6

Гостиница  и   салон

 

 

Эволюция трактирной жизни

Семейные праздники

Народные обычаи

Народные праздники и увеселительные места

Танцы и игры

Опера и балет

Салон

 

 

Общественные развлечения населения в эпоху абсолютизма отличались большой примитивностью, ибо всегда одной из главных забот всякого абсолютистского режима было стремление отучить людей "радоваться".

 

Радоваться - значит беспрепятственно двигаться, и прежде всего беспрепятственно отдаваться движениям духа и души. А это противоречит как по своим предпосылкам, так и по последствиям интересам абсолютизма, ибо приводит к его уничтожению. Предпосылка истинной радости - самоопределение радующегося, важнейшее последствие - повышение энергии в том же направлении самоопределения. Абсолютизм поэтому стеснял свободное проявление жизни в массах и убивал еще в зародыше истинную радость.

 

В эпоху старого режима радость массы - не что иное, как вспышки дикого веселья. Они не противоречат интересам абсолютизма как господствующей силы, а, наоборот, упрочивают его, ибо если более высокие развлечения повышают энергию масс и индивидуумов, то такие вспышки дикого веселья ослабляют эту энергию, которая бесполезно разрешается. А это как нельзя более соответствует интересам абсолютизма, так как таким образом понижается вызываемое им в массах противодействие. Так как состояние опьянения - а оно связано всегда с такими дикими вспышками веселья - позволяет людям забывать о печальной действительности, то абсолютизм получает двоякую выгоду. Забывая временно о муках ада, среди которых человек осужден жить, он некоторым образом вообще примиряется с ними и тем еще более ослабляется опасность свержения того, чьи интересы требуют сохранения этой печальной действительности.

 

Примитивность общественных удовольствий обнаруживалась по той же причине не столько в качественном, сколько в количественном отношении. Потребность забыть действительность была в эту эпоху стереотипна, и потому люди пользовались каждым представившимся случаем. Так как в таком поводе нуждались ежечасно, то его старались создать - таким поводом была гостиница.

 

435

 

С гостиницей связано в XVIII в. большинство развлечений. Даже больше: все виды их были не более как - в большинстве случаев - продолжением ресторанной жизни. Правда, на это имелась еще одна причина, а именно все разраставшийся спрос на общение, нуждавшееся в постоянном центре схождения Таким центром и сделался ресторан, и притом как явление самостоятельное, рядом с прежним постоялым двором, исполнявшим совсем другие функции, и прежним цеховым кабачком где общались только представители одного цеха. Нет, гостиница, ресторан сделались тогда тем, чем они являются и теперь, - нейтральным местом сборищ для различных групп того же класса: деление на классы именно здесь получило постоянный характер. Эта эволюция совершилась, естественно, скорее там, где климатические условия мешали более продолжительному пребыванию на улице, то есть главным образом в Средней и Северной Европе.

 

По мере того как ресторан становился в центр общественных увеселений, исчезали или отступали заметно назад прежние типические формы общественных развлечений. И прежде всего баня и прядильня, когда-то пользовавшиеся одинаковой популярностью в деревне и городе. Как мы выяснили в первом томе, посвященном Ренессансу, жизнь в банях замерла из-за появления сифилиса и возраставшего обеднения масс. Там, где они уцелели или после кризиса снова расцвели, они в большинстве случаев превращались, как уже было сказано, в ясно выраженные дома терпимости.

 

Иначе обстояло дело с так называемыми целебными источниками, которые официально посещались из соображений здоровья. Подобные курорты, напротив, снова вошли в моду в XVIII в., а во многих из них сохранились и прежние нравы, имевшие те же, как и прежде, последствия. "Ничто так не полезно для бесплодных женщин, как посещение курорта, и виновата тут не вода, а монахи", - говорится (точь-в-точь как в эпоху Возрождения) в сатирических описаниях жизни на модных курортах XVIII в. Кокетство, флирт - словом, все виды галантности были главным занятием посетителей курортов.

 

Впрочем, это касается только так называемых модных курортов, среди которых особенной славой пользовался тогда Спа. На настоящих целебных курортах - приведем в пример очень популярные тогда вюртембергские местечки Вильдбах, Тейнах и Геппинген - царили противоположные нравы: они были центрами господствовавшего тогда преимущественно в мелкобуржуазных слоях пиетизма. Здесь на лечение смотрели, как на священнодействие, и оно напоминало священнодействие тем, что ему старались придать религиозную окраску пением религиозных песен

 

436

 

о целебных источниках. Такова была, например, церковная песня, сочинённая штутгартским городским священником Я. Ф. Юнгом (1689-1754).

 

В настоящее время мы сочли бы подобные песни невольными пародиями на благочестие - тогда они были задуманы совершенно серьезно, и их серьезность никем не подвергалась сомнению. Этому вовсе не противоречит, если целый ряд насмешников утверждал, что как раз в этой поэтической атмосфере в особенности пышно процветала земная любовь, - это тем менее удивительно, так как "большинство болезней, преимущественно женских, можно было вылечить только таким путем". Отсюда можно сделать вывод, что главное внешнее отличие посещаемых средним бюргерством курортов от модных состояло только в том, что здесь царило лицемерие вместо открытой галантности. Хотя мы имеем полное право сомневаться в христианском целомудрии, в которое, как в броню, облекался пиетизм, так как с ним нередко соединялась самая изрядная грязь, все же нет основания считать аскетическое поведение мелкобуржуазных масс одним сплошным лицемерием. Если не безусловный аскетизм - ибо как массовое явление такой аскетизм не существует, - то относительный был для значительных слоев законом горькой необходимости, которая ведь всегда заключает секрет всякого аскетизма. Кто всю жизнь осужден высчитывать каждую копейку, тот лишен побудительных причин делать из любви хотя бы временно приятное времяпровождение.

 

Что верно для мелкого буржуа, то, естественно, еще в большей степени приложимо к зависимому мужику и к еще более несвободному наемному работнику. Оба эти класса не имели времени делать из любви занятие, - они были для этого слишком истощены работой. Когда человек ежедневно трудится 14-15 часов, то любовь падает для него до уровня простого животного инстинкта и единственное ее "облагораживание" проявляется в конце концов в диких эксцессах, к которым может повлечь опьянение.

 

Другой важный повод к развлечениям, когда-то существовавший в жизни мелкой буржуазии и мелкого крестьянства, а именно посещение прядильни, сохранился, правда, в деревнях, вымирая только в городах. Но и в деревнях мужчины уже не участвовали в этом развлечении в такой же степени, как прежде. Там же, где это все-таки имело место, господствовали обыкновенно те же нравы и обычаи, царил тот же флирт жестами, как некогда в эпоху Ренессанса, продолжая, как и тогда, быть главной притягательной силой для мужчин и для женщин.

 

437

 

Вместе с учащавшимся посещением ресторанов мужчинами все более частым гостем там была и женщина. Это произошло, когда прежний кабачок превратился в официальный и всеобщий повод к пьянству, служа лишь временно ареной для экономической и политической борьбы разных организаций. Уже в XVII в. женщины низших классов охотно посещали трактиры. Абрагам а Санта Клара замечает со свойственной ему манерой преувеличивать, что женщины даже чаще мужчин заглядывают в кабак.

 

"У нас, немцев, - говорит он, - бабы чаще посещают трактиры и кабаки, нежели мужчины".

 

Большую роль играет преданная пьянству женщина также в лексиконе современных бранных слов и в сатирических изображениях. Что не только женщина низших классов предавалась пьянству, доказывают помимо многих других данных те выводы, к которым приходит Толлук в своей книге "Das akademische Leben des XVII J." ("Университетская жизнь в XVII в." - Ред.). На основании исследованных им актов Тюбингенского университета он доказывает, что университетское начальство видело себя часто вынужденным порицать дочерей и жен профессоров за незаконную беременность, аборт, прелюбодеяние и особенно за грубое пьяное поведение и наказывать их за такие проступки. Здесь кстати будет упомянуто, что и придворные дамы были чрезвычайно преданы пьянству.

 

О дворе Людовика X герцогиня Елизавета Шарлотта замечает: "Пьянство весьма распространено среди французских женщин, a m-me Мазарен оставила после себя дочь, мастерски умеющую пить, маркизу Ришелье".

 

Половой элемент обнаруживался во время посещения ресторана как в действенном флирте, так и в беседе - в сообщении эротических эпизодов и эротических острот. Для многих то было единственной темой разговора и рядом с выпивкой и картами, несомненно, наиболее излюбленным развлечением. Особенной грубостью отличались подобные беседы, разумеется, когда мужчины были в своей компании. Но под влиянием вина и пива не стеснялись и перед порядочными женщинами, которые, в свою очередь, не протестовали, как не протестовали они и против грубой публичной ласки, расточаемой в такой стадии веселья. Проповедники морали поэтому постоянно жалуются на непристойное поведение в ресторанах. Женщина слышит там только скабрезности. Мужчины только и думают о том, чтобы выставить напоказ свою похоть, не боятся никаких откровенных слов, а женщины украдкой и открытым одобрением сами побуждают их к этому. Ни о чем они так не любят чтобы разговаривали, как о радостях, которые приносит любовь, и о прелестях, которыми обладают они сами. Если же мужчина позволит себе смелое

 

439

нападение на грудь женщины или "на колено и чуть-чуть повыше", то она сердится и стыдится только в том случае, если он это делал слишком неуклюже. В противном же случае его благодарят нежными взглядами или незаметным смешком. На обратном пути из кабака, говорят моралисты, не одна девушка рискует потерять невинность, а опьяненный вином муж - честь своего дома. Если муж пьян, то друг выражает готовность проводить его домой, и "не успели его уложить, как жена в объятиях друга теряет последний стыд". Таково общее правило.

 

Грубее всего были, без сомнения, развлечения тогдашнего люмпен-пролетариата, все существование которого было сплошным прозябанием и который черпал отдых только в диких оргиях чувственности. Однако о нравах этих слоев у нас - за исключением Англии - почти нет никаких сведений, и потому приходится удовлетвориться констатированием того факта, что здесь не было никаких просветов и что нужда служила задерживающим моментом.

 

440

 

В особенности разнузданно вели себя, как и прежде, во время разных семейных праздников, народных празднеств и всякого рода торжеств и, наконец, во время исполнения старинных обычаев. Среди семейных торжеств на первом плане, как и прежде, стояли свадьба и крестины. Однако и поминки справлялись не менее шумно.

 

Не успели зарыть покойника, как в его доме устраиваются поминки, на которых все пьют и едят сверх меры, говорится в "Genealogie Nisibitanum". При таких условиях неудивительно, если мы слышим, что порой уже в такой момент вдова задумывалась над вопросом, кто из ее друзей лучше всего мог бы заместить покойного. Во время свадебного пира господствовали чаще еще те же обычаи, как и в эпоху Ренессанса. Такие же грубые шутки и жесты, и они по-прежнему приводили в восторг. Что эти последние остались такими же умопомрачительно грубыми, доказывают хотя бы свадебные поговорки, бывшие в ходу в XVII и XVIII вв.; они или произносились вслух, или украшали так называемые "тарелки невесты", то есть тарелки, на которых невесте подносили подарки или в которые собирали среди гостей деньги для музыкантов.

 

Такой же грубостью, как эти поговорки, отличались и свадебные стихи, сочиняемые в честь новобрачных и произносившиеся под аккомпанемент соответствующих жестов. Распевавшиеся песенниками под музыку свадебные песни так же были часто не чем иным, как рафинированными скабрезностями. Подобными эротическими шутками занимались обыкновенно во время так называемой Nachhochzeit, которая праздновалась на другой день после свадьбы. Гваринониус рассказывает о таком торжестве начала XVII в., в котором он сам участвовал:

 

"Я присутствовал на торжестве, последовавшем за свадьбой. Этот день здесь называется "золотым", или "сыром в масле".

Песенники поют и играют самые непристойные песни. Этого еще мало. Был там и шут, он поставил посредине комнаты скамейку так, чтобы все его видели, а столов было четыре, и за ними сидели мужчины, женщины и девушки. Стоя на этой скамейке, он Делал такие жесты, при одном воспоминании о которых мне становится стыдно. Даже язычники так не поступали".

 

Однако, как сообщает дальше Гваринониус, кроме него, никто из присутствующих не возмутился ни словесными, ни действенными скабрезностями, а, напротив, все были в восхищении. Вероятно, эти скабрезности состояли в юмористическом комментарии к первой ночи молодых и к тем переживаниям, которые они испытали. Если в течение XVIII в. грубость языка этих произведений и несколько смягчилась, то это касалось в большинстве случаев только формы. Место наивной грубости заняла

 

441

 

риторическая скабрезность, которой теперь все приправлялось. С этим явлением мы встречаемся главным образом в более образованных слоях.         

 

442

 

Лучшим доказательством может служить излюбленное современным искусством изображение бракосочетания, так как ведь подобные художественные произведения были рассчитаны исключительно на господствующие классы. Эти картины постоянно варьируют те же немногие темы: "Le coucher de la mariée" ("Отход супруги ко сну . - Ред.) и      "Le lever de la mariée" ("Утренний подъем супруги - Ред.), то есть самые пикантные эротические мотивы брака. Молодая, проникнутая затаенным любопытством, жеманится, оставаясь в первый раз наедине с влюбленным супругом: таково le coucher de la mariée. Женщина, настолько оставшаяся довольной первым уроком любви, что уже не стесняется ни матери, ни камеристки и неохотно покидает

 

443

муже, еще лежащего в постели, - таково le lever de la mariée. Большинство остальных прославляющих брак современных картин также вращается вокруг этого положения. Высший и единственный бог брака - Приап: ему люди, вступая в брак, посвящают себя, и, чем милостивее этот бог, тем счастливее брак, и потому приносят жертвы только ему.

 

444

 

Так как народ долго придерживается своих обычаев, даже еще тогда, когда последние уже не коренятся больше в реальной жизни, то и в XVIII в. сохранились почти нетронутыми разнообразные эротические обычаи, связанные в разных странах с новым годом, масленицей, первым мая, Иваном Купалой и т. д. К описанным в первом томе (Ренессанс) обычаям присоединим еще следующие.

 

В Англии еще в конце XVIII в. существовал обычай, в силу которого первого мая во всех приходах, городах и деревнях собирались молодежь и старики, чтобы пойти за майским деревом. Лишь очень немногие возвращались домой, большинство проводило ночь под открытым небом в лесу за танцами и залихватскими играми. Отсюда нетрудно понять то, что Тэн, описавший этот обычай, говорит о его последствиях: "Из ста девушек, проводящих эту ночь в лесу, нетронутой не возвращается и третья часть".

 

Другой, тоже английский обычай, господствовавший преимущественно в Гертфордшире и праздновавшийся через каждые

 

445

 

семь лет в день Михаила, то есть 10 октября (ст. ст.), заключался, по словам Тэна, в следующем:

 

"Толпа молодых парней, преимущественно крестьяне, собирается в этот день утром в поле и выбирает предводителя, за которым они обязаны следовать повсюду. Он отправляется

 

446

 

в путь со своим отрядом. Путь лежит через болота и топи, изгороди, рвы и заборы. Всякий, кто им встретится, невзирая на возраст, пол и положение, обязан подвергнуться обряду качания. Девушки и женщины поэтому в эти дни не выходят из дома. Только легкомысленные девицы любят подвергаться этому обряду и остаются с веселой бандой до поздней ночи, когда, если только погода благоприятствует, устраивается в поле под открытым небом пирушка, переходящая в вакханалию".

 

Наиболее разнузданно вели себя, однако, во время народных праздников, связанных с ярмаркой или паломничествами. Приличия в таких случаях было мало. В качестве характерного примера того, как веселились в таких случаях народные массы, приведем следующий обычай, бывший очень популярным во многих странах, в особенности в Бельгии, где он сохранился вплоть до XIX в. и нашел свое высшее выражение в знаменитом брюссельском кермессе. Накануне праздника, всегда во вторник, все собирались у крутого оврага в окрестностях города или села, ели, пили, пели и, наконец, разделившись на парочки, обнявшись, катились вниз по склону оврага. Хорошенькая женщина, красота которой при этом представала глазам всех, могла этого не стыдиться, напротив, ей восторженно аплодировали, а ее партнеру завидовали. В Брюсселе, где это народное празднество происходило обыкновенно на одном из обширных склонов долины Восегат, порой катались таким образом на потеху себе и другим четыре или пять тысяч парочек. Такая же игра существовала в Богемии, в Эгерланде и в Англии.

 

Народные празднества, достигшие своего наивысшего развития в Англии - здесь были налицо самые благоприятные условия для их развития: большие города и значительная гражданская свобода, - были почти всегда сатурналиями, в которых рядом с культом Вакха всегда играл большую роль и разнузданный культ Венеры. Что и тот и другой облекались в такие формы, которые покажутся несносными мало-мальски развитому вкусу, уже по одному тому неудивительно, что подобные праздники всегда были и наиболее выигрышными днями для проституток, которые присутствовали на всех таких праздниках, а к самым большим паломничали целыми толпами или даже приезжали издалека.

 

Но даже если и не было проституток, находясь в своем собственном кругу, люди с особенной охотой пускали в оборот скабрезные шутки. Доказательством может служить известная картина К. Троста, изображающая прибытие персидского начальства. Эта шутка состояла в том, что хорошенькая женщина выставляла из окна взорам публики заднюю часть тела, превращенную с помощью угля в лицо. На картине Троста эту роль

 

447

 

исполняет хорошенькая голландская трактирщица вблизи Амстердама. И чем грубее вели себя люди на словах и в поступках, тем выше было удовольствие. И наоборот: чем безудержнее становилось веселье, тем разнузданнее вели себя мужчины и женщины. Не пропускали ни одной женщины. О знаменитой лондонской ярмарке, так называемой ярмарке Варфоломея, даже говорили, что она "могила для всех лондонских девственниц", и все дети, родившиеся от неизвестных отцов, назывались "детьми Варфоломея".

 

Еще в 1880 г. Теге сообщает в своей появившейся в Дрездене книге "England, Wales, Irland und Schottland" ("Англия, Уэльс, Ирландия и Шотландия". - Ред.) следующее об этой ярмарке:

 

"Так как здесь все имеет целью разжечь простую публику, то каждый и отдается всецело разнузданному веселью. Радость и довольство сияют на всех лицах, и все ликуют. Что ни в чем себе не отказывают и о приличии не особенно заботятся, понятно и без дальнейших объяснений. Известный класс публичных девушек в эти три дня совершенно свыкается с этим сборищем черни-

 

448

 

Но и немало неопытных невинных девушек увлекается потоком развращенной черни, и многие из тех, которые ныне занимают первое место среди жриц Венеры, впервые дебютировали на этой сцене и перешли из рук пьяных матросов в руки лорда".

 

Такие же приблизительно нравы царили и на больших паломничествах в католических странах, завершавшихся всегда бурным народным праздником совсем не религиозного характера. Один современник так описывает известное паломничество в Хернальс около Вены.

 

"Раньше было немало таких местечек и религиозных поводов предаваться пороку. К числу наиболее известных таких местечек принадлежал Хернальс, деревушка недалеко от Вены, где находится гора с крестом, придающая прогулке религиозный оттенок. Это местечко посещается особенно охотно в пост и в самом деле заслуживает названия Fastenredoute (редут поста. - Ред.), как его здесь называют.

 

Под предлогом благочестия все собираются туда; чернь, как и дворянство, массами стекается пешком и верхом. Так как

 

449

 

католикам возбраняется есть мясо в постные дни, то они наслаждаются лицезрением женских грудей. Взорам предстают самые блестящие кареты, экипажи и наряды. Как все излюбленные празднества, и это посещается проститутками. Муж прогуливается со своей любовницей, встречает жену под руку с двумя офицерами, они проходят мимо, раскланиваются и смеются..."

 

Так как незаконные любовные радости были главной целью для многих участников этих и подобных официальных паломничеств, то создалась целая масса соответствующих поговорок. О  девушке, заподозренной  в беременности, говорили: "Она участвовала в паломничестве".   Нечто   подобное   говорили и о женах, любительницах разнообразия в календаре супружеской жизни. Другая поговорка гласила: "Кто посылает жену на воды или на паломничество, у того колыбель ни один год не пустует" и т. д.

 

К числу народных праздников относились также во всех странах казни. В особенности это имело место, да и сохранилось до наших дней, в Англии.

 

В книге "Wanderungen durch London" ("Прогулки по Лондону". - Ред.), появившейся еще в 1852 г., говорится:

 

"Вы хотите знать, как совершаются наши народные торжества? Наши приходские праздники, наши праздники виноградного сбора, наши масленичные шутки, когда в вашей солнечной стране народ опьяняется вином, весельем и пляской? Они празднуются, сударь, в день казни перед Ньюгейтом, или в Хормонджерленде, или на каком-нибудь другом прекрасном местечке перед тюрьмой наших графств. Тут стоят такая толкотня и давка от зари до того момента, когда палач совершит свой ужасный долг, в сравнении с которыми суета ваших ярмарок бледнеет. Окна окрестных домов сдаются за дорогие деньги, строятся эстрады, появляются вблизи лавочки со съестными припасами и напитками; пиво и водка покупаются нарасхват; издалека люди прибегают, приезжают в колясках или верхом, чтобы насладиться зрелищем, позорящим человечество, а в передних рядах стоят женщины, и вовсе не только из низших классов, а также изящные, нежные белокурые кудрявые головки. Это позорно, но это так. А на долю наших газет выпадает потом печальная обязанность, от которой их не освободит ни один истый англичанин, - зарегистрировать последние судороги несчастных с душераздирающей точностью физиологии".

 

И как раз эти казни, превращенные в публичные зрелища, играют выдающуюся роль в истории публичной нравственности, так как самые жестокие из них, те, во время которых жертву сначала пытали, а потом медленно убивали, были для значитель-

 

450

 

ной части зрителей, в особенности для женщин, не чем иным, как чудовищными разжигателями чувства сладострастия. Ими наслаждались, чтобы возбудить самым диким образом свою чувственность. И это действие иногда обнаруживалось в ужасающих формах.

 

В своей книге о бесполезности смертной казни Гольцендорф говорит:

 

"Во время казни в маленьком городке население соседних деревень, вообще спокойное и порядочное, выказало себя с такой стороны, что можно утверждать, что смертная казнь не только обнаруживает уже определившееся вырождение испорченных элементов, но и портит элементы более здоровые. Даймонд сообщает по поводу казни, состоявшейся в городке Чельмсфорд, что среди собравшегося деревенского населения царил "настоящий карнавал разврата". В ночь накануне казни палача угощали ужином в трактире, и он должен был рассказывать о разных казнях. Крестьяне стекались из окрестностей, отстоявших на 20 английских миль. Молодые люди и девушки устраивали при этом пикники".

 

Во время сенсационных казней, когда предшествовавший им судебный процесс взбудоражил все население, обыкновенно происходили на самом деле массовые оргии, в непристойностях которых участвовало не только простонародье, но и высшие классы. Из целого ряда сообщений, которые нетрудно проверить, мы знаем, что в XVII и XVIII вв. в светском обществе считалось прямо bon ton присутствовать при знаменитых казнях и что богатые люди платили баснословные цены за окна, выходящие на место казни. У этих окон в продолжение целых часов и возлежали знатнейшие дамы. M-me Севинье присутствовала в качестве зрительницы на всех пытках и казнях. Когда к плахе вели знаменитую отравительницу маркизу Бренвиллье, вокруг нее толпилась такая масса представителей высшего общества, графинь и маркиз, что шествие не могло двигаться вперед.

 

Дамы не ограничивались тем, что были простыми зрительницами: для них подобное зрелище было также изощренным возбуждающим средством. Если в таких случаях чернь иногда насиловала сотни женщин или врывалась в дома терпимости и там устраивала ужасающие оргии, то знатные дамы, смотревшие на казнь с высокого балкона, праздновали у окна вакханалии с шампанским и вели себя самым бесстыдным образом. Один французский хронист пишет: "Никогда наши дамы не бывают уступчивее; вид страданий колесованной жертвы возбуждает их так, что они хотят тут же на месте вкусить наслаждение".

 

451

 

Чтобы убедиться в правильности этого замечания, достаточно прочесть описание отвратительных сцен, виденных Казановой во время казни безумца Дамьена и очень подробно им рассказанных. В Англии обыкновенно комнаты, выходящие на место казни, обставлялись несколькими постелями и сдавались знатным парочкам не только на весь день, но и на следующую ночь.

 

Народные праздники в собственном смысле слова были связаны с определенными днями и случаями, как-то: ярмарками, церковными праздниками и т. д. Однако по мере роста больших городов, каковыми в XVII в. были, правда, только Лондон, Париж, Вена и - гораздо позднее - еще Берлин, по мере того как сюда стекалась целая армия более или менее знатных бездельников, авантюристов и мошенников всех видов, возникла здесь постоянная потребность иметь возможность справлять каждый день, так сказать, народный праздник, то есть иметь каждый день возможность предаваться разнузданному веселью. Из этой потребности выросли увеселительные учреждения, тогда носившие название "садов веселья", ныне составляющие главную приманку для иностранцев, посещающих город. Родились они в Лондоне. Здесь подобные сады веселья возникли уже в XVII в.: концерты, балы, маскарады - такова была их программа. Первыми такими увеселительными учреждениями были Marbones Garden и сады Вокзала, известные также под названием The New Spring Gardens (Новые висячие сады. - Ред.).

 

Наибольшей известностью пользовались сады Вокзала, так что название это было перенесено и в другие города, когда в них открылись подобные учреждения. В конце XVIII в. как Париж, так и Берлин имели свой Вокзал. В садах лондонского Вокзала собиралось ежедневно от четырех до шести тысяч людей, в особо торжественных случаях даже от восьми до десяти тысяч. Не высокая входная плата, а баснословно дорогие цены на напитки и кушанья удерживали от посещения этих садов чернь - этим именем тогда, впрочем, обозначались не отбросы большого города, а неимущие слои народа.

 

Кто имел эротические намерения, тот находил в этих садах самый удобный случай для их удовлетворения, так как сюда устремлялось не только огромное войско проституток, но и женщины и девушки, искавшие лишь мимолетных авантюр. Последнее обстоятельство приводило к тому, что все женщины, посещавшие эти учреждения одни, без кавалеров, рассматривались мужчинами как доступные и с ними обращались соответственным образом. Один современник, англичанин Пепис, занес в 1668 г. в свой дневник следующие слова:

 

452

 

"Был один в Вокзале, гулял там и видел, как молодой Ньюпорт и двое других негодяев насиловали двух девушек из города, гулявших с ними около часа под маской".

 

А под 27-м того же месяца он пишет:

 

"Поехал по Темзе с женой и Деб и Мерсер в Спринг-Гарден; ели и гуляли; наблюдал, до какой грубости доходят некоторые молодые франты города. Они уединяются в беседках, где нет мужчин, и там насилуют женщин. Меня возмущает такая дерзость порока. По реке вернулся, и притом с большим удовольствием, домой".

 

Лицом к лицу с обычностью подобных инцидентов другие современники не без основания замечают, что женщины из высших классов, шатающиеся в этих садах под маской, просто жаждут таких непристойных нападений и потому весьма рады, если понравившийся им любовник игнорирует их жеманство и хочет насильно взять их. Многие даже всеми силами старались спровоцировать подобные инциденты, гуляя всегда в самых укромных местечках, где смелый любовник мог не бояться, что ему помешают в его галантных похождениях.

 

Все эти учреждения служили, таким образом, как открытой, так и тайной проституции. Все эти сады были основаны для ее вящего процветания. "L'Observateur français a Londres" ("Французский наблюдатель в Лондоне". - Ред.) пишет:

 

"В этих садах во многих местах насажены кусты, благоприятствующие влюбленным. Это, быть может, более всего привлекает английских женщин. У них есть свои слабости, но нет еще смелости не краснеть по поводу их, еще менее, конечно, хвастать ими. Публичные девушки не только не устраняются от этих учреждений, напротив, они там могут показать свои таланты, если только это не связано со скандалом, и упомянутые кусты как нельзя лучше обнаруживают этого рода проституцию".

 

Так как эта заметка относится к 1769 г., то уже из одного этого видно, что приведенные выше из дневника С. Пеписа сцены были обычным явлением в продолжение целого столетия. На самом деле они были обычным явлением гораздо дольше, ибо наряду с многочисленными литературными данными более позднего времени гравюры Роулендсона, относящиеся к первому десятилетию XIX в., рисуют такие же сцены разврата, царившего в этих местах, показывают, как проститутки целыми сотнями устраивали здесь свой циничный рынок любви и как дамы общества умели перещеголять бесстыдством продажных женщин.

 

Формы, в которые облекаются публичные увеселения и специально народные праздники, всегда служат надежным мерилом

 

453

 

для оценки как общей культурности, так и господствующей в данную эпоху свободы половых нравов, так как здесь эти последние находят свое наиболее бросающееся в глаза выражение. При этом, однако, не следует упускать из виду, что это верно главным образом только для больших городов или для деревень, лежащих в ближайшем с ними соседстве.

 

Для большой массы крестьянства, напротив, народные праздники играли все менее видную роль. Экономическое положение крестьян было в большинстве случаев столь печально, а их зависимость от барина столь велика, что в их жизни уже не было места праздникам. Исключению подлежит и мелкий буржуа, поскольку его дни протекали вдали от центров общественной жизни - а тогда даже десяток миль был большим расстоянием. Все его существование было настолько опутано государственной опекой и было так близко к рабству, каждое его движение так усердно регулировалось "отеческим попечением" монарха, что он

 

454

 

не имел ни возможности, ни - за немногими исключениями - мужества отдаваться разнузданной радости. Ему, которому начальство предписывало час, когда он должен был вернуться домой, которому под страхом тяжких наказаний, вменялось в обязанность посещение церкви, которому по воскресеньям даже возбранялось выходить за городские ворота, этому по ногам и рукам опутанному мещанину казалось геройским поступком, уже если он выпивал лишний стакан пива.

 

А остальное довершал, как уже упомянуто, пиетизм, ничему так не мешавший, как жизнерадостности, рвавшейся наружу бурно и смело.

 

 

Изменившаяся в эпоху старого режима историческая ситуация значительно повлияла и на танцы. Целый ряд танцев исчез - и их место заняли другие. Главной их ноткой сделались теперь игривость и кокетливость, а также ясно выраженная сладострастность.              

 

455

 

Характерными примерами могут служить менуэт, аллеманда и вальс - танцы, которые именно тогда вошли в моду. Благодаря такой эволюции танец сделался еще в большей, чем прежде, степени великим совратителем, неутомимым сводником, сводившим оба пола. Прежняя его главная цель, состоящая в том, что партнершу вращали в воздухе так, что юбки вздувались и глазам публики представало интересное зрелище, никогда, правда, вполне не исчезала, однако постепенно были придуманы более интимные и изысканные эффекты. Во время так называемых "поцелуйных танцев", бывших особенно в ходу в Англии, поцелуй, которым должны были обменяться парочки, становился все более длительным. Аддисон, возмущавшийся этим обычаем, писал: "Хуже всего танцы с поцелуями, когда кавалер должен целовать свою даму по крайней мере в продолжение минуты, если не желает обогнать музыку и сбиться с такта".

 

Танец аллеманда, вошедший в моду в середине XVIII в. и начавший, подобно позднее возникшему вальсу, свое победное шествие из Германии, описывается следующим образом танцмейстером Гилльомом, автором появившегося в 1770 г. "Almanach dansant" ("Альманах для любителей танца". - Ред.).

 

"Сладострастный, полный страсти, медленный, шаловливый, этот танец позволяет женскому полу проявить всю присущую ему кокетливость и придает физиономии женщины самые разнообразные выражения".

 

А автор "Die Galanterien Wiens" описывает аллеманду, как ее танцевали в последней трети XVIII в., следующим образом:

 

"Вообще говоря, я не хочу порицать это развлечение (танцы), а только высказать тебе свои мысли по поводу одного танца, который здесь в моде. Это так называемый немецкий танец, способный лишь разжечь кровь и возбудить безнравственные желания, и потому он, как мне думается, и пользуется такой популярностью. Все развлечение состоит в постоянном верчении, от которого кружится голова и туманится рассудок. Сладострастные прижимания, вздымание разгоряченной груди пробуждают желания, которые стремятся удовлетворить как можно скорей... Скольким завоеваниям уже помог танец, так как воспоминание о том, как она кружилась в такт с таким сладострастием, должно покорить девушку, имеющую о чувственности лишь слабое представление".

 

Ни один танец так не позволял забывать обо всех заботах. Тот же автор пишет: "Многие стараются забыть в танце о своем горе, ибо я не могу тебе сказать, до какой степени здешние девушки любят танцевать".

 

456

 

Все эти танцы, в особенности же входивший в моду вальс, были самым смелым образом использованы в интересах галантности, темп был ускорен, а самые позы становились сладострастнее. Г. Фит, написавший в своей появившейся в 1794 г. популярной книге "Versuch einer Encyklopedie der Leibesübungen "* настоящий апофеоз красиво исполненного вальса, замечает: "Дикое подбрасывание и подпрыгивание, бесспорно, не вытекает из самого характера вальса, а зависит, напротив, от характера наших легкомысленных кавалеров и дам". Так как, однако, все находили высшее удовольствие в этих преувеличениях и каждый вальс превращался в настоящий акт сладострастия, то неудивительно, что даже такой не очень чопорный человек, как поэт Бюргер, разразился целой филиппикой (гневной речью. - Ред.) против вальса.

 

Однако самым характерным танцем абсолютизма, тем танцем, который один только и коренился в его сущности, который был им порожден и взращен, чтобы вместе с ним исчезнуть или же в лучшем случае продолжать после него чисто карикатурное существование, был менуэт. Менуэт считается - и вполне основательно - величайшим произведением искусства, когда-либо созданным в области танца. В менуэте все - элегантность и грация, все - высшая артистическая логика и вместе с тем все - церемонность, не допускающая малейшего нарушения предписанных линий. В менуэте торжествует закон абсолютизма: поза и демонстрация.

 

Менуэт достиг поэтому своего совершенства только на придворном паркете, ибо там величественность и размеренность были все равно законом, предписанным для каждого движения. Только здесь вся жизнь была без остатка сведена к игре и изяществу. Что менуэт был доведен до такого совершенства, что над ним работали в продолжение ста лет - первая достойная внимания музыкальная композиция этого танца относится к 1763 г.: написанный Граделем по случаю бракосочетания Людовика XVI и Марии Антуанетты Menuett de la Reine (менуэт королевы. - Ред.) считается совершеннейшим шедевром, когда-либо созданным композитором, - было, правда, результатом неумолимой необходимости, против которой спорить не приходится. Высокие каблуки и кринолин вынуждали создать особый танец, так как в таком костюме танцевать вальс невозможно. Таким танцем и стал менуэт. Только его и можно было танцевать, надев высокие каблуки и кринолин. Менуэт не более как идеализированная линия их ритма...

 

* "Попытка составления энциклопедии физических упражнений". Ред. 

 

457

 

Разумеется, сокровеннейшей тайной этого несравненного шедевра ритмики, уничтожавшего даже безобразие высоких каблуков и превращавшего их на время танца прямо в элемент красоты была, как и тайной всякого танца, все та же галантность, то есть ухаживание, домогание и достижение. В свое время вместо "танцевать менуэт" говорили: "tracer des chiffres d'amour" ("чертить тайные знаки любви. - Ред.).

 

Это не только самая простая, но и самая тонкая и остроумная характеристика менуэта.

 

 

Что верно относительно танцев, приложимо и к играм.

 

Игры также становились значительно изысканнее. Уже не устраивались больше состязания в силе между мужчиной и женщиной, чтобы таким образом добиться обнажения женщины, как это делалось в эпоху Ренессанса. Нет, теперь сама женщина должна была это делать, и притом как можно пикантнее. Эта возможность была создана тем, что модной игрой стали качели; от женщины самой зависит сделать так, чтобы ее юбки развевались пикантным образом. И все женщины, естественно, увлекались этой игрой. Никогда не видно на качелях мужчины, ибо ему нечего показывать. Мужчина всегда выступает в роли voyer'a (наблюдателя. - Ред.), что обусловливало - со стороны женщины - систематическое выставление напоказ тех ее прелестей, которые обычно скрыты от любопытствующих взоров.

 

Всем известны, далее, также вошедшие в XVIII в. в моду пастушеские игры. Обычно в них видят одно из проявлений постепенного возвращения к природе. И, разумеется, это так. Но подобное истолкование вскрывает только их корень, а не их сущность. А сущностью была организация публичного флирта. Пастушок и пастушка - представители не испорченной моралью природы, и потому пастушок целует свою пастушку совершенно бесцеремонно на виду у всех, а она так же бесцеремонно возвращает ему поцелуй. Эта публичность приводит в восторг, хотят насладиться новым удовольствием. Бесцеремонный флирт - в нем здесь главная суть. Флирт в таком маскараде возбуждал к тому же обе стороны симуляцией силы, ибо пастушок и пастушка только идеализированные мужики, а крепкий мужик - синоним неистощенной сексуальной силы. Облекая эти тенденции в форму культа естественности, общество нашло лучшее средство отдаваться, не стесняясь и публично, ни перед чем не останавливавшемуся флирту.

 

Тот же самый секрет скрывается, впрочем, и за художественным изображением любви крестьян. Тайком крестьянский парень

 

458

 

крадется ночью в комнату возлюбленной, а она поднимает одеяло с жалкого ложа, чтобы согреть и осчастливить его. Молодой парень и полногрудая крестьянка флиртуют в хате, и каждая сторона старается вызвать другую на более смелые поступки и т. д. Все это, разумеется, не имело никакого отношения к жизни настоящих крестьян. Это тоже было не более как новой пикантной формой, в которую облекали собственные желания и представляли публике. Не любовь крестьян представляли себе так, нет, так мечтали оформить собственную любовь, когда выяснилось, что никакие ухищрения не дают уже новых неизведанных чувств. То была лишь новая вариация наслаждения, одно представление о котором опьяняло, а отнюдь не отказ от прежних ухищрений.

 

Создавать новые эротические возможности - такова была сокровенная тенденция и всех остальных модных игр, рождавшихся тогда целыми десятками. Достаточно упомянуть о столь излюбленной игре: feu de la main chaude (огонь горячей руки. - Ред.), состоявшей в том, что кавалер прятал голову на коленях дамы и угадывал, кто ударял его.

 

 

К числу главных развлечений эпохи абсолютизма принадлежит и театр. Его посещали прежде всего ради удовольствия. Даже там, где театр был вместе с тем ареной борьбы новых гражданских идей, где буржуазная оппозиция сосредоточила все свои силы, выставленные против абсолютизма, пантомима и фарс должны были удовлетворять потребностям в грубых зрелищах, так как более серьезные пьесы всегда почти завершались ими.         

Теперь это прежде всего публичное выставление напоказ известных чувств. Уже одно это объясняет нам то фанатическое увлечение, с которым в XVIII в. относились к театру почти все круги. Ибо, если наиболее страстным стремлением этой враждебной всему интимному эпохи было желание выставлять напоказ свои чувства, то театр, то есть такая форма, которая особенно ярко выставляет напоказ чувства, как нельзя лучше отвечает этой потребности. А чувства, выставлявшиеся со сцены напоказ перед публикой и возбуждавшие особенный интерес, вертелись, естественно, исключительно вокруг галантности. Люди хотели наслаждаться эротикой не только активно, но и пассивно, быть свидетелями чужой эротики, зрителями эротики вообще.

 

Этим целям и служили комедия и фарс, содержание которых было часто не чем иным, как драматизированной порнографией.

 

459

 

и притом часто порнографией грубейшего сорта, о которой мы в настоящее время едва можем себе составить представление. Англичанин Дж. Колльер начал свой памфлет против царящей на сцене безнравственности, изданный им в 1698 г., не без основания следующими словами: "Так как я убежден, что в наше время нигде не господствует в такой мере безнравственность, как в театрах и игорных домах, то я не сумею лучше использовать свое время, как направляя против нее свое сочинение".

 

Эта оценка вполне приложима к театру всех стран, то есть к большинству пьес, которые особенно нравились публике. Стиль большинства комедий и фарсов, даже более приличных, лучше всего можно охарактеризовать тем, что в них обыкновенно речь идет лишь о мимической перифразе (описании. - Ред.) флирта, начинавшегося дерзкими жестами и грубыми ласками и заходившего даже дальше полового акта... Обычным содержанием всех комедий было Avant, Pendant и Apres акта со всеми их случайностями, разочарованиями и - в особенности - триумфами. В более серьезных пьесах на особенный успех могли всегда рассчитывать сцены насилия. Главной задачей автора было не только как можно больше приблизиться к действительности, но и как можно больше подчеркнуть гротескным преувеличением каждую эротическую ситуацию и каждый эротический вариант. Если слов было недостаточно, то жест и мимика должны были быть тем откровеннее, кроме того, они должны были рельефнее оттенять каждое слово.

 

Что эти мимические жесты стояли в центре внимания, видно хотя бы уже из того, что главным действующим лицом всегда была одна и та же фигура - арлекин, преимущественно отличавшийся такими сальностями. Чтобы иллюстрировать характер мимики одним классическим примером, упомянем, что один из излюбленнейших трюков арлекина долгое время состоял в том, что в момент любовного объяснения или других пикантных положений он неизменно терял на сцене штаны. Родиной этих мимических и словесных скабрезностей была Англия, откуда они зашли и в Германию. Развитие в сторону открытого цинизма совпало здесь, как и во Франции и Италии, с развитием абсолютизма.

 

Первоначально единственными актерами были мужчины, исполнявшие также женские роли. Это вполне отвечало стилю и гротескным намерениям фарса. Мужчина в женской роли мог гораздо сильнее отвечать на дерзкие авансы партнера или же ограждать себя от них. Однако в один прекрасный день выяснилось, что без женщины-актрисы не обойтись. Произошло это

 

460

 

не потому, что постепенно утончавшийся вкус уже не переносил скабрезности, нуждаясь в более изысканной пище, а потому, что абсолютизм пристрастил услышать самые грубые сальности из уст пикантной хорошенькой актрисы, а не из уст мужчины, которому сальность все равно нипочем. В этот момент и явилась на сцене женщина. Это произошло во второй половине XVII в., сначала в Англии, в 1660 г., потом во Франции и около того же времени и в Германии.

 

И женщина как нельзя лучше выполняла предъявленные к ней "утончившимся" вкусом требования, и прежде всего в Англии. Об английских комедиях эпохи Реставрации и исполнявших в них женские роли актрисах говорит Маколей в своей истории Англии. "Эпилоги отличались крайней разнузданностью. Их произносили обыкновенно наиболее популярные актрисы, и ничто так не приводило в восхищение испорченную публику, как если самые скабрезные стихи произносились красивой девушкой, о которой все были убеждены, что она еще невинна".

 

В особенности же любила публика такие пьесы и песни, где действие происходило в графских или княжеских будуарах. И действие в самом деле то и дело переносилось туда. В "Tableau von Paris" ("Картина Парижа". - Ред.), вышедшем в 1783 г., говорится:

 

"Певицы предпочитают песни настолько откровенные, что приходится закрывать лицо веером. Каждая фраза здесь насыщена двусмысленностями и грубыми шутками. Во всем царит крайняя испорченность. Все женщины, развратные нравы которых описываются, - графини или маркизы, жены президентов и герцогов. Среди них нет ни единой мещанки".

 

Серьезный поворот от этого господства на сцене скабрезности произошел только тогда, когда буржуазные идеи победили и в жизни. Там, где это случилось раньше, и театр раньше был очищен от грязи и сальностей.

 

Наряду с комедиями и фарсами особенно привлекали публику танцы и балет. Одно время они даже возбуждали в ней еще больший восторг, чем драматизированные в комедии сальности, так что в каждой даже небольшой труппе комедиантов имелась пара танцоров, а в более значительных - и целый балет. В появившихся в 1769 г. "Briefe über die Tanzkunst und Ballette" ("Письма об искусстве танца и балете. - Ред.), составленных знаменитым танцором Новерром, тем самым, который получал от страдавшего манией величия Карла Александра Вюртембергского больший оклад, чем все его чиновники вместе, говорится:

 

461

 

"Танцы и балет в наше время - настоящая модная болезнь. Публика увлекается ими до умопомешательства, и никогда никакое искусство не пользовалось таким успехом, как наше. Увлечение балетом замечается повсеместно и заходит очень далеко. Все государи украшают им свои представления. Самая ничтожная бродячая труппа тащит с собой толпу танцоров и балерин, даже шарлатаны и шуты больше рассчитывают на способности балетов, чем на свои капли и порошки. Балет ослепляет глаза черни своими антраша (прыжками. - Ред.), и она покупает лекарства в зависимости от того, какое количество удовольствий получает от него".

 

Так как о балете нам придется говорить еще ниже, то мы ограничимся здесь только указанием, что и в балете речь шла об эротических тенденциях.

 

Представление и публика всегда составляют одно целое. Ибо сцена - только послушный исполнитель и истолкователь желаний публики. Сцена только отвечает назревшим потребностям. Поведение партера, а также, разумеется, лож и галереи, вполне соответствовало поэтому тону и температуре рампы, - публика держала себя всегда так же. Другими словами, драматизированные или отплясываемые на сцене скабрезности действовали на публику как возбуждающее средство. Это второе обстоятельство имеет не меньшее значение для оценки общественной нравственности эпохи. И это тем более, что деморализующее влияние театра, находившегося в близком родстве с явной и похотливейшей порнографией, очень часто обнаруживалось тут же, претворяясь в соответствующие "поступки". Одновременно с совершавшимися на сцене вакханалиями очень часто такие же вакханалии шли в зрительной зале, которая в главной части была устроена именно для подобных целей (ложи). Все ложи были снабжены мягкой мебелью, "удобными алтарями сладострастия", а в некоторых театрах в глубине лож имелись даже уютные диванчики.

 

В своей монографии о парижских театрах XVIII в. Капон говорит: "В ложах часто имелись постели, на которых можно было тут же удовлетворить желания, возбужденные смелыми сценами и соответствующим диалогом".

 

О том, чтобы дать возможность и порядочной даме посещать театр, заботилась, с одной стороны, маска, которую, как мы уже заметили выше, надевала знать, отправляясь в театр, а с другой - темные ложи, встречающиеся во всех странах и бывшие в большом ходу. Ибо нигде и никогда скабрезная комедия не посещалась одними только низшими классами, а, напротив, также и высшими. Таким путем ловко сочетали приличие с фривольностью. Сущность

 

462

 

этих темных лож состояла в том, что из них все было видно, тогда как благодаря решеткам и украшениям они сами не были видны ни со сцены, ни из партера, или же они были снабжены занавесками, которые в любой момент можно было спустить и изолировать себя таким образом от остальной публики.

 

В "Memoires secrets" ("Сокровенные воспоминания". - Ред.) о Париже говорится: "Il у a aussi des loges grillées pour les femmes, qui ne veulent pas être vues" *. Мерсье посвящает целую главу театрам, и из нее видно, что такие секретные ложи существовали и в Германии.

 

"В наших немецких театрах также имеются меблированные ложи, которые снимаются на целый год. Многие из наших зрителей хотят развлекаться и в антрактах и дать волю своей разгоряченной безнравственными представлениями фантазии. О начале таких драм вдвоем (Duodrama) публику извещают опусканием занавесок, но даже если последние и не спущены, действие происходит в темной глубине ложи".

 

История театра всех стран рассказывает о настоящих оргиях, устраивавшихся в этих ложах во многих театрах. В романе "L'Espion anglais" ("Английский шпион". - Ред.) говорится, что однажды, когда в одном из парижских театров произошла паника, вызванная пожаром, и публика темных лож была извещена о грозящей опасности, то в некоторых из них все дамы оказались голыми, "если только галантность не требует назвать даму одетой, раз она в чулках и башмаках".

 

Однако и в обычных ложах часто вели себя крайне разнузданно и отнюдь не удаляясь в их глубину. Другими словами, многие обнаруживали свое бесстыдство совершенно открыто. Некоторые немецкие князья и французские герцоги славились именно своим безнравственным поведением в театре, своими циничными шутками, которые они позволяли себе coram publico (принародно. - Ред.) со своим галантным придворным штатом. Такие примеры были, разумеется, заразительны, и нет ничего удивительного, если упомянутый Мерсье сообщает о поведении "райка" (галерки. - Ред.).

 

"Некий мясник здесь иначе не аплодировал, как ударяя геркулесовскими ладонями по задней части тела своей возлюбленной так, что звуки разносились по всему театру".

 

Возбуждение к разврату предполагает возможность его выполнения. И потому все тогдашние театры кишели проститутками.

 

* “Имеются такие зарешеченные ложи для дам, которые не хотят, чтобы их видели". Ред.

 

463

 

Подобные нравы сохранялись еще и в XIX в. В своих "Bilder aus London" ("Картинки из Лондона". - Ред.) Розенбург сообщает:

 

"К сожалению, публика в Дрюи-Лэн и Ковент-Гарден очень разношерстна, и часто герцогиню окружают проститутки и т. д. Галерея наполнена последними, каждая имеет свободный доступ. Неприличные шутки между этими девицами и молодыми людьми из лучших фамилий кажутся чем-то совершенно дозволенным, и даже в присутствии знакомых дам не стесняются обмениваться такими шутками. В антрактах вся армия публичных женщин и молодых и старых распутников собирается в большом салоне, устроенном в первом ярусе, где продаются всевозможные прохладительные напитки. Стены украшены зеркалами, комнаты - оттоманками (мягкий диван. - Ред.) и диванами. Сотни свечей и большая газовая люстра освещают эти сцены бесстыдства и невиданной дерзости".

 

Не только одни проститутки являлись в театрах жрицами Венеры, но и многочисленные другие их разновидности, например, продавщицы цветов и афиш, продавщицы апельсинов - характерная фигура в тогдашних театрах - и в особенности статистки и танцовщицы, постоянно в свободные минуты толкавшиеся в театре, всегда готовые на нежное tete-a-tete (свидание. - Ред.), когда получали через сторожа ложи соответствующие billet doux (любовные записки. - Ред.). Балерина и жрица Венеры были вообще первоначально синонимами. Чтобы состоять в балетной труппе, вовсе не нужно уметь танцевать. Большинство и не знало этого искусства и исполняло легкие роли статисток. В гораздо большей степени требовалась пикантная внешность и характер, склонный к галантности. Юбки должны были походить на занавес театра, они должны были грациозно опускаться и подниматься при малейшем приглашении. При наличии этих данных можно было поступить на сцену, и таков был в самом деле верный путь к счастью, своему и чужому.

 

Путь из дома терпимости на сцену в эпоху старого режима был поэтому часто во всех странах чрезвычайно прост. И это был путь, особенно ценимый проституткой.

 

Не только потому, что танцы и игра почти никогда не были самоцелью, а главным образом потому, что с первого дня, когда женщина появлялась на сцене, она усматривала в этом средство обратить на себя внимание платежеспособных знатных любовников. Что подобные соображения были правильны, доказал пример целого ряда метресс государей. Достаточно назвать Нелли Гвин. Во Франции внесение проститутки в списки балетной труппы было к тому же еди-

 

464

 

нственным средством освободиться от контроля полиции, так как актеры и актрисы были здесь подчинены только министру двора.

 

Балет был в сущности не чем иным, как специальным учреждением для состоятельных жуиров. Капон говорит о Париже: "Королевская академия музыки, танца и оперы была гаремом, женской конюшней pour les princes, maison publique pour gentil homes *". Кроме того, балет был часто гаремом того принца, который содержал театр. Казанова сообщает о штутгартском придворном театре: "Все танцовщицы были хорошенькие, и все они гордились, что хоть раз осчастливили герцога". В таких случаях балет существовал, с одной стороны, для того, чтобы удовлетворить жажду новизны, которая могла обуять государя, а с другой - принятие в балет было одной из форм вознаграждения за небольшие мимолетные услуги.

 

В анонимной сатире "Die Kunst des Tanzes" ("Искусство танца". - Ред.) говорится:

 

"Мадемуазель Тереза, хорошенькая дочка садовника, была настолько счастлива, что герцог обратил свое внимание на ее маленькую ножку. Достаточно хорошо воспитанная, чтобы не противодействовать его любопытству насчет красоты ее колен и бедер дольше, чем того требовали законы галантности, она добилась того, что была включена пожизненным членом в балет. Там было несколько других, которым счастье не менее

благоприятствовало. Мадемуазель Ульрика, дочь лакея, ничего не имела против, когда герцог, случайно встретивший ее в коридоре, захотел удостовериться в красоте ее груди. Мадемуазель Шарлотта, здоровая дочь лесника, однажды до того возбудила желание герцога, что, когда внезапный дождь заставил его искать защиты в доме ее отца, он там провел всю ночь" и т. д.

 

Так как для абсолютного государя содержание театра было в большинстве случаев равносильно устройству гарема, то директор театра обыкновенно также часто был не посредственным сводником монарха, пополнявшим ряды балета под этим одним углом зрения и приглашавшим только таких девушек, которые, по его мнению, могли возбудить чувственный интерес государя. По той же причине иногда управителем театра назначался какой-нибудь камердинер, не обнаруживавший, правда, особенно ярких художественных талантов, зато тем ярче блиставший в роли сводника.               

 

*Для принцев крови, публичный дом для дворян. Ред.

 

465

 

Что было верно для незначительной танцовщицы, то имело тем больше значения для театральных звезд - все равно, мужчин или женщин: все они, за немногими исключениями, были тесно

 

466

 

связаны с проституцией. Стимулирующее влияние театра действовало еще в одном направлении. Свет рампы делает всех актеров более обаятельными в глазах публики. И потому он

 

467

 

всегда превращал актрису в желаннейшую метрессу, а актера – в идеального любовника. Хотя в продолжение всего XVIII в. актрис привыкли считать вне закона и общества, честолюбивейшей мечтой каждого либертина было: “Avoir pour la maitresse une artiste de l’opera” (“Иметь в любовницах артистку оперы”. – Ред.). Даже возможность публично показаться с актрисой считалась торжеством.

 

468

 

В своем "Neueste Gemälde von Berlin" ("Новейшие картины Берлина". - Ред.) Мерсье говорит о пикниках, устраиваемых с театральным персоналом: "Считается хорошим тоном хвастать, по крайней мере в своем кругу, тем, что удалось угостить ту или другую красавицу". Сотни слепо разорялись им в угоду, и каждый день в честь них глупость совершала свои безумнейшие прыжки. Из-за любви знаменитого певца или танцора даже знатнейшие дамы буквально срывали друг с друга платье, и притом совершенно открыто, на виду у всех. Об успехах французского певца Желмотти, бывшего с первого своего выступления "кумиром публики и восхищением двора", Мармонтель сообщает:

 

"Все дрожали от радости, как только он появлялся на сцене, и его слушали в каком-то опьянении. Молодые женщины вели себя как безумные. Они наполовину высовывались из лож, выставляя напоказ свое сумасшедшее возбуждение, и многие отнюдь не наименее красивые хотели обратить на себя его внимание".

 

Как видно, в эпоху старого режима театр был великим сводником, все и всех сводившим: зрителей - друг с другом, а сцену - с аудиторией.

 

Театр был успешнейшим осуществлением тенденций эпохи, ибо идеалом всех было - быть с кем-нибудь сведенным и кому-нибудь проданным.

 

 

Сущность сибаритства - в стремлении до крайности повышать все возможности наслаждения. Если же сибаритство выступает в форме абсолютизма, то это повышение имеет целью не только увеличить и усилить количество и качество наслаждения для себя, а также этим именно путем продемонстрировать черни свое безграничное могущество. Свое богоподобие яснее всего можно обнаружить, показывая, что нет границ для собственных желаний и хотений и что питаешься пищей богов. Из глубины этих тенденций как ее наиболее утонченное осуществление и родилась опера.

 

Опера есть не что иное, как соединение в одно гармоническое единство всего объективно-чувственного в его наиболее повышенных формах: пения, музыки, танца и красочного великолепия. И потому она и могла возникнуть только в эту эпоху. Опера - самое исконное и истинное создание абсолютизма. И она вместе с тем - тот документ, который более других соответствует ему. Абсолютизм базируется на наслаждении, и потому только в этой области и мог быть продуктивным. Другими словами: только в этой области наслаждения он мог

 

469

 

создать нечто такое, что, кроме него, не мог создать никакой другой политический строй. То, что создал абсолютизм в политической сфере, могла бы создать и построенная на народном суверенитете общественная организация, и притом гораздо лучше, чем то сумели сделать даже наиболее прославленные абсолютные монархи. Неопровержимым доказательством служит история Англии и позднейшего буржуазного демократического общества.

 

Тот факт, что продуктивные силы абсолютизма нашли себе разрешение исключительно в проблемах наслаждения, объясняет нам в достаточной степени, почему его создания в этой области вызывают еще и теперь удивление, доказывая вместе с тем, до какой степени в эпоху абсолютизма все служило исключительно одной цели - содействовать удовольствию и капризам государя.

 

Опера - сконцентрированная чувственность. Каждое слово, каждый звук, каждый ритм, каждая линия, каждое красочное пятно  -  все   в  ней  насыщено   чувственностью,  эротикой. Ее содержанием является исключительно чувственность,  эротика, любовь,  сведенная  на  сладострастие.   Вокруг  сладострастной любви  вертится  основная  мысль  сюжета,  ею  наполнена любая ария,  которая поется,  и ничего, кроме сладострастной   любви, не   символизируют   тысяча   изворотов и  арабесок   балета. Другими  словами:   все  в  ней  сконцентрированная  обнаженность,  физически - в костюме и  движениях, духовно - в диалоге. Она не второстепенная в ней черта, а единственная сознательная цель. Не простая случайность поэтому, что во всех классических операх балет играет такую большую роль.  Балет просто  неотделим от оперы, так как в  нем  чувственность линий и  движений  находит свое  утонченнейшее выражение.

 

А в первых операх балет должен был даже быть главной частью, так как в нем можно было довести до сказочных размеров главные черты абсолютизма: великолепие и позу. В мифологии абсолютизма балет сделался, так сказать, стилизованным воплощением всемогущества монарха.

 

Что именно абсолютизм праздновал в обстановочной опере свое воскресение, лучше всего доказывается знаменитыми придворными празднествами старого режима. Большинство, и в особенности более значительные придворные торжества, было тогда не чем иным, как расширением оперы в том смысле, что абсолютный государь и его придворный штат сами в качестве актеров выступали в ее ролях. Не только пытались вознестись до степени богов, но и себя таким образом

 

470

 

превращали в богов. Ибо содержание всех этих торжеств состояло в апофеозе величия и могущества государя, его несравненного гения и всех свойственных только богам добродетелей.

 

Так  как  все  сводилось  тогда  к  наслаждению,  то  сладострастие   также  составляло одну из главных   нот   этих торжеств.  Центром  праздника  был не  только  государь, но и женщина, Венера.  Даже больше:  Аполлон, Марс, Юпитер и кто бы ни был тот бог, в тогу которого заблагорассудилось монарху задрапироваться, в конце концов преклоняли перед ней свои колена. Весьма характерным в данном случае было то, что  на этих торжествах Венера никогда  не воплощала отвлеченную идею,  а  всегда  олицетворялась  фавориткой en titre и что такими праздниками обыкновенно начиналась карьера метрессы. А это как нельзя лучше объясняет и обосновывает тот факт, что именно в таких случаях абсолютизм обнаруживал самые смелые полеты фантазии и что последнее слово всегда оставалось,  безусловно, за чувственным  наслаждением.

 

Роль,  которую в  жизни  низших классов  играл  трактир, в XVIII в. в жизни господствующих и имущих классов исполнял салон.

 

Салон представлял собой специфическую форму их общественности. Однако интеллектуальная культура, воплощенная в салоне, переоценивалась большинством исследователей. Нет никакого сомнения, что существовал ряд салонов, где остроумие вспыхивало каждый день новым фейерверком, где рождались все те смелые идеи, которые должны были привести к преобразованию общества, где происходили аванпостные стычки новой эпохи. Таковы были знаменитые парижские салоны, где царили энциклопедисты, салон г-жи Дюдефан, где бывал Д'Аламбер, г-жи Д'Эпине, где тон задавали Дидро и Гримм, г-жи Жоффрен, где можно было встретить Монтескье, и десяток других. Но вот и все.

 

И, однако, богатство царившей здесь культуры было ничем в сравнении с культурой, имевшейся вообще, даже имевшейся в одной только Франции. Тем более значительную роль играл салон в истории половой нравственности эпохи. Он был главной ареной словесного флирта в противоположность будуару, где преобладала практика. Изо дня в день разговаривали о любви, не о ее высших проблемах, а только о ней как наслаждении. Правда, некоторые современники, как граф Тилли, утверждают, что это - клевета, пущенная в оборот романистами. Он гово-

 

471

 

рит о французском обществе эпохи Людовика XVI: "Что в особенности достойно порицания в них (романистах), так это не столько непристойность описаний (я говорю здесь не о преднамеренно задуманных картинах сладострастия), а скорее их намерение или, вернее, их глупое желание изобразить дело так, как будто тайные пороки света являются его публичными нравами, будто безнравственные разговоры, которые ведутся в будуаре, ведутся и в салоне, будто молодые кавалеры и дамы света - идиоты и гусыни, объясняющиеся на самом небывалом и непристойном жаргоне, будто, наконец, школа изящных придворных нравов выродилась в ярмарочный балаган, где забавляются подсахаренными скабрезностями, грубыми остротами и элегантными глупостями".

 

Современные панегиристы старого режима охотно цепляются за такие защитительные речи. Тем не менее суждения, подобные суждениям графа Тилли, остаются весьма прозрачными идеализациями. Разумеется, во второй половине XVIII в. в салонах уже не царило, как прежде, излюбленное арго (речь. - Ред.) дома терпимости, когда изящные дамочки блистали тем, что, не стесняясь, произносили в обществе грязные словечки из сексуальной области или отвечали на скабрезности мужчин восклицанием: "Какая восхитительная гадость!"

 

Однако "подсахаренные скабрезности" и "элегантные глупости" как раз тогда входили в моду. Или как назвать беседу на тему "Кто придумал одежду?", причем хозяйка салона, где происходила эта беседа, ответила серьезнейшим образом: "То был, вероятно, маленький безобразный карлик, горбатый, худой и кривой, ибо, кто хорошо сложен, не вздумает же спрятаться в платье!" Или как назвать беседу, во время которой глубокомысленнейшим образом обсуждался поставленный неким принцем вопрос, почему люди стали скрывать от других половой акт.

 

На этот вопрос послышался ответ, что не иначе поступает собака, ибо, когда ей бросят кость, она уединяется с ней в уголок. Виновата зависть мужчины, боящегося за свою кость. Она - единственный источник стыдливости.

 

Все это, несомненно, "подсахаренные скабрезности", хотя в этих "глупостях" и нет ни капли "элегантности". Нам остается только добавить, что такие дискуссии были не исключением, а правилом в тогдашних салонах, так как интерес возбуждали вообще только мотивы из половой области, и потому сюда ловко перебрасывались и самые серьезные вопросы, то есть и их обливали галантным соусом. В Германии такую способность у мужчин называли "талантами петиметра". И большинство мужчин

 

472

 

положительно горели честолюбием удостоиться во время беседы подобного эпитета, повышающего репутацию в глазах "образованного общества".

 

Что подразумевалось тогда, особенно в Германии, под словом "хороший тон" или лучше: что допускал этот "хороший тон", наглядно иллюстрируют игры, бывшие в ходу как в салонах, так и в мещанской квартире. Характерным образчиком может служит игра-гадание, о которой подробные данные имеются в вышедшей в 1770 г. книге "Der wahrsagende Mercurius" ("Предсказывающий Меркурий". - Ред.).

 

Игра состояла в том, что ставился какой-нибудь вопрос, ответ на который получался из числа очков на трех брошенных костяшках. В наставлении перечисляются около двадцати вопросов для обоих полов, и каждый вопрос сопровождается шестнадцатью возможными ответами. На вопрос мужчины: "Довольна ли тобой жена?" - ответ гласил, например, при шести очках: "Ах, старина, как можешь ты спрашивать, довольна ли тобой твоя молодая жена, когда ты даже аппетитного поцелуя ей дать не в состоянии, не говоря уже о чем-нибудь ином!"; при семи очках: "Ты здоровенный детина, и жена может быть тобой довольна"; при восьми: "Если бы ты занимался с женой так же усердно, как с книгами, то она могла бы быть тобой довольна" и т. д. Вот что понимало хорошее общество под "галантными шутками", ибо среди шестнадцати возможных ответов добрая дюжина в том же роде.

 

Если случайно беседа вертелась не вокруг любви, ее заменяли сплетни, споры об этикете и подобные глупости. Многие салоны прямо славились как гнезда сплетен. В Германии сплетничество было вообще обычным явлением в салонах, и здесь столь важные вопросы, как альковные тайны друзей и соседей, даже не прерывались зарницами неумолимо подготовлявшейся революции.

 

Подобные же оговорки необходимо сделать и относительно прославленных манер XVIII в. В высших классах они сводились к культу умственной и физической напыщенности, в бюргерстве царило граничившее с комизмом подражание своим или чужим придворным нравам. Нелепее всего вели себя в этом отношении в провинции, но и английская буржуазия славилась в этом смысле.

 

В высших классах общества слишком уважали практику галантности, чтобы ограничиваться в салонах одной только теорией, особенно после того, как за ужином вино и шампанское произвели надлежащее действие. И как бы низко ни стояли, как

 

473

 

мы видим, нравы низших классов, наиболее дикая разнузданность царила все же в салонах знати.

 

Из "Historiettes et mots d'esprits du XVIII s." ("Анекдоты и остроумные выражения XVIII в." - Ред.) мы заимствуем следующие два места, из которых одно характеризует господствовавший в этих салонах после ужина развязный тон, а второе - те активные шутки, которые разрешали себе их посетители. В обоих случаях речь идет о кружке регента Франции герцога Орлеанского. Первое место гласит:

 

"Однажды регент ужинал с г-жой Парабер, архиепископом Камбре и Лоу. После ужина ему принесли бумагу для подписи. Он хотел взять перо, но был так пьян, что не мог его держать. Он передал перо г-же Парабер и сказал ей: "Подпиши, б..." Она возразила, что не имеет права подписывать. Тогда он вручил архиепископу и сказал: "Подпиши, сутенер". Тот тоже отказался. Тогда регент передал перо Лоу со словами: "Подпиши, мошенник!" Но и он отказался. Тогда регент пустился в следующие меткие размышления: "Что за превосходно управляемое государство! Оно управляется проституткой, сутенером, мошенником и пьяным". И подписал бумагу".

 

Второе место гласит:

 

"На ужине у г-жи Нель (Hesles) несколько молодых аристократов, сидевших за одним столом с г-жой Гасе, заставили ее выпить много разного вина и ликеров, так что она совершенно опьянела. В таком состоянии она снизошла до того, что стала плясать перед присутствующими почти нагая. Когда разнузданность достигла своего апогея, ее друзья передали ее лакеям, чтобы и те имели свое удовольствие. Согласная в своем опьянении на все, г-жа Гасе только бормотала: "Какой прекрасный день!"

 

В Германии в это время вели себя не иначе. В одном сочинении, правдиво описывающем грубые обычаи, царившие в разных дворянских поместьях, когда наезжали веселые гости, говорится о танцах после ужина: "В самый разгар танца тушат свечи, которые вновь зажигаются только час спустя, а в это время ведут себя платонически, то есть, я хотел сказать, плутонически, анабаптически. Кто виноват? Кто отец?"

 

Конечно, было бы неправильно считать такой разврат обычным правилом. Это так же неверно, как то, что насыщенное грязью поведение низших классов во время народных праздников не было их обычным способом использовать отдых. Однако подобный разврат был здесь постоянно возможен, так как историческая ситуация, в которой тогда находились господствующие классы, не только позволяла им делать из любви своего

 

474

 

рода занятие, но и заставляла их, как мы видели, сделать из нее высшее свое занятие.

 

 

Некая г-жа де ла Веррю следующими классическими словами определила жизнь своего круга:

 

"Ради большей верности, необходимо уже здесь на земле создать рай". Эти слова, быть может, лучше всяких других характеризуют жизненную философию господствующих и живущих в эпоху старого режима классов.

 

Превратить жизнь в рай - такова была в самом деле, как мы, надеемся, достаточно убедительно показали на предыдущих страницах, тенденция, господствовавшая в светском обществе всех стран, и господствовавшая при этом более властно, чем какая бы то ни было другая идея. Эта тенденция приводила, естественно, в конечном счете к тому, что повышенная общительность, балы, вечеринки и тому подобные увеселения заняли в жизни верхних слоев огромное место, и к тому, что здесь эти развлечения и увеселения предлагались настолько же в рафинированном виде, насколько примитивный характер они носили в низах.

И в самом деле, никогда со времени античной культуры жизнь господствующих классов не представляла в такой степени единый, беспрерывный, роскошный праздник, как тогда. Одно развлечение сменяло другое, словно в нескончаемом хороводе. Первая мысль утром была о возможностях предстоящего вечера. Главным содержанием всех этих праздников становилась опять-таки галантность. В ее интересах создавалась и варьировалась программа увеселений, то есть массовый флирт был для всех участников высшей целью. Индивидуальный флирт, которому предавались в будуаре, во время lever, уже не удовлетворял, ибо ведь каждый принадлежал всем. Служить всем, принадлежать всем, насладиться всеми, отдавать себя всем - таковы были в конечном счете последствия галантного мировоззрения.

 

"Принадлежать всем - вот высшее наслаждение", - писала одна светская дама подруге после бала, во время которого она дала нежное обещание трем мужчинам. И прибавляла с пикантным остроумием: "Таким образом, я не изменю ни одному из них и угрызения совести не нарушат спокойствия моего сна".

 

Так как бал служит лучшим поводом для массового флирта, то постоянно придумывали все новые вариации, особенно в виде разных маскарадов, представляющих наиболее благоприятную почву для галантных похождений. В роли Марса, Апол-

 

475

 

лона или Юпитера мужчина мог себе все позволить. В роли Дианы, Венеры или Юноны женщина могла все выслушать. Под маской можно было все простить. Ведь то была только шутка.

 

Поэтому самые смелые формы флирта считались свободным правом масок не только на улице в дни карнавала, но и в бальной зале в течение всего года. Апологеты старого режима склонны видеть и в его праздниках только одну грацию.

 

Они упускают из виду, что грация эпохи была только той гирляндой роз, которой украшены атрибуты похотливого Лампсакийского бога, и что эти маскирующие розы служили одной только цели - иметь возможность не только тайно, но и открыто перед всем светом приносить жертву самому непристойному из всех богов.

 

Когда приближался конец карнавала, он становился - сознательно или бессознательно - все безумнее.

 

Люди хотели использовать время, пока оно не миновало.

 

И они спешили довести до конца последний хоровод, прежде чем наступит день - новый день в истории человечества.

 

 

Эдуард Фукс

 

ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ ИСТОРИЯ

НРАВОВ:

ГАЛАНТНЫЙ ВЕК

 

Заведующий редакцией В. М. Подугольников

Редактор Я. Б. Чунакова

Младший редактор М. Ю. Мухина

Художник И. К. Маслова

Художественный редактор А. А. Пчелкин

Технический редактор Е. Ю. Куликова

ИБ № 9702

ЛР №010273 от 10.12.92 г. Сдано в набор 26.03.93.

Подписано в печать 15.11.93. Формат 60x84 ¹/₁₆.

Бумага офсетная. Гарнитура "Таймс".

Печать офсетная. Усл. печ. л. 27,90. Уч.-изд. л. 29,31. Тираж 51 000 экз.

Заказ № 3846. С 030.

Электронный оригинал-макет подготовлен в издательстве.

Российский государственный

информационно-издательский Центр "Республика"

Министерства печати и информации Российской Федерация.

Издательство "Республика". 125811,

ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.

Полиграфическая фирма "Красный пролетарий".

103473, Москва, Краснопролетарская, 16.