ГОРАЦИЙ. Послание к пизонцам («Наука поэзии»)

ГОРАЦИЙ

Послание к пизонцам («Наука поэзии»)

(19—14 гг. до н.э.)

Если бы женскую голову к шее коня живописец

Вздумал приставить и, разные члены собрав отовсюду,

Перьями их распестрил, чтоб прекрасная женщина сверху

Кончилась снизу уродливой рыбой, — смотря на такую

Выставку, други, могли ли бы вы удержаться от смеха?

Верьте, Пизоны! На эту картину должна быть похожа

Книга, в которой все мысли, как бред у больного горячкой.

Где голова, где нога — без согласия с целым составом!

Знаю: все смеют поэт с живописцем — и все им возможно,

Что захотят. Мы и сами не прочь от подобной свободы,

И другому готовы дозволить ее; но с условьем,

Чтобы дикие звери не были вместе с ручными,

Змеи в сообществе птиц, и с ягнятами лютые тигры!

К пышному, много собой обещавшему громко началу

Часто блистающий издали лоскут пришит пурпуровый,

Или описан Дианин алтарь, или резвый источник,

Вьющийся между цветущих лугов, или Рейн величавый,

Или цветистая радуга на небе мутно-дождливом,

Но у места ль они? Ты, быть может, умеешь прекрасно

Кипарис написать? Но к чему, где заказан разбитый

Бурей корабль с безнадежным пловцом? Ты работал амфору

И вертел ты, вертел колесо, а сработалась кружка!

Знай же, художник, что нужны во всем простота и единство.

Большею частью, Пизоны, отец и достойные дети!

Мы, стихотворцы, бываем наружным обмануты блеском.

Кратким ли быть я хочу — выражаюсь темно; захочу ли

Нежным быть — слабым кажусь; быть высоким —

впадаю в надутость!

Этот — робеет и, бури страшась, пресмыкается долу;

Этот, любя чудеса, представляет в лесу нам дельфина,

Вепря плывущим в волнах! — И поверьте, не зная искусства,

Избежавши ошибки одной, подвергаешься большей!

Близко от школы Эмилия был же художник, умевший

Ногти и мягкие волосы в бронзе ваять превосходно.

В целом он был неудачен, обнять не умея единства.

Ежели я что пишу, не хотел бы ему быть подобным;

Так же как я не хочу с безобразным быть носом, имея

Черные очи или прекрасные черные кудри.

Всякий писатель, предмет выбирай, соответственный силе;

Долго рассматривай, пробуй, как ношу, поднимут ли плечи.

Если кто выбрал предмет по себе, ни порядок, ни ясность

Не оставят его: выражение будет свободно.

Сила и прелесть порядка, я думаю, в том, чтоб писатель

Знал, что где именно должен сказать, а все прочее — после,

Где что идет; чтоб поэмы творец знал, что взять, что откинуть

Также, чтоб был он не щедр на слова, но и скуп, и разборчив.

Если известное слово, искусным с другим сочетаньем

Сделаешь новым, — прекрасно! Но если и новым реченьем

Нужно, дотоль неизвестное нечто, назвать, то придется

Слово такое найти, чтоб неслыхано было Цетегам.

Эту свободу, когда осторожен ты в выборе будешь,

Можно позволить себе: выражение новое верно

Принято будет, когда источник его благозвучный —

Греков прекрасный язык. Что римлянин Плавту дозволил

Или Цецилию, — как запретить вам, Вергилий и Варий?..

Что ж упрекают меня, если вновь нахожу выраженья?

Энний с Катоном ведь новых вещей именами Богато

Предков язык наделили; всегда дозволялось, и ныне

Тоже дозволили нам, и всегда дозволяемо будет

Новое слово ввести, современным клеймом обозначив.

Как листы на ветвях изменяются вместе с годами,

Прежние ж все облетят, — так слова в языке.

Те, состарясь, гибнут, а новые, вновь народясь, расцветут и окрепнут.

Мы и все наше — дань смерти! Море ли, сжатое в пристань

(Подвиг, достойный царя!), корабли охраняет от бури,

Или болото бесплодное, некогда годное веслам,

Грады соседние кормит, взрытое тяжкой сохою,

Или река переменит свой бег на удобный и лучший,

Прежде опасный для жатв: все, что смертно, то должно

погибнуть!

Что ж, неужели честь слов и приятность их вечно живущи?

Многие падшие вновь возродятся; другие же, ныне

Пользуясь честью, падут, лишь потребует властный обычай,

В воле которого все — и законы и правила речи!

Всем нам Гомер показал, какою описывать мерой

Грозные битвы, деянья царей и вождей знаменитых.

Прежде в неравных стихах заключалась лишь жалоба сердца,

После же чувства восторг и свершение сладких желаний!

Кто изобрел род элегий, в том спорят ученые люди,

Но и доныне их тяжба осталась еще не решенной.

Яростный ямб изобрел Архилох, — и низкие сокки,

Вместе с высоким котурном, усвоили новую стопу.

К разговору способна, громка, как будто родилась

К действию жизни она, к одоленью народного шума.

Звонким же лиры струнам даровала бессмертная Муза

Славить Богов и сынов их, борцов, увенчанных победой,

Бранных коней, и веселье вина, и заботы младые!

Если в поэме я не могу наблюсти все оттенки,

Все ее краски, за что же меня называть и поэтом?

Разве не стыдно незнание? стыдно только учиться?

Комик находит трагический стих неприличным предмету;

Ужин Фиеста — равно недостойно рассказывать просто

Разговорным стихом, языком, для комедии годным.

Каждой вещи прилично природой ей данное место!

Но иногда и комедия голос свой возвышает.

Так раздраженный Хремет порицает безумного сына

Речью, исполненной силы, — нередко и трагик печальный

Жалобы стон издает языком и простым и смиренным.

Так и Телеф и Пелей в изгнаньи и бедности оба,

Бросивши пышные речи, трогают жалобой сердце!

Нет! не довольно стихам красоты: но чтоб дух услаждали

И повсюду, куда ни захочет поэт, увлекали!

Лица людские смеются с смеющимся, с плачущим плачут.

Если ты хочешь, чтоб плакал и я, то сам будь растроган:

Только тогда и Телеф и Пелей, и несчастье их рода

Тронут меня; а иначе или засну я от скуки.

Или же стану смеяться. Печальные речи приличны

Лику печальному, грозному — гнев, а веселому — шутки;

Важные речи идут и к наружности важной и строгой:

Ибо так внутренне нас наперед устрояет природа

К переменам судьбы, чтоб мы все на лице выражали —

Радует что, иль гневит, иль к земле нас печалию клонит,

Сердце ль щемит, иль душа свой восторг изливает словами!

Если ж с судьбою лица у поэта язык не согласен,

В Риме и всадник и пеший народ осмеют беспощадно!

В этом есть разница: Дав говорит иль герой знаменитый,

Старец, иль муж, или юноша, жизнью цветущей кипящий,

Знатная родом матрона или кормилица: также

Ассириец, колхидянин, пахарь или разносчик,

Житель ли греческих Фив или грек же — питомец Аргоса.

Следуй преданью, поэт, иль выдумывай с истиной сходно!

Если герой твой Ахилл, столь прославленный в песнях, —

да будет

Пылок, не косен, и скор, и во гневе своем непреклонен,

Кроме меча своего, признавать не хотящий закона.

Гордой и лютой должна быть Медея; Ино плачевна;

Ио — скиталица; мрачен Орест; Иксион вероломен.

Если вверяешь ты сцене что новое, если ты смеешь

Творческой силой лицо создавать, неизвестное прежде,

То старайся его до конца поддержать таковым же,

Как ты вначале его показал, с собою согласным.

Трудно, однако ж, дать общему личность; верней в Илиаде

Действие вновь отыскать, чем представить предмет незнакомый.

Общее будет по праву твоим, как скоро не будешь

Вместе с бездарной толпой ты в круге обычном кружиться,

Если не будешь, идя по следам, подражателем робким,

Слово за словом вести, избежишь тесноты, из которой

Стыд, да и самые правила выйти назад запрещают.

Бойся начать, как циклический прежних времен стихотворец:

“Участь Приама пою и войну достославную Трои! ”

Чем обещанье исполнить, разинувши рот столь широко?

Мучило гору, а что родилось? смешной лишь мышонок!

Лучше стократ, кто не хочет начать ничего не по силам:

“Муза! скажи мне о муже, который, разрушивши Трою,

Многих людей города и обычаи в странствиях видел!”

Он не из пламени дыму хотел напустить, но из дыма

Пламень извлечь, чтобы в блеске чудесное взору представить:

Антифата и Сциллу или с Циклопом Харибду!

Он не начнет Диомедов возврат с Мелеагровой смерти,

Ни Троянской войны с двух яиц, порождения Леды.

Прямо он к делу спешит; повествуя знакомое, быстро

Мимо он тех происшествий внимающих слух увлекает;

Что воспевали другие, того украшать не возьмется;

Истину с басней смешает он так, сочетавши искусно,

Что началу средина, средине конец отвечает! <...>

Текст печатается по изд.: Гораций К. Полн. собр. соч.— М. — Л., 1936.— С. 341 — 345.