то современный капитализм есть наиболее грандиозное развитие этого фактора. Другими словами: только в рамках современного капитализма обнаруживается в полном объеме революционизирующее влияние денег. А последствия этого касаются всех элементов, всех сторон жизни. Давно уже нет больше ни единой области мысли, ни единой области жизни, которые не были бы пропитаны потребностями капитализма, которые не находились бы под его властным влиянием: все проявления физического и духовного бытия ныне — его создания.

Так как современное буржуазное государство — это не более чем политическое выражение победы новой формы производства во всех областях товарного хозяйства, то каждое отдельное государство переходило к так называемой конституционной форме правления по мере того, как оно достигало высот экономического развития.

Во главе шла Англия. Иначе и быть не могло. Здесь вся историческая ситуация ранее, чем в других странах, сделала возможным воцарение нового способа производства. По этой только причине здесь и вспыхнула раньше, чем где бы то ни было, буржуазная революция, то есть такая революция, в которой буржуазные интересы торжествовали победу над интересами абсолютизма.

Благодаря своему удобному географическому положению Лондон сделался первым естественным центром мировой торговли Вот почему здесь раньше, чем где бы то ни было, сосредоточилось наибольшее количество крупных купцов и вот почему здесь

16

раньше, чем где бы то ни было, сложились благоприятные для развития крупной индустрии условия. К этому надо еще присоединить завоевание в XVIII в. Индии, облегченное Англии ее ролью властительницы морей, завоевание, открывшее новый большой рынок. Беззастенчивая эксплуатация Индии — в этом прежде всего, и притом в продолжение многих десятилетий, заключалось ее "приобщение" к культуре — дала английской промышленности такой мощный толчок развития, какого не удостоилась никакая другая нация. Баснословнейшие богатства притекали беспрерывно из Индии в Англию, и так как необходимо было эти богатства выгодно "пристроить", то они и дали возможность индустрии, вызванной к жизни всеобщей потребностью в массовом производстве, расширить и усилить свою деятельность в самых крупных размерах.

Все эти причины объясняют нам, почему в Англии раньше и крепче сформировалось буржуазное государство. Они же объясняют и тот факт, что здесь впервые определилась типическая физиономия буржуазии, как физическая и моральная, так и интеллектуальная.

За Англией последовала Франция. Как уже упомянуто во вступлении, она присоединилась в конце XVIII в. к хороводу, открытому Англией, и провозгласила начало буржуазной эры на континенте. Ради точности необходимо, впрочем, заметить, что французская революция разразилась вовсе не 14 июля 1789 г., а началась полстолетием раньше и с той поры царила in Permanenz: революция 1789 г. была только акушеркой при рождении нового порядка — роль, которую всегда исполняет насилие. Необходимо поэтому сказать так: если буржуазное государство и родилось на континенте в 1789 г., оно было создано не одной только революцией.

Во Франции так же, как в Англии, существовали некоторые благоприятные для развития нового способа производства условия. Наряду с Лондоном Париж был вторым естественным центром мировой торговли. Так возникло и здесь очень богатое купеческое сословие, которому постоянная потребность абсолютизма в деньгах доставляла все новые и все более крупные доходы. С другой стороны, французская индустрия извлекала огромную прибыль из абсолютизма, а именно из колоссального сбыта всевозможных предметов роскоши, в которых господствующие классы нуждались для своей пышной, посвященной наслаждению жизни. Достаточно вспомнить, что многие дамы придворного общества имели сотни роскошных платьев, а Мария Антуанетта и того больше. Необходимо иметь в виду, что парижская шелковая индустрия и парижские портные были в продолжение целого столетия поставщиками всего европейского

17

придворного общества. Из французских фабрик и мастерских ежегодно отправлялись одному только русскому двору тысячи кусков французского шелка и столько же готовых платьев. После смерти императрицы Елизаветы в ее гардеробе нашлось более 15 тысяч роскошных костюмов, выписанных из Парижа. Поэтому почти вся тогдашняя индустрия изготовляла предметы роскоши.

Раннее возникновение в Англии и Франции центральной власти представляло также своеобразное преимущество для быстрого подъема их промышленности. Это обстоятельство давало, с одной стороны, капиталу возможность пышно развиваться в собственной стране, а с другой — оно служило ему надежной охраной в международных предприятиях, охраной, возбуждавшей дух предприимчивости, так как позволяло рисковать.

Всех этих условий не было в Германии. Германия поэтому встала на путь капиталистического развития, позже Англии и Франции. Ей пришлось на шестьдесят лет дольше ступать по удушливому и вонючему болоту открытого и замаскированного абсолютизма. Нет поэтому ничего более неверного и глупого, как частое в устах благонамеренных историков утверждение: только потому, что Франция находилась в более глубоком упадке, чем Германия, там вспыхнула революция уже в XVIII в. На самом деле имело место как раз обратное. "Немецкий народ, в массе своей со времен Тридцатилетней войны истощенный и разбитый, до мозга костей изнуренный ужаснейшим деспотизмом, не имел сил для революционного подъема, позволившего французской буржуазии покончить с феодально-абсолютистским режимом". Так все обстояло в действительности.

Происходили революции, правда, и в Германии, но только в воздушных сферах фантазии, в области философии и поэзии, и только во сне люди дерзали быть свободными. Сидя за письменным столом в Вене или в скромной комнате в Веймаре, — не в крупном даже городе! — грезил Шиллер о гражданской свободе Германии. Это была простая мечта философа и писателя, которая очень скоро и разбилась о несомненно логическую, хотя и отнюдь не эстетическую действительность. Макс Мауренбрехер очень удачно описал тогдашнее положение в Германии:

"Носители буржуазной мысли в Германии держались того мнения, что они должны осуществить свои идеалы не в борьбе, не насилием, а моральным и эстетическим, словом, чисто духовным воздействием на правителей. Такое мировоззрение не могло, естественно, иметь никаких практических результатов. Если в Германии царило такое противоречие между идеалом и действительностью, если здесь отсутствовало активное стремление к осуществлению идеала, то это объясняется тем, что буржуазные

18

идеалы родились не на немецкой почве, выросли не из немецких условий, а обязаны своим возникновением французскому влиянию. Поэтому нет ничего удивительного, что немецкие поэты и философы в ужасе отвернулись от французской революции и впали надолго в непобедимый пессимизм, когда французская буржуазия стала добиваться своих прав путем не морально-эстетической пропаганды, а грубой силы".

Впрочем, такие писатели, как, например, мужественный Лессинг, которые позволяли себе говорить более сильным и ясным языком, вынуждены были или пойти на службу к мизерной личности, или же эмигрировать, чтобы умереть только духовно, а не к тому же еще буквально с голоду.

Эта печальная историческая ситуация коренится в столь же печальной социальной отсталости Германии. Если ближе всмотреться в эту отсталость, то охватившая Германию летаргия уже не покажется столь удивительной. В конце XVIII в. немецкая индустрия еще даже и не родилась. Не существовало здесь ни значительной угольной, ни значительной металлургической промышленности, ткацкое производство еще не носило фабричного характера. Нельзя говорить даже о более или менее развитой мануфактуре. Большинство производств представляли крохотные мастерские, где работал обычно кроме мастера только один ученик, а подмастерье имелся в менее чем половине таких учреждений.

Еще в 1845 г. в Пруссии, например, насчитывалось 46 тысяч ремесленных производств, в которых было занято 38,5 тысячи подмастерьев и учеников. На шесть самостоятельных ремесленников приходилось, таким образом, в среднем только пять подмастерьев. Другими словами, не во всякой мастерской имелся подмастерье. Перед нами самая неразвитая форма производства, какую только можно себе представить. Она носит почти еще средневековый характер. Так как в Германии отсутствовали даже зародыши капитализма, то здесь и не могло быть буржуазии, не могло быть и буржуазного класса, серьезно стремившегося к политическим правам. И в самом деле, тогда в Германии были одни только бедные и слабосильные мещане и несколько так называемых "рассвирепевших философов".

Только начиная с 40-х гг. XIX в. капиталистическое производство начало заметно развиваться и в Германии. Только в эту эпоху абсолютизм мог быть поэтому побежден и могло возникнуть настоящее буржуазное общество. Стало быть, почти на два столетия позже, чем в Англии, и на пятьдесят лет позже, чем во Франции. Расстояние слишком значительное, чтобы Германия могла догнать эти страны. И история буржуазной "свободы" Германии потом доказала, и притом самым трагическим образом, правильность этого положения.

19

Победа буржуазного общественного порядка над абсолютизмом с какой бы то ни было точки зрения была значительным прогрессом. Не без основания замечено, что лишь вместе с абсолютизмом завершились Средние века, что они умерли вместе с ним и в тот же день. Под Средними веками в данном случае следует понимать эгоистическое господство самого узкого индивидуализма, считающегося только со своими ближайшими личными интересами, отличающегося самым ограниченным горизонтом, не имеющего никакого представления о высоких, мировых идеалах человечества и объявляющего им войну, когда эти последние грозят хотя бы малейшим ущербом его материальным интересам.

Вот почему раньше понятие солидарности, этот источник всякой истинной культуры, почти не было известно и не играло существенной роли ни в жизни общины, ни в международных отношениях. Косо посматривал каждый на своего соседа, каждый видел в другом врага, только и думавшего о том, чтобы занять его место у кормового корыта. Идея солидарности родилась только вместе с буржуазным обществом. Она перестала быть простым чувством сострадания или красивым, исключительным фактом, свидетельствовавшим о том, что "две прекрасные души нашли друг друга". Она впервые стала основным законом существования.

И эта добродетель очень скоро обнаружила свою тайную чудесную силу: солидарность со всеми теми, кто носит образ и подобие человека, сделала революционную армию Франции освободительницей всей Европы. Идея, которая в самом начале буржуазной эры сообщала ее идеалам победоносную силу и обеспечила им длительность победы, привела с течением времени к еще более важным последствиям. Солидарность перешла с середины XIX в. в чувство убеждения, что человечество не только постоянно поднимается все выше, но и совершает это восхождение во все более благородных формах.

Классическим доказательством может служить грандиозная освободительная борьба пришедшей к самосознанию трудящейся массы всех стран. Это эмансипационное движение довело чувство солидарности до такой идеальной высоты, до какой оно никогда не поднималось в предыдущие эпохи. Если мы прибавим, что крепкое чувство солидарности всегда родится только из сознания общности материальных интересов, то такое замечание лишь объясняет, а отнюдь не унижает само это чувство. Что человек питается, в этом нет ничего стыдного: стыдно разве то, чем и как он питается.

21

Не признающее никаких границ чувство солидарности — это идеологическая идеализация буржуазного общества. А так как явления входят в сознание людей всегда сначала в их идеологи ческой идеализации, а не в их материальной сущности, то наступление новой эры приветствовали ликуя, как век осуществления всех упований. Люди были убеждены, что это золотой век. Осуществлен истинно нравственный миропорядок. Отныне есть только люди. Нет больше деления на господ и рабов, на поработите лей и порабощенных. Есть только свободные от рождения граждане. Воцарятся добродетели, точно мрачные тени ночи, исчезнут пороки. Рассеются, как дым, нужда, заботы, страх и отчаяние. По стране пройдет богиня богатства, расточая без устали всем и каждому свое благословение. Только во имя великих идеалов будут лихорадочно работать мозги людей. Война станет сказкой времен седой старины, когда человек еще не проникся сознанием своего достоинства и величия. Свобода, братство и равенство будут служить связующим звеном не только между отдельными гражданами в каждой стране, но и между всеми странами земного шара. Во Франции, в стране, подарившей миру эту волшебную формулу, слова эти отныне сияли как огненные письмена в каждой деревне, в каждом городе, чтобы тысячью языков пропагандировать эту истину... Они были девизом, украшавшим каждое официальное здание, каждую официальную бумагу.

Такова была великая и, несомненно, искренняя вера эпохи на заре нового буржуазного порядка. Люди серьезно и честно верили, что только феодализм мешает общему благу и что после его уничтожения непременно должно наступить время всеобщего счастья, время, когда виноград будет созревать для всех. И веру свою они облекли в железные формулы, провозгласив их вечными и неизменными правами человечества. Отныне самым страшным преступлением должно быть признано посягательство на эти вечные права. Всякая даже попытка посягательства вполне оправдала бы новую революцию.

Прежде всего и громче всего раздалась эта гордая фанфара в эпоху объявления Соединенными Штатами своей независимости, когда в 1776 г. они восстали против поработившей и эксплуатировавшей их английской метрополии. В этом объявлении * говорится: "Все люди равны. У них есть неотъемлемые права, между прочим право на жизнь, свободу и счастье. Чтобы обеспечить людям эти права, были созданы правительства с согласия и с ведома управляемых. Если правительство уничтожает эти неотъемлемые права, то народ обязан переменить или совсем

* Имеется в виду Декларация независимости США, принятая 4 июля 1776 г. Ред.

22

упразднить его. Народ может создать и новое правительство по таким принципам и таким образом, как это кажется ему наиболее выгодным для его безопасности и для его благополучия".

Такими эффектными фразами начиналось объяснение независимости американских штатов. Почему во главу угла было положено провозглашение народного суверенитета и права на революцию, как первого и высшего из всех прав человека, ясно мотивировал автор Декларации Томас Джефферсон уже на склоне лет: "Этот документ должен был сиять миру, как огненный столб, дабы люди разбили те цепи, которыми опутали их шею поповское невежество и суеверие. Пусть люди поймут наконец, что они не родятся с седлами на спине, на которые могут взобраться несколько легитимных всадников, чтобы по желанию пустить в ход шпоры и кнут. Человек обязан развивать свой разум и свои способности, чтобы участвовать в самоуправлении, для которого он родился".

Гордому примеру американцев семнадцать лет спустя достойно последовали французы. Они тем временем усвоили совет Мирабо: "Учитесь у американцев свободе" — и испробовали его на практике. Знаменитая конституция 1793 г. открывается следующей Декларацией прав гражданина и человека: "Руководясь убеждением, что во всех невзгодах человечества виноваты были только забвение и пренебрежение естественными правами человека, французский народ решил пояснить в торжественной Декларации святые и неизменные права, дабы граждане имели возможность неустанно сравнивать действия правительства с истинными целями общественного устройства и никогда не позволяли бы тиранам поработить и унижать их, дабы народ всегда имел перед своими глазами основы своей свободы и своего права, правительство — свои обязанности, законодатель — свой долг".

Первые и важнейшие пункты конституции 1793 г. гласили:

"1. Целью общественного устройства является всеобщее счастье. Правительство создано для того, чтобы обеспечить людям пользование их естественными и вечными правами.

2. Этими правами являются: равенство, свобода, безопасность, имущество.

3. Все люди равны от природы и перед законом.

4. Закон является свободным и торжественным выражением общей воли. Он одинаков для всех, защищает ли он или карает.

5. Закон может принуждать лишь к тому, что справедливо и полезно обществу, и запрещать лишь то, что ему вредно.

6. Свобода состоит в том, что человек имеет право делать все, что не вредит другому; ее основой является природа, ее правилом — справедливость, ее охраной — закон, а ее моральным ограни-

23

чением — максима: не делай другому того, относительно чего ты не хотел бы, чтобы оно было сделано тебе".

Таков был язык поколения, освободившего мир от абсолютизма, и этот язык находил свое оправдание в его поступках.

Не менее возвышенной должна была быть и половая идеология, с которой буржуазия вступила на арену истории, тот идеал любви, с которым она мечтала пересоздать мир. Ведь вместе с торжеством буржуазных идей должен был наступить век истинного нравственного миропорядка. Свободный гражданин не должен подчиняться низким страстям. Необходимо идеализировать любовь, освободить ее из-под власти грубо-чувственного наслаждения, под гнетом которого она находилась в эпоху старого режима.

Любовь снова должна была стать естественной. Чистым целомудренным чувством, подобно священному пламени, должна она гореть в людских сердцах. Человек должен любить в другом прежде всего его душу, его ум. Только благородная натура может стать предметом, достойным любви. Красивую внешность отныне любят только ради ее более прекрасного внутреннего содержания. Таковы основные положения новой буржуазной любви, соединяющей теперь противоположные полы, сообщающей жизни более чистое содержание.

В евангелии буржуазной идеологии любви, в "Новой Элоизе", которую Руссо подарил миру как новое откровение, все эти требования выставлены и обоснованы с огромным красноречием. В своем первом письме к обожаемой им Юлии Сен-Пре, этот новый мужчина, пишет:

"Нет, прекрасная Юлия, ваша красота могла, конечно, ослепить мои глаза, но не могла бы она увлечь мое сердце, если бы ее не одухотворяла иная, более могучая красота. В вас я обожаю трогательное сочетание живого чувства и неизменной кротости, нежное сострадание к другим, ясную мысль и изысканный вкус, коренящийся в вашей чистой душе, словом, я обожаю в гораздо большей степени вашу очаровательную душу, чем вашу внешность. Я готов допустить, что вы могли бы быть еще прекраснее, но представить вас душевно еще более привлекательной, представить вас еще более достойной любви мужчины, это, дорогая Юлия, невозможно".

Те же чистые и идеальные представления проникают чувство Юлии, то есть новой женщины. Она пишет Сен-Пре:

"Разве истинная любовь не самая целомудренная из всех связей? Разве любовь не самый чистый и самый прекрасный инстинкт? Разве она не проходит мимо низких и гнусных сердец, вдохновляя только великие и сильные души? И разве она не облагораживает все чувства, разве она не удваивает наше существо, не возвышает нас над самими собой?"

24

Эта чистая любовь, однако, вовсе не хотела оставаться платонической, простой мечтой духа. Источником ее, правда, должна была быть душа, из ее глубины она должна была получать свою лучшую пищу, но только затем, чтобы освятить физиологическое чувство и сделать его таким образом высочайшей из всех страстей. Место галантной фразы должна была занять правдивость и искренность. Страсть должна была всколыхнуть до самого основания все существо любящего, вознести его среди ликований и восторгов к небесам и дать ему таким образом самые чудесные откровения.

На третье письмо Сен-Пре Юлия отвечает признанием, дышащим блаженством упоения.

"Тщетно обращаю я свои мольбы к небу. Оно не внимает молитвам слабых. Все служит пищей для пыла, снедающего меня, во всем я должна полагаться только на себя, или — вернее — все отдает меня во власть тебе. Вся природа как будто твоя союзница. Все мои попытки побороть себя не приводят ни к чему. Я склоняюсь перед тобой против воли. И разве мое сердце, оказавшееся неспособным к противодействию, когда оно было во всеоружии, сможет отдаться теперь только наполовину? Ужели мое сердце, неспособное ничего от тебя утаить, смогло бы скрыть от тебя остаток моей слабости?"

Это драгоценное признание возлюбленной возносит Сен-Пре на небо. Блаженство и ликование текут по его душе бурными волнами. Экстаз счастья достигает своих последних границ.

"О, небеса! У меня имелась сила сносить горе, дайте мне силы снести блаженство! Любовь, истинная жизнь души, приди и укрепи мое сердце, которое грозит разорваться. Невыразимое очарование добродетели, непобедимая прелесть голоса возлюбленной! Счастье, радость, упоение, как ваши стрелы пронзительны! Кто в силах вынести боль от их ран? Где взять силу, чтобы не утонуть в море блаженства, вливающемся в мое сердце?"

Такое возвышенное чувство имеет только начало, но не конец. Любовь вечна и неизменна. Она уничтожает понятие пространства и времени. Любовь навсегда приковывает мужчину и женщину друг к другу, хотя бы их разъединяли моря и страны. Они стали единым существом. Сердца сливаются в одном ударе, в мозгу — одна мысль. Перед этим законом любви бессильно все на свете.

Юлия пишет Сен-Пре:

"Судьба может разъединить наши тела, но не наши души. Отныне мы будем разделять и горе и радость. И подобно магнитам, о которых вы рассказали, в разных местах совершающим те же движения, так нас будут воодушевлять те же чувства, хотя бы мы и находились на противоположных концах света".

25

Так как любовь столь глубоко срослась с человеческой природой, то для любящего не существует более угнетающей мысли, чем та, что его возлюбленная может быть отнята у него и принадлежать другому. Когда Юлия сообщает Сен-Пре сердцем, истекающим кровью, что отец предназначил ее руку другому, он вскрикивает в отчаянии:

"Что ты сказала мне?.. На что ты смеешь намекать?.. Ты проведешь свою жизнь в объятиях другого?.. Другой будет обладать тобою... Ты не будешь больше моей?.. Или, что еще ужаснее, ты будешь не только моей?.. И мне придется претерпеть эту муку?.. Я должен буду видеть, как ты подаришь детей другому... Нет, уж лучше я потеряю тебя совсем, чем буду разделять тебя с другим. Зачем небо не дало мне мужества излить клокочущее во мне бешенство и пустить его в дело! Собственноручно я вонзил бы в твою грудь кинжал, прежде чем позволить тебе унизить себя подобным проклятым, отвергаемым любовью, осуждаемым честью союзом. Прежде чем ты запятнала бы свое целомудренное сердце неверностью, оно истекло бы кровью, а с твоей кровью я соединил бы ту, которая горит неугасающим пламенем в моих жилах. В твои объятия я упал бы и умер бы, прижав мои уста к твоим. Испуская свой дух, я воспринял бы в себя твой последний вздох".

Это язык истинной страсти, находящей в себе силы вызвать на бой целый мир, одинаково великой и когда она торжествует, и когда гибнет.

Так очеловечила и в то же время обоготворила буржуазная идеология любовь, ставшую величайшим переживанием, возвышеннейшим венцом бытия...

Буржуазный век дал всем и каждому право самоопределения, предполагая, в свою очередь, как свое естественное дополнение чувство ответственности. Право немыслимо без обязанностей. Все без исключения обязаны подчиняться принципу: ты должен. Этот закон диктует и любви ее специфические цели. Очищенная в горниле чистой страсти индивидуальная половая любовь должна была найти свое высшее завершение в браке. Таково теперь ее первое и главное назначение. Любовная связь лишь преддверие брака. Тело и душа должны быть связаны узами гармонии на всю жизнь. А высшей целью брака признаны теперь дети. Половой акт уже не является одним только наслаждением, а получает свое освящение и оправдание в желании произвести потомство. Дитя становится целью брака, и не только как наследник имущества и имени, но и как продолжатель идеи человечества, носителем и служителем которого каждый обязан быть. Брак поэтому всеобщая обязанность.

Эта важность брака для государства делает его нравственным учреждением или, вернее, единственной законной формой поло-

26

вых отношений. Отсюда следует прежде всего строгое требование добрачного целомудрия и безусловной взаимной верности обоих супругов. Супруги живут только для детей и друг для друга. Далее из этого положения следует, что всякие незаконные половые сношения становятся для тех, кто в них повинен, позором. Кокетство и флирт с третьим лицом позорит брак.

Прелюбодеяние — не только преступление, совершенное по отношению к личности, но и преступление государственное.

Наслаждение продажной любовью считается на основании той же логики самым презренным, что только есть на свете. Проститутка уже не пикантная мастерица любви, а развратница.

Брак, провозглашенный единственным нравственным способом половых сношений, сделался как бы палладиумом (оплотом. — Ред.) государства как нравственного понятия. Брак стал вместе с тем почетным званием, ставившим женатых и замужних высоко над холостыми.

Из этой идеализации буржуазной идеологией брака вытекали, естественно, соответствующие последствия для всех областей взаимного ухаживания, разнообразные требования так называемого публичного и частного приличия в сфере языка, жестов, поведения, светских отношений и т. д.

Нет надобности подробнее останавливаться здесь на этих второстепенных вопросах, так как пока нам важно только установить основные принципы половой идеологии буржуазного общества. А эти последние сводятся исключительно к идеализации брака и его чистоты.

Как политические идеалы буржуазии, так, естественно, и ее идеалы половой жизни выросли из ее особых потребностей, коренятся в этих последних. Только рамки упорядоченного семейного хозяйства могли обеспечить полную безопасность буржуазного существования. Следует помнить также, что авангардные стычки буржуазного века были прежде всего делом мелкой буржуазии.

Великая английская и Великая французская революции были совершены революционерами-мещанами. Из рядов портных и перчаточников вербовал Кромвель свое правительство железнобоких, и из их рядов вышли во Франции члены якобинских клубов. Пролетариат, как самостоятельный класс, организовался лишь постепенно по мере развития промышленной революции, а тогдашние капиталисты пропагандировали, естественно, эпикурейскую* философию; собственно они и служили в конечном счете образцом для придворной знати и ее пышного развратного образа жизни.              

* Эпикуреизм — Склонность к чувственный удововольствиям, к жизни. Ред.

27

Буржуазный век открывается, следовательно, преимущественно мелкобуржуазной идеологией.

Необходимо помнить еще одно обстоятельство: буржуазная идеология родилась из борьбы против абсолютизма. Необходимо было заклеймить безнравственность господствующих социальных сил, а этого легче всего было достигнуть тем, что им противополагалась демонстративно собственная, более высокая нравственность.

Эта боевая позиция обусловила внешние формы новых идеалов, их особую формулировку.

Всякая боевая мораль всегда носит демонстративный характер. В дни старого режима любовь была простым развлечением, забавой, игрой, которую играли иногда с целой дюжиной и которая во всяком случае предполагала постоянную смену действующих лиц. Этому флирту теперь демонстративно противополагается глубокая, неизменная страсть, направленная на одну личность. В эпоху старого режима брак находился среди господствующего класса в глубочайшем упадке. Теперь ему противопоставляется идеал чистоты супружеской жизни. Дети были в дни старого порядка мешающим балластом, и от них старались как можно скорее отделаться, доверяя их чужим заботам. Буржуазная идеология, напротив, провозгласила воспитание детей родителями высшей нравственной обязанностью. Мать, сама не кормящая своего ребенка, совершает преступление. Проститутка была в эпоху старого режима высшим божеством, перед которым весь мир, куря фимиам, склонял колени. Буржуазная идеология низводит ее поэтому в степень самого низменного и презренного существа и т. д.

Эта сознательная, демонстративная боевая позиция объясняет нам также тот факт, что идейные борцы буржуазии считали свой путь тем более правильным, чем более страстную ненависть возбуждали в господствующих классах их идейные программы. Таков их метод проверки. Руссо требует, чтобы роман, которому эпоха приписывала главную роль в воспитании людей, обладал следующими качествами:

"Роман должен подвергать критике принципы светского общества, должен вскрыть всю их ложь и низменность, то есть изобразить их таковыми, какие они есть на самом деле. Если роман будет удовлетворять всем мною выставленным требованиям или если он по крайней мере хочет принести пользу, то по всем этим причинам модники должны осмеять его как глупую химерическую книгу, должны ненавидеть его и ославить его. Так можете вы убедиться, сударь, что мудро именно то, что в глазах света считается глупостью".

Так как люди стояли тогда исключительно на идеологической почве, так как они выводили действительность из идей, вместо

28

того чтобы объяснять идеи действительностью, то господствующая роль принадлежала идеям. Неизбежным отсюда последствием было то, что борцы и законодатели буржуазии хотели быть прежде всего воспитателями. Лучшим средством для этой цели служил, естественно, хороший пример. Все поэтому предлагали примеры для подражания: проповедник приводил их в своих проповедях, писатель изображал их в романах и стихотворениях, художник — на своих картинах. Когда в Англии началась буржуазная реакция против абсолютизма эпохи Реставрации, журнал "The Guardian" ("Опекун") писал: "Наша задача состоит в том, чтобы как можно глубже вкоренить в душу людей религию и мораль, представить им высокие образцы любви родителей к детям и детей к родителям, возбудить ненависть к пороку и уважение к добродетели".

По такому же рецепту поступали несколько десятилетий спустя во Франции. Руссо писал о воспитательной роли романа:

"Радость охватывает меня при мысли, что двое супругов, которые вместе прочтут этот роман, почерпнут в нем новое мужество, чтобы освежиться после совместных работ, и что перед ними раскроются новые перспективы, как целесообразней использовать плоды своих трудов. Ужели их взоры будут с восторгом покоиться на картине счастливого домашнего быта, а в их душе не возникнет желание подражать такому привлекательному образцу? Ужели очарование счастливого брака тронет их, а они, даже если сошлись не по любви, не почувствуют потребности более тесного и сердечного общения?"

Точно так же поступали и в Германии. Буржуазное самосознание нашло в лице Лессинга своего носителя и проповедника. Для Шиллера театр был прежде всего моральным учреждением. Теми же идеями была проникнута и буржуазная живопись. Хогарт, Шарден, Грёз, первые великие представители буржуазной мысли в области пластических искусств, — все воспроизводили хорошие примеры, противопоставляемые ими плохим, исходившим от господствующих классов старого режима.

Из определенной идеи выводила пришедшая к сознанию буржуазия права человека и гражданина. В идее, следовательно, в более высокой нравственности должны были корениться и самые эти права. Привести соответствующие документы в подтверждение этой более высокой нравственности — такова задача, выполненная вышеуказанным образом ее идеологией.

И на этот раз действительность также оказалась сильнее идей, и притом решительно во всех областях. О грубую логику этой весьма роковой действительности очень скоро разбилась если не форма, то содержание этих идей.

29

Век всеобщего счастья не мог наступить вместе с победой буржуазии потому, что вышедший из распада феодального общества новый буржуазный порядок не упразднил классовых противоположностей, а лишь "поставил на место старых классов новые и взамен старых создал новые условия порабощения и новые формы борьбы".

В этом простое решение загадки.

Уже французская революция вскрыла отчетливо эти новые классовые противоположности, и притом она вскрывала их все яснее с каждым новым шагом, то есть чем логичнее она развертывалась, а развивалась она последовательнее всякого другого революционного переворота, чем и обусловлены ее великие, ничем не устранимые результаты. Известный этнолог Генрих Кунов, написавший вместе с тем одну из лучших книг о французской революции ("Die revolutionäreZeitungsliteratur während der Jahre 1789—94") *, ясно и точно описал возникновение этих новых классовых противоречий в эпоху французской революции:

"Уже в конце 1789 г., менее восьми месяцев спустя после созыва Генеральных штатов, не только представительство третьего сословия в Национальном собрании распалось на разные энергично боровшиеся друг с другом партии, но и среди парижского населения бушевала партийная борьба; и почти каждое из этих разнообразных течений уже имело свою газету, которая для него пишет и борется. Даже низшие социальные слои имеют свои органы. Радикальная интеллигентная мелкая буржуазия и большинство полупролетарской интеллигенции читают "Парижскую революцию" Лустало; студенты, литераторы, необеспеченные, безвестные художники, начинающие адвокаты читают "Революции Франции и Брабанта" Камиля Демулена, а интеллигентные рабочие, мелкие мастера, отчасти и интеллигентный пролетариат читают "Друга народа" Марата.

Противоположность материальных интересов врывается во все буржуазные идеологии, обнаруживая невозможность единой общей идеологии. Еще не кончился 1789 год, и уже газета Марата объявляет себя представительницей интересов рабочих и мелких ремесленников, проповедуя борьбу против финансистов, крупных купцов, рантье, надменных академиков, тогда как "Французский патриот" Бриссо выступает в качестве представителя почтенной состоятельной буржуазии против неимущей multitude (массы. — Ред.).

Классовые противоречия обострялись тем больше, чем дальше развивалась революция, чем больше речь шла уже не об

* В русском переводе: "Французская пресса в первые годы Великой французской революции". Ред.

30

отражении реакционных поползновений, не об обсуждении разных красивых принципов освободительного движения, а об их применении к практическим задачам управления, об их претворении в законодательные проекты. Теперь, когда предстояла задача практически испробовать новые провозглашенные политические принципы, обнаружилось, как разно понимались эти принципы и как их последовательное применение на практике разбивалось о стену разнообразных классовых интересов.

Либеральный конституционализм распадается. Против либерализма Сиейеса выступает якобинство, а от последнего уже в конце 1791 г. откалывается фракция жирондистов и партия Дантона. Но и очищенное таким образом якобинство состоит из разных направлений, соответствующих интересам разных хозяйственных групп. Рядом с робеспьеровским направлением стоит, например, более радикальный "маратизм", приверженцы Марата, а рядом с этим радикально-демократическим направлением поднимается индивидуалистическое течение с анархистским оттенком, представителями которого были Анахарсис Клоотс и Гебер.

Умеренное якобинское крыло завладело государственной властью. Оно господствовало в Комитете общественного спасения, тогда как "ультрареволюционная" фракция Марата и Дометта главенствовала в парижском городском самоуправлении".

На вопрос о конечной причине этой борьбы историки-идеологи, для которых форма — все, отвечают обыкновенно: эта причина — взаимная зависть вождей. Против такого объяснения справедливо вооружается Кунов:

"Это одна из величайших нелепостей. Видеть причину борьбы между Бриссо и Робеспьером в их личном соперничестве может только идеолог, не имеющий никакого представления об экономической подоплеке революции и совершенно не понимающий образа мыслей, противоположного идейного содержания обоих этих политиков. Кто возьмет на себя труд проследить взгляды обоих этих деятелей и их отношение к вопросам времени, тот, напротив, удивится, что они так долго могли идти рядом. В чем же коренятся в таком случае мотивы этой партийной розни, мотивы борьбы отдельных направлений друг с другом? Они коренятся в классовых противоположностях, обусловленных разнообразием экономических условий существования и положением отдельных групп в общем экономическом процессе и вытекавшей отсюда общностью или враждебностью интересов".

Дальнейшая эволюция все более обостряла эти возникшие уже в эпоху французской революции классовые противоположности, как яснее ясного видно в истории всех европейских государств, начиная с середины истекшего столетия. Противоречия,

31

столкнувшиеся в грандиозной революционной драме на склоне XVIII столетия, "не устранены и поныне, так что современная борьба является во многих отношениях лишь продолжением борьбы 1789—94 гг.".

В политических формах, к которым привел отдельные государства в их совокупности грандиозный переворот, сказалось если не раньше всего, то во всяком случае для всех наглядно, что действительность была сильнее идей...

Проблема века состояла в том, чтобы подчинить отныне политическую власть исключительно интересам победоносной буржуазии. Эта цель была в самом деле достигнута. Интересы капитала стали отныне единственными решающими во всех государствах. Однако в политических организациях эта черта везде — за исключением Америки — завуалирована компромиссом с силами прошлого. Государственной формой, лучше всего соответствовавшей бы совершенно изменившимся экономическим условиям, была бы буржуазная республика, парламентарное управление, в котором всегда ясно обнаруживалась бы воля всех и соблюдались бы интересы не отдельных классов, а всех.

Таков и был первоначальный идеал.

Ради этой цели участвовали с никогда не ослабевавшим вдохновением во всех революциях народные массы. И всегда в день победы провозглашалась именно эта цель, в 1793, в 1830 и в 1848 гг. Как бы ни были радикальны по существу все эти перевороты, в конце концов, однако, довольствовались тем, что новое вино вливали в старые мехи. Буржуазия приобщала в большинстве случаев к новой форме монархическую власть, а с ней и тот класс, который последняя воплощала, — все еще полуфеодальное дворянство. Правда, путем конституционного строя буржуазия подчиняла своим интересам и дворянство, но она сохранила за

32

дворянством и монархией фикцию власти. Чем слабее чувствовала себя буржуазия, тем более призрачной была эта фикция.

Раньше и ярче, чем в других странах, монархическая власть была подчинена интересам буржуазии в Англии, но именно интересам только буржуазии, а не всего народа. Так называемая славная революция 1688 г. получила от буржуазных историков этот почетный эпитет на том основании, что она представляла компромисс между короной и буржуазией, то есть между финансовыми силами, при этом первая соглашалась быть исполнительницей воли парламента, следовательно, воли буржуазии. Хотя потом английская монархия часто и пыталась повернуть колесо истории назад — до сих пор она не смогла внести существенных изменений в продиктованную ей революцией роль. Гладстон мог спокойно бросить в лицо лордам гордое слово: пока я пользуюсь доверием нижней палаты, мое положение прочно.

Во Франции монархия была, правда, в 1870 г. совершенно упразднена и официальной носительницей власти стала буржуазия, но до этой эпохи компромиссы следовали за компромиссами, доставлявшими долгое время наибольшие преимущества монархии, так что последняя надолго могла себе присваивать самые ярко выраженные абсолютистские приемы и манеры. Уступки, во Франции лишь временно сделанные силам прошлого, остались в Германии правилом до настоящего времени.

Немецкая буржуазия устроила с абсолютизмом компромисс наиболее плачевный и жалкий. Правда, и она низвела дворянина-юнкера до степени простой преторианской гвардии, все назначение которой сводится к тому, чтобы защищать ее прибыль от посягательств неимущих классов. Но такой порядок вещей вообще коренится в сущности капиталистического века, в котором все подчинено интересам капиталистической прибыли, следовательно, также и самые условия существования короны и юнкерства. Превращение политической власти в служебный аппарат капитала не является, таким образом, подвигом именно немецкой буржуазии. Особый же ее позор в том, что буржуазия позволяет юнкерству исполнять эту функцию унизительным для нее образом.

Немецкое бюргерство предоставило дворянству не только фикцию власти, но и самую власть. Немецкий бюргер не имеет никаких официальных прав на более высокое место в правительственной машине, тогда как последний дворянин имеет это право уже в силу одного своего происхождения. Все более высокие чиновничьи должности, все правительственные места, все высшие военные чины доступны только дворянам. Один только юнкер носит во всей Германии в своем ранце маршальский жезл. За редкими исключениями, конечно, не способности позволяют ему

33

добиться этого жезла, а наряду с происхождением такие важные обстоятельства, как связи, рост, борода и т. д.

Человек бюргерского происхождения, как бы он ни был талантлив, не выйдет за пределы чисто буржуазной профессии. Он может сделаться только коммерции советником, гофратом (надворным советником. —Ред.), регирунгсратом (правительственным советником. — Ред.), в лучшем случае тайным советником. Только в момент крайней опасности ему дается иногда высшее назначение, именно тогда, когда своим умом он должен спасать страну из затруднения, в которое ее повергло феодальное скудоумие. Подобное положение вещей для немецкой буржуазии тем постыднее, что ни одна аристократия так не чуждается культурного прогресса, как именно немецкая. Ни одна аристократия так не бедна талантами, как именно немецкая, даже в тех областях, которые она считает своими, — в области милитаризма и управления! Где мыслители, философы, композиторы, поэты — за исключением Клейста, — вышедшие из ее рядов? Ни в какой другой стране наука, литература и искусство так мало не связаны с дворянством, нашли в его среде такой плохой приют. Где аристократы-меценаты? Где созданные дворянством публичные библиотеки и музеи? Где портретные галереи предков, написанные кистью великих мастеров? Что создано немецким юнкерством в интересах цивилизации? Ничего подобного вы не найдете. Зато нигде не пользовался и не пользуется такой симпатией позорный девиз: "лошади, собаки, женщины".

Что сказано об отсутствии творческих способностей в среде юнкерства, приложимо и к немецким государям. Со времени Фридриха II на немецких престолах не было ни одного государя, имеющего право претендовать на эпитет относительно выдающейся личности. Впрочем, все это не личная вина немецких дворян и государей, а трагический рок, тяготеющий над исторической действительностью Германии (как уже было выяснено во втором томе).

Такой же метаморфозе подверглась и идея личной свободы, провозглашенная новым временем во всех странах высшим благом всех и каждого. Правда, ныне нет больше подданных и крепостных. Место их занял гражданин. Но нам дали комментарии к понятию "свобода", комментарии неопровержимые. Девиз "свобода, равенство, братство" получил более выразительное толкование: пехота, кавалерия, артиллерия... Правда, есть у нас право свободного выражения своих мыслей, зато рядом существуют параграфы о государственной измене, оскорблении величества и богохульстве. Правда, имеется у нас право собраний и союзов, — даже в Германии! — зато везде полиции дана

34

дискреционная власть* пускать в ход резиновый хлыст или браунинг. Все могут рассчитывать на справедливость, так как перед законом ведь все равны, но это право везде комментируется чисто классовой юстицией, функционирующей с баснословной уверенностью и т. д.

Приведенные противоречия — наиболее разительные и наиболее известные примеры этой исторической нелогичности, в которую претворились идеи.

Если вы спросите: где же причина? — то ответ можно облечь. в сжатую формулу: всегда и везде страх перед преемником. Этим преемником, перед которым новый век почувствовал страх уже почти в самый час своего рождения, было четвертое сословие, как самостоятельный от третьего сословия класс.

Этот страх перед пролетариатом был, правда, вполне логичен. Из всех вышеописанных классовых противоположностей, родившихся вместе с воцарением буржуазного общественного порядка, самой грозной была с самого начала противоположность, все больше обозначавшаяся между рабочим классом и не одним каким-нибудь другим классом, а всеми общественными классами. И если эта противоположность долгое время и не понималась ясно, она с самого начала чувствовалась самым роковым образом.

Одинаковость положения объединила остальные классы. Она позволила им вдруг уяснить тот фактор, который их всех объединял, понять, что этот именно фактор для них всех самый важный — необходимость защитить свое имущественное право от посягательств пролетариата. Требования пролетариата в этом пункте грозили одинаковой опасностью всем другим классам. Этот пункт и привел к компромиссу между буржуазией, победившей, заметьте, только при помощи пролетариата, и только что низложенной монархией, к компромиссу, восторжествовавшему по всей линии — за исключением Америки. Лицом к лицу с мнимо общим врагом буржуазия искала себе союзников и снова уступила, ценой более или менее ярко конституционно выраженных обязательств и ограничений, политическую власть монархии и дворянству.

И опять нигде страх перед грозным наследником буржуазного общественного порядка не был так велик, как именно в среде немецкого бюргерства. Впрочем, и нигде он не был столь основательным. В Германии, как мы видели, капиталистический способ производства установился позже, чем в остальных крупных европейских странах, после того, как его антагонистический характер уже успел во Франции и Англии очень шумно об-

* Дискреционная власть — особые полномочия, дающие должностному лицу право действовать по собственному усмотрению. Ред.

35

наружиться в ряде исторических движений. Когда немецкая буржуазия выступила на историческую сцену, она не только увидела, что этот наследник уже занял на ней свое место, но и готовится настойчивейшим образом провести в жизнь свои требования. Это обстоятельство и увековечило жалкое положение немецкого бюргерства. Оно привело в первую голову к тому, что объединение Германии не состоялось уже в 1848 г., а далее к тому, что, когда под давлением экономической необходимости это объединение осуществилось, оно совершилось ценой жалкого компромисса между бюргерством и абсолютизмом. Великий исторический момент 1848 г. не нашел в Германии буржуазии, способной временно победить феодализм и абсолютизм, не говоря уже о том, чтобы навсегда подчинить их себе. Налицо было лишь поколение, которое уже на другой день после битвы — мы не преувеличиваем — испугалось своей собственной победы и, ломая руки, умоляло

побежденного смилостивиться и помочь ему против того, кто его же освободил из неволи.

Так случилось, что немецкая буржуазия добилась в сравнении с английской и французской ничтожной доли политического могущества и лишь очень скромного политического влияния. И здесь, впрочем, речь идет не о личной вине, виной была вышеописанная экономическая отсталость Германии, коренившаяся в конечном счете в последствиях Тридцатилетней войны, изнурившей страну до самого основания и сделавшей ее игрушкой в руках сотни мелких и более крупных деспотов...

Хотя капиталистическое развитие вот уже несколько десятилетий как охватило все страны, а в передовых достигло небывалого расцвета, могущество буржуазии странным образом нигде не возросло. Даже больше. Оно везде значительно пало. Внешним признаком этого упадка стала всюду появившаяся, всюду пускающая корни идея империализма, охватившая даже Америку. И это явление, на первый взгляд, в высшей степени нелогично. На самом же деле эта новейшая фаза развития чрезвычайно логична и вытекает в конечном счете из того же основного мотива капиталистического общества, из желания обеспечить прибыль. Капиталистическая прибыль постепенно получила в общественной жизни такое исключительное значение, что все политические идеалы кажутся буржуазным классам в сравнении с ней пустяком. Буржуазия готова примириться с самой отчаянной реакцией во всех областях — капитализм может, ничем не рискуя, вынести самое тяжелое реакционное бремя, — лишь бы ей гарантировали надолго достигнутую высокую прибыль. Это, стало быть, конечная и неизбежная политическая логика капиталистического развития: идея перекинулась в свою собственную противоположность.

36

Но что значат все эти политические компромиссы с силами прошлого в сравнении с экономическими, духовными и моральными последствиями современного капитализма? Рядом с последними они кажутся второстепенными. Характерные для этой стороны факты, именно факты, а не их резюме, требуют всестороннего и детального выяснения. Ведь в этих последствиях коренятся особенности половых отношений буржуазного века.

Буржуазия, собственница средств производства и потому представительница капиталистического способа производства, достигла, благодаря все возраставшей прибыли, доставляемой капиталу массовым производством, очень скоро и повсеместно огромных богатств.

Посмотрим, что сделало богатство из отдельных его представителей? Вознесло ли оно их в духовном, душевном и моральном отношении над их прежним уровнем? Пробудило ли оно в них высшие добродетели? Создало ли оно поколение героев? Нет, произошло как раз обратное. Отвратительные денежные машины, лишенные всякого чувства, всякой чуткости, — вот что сделал прежде всего капитал из тех, кто им владел и кто им командовал. Раньше всего и ярче всего обнаружились эти черты у английской буржуазии. Так как английская буржуазия раньше других европейских стран вступила на путь капиталистического производства, то она могла дольше всего развиваться свободно и потому здесь специфический тип буржуазии мог получить свое наиболее характерное выражение. Здесь он и встречается долгое время в чистом виде. Это ничем не ограниченное развитие достигло в период между 1830 и 1840 гг. одной из своих вершин. Посмотрим, как характеризует с психической и моральной точки зрения английскую буржуазию Томас Карлейль, один из лучших знатоков своей эпохи. Он посвятил этой теме довольно пространную брошюру, появившуюся в 1843 г. в Лондоне под заглавием "Past and Present" ("Прошлое и настоящее"). Там между прочим говорится:

"У нас нет больше Бога. Божьими законами является один только принцип — принцип наивозможно большего счастья...

Так как место старой религии надо было, однако, чем-нибудь заполнить, то нам дали новое евангелие, вполне соответствующее пустоте и бессодержательности века, — евангелие мамоны *. От христианского неба отказались, как от сомнительного, от ада — как от нелепости, и вот мы получили новый ад; адом является для современного англичанина сознание, что он "не пробьется", что он "не заработает денег".

* Мамона (от греч. "богатство") — злой дух, идол,  олицетворяющий сребролюбие и стяжательство, алчность и обжорство. Ред.

37

К странным поистине последствиям привело нас наше мамоново евангелие. Мы говорим об обществе, а стремимся к разъединению, к изоляции. Наша жизнь не взаимная поддержка, а взаимная вражда с соблюдением некоторых военных законов, "разумная конкуренция" и т. д. Мы совершенно забыли, что расчет наличными — не единственная связь между людьми. "Мои рабочие голодают? — удивляется богатый фабрикант. — Разве я не нанял их на рынке по всем обычаям и правилам? Разве я не заплатил им до последней копейки, что им следовало по договору? Какое мне еще до них дело?" Поистине, культ мамоны — печальная религия".

Даже между супругами единственная связь, по мнению Карлейля, в 99 случаях "деньги". Гнусное рабство, в котором деньги держат буржуазию, отражается даже на языке. "Не is worth ten thousand pounds" — "Этот человек стоит десять тысяч фунтов", то есть он имеет десять тысяч фунтов. У кого деньги, тот достоин уважения, он respectable, он принадлежит к отборному обществу: the better sort of people, он влиятелен, influential, и все, что он делает, составляет в его среде эпоху. Дух наживы пропитал весь язык, все отношения выражаются в понятиях, заимствованных из торгового мира, в экономических категориях. Спрос и предложение, supply and demand, — такова, по словам Карлейля, та формула, по которой логика англичанина оправдывает все явления жизни. В особенности интересно следующее место:

"Удивительно, до какой степени умственно пали и извратились высшие классы общества, те слои, которые англичане называют respectable people, the better sort of people. Исчезла энергия, деятельность, содержательность. Земледельческая аристократия охотится, финансовая обложила себя торговыми книгами и в лучшем случае интересуется столь же пустой и бессильной литературой. Политические и религиозные предрассудки переходят по наследству от поколения к поколению. Теперь все достигается легко и нет надобности ломать себе голову над принципами, как раньше; еще когда мы лежим в пеленках, они сами готовыми летят к нам в рот, неизвестно откуда. Чего еще!

Мы получили хорошее воспитание, то есть в школе нас безрезультатно мучили римлянами и греками, во всем прочем мы respectable, то есть собственники стольких и стольких тысяч фунтов, и не о чем нам заботиться, разве о том, чтобы взять себе жену, если таковой еще нет...

А что сказать о том чучеле, которое люди называют "духом"? Куда его пристроить? Все китайски-строго установлено и ограничено — горе тому, кто выйдет за тесные границы, горе, трижды горе тому, кто посягает на почтенный предрассудок, девять раз горе ему, если это предрассудок религиозный. На все существует

38

только два ответа: в духе вигов и в духе тори *, а самые ответы давно заранее установлены мудрыми обер-церемониймейстерами обеих партий.

Нет надобности предаваться размышлениям, вдаваться в подробности. Все уже готово. Дикки Кобден и лорд Джон Рассел сказали так-то, Боби Пиль или герцог par excellence (истинный. — Ред.), то есть герцог Веллингтон, сказали так-то — и так будет и останется вовек.

В "образованных кругах" общественный предрассудок диктуется или тори, или вигами, или в крайности радикалами — да и это последнее уже считается не очень respectable.

Пойдите в компанию образованных англичан и скажите, что вы чартист ** или демократ — и вас сочтут за сумасшедшего и будут избегать вашего общества. Или заявите, что вы не верите в божественность Спасителя, и все от вас отвернутся. Признайтесь, наконец, что вы атеист, и на другой же день никто вам не подаст руки. И даже в том случае, когда свободный англичанин начнет думать, что случается, впрочем, чрезвычайно редко; когда он сбросит с себя воспринятые вместе с материнским молоком предрассудки, то и тогда у него редко бывает мужество свободно высказать свое убеждение, даже и тогда он для публики надевает маску по крайней мере терпимого мнения и рад, когда может излить свою душу с глазу на глаз".

Таких проницательных и безжалостных критиков, как Карлейль, английская буржуазия находила нечасто, все же он был не единственным. К той же самой эпохе относится не менее отчетливая характеристика, сделанная Фридрихом Энгельсом, бывшим тогда купцом в Манчестере.

"Нигде я не встречал такого глубоко деморализованного, такого до мозга костей испорченного эгоизмом, такого разъеденного раком разложения и не способного ни к какому прогрессу класса, как английская буржуазия — я имею в виду здесь преимущественно настоящую буржуазию, либеральную, стремящуюся к упразднению "хлебных законов". Для нее все на свете существует только ради денег, не исключая и ее самой, потому что она живет исключительно для того, чтобы наживать деньги, для нее нет другого блаженства, как быстрое приобретение, другого горя — как потерять деньги. При такой алчности и жажде наживы никакая мысль, никакое воззрение не могут остаться незапятнанными".

* Виги и тори — политические партии в Великобритании, возникшие в 70—80-х гг. XVII в. Ред.

** Чартизм — первое массовое революционное движение пролетариата в Великобритании в 1830—1850-х гг. Ред.

39

О религиозном лицемерии английской буржуазии тот же Энгельс писал в "Немецко-французских ежегодниках" в 1844 г.:

"Когда "Жизнь Христа" Штрауса появилась в Англии, то ни один "порядочный" человек не отважился ее перевести, ни один видный издатель не дерзнул ее напечатать. Ее перевел, наконец, социалистический lecturer (лектор, преподаватель. — Ред.), человек, занимающий нефешенебельное общественное положение, незначительный социалистический издатель напечатал ее выпусками по одному пенни, а рабочие Манчестера, Бирмингема и Лондона были единственными читателями Штрауса в Англии".

Эта набросанная в 40-х гг. прошлого столетия характеристика английской буржуазии осталась правильной и для 60-х гг., да и в настоящее время черты ее существенно не изменились к лучшему, разве только более завуалированы.

Важнее же всего следующее: все, что сказано об английской буржуазии, применимо к буржуазии всех стран, где господствует капиталистическая система производства.

Карлейль нарисовал, в сущности, портрет всей международной буржуазии. Вы не найдете здесь ни одного белого ворона. Да и не может этого быть. Указанные черты характера коренятся не в особых качествах английской души, а являются неизбежными последствиями влияния на психику выбивания капиталистом прибыли.

По мере того как отдельные страны вступали на путь промышленного капиталистического способа производства и в зависимости от степени интенсивности, с которой совершался там этот процесс, сообразно особым условиям, в которых эти страны находились, в среде имущих классов вырабатывалась та же специфическая буржуазная физиономия. Это происходило менее ярко в таких странах, где, как во Франции, Италии, Испании, долго еще господствовало ремесло, зато тем ярче и резче в таких странах, как Америка, где крупному машинному производству не нужно было сначала уничтожать старые способы производства, где оно могло свободно развить присущие ему тенденции. Все черты специфически буржуазной физиономии нашли в среде американской буржуазии поистине чудовищное выражение. Такова она там и теперь.

Каждый американец есть не более чем рафинированно устроенная счетная машина, пренебрегающая всякой декоративностью, всякой облагораживающей линией.

Этому влиянию капитализма на отдельных его представителей соответствует аналогичное его влияние на весь общественный организм, так как капиталистическая система производства стала основным базисом всей жизни. Все стало товаром, все капитализировано, все поступки, все отношения людей. Чувство и мысль, любовь, наука, искусство сведены на денежную сто-

41

имость. Человеческое достоинство определяется рыночным весом — таков товарный характер вещи.

Всякое другое отношение к предметам и людям считается комическим и в лучшем случае вызывает презрительное сострадание. Само собой понятно, что, с тех пор как деньги выступили на историческую сцену, материальный интерес играл всегда во всем некоторую роль. В этом и заключалось их революционизирующее значение. Всегда существовали браки ради денег, и всегда даже люди науки и искусства стремились к тому, чтобы "заработать". Разница состоит в данном случае в том, что современный капиталистический век отбросил всякие другие соображения и провозгласил единственным мерилом чистый товарный характер вещи. "Сколько стоит?" "Какая будет прибыль?" "Прибыльное ли это дело?"

Все до сих пор сделанные попытки стушевать этот особый характер вещей не привели ни к чему. Увидеть его не дает только нежелание или невежество. И вот люди напали на хитрую мысль провозгласить эту черту естественным свойством вещей. Так оно и есть на самом деле, однако только в обществе, построенном на базисе частнокапиталистического производства. В пределах такого общества подобное воззрение даже и вполне разумно, ибо укрепляет основы этого общества.

Житейской философии капитализма соответствуют, естественно, самые ужасающие методы накопления капитала. Там, где молчат сердце и душа, нет места совести. Если мы хотим вскрыть эти методы, то мы должны вернуться к эпохе первоначального накопления. Происхождение капитализма лучше всего объяснит нам его сущность.

В обеих странах, где раньше всего воцарился капитализм, а именно в Голландии и Англии, генезисом капитализма была торговля рабами. Из бессовестного лишения человека свободы родился современный капитализм. Так мало благородным было его начало. Прибыль, получавшаяся от этого благородного гешефта, была так велика, что в обеих странах очень скоро решили бросить всякие христианские сомнения и открыто обсуждать благоприятные шансы торговли рабами.

В своем "Капитале" К. Маркс пишет:

"Вместе с развитием капиталистического производства в мануфактурный период общественное мнение Европы потеряло последние остатки стыда и совести. Отдельные нации хвастали цинично всякой гнусностью, раз она являлась средством накопления. Прочтите для примера наивные торговые анналы почтенного Андерсона. Здесь во всеуслышание провозглашается высшей государственной мудростью Англии, что она вырвала во время Утрехтского мира у испанцев привилегию, в силу которой она

42

получала право вести торговлю неграми не только между Африкой и английской Индией, но и между Африкой и испанской Америкой. Англия получила, другими словами, право снабжать до 1743 г. испанскую Америку ежегодно 4800 неграми. Вместе с тем эта привилегия служила и маской для британской контрабанды. На базисе торговли рабами пышно расцвел Ливерпуль. Торговля рабами была его способом первоначального накопления. И до сей поры ливерпульская "почтенность" осталась Пиндаром * торговли рабами, которая "повышает до страсти коммерческую предприимчивость, воспитывает прекрасных моряков и приносит огромный доход". В 1730 г. торговлей рабами были заняты в Ливерпуле 15 кораблей, в 1751 г. — 53, в 1760 г. — 74, в 1770 г. — 96, в 1792 г. — 132".

Там, где туземцы мешали интересам капитала, где, как, например, в Америке, они не годились в рабы, их просто систематически искореняли.

В том же месте "Капитала" Маркс приводит следующие разбойничьи методы и приемы:

"Обращение с туземцами отличалось, естественно, особенной дикостью на плантациях, предназначенных исключительно для экспорта, как в Вест-Индии, и в богатых, густонаселенных странах, специально предназначенных для грабежа, как Мексика и Ост-Индия. Но и в колониях, в строгом смысле этого слова, ярко выступал христианский характер первоначального накопления. Трезвые виртуозы протестантизма — пуритане установили в 1703 г. решением своей Assembly (Законодательного собрания) премию в 40 ф. за каждый индийский скальп и за каждого взятого в плен краснокожего, в 1720 г. премия поднялась до 100 ф. за каждый скальп, а в 1744 г., после того как какое-то племя было провозглашено в районе массачусетского залива бунтовщическим, были установлены следующие цены: за мужской скальп, начиная с двенадцатилетнего мальчика, 100 ф. новой чеканки, за мужского пленного — 105 ф., за взятых в плен женщин и детей — 55, за женский и детский скальп — 50 ф.

Дело было настолько выгодно, что от него ни за что не хотели отказаться и вот ради его пропаганды, на всякий случай, притянули и Господа Бога.

В эпоху расцвета торговли рабами британский парламент просто провозгласил снимание скальпов и натравливание на дикарей жестоких догов "средствами, кои сам Бог и сама природа дали ему в руки".

__________

*Пиндар (ок. 522 — ок. 442 до н. э.) — древнегреческий поэт, автор торжественных од. Ред.        

43

Совершенно логично, что класс, выросший из таких материальных низин, извлекавший из них свои лучшие соки, не мог и в своей собственной стране разыгрывать роль филантропа, всем открывающего свои объятия. Это и не пришло ему, разумеется, в голову. Напротив, его самое горячее желание заключалось в том, чтобы и в родной стране пользоваться, хотя и в замаскированном виде, теми методами, которые он sans phrases (без лишних слов, безоговорочно. — Ред.) пускал в ход в Новом свете. И, конечно, не чем иным, как замаскированным рабством, было в первые десятилетия промышленного развития положение европейских наемных рабочих.

Шедшая вперед гигантскими шагами промышленность выбрала себе на первых порах самого покорного раба. Hands, "руки", привлеченные капитализмом в первую очередь на свои фабрики, были "ручки", бедные маленькие детские ручонки, еще нуждавшиеся в нежном родительском попечении. Их вырвали из лона семьи и приковали с раннего утра до поздней ночи к работе, к маховому колесу прядильной машины, к столу, на котором сортировались лохмотья, и т. д.

Их сковали цепями безжалостней даже, чем черных невольников. Здесь действовала, конечно, не личная злонамеренность отдельных фабрикантов, а сказывалось последствие введения машины, сделавшей излишней мускульную силу.

"Поскольку машина делает мускульную силу ненужной, она становится средством пользоваться рабочими, лишенными этой мускульной силы или отличающимися незрелым развитием тела, зато обладающими большой гибкостью членов. Женский и детский труд были поэтому первым словом капиталистического применения машин" (Маркс).

Наиболее характерную иллюстрацию к этому положению дает та же Англия, не потому, что в других странах вызванные капитализмом переворот и развитие совершались гуманнее, а потому, что здесь, в силу вышеизложенных причин, сама эволюция отличалась особенным размахом. Поэтому в распоряжении исследователя здесь находится богатый материал. Имеются у нас характерные данные уже для ранней стадии машинной индустрии в Англии. К концу XVIII в. относится следующее сообщение Джона Фильдена:

"В Дербишире, Ноттингемшире и в особенности в Йоркшире недавно изобретенные машины применялись на больших фабриках около рек, способных привести в движение водяное колесо. Вдруг оказалось необходимым иметь здесь, далеко от городов, тысячи рук. В особенности Ланкашир, когда-то малонаселенный и бесплодный, нуждался теперь в целом населении. Особенный же спрос был на маленькие, ловкие пальцы. И сейчас же возник

44

обычай выписывать учеников (!) из разных мастерских при приходских домах Лондона, Бирмингема и др. Тысячи маленьких беспомощных созданий от семи и до тринадцати и четырнадцати лет отправлялись, таким образом, на север. Мастера (т. е. похитители детей) обычно одевали учеников, обучали и устраивали их в ученическом доме около фабрики. Были приглашены надсмотрщики, которые должны были следить за их работой. В интересах этих надсмотрщиков было как можно больше истомлять детей работой, так как они сами получали тем больше, чем больше продукта они выбивали из них. Естественным последствием была жестокость... Во многих фабричных округах, в особенности в Ланкашире, эти безобидные, лишенные покровительства создания, всецело отданные во власть фабриканта, подвергались душераздирающим пыткам. Их мучали до крайности напряженной работой, их били кнутами, сажали на цепь и пытали с утонченнейшей жестокостью. Часто их морили голодом, а поднятый над ними кнут принуждал их к работе. Были отдельные случаи, когда они кончали с собой. Уединенные, красивые, романтические долины Дербишира, Ноттингемшира и Ланкашира стали жуткими пустынями пыток и — часто — убийств! А фабриканты получали баснословную прибыль, еще более раздражавшую их волчий аппетит. Они ввели ночные работы, то есть изнурив одну группу дневным трудом, они готовили другую для ночной работы. Дневная группа ложилась в постели, только что покинутые ночной сменой, и наоборот. В Ланкашире существует народная поговорка, что постели никогда не простывают".

Уже одно это сообщение подтверждает все, что выше было сказано о детском труде как о труде рабском. Как рабов и покупали детей. Фабриканты обращались или непосредственно, или через посредство агентов в комитеты по призрению бедных в Лондоне и Бирмингеме и просили о присылке им бедных детей. А комитеты всегда охотно шли навстречу таким требованиям, так как они просто освобождали их от необходимости заботиться о пропитании детей. И как безличный товар переходили отныне беспомощные создания из одной "человеколюбивой" руки в другую. Когда в 1815 г. сэр Р. Пиль внес свой билль об охране детей, член парламента Горнер заявил:

"Достоверно известно, что с другим имуществом одного обанкротившегося купца была объявлена к продаже и в самом деле продана группа фабричных детей. А два года тому назад перед King's Bench (Суд королевской скамьи. — Ред.) разбиралось отвратительное дело. Речь идет о нескольких мальчиках. Лондонский приход передал их фабриканту, а тот в свою очередь передал их другому. Несколько филантропов обнаружили их в конце концов в состоянии полного истощения. Другой еще

45

более гнусный случай был сообщен мне, как члену парламентской следственной комиссии. Несколько лет тому назад один лондонский приход заключил с ланкаширским фабрикантом договор, в силу которого последний обязывался брать на каждые двадцать здоровых детей одного идиота".

О колоссальных размерах применения детского труда в особенности в ткацких мастерских свидетельствует тот факт, что в 1788 г. наряду с 26 тысячами мужчин и 31 тысячей женщин работало не менее 35 тысяч детей, значительная часть которых была моложе десяти лет. Но и в других отраслях промышленности детским трудом пользовались в не менее широких размерах, в особенности в вышивании и производстве галантерейных товаров. И не только в таких областях, где требовалась прежде всего легкая рука, — нет, дети должны были исполнять даже тяжелую работу взрослых мужчин. Еще в 1865 г. в металлургической промышленности Бирмингема и окрестностей "работали 30 тысяч детей, молодых людей и 10 тысяч женщин, исполняя большей частью очень тяжелую работу".

В сфере домашней промышленности несчастные дети страдали не только от чрезмерно длинного рабочего дня — часто с пяти часов утра до десяти вечера, — но и от самых ужасных условий жизни. Приведем только две иллюстрации из быта производства кружев, где еще вполне царил кустарный способ производства. В докладе образованной в 1864 г. английским парламентом комиссии, следившей за детским трудом, говорится между прочим:

"В Ноттингеме часто от 14 до 20 детей втиснуто в маленькую комнату не более 20 кв. футов, причем из 24 часов 15 уходили на работу, изнурительную вследствие однообразия и отвращения к ней, на работу, протекавшую среди самых антигигиенических условий. Даже самые маленькие дети работают с напряженным вниманием и с удивительной быстротой и почти никогда не замедляют движений своих пальцев, почти никогда не дают им отдыха. Когда к ним обращаются с вопросом, они не отрывают глаз от работы из боязни потерять хоть одну минуту. Чем более удлиняется рабочее время, тем чаще пускают надсмотрщицы — mistresses — в дело "длинную трость" в качестве возбуждающего средства. Постепенно дети утомляются, а к концу своего прикрепощения к однообразному занятию, портящему зрение, изнуряющему своим однообразием тело, они становятся беспокойными, как птички. Настоящий рабский труд".

Иные мануфактуристы нанимали ежегодно 3 тысячи таких домашних работников, еще находившихся в детском возрасте, имевших в среднем шесть лет от роду. Впрочем, фабриканты не были так бессердечны, чтобы лишить и более юных возможности зарабатывать деньги. В докладе той же комиссии говорится:

46

"В кружевной мастерской имеется 18 девушек и мастериц, на каждую приходится 35 куб. фут. В другой, где стоит ужасная вонь, 18 человек, на долю каждого приходится 24 ¹/₂ куб. фут. В этой отрасли производства применяется труд даже детей, которым два или два с половиной года".

В производстве спичек работали вообще почти только дети, и притом в самом нежном возрасте.

Подобное массовое применение детского труда, да еще при таких ужасных условиях жизни, походило на настоящее избиение младенцев. Таков и был печальный итог. Даже еще во второй половине XIX в. применение детского труда было систематическим убийством детей. На сотнях тысяч детских трупиков воздвиг царь свое господство над миром. И рабочие это знали. В возникшей в 1844 г. песне бирмингемского поэта Э. П. Мида о Царе-паре" сказалось мрачное настроение рабочего класса.

"На свете есть царь, этот царь ужасен. То не образ царя, созданный мечтой поэта, а тиран, хорошо известный белым рабам Этот свирепый царь называется паром. У него одна только рука, железная рука, но в ней живет чудодейственная сила, пригнетающая миллионы.

47

Как у его предка, свирепого Молоха, засевшего когда-то в долине Гиммон, его внутренностями является огонь, а дети — его пища. Его жрецы, лишенные всяких человеческих чувств, исполненные кровожадности, гордости и бешенства, направляют — о позор! — эту гигантскую руку и из крови создают, точно кудесники, золото.    Во имя своего бога, гнусного золота, они  топчут в грязь права человека; горе женщины для них развлечение, слезы мужчин для них предмет насмешек. Для их слуха предсмертные крики бедняков звучат, как музыка, скелеты девушек и детей наполняют ад царя-пара. Этот ад здесь, на земле. Он распространяет смерть кругом во всей стране, ибо, с тех пор как господствует пар, гибнет заодно и тело и душа людей. Поэтому долой царя-пара, долой свирепого Молоха. Вы, работники, свяжите его, или он погубит всю нашу страну. И как с самим идолом, этим чудовищем, так гнев народа пусть покончит и с его наместниками, с миллионерами-лордами, блещущими золотом и запятнанными кровью". Что это не поэтическая гипербола, доказывает доклад назначенной в    1840 г. парламентской комиссии для расследования вопроса о детском труде. Изданный ею в 1842 г. доклад разворачивает, по словам Н. В. Сеньора, "самую ужасающую, когда-либо представавшую глазам мира картину алчности,    себялюбия и жестокости капиталистов и родителей, картину нужды и вырождения,  убийства детей и отроков".

Наряду с рабочей силой детей особым спросом пользовалась, как уже упомянуто, рабочая сила женщин. Женщина не только весьма пригодна для целого ряда производств, она была к тому же гораздо более покладистым работником, нежели мужчина. Женщина всегда находилась в особо подчиненном положении. Кроме тех же причин, которые приковали к машине мужчину, ее связывало с ней и с фабрикой еще одно из самых благородных чувств, не останавливающееся ни перед каким самопожертвованием, — материнская любовь.

Сотни тысяч женщин отправлялись ежедневно на фабрику, тратя на ходьбу несколько часов, только для того, чтобы доставить хлеб детям, у которых не было отца или заработок которого был недостаточен, чтобы прокормить семью. Эта любовь побуждала их брать на себя самую тяжелую и для их пола опасную работу. Ради нее карабкались они, нагруженные тяжестью, по колеблющимся лесам постройки. Ради нее они ни на минуту не отрывались от стучащей швейной машины и быстро скользящей иглы. Ради нее они соглашались на все более продолжительный рабочий день и покорно сносили все притеснения предпринимателей — только бы не лишиться работы.

48

Относящееся к 1842 г. сообщение о положении английских работниц, занятых в модных мастерских, гласит:

"Во время фешенебельного сезона, продолжающегося около четырех месяцев, рабочий день, даже в лучших предприятиях, доходит до пятнадцати и даже — в случае спешных заказов — до восемнадцати часов.

В большинстве магазинов рабочее время вообще не установлено, так что девушка никогда не имеет для сна и отдыха более шести, а часто только трех или четырех, иногда даже только двух часов, работая от девятнадцати до двадцати двух часов, а порой — что бывает достаточно часто — всю ночь. Единственным пределом, положенным для их работы, является физическая невозможность держать в руке иглу. Были случаи, что несчастные работницы в продолжение девяти дней ни разу не раздевались, растягиваясь для отдыха на несколько минут на матрасе, куда им приносили еду, нарезанную маленькими кусочками, чтобы они могли ее как можно скорее проглотить.

Словом, эти несчастные работницы принуждаются силой морального рабства — угрозой расчета — "к такой безжалостной и продолжительной работе, которая не по силам и крепкому мужчине, не говоря уже о девушке в нежном возрасте от 14 до 20 лет. Прибавьте к этому спертый воздух рабочего помещения и спален, необходимость при работе постоянно наклоняться, плохую неудобоваримую пищу и т. д.".

Следующее сообщение характеризует положение английских швей:

"Швеи обыкновенно живут в крошечных мансардах, в страшной нищете, по несколько человек в одной комнате, в ужасной тесноте, причем зимой одна только теплота тела служит им топливом. Там сидят они, склонившись над своей работой, и шьют с четырех или пяти утра до полуночи, разрушая свое здоровье и рано погибая, не в силах доставить себе самого необходимого для жизни".

Ибо недельный заработок этих измученных созданий составлял всего от двух с половиной до трех шиллингов.

Вспомните "Песню о рубашке" Томаса Гуда.

Даже плакать возбраняется швее, так как слезы омочили бы нитку и иглу и нельзя было бы дальше шить.

В многочисленных других отраслях производства, в которых были заняты женщины, положение их было не лучше. Везде они были подавлены самыми ужасными, убийственными для здоровья условиями труда: бесконечным рабочим днем, низкой заработной платой, унизительным обращением. Вот почему прикованная к фабрике женщина кончала так же плохо, как и дети, занятые в промышленности. С самого момента своего воцарения Царь-пар питался такими же гекатомбами (жертвоприношени-

49

ями. — Ред.) женских, как и детских тел. Чахотка, тифозная лихорадка, в особенности женские болезни убивали преждевременно миллионы женщин.

Новое поколение, которое они носили под сердцем, было уже в материнской утробе заклеймлено печатью нужды. Большинство пролетарских детей голодали уже там. Преждевременные роды были самым обычным явлением. Большинство женщин рожали до срока или рожали мертвых. Если же дети появлялись на свет живыми, то, по статистике города Манчестера, относящейся к 1840 г., 57 процентов умирало до трехлетнего возраста. Из этих 57 процентов две трети умирали уже в грудном возрасте. Это так понятно. Бедные детки должны были дома голодать, тогда как прикованные нуждою матери истекали молоком. В предпринятой им анкете лорд Эстли сообщает, между прочим, о следующих случаях:

"М. Г., двадцати лет, имеет двоих детей, младший еще грудной младенец, за которым ухаживает старший. Утром в пять часов она отправляется на фабрику, откуда возвращается в восемь часов. Днем молоко вытекает из ее грудей так, что платье ее насквозь мокро.

Г. В., имеет троих детей, уходит в понедельник в пять часов утра и возвращается только в субботу вечером в семь часов. Приходится так много хлопотать, что раньше трех утра она не ложится. Часто она до костей промокает от дождя и в таком положении должна работать. Она буквально заявила: "Грудь страшно болела у меня, и я была вся мокрая от молока".

Масса грудных младенцев погибала от опия. Прикованные к швейной машине бедные матери не могли ухаживать за своими младенцами и поэтому вынуждены успокаивать их сонными средствами: теперь машина могла стучать сколько угодно! Выжившие дети страдали обычно по наследству из-за недоедания золотухой и рахитом.

Рабство, собаки-ищейки, снимание скальпов, убийство женщин и детей — таков генезис современного капитализма. И все-таки это еще не все. Свобода, достигнутая рабочим классом в буржуазном государстве, была на самом деле для него равносильна свободе подвергаться эксплуатации, а его равенством было равенство перед голодом и лишениями. Положение мужчин-рабочих было не менее тяжелым и безвыходным. Им также приходилось приносить ужасающие жертвы на алтарь капитализма. Нуждавшиеся в их помощи машины ежегодно калечили сотни тысяч. Ни одна война не поглощает такой массы жертв. Нужда, голод, отчаяние — общая всем доля.

Вышеприведенный парламентский доклад говорит о жестоком отношении родителей к детям. Родители жестоки, однако, только потому, что сами голодали, только потому, что их собственный

50

заработок был недостаточен, а заработок детей, даже если он составлял всего несколько грошей в день, для них насущная добавка. А между тем как масса умирает от голода, богатство собственников производства достигает небывалых размеров. В своей уже процитированной брошюре "Прошлое и настоящее" Карлейль говорит:

“Положение Англии считается – и притом с полным основанием – одним из самых грозных и странных, когда-либо существовавших. Англия переполнена богатствами всякого рода и все-таки умирает с голоду. Из года в год цветет и зеленеет всегда с одинаковой пышностью почва Ангбии, волнуются поля золотой ржи, густо заселена она мастерскими, изобилует всевозможными ремесленными орудиями, в ней пятнадцать миллионов работников, слывущих самыми сильными, умными и трудолюбивыми, когда-либо существовавшими в нашей стране. Работа, сделанная ими, плоды, взращенные ими, лежат повсюду в величайшем изобилии. И вдруг раздается приказ, гласящий: не трогайте эти х плодов, вы – рабочие, вы – господа праздные. Никто из вас не должен их касаться, никто из вас не должен ими наслаждаться, ибо плод этот заколдованный”.

Это положение Карлейль дополняет следующим комментарием, взятым из действительности:

“Суд присяжных в Стокпорте (Чешире) рассматривал обвинение, предъявленное отцу и матери, которые отравили трех своих детей, чтобы таким образом обмануть похоронное бюро на фунта восемь шиллингов, подлежавших выдаче после смерти каждого ребенка. Обвиняемые были осуждены. Власть, говорят, намекает на то, что это не единственный в этом роде случай и что, быть может, лучше не докапываться до истины. Такие примеры похожи на высочайшие вершины гор, вырисовывающиеся на горизонте, — а внизу раскинулась целая горная местность и еще невидимая долина. Отец и мать, носящие образ и подобие человека, спрашивают друг друга, что нам делать, чтобы избежать голодной смерти? Мы низко пали здесь, в нашем подвале, а помощь — где ее найти? О! В голодной башне, где замурован Уголино, совершаются серьезные дела: к ногам отца пал мертвым маленький любимец Гадди. И вот стокпортские родители думают и говорят: "А что если наш бедный маленький голодный Том, целый день с криком просящий хлеба, которому здесь на земле суждено увидеть только горе, а что если он вдруг избавится от нужды, а мы, остальные, были бы спасены! Придумано, сказано, сделано! И вот, когда Том умер, когда все деньги были истрачены, очередь доходит до бедного маленького голодного Джека или до бедного маленького Вилли! О, как они обдумывают пути и средства!

51

В осажденных городах, в дни гибели подпавшего гневу Господа Иерусалима, раздалось пророчество: руки гнусных женщин приготовят себе в пищу собственных детей. Мрачная фантазия еврея не могла представить себе более черной пропасти ужаса. То было последней ступенью падения павшего, Богом проклятого человека — а мы, современные англичане, дошли до этого, хотя и окружены изобилием богатства! Как это произошло? Почему так должно быть?

Все это имело место в 1841 году. Прибавлю еще, что пять месяцев тому назад в Ливерпуле была арестована Бетти Eules из Болтона, по той же причине отравившая троих собственных детей и двух пасынков".

Наиболее достоверное средство проверки общего положения рабочих классов — исследование жилищных условий. Как только повышается заработок рабочего, как только в его распоряжении больше свободного времени, чем нужно для сна, улучшаются прежде всего жилищные условия. С другой стороны, эти последние тем хуже, чем безотраднее общее материальное положение работника. Рабочий прежде всего экономит на квар-

тире, так как здесь, как ему кажется, он имеет больше всего основания экономить. Раз в его распоряжении только короткая ночь, раз у него не остается времени для семейной жизни, он готов, в случае надобности, довольствоваться для ночного отдыха конурой.

Жалкой конурой вместо жилища и были в продолжение многих десятилетий вынуждены довольствоваться миллионы работников, и только в последнее время в этой области замечается некоторое улучшение.

В 1866 г. английский врач д-р Гентер предпринял широкую анкету по поводу жилищных условий, в которой о Лондоне, между прочим, говорится:

"Два пункта не подлежат сомнению. Во-первых: в Лондоне существует более двадцати больших колоний, приблизительно в 10 тысяч человек каждая, отчаянное положение которых превосходит все, что только можно себе вообразить, и вызвано оно главным образом плохими жилищными условиями; во-вторых: состояние этих переполненных и разваливающихся домов гораздо хуже, чем двадцать лет назад".

А в другом месте тот же автор говорит:

"Не будет преувеличением сказать, что во многих кварталах Лондона и Ньюкастла жизнь походит на ад". Что и в других местностях жизнь рабочих была не лучше, доказывает тот же автор своими данными о жилищных условиях углекопов в Нортумберленде и т. д. Самое выпуклое представление о господствовавших жилищных условиях дает нам, однако,

52

доклад агента одного страхового рабочего общества в Бредфорде. По его словам, расположились на ночлег, ибо слово "жить" здесь уже не подходит, — на разных улицах, в шести комнатах по десяти и одиннадцати человек, в одной комнате — двенадцать, в трех — по тринадцати, в других трех — по шестнадцати, в одной — семнадцать, а в другой — восемнадцать человек. Но и это еще не худшее. Большая часть бесчисленной армии существующего во всех городах люмпен-пролетариата и теперь еще не имеет ночлега, а вынуждена ночевать на площадях, в пустых бочках или ящиках или под мостом.

В изданной в 1910 г. И. Блохом книге испанца К. Б. де Кироса "Преступность и проституция в Мадриде" описывается жизнь так называемых golfos, то есть босяков:

"Они живут в городах, как жили на земле первобытные люди, не сеют, не жнут, грабя то, что лежит на дороге. Часто подобное воровство не сопряжено ни с какими опасностями, как, например, при собирании кочанов капусты, иногда, напротив, оно весьма опасно, например, когда они крадут гранатные трубки и осколки картечи на месте стрельбы, где их подстерегает и часто уносит смерть. Иногда они удят рыбу или ловят ящериц в деревне, крыс и мышей в городе и готовят из них обед тут же в поле или в своих городских трущобах. Более удачливые ищут себе прибежище в харчевнях и ночлежках, в "босяцких отелях", как их прозвал кто-то, а запоздавшие довольствуются местечком на кирпичном заводе, теплой навозной кучей или ночуют, как настоящие троглодиты, в пещерах, в городе, в пустынных уголках, под воротами или за дверями, где они не спят, а только дремлют, так как каждую минуту их может накрыть не знающая пощады ночная полиция".

Зимой эти беднейшие из бедных находили когда-то убежище в домах, которые тот же автор описывает следующим образом: "Раньше в этих кварталах, на старой улице de la Comadre, ныне del Ampare, стояла ночлежка, пользовавшаяся дурной славой. Посетители называли ее piltra del tio largo (домом терпимости толстого дяденьки) или "гостиницей Веревка". Мы говорили с людьми, ночевавшими в этом учреждении. В одной комнате была растянута толстая веревка, на которую посетители клали голову. Веревка исполняла также обязанности будильника. Когда "толстый дядюшка" видел, что его клиенты не хотят вставать, то он отвязывал веревку на одной стороне стены, так что спавшие падали, больно ударяясь, а он восклицал: "Вставайте же, вставайте".

Подобные "ночлежки" существовали не только в Испании, а в середине XIX в. также во многих промышленных городах

53

Англии и Франции. Ясное представление о такой парижской ночлежке дает нам рисунок Домье, относящийся к 1840 г.

Если при нормальных условиях жизнь пролетарской массы была часто не чем иным, как медленной голодной смертью, то в периоды кризисов, неизбежных при капиталистическом способе производства, для тысяч и тысяч пролетариев голодная смерть становилась уже прямо неотвратимой и неизбежной судьбой. В продолжение десятилетий голодная смерть была обычным явлением в промышленных городах Англии. Когда в такие моменты, как это имело место в 1866 г. во время большого хлопкового кризиса, рабочие находили мужество показать демонстративно свою нужду на улице, то эта массовая трагедия входила по крайней мере как факт в сознание публики, хотя она и не понимала ее причин, и ужас охватывал всех.

4 апреля 1866 г., на другой день после демонстрации безработных и голодных пролетариев, газета "Standard" замечает:

54

"Ужасающее зрелище развернулось вчера на некоторых улицах столицы. Хотя тысячи безработных Истенда и не демонстрировали массами и с черными флагами, все же толпа была очень внушительна. Вспомним, какие страдания приходится переживать этой части населения. Она умирает с голоду. Таков ужасный в своей простоте факт. Их 40 тысяч. На наших глазах умирает без помощи с голоду 40 тысяч человек в одном из кварталов нашей чудесной столицы, бок о бок с чудовищнейшим накоплением богатства, когда-либо виданным! Эти тысячи врываются теперь - и в другие кварталы. Всегда полуголодные, они кричат нам в ухо о своем горе, а крик их достигает небес. Они говорят нам о своих очагах, заклейменных печатью нужды, говорят нам о том, что для них невозможно найти работу и бесполезно просить милостыню. Требования прихода довели даже местных плательщиков налога в пользу бедных до края нищеты".

В такие периоды кризисов единственным спасением от голодной смерти был для сотни тысяч работный дом (workhouse). А это "спасение", предлагаемое христианским обществом голодающей массе, состояло в куске хлеба и шести копейках в день, взамен чего приходилось, однако, или щипать паклю, или разбивать камни. О громадном наплыве в эти работные дома и об их переполнении в эпоху большого хлопкового кризиса 1866/67 г. корреспондент газеты "Morning Star" подробно сообщал в январском номере 1867 г.:

"Мне стоило больших трудов протиснуться к воротам рабочего дома в Попларе, так как его осаждала изголодавшаяся толпа. Она ожидала выдачи хлебных чеков, но время их раздачи не наступило".

О переполнении отдельных помещений работного дома говорится:

"В другом месте двора стоял небольшой рахитический деревянный дом. Когда мы открыли дверь, то увидели, что все помещение было переполнено мужчинами, теснившимися друг к другу, чтобы согреться. Они щипали паклю и спорили, кто из них способен, при наиболее скудной пище, проработать больше всех, так как выносливость для них point d'honneur (вопрос чести. — Ред.). В одном этом работном доме получали пропитание 700 человек, среди которых было несколько сот, получавших шесть или восемь месяцев назад в качестве квалифицированных рабочих самую высокую заработную плату. Число их было бы вдвое больше, если бы многие, истощившие свои последние денежные средства, не предпочитали закладывать, что у них имелось, вместо того чтобы обращаться за помощью к приходам".

Тот же сотрудник газеты описывает нам и то, что происходило в квартирах безработных. Из целого ряда описаний выбираем два наиболее ужасных:

55

"Потом мы посетили жену ирландца, работавшего на верфях. Исхудалые дети ухаживали за ней. Они выглядели так, как будто сами нуждались в материнском уходе. Девятнадцать недель вынужденного бездействия довели их до такого состояния.

Она заболела от недоедания и лежала одетая на матрасе, накрывшись куском ковра, так как все постельное белье было в закладе.

Рассказывая горестную историю прошедших дней, мать стонала, как будто потеряна вся надежда на лучшее будущее. Когда мы вышли из дома, к нам подбежал молодой человек, прося заглянуть к нему и сделать что-нибудь для него. Молодая женщина, двое хорошеньких ребят, куча закладных и совершенно голая комната — вот все, что он нам мог показать".

Что эта ужасающая массовая нужда, становившаяся в эпохи кризисов уделом всех слоев рабочего класса, в среде известных групп, и, конечно, прежде всего в среде рабочих, занятых в домашней промышленности, длится хронически, что нужда этих последних продолжается и ныне, несмотря на все гуманитарные фразы, в этом должно было признаться даже английское правительство. Свою предпринятую уже на рубеже XX в. анкету относительно так называемой "потогонной системы" верхняя палата вынуждена была резюмировать следующим образом:

"Едва ли возможно преувеличить это зло! Заработка низших слоев рабочих едва хватает, чтобы хоть как-нибудь просуществовать. Рабочий день так продолжителен, что жизнь рабочего превращается в одну беспрерывную каторгу, жестокую и часто вредящую здоровью. Царящие здесь гигиенические условия вредны не только для рабочего, но и для общественной жизни, в особенности в портновском ремесле, где заразные болезни так легко передаются через платье, изготовленное в пропитанных заразой мастерских. Мы делаем эти замечания в полной уверенности в их правдивости и считаем себя обязанными выразить свое удивление тем мужеством, с которым эти страдальцы переносят свою судьбу. Мы не преувеличиваем вовсе с целью вызвать сострадание к ним".

Приведенные до сих пор факты и документы, свидетельствующие о "приобретениях" рабочего класса в век промышленного переворота и индустриального развития, мы заимствовали из истории Англии потому, что, как уже упомянуто, Англия раньше других стала типической страной капитализма, а не потому вовсе, что таких явлений не было в капиталистическом развитии других стран. Передовая нация всегда показывает отставшим их собственное будущее. Фарисеям-шовинистам следовало бы поэтому быть поскромнее. Несколько фактов о положении немецких рабочих пусть подтвердят эту мысль. Мы пред-

56

намеренно возьмем примеры из новейшего времени. Статистические данные для Вены 90-х гг. истекшего столетия выяснили, что "из ста портных от болезни легких умирало 72". В одном сообщении берлинских прачек, относящемся к тому же времени, говорится:

"Одна прачка сообщает, что раньше она шила на машинке дамские жакетки, но заболела от работы. Теперь она делает петли в мужских рубашках, получая за дюжину 15 пфеннигов. В зависимости от количества заказов ее недельный заработок колеблется между 3 и 4 марками".

Бывший пастор Гере опубликовал в 1906 г. брошюру об изученных им условиях жизни и труда кустарей Рудных гор. Из нее мы узнаем следующие цифры о заработке домашних работников. Семья, занятая производством детских игрушек, состоящая из мужа, жены и в среднем двух или трех детей, зарабатывает 350, в лучшем случае 400 марок. Ткачи и прядильщики — 400 или 480 марок, гвоздари — от 450 до 500 марок. Заметим здесь в скобках, что 51 процент всего прусского населения имеет ежегодный заработок ниже 900 марок.

О жизни, которую вынуждены вести кустари Рудных гор, Гере сообщает:

"Нужда, никогда не прекращающаяся нужда — вот естественное последствие жалких условий труда для этого несчастного, бедного населения. В год они зарабатывают 350 — 400 марок, другими словами, в день 1 марку и 7 пфеннигов. А семья — заметьте — часто состоит из более чем пяти голов. Часто на долю каждого члена семьи приходится не более 20 или 30 пфеннигов. Этими деньгами приходится оплачивать жилище, одежду, отопление, освещение и прежде всего питание! Кто сам не видел своими глазами этой жизни, тот не поверит. И, однако, эти люди справляются с такой нелегкой задачей. Только не спрашивайте: как? Это возможно лишь при самой скудной пище. Главные ее предметы: хлеб, льняное масло (не маргарин, который для них слишком дорог, и уж конечно не масло), кофе (само собой понятно, цикорий, а не аравийский) и картофель. Картофель их главная пища. Его едят за ранним завтраком, за обедом и ужином. Главная кулинарная задача жен кустарей, занятых производством детских игрушек, состоит в том, чтобы с неослабевающей изобретательностью придумывать все новые картофельные блюда, дабы сделать картофель вкусным и сносным для стола малотребовательных желудков дорогой семьи. Мясо едят только в исключительных случаях и, разумеется, очень небольшими порциями. Не брезгуют они и кониной. Чаще позволяют себе роскошь покупки селедки. Селедку поэтому называют карпием Рудных гор".

57

Эти данные подтвердил потрясающим описанием один бедный ткач в собрании, в котором говорил пастор Гере.

"Мы, родители и дети, имеем только ту одежду, которая на нас. Недавно постучалась к нам в дверь коробейница, торгующая бельем и другим товаром. Она предлагала то одно, то другое, то и дело сбавляя цену. Мы — жена и я — качали головой, продолжая работать. "Или вам ничего не нужно?" — спросила наконец торговка грубым голосом. "Мало ли нам нужно, милая!" — воскликнула жена. Нужны нам рубашки, кальсоны, юбки, чулки, полотенца, простыни, всего нам нужно — да нет у нас ни одного гроша, чтобы купить все это".

Имейте в виду, вышеприведенный заработок кустарей Рудных гор относится не к середине истекшего столетия, когда выведенный из терпения народ сочинил стихи "Палачами являются господа Цванцигеры" (имя фабриканта), а к нашему времени. Еще в наши дни для тысячи семейств кустарей кусок колбасы из конины - настоящее лакомство!

Жилищные условия рабочих больших городов пусть иллюстрируют следующие цифры для Берлина.

Из 757 тысяч квартир, зарегистрированных в 1910 г. статистическим бюро, 218 тысяч состояли из двух комнат и кухни, 253 тысячи — из одной комнаты и кухни, 40 тысяч — из одной только комнаты, а 5 тысяч — из одной только кухни. Итак: 45 тысяч семейств в современном Берлине должны и ныне еще довольствоваться одной только комнатой, служащей самым разнообразным целям! Так как семья состоит в среднем из пяти человек, то,

безусловно, недостаточны и квартиры, состоящие из двух комнат и кухни. Другими словами: более 2/з берлинского населения (515 тысяч из 757 тысяч хозяйств) ведут еще и в наши дни жизнь, недостойную человека.

Что делается в пролетарской квартире, видно из следующего описания Г. Сабата в статье "Einige Bilder die Hamburger Konfektion" ("Картинки швейного производства в Гамбурге". — Ред.), помещенной в профессиональном органе портных, в номере от 24 октября 1896 г.:

"Во дворе на улице Нидерн живет рабочий, работающий на один из первых модных магазинов. Если вы хотите посетить его квартиру, то вы должны сначала пройти узкий полутемный коридор, приблизительно десять метров длины, у входа с улицы он имеет в ширину один метр, в середине 86 сантиметров. Из коридора вы выходите в маленький двор, где находится знаменитый гамбургский дом-задворки. Узкая крутая лестница ведет к лежащей в первом этаже квартире. Лестница настолько крута, что необходимо быть при восхождении очень осторожным, иначе можно легко расшибить колени о ступеньки. Еще опаснее спуск.

58

По словам рабочего, они уже давно привыкли, что дети при этом непременно падают. Когда вы войдете в квартиру, вашим глазам предстанет картина нищеты. Обстановка самая бедная, какую только можно себе представить. Правда, квартира состоит из трех помещений, громко названных комнатами. Комната, служившая мастерской, была занята рабочим столом, машиной и шкапом, оставлявшими свободного места, едва достаточного для двух человек. В другой комнате стояли старый диван, служивший также постелью, комод, стол и пара стульев — для большего числа уже не хватало места. Третья "комната" не имела окна, была совершенно темной, получая воздух и свет из соседней. Она служила спальней и была так мала, что совершенно заполнялась двумя постелями. Вся квартира была так низка, что среднего роста мужчина мог без труда коснуться потолка. Семья, обитавшая в этой квартире, состояла из шести человек: отца, матери и четверых детей. Как красиво звучит в статистической таблице фраза: "Квартира из трех комнат в первом этаже". Но и здесь не все то золото, что блестит".

Если тем не менее позволительно утверждать, что под влиянием роста и силы их организаций экономическое положение рабочих повсюду постепенно улучшилось в сравнении с их положением в дни детства капитализма, то, с другой стороны, необходимо заметить, что в таких странах, как Испания и Италия, лишь сейчас вступающих на путь современного товарного производства, господствуют пока допотопные, ужасные формы массовой нужды.

В Испании, например, еще и теперь тысячи людей ночуют из года в год в пещерах, то есть в квартирах, которые беднейшие из бедных вырыли себе при помощи куска железа из песка и камня в окружающих города холмах и горах. Подобные пещеры встречаются в огромном количестве под Мадридом и в других местах. В своей цитированной выше книге Бернальдо де Кирос так описывает эти пещеры, их "роскошь", а также грозящие обитателям опасности:

"Главное место этих пещер находится ныне в Матане дел Принсипе Поп, на склоне, ведущем от пустынного и дикого Пассо дель Рейдо возвышенности Аренерос. Там толпа босяков и скитальцев, юных гольфос, бродяг, нищих и проституток поточили поверхность горы, чтобы выстроить себе свои пещеры. Существует два вида пещерных построек: спальня и собственно пещера. Последние иногда так просторны, что могут вместить дюжину и больше людей. Для их постройки, требовавшей немало терпения, гольфос пользовались ложкой или куском олова. Некоторыми такими пещерами, начинающимися от стены квартала, способными вместить целое капральство, они очень гордятся, как

59

шедеврами инженерного искусства. Есть, однако, и немало пещер, разрушенных людьми или стихией.

В этих пещерах можно найти все нужное для жизни: циновки, посуду, даже книги из босяцкого быта. Мы нашли там "Бандитов королевы" Кондо и Саласара и "Хосе Мариф Эль Тельпрапилье" Фернандеса и Гонсалеса. Впрочем, этому факту не следует придавать особого значения, так как эти книги читаются охотно и простонародием. У входа в пещеру находится очаг. Здесь стряпают, чистят кухонную посуду и совершают туалет.

Две большие опасности грозят пещерным людям: оползни и наводнения. С ужасом вспоминается смерть "царицы гольфос", случившаяся вследствие оползня вблизи тюрьмы Модело. Во время страшных ливней опасность сбивает с толку даже храбрейших. С горных вершин низвергаются вниз настоящие потоки, заполняя все дыры, и спастись можно, только скатываясь вниз. Впрочем, это лишь редкие и короткие эпизоды в жизни пещерных людей. В продолжение скольких ночей находит здесь убежище жалкая толпа, живущая в беспорядочном смешении полов и возрастов. Часто заполнены даже отверстия для воздуха, устроенные каким-нибудь начитанным жильцом, узнавшим, сколько кубических метров воздуха нужно, чтобы человек мог дышать".

Путешествующему по Испании иностранцу показывают обыкновенно только пещеры, где ютятся цыгане в Гранаде, да и то обычно лишь ту, где живет цыганский атаман, а эта последняя устроена так, чтобы поразить и выжать как можно больше денег из туристов, и не дает поэтому настоящего представления не только о "пещерах", но даже и об обычных жилищах цыган. При всем том обитатели этих пещер достойны во многих отношениях зависти по сравнению с пролетариатом, втиснутым в узкие и грязные кварталы, насыщенные всевозможными болезнями и отчаянием. Кто, прогуливаясь по улицам Барселоны и Мадрида, заглянет в эти жилища, тот в самом деле бросит взгляд в глубочайшую пропасть нужды.

Как ни ничтожна испанская промышленность, она для женщин и детей настоящий ад. А самый ужасный ад зияет на самом юге Испании, в Андалусии, именно на знаменитой государственной фабрике сигар в Гранаде. Осуждены на вечные муки здесь пять тысяч работниц, las cigarreras, из которых каждая старается изо дня в день скрутить три тысячи сигар. Взорам посетителя этой большой фабрики предстанет ужасающая картина. В узком тоннеле длиной в пятьсот футов сидят четырьмя рядами работницы, тесно прижатые друг к другу, склонившись над столами, где лежит табак. В одном этом тоннеле работают полторы тысячи работниц, столы покрыты многими тысячами фунтов табаку и нет никакой вентиляции, пропускавшей бы свежий воздух.

60

Датский романист Андерсен-Нексе нарисовал недавно в книге, описывающей его путешествие по Андалусии, очень наглядно картину этого ада, в котором томятся гранадские женщины — и дети, так как рядом со многими женщинами стоит колыбель, где спит или играет их ребенок. Бедная испанская работница не в состоянии отдать свое дитя кому-нибудь на попечение и потому берет его с собой на фабрику, где оно дышит не солнечным светом, а едкой табачной пылью.

Нексе говорит по этому поводу:

"Вот стоит прямо перед нами, почти спрятанная за столами — ужели это правда? — деревянная колыбель. Ее качает бледная женщина с белыми пластырями на висках против головной боли. Коричневая табачная пыль покрывает ее волосы, ложится на белые пеленки и образует круг около раздувающихся ноздрей ребенка. А ребенок спит себе спокойно, несмотря на шум и отравленный воздух. На его щечках играет даже легкий румянец. А судорожно сведенные черты лица матери то и дело пронизывает улыбка, точно яркое солнце осветило кричащим светом белую стену.

Вдоль тоннеля стоят еще и другие колыбели — около сорока. В некоторых дети сидят и играют с табаком, словно уже принимаясь за работу. Я склоняюсь над одним из младенцев, который начинает беспокоиться. Какая-то женщина говорит: "Не узнаешь собственного отца". Все разражаются хохотом, мать на мгновенье внимательно смотрит на меня и качает с улыбкой головой.

Есть ангелы, живущие в разреженном эфире, есть бактерии, способные существовать только в глубочайших клоаках. Но обладает ли какое-нибудь другое существо такой жизнеспособностью, как человек?

Вот здесь сидят в самой антигигиенической обстановке три поколения женщин и поочередно укачивают четвертое. Нам показали четырнадцатилетнюю мать, протягивающую грудь своему кричащему первенцу, и стошестилетнюю старуху, проработавшую на фабрике последние восемьдесят лет".

Вот несколько десятков документов, показывающих, во что капитализм превратил для рабочей массы идеи гражданской свободы и всеобщего счастья, которые должны были стать действительностью вместе с падением феодализма. Можно было бы привести их тысячами. Ибо в этом и заключается сущность капитализма — а ныне он проник и в самые захудалые уголки, — что наряду с колоссальными богатствами он создает и массовую нищету, нищету в таких размерах и такую безысходную, равной которой еще не бывало в европейской истории. Нужда перестала быть единичным явлением, она стала отныне явлением типическим, неотвратимой судьбой для большинства людей.

61

Консервативные противники буржуазной эры в тысячах картин изобразили ужасы французской революции, чтобы вызвать отвращение к порожденному ею общественному порядку. Нет сомнения, буржуазное государство родилось из крови, крещение его было настолько кровавым, что новое общество чуть не захлебнулось в крови. Предки наших крупных промышленников, коммерции советников и банковых директоров были не очень щепетильными людьми. И. однако, только невежды или лицемеры могут приходить в "крайнее возмущение" при виде таких ужасов. Все ужасы французской революции, вместе взятые, оказались детской игрой по сравнению с неслышными убийствами, совершенно беспрепятственно совершенными в продолжение десятилетий развивавшимся капитализмом.

Гильотина поглотила в общей сложности около 5 тысяч жертв, а современный капитализм, современные колоссальные богатства выжаты из страдальческой жизни и смерти четырех пятых всего человечества.

Развернутая картина была бы, однако, недостаточно полной, даже больше, она была бы, безусловно, неверной, если бы мы дали приспешникам феодализма возможность с фарисейской гордостью противопоставить промышленному развитию идиллические отношения, характерные будто для земледелия.

Если мы назовем положение сельских рабочих столь же безысходным, а не каким-нибудь более мрачным эпитетом, то такая характеристика будет лишь самой мягкой, какую можно сделать. Здесь жилищные условия также служат уже сами по себе достаточно ярким доказательством. Жилищные условия сельских батраков просто не поддаются описанию.

Приведем лишь три коротенькие, но более чем красноречивые иллюстрации, заимствованные из уже цитированной, относящейся к 1866 г. анкете д-ра Гентера.

Вот один пример, касающийся Беркшира:

"Дом сдан за 8 Д (в неделю); длина 14 футов 6 дюймов; ширина 7 футов; высота кухни 6 футов. Спальня без окон, печи, дверей, единственное отверстие ведет в коридор. Сада нет. Здесь недавно жил отец с двумя взрослыми дочерьми и сыном-подростком. Отец и сын спали на постели, дочери в коридоре. У каждой родился ребенок, когда семья жила здесь, одна из дочерей, впрочем, разрешилась от бремени в работном доме, после чего вернулась".

О Бедфордшире говорится:

"Посетили 17 квартир, из них только в четырех более одной спальни, но и эти четыре были переполнены. На односпальных постелях спали трое взрослых с тремя детьми, замужняя чета с шестью детьми и т. д.".

62

О Бекингемшире. где как раз царила эпидемия скарлатины, говорится:

"Молодая, заболевшая лихорадкой женщина спала в одной комнате с отцом, матерью, незаконным ребенком, двумя молодыми людьми, ее братьями, и двумя сестрами, каждая из которых также имела незаконного ребенка, в общем 10 человек. Несколькими неделями раньше в этом помещении спали 13 детей".

И это вовсе не исключения. Анкета д-ра Гентера изобилует подобными примерами. Подобные факты можно было бы привести и о современной Германии.

Раз помещик-аграрий предоставляет сельским батракам лишь столько воздуха и пищи, чтобы они не околели, то нет ничего удивительного, если он заботится об их просвещении лишь настолько, насколько это в его интересах. Доказательством может служить речь, произнесенная недавно одним депутатом-аграрием на одном остэльбском собрании против открытия гимназии в деревне.

"Вы, — говорил депутат, — хотите воспитать поколение, которое стало бы нравственным, трудолюбивым и деятельным. Мысль почтенная. Я же не держусь того мнения, будто экономическая мощь народа обусловливается возможно более высоким уровнем образования. Некоторое образование, конечно, необходимо, но слишком большое образование вредно (смех). Как только молодой человек пройдет классическую школу, он проникается ненавистью к физическому труду. В особенности это бросается в глаза нам, сельским хозяевам. Как только работник умеет складывать три да пять, он уже не хочет работать. Начальная школа должна собственно сообщить детям все необходимые сведения. Раз человек, вынужденный существовать физическим трудом, знает закон Божий, умеет считать, читать и писать, то он так же хорошо проживет свой век, как и образованный. В деревне нужна физическая работа. И я не вижу, почему человек, предназначенный для физического труда, должен отягчать свой мозг знаниями. Он гораздо счастливее, если не знает всей этой премудрости.

Единственное средство против разнузданности молодежи порка. На учителя, отодравшего как следует ученика, доносят, и потому учителя относятся к таким озорникам равнодушно. Раз исполнительной власти будет дано право энергичного вмешательства, то нам не будут нужны никакие школы. Я остаюсь при своем мнении: миром правит Бог, а людьми дубина".

Эта аргументация ничего оригинального не представляет. То старый рецепт всех тех, кто провозглашает высшим созданным Богом законом, что одни родятся со шпорами, а другие — с сед-

63

лами на спине. И потому этот рецепт всегда звучал одинаково. В том и заключается ценность приведенной речи, что она культурный документ. Ее преимущество перед другими аналогичными документами состоит лишь в ее недвусмысленной ясности и в новейшей дате.

Логика современного капиталистического развития привела к тому, что идея перекинулась в свою собственную противоположность не только в области политики и экономики, но и в сфере половых отношений.

Необходимо уже здесь показать на нескольких характерных примерах, во что развилась вышеописанная буржуазная половая идеология, любовь-страсть, кульминирующая и исчерпывающаяся в единобрачии. Хотя все эти вопросы будут рассмотрены в дальнейших главах подробнее, все же необходимо сделать несколько предварительных кратких замечаний, так как только из противоречия между первоначальной половой идеологией пионеров буржуазного общества и фактическими половыми отношениями можно вывести сущность капиталистической морали, которую нам и предстоит вкратце охарактеризовать в конце этой главы.

Противоположность, в которую очень быстро превратилась первоначальная идеология буржуазии в области половых отношений, может быть сжато определена так: нет такой формы разврата, нет такой половой извращенности, с которыми мы не встретились бы в период господства буржуазии. Как бы черным по черному вы ни изображали специфические формы разврата, никогда вы не изобразите их достаточно черными. И это одинаково приложимо к обоим полюсам общества, к верху и к низу.

Необходимо, правда, признаться, что все эти ужасные пороки и преступления в области половой жизни не порождены самим капитализмом. Едва ли найдется в век господства буржуазии хоть одна форма разврата, которая не нашла бы своего рафинированного культа уже в эпоху старого режима. Зато капитализм повинен в другом: он придал всему характер массового явления — как беззастенчивому разврату, облеченному богатством, так и нравственному вырождению, к которому приводит нищета.

Развитие капитализма — начнем с первого явления — дало многочисленному и все богатеющему классу капиталистов возможность позволять себе все те дорогостоящие удовольствия, которые раньше были доступны только верхушке финансовой аристократии и богатому придворному дворянству, а кроме них еще только могущественным деспотам. Это значит, другими словами: в настоящее время десятки тысяч могут пользоваться

64

тем, чем в эпоху абсолютизма пользовалось лишь несколько десятков или, в лучшем случае, лишь несколько сотен людей. И ныне, в самом деле, десятки тысяч наслаждаются подобными изысканными эротическими удовольствиями. Вместе с возможностью всем наслаждаться родилась, естественно, и все сызнова зарождается у многих тысяч людей во всех странах и потребность отдаваться самому рафинированному эротическому разврату.

Она и служит решающим мотивом.

С другой стороны, страшная нервная напряженность, в которую повергает большинство бешеная погоня за миллионами, вызывает потребность в сильнодействующих наркозах. Безмятежная пастушеская идиллия уже не способна ни успокоить взвинченные нервы, ни отвлечь их, ни вновь возбудить. Это в состоянии сделать лишь очень изысканное наслаждение. Массовый спрос на рафинированные эротические наслаждения, естественно, привел и в этой области к организации предложения на крупнокапиталистических основах, способной удовлетворить самые далеко идущие требования. Достижение этих особых эротических удовольствий не должно было быть более сопряжено ни с какими трудностями для потребителя — это также было чрезвычайно важным требованием. Люди хотят иметь возможность в любой момент требовать, выразить желание, получить то или другое удовольствие: через неделю, через два дня, в случае надобности — через два часа и в самом изысканном виде.

Любовью поэтому уже давно торгуют, точь-в-точь как хлопком, и доставляют ее так же аккуратно, как хлопок. Только стихийная сила, а отнюдь не люди могут помешать правильному функционированию этого механизма. Необходимой предпосылкой для решения и этой проблемы было то обстоятельство, что капитализм лишил взаимные отношения людей всякого идеального оттенка и свел их к их денежной стоимости. Каждая женщина, равно как и всякий каприз, хотя бы самый гнусный, могут быть переведены на язык денежных знаков. Все имеет свою "цену". Правда, цена порой очень высока, но все же это "цена". Осуществление известного желания отныне вполне зависит лишь от платежеспособности человека. А так как ныне тысячи имеют в своем распоряжении какие угодно суммы для удовлетворения своих капризов, то любой каприз в настоящее время осуществим.

Вот несколько примеров.

Некий Крез* видит в одном из парижских бульваров, в буа де Булон, или где-нибудь в другом месте элегантную даму, возбужлегендарный царь Лидии (Малая

* Крез (ок. 560—546 гг. до н. э.) - легендарный царь Лидии (Малая Азия), обладатель несметных богатств. Ред.

65

дающую его любопытство, и он поэтому желает ею обладать. Не жениться, конечно, хочет он на ней, а просто приятно провести несколько часов. И он будет обладать этой дамой, хотя она, вероятнее всего, замужняя и во всяком случае из хорошей семьи. Все, что заинтересованному предстоит сделать, это послать un petit bleu (депешу. — Ред.) по адресу одного из крупных maison de rendez-vous (домов свиданий. — Ред.), коих ныне в Париже имеется от 90 до 100, и заявить заведующей как о своем желании, так и о том, сколько он намерен заплатить. Агентша этого maison de rendez-vous и устроит все прочее в баснословно короткое время.

Что это не вымысел фантазии, доказывают имеющиеся у нас документы. Пространный этюд, написанный по мысли и с помощью умершего несколько лет тому назад начальника парижского сыскного отделения Побаро французским писателем Морисом Тальмейром и недавно опубликованный им, дает нам наглядную характеристику как методов, так и успешной деятельности этих посредниц. В сопровождении высшего полицейского чина, в обязанности которого входило следить за тем, чтобы заведующие этими учреждениями давали интервьюеру достоверные сведения, Морис Тальмейр посетил ряд наиболее видных из этих фирм. Вот два примера в доказательство того, что за известную сумму "любой заказ может быть исполнен". Заведующая одним из наиболее шикарных maison de rendez-vous сообщает следующие данные:

"Недавно явился ко мне господин, желавший познакомиться с одной дамой, и заявил, что в случае надобности готов заплатить 14 тысяч франков. Я разыскиваю даму и передаю свою карточку. Она появляется очень не в духе. "Кто вы, мадам?" — "Вы же прочли мое имя?" — "Да, мадам, но это имя ничего мне не говорит". — "Так вот, мадам, у меня есть приятель, который очень хочет познакомиться с вами — и который очень щедр". — "Не понимаю, что вы хотите сказать этим и что вам вообще нужно от меня". — "В таком случае простите за беспокойство, мадам... Вы знаете мой адрес?" — "Да, мадам" — "Вы позволите мне оставить вам мою карточку... Вы можете мне написать, когда вам будет угодно... До свидания, мадам!" — "До свидания!"

Неделю спустя я получаю письмо, приглашающее меня в читальню магазина, находящегося вон там, напротив, и я прихожу. Как только дама увидела меня, она подходит и довольно грубо спрашивает: "Вы были у меня несколько дней тому назад и рассказали мне о чьей-то небывалой щедрости. Я не понимаю, что вы хотите этим сказать. Прошу вас, объясните обстоятельнее!" — "С удовольствием. У меня есть приятель, располагающий 14

66

тысячами франков." — "Хорошо, я подумаю!" — "До свидания!" — "До свидания, мадам".

Неделю спустя — новое письмо, назначающее мне свидание в том же месте. Прихожу и спрашиваю: "Ну что? Обдумали?" Она довольно равнодушно отвечает: "Да, но, по-моему, этого мало!" — "Прекрасно, мадам, я переговорю со своим приятелем".

И дело уладилось за 20 тысяч франков".

С этим сообщением вполне совпадает следующий рассказ заведующей другим таким домом. Интервьюер начал с вопроса: всегда ли знает мужской клиент, с какой дамой он имеет дело? Ответ гласил:

"Смотря по тому... Обычно имена не произносятся. Когда же речь идет о крупных делах, имя всегда фигурирует, так как им в значительной степени обусловлена цена. Иногда дело вообще зависит исключительно от имени, именно в тех случаях, когда клиент хочет через нас познакомиться с вполне определенной дамой. Иногда нас посылают и к дамам света, то есть к таким, к которым приходится явиться самим. В таких случаях мы действуем двояким образом: или посылаем к ним "ищейку", или идем сами. Я обычно предоставляю работать моей "ищейке" (агентше), которую посылаю утром к даме. Такая женщина не вызывает подозрения, она одета, как прислуга, которой дали поручение, и обязана говорить только с мадам. Единственно, чем она рискует, это или ее не примут, или, если примут, то, может быть, спустят с лестницы. Обычно ее принимают, но даже если и прогонят, то и тогда еще не все потеряно.

Все зависит в сущности от цены. Конечно, к добродетельным дамам мы подходим иначе, к остальным же вы можете спокойно подойти, раз у вас туго набитый кошелек. Когда дама слышит низкую цену, она иногда краснеет, при высокой, однако, это бывает чрезвычайно редко... В следующий раз я отправляюсь сама. У меня есть манеры. Или я узнаю, у какой портнихи она шьет свои платья, портниху эту я случайно знаю. Я являюсь к ней в тот же час, когда там и дама, вступаю с ней в разговор, восхищаюсь ее туалетом, поддерживаю разговор и присматриваюсь, что можно сделать. Есть и портнихи, которых можно посвятить в тайну. А если портниху нельзя втянуть, то всегда можно найти манекенщицу, которая и скажет, что сами мы сказать не можем". —"О чем же надо говорить?" — "О деньгах, и только о деньгах". Барышня обращает внимание дамы на тот или другой туалет, убеждает ее заказать себе такой же. Когда дама спрашивает о цене, то барышня замечает, что этот вопрос можно так или иначе уладить. Если дама не понимает, то барышня бросает тему разговора, хотя бы временно. Если же понимает — это сразу видно, — то дело обычно тут же и улаживается.

67

У дамы может быть автомобиль, и это дает прекрасную возможность вступить с ней в отношения. Я являюсь к ней с тысячью извинений: "Простите, ради Бога, мадам, но мне столько наговорили о вашем автомобиле. Я тоже хочу заказать себе такой же, и мне хотелось бы посмотреть, какие вы ввели усовершенствования". — "С удовольствием, мадам, я в восторге, идем вниз, я покажу вам..." Знакомство завязывается, становится интимным, и в большинстве случаев дело бывает сделано.

Вообще автомобилизм в настоящее время — одно из лучших средств завязать с кем-нибудь сношения.

Словом, предложите деньги — и вас выслушают. Раз вы можете предложить хорошую цену, то и все средства хороши, чтобы вступить с кем-нибудь в сношения, а если цена низкая, то и лучшие средства бесполезны. Попробуйте предложить 20 тысяч франков — и вы можете быть спокойны: вас не выгонят. А раз беседа завязалась, надо действовать ловко. Говоришь, например: "У меня есть приятель, готовый пожертвовать 20 тысяч франков, но не раньше месяца. Я взяла на себя предупредить вас заранее. Но если вы не прочь. Мои клиенты — очень порядочные люди... Зачем отказываться от жирного кусочка..."

Третий пример показывает, что магнаты капитала готовы тратить на такие маленькие развлечения и еще гораздо более крупные суммы. Заведующая другим учреждением рассказала интервьюеру о красивой американке из хорошей семьи, которую она доставила одному из своих клиентов. На вопрос о подробностях она заметила:

"Это была жена английского фабриканта. Муж не живет с ней, но дает ей ежегодно 100 тысяч франков. Меня прислал к ней богатый американец с поручением просто спросить ее о цене. Она потребовала 100 тысяч, он дал ей 100 тысяч".

Так как большинству мужчин приятнее развлекаться с замужней женщиной, чем с проституткой, то они охотно платят за это удовольствие дороже. Они предпочитают заплатить замужней женщине пятьсот и больше, чем профессиональной проститутке — сто. Поэтому сотни замужних женщин и готовы заниматься систематически такими "делами". Одна устраивает такие дела раз в неделю, другая всего несколько раз в год, третья — как можно чаще. Замужняя женщина, стремящаяся систематически делать подобные "дела", — оборотная сторона, или, лучше, дополнение к вышеприведенным примерам. На свои вопросы относительно этого пункта Тальмейр получил следующие сведения:

"Вы можете быть уверены, что maisons de rendez-vous посещаются замужними женщинами гораздо больше и чаще, чем принято думать. О, если бы вы только знали! Каждый раз, когда они находятся в некотором денежном затруднении, они приходят ко

69

мне. Я их банкир. Я знаю даму, имеющую 50 тысяч ренты и всегда нуждающуюся в тысяче франков. Два раза в неделю я остаюсь дома, и тогда они навещают меня. Они рассказывают мне, что им нужно, какое "дело" им особенно по сердцу. О, если бы вы только их послушали! Когда они приходят в первый раз, они говорят: "Мне хочется устроить в месяц одно только "дело"... Мне очень нужны деньги, но одного довольно... больше не нужно". По прошествии некоторого времени они приходят к чаю и как ни в чем не бывало говорят: "Боже! Вы же знаете, как я нуждаюсь... я охотно сделала бы в месяц два "дела". Проходит еще некоторое время: "Просто не верится, но я не могу свести концы с концами, мне нужно больше денег... сделайте так, чтобы у меня было два "дела" каждую неделю".

В конце концов она готова ежедневно иметь два "дела". Все они единодушно требуют одного — высоких цен. Как только деньги на столе, они тут как тут..."

Таким образом увеличивают свой бюджет или достают себе средства содержать любовника женщины самых разнообразных общественных слоев — от почтенной мещанки и жены чиновника вплоть до дамы высшего света. Наведенные Тальмейром справки обнаружили прежде всего тот факт, что в настоящее время существует немало замужних женщин, делающих, как гласит техническое выражение, подобные "дела", ибо этот вопрос он и хотел обследовать и обрисовать в своей книге ("Конец одного общества"). Как классическое доказательство приведем разговор автора с упомянутым выше начальником парижского сыскного отделения, во время которого этот последний навел его на мысль об исследовании, продемонстрировав ему несколько ярких случаев, занесенных в полицейские протоколы.

"Вы бываете часто в обществе?" — спросил меня Побаро. "Никогда".

"Вы, стало быть, не знаете тех, кого там обычно можно встретить?" — "Никого!" — "Так... Обождите минутку". Он позвонил и велел вошедшему человеку принести связку протоколов. Связка была внушительных размеров. Он раскрыл ее и вынул большую фотографическую карточку. "Знаете вы эту даму?" — "Нет". — "Вглядитесь как следует". Карточка изображала молодую женщину в бальном туалете. Она была очень недурна, походила на аристократку, шатеновые волосы были украшены пером цапли, а шея — алмазным ожерельем. Держа в красивой руке раскрытый веер, она стояла, прислонившись к балюстраде на фоне парка.

"Вы видите, это светская дама. Это не деклассированная женщина. Никогда она не фигурировала ни в одном скандале. У нее бывает лучшее общество. Она очень интеллигентна, с ин-

70

теллектуальными запросами и не без художественного дарования. У нее нет страстей, нет порочных наклонностей, нет никакой морали, хотя она и считает своей обязанностью казаться нравственной.

Она, видите ли, аморалистка и делает, как ныне принято выражаться, "дела" с крупнейшими своднями, а такое дело обходится в 10 тысяч франков. Такова ее цена. Ежегодно она делает три-четыре таких дела... Две тысячи получает сводня, восемь тысяч — она. Ежегодно она зарабатывает от 25 до 30 тысяч франков... Такой суммы как раз недостает ей. Она пополняет ее бюджет и освобождает от необходимости жить на свой капитал".

Те же методы увеличения бюджета встречаются, по словам начальника парижской сыскной полиции, также и в средних чиновничьих кругах.

"Трудно поверить, какие опустошения производит и к какой деморализации приводит в известных кругах это выражение: "делать дела". Если бы вы доставили себе удовольствие и провели время от времени часок в бюро швейцаров известных отелей, то вы увидели бы, как там появляется хорошенькая, весьма соблазнительная женщина. С виду она олицетворение добродетели. Это жена служащего в N, мать семейства, образованная, воспитанная и интеллигентная. Словом, обладает всеми преимуществами и выглядит воплощением порядочности. Ее concierges (швейцары. — Ред.) дадут о ней самые благоприятные сведения. Eh bien! (Так вот! — Ред.) Знаете, что она делает? Она отправляется в maisons de rendez-vous, притом иногда в самые грязные, устраивает иногда в день от трех до четырех "дел" — о чем, между прочим, знает муж, образцовый чиновник. Может быть, вы когда-нибудь ее встретите, вы вступите с ней в беседу и невольно подумаете: "Какая порядочная дама". А если вы посмотрели бы на мужа в его бюро, как он обходится с публикой, как он исполняет свою работу, которая словно вся его поглотила, вы бы сказали: "Что за славный человек, какой образцовый чиновник". А когда вы заглянули бы в их квартиру и увидели бы их вместе, вы все еще держались бы того мнения, что это необыкновенно счастливый брак. И в самом деле! Вы не услышите здесь шума, не бывает здесь скандалов, ничто не могло бы навести на мысль о дурных привычках или низком образе мысли. Все прилично! Постарайтесь глубже заглянуть в эту жизнь, и вы увидите, что я прав. И эта маленькая женщина находит еще время являться к нам и оказывать нам исподтишка услуги".

Остается еще ответить на вопрос: что обязаны исполнять дамы света и почтенные мещанки за те суммы, которые им платят? Ответ гласит: все, что мужская извращенность требует

71

и получает от любой профессиональной проститутки. Эти дамы и мещанки удовлетворяют и исполняют самые извращенные капризы и желания. Иначе ведь и быть не может. На вопрос, какая разница существует между поведением замужней дамы и поведением проститутки, одна из сводней ответила:

"Вы не уловили бы никакого различия между ними. Откуда бы ко мне ни являлись женщины, из общества или же с улицы, с того момента, как они приходят ко мне, они все равны и одинаковы. Есть, впрочем, быть может, и разница, но я затрудняюсь сказать, будет ли она в пользу замужних. Если дама из общества порядочна, то я ее не знаю и это тем лучше для нее. Если же она непорядочна, то в наше время уже нет границ ее непорядочности. Профессиональная проститутка иногда чувствует угрызения совести, она раскаивается в той жизни, которую вынуждена вести. Ничего подобного не происходит в душе замужней. Когда я пишу своим кокоткам или актрисам, я часто получаю отказ. Они отвечают: "Нет, это глупая история... Я не в духе..." Или: "В этот час у меня репетиция... Я играла вчера... Должна выступать сегодня... Завтра — утренник... Нет, благодарствую". Замужние женщины, и в особенности светские дамы, — те, напротив, готовы примчаться с экстренным поездом и устроить в один вечер два или три дела".

Сам Побаро замечает: "Никто так не готов на все, как светская дама, охотно делающая дела. Вы можете от нее потребовать даже того, что требуется обыкновенно только от самых отъявленных проституток. К ней и идут обыкновенно ради отвратительнейшего удовлетворения половой потребности". Это так же логично, как и готовность замужних женщин. Ибо наивысшая пикантность связи с так называемой порядочной женщиной и состоит для развратного мужчины именно в том, чтобы вести себя с ней, с "порядочной женщиной", как можно неприличнее...

Англия иллюстрирует другую характерную сторону современного разврата, а именно манию лишать девушек невинности. Это удовольствие считается в Англии особым лакомством. Соблазнить девушку, в незрелом к тому же возрасте, — мало ли охотников до "неспелых плодов"! — для большинства платежеспособных мужчин, однако, дело слишком затруднительное. Не говоря уже о том, что они слишком дорожат своим удобством, нет у них для этого ни достаточно свободного времени, ни связей с соответствующими слоями населения. Кроме того, многие желают насладиться этим удовольствием не только раз в жизни и не только раз в год, а, если возможно, — каждые две недели, если не каждую неделю.

Ввиду такого спроса в Англии возникли настоящие предприятия, взявшие на себя заботы о соблазнении девушек, достав-

72

ляющие в любой момент по определенному тарифу заведомых девственниц, девушек, согласных, чтобы их лишил невинности мужчина, которого она раньше никогда не видала и имя которого так никогда и не узнает. Доставляются девушки и специально для изнасилования, если таково желание клиента. В таких случаях девушка отдается беззащитная в его руки. Так как и в этой области замечается массовый спрос, то торговля девушками получила в Англии характер торговли оптом — со всей безопасностью и со всей выгодой для покупателя. Последний получает какую угодно "марку": возраст, фигура, цвет лица — все по его желанию. А сверх всего он получает еще медицинское свидетельство о физической нетронутости девушки!

Имеются у нас достоверные сведения и об организации оптовой торговли девушками. То — обстоятельное исследование, предпринятое в 1884 г. в сотрудничестве с кентерберийским архиепископом и двумя другими сановниками церкви известным апостолом мира, редактором газеты "Pall Mall" м-ром Стедом. Ужасающие результаты своих продолжительных наблюдений он опубликовал в свое время в газете "Pall Mall" в ряде статей под заглавием "Девичья дань в современном Вавилоне", произведших, как известно, огромную сенсацию. Свои наблюдения Стед резюмировал следующим образом:

"Изнасилование девушек". Говорить об этой теме в духе бесстрастного и философски-спокойного исследования даже наиболее равнодушным и научно-объективным наблюдателям кажется делом нелегким. Однако факты, добытые добросовестным и кропотливым изучением, столь ужасны, а отвращение, ими вызываемое, так подавляюще, что вдвойне важно подойти к теме с величайшим скептицизмом, со скептицизмом, способным победить все — за исключением несокрушимого доказательства. Факт тот, что у нас функционирует система, к обычным проявлениям которой относится лишение девушек их невинности, что эти девушки находятся в большинстве случаев в нежном возрасте и слишком еще молоды, чтобы понять сущность преступления, безвольными жертвами которого они сделались, что эти преступления совершаются почти безнаказанно и что самое это преступление обставляется с такой простотой и целесообразностью, которые покажутся невероятными всем еще не убедившимся в том, как легко могут совершаться преступления.

Некоторых из этих девушек прямо ловят и насильно лишают невинности или при помощи усыпительного напитка, или после более или менее продолжительного противодействия в запертой комнате, где более слабая должна в конце концов пасть жертвою силы. Других продают по всем правилам за столько-то и столько-то, заманивают под разными предлогами в роковую ком-

73

нату, из которой выпускают только после того, как они потеряли то, что девушкам следовало бы ставить выше жизни".

Несколькими абзацами ниже говорится о безопасности предпринимателей.

"Прежде чем приступить к моему исследованию, я имел конфиденциальную беседу с одним опытным чиновником, долго занимавшим пост, позволявший ему знакомиться со всеми фазами совершаемых в Лондоне преступлений. Я спросил его: правда ли, что швейцар порядочного дома, где я хорошо принят, может мне достать в определенное время нетронутую девушку? "Разумеется", — ответил он не задумываясь. "За какую цену?"

Мне вспоминается случай, дошедший до моего сведения в бытность мою чиновником в Скотланд-Ярде. В этом случае сошлись на 20 фунтах. Несколько лиц из Ламбеса изъявили готовность за такую сумму высвободить девушку из дома с дурной репутацией. Такие случаи, без сомнения, не редкость в Лондоне.

"Скажите, пожалуйста! — продолжал я. — Добровольно ли или же вынужденно участвуют девушки в таких делах?" Он удивленно взглянул на меня и ответил с ударением: "Само собой понятно, что они делают это против воли и обыкновенно даже не знают, чего от них хотят". — "Другими словами, вы хотите сказать, — продолжал я, ошеломленный, — что эти девушки подвергаются систематически насилованию, которое карается законом". — "Без сомнения". — "Да ведь такая мысль способна привести в движение ад!"— воскликнул я. "Разумеется, — ответил он. — Но она не приводит в движение не только ад, а даже соседей. Впрочем, крики даже не помогли бы бедной девушке. Подумайте: в случае убийства мужчина или женщина кричит или визжит не более двух минут". — "Да, но ведь стоит же на своем посту полицейский". — "Он не имеет права вмешиваться, даже если что-нибудь услышит. Допустим, что полицейский имел бы право войти в дом, откуда раздается женский крик, — в таком случае полицейские присутствовали бы также неизменно при родах, как и врачи. Раз девушка очутилась в таком доме, она почти беспомощна и ее можно соблазнить совершенно безопасно". — "Но ведь такое изнасилование — уголовное преступление. Ужели она не может подать в суд?" — "Как начать преследование виновного? Ведь она его не знает даже по имени. Она, вероятно, не узнала бы его, если бы встретилась с ним. А если бы она его узнала, кто поверит ей? Девушка, лишившаяся своей девственности, является всегда свидетельницей, почти не заслуживающей доверия. Тот факт, что она была в дурном доме, может быть использован как доказательство ее согласия. Швейцар и вся прислуга будут клясться, что она вошла своей волей. Они будут клясться, что девушка никогда и не думала кричать, и ее осудили бы, как искательницу приключений".

74

"И все это продолжается и поныне!"

"Конечно! И так останется, и ничего вы не измените, пока у мужчин есть деньги. Сводни ловки, а женский пол слаб и неопытен".

Следует прибавить, что множество лондонских полицейских находится к тому же в союзе со своднями, что также удалось доказать Стеду.

Некоторое представление о размерах спроса и потребления девичьего мяса дает следующий случай — не исключительный, — приводимый Стедом:

"Позвольте привести разговор, единственный в своем роде. "Я слышал (заметил я собственнице одной из наиболее крупных и удачливых своднических фирм Лондона), что спрос на невинных девушек очень упал". — "Наш опыт позволяет нам делать иное заключение", — возразила старшая компаньонка фирмы, женщина недюжинная, отличавшаяся, несмотря на свое отвратительное ремесло, твердым характером, рядом с которым характер палача приятно поражает большей долей порядочности. "По-моему, на рынке замечается, напротив, оживление, и спрос становится все больше. Может быть, пала несколько цена, а это объясняется тем, что наши клиенты отказались от крупных заказов. Так, например, д-р N., один из моих приятелей, раньше брал еженедельно одну девушку за 200 марок, а теперь он берет каждые две недели трех за сумму от 100 до 140". — "Что вы! — воскликнул я. — Вы доставляете ежегодно одному только мужчине 70 девушек?" — "Ну да! — ответила она. — Он не отказался бы и от сотни, если бы мы могли достать их ему. Но он требует непременно девушек старше 16 лет".

Достаточно этих трех цитат. Более подробные иллюстрации будут приведены в дальнейшем в соответствующих главах. Здесь мы укажем еще на то, что огромное впечатление, произведенное в свое время на всю Европу этими разоблачениями, не имело никаких практических последствий. Все осталось по-прежнему. Впрочем, одно последствие эти разоблачения все же имели, а именно: вся официальная Англия была very shocked indeed (весьма шокирована. — Ред.) — цена девичьего мяса временно повысилась. Должны же были поставщики вознаградить себя за страх, что дело может каждую минуту расстроиться.

Ограничимся здесь приведенными данными о "морали" высшего общества. Дополняющая их картина морали трудящихся масс — насколько эта тема может быть сейчас рассмотрена — в настоящее время значительно отстала от этого образца, однако была до 60-х гг. истекшего столетия вполне его достойна, если не по внешней форме, то по крайней мере по содержанию. Разврат мог в среде пролетариата облечься, естественно, только

75

в грубую форму, так как здесь он всегда связан с нищетой и грязью, тогда как у так называемого "общества", тратящего на свои удовольствия огромные суммы, он по этой причине обыкновенно отличался и отличается элегантностью.

Между тем как капитализм позволяет имущим наслаждаться множеством самых разнообразных удовольствий, он предоставил пролетаризированной им большой массе только два развлечения, которыми она могла себя вознаградить за возложенную на нее огромную тяжесть труда: алкоголизм и низшие виды разврата. Естественным последствием этого сужения для пролетариата сферы наслаждения было то, что рабочие "сосредоточили все свои душевные силы на этих двух удовольствиях и стали им отдаваться систематически и до крайности, чтобы хоть что-нибудь взять от жизни. Когда человека ставишь в положение, приемлемое лишь для животного, то ему остается только или возмутиться, или погрузиться в животное состояние".

В эпоху, к которой относится эта характеристика рабочего (1844), и притом английского рабочего, английский пролетариат предпочитал выход — погрузиться в животное состояние. Возмущаться он стал гораздо позже, когда в нем проснулось классовое самосознание. Ту же эволюцию прошли и другие страны, где возник и развивался капитализм. Разница лишь та, что в других странах, например во Франции и Германии, этот первый период продолжался не так долго, потому что здесь политическая эмансипация масс почти совпала с моментом их экономической эксплуатации.

Первый толчок к неизбежному половому разврату занятых в индустрии масс дала совместная работа обоих полов и всех возрастов в тесных, чрезмерно жарких помещениях, а это явление имело почти везде место в первый период промышленного развития. Отчасти вследствие жары, отчасти чтобы свободнее двигаться... женщины почти во всех отраслях промышленности одеты лишь в самое необходимое, а в других, например в угольных шахтах, мужчины и женщины работают полуголые. Вся одежда углекопов состоит из одних только штанов и башмаков, а работниц — из рубашки и коротенькой юбки, не стесняющих их движений.

При таких условиях мужчины и женщины, естественно, соблазняют друг друга, тем более что речь идет о людях, не получивших ни интеллектуального, ни нравственного воспитания. Язык и манеры могут в такой атмосфере отличаться только грубостью и испорченностью. А там, где душевное и духовное целомудрие каждую минуту подвергается новым опасностям и насильственно искореняется, там не может уцелеть и целомудрие физическое. Оба пола теряют поэтому свою невинность, как

76

только наступает период возмужалости. Половые сношения совершаются по той же причине на базисе не любви, а почти исключительно разврата. Не только все мужчины, но и бесчисленное количество девушек и женщин сходились в молодости не с одним только, а с целым рядом представителей другого пола; а многие поддерживают такие сношения в одно и то же время со многими.

Любовь здесь только дело случая. Ночная работа представляла поэтому в таких производствах, где работают оба пола, новую сильную опасность для нравственности, ибо во время ночной работы легко соблазнить женщину даже уже в пределах самой фабрики.

Целый ряд статистических данных доказывает, что с введением ночной работы везде поднялась, а в иных случаях и удвоилась цифра незаконных рождений. В первой трети XX в. на английских фабриках не было редкостью, если почти половина незамужних работниц постоянно была беременна. Когда женщины не отдавались добровольно, мужчины то и дело бессовестно прибегали к грубой силе. В Лондоне в один 1850 г. насчитывалось ровно две тысячи судебных преследований за преступления против нравственности. Не меньшее число осталось, вероятно, без наказания, не считая случаев косвенного насилия, которому подвергала женщин зависимость от работодателя и мастера. Работница зависит от мастера, так как последний может ей дать выгодную работу, и от фабриканта, который может лишить ее места.

В своей книге "Положение рабочего класса в Англии" Ф. Энгельс говорит:

"Само собой понятно, что фабричная зависимость предоставляет в такой же, если только не в большей, степени, чем всякая другая, хозяину право первой ночи — Jus primae noctis. Фабрикант и в этом смысле хозяин над телом и красотой своих работниц. Лишение места является в девяти случаях из десяти или, вернее, в девяносто девяти из ста достаточной угрозой, чтобы сломить противодействие девушек, у которых и без того нет основания отличаться особенным целомудрием".

Фабрика и была на самом деле в сотне случаев вместе с тем и гаремом владельца. То, что было обычным явлением в начальный период фабричной промышленности, когда "большинство фабрикантов были выскочками без образования и без склонности применяться к общественному лицемерию", было не редкостью и сорок — пятьдесят лет спустя и не редкость даже и в настоящее время, как видно из целого ряда судебных процессов.

Об Англии 1884 г. Стед пишет:

"Часть лондонского общества смотрит на женщин теми же глазами, какими султан смотрит на дам своего гарема. Владель-

77

цы магазинов нанимают в служащие обычно самых красивых девушек".

И далее:

"У меня есть достаточно данных, позволяющих мне утверждать, что многие магазины, где служат сотни девушек, являются, несмотря на прекрасную организацию, не чем иным, как ужасными передними, ведущими в дом терпимости".

Выше мы особенно подчеркнули ужасающие жилищные условия, от которых и теперь еще страдает большинство рабочего люда, под гнетом которых когда-то был вынужден "жить" весь рабочий класс. Дело в том, что жилищные условия — самый важный фактор в процессе образования общего состояния нравов. Поместительное жилище приводит само по себе к повышению нравственных требований отдельной личности и облагораживает тем самым и ее половую жизнь. Тесное помещение, напротив, имеет своим последствием такую же быструю и систематическую всеобщую деморализацию.

Там, где массы не жили, а только проводили ночь в квартире, — а до 70-х гг. истекшего столетия это было повсюду обычным явлением, — их половая жизнь могла, естественно, вылиться только в самые отвратительные формы. Таков и был характерный признак половой жизни рабочего класса. Любовь была почти только непристойностью. Люди все время находились вместе, и поэтому не было места чувству стыда. У детей оно не могло развиться, а взрослые, быть может, когда-нибудь и обладавшие им, очень скоро теряли его. Для нужды и в данном случае законы не писаны. Там, где дети и взрослые вынуждены спать вместе, постель к постели, в тесном помещении, дети бывают еще задолго до половой зрелости посвящены во все подробности половой жизни. Половое чувство пробуждается в таком возрасте, когда бы ему еще следовало дремать, а инстинкт подражания побуждает, в свою очередь, незрелых детей делать то же самое, что на их глазах делают родители или женатые и замужние братья и сестры, лежащие рядом с ними в постели.

Беременные двенадцатилетние девочки были тогда явлением обычным. А так как подобные опыты проделывались прежде всего братьями и сестрами, то кровосмешение никогда не было так распространено, как именно в те десятилетия. Матери становились беременными от собственных сыновей, дочери — от родных отцов.

Особенно отталкивающую картину представляли нравы там, где в единственной комнате спали кроме семьи еще и коечники. Усталая, измученная работница, бросившаяся на постель и, полусонная, позволяющая делать с ней что угодно, в большинстве

78

случаев даже не знала, отдалась ли она мужу, брату или парню, снимавшему у них угол. "Не все ли равно?" — апатично ответила одна измученная трудом работница члену парламента на соответствующий вопрос... Совместная работа обоих полов на фабрике представляла, таким образом, благоприятную почву для деморализации, которая и не замедлила обнаружиться.

Все исследования и сообщения о положении рабочих подтверждают это. В докладе парламентской следственной комиссии по вопросу о детском труде, представленном в 1864 г. английскому парламенту, говорится:

"Нет ничего удивительного, что среди населения, вырастающего в таких условиях, царят невежество и пороки... Нравственность стоит здесь на чрезвычайно низком уровне... Значительное число работниц имеет незаконных детей, притом в таком незрелом возрасте, что даже люди, осведомленные в области уголовной статистики, приходят в ужас".

В своей анкете о жилищном вопросе уже цитированный нами д-р Гентер замечает:

"Мы не знаем, как воспитывались дети до нашего века массового скопления бедноты, и надо быть смелым пророком, чтобы предсказать, на какое поведение можно рассчитывать со стороны детей, получающих ныне в стране воспитание, для которого трудно отыскать параллель, воспитание, которое должно сделать их опасным классом, так как дети проводят полночи без сна, в обществе взрослых, пьяные, циничные и сварливые".

А в другом месте он говорит:

"Молодые супруги едва ли являются назидательным примером для взрослых братьев и сестер, спящих с ними в одной комнате. И хотя отдельные примеры и не подлежат регистрации, у нас есть достаточно данных утверждать, что великое горе, а часто и смерть становятся неизбежной долей участниц в преступлении кровосмешения".

В Испании это преступление и теперь еще не редкость среди низших слоев пролетариата. В своей уже цитированной нами книге де Кирос пишет:

"Мужчины и женщины спят в той же постели, подобно тому как они едят из одной миски. И вот однажды ночью мужчина, подчиняясь инстинкту или находясь в состоянии полуопьянения, видит себя в объятиях дочери, сестры или соседки, когда приходит в себя. Иногда вы наталкиваетесь на сожительство трех или четырех лиц, жены с мужем и любовником или мужа с женой и любовницей. Часты случаи гомосексуализма. Конкубинат (внебрачное сожительство. — Ред.) — обычное явление".

Есть целый ряд документов, свидетельствующих об опасности, грозящей нравственности детей на разных производствах.

79

В Англии всегда особенно подчеркивают опасность в этом смысле быта кирпичников. В подробном докладе парламентской следственной комиссии 1866 г. говорится:

"Ребенку невозможно пройти чистилище кирпичного завода без величайшего ущерба для его нравственности. Циничная речь, которую он слышит с малых лет, грязные, бесстыдные и непристойные привычки, среди которых он вырастает, одичалый и невежественный, — все это делает его на всю жизнь негодным, испорченным и распущенным. Страшным источником деморализации является и жилище. Каждый moulder (сведущий в своем деле рабочий, стоящий во главе целой группы) предоставляет в своей хате, или cottage, квартиру и стол семи помощникам. Все принадлежащие и не принадлежащие к его семье — мужчины, мальчики, девушки — спят в одной избе. Она состоит обычно из двух, лишь изредка из трех комнат, расположенных в первом этаже, почти без всякой вентиляции. Тела так истощены дневной работой, что никому не приходит в голову соблюдать условия гигиены, опрятность и приличия. Многие из этих коттеджей — образцы беспорядка, грязи и пыли..."

Величайшее зло системы, пользующейся трудом молодых девушек, в том, что она приковывает их обычно с ранних лет и на всю жизнь к самой отъявленной черни. Девушки становятся грубыми, злоязычными парнями, прежде чем природа сумеет научить их, что они женщины. Одетые в жалкие, грязные лохмотья, с обнаженными выше колен ногами, с волосами и лицом, испачканными грязью, они привыкают относиться с презрением к чувствам скромности и стыда. Во время обеденного отдыха они растягиваются в поле или смотрят, как мальчики купаются в соседнем канале. Окончив свой нелегкий дневной труд, они переодеваются и идут с мужчинами в пивную...

Самое худшее, однако, то, что сами кирпичники давно махнули на себя рукой. "Вы с таким же успехом исправите дьявола, как и рабочего, занятого на кирпичном заводе", — заметил один из рабочих соусолдфилдскому каплану.

Когда вы читаете подобные сообщения, — мы привели только некоторые характерные среди сотни других! — вы склонны прийти к тому заключению, что половая нравственность не может опуститься ниже. И все-таки возможен и в этой области еще рекорд, и этот рекорд опять-таки побили аграрные условия. Среди английских сельских рабочих держалась вплоть до 70-х гг. XIX в. поговорка: "Большинство девушек не помнит, были ли

они когда-нибудь невинны".

Вышедший из деревни полицейский чиновник, много лет исполнявший обязанности сыщика в худших кварталах Лондона, так характеризует девушек родного села:

80

"За всю свою жизнь полицейского в худших кварталах Лондона я нигде не видел такой грубой безнравственности в таком нежном возрасте, такую дерзость и такое бесстыдство. Они живут, как свиньи. Парни и девки, отцы и матери — все спят вместе вперемешку".

Так называемая английская "артельная система" возводила возможность безудержного разврата в целую сельскохозяйственную организацию. Вот как описывают эту систему:

"Артель состоит из десяти, иногда сорока и пятидесяти лиц: женщин, молодых людей обоего пола (от 13 до 18 лет) — мальчики, впрочем, после 13 лет обычно уходят — и детей обоего пола (от 6 до 13 лет). Во главе стоит мастер, обыкновенный сельский рабочий, обычно негодяй, распутник и пьяница, но не лишенный предприимчивости и некоторой savoir-faire (сметливости. — Ред.). Он и нанимает артель, работающую под его руководством, а не под начальством арендатора. У последнего он находится на сдельной оплате, и его заработок, обычно немногим превышающий заработок рядового батрака, почти всецело зависит от его умения выжать в наикратчайший срок наивозможно больше труда из подчиненной ему группы работников. Арендаторы сделали открытие, что женщины работают как следует только под мужской диктатурой и, далее, что раз женщины и дети втянулись в работу, то они расходуют свои силы с настоящим безумием.

"Теневые стороны" системы — переутомление детей и молодежи, огромные перевалы, которые им приходится делать ежедневно на пути к поместьям, отстоящим на пять, шесть, а иногда и семь миль, наконец, деморализация артели. Хотя мастер, или, как его называют в некоторых местах, "погонщик", the driver, вооружен длинной палкой, он пускает ее в ход очень редко, и жалобы на жестокое обращение — исключение. Он демократический император или нечто вроде Крысолова из Гаммельна. Он нуждается в популярности среди своих подданных и привлекает их к себе процветающим под его эгидой цыганским образом жизни. Грубая разнузданность, веселая шумливость и циничная дерзость окрыляют артель. Обычно мастер расплачивается в кабаке, из которого возвращается домой шатаясь, поддерживаемый коренастой бабой, во главе шествия, которое замыкают дети и молодежь, беснуясь, распевая насмешливые и скабрезные песни. На обратном пути происходит то, что Фурье назвал "фанерогамией" (явный, открытый брак. — Ред.). Нередко, что тринадцати- и четырнадцатилетние девочки становятся беременными от своих сверстников.

Деревни, поставляющие членов артели, превращаются в Содом и Гоморру (половина девушек из Бедфорда погублена та-

81

кими артелями), и в них число незаконных рождений превышает

вдвое число незаконных рождений во всем королевстве. Уже выше было указано, какова нравственность этих девушек, когда они выходят замуж. Дети их, если только они не устраняют их путем опия, становятся уже от рождения рекрутами артели".

Не нужно быть специалистом в этом вопросе, чтобы знать, что подобные деревенские нравы — не "дела давно минувших дней" и что они повторяются и в других странах. Среди польских и галицийских батраков, наводняющих ежегодно Германию во время жатвы, царят приблизительно такие же нравы, как и в английской артели. Незамужние женщины, стоящие в рядах этих рабочих колонн, возвращаются обыкновенно домой беременными, часто не зная в точности, кто отец будущего ребенка, так как они должны были отдаваться многим мужчинам отряда, если только не всем. Не лучше и положение туземных батрачек. Часто они становятся дичью, за которой свободно может охотиться любой батрак, свой и пришлый. Впрочем, уже в первом томе мы привели соответствующие доказательства...

Более низкого уровня нравов, чем только что освещенный, никогда не существовало в истории именно потому, что все, здесь приведенное, — не индивидуальное, а массовое явление в эпоху господства буржуазии.

Так низко нигде и никогда не падала "любовь".

Зиявшее между идеей и действительностью во всех областях общественной и частной жизни страшное противоречие нуждалось, естественно, в каком-нибудь коррективе. Речь шла не об отречении от идеала, ибо о первом буржуазия не думала, а второго не хотела. От идеала отказаться она не хотела, а отказаться от действительности она не могла, по крайней мере постольку, поскольку сама в ней участвовала. Ибо действительность, кульминировавшая в столь для нее выгодном распределении имущественных отношений, и обусловленные им возможности безудержного наслаждения жизнью казались ей гораздо заманчивее призывов высокого идеала, осенявшего когда-то первые шаги ее господства.

Необходимым коррективом служила, следовательно, сознательная маскировка существовавшей пропасти. Если в области политики подобным коррективом служит мнимый конституционализм, то в области половых отношений было выдвинуто демонстративное нравственное лицемерие. "Грех" изгнали с улицы за запертые двери. Там он мог делать что угодно, самая же дверь получила нравственную окраску. Все стали наружно нравственными. Но это еще не все. Не только старались сохранить

82

видимость, ее, кроме того, еще подчеркивали, осуждая публично в самых резких словах все то, чем тайком тем усерднее забавлялись и наслаждались. Категорическим нравственным законом буржуазного общества была провозглашена мораль фигового листка, осуждающая не самый разврат, а только его публичность.

Так было найдено средство перекинуть мост через открывшуюся пропасть между идеей и действительностью, после того как выяснилось, что буржуазия и не желает, и не может устранить этого противоречия. К такому коррективу господствующие классы пришли в эпоху господства буржуазии, однако не по собственной инициативе, а под безжалостным гнетом обстоятельств. Как уже было указано во вступлении, буржуазное общество не только хотело казаться воплощением мирового нравственного порядка по рецепту своей первоначальной идеологии, но и должно было так поступить в известный момент исторического развития, иначе его господство подверглось бы крайней опасности.

Каждая специфическая эпоха всегда стремится, без сомнения, к тому, чтобы сойти за высшее осуществление всех возможностей развития. Каждая из до сих пор бывших эпох выдавала себя за воплощение божественного порядка вещей. По крайней мере подобными ссылками каждая обосновывала и оправдывала свое существование и поведение. Однако не каждый режим непременно нуждался в том, чтобы народ верил в эту фикцию. Это всегда зависело от соотношения сил. Абсолютизм мог предаваться безумству и наслаждениям с откровенной циничностью, и его мало заботило, будут ли люди считать его режим дьявольским, а не божественным порядком вещей, так как нравственное негодование масс сравнительно мало подтачивало основы его господства. Это господство покоилось, как мы уже знаем, исключительно на классовой борьбе между восходящей буржуазией и нисходящим феодальным дворянством, позволявшей носителю короны стоять на плечах обоих классов.

Этому "режиму" грозило, следовательно, только неравное развитие могущества этих двух классов, и, как известно, именно это неравное развитие привело в конце концов к его упразднению.

Совершенно иначе обстояло дело в век крупной промышленности. Массы стали везде в значительной степени одним из решающих политических факторов. Из крепостных и подданных массы должны были превратиться в граждан, ибо только так можно было использовать силы, необходимые для нового способа товарного производства. А так как массы превратились в экономически самостоятельный фактор, то их умственная и политическая эмансипация стала неизбежной, была лишь вполне естест-

83

венным последствием. Можно было осуждать эту духовную и политическую эмансипацию масс, можно было против нее бороться, но нельзя было задержать ее. Это было тем менее возможно, что умственное развитие масс все более становилось одним из важнейших условий беспрерывного технического прогресса и косвенно безостановочного и всестороннего развития капитализма. При помощи безграмотных мужиков и илотов * можно еще обработать пашню, но не строить и обслуживать утонченнейшие машины с их точно действующим механизмом.

Приходилось за одно расплачиваться другим: за гигантскую прибыль высокоразвитой индустрии — неудобством постоянной критики созревшим классом.

Ослабить разрушительное действие этой критики можно было только в том случае, если бы удалось — по крайней мере до известной степени — навязать массе сказку о том, что в буржуазии олицетворен истинно нравственный миропорядок. Из этой категорической необходимости и возник закон морального лицемерия. Была сделана уступка форме, с тем чтобы как можно дольше сохранить содержание, а именно владение средствами производства и обусловленную им возможность широко пользоваться удовольствиями жизни.

Этот конфликт зародился во всех странах вместе с буржуазным обществом, потому что его эволюция привела не к устранению противоречий, а только к прояснению всех характерных для этого строя проблем, а также и потому, что мечтательный идеализм буржуазии, как мы видели, очень быстро исчез. Само собой понятно, что этот конфликт обнаружился не сразу. Пролетариат еще должен был сначала осознать себя самостоятельным политическим классом. А этот исторический процесс совершался хотя и безостановочно, но медленно. Только начиная с 40-х гг. XIX в. пролетариат повсюду становился политическим фактором, с которым господствующим классам приходилось так или иначе считаться.

До 40-х гг. моральное лицемерие было поэтому официальной классовой моралью только в среде мелкой буржуазии, в среде мещанства, то есть там, где в силу узких экономических предпосылок существования оно было в ходу всегда, во все времена. Буржуазия, напротив, жила и вела себя, как истый парвеню **, а ведь таким парвеню она и была на самом деле. Она бесцеремонно выставляла напоказ свой свободный образ жизни.

* Илоты — земледельцы древней Спарты. Ред.

** Парвеню — человек незнатного происхождения, пробившийся в аристократическую среду, выскочка. Ред.

84

Перед кем мы будем стесняться? Кому мы обязаны отдавать отчет? Нам принадлежит мир! Мы можем себе все позволить! Наш денежный мешок — вот наш закон и наша мораль! Так гласила житейская философия буржуазии, выраженная самыми недвусмысленными словами и в самых разнообразных видах.

История английской буржуазии с начала XVIII и до начала XIX в. представляет беспрерывный и почти гротескный комментарий, подтверждающий эту житейскую философию.

С шумом и гамом жила себе изо дня в день, пируя и наслаждаясь, английская буржуазия. Буржуазная свобода обнаруживалась в виде беспредельной разнузданности, в виде отказа от всяких общественных условностей. Каждый город походил до известной степени на сплошную матросскую таверну. Все чувства выставлялись напоказ, так как парвеню не любит ничего скрытого и тайного. Он хочет показать свое богатство так, чтобы все его видели. Если он лишен этой возможности, то даже самое изысканное наслаждение не доставляет ему никакого удовольствия.

85

Вся его физиономия похожа на его манеры. Руки его не холены, туалет небрежен. При всей элегантности костюм его не имеет ничего общего с изысканной линией, свойственной костюму старого режима. Демонстративная кричащая роскошь подчеркивает, что он стоит очень дорого. Костюм служит гротескной оболочкой, как нельзя более соответствующей гротескному содержанию. В особенности это доказывают драгоценности, которые носит или, вернее, которыми обвешивает себя парвеню. Если руки не холены, туалет небрежен, движения неуклюжи и дубоваты, то у него есть зато другая особенность: лицо в большинстве случаев выразительно, костисто, неодухотворенно.

Это люди, которые, несмотря ни на что, "уже размышляют над всеми проблемами, порожденными новым веком". Картины Хогарта и Роулендсона служат тому неопровержимым доказательством.

Так как большинство английской буржуазии состояло из выскочек, то наслаждения, которым она предавалась, отличались все без исключения грубостью и необузданностью. Много ели, много пили и много "любили" — без всякой аристократичности и без всякой изысканности. Наслаждались, так сказать, "уплетая за обе щеки".

За деньги можно купить огромные куски баранины — люди подчеркивали поэтому, что у них деньги, не зная удержу в еде. За деньги можно купить "любовь" — поэтому без проститутки не обходилось ни одно удовольствие. Безбрежным потоком наводняли проститутки все улицы. Люди раскошеливались и брали что нравилось. Здесь дочь, там мать, а то заодно и мать, и дочь. Похищения, особенно замужних женщин, и совращения были обычными явлениями.

Английская разнузданность стала типичной, вошла в поговорку. Ею и отличались повсюду англичане, где бы они ни появлялись. Ни в одной другой стране эти черты выскочки так ярко не выступали в физиономии буржуазии, потому что нигде не было таких благоприятных для их беспрепятственного развития условий, как именно в Англии. По существу, однако, эти люди нового века, которые были в то же время и его царями, были во всех странах одинаковы.

Современник великой революции, Гримо де ла Рейньер, говорит о вынесенных ею на поверхность жизни французских буржуапарвеню:

"В связи с обусловленной революцией переменой в имущественных отношениях людей, в связи с переходом больших богатств в другие руки, чем те, которые ими владели до сих пор, находится увлечение чисто животными наслаждениями. Сердце этих неожиданно разбогатевших парижан подверглось измене-

86

нию и стало подобно зобу голубя. Их желание не более как аппетит, их ощущения не более как прихоть".

Другой современник, известный французский бытописатель Л. С. Мерсье, также подметил черты характера французского парвеню эпохи Директории и Империи:

"Нет ничего более несносного, как беседа, которую эти люди ведут за обедом. За чрезмерно обильно уставленным всякими яствами столом говорят только о кухонных рецептах, о талантах того или другого повара, об изобретателе нового сорта рагу, о цене хранящихся в погребке вин, о пиршествах и их пышности. Гостей почти насильно заставляют есть и пить и не дают им покоя своим приставанием".

Похожие сведения имеются у нас и о Германии. В одном своем сочинении уроженец Гамбурга Иоганн Петер Галлас говорит:

"Темы бесед в этих кругах — наряды, прически, обеды, разводы, банкротства. Едят за обедом много, после еды играют в bouillotte (букв. грелка. — Ред.) или совершают прогулку в carriole (тележка. — Ред.), возвращаются к чаю, болтают, не вслушиваясь в вопросы, зевают во весь рот, отправляются, наконец, спать и делают завтра то же, что делали сегодня".

Итак: повсюду новые господа жизни были выскочками с манерами выскочек. Вся разница только в том, что во Франции и Германии все носило более мелкобуржуазный оттенок. Правда, с первого взгляда было видно, что эти люди уже переросли мещанские традиции, но они слишком к ним привыкли, чтобы сразу от них отделаться, когда занялась заря новой жизни.

Перелом — или, если угодно, конец возраста шалостей, конец Flegeljahre (отрочества. — Ред.) буржуазного общества — обозначился прежде всего в Англии, а именно в период между 1820 и 1830 гг. Перелом был такой основательный, что на первый взгляд может показаться, будто опять наступил совершенно новый период: настолько изменилась по сравнению с только что закончившейся эпохой физиономия людей и вещей. На самом

деле, однако, содержание изменилось лишь настолько, насколько того требовал новый костюм. Люди просто надели новый фрак — фрак солидного почтенного обывателя, и этот фрак отныне должен был носить каждый, кто хотел считаться членом порядочного общества.

Во Франции и Германии этот перелом не так бросался в глаза, хотя и был не менее основательным, именно потому, что, как уже упомянуто, здесь буржуазия не отказалась вполне от своего прежнего мещанского, обывательского костюма. Здесь людям было достаточно лишь принять серьезное и "степенное" выражение лица, чтобы достойным образом приспособиться к новым условиям жизни...

87

Происходившая внешняя перемена общественной жизни была, впрочем, ускорена еще одним особым обстоятельством, а именно экономическим положением. Профессия коммерсанта становилась не только все прибыльнее, но и требовала ввиду гигантского прогресса техники и связанного с ним расширения производства все большего и большего напряжения всех сил. К тому же теперь всюду по соседству сидел какой-нибудь бессовестный конкурент. Итак, надо было быть начеку. А если для имущих классов в этом положении везде и всюду не было иного выхода, как отныне демонстративно разыгрывать роль олицетворенной морали, если оказалось недостаточным ограничить прежнюю эпикурейскую жизнь праздничными днями, то в этом виновато было то обстоятельство, что как раз в это время в конторах буржуазии появился пролетариат со своими требованиями господства и настойчиво заявил о своем желании быть на первых порах по крайней мере прилично оплачиваемым компаньоном при разделе им же созданной прибавочной стоимости.

Для мотивировки своих разнообразных требований пролетариату, потерявшему всякое уважение к господам, было, естественно, чрезвычайно важно разоблачить истинную сущность осуществленного будто бы буржуазией нравственного миропорядка. Так как имущие классы оправдывали свое право на политическую опеку над массами их нравственной будто бы малоценностью, то это право могло быть заподозрено, раз массы оказывались все более в состоянии считать более высокую нравственность своей привилегией. При таких условиях господствующим классам оставался один только выход, а именно подновить основательно фасад своей жизни, если они хотели вырвать из рук посягавших на их имущество и на их власть по крайней мере оружие никогда не попадающей впросак критики. Иная тактика была бы равносильна циническому самоотречению.

Это значило бы заранее признаться в своем поражении. А на такой шаг общественный класс способен, как уже было упомянуто во вступлении, только в том случае, если он прошел уже все возможные фазы развития и неизбежно в его дверь стучится близкое банкротство. Тогда он провозглашает своим девизом слова: "После нас пусть разразится потоп". В таком положении буржуазия тогда еще не находилась. Буржуазное общество, напротив, всюду поднималось, как вскоре доказало экономическое и политическое развитие всех государств.

Так недавние откровенные манеры выскочек сменились не менее откровенным моральным лицемерием. Такой метаморфозе подверглась, однако, не только буржуазия, но и все классы буржуазного общества. Все было подчинено этому закону. И не только временно, но окончательно и бесповоротно, вплоть до

88

наших дней. Против господствующей буржуазной морали сознательно и резко протестовали только отдельные индивидуумы, а не целые классы. К такому поведению буржуазное общество побуждало еще одно обстоятельство.

В век капитализма любовь как проблема жизни становилась все более сложной.

Подобно тому как капитализм привел в своем развитии к удивительному многообразию жизни, так выдвинул он и сотни сложных проблем любви, большинство которых разрешимо в рамках частнокапиталистического хозяйства только путем компромисса. Вот почему лицемерие стало для каждого — хотя бы до известной степени — драконовским законом жизни. Можно бороться против господствующего общественного порядка, но нельзя его отрицать, так как "вне" его нет никакой реальности, а есть только идейные построения, которые, как бы логичны они ни были, никогда не могут заменить собой реальности.

"Соблюдайте внешние приличия" — так гласил, следовательно, закон буржуазного общества, которому все и каждый должны были подчиняться. И не только чтобы удостоиться всеобщего уважения, а просто чтобы вообще быть терпимыми в среде так называемого "хорошего общества". Черный сюртук, на руках черные перчатки, на почтенной голове еще более почтенный цилиндр — таковы были для мужчины внешние символы этой новой, истинно буржуазной морали. Они — мундир внешнего приличия. И этот мундир придуман очень целесообразно. Сюртук и цилиндр допускают только степенные движения, а перчатки изолируют чувства, делают равнодушным. Обязательным для женщины мундиром, который она носит публично, служит застегнутое до самой шеи платье. Нарушение законов внешнего приличия карается безжалостным изгнанием из общества, в особенности если виновница — женщина.

Главная сущность внешнего приличия — возможно более решительное исключение из публичного поведения всего полового. Любовь как будто перестала существовать. Люди стали бесполыми. Они не ведут себя, как влюбленные, они не говорят о любви — то есть по крайней мере громко, — они не видят, когда другие ведут себя, как влюбленные. Любовь отрицается. Такое поведение принято называть корректным. Другая характерная черта приличного поведения — стремление избегать в разговоре таких выражений, которые не только содержат, но даже только могут содержать намек на половые отношения. Избегаются и серьезные разговоры о половых вопросах. Говорить об этом с женщиной считается прямо бестактным. Порядочная женщина о таких вещах ничего не знает.

89

Строго возбраняется точно обозначать те части женского тела и женского костюма, которые действуют эротически возбуждающе. Обо всем этом позволено говорить лишь с "деликатными" намеками. У женщины нет ни бедер, ни икр, есть только ноги! Говорить о бедрах женщины! Fi donc! (Подумать только! — Ред.) Груди именуются грудью, в крайнем случае допускается слово "бюст". Живот заменен желудком. Задняя часть тела совсем не существует. Корсет называется лифчиком. Нижняя юбка именуется благородно и прилично "жюпоном". Женщина не беременна, а "в таком положении".

Внешнее приличие требует строго избегать всех тех случаев, которые могли бы благоприятствовать соблазну. Неприлично, если молодой человек и молодая девушка остаются одни в комнате; одинокая женщина, раз она дорожит своей честью, никогда не будет принимать у себя мужчин; ни одна девушка, ни одна порядочная женщина не выйдет вечером одна на улицу. Общаться с мужчинами порядочной женщине вообще разрешается только в присутствии посторонних лиц. Даже жених и невеста имеют до свадьбы право разговаривать и встречаться только в обществе взрослых. Дама, идущая по улице, не должна оборачиваться ни назад, ни в сторону, а идти лучше всего с опущенными вниз глазами, не слишком быстро, не слишком медленно, иначе можно подумать, что она приглашает мужчин познакомиться с ней. Порядочная женщина обязана избегать на улице поднимать юбки. Только проститутки показывают ноги. До 80-х гг. истекшего столетия запрещалось показывать даже ступню ног, и потому, когда в моду вошли короткие юбки, они считались неприличными в так называемом "обществе". Если мода и  разрешает даме делать большой вырез в бальном платье, то дома показаться постороннему в неглиже, хотя бы и самом скромном, ей строжайшим образом воспрещено и т. д.

Можно было бы заполнить целые страницы подобными "требованиями приличия".

Искусство, театр, литература также должны сообразоваться с этой институтской моралью. Нагота находится в опале. Она — бесстыдство. Созерцание нагой статуи, картины с голыми или полуголыми фигурами доказывает, что у человека нечистые желания и помыслы. Приличные люди знают только одетого человека. В романах и драмах, которые читаются и смотрятся приличными людьми, герои любят только самым законным образом. Здесь нет речи об адюльтере, о незаконных детях, о продажной любви. Любовь непременно кончается браком или же в противном случае отчаянием, что брак не состоялся, и т. д.

90

Все нарушающие эти правила приличия подвергаются безжалостному гонению: все, поступающие открыто и честно, все, отдающиеся горячей страсти, не обращая внимания на внешние формы. Девушка или женщина, целующая неофициального жениха, незаконного мужа, тем самым уже потеряла свою честь. Молодая девушка, которую поцеловал мужчина, который тогда был ее женихом, уже не может потом выйти замуж за порядочного человека. Всякая добрачная связь женщины считается безнравственной. Забеременевшая девушка на веки вечные лишается уважения всех порядочных людей. Все двери запираются перед нею. Она — отверженная, на которую все указывают пальцами. На девушку-мать же все смотрят как на развратницу, ее незаконное дитя опорочено на всю жизнь. А если женщина пойдет так далеко, что будет открыто исповедовать принцип "свободной любви", то ее сочтут за проститутку, к которой можно относиться только с отвращением и презрением.

Таковы важнейшие и известнейшие параграфы интернационального закона о внешнем приличии. Это, так сказать, его официальная часть. В этой своей форме он всеми признан и всегда на устах всех порядочных людей. Неофициальная часть этого закона, неизбежный выход из дилеммы, касается самого поведения и облечен в следующее категорическое требование: если вы не можете жить целомудренно, то развратничайте по крайней мере тайком. Так гласил когда-то и девиз монахов. Если это требование строго соблюдается, то общество готово при известных условиях закрыть глаза на поведение этих людей. Другими словами: раз соблюдается это требование, то общество разрешает мужчине все, а женщине — очень многое.

Большинство людей охотно сообразует свое поведение с этим правилом. Мужчина имущих классов часто имеет любовницу, но он никогда не пройдется с ней по улице и вообще будет показываться с ней как можно реже. Он чрезвычайно часто сходится с проститутками, но делает это тайно. На улице проститутка и для него — злокачественный и отвратительный нарыв на теле общественного организма. Часто и порядочная дама считает ласки одного или нескольких посторонних мужчин заманчивее наслаждения, даруемого ей мужем. Но она не скомпрометирует ни себя, ни мужа и будет всеми силами стараться, чтобы прислуга ничего не знала. Безусловно, корректная дама, дорожащая "чистотой квартиры", требует обыкновенно, чтобы ее любовник содержал особую квартиру, где можно устраивать не бросающиеся никому в глаза свидания.

91

Заказывая себе бальное платье, дама будет строго считаться с тем, чего требует в данный момент приличие, принятое модой, и, однако, она устроит так, что любопытство и вожделения осчастливленного партнера будут удовлетворены. С удивительной ловкостью решает она задачу быть голой и в то же время одетой. К. Пельтан рисует в своем труде об обществе Второй империи следующую интимную сценку:

"Взгляните, например, на эту молодую мать, мечтающую у колыбели ребенка. За ширмой огонь в камине поет чудесную мелодию, в комнату ложатся благодаря матовому, заглушенному к тому же голубыми окнами освещению бледные лунные пятна. В этой очаровательной сумеречной тишине не слышно даже тикания часов. Желая увековечить час незабвенного визита, мадам испортила механизм часов. Окруженная волной воздушного кашемира, она прижимается к мягким подушкам кушетки и, подперев голову украшенной браслетами рукой, полузакрыв глаза, размышляет над моральной геометрией, над вопросом, как устроить так, чтобы ее новое бальное платье позволяло ей казаться голой, тогда как она на самом деле одета. И знаете почему? Какой-то смелый кавалерийский офицер сравнил ее с Венерой Милосской. И вот она хочет доказать, что она может победить и олимпийскую богиню".

Когда между дочерью и претендентом на ее руку завязываются серьезные отношения, почтенная мамаша сделает все, что в таких случаях считается вдвойне обязанностью женщины, дорожащей хорошей репутацией. Никогда не оставит она молодых людей вдвоем, дабы пресечь в корне возможность всяких сплетен. Однако, возвращаясь с бала или из общества домой, она нередко, если их сопровождает ухаживатель дочки, будет в карете засыпать. Нет такого брака, в котором главную роль не играла бы любовь! Обе стороны воодушевлены самыми благородными намерениями! Девиз жениха всегда гласил: "Я женюсь только по любви, деньги меня не интересуют".

Девиз невесты звучит: "Я выйду только за человека, которого буду уважать, положение его не играет для меня никакой роли, в противном случае я лучше останусь в девушках".

Оба они и руководились в самом деле этими возвышенными принципами. Все знают, что они влюблены друг в друга до безумия. "Они точно созданы друг для друга", — сообщают сияющие от радости родители всякому, желающему слушать. И прибавляют, поясняя: "Он — или она — мог бы сделать гораздо более выгодную партию, если бы он — или она — только захотели. Но он — или она — вбили себе в голову, что

92

свяжут свою жизнь только с нею — или с ним!" Если бы кто-нибудь дерзнул возразить: это просто союз двух имен, соединение двух состояний, все закричат: какая гнусная клевета!

Только изредка, находясь среди своих, когда поза приличия не стоит затрачиваемого на нее труда, случается, что покров цинически снимается и положение вещей обнаруживается в настоящем свете.

В своей книге Пельтан воспроизводит с натуры и такую сцену:

"Несколько дней тому назад зашел я в читальню, очень посещаемую сливками Сен-Жерменского предместья. Молодой человек, подобрав ногу до самого подбородка, дожидался кем-то взятого романа из жизни богемы, отстукивая на набалдашнике тросточки каватину Беллини. Вскоре появился другой молодой человек, его приятель по части развлечений, к которому он обратился прямо, без обиняков, с вопросом: "Сколько принесет тебе женитьба?" — "Сто тысяч", — ответил тот.

— Признайтесь, господа, — заметила хозяйка читальни, — что вы предпочли бы приданое без девушки.

— Несомненно! — ответили оба, как один человек.

Оба были молоды и, судя по элегантному костюму и виду, вероятно, также и богаты. В Париже так рассуждают в годы иллюзий все герои польки.

"Сколько принесет мне женитьба?" — таков лозунг известной части молодежи, для которой брак только источник пополнить истощившийся кошелек, только последнее средство оплатить сапожника и портного.

Став собственником горячо жданного приданого, муж снова принимается за прежний образ жизни со всем пылом счастливого игрока, с тем большим увлечением, чем дольше приходилось из экономии отказываться от удовольствий. Он посещает клуб, кофейни, вечером идет в театр. Рано покидая свой дом, он возвращается поздно, чтобы избежать скуки и жены, один вид которой возбуждает в нем угрызения совести".

Вот несколько примеров, характеризующих моральное лицемерие буржуазного общества в области половых отношений. Эта же самая мораль фигового листка охватывает все стороны жизни буржуазного века. Буржуазное общество ни за что не хочет обнаруживать истинной сущности вещей. Такими же безупречными, как индивидуальная половая мораль, провозглашаются и социальные отношения. "Кто беден и нуждается, тот в этом сам виноват". "Кто хочет найти работу, всегда найдет ее". "Кто делает сбережения, тот всегда выйдет в люди". К тому же разве

93

"мы не заботимся по-человечески о бедных и несчастных?" "Разве нет больниц для больных, приютов для бездомных, детских садов для детей, сиротских домов для сирот, богаделен для слепых, калек и стариков?" "Разве мы ежечасно не жертвуем собой для общего блага?" "Разве мы не члены всевозможных благотворительных обществ?" "Разве наши жены не устраивают необыкновенно доходные благотворительные базары, дни маргаритки и других цветов?" "Наши жены даже целуются и танцуют в пользу бедных!" Чего же, в самом деле, еще?

Все это носит, как уже сказано, международный характер, но любопытно то, что за исключением Америки это моральное лицемерие нигде так пышно не процветает, как в Англии. Если немецкая дама не произнесет слова "бедра", то благовоспитанная англичанка поступает неприлично, уже произнося слово "ноги". "Рубашка" и "корсет" совершенно не существуют в ее лексиконе. Не имеет права произносить подобные слова и писатель, в противном случае он подвергается опасности, что его книги и сочинения будут изгнаны из всех читален — а это равносильно его литературной смерти. Пьеса, в которой встречаются такие слова, никогда не будет поставлена. Даже науке воспрещено в Англии свободно обсуждать половые вопросы. Еще несколько лет тому назад в Англии такое значительное исследование, как "Мужчина и женщина" Хавлока Эллиса, было запрещено, как безнравственное, и ни один книгопродавец не дерзал продавать открыто его книгу.

С духом этой институтской морали должно сообразовываться все приличное общество в Англии. Распространенные в респектабельном обществе иллюстрированные издания не только избегают давать изображения наготы, хотя бы самого идеального свойства, не только изображения декольте и retrousse (подобранный подол платья. — Ред.), но и лишают изображаемых людей всех половых признаков, воспроизводят их бесполыми. Только сюртуки и юбки отличают друг от друга представителей обоих полов. Классическим образчиком может служить издававшийся в продолжение 70 лет лондонский "Панч", самый филистерский из всех журналов мира.

Не менее характерен, впрочем, тот факт, что общество, подвергающее такому гонению слово и картину, относится тем более снисходительно к поведению людей. Нет другого более убедительного доказательства, как произведшее в 70-х гг. довольно большую шумиху дело полковника Бэкера. В своей книге "La pudique Albion" ("Целомудренная Англия". — Ред.) Г. Франс сообщает об этом деле следующее:

94

"Полковник Валентин Бэкер находился однажды вдвоем с хорошенькой и кокетливой девушкой в купе вагона. После того как мисс Дикенсон довольно долго храбро флиртовала с не менее мужественным офицером, она сделала вид, что засыпает... Офицер немедленно же воспользовался удобным случаем и осыпал почтенную молодую даму ласками, которые она принимала преспокойнейшим образом. Когда же он в пылу страсти воскликнул громко: "My darling! My ducky!" ("Моя дорогая! Моя прелесть!" — Ред.), то целомудренная девица, стерпевшая любовные ласки, но очень чувствительная к нежным словам, вскочила и подняла шум. Сбежались люди, бедного офицера арестовали, отправили в тюрьму и разжаловали. Когда десять лет спустя английское офицерство подало петицию о включении в английскую армию Бэкера-паши, отличившегося тем временем на турецкой службе в войне с Россией (1877) и в Египте, то вскоре появилась контрпетиция, подписанная тысячами английских дам, так возмущенно протестовавших, что королева не отважилась дать ход петиции, несмотря на вмешательство принца Уэльского, близкого приятеля Бэкера".

"В газетах было напечатано немало забавных криков возмущения, сорвавшихся с женских уст. Одна дама заявила, что в лице мисс Дикенсон оскорблены все английские женщины. Другая была поражена тем, что могли найтись английские офицеры, поздоровавшиеся с Бэкером за руку, когда тот вернулся в Лондон, что они обедали за одним столом с таким отъявленным субъектом. Третья писала, что уже одно его пребывание в Англии наносит оскорбление всем женщинам нации, а четвертая держалась того мнения, что уже одно произнесение его имени — грубая непристойность. Необходимо поэтому запретить говорить о нем".

Подобные факты неудивительны: тайный разврат принимает такие большие размеры, что даже слово — простое слово — грозит изобличить его. Чопорные люди — все без исключения развратники, по крайней мере в воображении. И потому против слов восстают особенно страстно. Так возник другой закон морального лицемерия: то, о чем не говорят, не существует.

Таково приблизительно положение вещей и в Америке, как уже упомянуто. Никто не ведет себя так грубо-грязно, как американец, путешествующий по Европе. Тем чопорнее он зато на родине. Живущий в Нью-Йорке немецкий писатель Баумфельд писал очень метко в одном помещенном в газете "Berliner Tageblatt" этюде о путешествующих американцах:

"Другие люди путешествуют ради отдыха, американец — чтобы перебеситься. То have a good time (Хорошо провести время. — Ред.) — значит на самом деле делать то, что дома он не может

95

или не должен делать из чувства самоуважения. Кто часто разъезжал по океану, замечает с удивлением, как быстро улетучиваются под влиянием морского воздуха тот пуританский дух, та псевдомораль, которые делают жизнь в Америке такой несносной. Капитаны, являющиеся на палубе высшей полицейской инстанцией, могли бы из собственного опыта привести немало ценных сведений о том, какой грубой выглядит на самом деле даже самая очищенная society moral (общественная мораль. — Ред.), раз она не сознает над собой никакого контроля. В высшей степени забавно видеть, как даже те янки, которые сначала находят подобное поведение shocking (скандальным. — Ред.), сами потом становятся на сторону согрешивших.

В увеселительных центрах Европы ныне прекрасно знают, что американка требует еще более острых развлечений, чем даже американец. И их подносят ей с той же исправностью, с какой обслуживаются вообще хорошие клиенты. В последнее время я часто имел возможность разговаривать с одним господином из Каира, одним из лучших знатоков тамошней жизни, о невероятном нравственном падении арабов — одной из наиболее чистых в нравственном отношении рас. Он объясняет это явление просто заманчивыми предложениями обладателей долларов, не останавливающихся ни перед какой гнусностью, создавших целые промыслы противоестественных пороков, на которых они поистине помешаны.

Этот характерный факт понятен как реакция против жизни, опутанной неестественными и мнимыми добродетелями. Столь прославленная чопорность этой нации есть по существу что-то извращенное. Душевно порядочные люди не нуждаются в том, чтобы постоянно громко доказывать свое alibi. С естественной уверенностью избегают они всего того, что более всего привлекает путешествующего американца. Прошедшая зимой пьеса Гальбе "Юность", поставленная в Англии, была единодушно объявлена грубым проявлением тевтонской безнравственности. И это делается теми людьми, которые в Париже краснеют, если оказывается, что они вообще еще способны краснеть...

Из заграничного путешествия американец редко привозит что-нибудь, кроме таких вещей, ради которых он так охотно обманывает бдительную таможню. Только в исключительных случаях он будет говорить о незабываемых красотах природы, о неизгладимых впечатлениях искусства. Зато он знает адреса решительно всех шантанов, ресторанов и роскошных магазинов и любит их громко произносить. А тихо прибавит все те адреса, о которых уже нельзя говорить вслух, как только он вернулся домой".

96

Каждый, кто знаком с американской жизнью, согласится, что такая характеристика американцев правильна. В некоторых американских штатах поцелуй между мужем и женой считается предосудительным. Оба подлежат в таком случае судебному преследованию, ибо — как мотивировал несколько лет тому назад один судья в Нью-Джерси свой приговор — "приличные люди публично не целуются". Иметь у себя "непристойную литературу" — а под этот термин в Америке подводится добрая половина новейшей литературы, — правда, не возбраняется, зато пересылка по почте такой литературы считается во многих штатах преступлением.

Произведения вроде "Декамерона" Боккаччо относятся, естественно, к числу самых гнусных. В 1909 г. бывший судья Ричард Шегард был присужден к невероятному наказанию, к двум годам каторжных работ, за то, что "использовал почту для непозволительных целей", а именно за то, что переслал по почте, как выяснил почтовый сыщик, один экземпляр "Декамерона". На прошении о помиловании, поданном Рузвельту писателями, сенаторами и другими видными людьми, президент написал: "В помиловании отказываю. Жаль, что не могу наказать этого господина пожизненным заключением".

Надо, однако, остерегаться односторонних суждений. Такова не только американская "мораль", к такому идеалу стремятся на всех парусах и в Германии. И ныне более, чем когда-либо. Красноречивым доказательством могут служить народные песни, изданные в последние годы почтенными педагогами для немецкого юношества. В прелестной песне "Там внизу на мельнице" место исчезнувшей возлюбленной занял в школьном издании — дядюшка. В песне о диком охотнике из-за кустов выходит уже не смуглая девушка, а резвый молодой олень. В очаровательной песне "Когда ветерок целует твои щеки и руки, верь, что это вздохи, которые я посылаю тебе" — последние слова переиначены так: "Верь, что это письма, которые я посылаю тебе". Слова: "Что значит мой сон, будто умерла моя милая?" — исправлены так: "Что значит, что падают с деревьев увядшие листья?"

Нет ни одной пропасти между идеей и действительностью, как бы она ни была глубока и широка, которую буржуазное общество не старалось бы и все снова старается тщательно затушевать. И притом весьма успешно. Вводящая в обман кулиса и ныне еще принимается миллионами за подлинную действительность, сделанная из папье-маше мораль — за каменный утес истинной и неизменной нравственности.

97

Необходимо сказать в заключение еще несколько слов о рамках и границах этого третьего, и последнего тома нашей истории нравов. Так как капиталистическое товарное производство — базис буржуазного государства, то главной рамкой служит, естественно, XIX столетие. XIX век стал для всех стран кульминационной точкой капитализма, подобно тому как кульминационным пунктом абсолютизма для всех стран — кроме Англии — был XVIII век. Однако начало XIX столетия определить довольно трудно, во всяком случае относительно Англии и Франции, где, как мы знаем, буржуазное общество сложилось значительно раньше. А что касается современности, то мы нарочно не ставим здесь никаких границ, так как всегда стремимся показать историческое развитие в его поперечном, а не продольном разрезе.