1

 

Эпоха  абсолютизма

 

 

Эпоха абсолютизма

Верноподданническая психика

Общественная ложь

Галантность

 

 

Наиболее яркой чертой в духовной структуре эпохи абсолютизма было бесконечное презрение королевской власти ко всем недворянским элементам населения, к roture (черни. - Ред.), как тогда обобщающе называли среднее сословие. Мещанин, рабочий, крестьянин были в глазах командующих классов не людьми даже, а просто существами, креатурами, - Creaturen. Именно в эпоху абсолютизма сложилось убеждение, что только начиная с барона человек имеет право называться человеком.

 

На этом основании государь окружал себя только дворянами, был доступен только дворянам и только дворянство имело права, "Король абсолютен только по отношению к народу, к мещанству и крестьянству, а также к отдельным представителям дворянства (к которому можно вполне отнести и высшее духовенство), но не по отношению к дворянству как сословию. Государство становится собственностью короля, причем, однако, доходы - собственность дворянства. Дворянство все: на него работает крестьянин и ремесленник, для него содержится армия, для него создаются должности и ему принадлежат доходы государства" (К. Гуго).

 

Подобное презрение к ротюре (roture) было неотделимо от соответствовавшего ему прямо противоположного умонастроения, выливавшегося в своем крайнем выражении в чувство собственного богоподобия. Абсолютный государь становится в своих глазах, а также в глазах всего мира высшим земным существом, становится владыкой "божьей милостью". Власть его не от народа, и он ответственен только перед Богом. Такой типичный абсолютный государь, как Вюртембергский герцог Карл Евгений, имел своим девизом слова: "Государь - образ и подобие Божье. Он имеет право делать добро и зло, как ему заблагорассудится". Из такого воззрения само собой возникает Убеждение, что единственный и высший закон для страны - его благо, его удовольствие: suprema lex regis voluntas (воля короля высший закон. - Ред.). Этот принцип становится во всех странах общим мнением, получает всеобщее признание,

 

11

 

возводится в догмат, который в продолжение столетий принимается на веру и если критикуется, то только украдкой и тайком, фраза "Car tel est notre plaisir" ("Потому, что нам так хочется". - Ред.) все оправдывала или же опровергала.

 

Наука и искусство обязаны прославлять лишь короля, и они в самом деле поют только ему - всемогущему - хвалу. История становится описанием героизма и подвигов его и его предков. В его и их лице на землю спустился самый блестящий и гордый род. Монарх полон мудрости и добродетели. Никогда раньше мир не

видал подобного соединения в одном человеке благородства, величия и возвышенности.

 

Когда сын гениального Кольбера * был причислен к придворным Людовика XIV, то отец усмотрел в этом высшее счастье, ибо "ошибки сына будут замечены и исправлены лучшим из государей, возвышеннейшим человеком, величайшим и могущественнейшим королем". И он обращался к монарху со следующими словами: "Сир, наша обязанность благоговейно молчать и ежедневно благодарить Бога за то, что Он позволил нам родиться под скипетром государя, не признающего иных границ, кроме собственной воли".

 

А Людовик XIV не умел ни читать, ни писать, тогда как Кольбер был одним из наиболее выдающихся умов своего времени.

 

В приведенных словах Кольбера отнюдь не следует видеть иронию. Нет, именно таков был язык придворных в эпоху абсолютизма. У более посредственных умов этот язык звучал лишь более напыщенно, пестрил одними превосходными степенями.

 

И теми же путями шло искусство.

 

Стиль барокко - художественное отражение княжеского абсолютизма, художественная формула величия, позы, представительности. Абсолютизм создал особый стиль дворцовых построек. Дворец уже не крепость, как в Средние века, пробуждающая в обитателях чувство безопасности от нападений и неожиданностей, а низведенный на землю Олимп, где все говорит о том, что здесь обитают боги. Обширная передняя, огромные залы и галереи. Стены покрыты сверху донизу зеркалами, ослепляющими взоры. Без зеркал не могут обойтись ни поза, ни жажда представительствования. Ничто не должно быть скрываемо; все должно стать выставкой богоподобия - даже сон государя. Сады и парки, окружающие на значительном расстоянии дворец, выстроенный в стиле барокко, - сверкающие поляны Олимпа, вечно смеющиеся и вечно веселые. Весна превращена в отягченную плодами осень, зима становится напоенным ароматами

 

* Кольбер Ж. Б. (1619-1683) - генеральный контролер (министр) финансов Франции с 1665 г. Ред.

 

13

 

летом. Опрокинуты все законы природы, и только воля государя повелевает ею.

 

Величие, помпезность - таковы наиболее яркие признаки и искусства. Сцены из классической древности, жизнь богов - его постоянная тема - это его жизнь, обожествление его власти. Юпитер и Марс наделены его чертами, как Юнона и Венера - портреты его супруги. Пластические искусства превращают античные мифы о богах в историю его династии и жизни, их

 

14

 

победы - это его победы. В его руках покоятся гром и молнии, и, сгорая от сладострастной истомы, рвутся к нему божественно прекрасные тела Данаи и Леды *. От него родится новое поколение богов, и если блистательно возрождается век древних героев, то только благодаря ему.

 

Выше монарха ни в идее, ни на практике нет никого. Вот почему дворец в стиле рококо, последнего звена в развитии архитектуры эпохи абсолютизма, всегда одноэтажен, ибо никто не должен и не может стоять или ходить над его головой: он - церковь, идея божества в переводе на мирской язык. В лице абсолютного государя на земле шествует само божество. Отсюда великолепие, отсюда золотом сверкающая пышность, в которую облекается абсолютный монарх. Золото и драгоценные каменья - его одежда; золотом и блеском сверкает ливрея его придворных лакеев. Из золота сделаны: стул, на котором он сидит, стол, за которым он обедает, тарелки, с которых он ест, приборы, которыми он пользуется. Золотом и серебром затканы занавески над его ложем, обои на стенах. Со всех сторон, заливая его своим блеском, окружает его золото. Золотом украшена упряжь его лошадей, и он едет по улицам города в золотой колеснице. Вся его жизнь, весь его придворный штат облачены в золото. Все залито светом, а свет стал золотым. Ослепительно сияют тысячи свечей в его хоромах в праздничные дни, и все снова и снова отражают покрытые зеркалами стены. Он сам есть свет, и вот почему он всегда окружен светом.

 

Этим объясняется также чопорный, до мельчайших подробностей предусмотренный церемониал, которым обставлена каждая услуга, оказываемая ему с момента пробуждения и до минуты погружения в сон. Этот церемониал превращает самое ничтожное действие в акт первостепенной государственной важности, лишает даже самую противную услугу ее унизительного характера. Ежедневный присмотр за уборной французских королей - почетная должность, исполняемая доподлинным герцогом. Вот почему государь далее постоянно окружен плеядой придворных. Одинок только ничтожный и бессильный. Знаку всемогущего повинуется вся Вселенная. Придворные - вестники его могущества.

 

Так как в лице абсолютного монарха на землю спустился сам Бог, то личность его священна. Отсюда неприступность и величие, свойственные каждому его шагу, окружающие его атмосферой, непроницаемой для простых смертных.

 

* Юпитер (греч. Зевс) - в римской мифологии верховный бог, владыка богов и людей; Марс (греч. Арес) - в римской мифологии бог войны; Юнона (греч.  Гера) - в римской мифологии хранительница брака, покровительница рожениц, материнства; Венера (греч. Афродита) - в римской мифологии богиня любви и красоты; Даная и Леда - персонажи греческой мифологии. Ред.

 

15

 

Само собой понятно, что "чернь" была отделена от монарха не только гранями незримыми, но и строгими предписаниями, неприступными стенами, изгородями и заборами. Вход в огромные парки и сады, окружавшие резиденции государя, был строжайше запрещен, для их посещения требовалось особое разрешение, и нарушение этого правила каралось обыкновенно драконовыми наказаниями. Когда монарх совершал прогулку по городу, то нередко целые улицы и бульвары оцеплялись, и только издали народ обретал высокое счастье лицезреть священную особу монарха. Так было в Веймаре при жизни Гете. А тот, кто удостаивался его взгляда или милостивого обращения, постигал величайшее счастье, которое только может выпасть на долю смертного, и на всю жизнь он чувствовал себя вознесенным высоко над своими согражданами. На нем покоилось око самого божества, его коснулся луч божьей милости. А тот, кто почувствовал постоянный интерес государя, до известной степени сам приобщался к его божественности.

 

Официальная любовница вызывала презрение разве только в сердце ее конкуренток. Раз ее красота и любовь заслужили королевское внимание, то она сама становилась "божьей милостью".

 

И это положение пытались даже научно обосновать. В своей "Придворной философии" знаменитый Томазиус из Галле говорит: "Когда речь идет о князьях и господах, то нет места odium in concubinas (ненависти к метрессам), ибо князья и господа обязаны отдавать отчет в своих поступках только Богу, в силу чего на любовницу видимым образом падает некий отсвет от ореола ее любовника".

 

Почести, предписанные королем для официальной любовницы, оказываются ей с тем же благоговением, как и ему, - правда, только до тех пор, пока ей разрешено разделять его ложе. Как только чары другой признаны более обаятельными, звезда и счастье недавней фаворитки погружаются в ночь забвения.

 

Так как смертный не в состоянии прямо смотреть на солнце, то к воплотившемуся в земном теле божеству подходят не иначе, как склонив голову и колена, а речь становится заглушенной, так как слишком громкое слово нарушило бы почтение. Аудиенция, милостиво дарованная, превращается в акт боготворения. В своем дворце герцог де Фейад воздвиг золоченую статую Людовика XIV и устраивал перед ней по ночам при свете факелов своего рода идолопоклонство. Склонив колена, приветствуют монарха даже придворные, как и прохожие на улице. Когда по дороге мчится королевская карета, кавалеры и дамы бросаются в ров и ждут на коленях, пока она проедет. Мимоходом брошенный на них случайный взгляд служит им достаточным вознаграждением за то, что они встают с земли, покрытые грязью. И даже если в карете никого нет, ей оказывается такое же почтение.

 

17

 

Абсолютный монарх охотно выставлял напоказ свое земное всемогущество: отсюда демонстративная игра в солдатики. Ничто лучше внушительной армии так убедительно не обнаруживало власть, имевшуюся в руках. Так как этим путем можно было продемонстрировать по крайней мере свое земное могущество, то даже ничтожнейший из земных деспотов содержал "войско". Милитаризм принимал при таких условиях характер декорации, становился игрушкой, доходя в иных случаях до смешного. В Вюртемберге самые рослые парни попадали в "лейб-гвардию". Один современник описывает ее следующим образом:

 

"Лейб-гвардия щеголяет в красных мундирах с черными отворотами, в жабо и манжетках, в высоких касках, с расчесанными и напудренными волосами и с черными усами. Сапоги и брюки их до того узки, а последние к тому же так набиты сзади и спереди толстой бумагой, что им трудно садиться и вставать. Горе тем несчастным, которые падают на улице или во время парада! Своими силами они не могут подняться. Приходится их брать под руки, и требуется не менее двух человек, чтобы их снова поставить на их бумажные ноги".

 

Не менее смешны были, впрочем, и высокорослые молодцы прусского короля Фридриха Вильгельма I. Смешная поза и здесь заменяла истинную силу. Абсолютный монарх под гипнозом своего видимого всемогущества, очутившегося в его руках только благодаря противоположности интересов боровшихся общественных сил, в самом деле искренне верил, что все это так и быть должно. Он нисколько не сомневался, что в нем живет и действует само божество. Французские короли одним прикосновением руки лечат болезни и недуги, порой действительно исцеляя больных: чудо это творила вера.

 

В этом ключ к разгадке и логическое оправдание всех поступков самодержавного государя. Божество может распорядиться всем. Оно вольно над жизнью и свободой подданных, в особенности же над их собственностью. Все принадлежит по праву королю. Все государство - его личное владение. При Людовике XIV не раз серьезнейшим образом обсуждался вопрос, "не следует ли королю фактически взять в свои руки все земли и доход Франции". К этой удивительной мысли все снова и снова возвращались. В инструкции, составленной по поручению короля для дофина (наследника престола. - Ред.), говорится:

 

"На том же основании все, что находится в пределах наших владений, принадлежит нам, что бы оно ни было. Вы должны быть убеждены в том, что короли от природы имеют право свободного и полного распоряжения всем имуществом клира и мирян и могут каждую минуту, подобно мудрым управляющим, им воспользоваться для нужд государства".

 

19

 

А когда привилегированные сословия увидели в пропаганде подобной абсолютистской аксиомы угрозу своим старинным "правам" и подняли протест, то немедленно же выступили придворные юристы и стали доказывать, что "король - собственник всей земли государства".

 

Так   как   абсолютный   монарх   считал   себя   естественным, прирожденным собственником всей страны, то он не только имел право распоряжаться всеми налогами, - абсолютистская логика внушала, кроме того, мысль, что не может быть ничего более естественного,  как желание  присвоить себе  на  личные нужды большую часть этих налогов.  При этом,  разумеется, в голову не приходило считаться с вопросом, соответствуют ли прихотям находящиеся в наличности суммы. Все абсолютистские дворы поэтому   отличались   безумной   расточительностью.

 

Огромный дефицит во французском бюджете, незадолго до революции приводивший министров в крайнее смущение, не помешал Людовику XIV купить для королевы за 18 миллионов ливров замок Сен-Клу, а для себя - за 14 миллионов замок Рамбуйе. Проиграть 100 или 200 тысяч ливров в один вечер было для Марии Антуанетты пустяком. Екатерина II истратила на своих фаворитов 90 миллионов рублей. Эта огромная сумма, однако, ничто в сравнении с тем, сколько Людовик XV тратил на свои любовные капризы. Одно снабжение пресловутого "parc aux cerf" ("сад оленей". - Ред.) все новым, свежим товаром стоило несколько сот миллионов, не считая расходы на видных любовниц вроде г-жи Помпадур, сестер Нель, Дюбарри и др. Одна Помпадур стоила государству несколько десятков миллионов. Не дешевле обошлись Франции незаконные жены Людовика XIV. Строительная мания Людовика XIV стоила еще дороже. В один год, желая создать обиталище, достойное своей священной особы, он истратил 90 миллионов франков.

 

Каждый абсолютный государь Европы считал своей обязанностью подражать пышности, мании сооружения великолепных зданий и расточительности короля-солнца *... Строительная горячка Фридриха II поглотила в короткий срок несколько десятков миллионов, что представляло огромную сумму, если принять во внимание как бедность Пруссии вообще, так в особенности вызванную Семилетней войной нищету, ибо с этим периодом как раз совпадает мания строительства короля. Абсолютно и относительно еще значительнее были траты на великолепные постройки вюртембергского, баденского и гессенского дворов. При

 

* Королем-солнцем придворные льстецы именовали Людовика XIV. Ред.

 

20

 

самом маленьком дворе существовали: обер-гофмейстеры, обергофмейстерины, кавалеры, дамы, аристократы-пажи, стоявшие в блестящей ливрее за стульями их величеств и менявшие тарелки, несмотря на свое знатное происхождение. А далее следовали просто пажи, гофмейстеры, шталмейстеры, повара, садовники, камердинеры, егеря, гайдуки, скороходы, не считая огромной толпы лакеев, камеристок, гардеробщиц, кучеров, ефрейторов, конюхов, помощников садовника, поварят, служанок, и, наконец, неизменная "лейб-гвардия", которая то и дело при всяком поводе должна была брать на караул и салютовать.

 

Большинство абсолютных монархов не только горячо стремилось к тому, чтобы не отстать от версальского образца, - часто они видели свое честолюбие в том, чтобы еще превзойти, разумеется в мелочах, этот образец. И многим в самом деле удавалось осуществить честолюбивую мечту. В особенности прославились этим Карл Август Саксонский и Карл Евгений Вюр-

 

21

 

тембергский. Их, впрочем, извиняет то обстоятельство, что их умственные способности были развиты обратно пропорционально их вожделениям самцов. Праздники вюртембергского "деспота в миниатюре", расточительность которого была тем больше, чем меньше была страна - в ней насчитывалось тогда не более 600 тысяч жителей, ежегодно украшал балетный идол Вестрис, получавший гонорар в 1200 гульденов. Еще дороже обходились великолепные фейерверки, которыми завершались праздники и для устройства которых герцог выписал итальянца Веронезе, знаменитого фейерверкера своего времени. Этот последний должен был показывать свое искусство даже и тогда, когда ненастье мешало проявлению его таланта. 

 

22

 

В одном описании Вюртемберга, вышедшем в 1765 г. под заглавием "Die reine Wahrheit oder Denkwürdigkeiten des Hauses Würtemberg" *, говорится:

 

"Хотя во дворце смеются немного, зато тем больше едят. Немало и пьют, а во время десерта пускают фейерверки не хуже, чем при дворе христианнейшего короля. Впрочем, эти фейерверки не имеют ничего общего с большим фейерверком, который сжигается на вольном воздухе все равно, какая бы ни была погода. В 1763 г. дождик совершенно промочил все ракеты. Однако герцог и слышать не хотел о том, чтобы отложить фейерверк - стоил он 52 тысячи гульденов, - хотя фейерверкер и уверял его, что и пятидесятая доля не загорится. В таких представлениях герцог видел истинные доказательства великолепия и пышности".

 

Недурненькая сумма - 52 тысячи гульденов! На эти деньги можно было тогда прокормить в течение одного дня всю страну.

 

В мемуарах барона фон Вимфена, который долгое время был участником веселой жизни при вюртембергском дворе, встречается описание, прекрасно обобщающее эту последнюю:

 

"В 1763 г. я вернулся после годового пребывания при испанском дворе в Штутгарт и с тех пор в продолжение 10 лет кружился здесь в вихре удовольствий и праздников, и никакое беспокойство не нарушало наши наслаждения. Герцог содержал 15 тысяч солдат, красивее и дисциплинированнее которых не было ни в одной стране. К его услугам находилось до 200 дворян, среди них 20 принцев и имперских графов. Он содержал 800 лошадей и постоянно увеличивал и украшал свою летнюю резиденцию Людвигсбург. При вюртембергском дворе была лучшая в Европе опера, лучший оркестр и, после парижской, лучшая в свете французская комедия. Кроме ежедневных представлений, доступ к которым был бесплатен, часто устраивались праздники, великолепие которых я сумел оценить только тогда, когда позднее познакомился с тем, что вызывало всеобщий восторг при других дворах. Приятнее же всего были летние путешествия герцога на его виллы, преимущественно в Графенек - замок, лежащий в одной из самых глухих местностей Шварцвальда, где герцог часто проводил часть лета. Обыкновенно герцога сопровождало только 10-12 кавалеров, и я почти всегда имел счастье быть в их числе. Остальная свита состояла из 600 или 700 человек, предназначенных для его развлечения. Здесь были налицо все лучшие

 

* "Сущая правда, или Записи знаменательных событий дома Вюртембергов". Ред.

 

23

 

силы французской комедии, комической и итальянской опер. Оркестр состоял сплошь из первоклассных виртуозов. Тут были: Дзомели, Лолли, Нардини, Рудольфе, Шварц, братья Пла. Новерр получил приказ ставить самые восхитительные балеты. Зритель видел только очаровательные танцы богинь и нимф. Все, что только могут дать талант и природа в смысле наслаждений и утех, было налицо, и все были как нельзя лучше настроены, чтобы по достоинству оценить эти удовольствия. Мы засыпали и просыпались среди веселья. Два оркестра будили нас по утрам. Завтракали все вместе, обыкновенно под сенью безлюдного леса. Под звуки музыки приступали к кадрилям и рондам, готовясь к вечернему балу. В промежутках занимались туалетом, игрой, едой, разнообразными развлечениями. То отправлялись ловить рыбу, то на охоту, то на прогулку в темный зеленый лес, всегда в компании богинь и нимф.

 

Более приятно я никогда не проводил время, а иногда испытывал такое наслаждение, что еще и теперь при одном воспоминании меня охватывает очарование, хотя чаще - грусть. И не одни только красавицы девушки способствовали веселому времяпрепровождению. Все решительно содействовало ему: прекрасный стол, превосходный аппетит, вызываемый как утренними танцами, так и послеобеденной охотой, и, что важнее всего, с нами был герцог, всегда веселый, всегда в добром расположении, исполненный мудрости и остроумия, всегда снисходительный к своим придворным".

 

Одна цифра может дать наглядное представление о том, сколько стоили упомянутые здесь охоты. Однажды крестьяне должны были для развлечения государя согнать со всей страны к замку Solitude не менее 6 тысяч оленей. А о том, как совершались эти "охоты", свидетельствуют вышеупомянутые мемуары.

 

"В 1763 г. третья часть праздника происходила на равнине,

где устроили облаву на дичь. Перестреляли многие сотни крупной и мелкой. Я должен объяснить, как это делалось. Загоняют в загон несколько тысяч штук разной дичи, которая потом поодиночке выпускается из калитки. Герцог и знатнейшие участники охоты уже стояли наготове с ружьями и встречали бедное животное дробью. Вы скажете, что это не развлечение, а бойня. Слушайте же, чем все это кончалось. Дорога от калитки, через которую выходили животные, замыкалась прудом, который был вырыт таким образом, что в нем ямы чередовались с насыпями. Испуганное животное бросалось в пруд, а здесь его ожидали уже две смерти, а не одна. И в этом заключалось главное удовольствие. А это удовольствие усугублялось еще тем, что пруд был

 

24

 

созданием  не  природы,   а  человеческих  рук,   копавших  его суровую  зимнюю  пору.   Несмотря  на  отчаянный  мороз, герцог велел пригнать воду из отдаленных местностей, и сорок печей,   никогда   не   потухавших,   подогревали   ее,   чтобы   она не замерзла".

 

25

 

Уже эти немногие приведенные документы доказывают, что Вюртембергский герцог Карл Евгений в самом деле ухитрялся побить рекорд расточительности, введенный в моду королем-солнцем. Нетрудно было бы привести еще множество других аналогичных фактов. Такие же красноречивые примеры и такие же внушительные цифры иллюстрируют расточительность Августа Сильного. Достаточно указать на известный "дворец наслаждений" при Мюльберге, приводивший в изумление всю Европу, - о расточительности именно этого государя нам, впрочем, придется говорить еще не раз.

 

Необходимо здесь упомянуть, что короля-солнце старались перещеголять не только как любителя пышности и блеска, но и как абсолютного самодержца. Государи маленьких стран были часто наиболее мстительными деспотами и были более других помешаны на своем богоподобии. В Вюртемберге каждый обыватель был обязан снять шляпу не только перед самим герцогом, но и перед его часовыми, притом под страхом телесного наказания. Ни сан, ни возраст, а тем менее заявление провинившегося, что он не заметил герцога, не спасали от этой кары. Когда в 1783 г. некий камер-советник по рассеянности не отдал чести часовому, то лейтенант фон Бёнен приказал отвести провинившегося на гауптвахту и там всыпать ему 25 палочных ударов. Подобные процедуры составляли даже одну из тех заслуг, ради которых герцог основал в 1759 г. высокий орден Карла. И потому расторопный по части порки лейтенант был немедленно же награжден этим орденом за свое усердие.

 

Не менее яркий пример помешанности государей небольших стран на своем богоподобии представляют комические излияния болтушки Елизаветы Шарлотты, которая во всем видела оскорбление ее сана. Пфальцграфиня (владетельная княгиня. - Ред.) писала, например:

 

"Однажды г-жа Ментенон выписала из Страсбурга двух девушек, выдала их за графинь и определила в качестве suivantes (горничных. - Ред.) к своим nièces (племянницам. - Ред.). Я ничего об этом не знала. M-me la Dauphine * пожаловалась мне со слезами на глазах. Я ответила ей: не волнуйтесь, я устрою это дело. Когда я права, мне наплевать на старую ведьму. В окно я вижу, как nièce гуляет с немецкими барышнями. И вот я спускаюсь и встречаюсь с ними. Подзываю одну и спрашиваю: кто она?

 

* Дофина - жена наследника престола во Франции. Ред.

 

27

 

Она отвечает в лицо: пфальцграфиня фон Лицельштейн. "Так!" - говорю я. "Но я вовсе не незаконная, - говорит она. - Молодой пфальцграф женился на моей матери, урожденной фон Гелен". Я возражаю: "В таком случае вы не можете быть пфальцграфиней, ибо мы - пфальцграфы - не признаем мезальянсов *. Впрочем, я скажу больше: ты просто лжешь, утверждая, будто пфальцграф женился на твоей матери, она просто-напросто... которая спала вовсе не с ним, а со многими другими. Я знаю, кто ее настоящий муж, - музыкант, играющий на гобое. Да, это правда! А если ты еще раз осмелишься выдать себя за пфальцграфиню, то я велю сорвать с тебя юбку. Не желаю я больше слышать подобной чепухи. Если же ты последуешь моему совету и будешь называть себя своим именем, то я не буду тебя больше упрекать за твое происхождение". Девушка приняла мои слова так близко к сердцу, что умерла несколько дней спустя. Другую отправили в Париж в пансион. Я пошла к нашей Dauphine и рассказала ей, что произошло. Она призналась, что очень рада, что я так поступила, так как у нее не хватило бы мужества. Madame la Dauphine заметила, что король задаст мне, однако мне не сказали ни слова. Только несколько раз, смеясь, король заметил: il ne faut pás bien se jouer à vous sur le chapitre de votre maison. La vie én depend **. Я ответила: je n'aime pas les menteries ***. Другая "пфальцграфиня" сделалась в Париже такой же непотребной женщиной, какой была и ее мать. Так как она, однако, изменила свое имя, то я махнула на нее рукой. 25 окт. 1720 г."

 

Подобными жалобами изобилуют вообще письма Елизаветы Шарлотты, а эта дама принадлежала, несомненно, еще к наиболее умным представителям этой породы.

 

Мстительное отношение маленьких деспотов к своим антагонистам прекрасно характеризуется таким позорным фактом, как десятилетнее заточение Шубарта **** в крепости Гогенасперг. Можно ограничиться этим примером.

 

Божьей милости нет предела, и, когда раскрывается Его щедрая рука, она положительно осыпает своим благословением голову осчастливленных. Не менее расточителен и щедр и самодержавный государь. Неосновательна поэтому острота Галиани: "Добродетель монарха подобна девственности: представление о ней приятнее обладания ею". Из всей идеологии абсолютизма

 

* Мезальянс - в буржуазном обществе брак с человеком более низкого происхождения или положения. Ред.

 

** Не следует шутить по поводу вашей семьи. От этого зависит жизнь. Ред.

 

*** Я терпеть не могу вранья. Ред.

 

**** Шубарт К.Ф.Д. (1739-1791) - немецкий публицист, за издание антифеодальной газеты 10 лет находился в заключении. Ред.

 

29

 

логически вытекает, что эти милости предназначались исключительно для дворянства и ни один их луч не касался простого народа. После всего вышесказанного нет надобности более подробно обосновывать это положение.

 

За 15 лет (1774-1789) Людовик XVI истратил круглым счетом 228 миллионов ливров на подарки дворянству, из которых 80 миллионов пошли на его собственную семью. Нетрудно видеть как выгодно было пользоваться дружбой королевской фамилии. Красноречивым доказательством может служить благословенние, покоившееся на семействе Полиньяк. Герцогиня Полиньяк была интимнейшей подругой Марии Антуанетты, и это было настолько выгодно, что ее семья пользовалась благодаря милости королевы ежегодной пенсией в 700 тысяч ливров. Сам герцог Полиньяк получал ежегодную ренту в 120 тысяч ливров, а однажды расписался в получении в подарок 120 тысяч ливров на покупку имения: бедняга не выносил городского воздуха.

 

Не менее щедры были предшественники Людовика XVI. Пфальцграфиня Лиза Лотта сообщает ухмыляясь о миллиончике, который ей подарил ее щедрый любвеобильный сын. Она пишет (1 сентября 1719 г.): "Мой сын сделал меня теперь богаче и увеличил мою пенсию на 150 тысяч ливров". А менее чем четверть года спустя (28 ноября 1719 г.) она снова сообщает: "Сын подарил мне на 2 миллиона ливров акций на постройку дворца". Эти люди умели прикарманивать деньги, а карманы их были поистине бездонны.

 

А кроме той заслуги, что Провидение в образе маленького государственного переворота сделало ее сына регентом Франции других совершенно не имелось. Эта дама тратила на хозяйстве ежегодно 300 тысяч ливров, а она была еще одной из наиболее экономных. Впрочем, тогда вообще не скупились. Когда сменившая сентиментальную Лавальер г-жа Монтеспан получила пoсле десятилетней верной службы в свою очередь отставку, то чтобы ее утешить, ей назначили ежегодную пенсию в 1000 луидоров. "Эта метресса, - писал современник, - стоила Франции втрое более, чем все ученые Европы". Эти слова вместе с тем наглядно показывают, как скупо относился абсолютизм к науке Не менее хорошо устраивались обыкновенно и любовники в от ставке. Достаточно напомнить, какие огромные суммы получили бывшие фавориты Екатерины II.

 

Мелкие государи подражали крупным. Во всех странах приспешники абсолютизма проглотили несчетные миллионы. Вюртембергский герцог Карл Евгений любил дарить приглашенным на праздник дамам котильонные ордена в виде драгоценных украшений. Однажды это развлечение обошлось ему ровно в 100 тысяч гульденов: такую сумму он раздарил в какие-нибудь чет-

 

30

 

верть часа. А Август Сильный обыкновенно вручал дамам, пользовавшимся его благосклонностью, для первого знакомства букеты из рубинов и алмазов.

 

31

 

Даже в экономной Пруссии царили безумные привычки и приемы. Предпринятая в 1796 г. под эгидой Фридриха Вильгельма II "германизация" Польши была не чем иным, как грандиозным мошенничеством, причем в данном случае несущественно, что от него пострадало преимущественно польское дворянство и духовенство, бессовестно обираемое. Приведем для характеристики следующее описание этого приема.

 

"Товарищество  Гойм,  Бишофсвердер,  Трибенфельд и  Риц - "правительство" Фридриха Вильгельма II - работало следующим образом. Оценив конфискованные польские имения значительно ниже их стоимости, оно или передавало их даром (как "дарованные поместья"), или же продавало по фиктивной цене "добрым немецким сельским хозяевам", готовым заплатить хорошие "на - чаи". А новые владельцы спешили перепродать имения всем, кто только подвертывался, все равно: полякам, евреям, русским, туркам, - если только могли рассчитывать получить за свои имения полную рыночную стоимость. Вот несколько примеров для иллюстрации этой удивительной коммерческой аферы. Бишофсвердер получил в подарок имение, стоившее будто бы 18 тысяч талеров, на самом же деле 191 тысячу, и перепродал его за 115 тысяч. Тайный советник фон Гольдбек получил за подаренное ему имение ценою будто бы в 28 тысяч талеров сразу 80 тысяч. Граф Люттихгау продал имение, оцененное в 84 тысячи талеров, за 800 тысяч. Кроме того, он "купил" за 26 тысяч талеров восемь поместий, одно из которых было вскоре оценено в 90 тысяч. Не довольствуясь "дарованными имениями", генерал-майор фон Кухель "купил" еще поместье за 30 тысяч талеров и сейчас же перепродал его за 130 тысяч. Блюхер также получил несколько значительных поместий, которые спустил одному эльбингскому купцу за 140 тысяч. Впрочем, следует признать, что товарищество Гойм и К° делало дела не только с юнкерами, но и не забывало "каналий" - адвокатов, купцов, владельцев гостиниц и т. д., - конечно, если они платили хорошие "на - чаи". Один второстепенный приспешник Трибенфельда и Рица, владелец галантерейной лавки Тресков, получил разрешение "скупить" на 80 тысяч талеров поместий, стоивших по меньшей мере 350 тысяч, и удостоился за подобный патриотический подвиг еще и дворянства".

 

Лишь в одном отношении земные боги эпохи абсолютизма отличались от своего небесного образца: сколько ни напрягались, творить чудеса они не умели. Делать из ничего золото - этот эксперимент не удался ни одному из них. А так как даже такие хитроумные планы, как упомянутая мысль Людовика XIV объявить всякую собственность собственностью короны, разбивались о безжалостную логику фактов, то поневоле приходилось

 

32

 

изыскивать другие пути. И они дали в конце концов больше, чем могли дать экспроприация или сдача в аренду земли, принадлежавшей бюргерам и крестьянам. Доказательством может служить хотя бы политика займов, практиковавшаяся Колонном, которого Людовик XVI в 1783 г. назначил министром финансов. Ему удалось в какие-нибудь три года, когда он стоял у кормила власти, мошенническим образом выманить у Франции колоссальную сумму в 650 миллионов ливров - сумму для того времени прямо баснословную. И все эти деньги стекались в королевские карманы, или по крайней мере большая их часть шла этой дорогой.

 

Первое средство, всюду пущенное в ход абсолютизмом, чтобы получить суммы, необходимые для его потребностей, состояло в произвольном назначении новых налогов. Все решительно подвергалось обложению, и один налог следовал за другим. Желая обеспечить себе получение налогов и вместе с тем освободить себя от необходимости организовывать поборы, французские короли придумали гениальный с виду метод - систему откупов, институт генеральных откупщиков. Они вербовались, естественно, из рядов придворных креатур, и с ними заранее сговаривались относительно суммы, которую они должны были внести в королевские кассы. В 1787 г. существовало 44 откупщика, вместе вносивших в государственное казначейство 138 миллионов. Взамен как этой суммы, так и организации податного сбора они получали привилегию по собственному усмотрению увеличивать в каждом отдельном случае цифру налога.

 

В результате народ должен был платить вдвое больше, чем вносилось в кассу короля.

 

Разумеется, отсюда не следует, что там, где назначением и сбором податей заведовало само государство, бремя налогов было менее тягостным. В Пруссии "контрибуция", которой были обложены крестьяне, колебалась в зависимости от провинций между 33 ¹/₂ и 45% дохода. Другими словами: каждая гуфа * земли была обложена восемью талерами, тогда как помещик платил с нее менее двух талеров. А из жалких остатков крестьянин должен был платить почти столько же всяких других повинностей. Это, конечно, не мешало Фридриху II фигурировать в "исторических" трудах придворных историков в качестве "мужицкого короля".

 

Однако налоги не пополняли и наполовину королевских касс, потребности которых возрастали обратно пропорционально доходам. Абсолютизм должен был поэтому организовать форменный грабеж народного кармана. Он, кроме того, открыто или

 

* Гуфа - в Германии земельный надел крестьянина. Ред.

 

33

 

тайно поддерживал те махинации, при помощи которых капиталисты-эксплуататоры особенно успешно наживались во время голода или других подобных бедствий, пользуясь народной нуждой для выгодных афер.

 

Провозгласить продажность всего, чем король мог распоряжаться, было самым естественным и близким средством получить деньги. Поэтому все должности не передавались, а продавались, подобно тому как некогда папство продавало с аукциона церковные должности. Само собой понятно, что тем самым каждая должность становилась источником и средством эксплуатации. Так оно и было на самом деле. Ни одна служебная

функция отныне не исполнялась без предварительных поборов. Кроме того, каждый обыватель был обязан беспрекословно подчиняться всякому проявлению "служебного" рвения. Бедняк должен был позволить осмотреть свои винные бочки и платить за них даже в том случае, если они давно уже развалились и он давно уже по бедности не лакомился вином.

 

В то же время всякая должность была провозглашена государственной службой. "У городов отняли их автономию, и если города не выкупали ее, то городские должности превращались в государственные, само собой понятно, за счет самого же городского населения, которое должно было их содержать". Так поступали в продолжение столетий французские короли, Габсбурги, Гогенцоллерны, а с ними вся армия мелких государей. Получить должность мог уже только тот, кто платил больше других. Не было надобности доказывать наличие способностей для данной должности. Дурак побеждал гения, если у него был туго набитый кошелек.

 

Содержатель дома терпимости мог сделаться церковным советником,  и таких случаев было  немало.  Заведомые идиоты назначались советниками. Мошенники и жулики получали место бургомистра или судьи. Лакеи становились директорами театров и т. д. В одном рескрипте Карла Евгения Вюртембергского на имя Витледера, заведовавшего торгом должностями, об одно покупателе, претенденте на должность, говорится довольно откровенно: "Хотя таланта у него нет, но зато он честный человек, а 4000 гульденов - сумма порядочная". Отец Юстинуса Кернера; купил свою должность за 6500 гульденов и всю жизнь не мог разделаться с долгами.

 

В Вюртемберге каждый вновь назначенный чиновник должен был подписать следующую бумагу, прежде чем вступить в отправление своей должности:

 

"Если его герцогское величество соизволит принять на службу нижеподписавшегося, то последний имеет честь сим предложить

 

34

 

и немедленно ее уплатить всеподданнейше сумму такую-то... и немедленно ее уплатить" (следует подпись).

 

Прусский король Фридрих Вильгельм I неоднократно руководился при назначении на ту или другую должность соображением "кто больше даст". А если на какую-нибудь должность не находилось любителя, то ее просто предлагали первому попавшемуся богачу, а если тот осмеливался отказаться от предложенной "чести", то в Германии он рисковал попасть в крепость, а во Франции - в Бастилию, "пока не научится лучше ценить благосклонность его величества".

 

Так как этот прием оказался чрезвычайно выгодным, а, с другой стороны, денег всегда недоставало, то число мест постоянно увеличивалось или же придумывались самые нелепые должности. Если раньше в какой-нибудь коллегии заседало четверо или восемь советников, то их число доводили до 12, 24 и даже больше. При Людовике XIV были, между прочим, созданы следующие важные должности: осмотрщика поросят и свиней, париков, свежего масла, соленого масла, кирпичей, счетчика сена, контролера дров, вин, продавца снега и т. д. И каждая должность продавалась сразу десятку или сотне желающих. В одном Париже было не менее 900 контролеров вин. Таким способом при Людовике XIV удалось в какие-нибудь 15 лет (1700 - 1715) обогатить королевскую казну суммой в 5 ¹/₂ миллиона ливров.

 

Однако лучшим средством улучшения финансов абсолютизму казалось ухудшение монетной системы. В самом деле, что могло быть проще: стоило только уменьшить размер и вес талера, гульдена и зильбергрошена - и из той же массы металла можно было получить гораздо больше денежных знаков. В одну ночь бедняк мог стать Крезом *. И потому к этой процедуре постоянно возвращались, впрочем, уже с самого возникновения денежного хозяйства. До царствования Людовика XV номинальная ценность серебряной монеты менялась во Франции не более и не менее как 250 раз, а золотой - 150. Насколько подобная процедура была порой выгодна, доказывает великая перечеканка 1709 г., которая принесла казне более 50 миллионов ливров. Не мудрено, что в моменты кризиса почти все абсолютные монархи прибегали к

этой хитроумной уловке. В связи с указанным средством находился другой излюбленный трюк - следуемые казне суммы, как-то: налоги, залоги и т. д. - уплачивались полновесной монетой, тогда как казна выдавала, например, жалованье ухудшенной монетой. Особенно Фридрих II обнаруживал в этой области блестящий финансовый гений.

 

* Крез - царь Лидии (ок. 560 - 546 гг. до н. э.), его несметные богатства вошли в поговорку. Ред.

 

35

 

А когда и это средство не спасало из затруднительного положения, то не стеснялись переходить и к открытому грабежу. Так, например, во Франции в 1689 г. был издан указ о передаче под страхом тяжелого наказания в распоряжение королевского монетного двора всей серебряной мебели, бывшей в моде во второй половине XVII в. Спекулировать на народной нужде было также часто испытанным средством. Так как во Франции в периоды неурожая спекулянты - целые компании, скупавшие весь хлеб на рынке, последствием чего был систематический голод, - наживали огромные деньги, то Людовик XV примкнул к "заговорщической шайке" и ростовщической торговлей хлебом обеспечил своей казне чрезвычайно обильный источник дохода. Теперь известно, что Людовик XV был главным акционером компании Малиссе, занимавшейся скупкой хлеба, а в реестрах придворных штатов встречается специальный казначей по части "хлебных спекуляций его величества".

 

Государям, естественно, подражали их клевреты. Герцогиня Орлеанская сообщает о г-же Ментенон: "Когда она увидела, что хлеб не уродился, она дала приказ скупать его на всех ярмарках. Люди умирали с голоду, а она нажила массу денег". Понятно, что Людовик XV не был сторонником свободной торговли хлебом - как все, так и она была монополизирована. Хронический голод народа казался ему самым счастливым положением, ибо по идеологии абсолютизма выходило, что счастье народа заключается исключительно в счастье государя, дарованного ему Богом.

 

Все подобные средства были, однако, выгодны только в значительных странах. Непосредственная эксплуатация народа путем налогов, продажи должностей, монополий и т. д. ограничена в маленьких странах больше, нежели в крупных. И потому мелкие государи, подражавшие великолепию короля-солнца, были вынуждены изобретать совсем особые приемы эксплуатации народа, отданного во власть их произвола. Наиболее выгодным таким средством оказалась продажа людей, продажа собственных подданных воевавшим государствам, особенно Голландии и Англии, нуждавшимся для своих убийственных колониальных войн все в новых солдатах, которых они не могли найти у себя на родине. Такая торговля людьми была еще несколько гнуснее обычая отдавать за известную субсидию свои войска Франции или Англии или обещать не двигать их против них.

 

Наиболее усердными торговцами людьми в Германии были: ландграф (владетельный князь. - Ред.) Вильгельм Гессенский, наследный принц Брауншвейгский, мучитель Лессинга *, и герцог

 

* Лессинг  Г. Э. (1729-1781) - драматург,  основоположник  немецкой классической литературы. Ред.              

36

 

Карл Евгений Вюртембергский, палач Шубарта. Мы преднамеренно сказали: наиболее усердными. Ибо продажа собственных подданных была в продолжение многих лет излюбленнейшей "финансовой реформой" целого ряда мелких деспотов... Вообще торговля людьми была одним из важнейших экономических фундаментов немецкого мелкокалиберного деспотизма. В 1776-1782 гг. Брауншвейгский герцог Карл Вильгельм Фердинанд продал не более и не менее как 5723 человека на нижеследующих условиях:

 

"Герцог Брауншвейгский обязуется предоставить корпус в 4300 человек пехоты и легкой кавалерии английскому правительству, взамен чего последнее обязуется выплачивать субсидию со дня ратификации договора, притом простую, ежегодно в размере 64 500 немецких талеров, в продолжение всего того времени, пока войско будет состоять на английской службе и получать жалованье. С того момента, как войска перестанут находиться на жалованье, субсидия должна быть удвоена, то есть достигнуть 129 тысяч талеров, и эта удвоенная субсидия должна выплачиваться еще два года по возвращении войск в Германию. Кроме того, герцог получает еще по 30 талеров за каждого солдата как вознаграждение за расход по вербовке, а за каждого убитого и за каждых трех раненых - по 40 талеров".

 

 

Из числа проданных по этому тарифу подданных Брауншвейгского герцога в 1783 г. на родину вернулось только 2708 человек - итак, погибло 3015. Впрочем, не все они пали на поле битвы, многие из них погибли самым жалким образом в Америке. "Благородный" покровитель Лессинга дал приказ бросить изувеченных и раненых на произвол судьбы, разумеется чтобы увеличить кровавое жалованье, получаемое им от Англии. Таким путем герцог-спекулянт извлек во имя удовлетворения своих похотливых вожделений троякую выгоду из этих несчастных: сначала он продавал их здоровое тело, потом брал за их увечья и раны и, наконец, экономил на содержании инвалидов, предоставляя беднякам, потерявшим трудоспособность, погибать на чужбине. Неудивительно, что подобная славная "финансовая реформа" доставила ему 5 миллионов чистого дохода (Меринг Ф. "Легенда о Лессинге").

 

Быть может, еще более "чувствительным" и "благородным" человеком был герцог Вюртембергский, продававший даже собственную кровь и плоть африканским мясникам, главным поставщиком которых он долго состоял за голландские деньги и во имя голландских интересов. Среди солдат, поставляемых им по договору в Капштат, было немало его незаконных детей, носивших фамилию Франкемон. Само собой понятно, что вюртембергский работорговец продавал своих собственных детей не по

 

37

 

той цене, по которой отпускал сыновей мужиков... За такой товар, да еще за такое самопожертвование приходилось платить больше. Они фигурировали поэтому в качестве офицеров. Смотря по чину, за них платили втрое или еще больше, чем за простого рядового. Известно, что один из этих Франкемонов погиб в пустыне, другой - Фридрих - нашел только после 13-летних страшных мук и страданий дорогу домой, будучи вообще одним из немногих несчастных, вернувшихся на родину. Большинство (за исключением тех умников, которые дезертировали еще в пути) умерли в Батавии от чумы.

 

При оценке этой позорной торговли людьми необходимо иметь в виду, что только сравнительно небольшая часть запроданных за границу солдат состояла из добровольцев. Огромное большинство вербовалось насильно. Частью это были подданные, обязанные отбывать воинскую повинность, частью их брали тем же способом, которым впоследствии рабовладельцы добывали себе черный товар. Из года в год многие юноши и мужчины захватывались в поле во время работ или же ночью в постели, других спаивали и насильно уводили... А кто попадал в когти вербовщиков, для того уже не было спасенья. В тысяче семейств, где были взрослые сыновья или отец еще находился во цвете сил, каждый вечер ложились спать не иначе как дрожа от страха. Надо себе живо представить все трюки этой единственной в своем роде "финансовой реформы", чтобы понять истинную сущность немецкого мелкокалиберного абсолютизма. Но, как уже замечено, все это в высшей степени логично. Доктрина абсолютизма сама собой приводила к этому. Историческая ситуация, сделавшая абсолютизм возможностью, снабдила его атрибутами всемогущества.

 

В идейной области этот факт приводил к тому убеждению, что государство, и в особенности народ, не имеют никакой иной

 

38

 

цели существования, как только повышать возможность наслаждения жизнью облеченному властью государю и его двору, и притом в такой степени, в какой этого потребует их индивидуальный каприз.

 

Так как подданные существуют исключительно для государя, то любая его прихоть, один час счастья в его жизни не слишком дорого оплачены даже непрекращающимся горем десяти тысяч низкорожденных. В Германии и Франции, например, в известное время года крестьяне были обязаны приостанавливать полевые работы, чтобы не мешать фазанам и рябчикам выводить птенцов. Что за беда, если то и дело погибал весь урожай или часть его, если крестьянин не мог рассчитывать ни на возмещение убытков, ни даже на понижение налогов! Если ежегодно тысячи буквально умирали голодной смертью, то это нисколько не тревожило христианнейшего короля.

 

В тот самый год, когда Людовик XIV истратил миллионы на роскошные постройки, население Дофине питалось травой и корой, и в ответ на горе и отчаяние голодных в лучшем случае раздавалась ироническая фраза: "Что ж! Кора - пища недурная". Меню немецких крестьян очень часто состояло из одних этих лакомств. В городах дело обстояло не лучше, чем в деревнях. Даже больше: здесь нищета достигала крайнего предела. Из 1 ¹/₄ миллиона нищих, насчитывавшихся во Франции в 1777 г., на один Париж приходилось 120 тысяч, то есть ¹/₆ всего населения столицы. Никогда социальные противоположности не выступали так наглядно. Одни умирали с голоду или жизнь их была медленной голодной смертью, а другие тонули в изобилии и - разлагались.

 

Трагизм положения еще увеличивался тем, что только незначительная часть  буржуазии, дворянства и духовенства могла предаваться и в самом деле предавалась той безумной расточительности,  в  которой  усматривали  тогда  характерный  признак привилегированных классов. Хотя общество эпохи старого режи-

 

39

 

ма распадалось, по существу, именно на эти три главных сословия, однако внутри каждого из них существовали резкие противоположности, и только незначительные слои каждого из них могли участвовать в описанных "выгодах" абсолютизма.

 

40

 

Во Франции, например, дворянство состояло во второй половине XVIII в. из 30 тысяч семейств, всего 140 тысяч человек, однако пользоваться благами режима могла только та часть, которая отказалась от своих прежних феодальных занятий и добровольно опустилась до уровня придворной знати, исполняя с виду обязанности преторианцев *, а на самом деле лишь функции высших лакеев. Впрочем, и эта последняя служба была лишь фиктивной. Но и этой фикции было достаточно, чтобы придворная знать получала большинство синекур **, которыми в каждой стране мог распоряжаться по собственному усмотрению самодержавный монарх и которые были одинаково чудовищны как по форме, так и по доходности. Вернее, такая фиктивная служба была необходимым условием получения синекуры, тогда как истинные заслуги были мотивом для отказа в ней.

 

Так как положение придворной знати покоилось на мнимых заслугах, то отсутствие заслуг становилось постепенно главной добродетелью аристократии. Как монарх, так и дворянство имели лишь "прирожденные", а не "приобретенные" права. Доходы были связаны с титулом, а не с какой-нибудь деятельностью. Этим объясняется то обстоятельство, что в каждой стране сотни лиц занимали должности, существовавшие только ради получаемого жалованья. Истинная заслуга встречала презрение как добродетель плебейская. Из всего духовенства принимались в расчет только высшие сановники, все без исключения принадлежавшие к аристократии. Все их отличие от придворной знати выражалось в том, что их синекуры состояли в приходах. Как прибыльны порой были эти приходы, видно из того, что страсбургский кардинал Роган мог позволить себе "шутку": добиться при помощи великолепного ожерелья стоимостью в 1 ¹/₂ миллиона франков благосклонности Марии Антуанетты - "шутку", инсценированную и использованную ловким мошенником.

 

Даже если допустить, что число лиц обоих этих сословий, кормившихся и одевавшихся по милости короля, постоянно возрастало ввиду того, что развивающаяся капиталистическая система производства отрывала все большее число аристократов от их прежних феодальных занятий, заставляя их путем интриг и подхалимства оспаривать друг у друга падавшие с королевского двора куски, если, повторяем, допустить даже это, то все же не следует упускать из виду, что всегда речь шла в лучшем случае о нескольких десятках тысяч из обоих этих сословий, то есть

 

* Преторианцы - наемные войска, служащие опорой власти, основанной на грубой силе. Ред.

 

** Синекура (лат. sine сига) - хорошо оплачиваемая должность, не требующая особого труда. Ред.     

 

41

совершенно ничтожном слое населения. И то же верно и относительно буржуазии. Здесь также речь шла о чрезвычайно тонком пласте, именно о представителях финансовой буржуазии. Промышленный капитал не идет в счет, так как производство все еще носило преимущественно мелкий характер.

 

Этот незначительный слой современной буржуазии - финансовая аристократия - имел, однако, очень большое влияние на стиль жизни в эпоху старого режима. Роскошь этой части буржуазии копировала роскошь дворянства.

 

С точки зрения абсолютистской идеологии было непростительно, если бы дворянство отставало в роскоши и расточительности от богатой буржуазии. В силу вышеописанных финансовых

операций в руках буржуазии скопились значительные состояния, а с другой стороны, в эпохи первоначального накопления роскошь и расточительность считаются всегда высшим доказательством богатства. Поэтому финансовая буржуазия отличалась страстью к небывалой роскоши и стремилась прежде всего к тому, чтобы в этом отношении по крайней мере перещеголять аристократию.

 

В роскошной жизни эпохи старого режима участвовала, впрочем, еще одна группа, а именно всевозможные авантюристы и огромная армия паразитов, постоянно тершихся около привилегированных классов. Благодаря наличию этой группы число лиц, живших в эпоху старого режима как в раю, кажется значительнее, чем оно было на самом деле, так как эти авантюристы и паразиты, естественно, подражали приемам тех, кому происхождение позволяло ступать по головам людей ниже их по рождению... Но и включая эти промежуточные слои, мы должны сказать, что неопровергнутым остается тот факт, что паразитический класс составлял в лучшем случае 5% всего населения в каждой отдельной стране.

 

Возвращаемся к нашей исходной точке: дабы эти немногие имели возможность исполнять малейший свой каприз, хотя бы даже самый безумный, 95% населения были обречены на голодную смерть или на жизнь среди постоянных лишений и забот. И в этом заключается истинный и глубокий трагизм абсолютизма.

 

Паразитическим классам и группам чужды самые элементарные понятия о человеческом достоинстве. В доказательство того, какие жестокости позволял себе абсолютизм, не наталкиваясь при этом ни на протест, ни еще менее на противодействие, приведем одно место из переписки герцогини Орлеанской. Она пишет:

 

"Принц Конти становится с каждым днем все безумнее и нелепее. На одном из последних балов в здешней опере он насильно берет за руку бедную девушку, приехавшую из провинции, отры-

 

42

 

вает ее от матери, сажает на колени, одной рукой придерживает ее, а другой - дает ей сто пощечин, так что кровь хлынула у нее изо рта и носа. Бедная девушка плачет навзрыд, а он смеется, приговаривая: "Je ne sais pas bien donner des chiquenaudes" ("Я не умею давать пощечин". - Ред.). Всем, видевшим эту сцену, стало жаль девушки, не сделавшей ему никакого зла. Он даже совсем не знал ее. И никто за нее не заступился, так как никому неохота связываться с дураком. 3 февраля 1720 г."

 

"Господская натура" забавлялась, и этого достаточно: car tel est notre plaisir (потому, что нам так хочется. - Ред.).

 

На все подобные явления абсолютизм отвечал одной и той же формулой, все оправдывавшей: таков Богом созданный порядок, не подлежащий изменению. И подобная философия, весьма удобная для пользования настоящим, лишала большинство абсолютных государей всякого предвидения исторических последствий.

 

Из тех же предпосылок вытекало ужасное политическое угнетение массы в эпоху абсолютизма, доведенное в конце концов до полного политического бесправия. Все зависит исключительно от Богом данного государя. Такова постоянно повторяющаяся основная мысль абсолютистского права. У народа одно только "право" - безропотно подчиняться. Непосредственным последствием подобного тезиса стало убеждение, что нет большего преступления, как сомнение в законности этого режима или стремление к его изменению, бунт против него. История не знает принципа развития, ее закон - неизменность всего существующего - так декретировал абсолютизм. Не меньшим преступлением является и критика поведения носителя власти. Критика - кощунство. Для такого преступника тюрьма слишком мягкое наказание.

 

И не только критика существующего строя есть преступление. Когда речь идет о массах, то преступлением надо считать уже самостоятельное мышление. Последнее излишне, и потому при бегали к самому рациональному противоядию: там, где разум обнаруживался, его били палками до смерти. В смысле профилактики средство это настолько же простое, насколько и целесообразное, ибо, как известно, мертвые не мыслят. Худшей палкой, которой всюду до смерти колотили разум, была цензура. И абсолютизм так мастерски пользовался цензурой, что Библия и молитвенник, а в католических странах еще и легенды о святых были единственными книгами, доступными массе в продолжение целых поколений. В Баварии, например, существовало 25 тысяч церквей и 200 монастырей с 5 тысячами монахов и - ни одного издателя светских книг. Когда однажды один отважный издатель открыл подобное предприятие, ему очень скоро показали, где раки зимуют. 

 

43

 

В результате, как идеологическое отражение, господство в религии суровейшей ортодоксии, верховная формула которой гласила: "На все воля Божья, без которой и воробей не упадет с крыши". При этом ортодоксия выступала с одинаковой суровостью как в протестантской рясе, так и под католической тонзурой. Иезуиты учили: "Кто хочет удостоиться небесного блаженства, тот должен связать разум цепями". В контексте разум значит здесь: критика существующего строя.

 

Нетрудно представить себе последствия подобного положения вещей. Наука окаменела и задыхалась в тисках пустой формалистики. Везде - не в одних только низах - царило невероятное невежество, господствовали дикие суеверия. Угнетенные и покоренные ортодоксией умы склонялись к тупой покорности и резиньяции *, нашедшим - особенно в Германии - свое выражение в пиетизме **, доведенном до крайности.

 

"Пиетизм был последствием Тридцатилетней войны, отражением в религиозной области ужасной нищеты, вызванной этим кровавым бичом немецкой нации. В лице пиетизма немецкое бюргерство заявило во всеуслышание о своем банкротстве: оно хотело иметь дело уже не с землей, а только с небесами" (Меринг). Меры же абсолютизма, воцарившегося после Тридцатилетней войны, не могли освободить душу народа от этого кошмара. Напротив, абсолютизм старался еще закрепить его, так что в продолжение более чем столетия массы совершенно отчаивались, что на земле когда-нибудь взойдет лучшее будущее. Земля стала долиной скорби. Религиозные общины братьев и сестер, всюду возникавшие в XVII в., эти похотливые отпрыски сектантства, были продуктом этого всеобщего отчаяния.

 

Было бы необычайным чудом, если бы в такой политической и социальной обстановке остался неподкупленным хотя бы какой-нибудь один орган государства. А таким органом государства был последний ночной сторож. И, конечно, такое чудо не произошло. Так как каждый чиновник покупал свое место, то пользоваться его услугами можно было тоже только за деньги. Отсюда само собой вытекало, что - ограничимся лишь областью правосудия - оберегались всегда права того, кто больше платил. Поэтому только негодяям жилось хорошо и только они были в почете. Человек же с характером легко подвергался подозрениям, проявлять характер даже считалось преступлением и каралось соответствующим образом. Когда военные советники Коелльн и Гербони восстали против вышеописанной "германиза-

 

* Резиньяция (фр. résignation) - покорность судьбе, смирение, безропотность. Ред.

 

** Пиетизм - набожность, строгое благочестие, часто лицемерное. Ред.

 

44

 

ции" Польши, то первый был немедленно разжалован, а второй, не желавший прекратить своих нападок на мошенников, был брошен в магдебургскую крепость за "недозволенные связи, клонившие к расшатыванию порядка и тишины".

 

Не мешает здесь прибавить, что там, где городские республики * исполняли те же функции, устанавливались те же формы абсолютного режима, приводившие к тем же моральным последствиям. Достаточно указать на Венецию, абсолютистское правительство которой не уступало по своей жестокости в XVII и XVIII вв. Франции и Германии.

 

Резюмируя все сказанное, мы приходим к заключению, что история абсолютизма была великой трагедией европейской культуры, и мысль, что для большинства народов этот скорбный путь был исторической неизбежностью, может служить лишь ничтожным утешением. Тем отраднее факт, что дни абсолютизма ныне сочтены во всех странах и что ввиду коренного изменения исторической ситуации даже временное возрождение его господства невозможно.

 

Если вы спросите, какие же причины обусловили жестокость методов абсолютизма и почему эта жестокость всегда была неразрывно с ними связана, то следует ответить: как то, так и другое - как грубое присвоение власти, так и не менее грубое использование этой власти вплоть до последних дней ее существования - вытекало из вышеизложенных предпосылок исторического положения вещей. Возникновение абсолютизма было, несомненно, исторической необходимостью, а образование центральной политической власти было даже значительным прогрессивным явлением.

 

И, однако, абсолютизм не был органическим образованием.

 

Это была политическая форма, не связанная с общественным процессом производства. Только такие политические формы, которые так или иначе участвуют в производственном процессе, могут быть названы органическими. Абсолютизм был всегда лишь политической возможностью и потому в конечном счете только паразитом на теле общественного организма - это верно даже для его революционного периода. Абсолютизм был той политической возможностью, которая вытекала из классовой борьбы между восходившими денежными классами и нисходившим феодальным миром. Он был тем смеявшимся третьим, который сумел использовать в своих собственных интересах относительное бессилие обеих боровшихся за господство сил.

 

Так как этот третий мог обеспечить себе свою долю добычи только силой, то историческая ситуация, позволившая монарху с выгодой для себя уравновешивать один класс другим, привела,

 

* Независимые города (главным образом в Северной и Средней Италии), где верховная власть принадлежала богатым феодалам и купцам. Ред.

 

45

 

естественно, к торжеству грубой силы и постоянно вновь приводила к нему. Это продолжалось до тех пор, пока восходящий класс - в данном случае буржуазия - не окреп настолько, что сбросил, даже более, должен был сбросить со своих плеч этого паразита во имя собственного самосохранения, так как внешняя форма вещей уже не соответствовала их изменившемуся содержанию. В Англии это произошло в великую революцию 1649 г., во Франции - в великую революцию 1789 г.             

 

Прибавим для большей ясности: эта борьба никогда не велась, само собой понятно, сознательно. Но от этого нисколько не меняется результат. В истории решающее, действительное значение имеет внутренняя сокровенная логика вещей, ибо логика вещей всегда сильнее нелогичности умов. Конечно, знание законов, которым подчинен исторический процесс, упрощает и ускоряет историческое развитие. Но и теперь еще мысль о человечестве, сознательно творящем свою историю, светит нам лишь впереди как идеал.                           

 

 

До сих пор мы старались изобразить типические черты в физиономии политического бытия эпохи абсолютизма, набросали, так сказать, его магистральную линию.

 

В рамках этой картины замечается самое резкое разнообразие, в зависимости от неодинаковости экономического базиса, на котором в отдельных странах выстраивался абсолютизм. Игнорировать это разнообразие нельзя. Необходимо отметить, по крайней мере, наиболее бросающиеся в глаза особенности и выяснить их причину, так как только они позволят нам объяснить неодинаковость культурного уровня в разных странах. Почему культура французского абсолютизма сияла таким ослепительным блеском? Почему она стала прообразом, вызывавшим восторг во всей Европе? Почему в Германии север так отличался от центра и т. д.?

 

Абсолютизм восторжествовал сначала в Испании, и здесь - почти столетием раньше, чем в остальных странах, - зародилась и абсолютистская культура. Первое, что создала Испания, был образ неприступного величия. Эта особенность объясняется тем, что в Испании власть абсолютного монарха была относительно наименее ограниченной, и потому здесь представление о величии, тип величественного монарха могли быть доведены до крайности и стать прообразом для всех стран и времен. В начале XVII в. формы французского абсолютизма стали рядом с испанскими, а французский

этикет и французские нравы стали повсюду задавать тон. Испания обанкротилась, и ее мировая роль перешла к Франции. Франция довела до апогея то, что Испания начала. Законы французского двора заимствовались теперь всеми

 

46

 

дворами. Так как тем временем борьба за власть окончилась всюду победой абсолютизма, то победное шествие французского абсолютизма было гораздо грандиознее испанского.

 

47

 

Так создались повсюду предпосылки для  абсолютистской культуры.

 

Даже французский язык становится теперь международным, принимается не только дворами, где официально не говорят ни на каком другом языке, но и в "обществе" этот язык становится обязательным для всякого, кто хочет считаться образованным. Поэтому даже мещане говорят во всех странах на языке, состоявшем наполовину из французских слов и выражений. Нигде никто не говорил без того, чтобы не употребить несколько французских фраз. И то же самое в литературе. В высших слоях бюргерства детям нанимали французских гувернанток, обучавших их с малолетства французскому языку и французским нравам. Походка, манеры, поведение - все должно было быть французским, если хотело претендовать на светскость. Только французское достойно удивления и подражания, все родное достойно презрения.

Если в таком обезьяньем подражании всему иностранному выражается, вообще говоря, факт полного подчинения доктрине могущественного французского победителя - официально Франция господствовала над миром, - то все же при оценке этого явления не следует все валить в одну кучу. Если, например, немецкие ученые также подражали всему французскому, то здесь обнаруживается нечто иное, а именно "первая попытка прогрессивных элементов общества помочь своему классу выйти из бездонного болота его бытия".

 

И это нетрудно понять.

 

Во Франции княжеский абсолютизм сделался могущественнее, чем во всех остальных странах, так как здесь он располагал наиболее богатым экономическим источником и здесь концентрация политической власти достигла своей наиболее последовательной формы. Париж, где была сосредоточена центральная власть, к тому же не был искусственным созданием. Благодаря своему удобному географическому местоположению он рано сделался узловым пунктом мировой торговли, а после победы абсолютизма - естественной столицей всего абсолютистского мира. Материальное же превосходство французского абсолютизма привело к его превосходству духовному. Нигде абсолютизм не мог сделаться таким щедрым заказчиком, нигде он не мог, хотя приблизительно, в такой степени приковать к своим интересам всю жизнь, жизнь огромного населения, и пропитать ее своими тенденциями.

 

Здесь поэтому и возникла научная доктрина абсолютизма, и здесь же он получил и свое высшее художественное выражение

 

49

 

в стиле рококо. В Париже абсолютизм не только обнаруживал свои грабительские тенденции, но и имел, по-видимому, светлые стороны. Так как в Париже все доходило до предела, то здесь же зарождались и произрастали также новые исторические идеи, которым предстояло в будущем опрокинуть все здание абсолютной монархии. Это сознавал весь мир, в особенности же классы, стремившиеся к эмансипации.

 

Ввиду этого французская культура настолько превосходила не только немецкую культуру, но и культуру многих других стран, что подняться на такую идеальную высоту было равносильно значительному прогрессу, равносильно освобождению от собственной отсталости. Этим в достаточной мере оправдывается французомания прогрессивных элементов других стран.

 

Насколько значительны были доходы абсолютизма во Франции, настолько ничтожны были они в Германии. Воплощенная в абсолютизме политическая центральная власть должна была, безусловно, опираться на города, если только хотела развиваться в направлении исторической логики, так как здесь, в городах, были сосредоточены естественные источники ее могущества, так как здесь находились денежные классы,  способные  выносить налоги. Там, где не хотели понять этой логики вещей, там, где абсолютизм опирался на дворянство и действовал в интересах землевладельческого дворянства,  результатом экономического развития была жалкая нищета. История Германии тому классический и столь же печальный пример. В Германии центральная политическая власть укрепилась в отдельных странах не с помощью городов, а вразрез с ними и в интересах юнкерства. А Германия пребывала вплоть до XIX в. и находилась даже еще в XIX в. в жалкой нищете.

 

Немецкие князья были скорее крупными помещиками феодального типа, чем абсолютными монархами капиталистической эры. Они видели в городах не источники своей силы, а лишь честолюбивых и опасных конкурентов. Совершенно в духе средневековых рыцарей-разбойников, в более только грандиозном масштабе, они стремились убить курицу, которая несла золотые яйца (Меринг). Разумеется, это не единственная причина позднейшей нищеты Германии. Основная причина относится еще к началу XVI в. и коренится в изменении торговых путей, вызванных с конца XV в. открытием морского пути в Индию. Так как процветание Германии покоилось не на производстве, а почти исключительно на ее функции посредника - страна служила главной промежуточной станцией для международной торговли, - то изменение торгового пути быстро сгубило ее экономическое развитие, превратив ее недавнее богатство в жалкую нищету. Эта

 

50

 

катастрофа еще осложнилась Тридцатилетней войной, не только вообще ее тяжестью, но и ее фатальным последствием, а именно упрочением политической раздробленности. Препятствуя образованию единой центральной политической власти в Германии, война задержала ее превращение в буржуазную страну, в конце концов, правда, неизбежное. На тот путь, который Англия прошла еще в 1649 г., а Франция - в 1789 г., Германия вступила только в 1848 г., да и

то весьма нерешительно. В этом было виновато ее неорганическое развитие.

 

Уже одни эти экономические предпосылки вскрывают в достаточной степени печальные особенности Германии в эпоху абсолютизма, объясняют, почему она в период между 1600 и 1770 гг. выбыла из строя культурных стран, почему низшие классы не жили здесь сознательной жизнью, почему революционная энергия вспыхнула в немецком бюргерстве позже всего, почему немецкое угодничество и немецкое подхалимство вошли если не в моду, то в поговорку и т. д.

 

Неимоверная тупость и грубость, усевшаяся в эпоху абсолютизма на немецких престолах, уже тогда наполняла сердца всех благомыслящих людей ужасом и отвращением. Уже в начале XVIII в. некий граф Мантейфель, бравый юнкер и знаток немецкой придворной жизни, записал в своем дневнике следующие слова:

 

"Германия кишит князьями, три четверти которых едва обладают здравым смыслом и являются бичом и позором для человечества. Как бы ни была мала их страна, они тем не менее воображают, что человечество создано специально для них в качестве материала для их глупых затей. Считая свое часто сомнительное происхождение заслугой, они находят лишним или ниже своего достоинства воспитать сердце и образовать ум. Если присмотреться к их поведению, то выносишь такое впечатление, будто они существуют только для того, чтобы оскотинить своих ближних. Своими нелепыми извращенными поступками они разрушают все принципы, без которых человек недостоин называться разумным существом".

 

Как ни правильна эта характеристика, описанное в ней положение вещей обусловлено печальным экономическим состоянием Германии. "Так как немецкие князья не могли существовать трудом своих подданных, то они существовали их кровью". И потому в каждом отдельном случае мы имеем дело с исторической, а не с индивидуальной виной. Даже если бы на немецких престолах сидели люди совсем иного пошиба, то они все равно сделались бы такими же отъявленными деспотами. Класс князей, главнейший источник которого - продажа за

 

51

 

границу собственных подданных, класс, способный существовать только ценой ежедневной измены национальным интересам, может породить из своей среды образцы добродетели, а должен стать школой порока.

 

Не во всей Германии, конечно, царили одинаковые условия, напротив, между отдельными странами и династиями существовали резкие противоположности. Это различие обусловливалось теми же причинами, которые вознесли Францию над другими странами и поставили последние в зависимость от нее. Возьмем хотя бы Саксонию и Пруссию.

 

Саксония представляла по отношению к остальной Германии, и в частности к Пруссии, то же, что Франция по отношению к Германии. Богатство серебряных рудников сделало Саксонию уже в конце Средних веков наиболее цветущим и влиятельным государством в Германии. Горные богатства Саксонии позволяли династии Веттин давать Германии императоров, так как на ее деньги покупались голоса курфюрстов. Германия управлялась собственно Саксонией. Поэтому здесь уже в XVI в. существовала развитая абсолютистская культура, и здесь мы находим вместе с тем и первого немецкого светского художника, Лукаса   Кранаха (младшего).   Так   "светски",   как  изображал младший Кранах женское тело, не рисовал его ни один художник немецкого Ренессанса. Нигде в остальной Германии не было еще необходимых  исторических   предпосылок  для  появления такого художника.   Материальное   и  духовное   превосходство Саксонии над  остальной   Германией  было   так  сильно,   что, несмотря на оттеснение саксонской горной промышленности, вызванное эксплуатацией   испанскими   конкистадорами *   мексиканских серебряных руд, саксонская культура все же продолжала преобладать в Германии. Дрезден и Лейпциг были такими же органически выросшими городами, как Париж, и, подобно ему, представляли в XVII и XVIII вв. кульминационные точки тогдашней культуры. В Дрездене была сосредоточена культура художественная, а в Лейпциге "бюргерство достигло высшего развития". Дрезден и Лейпциг были очагами искусства и науки. В Лейпциге почти три десятилетия работал великий Иоганн Себастьян в качестве кантора (учитель пения, дирижер в церковном хоре.   -  Ред.),   к  Лейпцигу  направили  свои  шаги  как Лессинг,  так  и  Гёте.  Здесь  восприняли  они  наиболее  яркие впечатления, здесь развился их гений. И именно из саксонских университетов впервые распространился по Германии дух нового времени.

 

* Конкистадоры - испанские  авантюристы,  отправлявшиеся  в  Америку для завоевания новых земель. Ред.

 

52

 

Напротив, большинство остальных немецких столиц, и прежде всего   Берлин,    были   только   искусственными   паразитическими   образованиями,   призванными   служить   "пышным фоном для княжеского абсолютизма". А паразит знает только заимствованный   блеск.    В   Берлине   XVIII   в.    все   великое бывало лишь, так сказать, на гастролях, а не на постоянном ангажементе.   Приговор,  произнесенный леди  Монтегю,  объездившей   в   начале   XVIII   в.    Германию,   над   столицами вроде   Берлина,   правда,   грубоват,   зато   тем   точнее.   "Они похожи на нарумяненных и причесанных проституток, которые носят   ленты   в   волосах,   серебряные   пряжки   на   башмаках и - дырявые нижние юбки".

 

И то же самое можно было бы сказать о немецких университетах.   Ни   один   немецкий   университет   не   представлял тогда столь жалкого явления и не находился в таком плачевном состоянии, как прусский университет Галле. Прочтите воспоминания магистра Лаукхарта, и вас охватит отвращение. Никогда в Германии народное образование не стояло на такой низкой ступени развития, как при Фридрихе II. Часто говорят в оправдание: "Сухой песок бранденбургской марки (провинции. - Ред.) был бесплоден". Это просто трусливая отговорка в устах людей, не желающих нащупать истинную причину зла. Нет, прусский милитаризм, поддерживавший исключительно династические интересы Гогенцоллернов, послуживший к тому же лишь в очень незначительной степени причиной нынешнего величия Германии, поглощал здесь вдвое больше средств, чем в других странах разврат и роскошь государей. Вот единственная и истинная причина этого явления. Вот почему прусская культура была даже и в XIX в. такой бедной, вот почему поведение всех отличалось такой грубостью и неотесанностью, а высшим шиком считалась поддельная элегантность кокотки.

 

Остается еще рассмотреть Англию.

 

В силу своей совершенно исключительной исторической ситуации Англия, третья первоклассная европейская держава, пережила только короткий период абсолютизма, а именно те три десятилетия после Великой английской революции, которые известны под названием Реставрации и нашли своего представителя на троне в лице Карла II. Этот период английского абсолютизма нас и будет здесь преимущественно интересовать. Пока абсолютизм процветал в Англии, он пускал в ход те же приемы, что и французский. Карл II также видел в короле-солнце свой прообраз и сравняться с ним было для него высшим торжеством. Однако в такой короткий промежуток времени английский абсолютизм не сумел выработать своей специфической английской

 

54

 

нотки, а в еще меньшей мере смогла французская культура офранцузить английскую, как она офранцузила культуру других стран. И это потому что революция 1649 г. совершила слишком основательную работу. Компромисс характеризует английский абсолютизм еще в большей степени, чем абсолютизм континен-

 

55

 

та. Ибо даже в эпоху Реставрации восходящее бюргерство не позволяло здесь ступать себе на ногу, а после кратковременного правления Якова II оно окончательно свело свои счеты с королевской властью.

 

Когда потом в XVIII в. индийские богатства несметными массами стекались в Лондон, когда английская буржуазия сделалась богатейшим классом мира, она, правда, была лучшей заказчицей

Франции. Однако экономическая и политическая независимость Англии воспитала буржуазию в духе самосознания. Английская буржуазия могла, правда, позволить абсолютистской культуре Франции пригласить ее к своему столу, но никогда не позволила бы ей поработить себя.

 

Скорее имело место противоположное явление: французская культура подверглась в Англии порабощению, так как английские экспроприаторы довели ее до смешного. Современное буржуазное государство уже расправляло здесь свои могучие член а с тем вместе родилась и буржуазная культура. Правда, родилась она не как феникс из пепла абсолютизма. Она скорее выско-

 

56

 

чила на мировую сцену как веселый арлекин, шутки ради сшивший себе костюм из культуры всех стран, чтобы крикнуть им самодовольно: я ваш наследник.

 

 

Так как представления о жизни носят не метафизический характер, то есть складываются не сами по себе, а всегда являются кристаллизацией экономических и политических условий, то определенной экономической и политической ситуации соответствует совершенно определенная общая культура.

 

Мы уже рассмотрели главнейшие черты порожденной абсолютизмом общей культуры. Но, для того чтобы получить достаточно крепкий базис, для наших дальнейших описаний мы должны указать в этой вступительной главе еще более подробно, чем было сделано до сих пор, на главнейшие общественные излучения княжеского абсолютизма.

 

К числу важных для характеристики общей картины эпохи порождений абсолютизма принадлежит возникновение верноподданнической психики, как результата полного политического порабощения народов.

 

Эпоха Ренессанса, возродившая индивидуализм, выставила как высшую добродетель человека самосознание личности. Это индивидуалистическое самосознание привело к гражданской гордости со всеми ее чудесными откровениями во всех областях жизни. Так как культура Ренессанса выстраивалась на гражданской свободе, то ее защита считалась почетнейшей и высшей обязанностью каждого. Когда абсолютизму удалось сломить гражданскую свободу и низвести народ до уровня стада баранов, то нравственный закон эпохи перекинулся в свою собственную противоположность, так как интересы абсолютизма требовали наличия совсем иных "добродетелей". Отныне нравственным долгом каждого становилось "верноподданническое" подчинение власти абсолютного государя, а постоянное соблюдение этого принципа - высшей и похвальнейшей добродетелью гражданина. Ведь держать стадо баранов в повиновении можно только тогда, когда отдельная личность отказывается от собственной воли и беспрекословно подчиняется приказаниям вожака. Так как духовное влияние на массы, их психическое порабощение всегда тем глубже, чем ярче обнаруживается господствующая власть в области политической, то абсолютизм этой цели достиг в совершенстве, ибо, как известно, никакая другая исторически сложившаяся власть не могла так категорически распоряжаться народом, как именно абсолютизм.

 

57

 

Наиболее характерная черта верноподданнической психики - принимаемая как нечто естественное и само собой понятное - несамостоятельность отдельного лица: каждый слушается без колебания и без раздумья. Люди не верят больше в себя, так как у них нет больше идеалов, созданных ими же самими: у них есть только идеалы, навязанные им насильно. Поведение их поэтому лишено всякого истинного величия, как лишена его и общая картина культуры такой эпохи. Люди уже не устанавливают новых вех, новых целей для человечества, они, напротив, услужливо помогают, когда абсолютный монарх произвольно переставляет пограничные столбы своих прав, возводит выше валы своего могущества и грубой рукой срубает древо свободы, вокруг которого народы плясали в дни юности в радостном сознании своей силы.

 

"Подданный" из принципа трус, из покорности глуп и из мести подл. В этом все проявления его жизнеспособности, в этой сервильности *, тогда ставшей массовым явлением. Одно неотделимо от другого. Там, где существуют "подданные'', неизбежна сервильность. Сервильность не что иное, как официальная форма подчинения господину в полной уверенности в законности такого подчинения. Подданный говорит своему господину: "Топчи меня, обесчесть меня, унижай меня - для меня все почет и наслаждение; я буду целовать ногу, которая ступала по мне, я сам укажу путь к моему позору, который для тебя - удовольствие". И так рассуждают все классы. Только форма рассуждения иная, в зависимости от того, отличался ли класс раньше развитым политическим сознанием или нет.

 

У простого народа это верноподданническое чувство выражается еще, кроме того, в безграничном, никогда не прекращающемся благоговении перед носителем абсолютной власти и в не менее безграничном доверии. Простой народ относится к абсолютизму, как к религии. Он искренне верит, что господствующий порядок - божеский закон и потому по существу хорош, служа к благу всех. Страдания, навязываемые ему абсолютизмом, народ объясняет не системой, а только особой злобой данного носителя власти. Его единственная, его высшая

мечта, чтобы Бог ниспослал ему истинно милостивого господина. И если случится то чудо, то все будет хорошо. И масса не замечала, что это чудо нигде не совершалось.

 

* Сервильность - раболепство, прислужничество, рабская угодливость. Ред.

 

59

 

В верхних слоях бюргерства, и в особенности в восходящей группе капиталистов, духовное порабощение абсолютизмом выражалось в том, что двор стал единственным и высшим масштабом поведения. Здесь проявляется высший вкус, здесь можно найти формулы для всего, что считается благовоспитанностью. И подобно тому как мелкие государи подражали более ослепляющим носителям абсолютизма, так бюргерство в каждой стране подражало обычаям, нравам и моде, царившим при дворе. Костюм носили только такого цвета, который был в ходу при дворе, и купцы давали ему соответствующие названия: bleu royal, a le Reine, a le Dauphine * и т. д. Явится у короля фантазия есть черный хлеб - и немедленно же все начинают употреблять черный хлеб. Его величество изволило купить в известном магазине два раза подряд какой-нибудь предмет - и сейчас же все сходятся на том, что нигде нет такого превосходного товара, целыми неделями обыватели штурмуют лавку осчастливленного купца, и репутация его упрочена, быть может, навсегда.

 

Казанова сообщает следующий характерный случай, который он наблюдал в Париже в 1755 г.

 

"Мы покинули Пале-Рояль, и я увидел массу народа перед лавкой с изображением соболя. "Что это значит?" - спросил я свою спутницу. "Вы будете смеяться! - ответила она. - Все эти добрые люди ждут, пока до них дойдет очередь купить табак".

 

- Разве нигде в другом месте не продается табак?

 

- Да нет, его везде можно купить, но вот уже три недели все покупают табак именно здесь.

 

- Здесь он разве лучше?

 

- Нет, вероятно, хуже. Но, с тех пор как герцогиня Шартрская ввела его в моду, никто не хочет покупать другого.

 

- Как же она ввела его в моду?

 

- Она остановила раза два свою карету перед лавкой, чтобы наполнить свою табакерку, и наговорила хозяйке, что ее табак лучший во всем Париже. Праздношатающиеся гуляки, обыкновенно толпящиеся у карет высокопоставленных лиц, хотя бы они их видели сотню раз или они были уродливы, как обезьяны, Разнесли по городу слова герцогини, и этого было довольно, чтобы поставить на ноги всех, кто нюхает табак в столице. Хозяйка, наверное, составит себе целое состояние, так как продает в день более чем на сто талеров табаку".

 

* Голубой королевский, как у королевы, как у дофины. Ред.          

 

61

 

Подобное рабское подражание придворным нравам, ограничивавшееся такими мелочами, а простиравшееся на весь жизненный обиход, облегчалось мещанству все более накоплявшимися в его руках благодаря развивавшемуся процессу капитализации средствами. Если же бюргерство порой становилось сознательно в оппозицию придворным нравам, то это было обыкновенно доказательством скорее его бедности, чем силы характера.

 

В особенности сильно и отвратительно обнаружилась эта измена классовому сознанию - а ничем иным не было по существу подобное подражание бюргерства придворным нравам - у столичного населения, так как здесь оно отчасти вырастало из низменных коммерческих соображений, из надежды сделать выгодное дельце и, как в случае, рассказанном Казановой, никогда не забывало глядеть вверх, думая про себя: сегодня ты, а завтра - я.

 

Из этого сочетания верноподданнических чувств с коммерческими соображениями вытекало в значительной степени то огромное влияние, которое оказывала придворная мораль на мораль эпохи вообще, а это влияние обнаруживалось в страшной извращенности опять-таки преимущественно в столичном населении.  Лорд Мольмсбюри говорит о Берлине 1772 г. следующее:

 

"Берлин  -  город,   где   не   найдется   ни   одного   честного мужчины и ни одной целомудренной женщины. Оба пола всех классах   отличаются  крайней  нравственной  распущенностью, соединенной с бедностью, вызванной отчасти исходящим от нынешнего государя притеснениями, отчасти любовью к роскоши, которой они научились у его деда. Мужчины стараются ... вести развратный образ жизни, имея лишь скудные средств а женщины - настоящие гарпии, лишенные чувства деликатности  и  истинной любви,   отдающиеся  каждому,   кто   готов заплатить".

 

Столь   характерный   для   абсолютизма   институт   метресс перенимается как придворной знатью, так и городской буржуазией. Тот, у кого нет средств содержать любовницу, видит в  этом позорящую  стесненность  мещанского  существования, которая унижает его в глазах других. Прусский "бард" Рамлер, бывший учителем кадетского корпуса в Берлине, писал одному коллеге, что он положительно "болен", так как у него  "нет средств  содержать метрессу".  Любовница   отнюдь   не  всегда была проституткой: часто это была мать, сестра, жена, да невеста друга.   Чем "приличнее" дама,  тем дороже стоит содержать. Позором дамы считается не то, что она любовница, а   то,   что  ее  любовник может  ей  делать  лишь   небольшие подарки   или  -   что   еще хуже   -  платить   только   лаской.

 

62

 

Впрочем, об этом в другом месте, где будут приведены соответствующие документы.

 

Разумеется, это не значит, что классовые понятия и чувства были совершенно уничтожены и перестали существовать. Совсем напротив. Никогда классовые отличия в такой мере не культивировались и не вырабатывались, как именно тогда. Подобно тому как в присутствии короля никто не смел сесть без особого приглашения, так каждому сословию была предписана особая "ливрея", ясно указывавшая на отделявшее его от вершины человечества расстояние. Для населения был установлен самый строгий табель о рангах. Что было запрещено делать по отношению к монарху придворным, не могла себе позволить служанка по отношению к госпоже, мещанка по отношению к даме и т. д. Над всеми царило абсолютистское убеждение, что только с барона начинается человек.

 

Само собой понятно, что при таком резком делении на классы выскочки особенно ярко подчеркивали свое классовое превосходство, подобно тому как мелкие деспоты настойчивее других требовали, чтобы в них видели образ и подобие Божье. Это так понятно, потому что претензии этих выскочек считаться в рядах людей высшего порядка в большинстве случаев покоились лишь на милости монарха или могущественного министра. Верность королю была поэтому часто не чем иным, как замаскированным страхом быть снова изгнанным от переполненного пищей государева стола. Циники прямо и открыто в этом признавались. Галиани, атташе при неаполитанском посольстве в Париже, писал подруге:

 

"Я люблю монархию, так как чувствую себя гораздо ближе к власть имущим, чем к людям плуга. У меня 1500 фунтов дохода и я лишусь их, если разбогатеют мужики. Если бы все поступали, как я, и заботились бы только о своих собственных интересах, на земле жилось бы спокойнее. Галиматья и фразы родятся от того, что каждый желает во что бы то ни стало обслуживать чужие, а не свои интересы. Аббат Морелли пишет против духовенства, финансист Гельвеций против финансистов, Бодо против ленивцев - и все вместе о благе ближнего. Черт побери ближнего. Его нет. Говорите о том, что касается вас, или же лучше молчите".

 

Жажда представительствовать, поза, эти характерные внешние черты абсолютизма, являются - что вполне понятно после сего вышесказанного - также отличительными чертами общей культуры века.

 

63

 

Абсолютизм - грандиозная и единственная в своем роде обстановочная пьеса, и потому каждый, кто в ней участвует, обязан позировать и представительствовать. Кто этого не делал,

сбивался с роли эпохи. А кто соблюдал эту роль, тот постоянно позировал и постоянно репетировал роль, или выпавшую на его долю, или же присвоенную себе. Кто позирует, тот должен уметь и контролировать себя.

 

Вот почему во всех дворцах аристократии, а также в домах бюргерства все стены покрыты зеркалами. Везде и всюду зеркало - главный предмет обихода. Люди к тому же хотели быть зрителями собственной позы, хотели иметь возможность аплодировать себе, и потому все только и делали, что со всех сторон рассматривали себя. Даже наверху, под балдахином постели, помещалось зеркало - люди мечтали заснуть в той позе, в которой хотелось быть застигнутыми любопытным оком, иметь даже в момент полного самозабвения возможность принять более стильную позу. Даже проявление духа часто не более как своего рода сооружение зеркала. Письма, которые писались друзьям - а тогда все писали письма, - не более как зеркала. "В них человек придавал себе такую позу, в которой ему хотелось быть увиденным другими. Тогдашние письма не простые уведомления, как наши современные. Они - зафиксированные туалетные фокусы ума".

 

Своего рода зеркалами были и многие тысячи мемуаров той эпохи. Они отражают историческую позу, в которой человек хочет дожить до потомства. Каждый, кто занимает положение, кто обладает умом, хочет создать особую позу и обессмертить ее. Вот почему эпоха абсолютизма была вместе с тем классическим веком литературы мемуаров, и богатства этой последней и поныне еще не изучены.

 

С обстановочной пьесой, с позой не вяжется интимность, так как стать предметом лицезрения - высшее желание всех.  Интимность поэтому исключена из жизни, и все поведение становится единым официальным актом, вся жизнь от рождения и до смерти и даже в ее священнейшие моменты. Ибо и в сфере чувств царят поза и представительство. Каждый живет, таким образом, в миниатюре жизнью абсолютного государя.  Дама совершает   свой   интимнейший   туалет   в   присутствии   друзей и посетителей не потому, что ей некогда и она поэтому на этот раз вынуждена игнорировать стыдливость, а потому, что она имеет внимательных зрителей и может принять самые деликатные позы. Кокетливая проститутка высоко поднимает на улице юбки и приводит в порядок подвязку не из страха ее потерять, а в уверенности,  что  она  на минуту будет стоять в центре

 

64

 

внимания. И эпоха выработала сотни разнообразных поводов и вариаций поз - мы об этом еще будем иметь случай говорить.      

 

Мода века - тоже единственное в своем роде грандиозное средство  позировать,  принять  в  глазах  публики  совершенно индивидуальную позу; даже самые смелые приемы не пугают никого   -   об    этом   мы   также    поговорим ниже. И то же самое применимо ко всему моральному поведению. Мужчина способен на   геройство, только когда на него смотрят. Говорят лишь тогда, когда можно рассчитывать быть услышанным, и именно для того, чтобы быть услышанным. По той же причине эпоха ставит выше всего остроумие. Острота сразу бьет в глаза, и, чтобы ее воспринять, слушатель не нуждается в предварительной подготовке. Часто и художественные произведения не более как острота, сжатое pointe (острота, игра слов. - Ред.) или коротенький анекдот.

 

Где нет интимности, нет и тайны.  И в самом деле, нет больше тайн ни в своей, ни в чужой жизни. Все трубят во все трубы о своих горестях и радостях. Нет больше ни интимных страданий, ни интимного счастья. Всякий был свидетелем чужой жизни, а до известной степени и участником в ней. Каждый спешит покаяться   в   своих   грехах.   Сокровеннейшие   тайны сообщаются другу или подруге. Горе женщине, после смерти которой узнают, что у нее был тайный любовник, о существовании которого никто не догадывался. Гёте сообщает: "Нельзя было говорить или писать без того, чтобы не быть убежденным, что это делается не для одного, а для многих. Собственное и чужое сердце становилось предметом выслеживания". Эпоха не знала ничего более пикантного, как застигнуть кого-нибудь в  самый интересный   момент:   красавицу   в   пикантной   позе, влюбленную парочку в минуту, когда она обменивается первым поцелуем,   жениха,   тайком   от   невесты   заводящего   шашни с камеристкой, неверную жену, украдкой выходящую из комнаты гостя, и т. д. Останавливаемся на этих примерах потому, что они входят в предмет нашего специального исследования, и потому, что в каждой главе встречается ряд соответствующих иллюстраций. Все напрягают свои силы, все готовы служить этому делу.

 

Так как вся личная жизнь становится публичным актом, то характерная черта всего - поверхностность. Люди влияют друг на друга только внешностью и совершенно этим довольствуются. Все жаждут немедленного успеха, и ему приносится в жертву все. Никто не смотрит вглубь, чтобы иметь возможность угнаться за всем и все использовать. Отсюда неизбежное следствие все обман и ложь. Непосредственность и искренность неудоб-

 

65

ны, так как их нельзя по желанию месить как тесто, и придавать им разные формы. Истина всегда только одна, и вытекает из нее всегда только одно следствие. А это сокращает до минимума

 

66

 

шансы воздействовать на слушателей  или  зрителей.  Правда,   истина поэтому - величайший враг эпохи, их место во всех сферах занял обман.

 

Конечно, это была очень фатальная, но и единственно возможная логика вещей при данной исторической ситуации. Обстановочная пьеса нуждается не в настоящем лесе, а в кулисах леса, не в героизме, а лишь в позе героя. Все похоже поэтому на театральные кулисы, и всякое величие только театральное.

 

 

Общая культура века всегда яснее всего отражается в воззрениях на половые отношения и в законах, регулирующих эти отношения. Именно это отражение и представляет главную тему нашего исследования. (См.: Иллюстрированная история нравов. Эпоха Ренессанса. Вступление.)

 

Культура абсолютизма отразилась в области половой как галантность, как провозглашение женщины властительницей во всех областях, как ее безусловный культ. Век абсолютизма - классический век женщины. Она повелевает не только как тайная государыня, ее права царицы признаны официально перед лицом всего мира. Она открыто выставляет свой сан, как открыто пользуется связанными с ним привилегиями. В своей известной книге "Женщина в XVIII в." братья Гонкуры прекрасно охарактеризовали этот золотой век женщины.

 

"В эпоху между 1700 и 1789 гг. женщина не только единственная в своем роде пружина, которая все приводит в движение. Она кажется силой высшего порядка, королевой в области мысли. Она - идея, поставленная на вершине общества, к которой обращены все взоры и устремлены все сердца. Она - идол, перед которым люди склоняют колена, икона, на которую молятся. На женщину обращены все иллюзии и молитвы, все мечты и экстазы религии. Женщина производит то, что обыкновенно производит религия: она заполняет умы и сердца. В эпоху, когда царили Людовик XV и Вольтер, в век безверия, она заменяет собою небо. Все спешат выразить ей свое умиление, вознести ее до небес. Творимое в честь ее идолопоклонство поднимает ее высоко над землей. Нет ни одного писателя, которого она не поработила бы, ни одного пера, которое не снабжало бы ее крыльями. Даже в провинции есть поэты, посвящающие себя ее воспеванию, всецело отдающиеся ей. И из фимиама, который ей расточают Дора и Жентиль Бернар, образуется то облако, которое служит троном и алтарем для ее апофеоза, облако, прорезанное полетом голубей и усеянное дождем из цветков. Проза и стихи, кисть, резец и лира

 

67

 

создают из нее, ей же на радость, божество, и женщина становится в конце концов для XVIII в. не только богиней счастья, наслаждения и любви, но и истинно поэтическим, истинно священным существом, целью всех душевных порывов, идеалом человечества, воплощенным в человеческой форме".

 

Эти слова Гонкуров о Франции применимы ко всем европейским странам. Так как экономическая и политическая ситуация была везде одна и та же, то одинакова была и культурная физиономия эпохи. Везде царила женщина, везде господствовали законы галантности. Различие здесь только в большей или меньшей утонченности форм. В других странах эти формы только грубее и неуклюжее - как это бывает всегда с копиями, - чем во Франции, где в силу вышеописанных благоприятных для проявления абсолютистской культуры предпосылок могли развиться и утонченнейшие формы галантности. В этом все различие.               

 

68

 

Сущность галантности заключается в том, что женщина в качестве орудия наслаждения, как живое воплощение чувственности, взошла на престол. Ей поклоняются, ей курят фимиам, как олицетворенному сладострастию. Перед ее умом и воображением, перед ее душой благоговеют лишь настолько, насколько они возвышают ее чувственные прелести и доставляемое ею чувственное наслаждение. Культ женщины и чувственности в указанной форме был также неизбежен, был таким же необходимым историческим последствием, как и самое возникновение абсолютизма. Там, где ограниченный численно класс мог существовать за счет всего остального населения и беспрепятственно удовлетворять свои вожделения, он неизбежно становится паразитом. А у паразита одна только программа - физическое наслаждение. Один из остроумнейших эпикурейцев эпохи, уже раз нами процитированный, аббат Галиани, писал: "Человек существует не для того, чтобы постигнуть истину, и не для того, чтобы быть жертвой обмана. Все это безразлично. Он существует исключительно, чтобы радоваться и страдать. Будем же наслаждаться и постараемся поменьше страдать". А желаннейшим наслаждением становится любовь. Так последняя должна была стать в век абсолютизма самоцелью. Так должен был возникнуть общеобязательный закон: во всех случаях и во всех отношениях надо быть "галантным".

 

Паразит хочет, однако, наслаждаться, не затрачивая предварительно или одновременно никакой умственной или душевной энергии. Поэтому страсть и борьба безусловно упраздняются. Удовлетворение чувственности - таков общий закон морали: нравственности противоречит только отказ. Женщина поэтому с самого начала готова уступить. Ее колебания - только средство увеличить наслаждение мужчины. Один из величайших мастеров по части галантности, граф Тилли, говорит в своих мемуарах: "Во Франции необходимо пустить в ход немало прилежания, ловкости, внешней искренности, игры и искусства, чтобы победить женщину, которую стоит победить. Приходится соблюдать формальности, из которых каждая одинаково важна и одинаково обязательна. Зато почти всегда есть возможность насладиться победой, если только нападающий не болван, а женщина, подвергшаяся нападению, не олицетворение добродетели".

 

Если дама колеблется, то только потому, что хочет увеличить удовольствие   мужчины,   добивающегося   ее благосклонности. "Какое очарование связано с подобными сооружаемыми препятствиями! - восклицает граф Тилли. - Женщина не желает сразу сдаться. Она позирует в роли неприступной. Она должна гово-

 

69

 

рить “нет”, а ее поза внушает мужчине уверенность уверенность в успехе. Все грубое и опасное должно быть исключено из любви. Страстная ревность считается смешной. Если обнаруживается это чувство, бешеной   руке   -   опасные   для   жизни   раны,   еще   менее, оно вызывает только недоверчивое и неодобрительное покачивание головой. Соперники скрещивают шпаги, но они редко прокалывают сердце, обыкновенно оставляя на коже лишь царапину. Подобно шипам розы, любовь должна наносить лишь моментальную боль, а не – подобно кинжалу в бешеной руке – опасные для жизни раны, еще менее

 

70

 

убивать. Кровь только символ, а не удовлетворение мести. Не нужно бойни, достаточно одной капли, чтобы создался этот символ.

 

Желания обнаруживаются всегда элегантно и грациозно, а не бурно и разрушительно. Никто не позволит себе жеста циклопа. С руки никогда не снимается перчатка. Люди садятся за стол наслаждения как беззаботные жуиры, а за их стульями, в качестве прислужника, стоит радость".

 

Подобное представление о любви, лишенной всякого "животного элемента", предполагает, как свое полярное дополнение, систематическое воспитание женщины как лакомого кусочка для чувственного наслаждения. Все в общении с ней должно гарантировать сладострастие. Она постоянно должна находиться, так сказать, в состоянии сладострастного самозабвения - в салоне, в театре, в обществе, даже на улице, равно как и в укромном будуаре, в интимной беседе с другом или поклонником. Она должна утолять желания всех и каждого, кто с ней соприкасается. Каждая женщина должна принадлежать всем, должна обладать искусством увеличивать до бесконечности свою способность наслаждения, удвоить, удесятерить свою личность.

 

Всеми способами: речью, движениями, костюмом, шуткой, игрой, - всем своим психическим и духовным существом женщина обязана доказывать, что она постоянно и мастерски осуществляет эту свою единственную программу жизни. Поведение ее должно внушать мысль, что ее воображение всецело насыщено сладострастными представлениями, что ее мысль обращена лишь на один этот предмет, занята только его разнообразными возможностями. Во всяком случае, она должна принять такую позу. Ибо и любовь стала публичным актом, предметом выставки и разыгрывается на сцене перед тысячью зрителей. Поэтому эпоха особенно высоко ценит женщину, уже от природы настроенную чувственно, жаждущую все новых наслаждений и вечно мечтающую о праздниках любви. Этот тип женщины пластические искусства воспроизводят в бесконечном количестве славословящих изображений, а также восторженно поют ей хвалу галантные певцы. Самая прекрасная женщина та, на щеках которой цветут "розы сладострастия", пышная грудь которой, "поднимаясь и опускаясь, обнаруживает тайный огонь, ее сжигающий".

 

Само собой понятно, что этим и обусловливалось все поведение мужчины, тогда как поведение женщины было лишь ответом на его поведение. Мужчина должен был уважать в женщине драгоценнейший сосуд сладострастия. И он так и поступал, превращал женщину в идола, в единственное божество. Обращение с ней было равносильно постоянному боготворению ее,

 

71

 

неизменному и самозабвенному культу в словах и делах. Любой разговор с женщиной мужчина начинал словами: "Я был бы счастлив, если бы..." И заканчивал его неизменно той же мольбой: "Когда вы осчастливите меня..." Эти слова мужчина нашептывал женщине на ухо, говорил ей, при встрече тайком пожимая руку, вкладывал в легкий поцелуй, который запечатлевал на ее руке, или во взгляд, которым обдавал ее в театре или в салоне. Он постоянно произносил эти слова и произносил только их - а она постоянно снисходила, даже еще в то время, когда он произносил эти слова.

 

Женщина обладает только достоинствами, она добродетельна и прекрасна, и притом прекрасна каждая. Подобно тому как каждая женщина до известной степени принадлежит каждому мужчине, так и мужчина обязан распространять свой культ на каждую женщину в отдельности. Каждой женщине, в частности, обязан он говорить и доказывать, что именно она то существо, которое заставляет его кровь течь быстрее, которая возбуждает его чувства и т. д. Каждая женщина должна себя чувствовать царицей. И эта цель кладет отпечаток на все его поведение, смягчает его голос, так как преданность и боготворение не мирятся с шумливостью. Искренность и откровенность во взаимных отношениях вытесняются вежливостью и, смотря по обстоятельствам, более или менее подчеркнутой лестью. Противоречие допускается только в том случае, если оно превращается в комплимент.

 

Мужчина устраняет с пути женщины каждое препятствие. Каждое ее желание становится для него приказанием, малейший ее каприз - законом. Женщине предоставлено первое место, ей уступают дорогу, дабы ей было удобно идти. Каждый считает для себя честью отказаться от собственных прав и выгод в пользу ее. Желания и взгляды женщины обязательны для мужчины и заглушают еще в зародыше его собственное мнение. Служению женщине мужчина посвящает половину жизни, а некоторые даже и всю целиком. Нет такого дня, когда бы он не уделял ей несколько часов, и в такие часы она может распоряжаться даже гением как преданным и безвольным рабом.

 

Только что описанное поведение мужчины должно, однако, - и это важно! - иметь эротическую нотку, которая и отличает галантный век от всех других эпох. По существу, галантность, Рыцарское отношение более сильного к более слабому вечно и потому всегда налицо в отношениях полов, как вечно и их отличие друг от друга в смысле физической силы. В эпоху галантности это рыцарское отношение, однако, доведено до смешного, и притом исключительно в направлении эротическом. Мужчина относится к женщине по-рыцарски не только как к существу более слабому, а как к драгоценному орудию желаннейшего наслаждения, в ней воплощенного.

 

73

 

В эпоху галантности, естественно, должна была коренным образом измениться и сущность чувственных проявлений. Из проявления силы, всегда, впрочем, самой природой ограниченной чувственность превратилась в простую игру. Любовь стала галантностью, так как игру можно продолжать до бесконечности и каждый день ее можно разнообразить. Все формы взаимного ухаживания превращаются в игру и тем самым становятся более утонченными. Рафинированность - не только обычная попытка найти новое решение для удовлетворения страсти, помимо естественного, ставшего невозможным ввиду предшествовавшего разврата, а также - в данном случае - секрет удесятерит ограниченные силы индивидуума, чтобы идти вровень с числом любовников и любовниц, содержать которое позволяют средства и обстоятельства. Все духовное, душевное, артистическое - лишь средство возбуждения, средство выработать новые формы галантности, придумать новые откровения в этой области.

 

Все это неизбежно приводит к изменению моральных воззрений. "Мораль внесла в любовь все зло", - говорит Ретиф де ла Бретонн. А аббат Галиани издевался: "Если добродетель не делает нас счастливыми, то какого же черта она существует". И поэтому ее и отсылали к черту, равно как и верность, всегда скучную. Порок получает теперь общественную санкцию. Правда, он не провозглашен официально добродетелью, зато его идеализируют в интересах "наслаждения" - высшей жизненной цели. В ней он находит свое оправдание. Проститутка в глазах всех уже не публичная клоака, а опытнейшая жрица любви. Неверная жена или неверная любовница становится в глазах мужа или друга после каждой новой измены тем более пикантной. Удовольствие, доставляемое женщине ласками мужчины, усугубляется от мысли, что до нее бесчисленное множество других женщин уступало его желаниям, и т. д.

 

Таковы в общих чертах законы абсолютистской культуры и их специфическое отражение в половой области. Более детальное обоснование этих законов и их отражений, иными словами, вопросы - как они осуществлялись и выражались, как они влияли на житейскую философию, на язык, на частную и публичную нравственность, на юридические понятия, на литературу и искусство, - эти вопросы будут нами рассмотрены в отдельных главах.

 

Здесь необходимо подчеркнуть только один вывод. Этот вывод гласит: век господства женщины никогда не бывает веком истинного возвышения женщины, а напротив, ее глубочайшего унижения. Культ женщины, подобный тому, который

 

75

 

господствовал в XVIII в., мог установиться вообще только при условии такого унижения. В самом деле! В эпоху абсолютизма мужчина и женщина стояли рядом не как равноправные личности, а ведь только в таком равноправии коренится истинное возвышение женщины. В XVIII в. она не имела никаких реальных и гарантированных прав. Напротив, политическое господство мужчины и его произвол по отношению к женщине были безграничны. Век, видевший в неверности женщины желаннейшую пикантность, способную только повысить половое наслаждение, предоставлял в то же время мужчине право подвергать жену на основании одного только подозрения в измене строжайшему наказанию, а именно пожизненному заключению в монастыре.

 

Так как мужчина имел полную возможность исполнять всякое свое желание, то он неизбежно стал рабом своих капризов. И незаметно общепризнанным законом сделался безумнейший парадокс. Мужчина провозгласил своего раба своим господином и служил ему как раб. Основной сущностью любви сделался мазохизм: такова в последнем счете половая мораль абсолютизма. После всего сказанного не требуется особого дара проникновения, чтобы понять основную черту эпохи и рассеять всякие сомнения на этот счет. Тем не менее надо здесь особенно подчеркнуть эту черту, так как ее необходимо принять во внимание при оценке как всей тогдашней женоподобной культуры, так и каждого из той сотни параграфов, на которые распадался кодекс галантности и соблюдение которых эпоха требовала с такой же категоричностью, с какой она требовала подчинения установленным абсолютизмом политическим законам.

 

 

Развитие абсолютизма происходило в разных странах с неодинаковой быстротой, а господство его длилось в разных странах неодинаково долго. Причина этих явлений коренилась в неодинаково быстром темпе развития капитализма, который сначала предполагал наличность абсолютизма, а потом на известной ступени развития устранил его. В Германии и Австрии господство абсолютизма продолжалось в сущности до 1848 г., то есть держалось более двухсот лет, тогда как во Франции оно кончилось уже в 1789 г., просуществовав менее двухсот лет, а Англия уже в XVIII в. вступила на путь развития буржуазных отношений.

 

Из этих отличий, равно как из неодинаковой продолжительности существования в разных странах абсолютизма, следует и в эпоху Ренессанса), что не только в одно и то же время

77

 

существовали различия между отдельными странами, как уже было указано, а также и то, что в каждой отдельной стране нетрудно констатировать крупные различия между восхождением, расцветом и упадком абсолютистской культуры. Так как наша цель - выяснить только основной закон эпохи, изобразить историю скорее в поперечном, чем в продольном разрезе, то мы можем спокойно удовольствоваться общим рассмотрением абсолютизма во всех странах. С другой стороны, естественной рамкой для тома, посвященного "галантному веку", служит именно XVIII в., так как в XVIII в. абсолютизм всюду, за исключением Англии, достиг своего апогея.

 

Во всех европейских странах XVIII в. был веком господства женщины, имевшим, конечно, свой период как подготовки, так и завершения.