Эдуард Фукс. Галантный век. 2
Начало Вверх

2

 

Новый   Адам  и новая  Ева

 

 

Идеал красоты абсолютизма

Культ интимных женских прелестей

Физический портрет мужчины и женщины

 

 

Эпоха Ренессанса вновь сотворила человека. Освещая половые нравы эпохи, необходимо было поэтому исходить от физического человека. Однако при характеристике какой бы то ни было эпохи вообще первым делом необходимо проанализировать господствующий в ней идеал красоты.

 

Каждая новая эпоха производит прежде всего коренной пересмотр прежних воззрений относительно того инструмента, на котором она намерена сыграть новую мелодию, и нигде новые мелодии не требуют в такой мере нового инструмента, как в этой области. Есть еще одна причина, в силу которой ответ на вопрос должен стоять во главе характеристики половых нравов определенной эпохи. В процессе пересоздания физического идеала красоты новая сущность чувственных переживаний и эмоций не только облекается в теоретические формулы, но и принимает физиологически осязаемые формы. Идеал физической красоты эпохи есть вместе с тем и идеал особенно ценимых эпохой нравственных качеств, так как в своей идеологической сущности он всегда не более как результат постоянно бодрствующей тенденции обоготворения, всегда формирующей человеческое тело в зависимости от своих специальных целей. Вот почему и сам результат иной в каждую иную эпоху.

 

В идеологии XVIII в. снова родятся новый Адам и новая Ева. Или, точнее, новая Ева и новый Адам. Ибо на этот раз сотворение человека начинается с женщины. Насколько велико было различие между общественным бытием человечества в эпоху Ренессанса и в сменивший ее век абсолютизма, настолько же резко противоположно старому новое представление о физиологической красоте человека.

 

Ренессанс выше всего ценил в мужчине и женщине цветущую силу, как важнейшую предпосылку творческой мощи. Век абсолютизма, напротив, считал все крепкое и могучее достойным презрения. Сила казалась ему эстетически безобразной. В этом, вероятно, наиболее выразительное отличие в идеологии красоты обеих эпох, во всяком случае, здесь принципиально наиболее

 

81

 

важное отличие, ибо только уяснение решающей причины, обусловившей это изменение, приведет нас к познанию истинной сущности созданного абсолютизмом идеала красоты. И потому от этой черты должны мы исходить, раз мы желаем получить, пластическое и ясное представление о воззрениях старого режима; на красоту.

 

В эту эпоху законы красоты диктовались, как мы знаем, классом, который, имея в своих руках возможность всецело жить за счет других, не знал ничего более презренного, чем труд. В глазах представителя господствующего класса эпохи старого режима труд, и в особенности труд физический, - позор. В глазах паразита труд настолько унижает человека, что последний перестает быть человеком. В глазах паразита истинное благородство и истинный аристократизм заключаются прежде всего в безделье, и безделье становится постепенно первой и главной обязанностью этих классов и групп населения. Уже одно это указание бросает свет на противоположность между идеологиями физиологической красоты, царившими в эпоху Ренессанса и в век абсолютизма.

 

Так как всякая идеология, следовательно, и понятие о красоте, есть не что иное, как кристаллизация общественного бытия политически господствующих классов, то в эпоху Ренессанса прекрасным должно было считаться все здоровое и мощное, ибо в них сущность активного и продуктивного человека. Напротив, в век абсолютизма идеализации подлежали как раз противоположные качества тела: красиво в отдельности и в совокупности лишь то, что оказывается неспособным к труду. Таков был основной базис красоты в эпоху абсолютизма. Красива узкая кисть, непригодная к работе, неспособная к сильным движениям, зато умеющая тем более нежно и деликатно ласкать. Красива маленькая ножка, движения которой похожи на танец, едва способная ходить и совершенно неспособная ступать решительно и твердо. Так как, по понятиям паразитического класса, деторождение также есть труд, то тело женщины не должно быть приспособлено и к этой задаче.

 

Так как всякая борьба, предполагающая наличность силы, исключена из жизни господствующего класса, определяющего законы красоты, то прекрасным считается в эту эпоху такое те которое не пышет силой. Оно не тренировано, а холено, нежно и хрупко, или, как тогда предпочитали выражаться: грациозно. И то же применимо ко всем жестам, движениям. Во всем преобладает игра, которой, однако, стараются придать благородство.

Выражаясь сжато, эпоха старого режима считает истинно аристократическим идеалом красоты типические линии человека, предназначенного для безделья. Вершиной человеческого совершенства признан человек в смысле предмета роскоши, идеализи-

 

82

 

ованный бездельник, что не значит, конечно, что здесь идет речь о противоположности между человеком духовно и физически активным. Прибавим, что таким всегда был аристократический идеал и всегда он таким оставался в этих классах, а в остальных лишь до той поры, пока последние настолько были порабощены аристократией, что зависели от нее и в духовном отношении.

 

Этому вовсе не противоречит тот факт, что когда абсолютизм находился в апогее, то красивой считалась величественная мужская и женская фигура. Эта величественность была не более как позой, только актерской демонстрацией силы. Выставляли поэтому напоказ даже не силу, а сверхсилу. Да и царил этот идеал лишь мимолетно. Он знаменует собой тот короткий период, когда абсолютизм, по-видимому, достиг апогея своего никем не оспариваемого могущества, период между 1680 и 1700 г., эпоху париков - Allonge и фонтанжа *.

Мы незаметно переходим ко второй характерной черте идеала красоты, созданного эпохой абсолютизма.

Бездельник XVIII в. вместе с тем, как мы уже знаем, также и утонченный жуир. В силу этого и самый идеал красоты развивался в сторону рафинированности. Основное отличие в данном случае от эпохи Ренессанса состояло в том, что, хотя животный элемент остается в любви по-прежнему самым главным, в нем техника преобладает теперь над творчеством. Важнее всего техника любви, пути, ведущие к ее последнему слову. Идеализируется только орудие наслаждения или, вернее, различные его орудия, и в них кульминирует самый идеал красоты. А это равносильно систематическому изгнанию творческого начала из идеальной телесной фигуры человека, в чем и состоит сущность рафинированности в половой области.

Стремление к изысканному чувственному наслаждению очень характерно обнаруживается в идеологии красоты. Так как паразит-жуир стремится все к новому увеличению возможностей наслаждения, то первое, что он делает, он раздробляет наслаждение, чтобы его умножить. Это заставляет его по необходимости Раздроблять и самое человеческое тело. Жуир делает из него Десяток отдельных, самодовлеющих орудий наслаждения. Тело перестает быть единым, становится - составным. Так разрушается прежняя гармония, характерная для царившего в эпоху Ренессанса идеала человеческой красоты. В женщине видят уже не нечто целое, а прежде всего отдельные прелести и красоты: маленькую ножку, узкую кисть, нежную грудь, стройный стан

* Allonge - фальшивая коса; фонтанж (fontange)"- женская прическа времен Людовика XIV. состоявшая из бантиков; моду на нее ввела фаворитка короля г-жа Фонтанж. Ред.

 

83

 

и т. д. Существуют только отдельные части ее личности, женщина не более как mixtum compositum (соединение. - Ред.) этих отдельных частей. Это как бы отдельные блюда эротического пиршества, которые женщина подносит мужчине. А отсюда вытекает одно совершенно новое и весьма важное явление.

 

Под влиянием такого раздробления на части прежней единой гармонии, обусловленной творческой тенденцией эпохи, идеал красоты уже не был соединен непременно с наготой. Отныне он, напротив, находится в теснейшей связи с одетым телом, неотделим от последнего. Вследствие этого меняется и отношение к наготе. Нет больше нагих тел, есть только тела раздетые - средствами служат декольте и retrousse (подобранный подол.- Ред.). Если раньше одежда была только до известной степени облачением, только декорацией, украшающей нагое тело, то отныне она становится существенным элементом. Мода эпохи абсолютизма - не что иное, как попытка решения вставшей перед ней проблемы: разъединить гармоническое единство тела, разложить его на отдельные "прелести", стало быть, в отношении женщины - на грудь, бедра и лоно. Разложив сначала человека на эти отдельные части, костюм служил вместе с тем связующей рамкой для этих особенно ценимых эпохой частей тела.

Тело, раньше стоявшее перед взором обнаженным, теперь всегда одето или раздето. Желая показать красоту возлюбленной или жены как можно выгоднее, ее рисовали уже не нагой, как Генрих II велел изобразить Диану Пуатье в молочной ванне, или Филипп II - принцессу Эболи на ложе, - напротив, ее изображали теперь в такой позе, чтобы соблазнительное декольте или retrousse превращало костюм в не менее соблазнительную рамку для отдельных прелестей ее тела, направляя взоры прежде всего именно на них. Метод, разумеется, не столько более приличный, сколько более рафинированный.

При оценке этого явления не следует, впрочем, упускать из виду, что оно обусловливается еще одним важным фактом и новым воззрением, сложившимся в обществе. Необходимо здесь также считаться с особым ходом прогресса культуры. Молодость всегда настроена бурно, для нее на первом плане конечная цель, и потому она всегда отличается производительностью. Это верно по отношению к целым классам и народам, как верно по отношению к отдельным индивидуумам. Если поэтому человечество переживает новую юность - а в первом томе мы выяснили, при каких это бывает условиях и при каких еще может повториться, - то оно положительно преисполнено смелых подвигов. Этим объясняется творческая продуктивность эпохи Ренессанса во всех областях. Дальнейшее развитие культуры, процесс ее старения

84

 

отличается, напротив, тем, что люди уже не стремятся в той же степени к конечной цели, а скорее озабочены тем, чтобы увеличить расстояние, отделяющее их от этой цели: они придумывают все новые обходные к ней пути.

 

Не само счастье или наслаждение, а лишь пути к нему - вот что теперь самое главное.

Это результат всеобщего тяготения к развитию и облагораживанию жизни, стало быть, в конечном счете стремление к усовершенствованию человеческого рода, чем отличается каждая более поздняя культура от культуры более примитивной. И это сооружение обходных путей происходит во всех областях культуры без исключения, в особенности же в половой области, во всех ее составных частях. Эпоха абсолютизма представляет по своим результатам, несомненно, более развитую, хотя и не более высокую культуру. Она только более развитая, а не вместе с тем и более высокая культура потому, что высшим идеалом господствующих классов, наложивших печать на всю эпоху, было только физическое удовольствие. А чем более выдвигается это последнее, тем рафинированнее обходные пути в половой области. Победа в любви разлагается на сотню отдельных побед, и хотя поражение дамы - дело заранее решенное, перед каждой победой приходится брать штурмом несколько укреплений.

Эротический пир состоит всегда из десятка блюд, причем главное блюдо только венчает его, да и то не всегда. Во всяком случае, это главное блюдо ценится только в том случае, если ему предшествовало или если оно было обставлено достаточным количеством вкусных закусок, hors d'oeuvres. Чувственное наслаждение - меню лакомых кусков, приятно щекочущих, притом всегда на новый лад. Грубая домашняя еда, где интерес сосредоточен на главном блюде, где этим блюдом объедаются до того, что уже не остается никаких других желаний, находится под запретом. Идти прямо к цели - это манера мужиков и болванов. Если же иногда поступают так, то исключительно для разнообразия, и само это разнообразие также воспринимается, как лакомство.

Все это придает созданному абсолютизмом идеалу красоты его особую, вышеотмеченную нотку. Она заключается в подчеркивании рафинированности всего телесного, а это подчеркивание состоит в том, что на место истинно прекрасного становится пикантное, на место здорового и сильного - пикантное и сладострастное. Пикантность - вот истинный признак красоты этой эпохи, и она заставляет закрывать глаза Не только на явную дисгармонию, но даже и на несомненное безобразие.

 

85

 

Пикантна интересная бледность лица - символ физической хрупкости, - а также печать, наложенная на лицо ночами, посвященными любви. Любимый цвет кожи этой эпохи - не пышущий свежестью и здоровьем, а бледный. Цветущее здоровье - черта мужицкая. В вышедшей в 1712 г. в Гамбурге книге "Kurioser Antiquarius" ("Забавный антиквар". - Ред.), представляющей описание нравов разных народов, говорится: "Женщины не любят, если у них лицо красное, красивым считается бледный цвет лица". Граф Тилли говорит в своих мемуарах о девушке, в которую он влюбился: "Я почти забыл упомянуть о главном ее достоинстве - о ее томной бледности. Я не скажу, чтобы художник усмотрел в ней идеал совершенства. Но одно вне всякого сомнения - каждый чувствительный мужчина, у которого глаза и ум на месте, подумал бы при виде ее: о, если бы она была твоя".

Чтобы еще резче подчеркнуть свою бледность, дамы ради контраста украшали черными мушками щеки, лоб и шею. В "Frauenzimmerlexicon" ("Женская энциклопедия". - Ред.) (1715) говорится:

"Мушками называются маленькие или большие пластыри из черной тафты в виде разных фигур, которые женщины налепляют себе на лицо или грудь, чтобы сделать кожу более белой и привлекательной".

Так как бледный цвет лица и кожи считался признаком красоты, то в XVIII в. тратили огромную массу пудры. Впрочем, на то существовала и другая причина, о которой речь впереди. Лишь розовым налетом должна быть подернута кожа, точно сквозь нее просвечивает тайный огонь желаний, ни на минуту не потухающий, как доказательство постоянной готовности к галантным похождениям. То огонь, только электризующий, а не сжигающий ни очага, на котором он горит, ни предмета, которого он коснется.

Пикантен и потому красив ротик, похожий на бокал, наполненный до краев сладострастием, бокал, из которого можно вкушать одно только наслаждение. Губы должны быть такой формы, чтобы они каждого возбуждали к поцелуям, а при поцелуе они должны трепетать от затаенного желания. В "Leibdiener der Schönheit" ("Слуга красоты". - Ред.) говорится: "Красота губ заключается в том, чтобы они были покрыты тонкой кожею, сквозь которую, как сквозь стекло, просвечивает приятно красный цвет или красная коралловая тинктура". "Они та нива, на которой любовь сеет сахар и мед, за которым, как пчелы, гоняются влюбленные, усердно облизывая друг друга. Я говорю о поцелуях с нежными укусами и чмоканьем, называемых поэтами molles morsinuculos..."

Венерой считается та женщина, груди которой подобны "двум чудесным сахарным головам наслаждения", а бедра - "двум

 

87

 

сладострастным полушариям блаженства". Члены ее должны быть подобны "плющу нежности".

 

Грудь уже не источник жизни, а бокал наслаждения. И то же самое говорится об утонченных линиях бедер, талии и т. д. Предпочтение дается линиям опытности и ловкости. Эти положительные черты уже ясно указывают на то, что считалось отрицательным. Героическая структура тела, мощные и жирные ляжки кажутся безобразными. Подобные формы, когда-то слывшие царственно прекрасными, теперь внушают страх. Массивные руки и ноги вызывают отвращение. Члены должны быть изящными орудиями наслаждения. Тело женщины должно быть нежной игрушкой для всевозможных фантазий влюбленной галантности, а тело мужчины - обещанием, что он сумеет сыграть на этом инструменте все новые вариации, все новые мелодии. Идеальными типами мужчины и женщины считаются те, внешность которых еще в преклонном возрасте говорит об их способности решать эту задачу.

Иным теперь становится и отношение к старости. Так как в эпоху Ренессанса выше всего ставилось полное без остатка удовлетворение желания, то все горячее всего мечтали о том, чтобы вновь помолодеть. Эпоха абсолютизма игнорировала старость, стараясь утонченными способами продлить юность, заменяя удовлетворение желанием и разнообразием. Таким образом, люди никогда как бы не старились. Доказательством может служить фантастический портрет Нинон де Ланкло, еще восьмидесятилетней старушкой дарившей свою любовь мужчинам. Как теперь известно, эта Нинон никогда не существовала: она только образ, созданный идеологией.

Тогда все пудрились, даже дети, не для того, чтобы выглядеть старше, а для того, чтобы все казались одинакового возраста. Все стремились остановить время. В этом была главная проблема. Этими соображениями объясняется также и употребление румян тоже одной из особенностей XVIII в. Так как повелевать природой человек не в силах, то искусственно был создан цвет, считавшийся типическим цветом красоты. С этой целью румянились не только женщины, но и мужчины. Впрочем, конечно, и тогда уже румяна были для женщин единственным средством остановить время и сохранить путем соответствующей ретушевки подобие вечной весны.

Эта новая точка зрения, приравнивавшая все возрасты, покончила также с высокой оценкой физической зрелости, характерной для Ренессанса. Зрелость приносит плоды, а теперь люди хотели иметь цвет без плодов, удовольствие без всяких последствия. Последствия портят игру и шутки или, в лучшем случае, надолго кладут им конец. Люди любят теперь больше всего юность

88

 

и признают только ее красоту. Женщина никогда не становится старше двадцати, а мужчина - тридцати лет. Так именно изображало и искусство преимущественно человека. Никогда художники Рококо не рисовали зрелых женщин. Они предпочитали изображать нежность и игру вместо страсти, обещания - вместо последствий. Девушка, мечтающая о любви, жаждущая любви, - вот излюбленный тип эпохи. Если в XVII в. каждой женщине как будто сорок лет, то это только особая формула для идеи величия. Знаток, разумеется, всегда ценил опытную женщину, так как с ней игра не опасна, а удовольствие всегда полно новизны.

 

Чем утонченнее становилась культура абсолютизма, тем более отдавали предпочтение ранней зрелости, юноше, принимающему позу возмужалости, девушке, сознающей себя орудием наслаждения. Именно эти два типа эпоха охотнее всего изображала в идеализированном виде, так как они ближе всего подходили к ее идеалу красоты. Пластические искусства всегда старались придать телу юношеские или девичьи очертания. Это, впрочем, черта, вообще характерная для старческих культур. Что верно для отдельного индивидуума, то применимо и к линии движения культуры. Мужчина в расцвете сил любит женщину в период полного развития ее женственности, тогда как старика больше всего притягивает незрелость, грудь, контуры которой только что обозначаются. И то же самое верно и относительно женщин. Цветущая женщина отдает предпочтение мужчине, который в состоянии удовлетворить ее страсть, а перезрелая женщина, и в особенности старуха, неспособная возбудить желание в мужчине, добивается любви отрока, в котором мужчина только что пробуждается: ее честолюбие состоит в том, чтобы сорвать первые ростки его любви.

Старик дядя, знакомящий свою только что оперившуюся племянницу с бурными радостями любви, старуха тетя, посвящающая молодого, красивого племянника в мистерии страсти, - излюбленные мотивы искусства Рококо. Доброжелательный дядюшка пробует, не слишком ли стянут корсет у племянницы, и пользуется этим, чтобы запустить руку за корсаж. Игривая тетушка просит племянника найти у нее блоху и разоблачает перед ним сокровища своей перезрелой красоты. Таковы всегда первые уроки любви: вместо удовлетворения только игра. Когда культура вступает в старческий возраст, то эти черты индивидуальной дряхлости принимают социальный характер, становятся чувством, разделяемым всем обществом.

Культ детскости - признак, главным образом, нисходящего абсолютизма. Наиболее пикантной такой эпохе представляется в конце концов взаимная любовь незрелых отроков: любовные сцены между девочками и мальчиками, далеко еще не достиг-

 

89

 

шими половой зрелости. Таков заключительный аккорд эпохи, когда-то начавшей с восхищения пышными формами, созданными кистью Рубенса.

 

 

Божество чтят не только тем, что о нем говорят возможно больше, а также тем, что говорят только о нем, восхваляют и прославляют только его.

Эпоха абсолютизма была веком женщины, а женщина была божеством века. Она была воплощением идеала вообще. Этим объясняется то обстоятельство, что тогда существовал собственно только идеал женской красоты, что рядом с обнаженной и раздетой на тысячу ладов Евой почти никогда не ставится раздетый Адам. В искусстве Рококо обнаженный мужчина выступает редко, как редко выступает в нем и мужчина раздетый. Удовольствие, получаемое женщиной от мужчины, не зависит в такой же степени от его физического строения. Мужчина может и не быть красивым, чтобы исполнять свои функции. Мужчина остается одетым, а это в свою очередь еще более оттеняет раздетость женщины. Воображение и желания должны просыпаться только в мужчине. Идеология превращает его поэтому в фавна, сатира и, наконец, Приапа, то есть в олицетворение всегда бодрствующего полового вожделения, тогда как женщина остается светской дамой эпохи Рококо даже в том случае, когда выслушивает комплименты и терпит ласки этого похотливого фавна. Мужчина как таковой упразднен. Он превратился в простое понятие эротического чувства.

Мужской идеал, ценимый эпохой, обнаруживается только в костюме. Элегантный придворный - совершеннейший тип мужчины. Первоначально, в эпоху восходящего абсолютизма, он принимает позу величия. Каждый хотел изобразить Бога, в его лице ступающего по земле. Проблема эта была удовлетворительнейшим образом разрешена при помощи парика Allonge, в один миг превращавшего голову любого портного или перчаточника в величественную голову Юпитера. Потом этот величественный бог очень скоро превратился в юркого и ловкого élégant (элегантный, изящный. - Ред.). И это превращение совершилось тем быстрее, чем более девизы "laissez aller, laissez faire" и "après nous le déluge" * становились общепризнанными принципами господствующего класса. Ловкий élégant, одна внешность которого ясно говорит о том, что он сумеет использовать любую ситуацию с грацией и изяществом, что он не отступит и перед самым

* "Предоставьте обстоятельствам развиваться самим по себе" и "После нас хоть потоп". Ред.

 

90

 

щекотливым положением, что он всю свою жизнь посвятил служению Венеры, - вот отныне истинный мужчина, Adonis in Escarpins (Адонис (юный бог) в легких туфлях. - Ред.). Даже в тех случаях, когда изображается нагая фигура бога, последний

 

91

 

никогда не является истинным Юпитером, еще менее Геркулесом а именно только Адонисом.  Сил Адониса было совершенно достаточно в глазах эпохи. Ведь женщину уже не покоряют и не порабощают необузданной страстью, быть может, оскорбляющей и возмущающей ее, зато и заставляющей ее прощать всякую смелость. Мужчина теперь только ухаживает за дамой, привлекает ее тысячью пикантных вежливых нападений. Своей физической личности он придает поэтому кокетливый и грациозный вид.

 

Бабушка Жорж Санд рассказывала внучке:

"Твой дедушка был красив, элегантен, тщательно одет, надушен, всегда любезен, нежен и до самой смерти жизнерадостен.   Тогда не существовало безобразящих физических страданий. Предпочитали умереть на балу или в театре, а не на ложе между четырьмя восковыми свечами и некрасивыми мужчинами в черном. Люди умели наслаждаться жизнью, а когда наступал час расставания с ней, никто не хотел портить другим их жизнерадостности. Последний пример моего мужа состоял в данном мне совете пережить его на много лет и как можно лучше использовать жизнь".       

Из характера мужчины постепенно исчезают мужественные черты. В эпоху упадка абсолютизма он становится все более женоподобным. Женственность становится его характернейшей сущностью. Женоподобными становились его манеры и костюм, * его потребности и все его поведение. В истории Архенхольца этот модный во второй половине XVIII в. тип зафиксирован в следующих словах:

"Мужчина теперь более, чем когда-либо, похож на женщину. Он носит длинные завитые волосы, посыпанные пудрой и надушенные духами, и старается их сделать еще более длинными и густыми при помощи парика. Пряжки на башмаках и коленах заменены для удобства шелковыми бантами. Шпага надевается - тоже для удобства - как можно реже. На руки надеваются перчатки, зубы не только чистят, но и белят, лицо румянят. Мужчина ходит пешком и даже разъезжает в коляске как можно реже, ест легкую пищу, любит удобные кресла и покойное ложе. Не желая ни в чем отставать от женщины, он употребляет тонкое полотно и кружева, обвешивает себя часами, надевает на пальцы перстни, а карманы наполняет безделушками".

Во второй половине XVIII в. недавний бог прогуливается, таким образом, по земле в штанишках пажа. По внешности он скорее похож на переодетую, задорную камеристку. Таков высший триумф господства женщины в эпоху абсолютизма. Линий, соответствующие ее существу, легли в основу стиля всей жизни.

Если подвести итог, то мы должны сказать, что созданный эпохой абсолютизма идеал красоты не достоин удивления, не заслуживает зависти. Он ведет лишь в заманчивые низины насла-

 

92

 

ждения, себя довлеющего и себя собой исчерпывающего. Дары его не утоляют даже того, кто наслаждается им полными глотками, ибо он уходит от стола неудовлетворенным и разочарованным. Если эпоха пела хвалу этому ею созданному идеалу, то это обстоятельство не должно нас вводить в заблуждение. За звонкими словами не следует забывать об их реальном содержании. Решающее значение всегда имеет лишь та цель, к которой хотят вести человечество.

 

Одним из важнейших доказательств того, что XVIII в. был веком женщины, служит культ атрибутов женской красоты. формы этого культа как в отдельности, так и в своей совокупности подтверждают названные выше тенденции. Так как документы, в которых выразился этот культ, вместе с тем составляют часть того материала, из которого мы вывели эти тенденции, то они и есть те данные, которые позволяют нам получить пластическое

представление о современном идеале красоты.

Быть может, никогда гимн в честь эротической красоты женщины не раздавался так восторженно, как тогда. В этом отношении никакая другая эпоха не может сравниться с эпохой абсолютизма, и всякая другая рядом с ней кажется бедной. Этой задаче галантный век посвятил главную часть своих творческих способностей.

На первом плане и в эту эпоху во всех странах стоит прославление женской груди, на которой у средиземных рас сосредоточен культ женской красоты. Гиппель замечает: "Должен еще прибавить, что высшая красота женщины заключается в ее груди. Обнаженная женщина всегда спешит прежде всего закрыть руками грудь (хотя в этом скорее нуждаются другие части ее тела), так как взор останавливается прежде всего на ней. Закрывая ее, женщина хочет защитить берег от высадки неприятельских войск. Сама природа провозгласила грудь высшей красотой женщины и положила ее, как лучший хлеб, на выставке окна".

Неудивительно, что в честь женской груди раздаются самые горячие славословия. Большинству человеческий язык кажется слишком бедным, чтобы исчерпать всю ее красоту. В ее описание вносятся захлебывающимися от восторга панегиристами все новые образы и сравнения. Порой уже одно простое описание становится восторженным панегириком. По словам "Leibdiener der Schönheit", грудь прекрасна, если она "подобна двум яблокам, белым, как только что выпавший снег, и если каждая такой величины, что ее можно покрыть одной рукой". Того же мнения держатся и поэты. Один поэт XVII в. поет *:

* Здесь, как и в дальнейшем, примеры, приведенные автором, сокращены, так как они в большинстве случаев все на один лад. Переводчик.

 

93

 

Die Brüste gleichen falls, die eine Hand spannt ein,

Die Gipfel müssen drauf gleich kleinen Erdbeern sein *.

 

Эти описания, однако, совершенно бледнеют перед дифирамбом, который женской груди поют искусство и поэзия. Здесь нет границ восторгам и экстазу. В очень популярном в XVIII в. романе "Die asiatische Banise" ("Восточная Баниза". - Ред.) "молодые холмики груди" героини уподобляются "алебастровым горам любви". А в анакреонтическом (шутливом лирическом. - Ред.) стихотворении "Dorchens Reize" ("Очарование До-рхен". - Ред.), возникшем полстолетием позже, красота груди воспевается следующим образом:

Der elast'sche Busen wallend

Durch zwei Knöspchen, die er trägt

Schöner noch ins Auge fallend

Zeigt mir, wo das Herz dir schlägt

So symmetrisch wölben, spalten

Konnt ihn nur die Meisterhand

Die dich herrlich zu gestalten

Deines Leibes Form erfand **.

 

А между этими двумя полюсами развертывается в пламенных аккордах бесконечная скала *** восхищения, не пропускающего ни одной подробности, отмечающего блаженство, которое дарит ее лицезрение, и мучение, являющееся следствием отказа в этом лицезрении. При описании красоты других частей тела - все они имеют свой особый культ - воображение людей XVIII в. никогда не обнаруживало даже приблизительно такой же продуктивности, что, однако, не позволяет нам говорить о сказавшемся здесь пренебрежении. В "Leibdiener der Schönheit" говорится: "Хвалы достойны прекрасные руки Минервы, прекрасные глаза Юноны, прекрасная грудь Венеры, прекрасные икры Фетиды, прекрасные зубы Зиновьи, подобные жемчужинам". "Маленькие ручки и маленькие ножки", по словам Гиппеля, те красивые части женского тела, которые сохраняются дольше других. В одном стихотворении, в стиле барокко, красивыми считаются "белые,

* Грудь должна умещаться в руке, а ореол - быть похожим на ягоду земляники. Ред.             

** Упругая, взволнованная грудь

         И два бутона, украшающих ее,             

         Услаждают взор и указывают мне,

         Где бьется твое сердце.                             

        Так симметрично округлить и разделить ее

         Могла только искусная рука,

        Чудесным образом слепившая

        Все формы тела твоего. Ред.   

 

*** Скала (устар.) - то же, что шкала. Ред.

 

95

 

как крылья лебедя, руки", а в одном стихотвореньице, в духе рококо, руки называются "плющом любовной тоски". Так как маленькие ножки особенно ценятся, то нации, женщины которых в особенности отличаются этим достоинством, с гордостью ссылаются на это преимущество. Кроме француженки, этим достоинством отличается, по словам современников, испанка. По поводу последних в "Frauenzimmerlexicon" говорится:

 

"Если испанка хочет выразить ухаживающему за ней кавалеру особую благосклонность, то она показывает ему свою ножку, которую вообще ревниво оберегает, так как она в этом отношении превосходит остальные нации, а ножка испанки - мала, узка и очень нежна".

Своего наиболее фанатического поклонника нашла маленькая ножка в XVIII столетии в лице Ретифа де ла Бретонна, написавшего в честь нее целый роман "Le Pied de Fanchette" ("Ножка Фаншетты". - Ред.). Здесь описаны все прелести маленькой женской ножки, передано то чувство сладострастия, которое она возбуждает в мужчине. А что этот культ мог выродиться во всеобщую манию, доказывает пример веймарской герцогини Анны Амалии.

В одном описании Веймара XVIII столетия говорится:

"Чтобы доказать свое умиление перед маленькой ножкой герцогини, мужчины украшали свои цепочки ее золотым изображением, а дамы скупали башмаки герцогини, менявшей их каждый день по нескольку пар".

Это один из тех пароксизмов (внезапный приступ. - Ред.) верноподданнического чувства, которые были нередки у столичного населения, в данном случае прямо перешедший в эпидемию извращенности.

Икры должны быть полны и круглы, "как у Фетиды", и, конечно, белы, "словно они покрыты снегом" или "выточены из слоновой кости". Округло должно быть и колено, о чем подробно говорится в "Leibdiener der Schönheit". Когда Фридрих Шлегель еще не открыл красоту всеспасающей церкви, он пел: "Я обожаю красивое колено: это моя единственная религия". Однако красота колена, хотя бы идеально округлого, ничто в сравнении с красивым бедром. Один восторженный француз писал:

"Rien n'est plus gracieux que les courbes delicates et provocantes dont est fait l'interieur des jambes dans leur ligne ascendante" *.

И потому речь снова становится пламенной, когда очередь доходит до описания и прославления этих красот. Бедра женщины - "колонны, поддерживающие храм любви", "цепи сладо-

*Нет ничего привлекательнее, чем две восходящие линии, повторяющие нежные и вызывающие изгибы внутренней поверхности бедер. Ред.

 

96

 

страстия" и т. д. Юная возлюбленная поэта может гордиться своей красотой, так как ее бедра "белы, как снег" и "гладки, как бархат". Восхваление бедер обыкновенно связано с восхвалением красоты Венеры Каллипиги*. Красота этой части тела единственная, которая, по мнению поэтов, может безбоязненно соперничать с красотою груди, а по убеждению некоторых, она для последней - даже непобедимая конкурентка.

 

Один современник, описывая красоту англичанок, по-видимому особенно славившихся этим достоинством, восторженно восклицает:

"Les reliefs que les cuisses surmontent postérieurement, ces formes, dont la Venus Callipyge offre le plus parfait modèle, ont un génie de beautè, qu'il serait difficile de décrire et qui parait consister principalement dans le passage agréable, que ces renflements établissent entre le torse et le membre" **.

 

Если все до сих пор сказанное с очевидностью доказывает правильность вышеприведенного положения, а именно что красота женщины ценится только с точки зрения ее эротической прелести, то еще нагляднее это подтверждается ходячим тогда восхвалением интимнейших красот женского тела...

В женщине обращает на себя внимание только ее физическая красота.

"Красота позволяет женщине исполнять свое назначение и повергать нас - то в большей, то в меньшей степени - в море возвышающего нас блаженства", - говорится в "Das Frauenzimmer und dessen Schönheit" ("Женщина и ее красота". - Ред.), свадебной проповеди, вышедшей во Франкфурте в 1754 г. "Так как у женщины нет никаких иных достоинств, то небо даровало ей красоту!" - говорится в "Leibdiener def Schönheit".

Естественным последствием подобного галантного мировоззрения, признававшего за женщиной одно только положительное качество, а именно способность эротического возбудителя, был тот факт, что всегда, когда говорили о женщине, первое и главное, на что указывали, было возможно более детальное описание ее физического портрета. Если упоминается о ее душе, то почти только постольку, поскольку эти ее качества способны увеличить степень ее эротического воздействия на мужчину.

* Венера Каллипига (греч. "прекраснозадая") - мраморная статуя, изображающая женскую фигуру, в изящном повороте обнажающую зад. Ред.

** "Очертания линии бедер, поднимающейся сзади, эти формы, самый совершенный образец которых мы находим у Венеры Каллипиги, являют собой такой гений красоты, которую трудно описать и которая, как представляется, заключена в привлекательном переходе, образованном этими выпуклостями между торсом и остальной частью тела". Ред.

 

97

 

Приведем один пример - а их подобрать можно множество - из известных мемуаров герцога Граммона об английском дворе эпохи Карла II. Автор следующим образом описывает некую мисс Фрэнсис Дженнингс: "Находясь в расцвете юности, мисс Дженнингс отличалась ослепительной белизной кожи и великолепными русыми волосами. Ее живость и задушевность оберегали ее кожу от той монотонной тусклости, которая обыкновенно отличает подобный цвет лица... Рот ее, хотя и не очень маленький, был прелестнейшим ротиком в мире. Природа разукрасила его невыразимой красотой, восхитительнейшими чарами. Очертания лица отличались изяществом. Маленькие груди были блестяще-белы, как и лицо".

Много ярких примеров, доказывающих, что женщину оценивали только как предмет наслаждения, можно найти в вышедшей в 1737 г. книге барона фон Пелльница "Die galanten Sachen" ("Галантные истории". - Ред.). Говоря о знаменитой Авроре фон Кенигсмарк, он ее представляет читателю следующими словами:

"Среднего роста, она отличалась непринужденностью движений. Черты ее лица были нежны и удивительно правильны. Безукоризненные зубы были похожи на жемчужины. Глаза черные, живые, огненные и очень красивые. Выкрашенные в черный цвет волосы еще лучше оттеняли прелесть цвета ее лица, не знакомого с румянами и белилами. Груди и руки отличались несравненной белизной. Одним словом, создавая ее красоту, природа исчерпала все свои сокровища".

Когда на сцену выступила г-жа фон Гойм, другая из многочисленных метресс Августа Сильного, то Пелльниц пишет:

"Прежде чем приступить к изложению этой истории, я считаю целесообразным описать внешность г-жи Гойм. У нее было продолговатое лицо, правильный нос, маленький рот, прекрасные белые зубы, большие, черные, блестящие и проницательные глаза. Черты лица были нежны, улыбка очаровательна, способна пробудить любовь в каждом сердце. Волосы черного цвета, грудь и руки прекрасно сложены и естественного цвета, белорозовые. Ее тело могло считаться образцовым произведением. Выражение лица дышало величием. Танцевала она с большим совершенством".

Романисты, естественно, поступали по тому же шаблону. Описание женщины и в романах обыкновенно ограничивалось исключительно ее эротической физиономией. Можно сослаться на цитированный выше роман Циглера "Die asiatische Banise", которым тогда увлекалось все светское общество в Германии (1688). Из вышеприведенных примеров видно, что и лирики при описании возлюбленной поступали также "инструментально-тех-

 

98

 

нически". Не мешает здесь напомнить, что в тогдашней любовной лирике речь шла в большинстве случаев о вымышленной возлюбленной: воображение создавало существо, составленное из особенно ценимых эпохой красот, и это фантастическое существо получало затем то или другое имя. В XVII в. были в ходу имена: Сильвия, Альбина, Лесбия, Арисмена, Розалис и т. д., в XVIII в. их сменили: Флеретта, Филида, Розхен, Луиза, Минна, Лаура...

 

Другим очень интересным проявлением подобного чисто галантного воззрения на женщину являются многочисленные в XVIII в. описания чужих стран и народов. В специфической женской красоте той или другой страны обыкновенно подчеркивают и то специфическое лакомство, которое она доставляет: физический портрет женщины той или другой страны поэтому не только не забывается, а ставится даже во главу угла. Англичанки пользовались, по-видимому, высшей общепризнанной славой красоты. В "Британских анналах" Архенхольца англичанки объявляются красивейшими женщинами в мире, и подобное мнение подтверждает и такой знаток женщин, как француз, граф Тилли. Впрочем, этот умный наблюдатель прибавляет, что в Англии встречаются не только красивейшие, но и безобразнейшие женщины. Это значит: раз англичанка теряет свою красоту, то преображается до такой степени, как нигде. Граф Тилли говорит:

"Англичанки, вообще говоря, довольно красивы, зато некоторые и замечательно безобразны. Необходимо допустить две возможности. Во-первых, в Англии, вероятно, существует больше красавиц, чем где бы то ни было, так как здесь природа очень позаботилась о прекрасном поле, хотя и поскупилась на грацию, которую лишь до известной степени может заменить деланная естественность. И во-вторых, если англичанка теряет красоту, то ее безобразие превосходит всякие границы, становясь для остальных предметом настоящего торжества.

Классические типы английской красоты, пользовавшиеся мировой известностью, - сестры Геппинг и леди Гамильтон, прославившаяся во всех европейских столицах изобретением пластических поз, а потом из-за своих скандальных отношений с неаполитанской королевой Каролиной и с английским адмиралом Нельсоном ставшая предметом такой же ненависти, как прежде восторга. Модный тогда культ красоты привел к тому, что красота упомянутых трех дам не только подробнейшим образом описывалась в многочисленных статьях, сообщениях и брошюрах, но и воспроизводилась во множестве всюду выставленных картин. Существуют целые коллекции изображений леди Гамильтон, самые известные среди которых принадлежат художнику Уестоллу.

 

99

 

В тех случаях, когда создавался, так сказать, сборный портрет красивой женщины, англичанка вносила в него значительную часть составлявших его прелестей. Обыкновенно у нее заимствовали грудь и достоинства Венеры Каллипиги, иногда, напротив, лицо. Только ноги англичанки никогда не

 

100

 

удостаиваются такой чести: они всеми считаются слишком большими. Надо, впрочем, заметить, что слава англичанок как красивейших женщин имела не одни только антропологические причины. Если все чаще отдавалось предпочтение пышной красоте англичанки, полной груди, которую уже нельзя покрыть одной рукой, статной фигуре и т. д., то в этом сказалась, без сомнения, реакция против упадочной женской красоты нисходящего абсолютизма, слишком много обещавшей и слишком мало дававшей. Это вместе с тем доказательство, что наряду с абсолютистской культурой все более господствующей становилась культура буржуазная, следовательно, еще задолго до того времени, когда ее носители завоевали себе политическую власть. Так как в Англии буржуазная культура зародилась раньше, чем где бы то ни было, то здесь она и вносила впервые поправки в созданный абсолютизмом идеал красоты.

 

Красота англичанок пользовалась такой славой, что сравнение с ними всегда считалось равносильным комплименту. Пелльниц, например, говорит о саксонках (в вышеприведенном сочинении): "Саксонки вполне могут поспорить с англичанками в смысле красоты, привлекательности, приятности манер и прекрасного телосложения. Среди них особенно выделяются уроженки Дрездена и Лейпцига, хотя и остальные города могут гордиться своими дочерьми, так что можно подумать: вся страна населена ангелами. Впрочем, иностранцы говорят, что уроженки Лейпцига легче остальных склонны влюбляться, ибо небо одарило их сердцем, вечно жаждущим беседы с мужчинами: правда ли это, они сами знают лучше других".

В Германии особенной красотой славились, по общим отзывам, также уроженки Брауншвейга и Ганновера. Напротив, берлинки никогда не считались красивыми. В "Описании Берлина, Потсдама и Сан-Суси" Мюллер говорит:

"Берлинцы и берлинки далеко уступают по красоте своим соседкам, уроженкам Брауншвейга, Ганновера и Саксонии. Они редко отличаются стройным ростом, живым, приятным выражением лица... Страсть к румянам, распространенная среди женщин высших классов, их высокие шляпы, похожие на усеченный конус, и надвигающиеся на самое ухо, безобразные чепчики, обрамляющие лицо, точно крылья летучей мыши, употребляемые женщинами низших классов, - все это отвратительно... Прибавьте сюда еще дерзкое и циничное выражение, с которым женщины (и не только проститутки) смотрят на вас, и аффектированный, ни на чем не основанный смешной тон самодовольства и важность мужчин".

 

101

 

В описаниях француженок подчеркивается преимущественно соблазнительная красота походки, которой следовало бы подражать всем женщинам, "желающим получить от любви мужчин возможно больше удовольствия". В выходившем в Веймаре ежемесячнике "Лондон и Париж" говорится: на француженку нельзя смотреть без эротических желаний. А в другом месте: француженка - мастерица в области любви, так как "все ее движения продиктованы любовью", потому она и "прекраснейшая из всех". "Истинная красота состоит не в совершенстве форм, а в том эротическом возбуждении, которое она вызывает в мужчине".

Таково было торжество пикантности.

Пластические искусства окружали женщину культом, ничем не уступавшим тому, который творили в ее честь поэты. Живописцы, граверы, скульпторы так же точно идеализировали женское тело, изображая его всегда не обнаженным, а раздетым, при помощи декольте или retrousse. Никогда Венера не выглядит сверхземной богиней, а всегда лишь совсем или наполовину раздетой салонной дамой. Художники стремятся показать названные выше специфические прелести женского тела в возможно более пикантной рамке: очаровательную грудь, красивую ножку или соблазнительную талию. Они никогда не говорят зрителю: смотри, что за красота, а всегда: смотри, что за красоты! И потому все эти отдельные прелести всегда подчеркиваются так же пикантно, как и в стихах поэтов.

Одним из излюбленных мотивов этого культа красоты в тогдашней живописи было "сравнение". Этот мотив "La Comparaison" ("Сравнение". - Ред.) чрезвычайно часто повторяется в искусстве Рококо. Две или несколько женщин спорят, кому принадлежит пальма первенства за ту или другую красивую часть тела. Само собой понятно, что в таком споре недостаточно одних слов и заявлений, необходимо показать то, что подлежит оценке. И вот красавицы кокетливо раскрывают корсаж, чтобы перед зеркалом установить, чья грудь соединяет в себе наиболее ценные преимущества, как, например, на картине Лоренса ("La Comparaison"). Или же они поднимают до колен юбки и сравнивают миниатюрность ножки или округлость икр, как на картине Буальи, или, наконец, во время купания они смело вступают в состязание со статуей Венеры Каллипиги, как на гравюре Шалла.

В особенности совместное купание служит на картинах XVIII в. полной самонаслаждения демонстрацией своих прелестей, в которой явно звучат нотки соревнования и конкуренции. Каждая говорит: я самая красивая. А ее поза прибавляет: и самая пикант-

 

103

 

ная. Женщина, по-видимому, не знает более излюбленного состязания и потому каждый день снова вступает в такое состязание. Дама, разумеется, не очень сердится, если неожиданно появляется свидетель подобных сцен, так как в таких вопросах кто более компетентный судья, как не мужчина. И для кого, как не для него, хотят быть прекрасной?

 

К той же категории принадлежат и картины, изображающие, как дама, сидя в укромном будуаре, вся ушла в созерцание собственной красоты. Юная красавица спускает рубашку и исследует перед зеркалом совершенство своего тела. Может ли бутон розы соперничать с красотой ореолов ее грудей, спрашивает она, с нежной улыбкой сравнивая их. И все для нее становится желанным зеркалом ее красоты. Склоняясь над ясным ручейком, на берегу которого она раздевается для купания, она подвергает осмотру сладострастные линии бедра. И этот осмотр простирается на самые интимные части тела. Она знает, какие качества особенно ценимы и в какой мере она ими обладает. Вообще, когда красавица одна, для нее нет большего удовольствия, как поднять юбки, раскрыть грудь и выставить напоказ свою красоту. Обнажаясь, принимая пикантные позы, она устраивает настоящую выставку своих красот. Ибо все - поза и выставка. В воображении она создает себе желанного свидетеля. Ей хотелось бы в таком именно виде разыграть с ним галантную сцену, в такой позе кокетливо спросить его: создавала ли когда-нибудь природа подобные прелести? И мысленно она ставит этот вопрос ему, отсутствующему или ожидаемому (как на картинах Буше). Лежа обнаженной на постели, она точно спрашивает возлюбленного: не чудесно ли то, что раскрывается твоим взорам, и найдется ли нечто более достойное твоих желаний? Не отвечает ли каждая из моих прелестей твоим особенным желаниям ("Le Coucher" ("Отход ко сну" Ванлоо). И то же говорит поза трех граций на гравюре Жанине (с картины Пеллегрини).

Подобное тысячекратное освещение сокровенных красот женского тела в современном искусстве, подобное подчеркивание телесных достоинств, особенно ценимых эпохой, является в последнем счете лишь художественной формулой всеобщего культа женской красоты. Метод пластического искусства поэтому совершенно совпадает с методами литературы. Там и здесь главную роль играет прославление груди. Ее красота всегда - при каких бы то ни было обстоятельствах - выставляется напоказ перед зрителем. Словно это самое опьяняющее зрелище, которое только можно доставить человеку. На каждой картине вы найдете поэтому обнаженную грудь, и художник отыскивает все новые поводы для декольте. Вообще, нет ни единой картины - особенно из эпохи Рококо, - которая не вплетала бы по крайней мере одну новую нотку в апофеоз красоты женской груди. Сотни

 

104

 

других - не что иное, как гимн в честь этого лучшего украшения женского тела. Желая изобразить "красоту" вообще, художник на самом деле рисует женщину с обнаженной грудью ("The beauty" - "Красавица" Бомонта). Грудь - это "приманка, коей улавливаются мужчины" (картина Петерса), а "знатоки" при виде

 

105

 

соблазнительно покоящейся Венеры прежде всего останавливают свой взор на ее красивой груди ("Знатоки" Роулендсона).

 

Необходимо здесь вспомнить один исторический факт, характеризующий этот культ женской груди как эротический возбудитель, отличающийся к тому же особенной смелостью. Речь идет о чудесной вазе для фруктов, некогда украшавшей Le petit Trianon (дворец "Малый Трианон". - Ред.) в Версале и имевшей форму совершенной по красоте женской груди. По словам братьев Гонкуров, мы имеем здесь дело с изображением груди королевы Марии Антуанетты. История возникновения этой вазы следующая. Однажды в интимном кружке разгорелся спор, кто из присутствующих придворных дам может похвастаться самой прекрасной грудью. Само собой понятно, что первый приз был присужден Марии Антуанетте. Если уже в наше время каждая государыня является образцовой матерью народа и олицетворением всяких добродетелей, то в век галантности sans phrases (безоговорочно. - Ред.) королева была, естественно, прекраснейшей из всех женщин. И вот во имя увековечения этого благородного состязания, в котором ее грудь осталась всеми признанной победительницей, Мария Антуанетта разрешила художнику отлить ее несравненную грудь - то был памятник, с ее разрешения воздвигнутый в честь ее груди. Впрочем, почему и не воздвигать подобные памятники? Ведь достоинства этой груди были во всяком случае несомненнее многих заслуг, за которые людям сооружаются памятники.

Нам, впрочем, не удалось отыскать никаких новых данных для выяснения этого факта. Если бы, однако, дело обстояло даже не так, как полагают столь компетентные в данном случае братья Гонкуры, то все же вне сомнения остается тот факт, что ваза, о которой идет речь, служила украшением построенной для Марии Антуанетты виллы Трианон и что мы имеем перед собой, как доказывают примененные символы, прославление груди не с точки зрения ее естественного назначения, а лишь как эротического возбудителя. Ибо бараньи головы, на которых покоится ваза, символизируют мужскую похотливость. И уже этого достаточно, чтобы считать это украшение важным документом эпохи.

Культ женской груди связан в живописи - как и в поэзии - с культом Венеры Каллипиги. Если Буше изображает прачку за работой, то он вовсе не думает о том, чтобы дать художественное олицетворение труда, он просто ищет удобного случая изобразить позу, особенно ярко оттеняющую эту часть тела. Труд интересовал художников этой эпохи лишь настолько, насколько с ним можно было связать галантную нотку. Так как эпоха

особенно ценила красоту пикантно выпуклых бедер, то не менее ходячий мотив в тогдашнем искусстве - изображение задней

 

107

 

части женского тела. В особенности Буше отличался в этом отношении, придумывая все новые вариации на эту* тему. Он может считаться наиболее восторженным почитателем Венеры Каллипиги в эпоху старого режима.

 

Разнообразные изображения клистира, модные в 70-х и 80-х гг. XVIII в., также преследовали только одну цель: показать и прославить эту часть женского тела в возможно более пикантной позе. Хотя этой процедуре подвергались также мужчины, художники изображали в этой роли только женщин. Частое повторение этого мотива доказывает, кроме того, что эпоха усматривала здесь наилучшее разрешение эротической проблемы в ее вкусе. В рамке поднятого платья эта специфическая красота женского тела получила самое смелое освещение, а всегда преувеличенное retrousse вносило в нее самую рафинированную пикантность.

Культ удушливой красоты прекрасных женских ляжек - вот третья форма царившего тогда культа женской красоты. Обыкновенно он тесно связан с только что указанным. Однако часто изображение этой части тела становится самоцелью или по крайней мере главной темой, как на многочисленных гравюрах Жоллена или на еще более, может быть, многочисленных рисунках Чиприани, столь искусно выгравированных Бартолоцци и другими.

И здесь также не было границ находчивости. Эпоха старого режима не переставала кистью художников все снова изображать и прославлять эту специфическую прелесть, и ей все казалось, что она не сказала еще последнего слова, не исчерпала всех возможностей. Только время проводило здесь границу.

А это время пришло, когда на заре занимавшейся буржуазной культуры снова на место триединых груди, лона и бедер был поставлен человек как целостное понятие, а рядом с новой Евой стал и новый Адам. Адам со стальными мускулами, правда непригодными для менуэта, но зато способными упрочить буржуазный порядок жизни, совершавший в конце XVIII в. свой шумный въезд в европейскую культуру.

Яндекс.Метрика

© (составление) libelli.ru 2003-2020